Это были мои вторые в жизни летние каникулы. Мне только исполнилось девять, и я чувствовала себя совершенно взрослой. Позади первые любовь, ненависть, шаг, отказ, отвращение. Я точно знаю, что дети намного «старше», чем принято полагать во взрослом мире. Тогда, двадцать лет назад, я понимала все едва ли хуже, чем сейчас. И чувства, которые я испытывала, были едва ли проще моих нынешних чувств.
Лето было чудесное. Наверное, такое бывает только в детстве, потому что сейчас оно исключительно либо дождливое, либо аномально жаркое. Я проводила все дни напролет на улице, со своей подругой Варей с первого этажа. А нередко к нам присоединялась Надя с соседнего дома, потому, что у них во дворе не было детской площадки. С Варей мы учились в параллельных классах, а Надя была старше на класс и училась в другой школе. Часто во время дождя мы играли в Московские прятки в подъезде с мальчишками, которых почему-то во дворе было больше, чем девочек, а в хорошую погоду - в казаков разбойников с ними же. Те, кто играл в эту игру, хорошо помнят правила. Основной смысл заключается в том, что разбойники убегают, берут заложников, бесчинствуют, а казаки их ловят и разоблачают. Я не помню никого, кто хотел бы быть казаком.
Но в июле все должно было закончиться. Варя уезжала в пионерский лагерь на две смены, и до самой школы я вынуждена была остаться единственной девочкой во дворе. С мальчишками я всегда прекрасно ладила, да и с Надей при желании можно было пообщаться, но ощущение предстоящей разлуки с Варей казалось невыносимым. А как же посиделки до позднего вечера в подъезде? Ночная азбука Морзе по батареям? Переписка на катушке ниток через окно всю ночь? (её детская располагалась этажом ниже, сразу под моей) В общем, все это следовало отложить на долгих два месяца.
Варя постоянно говорила про лагерь, рассказывала разные истории. Она уже второй раз ехала и чувствовала передо мной свое превосходство. Я позволяла ей это, ведь мои родители не работали на заводе, им не давали путевок, и я не могла поехать в этот таинственной пионерский лагерь.
- А однажды, мы вызвали русалку, - рассказывала Варя, - Она приходит по ночам и расчесывает волосы, пока ты спишь. А они растут! Представляешь? - Я не представляла, так как у меня всю жизнь были очень длинные волосы, которые я с детства мечтала обрезать, и аргумент мне казался сомнительным, - Но мы с девочками ее спугнули, когда ввалились гурьбой в палату, в надежде застигнуть русалку за работой, - с напускной досадой сказала Варя, и тут же воодушевленно добавила, - Так на утро у Оли, к которой она приходила, одна косичка была длиннее другой!
- Может, вам показалось? – осторожно выказала я свое недоверие.
- Нет-нет! Клянусь сердцем матери! Мы ее потом стригли еще, чтобы родители не заметили, - быстро перекрестив пупок, заверила меня подруга.
Я и верила, и не верила. Но клятва сердцем матери в наши девяностые, была крепче и непреклоннее даже честного пионерского в «лучшие» времена существования Советского союза.
- Вот бы нам как-нибудь вместе съездить, - сказала я.
- Да… - Варя вдруг насупилась, - Только Ванюша все портит, - Ванюша это ее новорожденный брат, которого Варя почему-то не любила, - Родители хотят ремонт делать в комнате. Боюсь, как бы они не воспользовались деньгами на лагерь.
- А что могут? - искренне удивилась я.
- Конечно. Я давно думаю... - Варя нагнулась пониже и тихо прошептала мне на ухо, - Надо их перепрятать!
- Варя! - У меня аж зазвенело в ушах от ее идеи, - А вдруг они заметят? И ты что, знаешь, где лежат деньги?
- Да. Только не кричи так. Понимаешь, я очень хочу в лагерь, - сказала Варя уже громче, - Я не выдержу Ванюшиного рева еще два месяца.
- А если они спросят?
- Я скажу, что не знаю!
- А если найдут?
- Не найдут! Я их не дома спрячу!
- Не думаю, что это хорошая идея.
Я, конечно, лукавила. Я четко понимала, что идея плохая. Но непреклонность Вари, жаждущей собственных шишек, которые нередко оказываются гораздо убедительнее любых убеждений, и собственное любопытство мешали мне быть конкретнее в выражении собственного мнения.
- Так ты мне друг или нет? - Твердо спросила Варя.
- Конечно друг, - ни секунды не медля, ответила я.
На следующий день, ровно в полдень, я стояла под Вариным балконом. Она должна была мне спустить деньги, потому что пронести их через дверь было невозможно, так как однажды мы с Варей сожгли сарай в инфекционке, и с тех пор нас в обязательном порядке обыскивали перед выходом на улицу. Спички, конечно, мы ухитрялись проносить через родительский пост, но деньги! Тем более такую сумму! Они занимали слишком много места, да и разоблачение грозило в этом случае куда более серьезными последствиями.
В обозначенное время Варя сбросила стопку купюр, завернутую в вымытый и высушенный пакет из-под молока, а еще через пять минут, мы встретились "задомом" и отправились в соседний двор, где стояли два недостроенных сруба. Туда привезли много песка, поэтому внутри с утра и до позднего вечера возились дети и строили замки. Но, несмотря на такое большое количество свидетелей, Варя решила спрятать деньги именно там, только с внешней стороны, где людей практически не бывает.
- Если ты хочешь что-то спрятать, положи это на самое видное место, и никто не найдет, - приговаривала она, пока мы шли.
По дороге мы встретили Надю, которая привязалась так, что отвязаться от нее было практически невозможно. Именно за это я ее и недолюбливала - за ее назойливость! Она никогда не стеснялась быть отвергнутой, и прежде чем Варя, вздохнув, решилась рассказать ей про наше мероприятие, была отвернута раз семь.
Услышав нашу историю, она один за другим стала сыпать такими глупыми и однотипными вопросами, что нам пришлось битый час давать ей интервью. Ответы в большинстве своем ее не устраивали, и Надя беспрестанно переспрашивала и уточняла, уточняла и переспрашивала, пока Варя не заявила:
- Это вообще не твое дело! Еще слово, и ты с нами не пойдешь!
