Часть 1. Гость.
Андрей ворвался в их избушку внезапно, трижды громыхнув приличия ради о притолоку двери, распахнул ее, не дожидаясь ответа, вошел, зная, что здесь ему всегда рады.
Осели клубы морозного тумана, стекли вниз, к собачьим унтам, и только белым редеющим паром долго дымился он еще вдоль рысьей ушанки и черного, совсем не таежного пальто – единственное, в чем Андрей не считал возможным отказать себе.
Было оно – изящного московского кроя, щегольски неподступное всем прочим, – деталь, позволявшая ему всегда помнить, что он – врач, и врач московской великолепной школы, после которой они, выпускники московских и ленинградских вузов, обязанные отработать по пять лет где-нибудь в Тьмутаракани, могли вернуться домой.
Вернуться, оставив по себе добрую память, в которой всегда таился отблеск славы великих городов, пославших их на полупустые ссыльно-каторжные окраины не только лечить, учить, обучать различным ремеслам людей, оторванных расстояниями от центра России с его всевозможными благами, но и образовывать, на собственном примере показать, что значит быть русским.
Андрей сорвал с головы шапку и широко, всей синью глаз излучая радость, сказал:
– Не ждали? А тут синоптики дали окошко, мы и проскочили.
Разрозовелась мама, заулыбался такой же высокий и синеглазый, как и гость, москвич-отчим. Были они с Андреем земляки, а в этих краях, считай, что родные.
Обнялись, похлопав друг руга по спинам.
– Раздевайся, Андрюша! Как же мы тебе рады, давай, давай к столу. Замерз, небось, – смеясь, говорил не отличавшийся разговорчивостью отчим.
Но это был особый случай.
– Ну, рассказывай, как там у вас на приисках дела?
– А все по-старому! – улыбчиво отвечал Андрей, – остро вглядываясь потемневшими вдруг глазами туда, где в дальнем углу у старинного резного шкафа красного дерева светлела девичья фигурка.
И, сумеречно взглянув на гостя из-под темнорыжего полукружья ресниц, затеняющего глубокую темную зелень глаз, растаяла, исчезла та, ради которой рвался он сюда, в долину безбрежного Алдана.
– Ляля! – негромко окликнул Андрей.
И тут же, отчиму удивленно:
– Куда она?
Тот промолчал, рукой показал на умывальник, закурил "беломоринку", молча присел к столу.
– Приболела, Андрюша, она немного. Вот и пошла к себе, – сказала мать, и тут же, спохватившись, что говорит не абы с кем, а с врачом, главным доктором всего уголка их таежной глухомани, смутилась.
– Приболела? – строго переспросил Андрей.
"Такого никто не обманет. Да и мне ли учиться-то тому, без чего всю жизнь прожила!" – подумала мать и молча кивнула.
– Что с ней? – спросил гость, и в голосе его уже не было ничего личного.
Спрашивал доктор.
– Не знаю, – тихо призналась мать.
– Температура?
– 37,5 – около этого держится.
– Давно?
– Третий день.
– Что принимает?
– Ничего.
– Что делает?
Мать тихо, как стон, прошептала:
– Молчит…
– Плохо, – сказал Андрей.
– Давайте-ка все к столу! – произнес отчим, снимая белозубой улыбкой напряжение, нависшее в комнате. – Вот и чай уже готов. – К столу!
И все починились.
А отчим уже разливал по кружкам им самим приготовленный чай – таежная привычка – заваривать по-своему, только себе это доверяя, считая себя лучшим знатоком чайного бога, потому, что не всегда были в тайге настоящие-то чаи, иной такого заварит!
Вот и привык он, протягивая линии связи по всей Якутии – от южных ее окраин до Северного Ледовитого – сквозь болота комариной тайги, доверять заварку чая только себе.
И привычка эта оставалась с ним всюду. Да и то правда, вкуснее его чая ни у кого не получалось! Вот, бывает так!
– Понимаю, что плохо, – сказала мама. Понимаю… Ей предложили взять академический…
– Что?!
– Творческий. Годичный. Перед стажировкой в Сорбонне.
– Тема? – спросил Андрей.
