Город. Огромный монстр, притворившийся мертвым, подпускает нас поближе, на расстояние молниеносного броска. Так близко, чтобы без шансов. Так близко, чтобы наверняка. Мы медленно заползаем в его глотку, переваливаемся через ряды смертоносных зубов. С интересом рассматриваем неподвижный язык. Смеемся, фотографируем друг друга на его фоне, беспардонно тычем раскалёнными автоматными стволами в серую плоть, оставляя на ней выжженные отметины, каждая из которых причиняет мегаполису адские мучения. Жгучая боль покрывает трещинами асфальт, затопляет подвалы, бессильно скребётся в окна, но Город не поддаётся на её провокации и остаётся неподвижным, лишь бы мы сделали еще несколько шагов по направлению к распахнутой глотке.
Город. Покинутый, но не заброшенный. Выцветший, но не забытый. Не живой, но и не мёртвый. Серые многоэтажки, проглатывая горизонт, простилаются на многие километры вперёд. Создают иллюзию бесконечности. Бесконечный серый бетон, бесконечный полумрак переулков, бесконечное одиночество. Бесконечная звенящая тишина. Многозначительная, как ритуал молчания на похоронах, нарушаемая лишь шелестом промозглого ветра, гоняющего по асфальту оранжевые листовки. Бесконечная эйфория ребёнка, предоставленного на выходные самому себе, со всеми вытекающими развлечениями. Распахнув небеса, Город с интересом рассматривает памятники, некогда возведённые своими создателями, но видит в них лишь напоминание о вытравленных паразитах.
Город, как заразная проказа. Город, как всесильная панацея. Он отучил нас от праздного любопытства, повседневной скуки и ощущения вседозволенности. Он прогнал нас из дома, с улицы, из района, а потом еще дальше, за свою черту. Он дал нам звонкую пощечину. Такую, что чуть шеи не сломались.
Мы уже внутри, Город. Мы уже достаточно глубоко.
Автобус ползёт по проезжей части, так медленно, словно преступник, осуждённый на казнь. Конвоирующие его машины сопровождения, толи из сочувствия, толи из садистского удовольствия, не торопят его, подстраиваясь под темп смертника. Впереди скрежещет гусеницами тяжелый бульдозер, его задача расчищать нам путь, если по дороге попадутся автомобильные пробки или обрушенные здания, а в случае чего – прикрыть спешившуюся пехоту своей неповоротливой, но крепкой тушей. Позади хищно вращает башней БТР-60. Усиленной, оснащенной семидесятимиллиметровой пушкой, способной потягаться мощью с танком. Замыкает немногочисленную колонну армейский грузовик с кузовом, набитым солдатами. Директива проста – сопровождение вверенной под охрану группы гражданских лиц, если быть точнее, то иностранных журналистов-добровольцев, что в огромных количествах кружили вокруг карантинной зоны. Ведению фото и видеосъемки не препятствовать, оказывать посильное содействие, но, при этом, на вопросы не отвечать и в задушевные беседы не вступать. Попутно произвести разведку, а в случае опасности оперативно унести ноги. Десять солдат срочной службы, командир взвода старший лейтенант Протасов, военный переводчик Козлов в звании лейтенанта и десять журналистов, среди которых представители Польши, Соединённых Штатов, Англии, Франции, Германии, Испании, Бразилии, Японии, Китая и Австралии.
Осеннее солнце щедро поливает безлюдные улочки светом, золотом отражается от витрин и брошенных на проезжей части автомобилей, бликует, заставляя щуриться и прикрывать глаза рукой. Но, не смотря на ясную погоду и чистое небо, в воздухе витает близость зимы. Её поступь уже заметна на окнах, покрытых инеем, и заледеневших с утра лужах.
Город молчит. Город наблюдает.