Такая бескомпромиссность мгновенно отрезвила Надю. Она коротко кивнула, закрыла рот на воображаемый замок и перекрестила пупок.
Так нас стало трое.
Прямо за срубом со стороны частного сектора, который отделялся небольшой пересохшей канавкой, мы выкопали глубокую яму, в которую рука входила по самое плечо, так, что ухо и щека оказывались плотно прижатыми к сырому песку. Потом церемониально положили на дно пакет из-под молока с деньгами, закрыли его сверху куском фанеры, на случай дождя, и закопали. Место мы пометили отбитым горлышком от бутылки, которое мальчишки во дворе называли «розочкой».
Всю операцию мы проделали в полной тишине, и только когда дело было завершено, Варя выдохнула:
-Ну, вот и все!
- И что теперь? – Тут же спросила Надя, понимая, что угроза больше не актуальна.
- Что-что!? Будем ждать, пока вырастет денежное дерево, - несколько раздраженно, хотя и не зло буркнула я.
Варя засмеялась.
- Какое дерево? Причем здесь дерево? – штамповала вопрос за вопросом неугомонная Надя.
- А-а, - демонстративно протянула Варя, моментально включаясь в начатую мной игру, - Денежное дерево!
- Какое дерево? Что значит денежное? Где вы видели денежное дерево? Вы меня обманываете! – залпом сыпались слова, сливающиеся в один сплошной текст, без знаков препинания и пауз. При этом веки говорящей так быстро открывались и закрывались, в отличие от рта, который чудным образом оставался практически неподвижным, что в какой-то момент начинало казаться, что звуки производит хор Надиных глаз.
- Дерево, на котором вырастет столько денег, что можно будет купить нам троим путевки в пионерский лагерь на все лето! Да что там! Всему двору! – торжественно декламировала Варя.
- Так не бывает! Это все неправда! – беспомощно хлопали ресницы.
Но Варя не унималась:
- Ты что не знала, что эти срубы стоят на поле дураков?
- Я не верю!
Конечно, с учетом того, что еще в прошлом году Варя в пионерском лагере вызывала русалок, и даже поклялась, что видела результат их присутствия, история Буратино не казалась бы такой уж сказочной, если бы не было заранее заявлено, что – это сказка. И Варя еще долго могла бы рассказывать подобные небылицы, как она всегда, впрочем, это и делала, когда мы были с ней вдвоем. Однако Надя уже была готова расплакаться, что вынудило меня прекратить это представление:
- Да, Наденька. Не понимаешь ты шуток! – сказала я как можно добродушнее и обняла ее за плечи, - Мы же тебе сразу рассказали все, как есть.
- И что теперь? – шмыгнула носом Наденька.
Варя обреченно хлопнула себя по лбу, я закатила глаза, и мы еще раз последовательно и подробно рассказали, что деньги эти были специально отложены на путевку в пионерский лагерь, и что мы просто спрятали их от Вариных родителей, чтобы они не потратили их на ремонт детской или еще на какую-нибудь ерунду, и, что когда придет время, мы их вернем в целости и сохранности. Такому абсурду почему-то нам всем охотно верилось.
В течение дня мы больше ни разу не касались этой темы.
Ближе к двум, нас позвали кушать родители, точнее позвали Надю, а мы с Варей пошли к себе во двор, где нас вскоре постигла та же участь. После обеда мы с Варей еще вышли на улицу и до позднего вечера играли в казаков разбойников. В этот раз мы были разбойниками! Нади с нами не было. Ей мама не разрешала играть с мальчиками в опасные игры, поэтому в казаков разбойников она никогда не играла.
Домой я вернулась поздно. В квартире уже горел свет, от чего казалось, что на улице гораздо темнее. Родители смотрели телевизор и курили в постели. Старшая сестра делала уроки. Я попила молока, умылась и, пожелав всем спокойной ночи, легла спать. Но сон не шел.
Обычно, возвращаясь с улицы, я еще долго не могла улечься. Я забиралась в кровать между родителями и смотрела с ними фильмы, исправно закрывая глаза, когда показывали постельные сцены, и постепенно проваливаясь в дырку между матрацами. Иногда я так и засыпала, но чаще только делала вид, что засыпала, в надежде, что меня не заметят и не отправят спать. А когда папа брал меня на руки, я всем своим видом показывала, как крепко я спала, и как жестоко было меня будить. Но папа, не обращая внимания на мои детские манипуляции, неизбежно уносил меня в детскую, которая находилась через два темных коридора, и укладывал в холодную неуютную кровать.
Но в этот раз я легла спать самостоятельно и без напоминаний. В окно светила полная луна. Спустя час, в комнате сестры погас свет, а еще через час родители выключили телевизор. В квартире стало тихо. Мысли, утратив интерес, перестали блуждать по комнатам и вернулись в мою голову.
Я невольно стала анализировать прошедший день. Сначала я вспомнила вечернюю игру в казаков разбойников. С нами в команде играл Юрик, который только недавно переехал в наш двор и впервые по-настоящему проявил себя только в игре. На стороне Казаков играл Димка, отличавшийся своей быстротой и бесстрашностью. Еще никому не удавалось его догнать, и от него было практически невозможно убежать. Юрик, конечно, не мог этого знать, поэтому, когда Димка, будучи на расстоянии пяти подъездов, его заметил, он еще несколько секунд кривлялся, пока расстояние между ними не сократилось до двадцати-тридцати шагов, и только тогда бросился бежать. Он ловко вскарабкался по толстому проводу на трансформаторную будку. А когда Димка залез вслед за ним, Юрик встал на краю крыши лицом к противнику, который в свою очередь не спешил с поимкой, понимая, что жертве все равно деваться некуда (высота будки в несколько раз превышала рост взрослого человека).
- Ну что, Новенький? – злорадно проговорил Димка, - пора сдаваться в плен.
Юрик обернулся назад и глянул вниз. Прыгать было немыслимо.
Димка медленно двинулся в сторону противника:
- Высоко падать! Сдавайся.