Он все еще думал о странном поведении Ляли, о температуре.
"Она даже просто не кивнула мне," – подумал он.
– Эвенкийские поверья, – сказала мама. – Точнее, что-то вроде космогонии древних эвенов.
– Вот как?
Наконец, Андрей улыбнулся.
– А это может оказаться действительно очень интересно! Вы, ведь, в центре Эвенкии живете. Везде вокруг их стойбища.
– Я знаю, – сказала мама. – Их дети у нас учатся. Для них построен целый интернат. Впрочем, ты и без меня это знаешь.
Андрей улыбнулся.
– Очень одаренные дети. Вот только живут они мало. Правда, после открытия антибиотиков…
И снова Андрей улыбнулся:
– Поэтому мы и снаряжаем регулярные медицинские экспедиции. Обследуем дальние улусы. Начали с них. Вскоре – очередная, кстати. Врачи всех основных специальностей, прививки малышам. Со школьниками зимой проще. А вот там, в улусах…
Чай был хорош.
Мама межу разговорами ухитрилась нажарить гору "оказиков" – так называли здесь домашние беляши.
– А теперь – кушать! – сказала она, ставя в центр стола тарелку румяных оказиков. – Кушать, кушать!
И присела к столу, улыбчивая, светлая.
"Как они похожи с Лялей", – подумал Андрей. – "Удивительная порода… Впрочем, одичал я совсем в горах-то. О людях, так нельзя… Скоро начну, как уролог наш… и засмеялся:
– После одной из экспедиций уролог наш Нина Павловна у тугунков мочевой пузырь искать принялась. Вместо того, чтобы ими закусывать…
Ее спрашивают, ты чего это в тугунке копаешься? А она голову подняла, очки поправила. Серьезная такая. В руках нож с вилкой. Не могу понять, говорит, где у них мочевой пузырь расположен!
Смеялись.
Но краткие и обязательные экспедиции эти изматывали. Дорог в тайге легких не бывает. И работы – тоже.
– А пусть-ка Ляля присоединиться к нам. Ну, хотя бы в качестве стажера-лаборанта. Или переводчицы. Мы через неделю едем. Старики там есть. Очень интересные. Если разговорить. А она разговорит!
– Об этом, – сказала мама. – Не со мной.
– Хорошо, – сказал Андрей. – Я заеду за ней через неделю.
Он поднялся, широко улыбаясь:
– До скорого!
Часть 2. По ту сторону
Это были простые времена, осененные верой, что после такой войны и такой Победы, до которой живыми да неискалеченными физически ли, душевно ли, добрались так немногие из бескрайнего прежде народа, умевшего в каждой семье вырастить по пять-восемь детишек, – после такого всеобщего бедствия и всеобщего – через горе счастья! – плохого уже никогда не будет. Ни в мире. Ни в людях.
Короткий праздник всеобщего доверия. Перемирие у водопоя перед Большой Засухой.
Но тогда об этом некто даже подумать не мог.
Но так сложна и многоэтажна жизнь человеческих поколений, что даже этот краткий мир таил в подвалах своих такую тьму, о которой и думать страшно.
А если кто и мог знать, то старался не говорить о ней громко, чтобы не шуметь, не портить счастливым жизнь. Особенно жалели и берегли подраставших в войну малышей, которые им, солдатам Великой Отечественной дороже были собственной жизни, – ради них воевали! И хотели видеть их счастливыми. Во что бы то ни стало…
...Саша вышел на перрон вместе с соседом по купе. Тот, прощаясь, протянул ему узкую строгую визитку, спросил:
– Надолго здесь?
– Нет, – сказал Саша.
– Тогда до завтра.
И чуть заметно козырнув, ушел к ожидавшей его неподалеку от летного поля машине.
Саша подошел к будке телефона, набрал номер. Ответила женщина.
– Лена? – спросил так, на всякий случай, чтобы скорее не узнать, а понять, узнают ли его.
– Шурик, ты где? – зазвенел в трубке веселый ясный голос, и он понял, что узнали, что помнят.
– У вас на вокзале.
– Так давай к нам!
(Продолж сл.)
Саха-Якутия - Санкт-Петербург