На многие километры вокруг ни души. Полная и необратимая пустота, начиная от брошенных на проезжей части автомобилей и заканчивая VIP-номерами в отелях высокого класса. Маршрут пролегает по более-менее проходимым улицам, однако несколько раз водителям приходилось объезжать обрушенные здания и вспаханные артиллерийским огнём кварталы. Разруха уступает место аккуратным проспектам и разомлевшим на солнышке улочкам. За окном проплывают многоэтажные колоссы, словно в их изумрудных утробах до сих пор бурлит офисная жизнь, маленькие уютные кафе, как и прежде, зазывают посетителей щитами-меню, а кинотеатры продолжают торговать билетами на премьеры годичной выдержки. Кажется, что ничего не произошло, и единственная причина безлюдности улиц – чересчур ранний час, однако нетронутые части города остаются позади, и взору предстают перемолотые в мелкое крошево спальные районы, покрытые копотью престижные бутики и скалящиеся разбитыми окнами школы. Так выглядит мир, познавший ужасы войны, но с кем мы вели бой?.. Кто смог испугать нас до такой степени, что мы начали бомбить собственные дома? Ответ скрывается совсем близко… В изувеченных и покорёженных стволах деревьев… В перевёрнутых вверх ногами зданиях… В сросшихся между собой, словно сиамские близнецы, автомобилях… Определённо, человек приложил руку к разрушению мегаполиса, но действовал он не один. Какая-то неподвластная людям, чуждая этому миру сила прошла по улицам, в лучшем случае отобрав у них привычный уклад жизни, а в худшем – саму жизнь.
Мы спешно обматывали мегаполис тоннами колючей проволоки, щедро засаживали минами, окружали блокпостами, пулеметными вышками, ДОТами, ДЗОТами, стенами и прочим-прочим-прочим, на что только хватило средств. Мы терпеливо наблюдали, стоя на безопасном расстоянии. Ждали, что будет происходить дальше, не в силах повлиять на происходящее. Ну да, не бомбить же город ядерными боеголовками, в конце концов. Это же только в отчетах население вывезли в полном составе, на деле же эвакуировать удалось в лучшем случае половину, не говоря уже о брошенных культурных ценностях и запертых сейфах. Так что бомбить было никак нельзя, разве что точечно, порой с долгим согласованием, а порой импульсивно, «под мою ответственность». Газами закидывали, поливали напалмом, даже крупные силы десанта, кажется, однажды высадили, да и все, собственно.
Зато на периметре… На периметре был настоящий ад, пропитанный ужасом бедолаг-срочников, умудрившихся попасть под призыв в столь неблагоприятное время. Если бы спросили меня, то мобилизацию надо было проводить полную, а не частичную, однако начальство бросило на амбразуру молодняк, порой, даже курс молодого бойца не прошедший. Кстати, как оно было и в моём случае… Знакомство с периметром было незабываемым. Сразу после прибытия в расположение роты на вверенном нашему подразделению секторе произошёл прорыв. Всех тут же поставили под ружьё, погрузили в транспорт и повезли на место, хотя половина из нас впервые держала в руках оружие. Приехали, а там двенадцать трупов, разорванных на куски вместе со всеми комплектующими: бронежилетами, касками, ОЗК и автоматами. Рядом танк огнемётный, какой-то старой модели, вкопан в землю. Поливает горючей смесью какое-то несуразное тело, судя по всему, атаковавшей твари, а экипаж сидит внутри и орёт безостановочно. Никто не рискнул лезть под горячую руку, дождались, пока баки опустеют, и только после этого вытащили из машины обезумевших солдат. Глаза выпучены, вопят что-то неразборчивое, вырываются, умоляют вернуть их в танк… Но самое странное, как выяснилось позже – ограждения и минное поле были невредимы, а трупов было не двенадцать... а тринадцать…
Я как увидел тех танкистов, так сразу понял – выжить тут будет тяжело, а если и выживешь, то надо еще умудриться в своём уме остаться. Последнее всегда пугало меня больше всего – слететь с катушек и отправиться домой с белым билетом, посмотреть в глаза родных и сказать: «Я не смог», - но этот страх не шёл ни в какое сравнение со страхом обернуться очередным порождением Города. Стать одним из омерзительных чудовищ и пойти против своих же товарищей… Отстать от основной группы и выйти к периметру уже не Иваном Селезнёвым, а кем-то другим…
С момента поступления на службу прошло немало времени. Было много караулов, много смертей и ещё больше пробуждений в холодном поту. Были кислотные дожди и землетрясения. Были случаи массовых галлюцинаций и приступы психоза, накрывающие одновременно целые батальоны. Бесследно пропадали солдаты с соседних позиций, пропадали отделения, пропадали танковые колонны и целые роты, пару раз даже пропали целые сектора оцепления, вместе с минами, проволокой, палатками и солдатами. Из моего призыва парней осталось всего-ничего. Кто-то дезертировал, кто-то отправился домой трёхсотым на всю голову, а кто-то – в цинке, грузом двести. Монстров я повидал разных, был свидетелем таких вещей, о которых запрещает болтать расписка о неразглашении. Однако же судьба уберегла, не дала сгинуть. Страх со временем не исчез, нет, наоборот, он стал ещё сильнее, но я научился перезаряжать автомат трясущимися руками и проглатывать бурлящий внутри ужас. Каждый удар Города, каждое его испытание оставили на мне глубокие незаживающие раны, и на запах сочащейся из них крови каждую ночь ко мне приходят увиденные когда-то чудовища вместе с обезумевшими товарищами.