Юрик показал кукиш, сделал шаг назад и полетел вниз. Я в этот момент была с другой стороны будки, и видела, как он на секунду повис на проводе, который тянулся по стене, деля высоту здания на две части, и, сбив таким образом скорость, приземлился на ноги. Димка этого не видел и впервые в жизни не решился прыгнуть вслед за разбойником. Эта история грозила перевернуть весь наш детский уклад. Варя тут же решила, что влюблена в Юрика, а мальчишки помладше, которые стали свидетелями этого происшествия, а также те, которым они о нем поведали, признали в новичке нового героя и прозвали его неуязвимым. И только я видела эту ситуацию с другой стороны, с которой Юрик вовсе не казался неуязвимым. Зато хитрость его и ловкость были налицо.
Уже после игры, когда мы вспоминали и обсуждали наиболее интересные моменты игры, Юрик вдруг сказал:
- Димка, а ты, правда, уж очень быстрый!
- Да, - вяло ответил тот, - только не такой уж, как выяснилось, бесстрашный.
- Да ты что! – воскликнул Юрик, - Я наслышан о твоих подвигах! Я бы, например, никогда не прыгнул в реку с городского моста, даже если бы убегал от самых настоящих бандитов!
Димка как-то тускло улыбнулся и посмотрел в сторону возвышающейся над гаражами трансформаторной будки:
- Не понимаю, как ты себе ноги не переломал, - сказал он, скорее не для поддержания беседы, а продолжая собственные мысли.
- Какое там! – простодушно махнул рукой Юрик, - Если бы не тот провод (он пальцем ткнул в будку) отскребали бы вы меня сейчас от асфальта!
- Провод? – Удивился Димка.
- Провод! – Подтвердил Юрик и незаметно подмигнул мне, дав понять, что он знает, что я видела его трюк.
И он рассказал, всем как в действительности обстояло дело. Димка еще какое-то время капризничал, обвиняя себя, то в трусости, то в глупости, но его настроение постепенно улучшилось, и, уходя домой, он в своей обычной «геройской» манере пригрозил Юрику, что в следующий раз не даст ему уйти.
Это признание восстановило в титуле «самого быстрого и бесстрашного», а «самый неуязвимый», вопреки своей уязвимости, стал отныне еще и «самым находчивым», хотя, на мой взгляд, ему стоило бы присудить звание «самого честного», о чем я, конечно, никому не сказала, побоявшись проявить слишком много внимания мальчику.
Я вообще с самого детства имела патологическую тягу к справедливости. Наверное, все дети инстинктивно справедливы. И, наверное, никто вот так запросто не становится злодеем. Сначала меняются сами ситуации, а не отношение к ним. Когда мы впервые оказываемся в незнакомой обстановке, нам трудно ориентироваться. Мозг требует четкой оценки по критериям «хорошо» или «плохо», но в памяти еще нет прецедентов, чтобы уверенно классифицировать все происходящее. Грань между добром и злом в этом случае так истончается, что, взвешивая микрограммы условий, даже взрослый с самым математическим складом ума, порой не в состоянии определить, в какую сторону перевес.
Луна неторопливо ползла по ночному небу, и так как я не сводила с нее глаз, очень скоро, я стала видеть это медленное непрерывное движение. Раньше я только фиксировала ее перемещение, но в тот момент я ощутила, как этот огромный шар, год за годом, век за веком, грузно катится по проторенной траектории в густой черноте космоса. Мне вдруг показалось, что время замедлилось с момента, как во всех комнатах выключили свет, только для того, чтобы я могла ухватить это едва заметное движение. Я вспомнила про русалок, которые приходят ночью и расчесывают девочкам волосы, чтобы они быстрее росли, вспомнила про пионерский лагерь, про предстоящую разлуку с Варей. И, по мере приближения мысли к действительно волнующей меня истории с деньгами на путевку, которую я все это время старательно огибала, то ли боясь признать ее свершившимся фактом, то ли, напротив, оставив напоследок, чтобы посмаковать, сердце мое стучало все громче и отчетливее, заглушая тиканье настенных часов и гул огромного спутника, который лениво катился от одного края окна к другому.
«Мы спрятали деньги на путевку в пионерский лагерь на улице!» Эта мысль буквально вонзилась мне в голову.
С трудом уняв охватившую панику, я решительно водрузила на чаши весов совести твердые давно устоявшиеся принципы: на одну - «не воруй» (с пометкой: не будь пособником в воровстве), на другую - «всегда помогай другу». Конечно, я понимала, что помощь в краже в последней установке читалась едва ли. Но можно ли было назвать кражей перепрятывание денег, с последующей целью вернуть их? Никакого фактического вреда такой поступок не нес, поэтому его можно было расценить разве что, как мелкое хулиганство. Поджег сарая, который мы учинили на территории больницы, несмотря на всю неумышленность поступка, с большей долей вероятности можно было бы отнести к разряду преступлений.
Тогда мы с Варей хотели только переплавить свинец на медальоны, но, где бы мы ни пытались развести костер, нас отовсюду прогоняли, поэтому мы спрятались от посторонних глаз в деревянном сарае. Раньше в нем жила лошадь, но потом она сдохла, а сено, иссушенное летним зноем, осталось. Пламя быстро охватило здание. Какое-то время мы пытались потушить стремительно распространяющийся огонь, но быстро поняли, что нам это не удастся. Когда мы выбрались наружу, нас уже ждал дворник.
Но тогда мы ослушались! Экраны телевизоров, плакаты на улице, книги, журналы, бабушки на скамейках в один голос кричали: «спички детям не игрушка!» А мы ослушались и были наказаны. Теперь же ситуация не была такой буквальной. Воровство, которое не являлось воровством, против помощи другу, которая сильно смахивала на медвежью услугу. Однако моральная сторона самого поступка, не смотря на явный негативный оттенок, меня не так беспокоила. Меня беспокоили мотивы.
Я никак не могла понять, зачем было прятать от родителей деньги, которые, как только будет обнаружена пропажа, будут незамедлительно им возвращены, независимо от того, на что они понадобятся: на ремонт детской или на пионерский лагерь. Важно здесь то, что, как мне казалось, и я, и Варя прекрасно знали, что эта имитация влияния на родителей и на принятие ими важных семейных, тем более финансовых, решений продлится ровно столько, сколько родители будут находиться в неведении, и, что Варя не выдержит лобового столкновения с ними, так как достаточных оснований для оправдания этого бессмысленного поступка у нее не было. Названая ей причина, всего несколькими меткими, логически выстроенными фразами, легко превращалась в оружие против нее самой. И для совершения такого поворота вовсе необязательно было быть взрослым. Потому что даже я, как ни старалась оправдать Варю, а заодно и себя, так и не смогла найти ни одной конкурентоспособной причины в противовес очевидным: эгоизму, ревности и наивной попытки позлить родителей.
Все это так отчетливо теперь рисовалось у меня в голове, так очевидно, голо, что я все больше отдалялась и от ситуации, и от Вари, и от себя самой, которая издали мне сейчас казалась жалкой и безвольной. Я вдруг увидела всю картину целиком в полноте всех взаимосвязей. Зачем мы вчера закопали эти деньги? Почему я не сказала Варе все, что я на самом деле думаю об этом? Что в действительности нами руководило? Что руководило мной? Разве можно было поверить в нашу невиновность?
Я прекратила тщетные попытки оправдать Варю. Надежды на то, что она знала, что делала, больше не было. А ведь я сразу все поняла! Это была моя стартовая мысль, выброшенная в голову в ответ на Варину новорожденную идею, едва успевшую кое-как прикрыться в первые попавшиеся слова. Но в отличие от Нади, которая искренне пыталась добиться от Вари большей убедительности и логичности, я предпочла закрыть глаза, на явное несоответствие причин следствиям.
Я открыла глаза. Луна уже скрылась за домом, и в комнате было темно. Я несколько раз моргнула, стараясь определить, вижу ли я открытыми глазами больше, чем ничего, и, убедившись, что нет, сильно зажмурилась, выдавливая круги пульсирующего света изнутри. Где-то в глубине себя я знала, что причиной того, что я оказалась втянутой в первое в моей жизни преступление, было любопытство и это новое пьянящее чувство риска, пусть даже такого жалкого и неоправданного. Несмотря на то, что я всегда стремилась к честности и благополучию, я вдруг обнаружила, что тайна и опасность, особенно сопряженные с преступанием черты дозволенного, увлекают меня не то что не меньше, а совершенно точно - больше. Ни один из героев детских книг, которые я в то время читала, не сталкивался ни с чем подобным. Даже целиком отрицательные персонажи показались мне вдруг наивными и даже милыми в своем сказочном злодействе в сравнении с моим внутренним антагонистом, с которым я впервые столкнулась лицом к лицу. Мой антигерой был хитер, умен, изворотлив, умел красноречиво врать и язвительно шутить. Он был независим ни от родителей, ни от друзей. Никакие нормы, запреты, указания не влияли на его решения. Он не был однобоким. Не был злодеем, как не был и святошей. Он был настоящим. Живым. И я была очарована им, его силой и уверенностью, его непоколебимостью и твердостью характера. Я всматривалась в самую его глубину. Я полностью приняла его и оправдала. Я понимала в нем все. Все, кроме того, что, его нельзя было ни принять, ни отвергнуть, потому что он произрастал из меня и являлся моей неотъемлемой частью.
Почему вдруг появился этот второй я? Почему зло, хоть и в самом своем безобидном проявлении из всех представимых мной зол, стало так притягательно для меня? Почему добро вдруг стало пресным и скучным? Как и когда мой уютный детский мир раскололся надвое, обнаружив свою темную сторону? Или так было всегда?
Полночи я металась из крайности в крайность. В одно мгновение я отмахивалась от ответственности за произошедшее, поочередно взваливая вину то на Варю, то на собственное альтер эго, которое в моем представлении существовало, мыслило и действовало независимо от меня, а спустя минуту я уже снова раскаивалась. И все, включая Варю, Надю, и даже Юрика, в этот момент становились частью меня, а все вместе мы являли собой настоящее зло, только-только вылупившееся из недр наших душ, которое следовало заковать в кандалы, пока оно не окрепло и не извратилось в своем стремлении приносить вред.
И, возможно, такая борьба рано или поздно измотала бы меня до забытья. Но к середине ночи новое подозрение обожгло меня: «А что если кто-нибудь найдет деньги?» Ведь мы даже не подумали о том, что кто-то может найти деньги?! Строители, например, вполне могли случайно обнаружить тайник в ходе работы. Да и кто-нибудь, в конце концов, мог видеть, как мы что-то закапывали! Кровь хлынула мне в щеки. Я вдруг поняла, что деньги, оставленные в земле, которая никому не принадлежит, тоже перестают быть чьей-то собственностью. А это значит, что любой, может забрать их себе совершенно безнаказанно!
«Нет! - успокаивала я себя, - Никто не найдет. Они глубоко спрятаны! Очень глубоко - по самое плечо. Нет, никто не найдет!»
Мой внутренний антагонист заливисто смеялся и его смех гулко пружинил в моих легких, разнося вибрации и дрожь по всему телу, которые против моей воли сливались в ликующий трепет.
«Нет! Никто не найдет! – повторяла я, сопротивляясь охватившему меня волнению.
Внутри меня торжествующе звенели колокольчики, заглушая голос совести.
«Нет! Нет! Нет!»
Я точно знала, что не хотела ничьего страдания. Но почему-то сейчас мне приходилось это доказывать себе, с трудом сдерживая перевозбуждение, которое во мне вызывала одна только мысль, догадка, что ситуация совершенно не определена, и есть достаточно большая вероятность того, что завтра она может в корне измениться в худшую сторону.
Но я не мучилась в болезненном ожидании утра, напротив, я ждала его с нетерпением. Как все дети без исключения ждут рассвет, если знают, что завтра их ждет что-то поистине увлекательное.
Почему?
«Завтра же скажу Варе все, что я думаю! Она все поймет! Мы все исправим!» - убеждала я себя.
Однако никакие заверения меня не успокаивали. Растревоженный противоречивыми мыслями ум не давал отмашки на сон, и я провела всю ночь в полубреду.
Меня разбудила мама. Точнее, разбудила Варя, потому, что мама лишь позвала меня к телефону. Уже было начало первого. Оказалось, что Варя тоже всю ночь думала о содеянном и, как только проснулась, позвонила мне.