Но теперь это уже позади. Семь месяцев, как Город замолчал.
С той памятной ночи, когда я и ефрейтор Остапенко встретились с незнакомцем, активность Города оборвалась. За одну ночь все чудовища куда-то испарились, загадочные явления развеялись по ветру, и даже непробиваемая завеса туч, все это время висевшая над мегаполисом, как-то неожиданно расползлась, освобождая от своих оков солнце. Быть может, тот изуродованный человек был последним из виденных кем-либо порождений Города.
Разведка, иногда отправляемая в мегаполис, перестала нести потери, и отныне возвращалась не сделав ни единого выстрела. Если раньше многочисленные мародёры и полоумные искатели приключений практически в полном составе записывались в списки пропавших без вести, то теперь они всё чаще попадались патрулям или подрывались на минах. Власти тоже успокоились, за ядерные кнопки никто не хватается, информационная блокада вокруг карантинной зоны более-менее спала, и теперь ответы на вопросы «Что делать?» и «Как дальше жить?» с каждым разом звучат всё уверенней. Порой по телевидению даже слышно серьёзные размышления о сроках восстановления города и возможности в ближайшее время вернуться в свои дома. Не всем конечно, а кому есть куда возвращаться…
Заметили положительную тенденцию сразу, но вот торопиться праздновать никто не стал. И правильно сделали. Спешка, она ведь только при ловле блох хороша. Подержали в карантине еще с полгода, изучили издалека обстановку, спутниками все осмотрели, разведчиками обнюхали. Береженого бог бережет. А сейчас вот и вовсе вспомнили о существовании прессы и её роли в современном обществе. Выбрали из числа добровольно вызвавшихся журналистов с десяток наиболее лояльных России, посадили в бронированный автобус, дали какую-никакую охрану, и запустили внутрь периметра – посмотреть, как там поживает Катаклизм и осталось ли от него что-то кроме скрюченных деревьев.
Сказать, что я «обосрался», услышав своё имя среди назначенных в охрану прессы – ничего не сказать. Если бы не страх перед комиссованием, я бы обязательно наглотался хлорки или порезал вены штык-ножом… А так… Ничего не оставалось, кроме как ответить: «Есть!», - и вернуться в строй.
- Сраный автобус, чё он еле едет? – заворчал сидящий рядом солдат, кажется, его звали Сергей Иванов, прямо как министра обороны. – Говно…
- Ага, конечно… Эти цыпочки с бейджиками пару фоток сделали и успокоились? Хрен там было, смотри как фигачат фотиками своими, похлеще пулемета! – ответил ему громким шепотом Артёмов, ответственный за пулемётную башенку на крыше автобуса.
- Они за это бабки получают, вот и рвут жопы, – поддакнул ему кто-то с задних сидений.
- Ну а мы-то тут причем? Пусть себе получают, а мне здесь не по себе! – никак не унимался Сергей. Солдат, как и все мы, нервничал, однако в силу срока службы справлялся со страхом хуже прочих.
- Скажи спасибо, что не в газиках сидим…
- Хлебальники завалили, мля, - рявкнул старший сержант Штыков. – По сторонам смотреть, не отвлекаться.
Разговаривавшие тут же притихли и обратили всё внимание к городским улицам за окнами автобуса. Приказ был, как бы так помягче сказать, «отбитым». Все находящиеся здесь понимали, даже если мы и заметим что-то, с высокой долей вероятности это будет последнее, что мы заметим в своей жизни. Никто не знал, до конца ли безопасен Город, и как долго людям в нём можно находиться без риска склеить ласты. Что уж там говорить, даже теперь, спустя год, никто и понятия не имел о природе Катаклизма и причинах его возникновения, а если сверху кто и подозревал обо всём, то доводить до рядового состава не спешил, как, впрочем, и до офицеров. Мы сильно нервничали, это было заметно невооруженным взглядом, и ни автоматы, зажатые меж колен, ни защитные костюмы, ни неподъёмные свинцовые нагрудники, ни бронежилеты не способны были унять дрожь в руках. Даже совсем зелёный Иванов, которого Катаклизм толком и не зацепил, и тот понимал, что все эти меры предосторожности были не более чем попыткой защититься от пули раскрытой ладонью. Если что-то пойдет не так – нам ничего не поможет.