- Надо выкопать их и спрятать где-нибудь дома. А-то на улице небезопасно. Правда, - говорила она, пока мы полушагом полубегом шли к месту, где еще вчера закопали настоящий клад, - Я ведь все сама придумала! Никто не собирался тратить эти деньги на ремонт! – говорила она срывающимся от ходьбы голосом, совершенно не стесняясь своей лжи.
- Как? Зачем? – спросила я.
- Не знаю, - Варя коротко глянула на меня и снова уставилась вперед, пытаясь разглядеть впереди наметившиеся на фоне серых военных домов контуры двух ярких, поблескивающих глянцем молодого недавно зашкуренного дерева, срубов.
Я столько раз мысленно задавала этот вопрос. Моя воображаемая Варя отвечала, что сделала это от обиды, из-за страха, из любопытства, в качестве эксперимента, чтобы пощекотать себе нервы, назло родителям, назло маленькому Ванюше. Я даже сделала такое сомнительное предположение, что Варя просто так украла родительские деньги, предположив, что они отложены на покупку путевки в пионерский лагерь, и на всякий случай, чисто для проформы, на мгновение представила, что она вообще не собиралась их возвращать родителям! Я ожидала любого ответа, кроме этого пустого и бессмысленного «Не знаю».
Я хотела рассказать Варе все, что я поняла за эту длинную бессонную ночь. Но слова никак не складывались во рту в предложения, несуразно столпившись вокруг незаданного вопроса: «Как не знаю?».
Варя молчала. Ее серьезный повзрослевший за ночь взгляд был сосредоточен на небрежно присыпанной и накрытой куском фанеры яме, к которой мы неумолимо приближались. Уже издали можно было с уверенностью заключить: денег в ней не было.
- А-а! Меня убьют! - высоко и сипло пропищал скривившийся гримасой страдания Варин рот, как только мы остановились. Я уставилась на воткнутую рядом с ямой «розочку». Вчера мы вставили ее горлышком вверх, чтобы никто не порезался, а сегодня она уже топорщилась из песка рваными осколками зеленых лепестков, - Меня убьют! - повторила Варя.
Я смотрела на ее морфирующее эмоциями лицо, которое, то сжималось, как от сильной физической боли, то расплывалось в безумной улыбке, то вдруг становилось спокойным и даже отсутствующим. Глаза безучастно вращались по сторонам, потом вдруг вспыхивали, осененные какой-то идеей или, напротив, стремительно наполнялись слезами, которые, впрочем, не успевали пролиться, так как лицо снова становилось отрешенным.
Я вдруг почувствовала весь ужас и тяжесть свалившегося на Варю горя. Она в отчаянии ходила взад и вперед. Хваталась за голову. Закрывала лицо руками. И беспрестанно повторяла на все лады: «Меня убьют. Меня убьют! Меня убьют!!!» Мне хотелось как-то поддержать подругу, но ситуация была настолько серьезной, а, главное, не похожей ни на одну из тех, что происходили со мной или с кем-то из моих знакомых, что у меня в запасе кроме слов «кошмар, ужас и этого не может быть» не нашлось больше ни одного, подходящего к случившемуся.
Поэтому я, молча, принялась раскапывать рыхлую яму, в надежде, что ее просто разворотил дождь, а на дне все также лежит пакет из-под молока с суммой, которую даже сосчитать второкласснику вроде нас сходу было непросто. Хотя я прекрасно знала, что никакого дождя ночью не было, и деньги украли.
- Украли! – Заплакала Варя, когда я закончила раскопки, и, пошарив некоторое время в яме, зафиксировала факт пропажи развернутой вверх пустой ладонью, - Что мне теперь делать? Что мне теперь делать?
Я видела ее измученное страданием лицо, и мне было стыдно за то, что я не отговорила ее брать без спросу родительские деньги, и тем более закапывать их на улице на видном месте; за то, что я не настояла на том, чтобы перепрятать их дома; за то, что я не предложила ей хотя бы подыскать более подходящее место для столь крупного денежного вклада; за свое предвкушение грядущей беды, и даже за то, что так и не решилась пять минут назад всплеснуть руками, как это обычно делают взрослые, и недоуменно спросить «Как не знаешь?»
Вечером того же дня Варины родители тоже хватились денег, это мне жестами объяснила Варя, когда родители дали ей минуту на прощание перед предстоящим домашним арестом, хотя все и без этого можно было прочесть по ее зареванному лицу.
Два дня я провела дома. Погода была скверной, под стать настроению, книги – наивными, фильмы – бессмысленными, родители – равнодушными, сестра – простывшей. А моего нового товарища-антагониста скрутила лихорадка совести и он вторые сутки бредил.
Внутри было пусто и тоскливо.
Только на третий день, поддавшись уговорам мамы, я надела желтые резиновые сапоги, непромокаемую ветровку, и, улучив между дождями клочок чистого неба, быстро вышла на улицу. Был уже вечер. В воздухе почему-то пахло августом. В такое время суток да еще в дождь, который вот-вот должен был возобновиться, судя по скорости зарастания голубой прорехи, ведущей в завтрашний, согласно прогнозу погоды, солнечный и теплый день, дворы, как правило, пустовали. Я настроилась гулять одна, и пошла в сторону срубов, отдавшись на волю механической памяти ног, которая, утратив поддержку мозга, направила меня по последнему маршруту.
Вдруг прямо над головой я услышала знакомый голос, зовущий меня по имени. Это была Надя.
- Я сейчас выйду! Подожди меня, - кричала она.
Так как ни планов, ни компании у меня не было, я согласилась. Тем более надо было рассказать ей, что деньги, которые мы спрятали за срубом, украли, и Варя теперь под домашним арестом.
- Да ты что! – Как всегда очень эмоционально отреагировала Надя, от чего складывалось ощущение, что она только имитировала эмоции, а не испытывала их на самом деле, - И что теперь?
- Теперь две недели не выйдет, - на выдохе произнесла я, и, выдержав неприлично длинную паузу, добавила: - Да, и в пионерский лагерь она теперь вряд ли поедет.
- Н-да, плохо дело, - только и сказала Надя.
Мы не спеша обогнули злополучные срубы с обратной стороны, вышли на широкую гравийную дорогу и, не сговариваясь, направились в сторону детского сада.
- Полезли? – спросила Надя, когда мы остановились перед железным, выкрашенным в голубой цвет забором, увенчанным небольшими колышками с острыми расширяющимися к низу наконечниками. Было непонятно, для кого была предназначена эта «высшая мера» защиты. То ли они оберегали казенные яблоки и груши от детворы извне, то ли защищали внутреннюю детсадовскую от жесткого падения. В любом случае, немало детей, включая меня, бывало подвешено за шиворот на этих мини копьях, по обе стороны забора.
Мы выбрали небольшую беседку, которая стояла в самом затененном углу забора. И, как только мы сели на лавочку, хлынул дождь.
- Как мы вовремя! – заметила Надя.
- Ага!
Дождь, быстро набирал обороты, вздувая огромными пузырями узкие асфальтированные дорожки, которые за три дня ливней полностью ушли под воду и больше походили на канавы.
- Надолго зарядил, - прокомментировала явление, а по совместительству народную примету, Надя, - Чем займемся?
- Ай, неохота ничего, - ответила я, не сводя глаз с кипящих луж. Дождь, яростно сыпал по жестяной крыше беседки, хлестал по мясистым еловым лапам и мохнатым листьям коренастых яблонь. Волосы на руках встали дыбом и неприятно уперлись в рукава.
- Не переживай так, - вдруг неестественно спокойно и серьезно сказала Надя, - Она сама виновата!
В этом я уже не сомневалась. Меня мучил вопрос, насколько она была виновата:
- Но она же не хотела ничего плохого!?
Я хотела сказать это максимально уверенно, безапелляционно, но в конце предложения, голос предательски вильнул, призывая Надю к свидетельству.
- Как не хотела? – Возмутилась та, - Она украла деньги!
- Но она собиралась их вернуть…
- Ты уверена? – заискивающе спросила Надя.
В этот момент нельзя было медлить с ответом. Варя была моей лучшей подругой. Я не имела права сомневаться. Я должна была ей верить. Поэтому я ответила так быстро и резко, что Надя невольно вздрогнула:
- Конечно!
- Нет, я не утверждаю, что она сама у себя украла деньги, - быстро оправдалась она, тем самым прочно зафиксировав вероятность такого варианта, - Просто предполагаю. Глупо ведь воровать деньги у родителей и закапывать их, чтобы потом вернуть, - сказала она, - Тем более воровать деньги, которые уже отложены на лагерь, куда она так мечтает поехать…
Я хотела напомнить про Ванюшу, несмотря на то, что Варя мне сама сказала, что придумала эту историю, но Надя не дала мне возможности соврать:
- Да-да, - быстро проговорила она, - Я помню про ремонт в детской! Но здесь не важны причины. Если кто-то взял что-то у кого-то без спроса – это называется воровством. Какая разница вернула бы она их или нет? Разве что родители не узнали бы о краже.
Я задумалась. Я столько времени потратила на то, чтобы найти эти самые причины. Я была нацелена только на оправдание. Подбирала какие-то слова, чтобы с их помощью, замаскировать непристойный поступок. Но воровство от этого не переставало быть воровством.
- Мы на следующее утро пришли, но деньги уже украли, - сказала я, - Если бы только они были на месте! Ничего бы не случилось.
- Зато теперь такое точно не повторится, - как-то уж слишком морализаторски сказала Надя, что я не удержалась от укорительного тона:
- И так бы не повторилось.
Мы замолчали, погрузившись в собственные мысли. Дождь стал немного спокойнее, выровнявшись из хаоса в музыку, но капли по-прежнему оставляли пузыри на воде. Я думала о Варе. Надя была права, вся эта история никак не укладывалась в рамки логики. Если бы Варя не собиралась возвращать деньги родителям, ситуация стала бы понятнее. Понятно в этом случае было бы и то, почему Варя не сказала об этом мне и инсценировала вторичную кражу, чтобы отвести от себя подозрения, и нелепость причин, которые были вымышлены, и людность мест и вообще все обстоятельства, кроме одного. Я не могла в это поверить.
Надя сидела на лавочке. На улице уже стемнело, и в глубине глухой трехстенной беседки черты ее лица были слабо различимы. Она смотрела вперед и, казалось, была озабочена какой-то еще проблемой. Другой. Личной. Руки ее нервно теребили край юбки горчичного сарафана. Мне было непривычно видеть ее такой. Такое чувство, что она за эту ночь тоже очень изменилась. За все время, что я ее знала, она впервые рассуждала здраво. Раньше я всегда думала, что у нее нет гордости. Что она зануда. Что она глупая. Но сейчас я вдруг увидела перед собой совершенно другого человека.
- Надя?
- Что?
- У тебя все хорошо?
Надя перестала теребить платье, посмотрела на меня так, будто я попала в самую точку, и, поджав губы в подобие улыбки, ответила:
- Да. Все в порядке! Дождь все не заканчивается, а мне домой надо.
Мне было непонятно, зачем для того, чтобы пойти домой было необходимо окончание дождя. Вот в таких мелочах выражалась вся непохожесть Нади на нас. В этой ее причесанности и прилежности. В этой ее отстраненности. Она была чужой и не вписывалась в наш коллективный мир детства. Я вдруг совершенно ясно поняла: не Варя выкопала деньги. Она просто не смогла бы сделать это в одиночку, потому что без свидетелей, мероприятие лишилось бы интереса. Эта ситуация имела смысл только при условии, что я все знала.
- Надя?
- А?
- Как ты думаешь, будет ли считаться воровством, если кто-то взял что-то в месте, которое является общим для всех?
- Если он что-то нашел, то нет, - ответила она.
- А если это что-то кому-то принадлежит?
- Все найденное кому-то принадлежало, - пространно заметила Надя, выделяя последние два слога.
- Значит, если ты берешь себе найденную вещь – это воровство? – допытывалась я.
- Нет, если кто-то что-то потерял, то вещь становится общей, и каждый может ее взять себе, - Надя посмотрела на меня и снова отвернулась, - Может, побежим под дождем?
- Надя?
- Что?
- А мы тоже преступники?
Надя снова затеребила край своего платья. Я смотрела на ее лицо, почти полностью погруженное в тень, и пыталась что-то в нем увидеть. Как будто в ее лице была запрятана какая-то тайна, истина, которая в одно мгновение способна прекратить все мои душевные муки и терзания.
- Причем здесь мы? – спросила она, явно не ожидая такого вопроса.
- Ну, мы же соучастники.
Нет. Надя не думала об этом. Она совершенно не рассматривала себя с этого ракурса. Она так ловко определила все, что касалось Вари. Она имела четкое представление о том, что такое преступление. Тот, кто делает то, что нельзя – преступник. Но себя она в этой ситуации не видела. А ведь нас было трое. И каждый был причастен. И самое главное для каждого из нас было определить свою роль и меру своего участия и влияния на произошедшее.
Я не стала дожидаться ответа и продолжила:
- Я много думала по этому поводу. Конечно, Варю оправдать я не смогла. Но самое ужасное, что в итоге я пришла к выводу, что в этой ситуации, я даже больше виновата, чем она. Я ведь сразу поняла, что нельзя было этого делать. Понимаешь? - Надя едва заметно кивнула, - Но я ничего не сделала для того, чтобы предотвратить этот ужасный исход. Я, получается, пошла на преступление, зная, что это преступление. Ты понимаешь меня? – Надя опять кивнула, - И мне теперь стыдно, что я, вроде как, и помогла подруге и вроде как наоборот, не помогла. Но Варя теперь наказана и сидит под домашним арестом, а мы с тобой здесь. Но это ведь не значит, что мы не будем наказаны.
Надя заерзала на лавочке. Я не знала, будем мы наказаны или нет. Я даже не была уверенна наверняка, что мы в действительности так уж виноваты, но слова сами лились из меня.
- Я думаю, если я признала свою вину, значит, я вроде как исповедовалась. Ведь мне было жутко интересно, куда все это приведет. В этом все дело. Но я теперь знаю, что есть такие поступки, плохие поступки, и они ведут к плохим последствиям. И не нужно проверять, каковы они, эти последствия. Понимаешь?
Надя вдруг встала со скамейки, как будто собиралась уходить. Потом снова села и повернулась ко мне лицом.
- Поклянись сердцем матери, что ты никому не скажешь о том, что я тебе сейчас скажу, - сказала она шепотом, как будто нас могут подслушать.
Я знала, что сейчас она мне скажет что-то такое, что полностью перевернет мое представление о сложившейся ситуации, об отношениях между людьми, что перевернет все мое мировоззрение. Я почувствовала острую необходимость узнать, что же лежало в недрах такой «хорошей» во всех привычных смыслах и воспитанной Нади. Мое любопытство было так велико, что я готова была согласиться на все условия и клятвы. Но тогда я не знала еще, как коварно бывает знание, и что каждый несет ответственность за свое знание.
Я уже понимала, что она мне скажет. И я поклялась только для того, чтобы она подтвердила мои догадки:
- Клянусь сердцем матери, что никому не скажу то, что ты мне сейчас скажешь.
- Это я взяла деньги! – выпалила Надя.
Да!
Да! Это она.
Та, которая еще минуту назад с такой уверенностью вершила правосудие, вдруг сама оказалась на скамье подсудимых.
Я ничего не ответила и Надя заплакала.
- Я просто хотела купить Баунти. Я никогда не ела Баунти. Я просто хотела попробовать... Я не хотела ничего плохого…
- Ты понимаешь, что ты наделала? - спросила я, очнувшись.
- Ну я же всего лишь хотела попробовать Баунти. Варя украла деньги, я просто их забрала, я не крала.
- Как? Ты их украла! И из-за тебя Варя сейчас наказана.
- Нет! Варя сама виновата! Не надо было воровать деньги у родителей! – Сквозь слезы выкрикнула Надя, - Я не виновата, это все Варя!
Безусловно Варя была виновата, но ведь Надя не просто украла деньги, она предала нас, предала Варю. В этом я не могла сомневаться. Здесь все было налицо.
- Ты должна признаться, - то ли уговаривая, то ли настаивая, сказала я.
- Нет! - Надя тут же перестала плакать, - я не могу. Меня дома убьют.
- Варю уже из-за тебя убили! – Резко выкрикнула я, - Ты должна признаться, или ты не друг!
- Нет!
Надя снова встала и подошла к выходу из беседки, остановившись перед стеной дождя.
- Ты должна. Или скажу я, - громко сказала я ей в спину.
- Ты не сможешь, или твоя мама умрет! - зло выговорила Надя, не оборачиваясь.
Домой я вернулась совершенно другим человеком. Мама, чьим сердцем я только что бессовестно торговала на лавочке детского сада, напекла оладьи. Она пела какую-то песенку и даже не видела, что только что на ее дочь свалилась все проблемы мира, все вековые конфликты, все нерешенные и не решаемые споры человечества. Все риторические вопросы. Все трагедии разыгрались в ее душе одновременно. И только она одна знала правду, которую собственноручно запечатала в себе сургучом клятвы. Правду для восстановления мировой справедливости. Для прекращения всех войн. Правду, которая была способна восстановить гармонию во вселенной.
И я не имела ни малейшего представления, что теперь делать с этим знанием. И не было никого, кто мог бы мне помочь. Я понимала, что Надя никогда не согласится рассказать правду Варе. Пусть она призналась в своем преступлении мне, но она никогда не решится понести за него наказание. Да и призналась она только потому, что я вытянула из нее это признание.
Но зачем мне все это? Зачем я приняла на себя груз чужой вины? Отныне ситуация была как на ладони. Я знала все. Но не могла этим знанием никак распорядиться. Теперь на чашах весов совести весь мир уравновешивался сердцем матери.
Мама мыла посуду и пела. От нее вкусно пахло домом, теплом, чистотой, счастьем, любовью. Оладьи, которые я всегда очень любила, совершенно не лезли в горло.
- Мама, я тебя очень люблю.
Она повернулась ко мне, улыбнулась:
- И я люблю тебя, доченька.
С Варей мы не виделись уже больше недели. Ей нельзя было звонить. За ней нельзя было заходить. Время от времени я все-таки делала наивные попытки, но всякий раз слышала одно и то же от ее мамы: "Я же ясно сказала, она наказана".
С Надей я больше не виделась. На следующий день после нашего разговора, я зашла за ней, но ее родители сказали, что она уехала в деревню. Я знала, что ни в какую деревню она не уехала, потому что, выйдя из подъезда, я увидела, как ее силуэт мелькнул на балконе. Меня всегда удивляло, как легко родители соглашаются лгать по просьбе детей. Мои родители всегда заставляли меня «решать свои проблемы самой», как они выражались, и «никого не втягивать». Сейчас я понимала, как они были правы. Потом я еще несколько раз видела ее во дворе, но она быстро убегала в подъезд и не показывалась, пока я не уйду.
Вся эта история первые дни совершенно не давала мне покоя. Но так как я осталась с ней один на один, со временем она стала мне казаться ненастоящей, игрушечной. Наверное, если бы так и продолжалось, она и вовсе изгладилась из моей головы, как развеивается дурной сон с первыми солнечными лучами.
За это время я подружилась с Юриком, и мы стали проводить много времени вместе. Я уже не так переживала разлуку с Варей. И если бы она сейчас прямо из-под ареста отправилась в пионерский лагерь, я бы не стала сокрушаться по этому поводу. С расстояния стольких дней и она, и Надя стали казаться мне персонажами детских книжек. Теперь я читала другие. Юрик, который был на три года меня старше, принес мне целую дюжину таких книг.
Первый месяц лета был на исходе. До Вариного «освобождения» оставалось пара-тройка дней. Я вышла на улицу рано, и так как знала, что Юрик выйдет только ближе к вечеру, пошла на стройку возле дома. Строились сразу три дома, которые, впоследствии, окрестили улицей К. Потом еще долго таксисты, останавливаясь в нашем дворе, спрашивали, где она находится, так как вокруг этих домов все остальные принадлежали нашей улице. Получалось что-то вроде улицы внутри улицы.
Я немного побродила на стройке, половила головастиков в глубоких застоявшихся лужах и, набрав осколков белых пористых строительных блоков, которые отлично рисовали на асфальте, отправилась во двор.
Проходя мимо дома, я увидела на балконе Варю.
- Привет! - обрадовалась я, - Как ты?
- Т-с. Мои все уехали на дачу, раньше вечера не вернутся. Я хочу выйти, - шепотом проговорила она, как можно ниже перегнувшись через перила. Из-за того, что она жила на первом этаже, я могла прекрасно ее слышать.
- А тебя что не заперли? – удивилась я.
- Заперли, то они заперли. Но я спрыгну с балкона! - Заявила Варя.
- А как же назад?
- Придумаем!
Окольными путями мы пробрались в инфекционную больницу, чтобы не попасться на глаза бабкам возле подъезда, да и вообще, чтобы не светиться во дворе.
- Да, ты была права, что это плохая идея. Досталось мне! – сказала Варя и показала уже довольно тусклые, но все еще хорошо различимые синяки от ремня.
Меня никогда ни за что не били, и это зрелище повергло меня в ужас.
Я смотрела на Варю сочувственно и как-то виновато. Мне казалось, что теперь я будто против нее. Как будто я забыла ее и весело проводила все это время с Юриком, когда она, моя лучшая подруга, страдала. Мне стало стыдно.
Варя рассказывала подробности своего наказания и пребывания в заключении и передо мной снова живо рисовались картины, казалось, забытой истории. Для меня прошедшая неделя, насыщенная событиями, была куда длиннее, чем для Вари, которая все эти дни жила только этой историей, о которой ей постоянно напоминали родители, синяки от ремня и совесть. Сейчас по мере Вариных рассказов, в моей душе снова ожили застывшие весы. Но теперь на чашах были эфемерные понятия: справедливость, требующая нарушения клятвы, против клятвы, покрывающей преступление.
«Кто я такая, чтобы распоряжаться чужими сердцами? – думала я, - Кто я такая, чтобы устанавливать справедливость? Разве возможно, чтобы Бог позволил вот так запросто решать такие серьезные вопросы девятилетнему ребенку со всей строгостью ответственности?»
- Теперь, все лето подгузники стирать буду. Ни тебе лагеря, ни тебе ничего, - подытожила свой рассказ Варя.
Я еще секунду медлила, собираясь с духом. Но я уже решила. Я знала, что если я сейчас ничего не предприму, чтобы сделать мир лучше, он утонет во лжи.
- Варя?
- Что?
- Скажи, а что бы ты сделала, если бы ты поклялась сердцем матери, что не скажешь что-то, что может кому-то помочь. Что-то такое, что может восстановить справедливость. Понимаешь? Ты бы сказала?
Варя, которая даже не утрудилась вникнуть в то, что я говорю, только пожала плечами и ответила в своей обыкновенной манере:
- Ну, не знаю.
Мне этого было достаточно:
- Варя, это Надя украла деньги, чтобы купить на них «Баунти».
Конечно, Варя в тот же вечер рассказала об этом родителям. На следующий день под их предводительством мы пришли к Наде. Начались длительные выяснения обстоятельств, препираний, допросов, свидетельствований. Надины родители оказались на редкость неприятными людьми. Они кричали, размахивали руками, доходили до оскорблений. Надю мы не видели, так как ей не позволили вступить в прения, по всей видимости, опасаясь, что она признается под нашим напором. Варины родители, конечно, ничего не добились. Деньги им никто не вернул. Варю из-под ареста раньше не освободили. А вот Надю, если не убили, то почти наверняка выпороли не меньше Вариного. Сомнительная получилась польза от моего признания. После вмешательства взрослых, все стало каким-то мерзким. Им было неинтересно, что побудило нас всех стать участниками этого события. Им важно было вернуть деньги, или по крайней мере часть их. А все эти психологические заморочки были уделом нас, детей.
Мои родители и вовсе об этой истории ничего так и не узнали. Но с тех пор я каждый вечер, лежа между ними в кровати, прислушивалась, как стучит мамино сердце.
Да, кстати, тем летом я впервые поехала в пионерский лагерь. Меня там все звали Варя. По началу, я не откликалась, но потом привыкла. Я почему-то никак не связала тогда эти события. Но в воспоминаниях все-таки чувствовалась какая-то горчинка, и я в отличие от Вари не любила рассказывать, как мы вызывали Пиковую Даму и что было, когда она приходила. Я просто отмахивалась и говорила, что это неинтересно и просила рассказать про русалок. И она рассказывала... Даже сейчас, когда в толпе кого-то окрикивают именем Варя, я невольно оборачиваюсь.