Автобус движется дальше. Настороженные взгляды мечутся по окнам и переулкам, высматривая возможную опасность. С крыши одного из зданий срывается стая птиц, и мы, как один, испуганно вздрагиваем.
Мимо проплывает тёмный переулок, судя по всему, что-то вроде служебного въезда для транспорта. Проход почти полностью завален каким-то хламом, среди которого угадываются обломки металлической арматуры, деревянные поддоны и рваные куски плёнки. Я отвожу взгляд в сторону, но боковым зрением замечаю движение среди наваленного мусора. На лбу моментально выступает испарина.
«Пусть всё будет не напрасно…»
Один из металлических обломков оживает, превращаясь в скрюченную фигуру. Существо делает пару шагов и протягивает длинные руки по направлению к автобусу. Из-под глухого капюшона, словно катафоты, поблескивают желтые глаза, смотрящие прямо на меня. До слуха доносится бормотание, повторяющее одну и ту же фразу:
- Пусть всё будет, пусть всё будет, пусть всё будет…
- Тарищ сержант! – я не узнаю собственного голоса, ставшего каким-то тонким и жалким.
- Что там?
Штыков тут же оказывается рядом, внимательно выискивая причину моего беспокойства, но за окном ничего нет. Фигура пропала так же неожиданно, как и появилась.
- Там что-то было… - автобус уже проехал мимо злополучного переулка, но ощущение чужого взгляда никуда не пропало. Наоборот, внутри стало нарастать смутное беспокойство. – Нехорошие у меня предчувствия, тарищ сержант.
- Отставить панические настроения, - недовольно поморщился заместитель командира взвода, возвращаясь на своё место, и уже тише добавил, – а у кого они, млять, хорошие…
Как же меня угораздило оказаться здесь?
Тяжелое ощущение беззащитности и давящее одиночество сжимают горло. Дыхание учащается, я судорожно вдыхаю воздух в попытке отдышаться. Сердце барабанным боем отдаёт в уши, норовит пробить свинцовый нагрудник. Невелика будет потеря, какой смысл от всей этой радиационной защиты? Нет здесь никакой радиации, и никогда не было. Она так же бесполезна, как и норовящий выскользнуть из вспотевших ладоней автомат Калашникова. Единственное что нас сможет спасти на таком расстоянии от периметра – авиационный удар по собственным позициям, да и то, чтобы долго не мучились… Не о том думаю, не о том…
«Пусть всё, пусть всё, пусть всё…»
Закрываю глаза и бесшумно шевелю губами в только что сочинённой молитве.
Боже, помоги мне вынести всё это, проведи через Город и верни домой живым. Прошу тебя, Господи. Защити меня от тьмы, не дай стать её частью. Отведи взгляды обитающих в них тварей, умоляю, Господи. Спаси и сохрани, Господи. Не дай сгинуть здесь, сохрани тело моё и разум, укрепи руки мой и заостри взгляд мой. Позволь быть твоим рыцарем, разреши с честью пройти этой дорогой, без страха и трепета встретить врагов своих и устоять пред ними. Не позволяй пасть духом, не позволяй мне бояться, забери мой страх, забери мой страх…
Открываю глаза, всё еще бормоча неумелые призывы к Господу, однако ужас никуда не пропадает, и с каждой секундой нарастает всё больше. Слышу какой-то шепот неподалёку, поворачиваюсь налево и вижу Иванова, который, судя по всему, тоже молится. Чуть дальше Артёмов нервно мнёт сигарету, то и дело принюхиваясь к ней. Штыков сжимает цевьё так сильно, что я отсюда вижу его побелевшие пальцы. У сидящего позади бойца громко стучат зубы. Неожиданно я ловлю на себе взгляд одной из журналисток. Белокурая красивая девушка, смотрящаяся комично в расстёгнутой светло-синей каске, направляет на меня объектив своего фотоаппарата и делает несколько снимков. Смущенный, я улыбаюсь, и незнакомка, представитель Польши, судя по бело-красной нашивке, отвечает мне тем же. Страх растворяется в её улыбке, вместе с давящим чувством одиночества и безнадежностью.
Прочие журналисты, в отличие от заснявшей меня блондинки, выглядят куда серьёзней и деловитей. Жужжа объективами, они фотографируют чуть ли не каждый квадратный метр проплывающего за окнами опустевшего города, бормочут что-то в диктофоны и яростно засыпают вопросами военного переводчика и старшего лейтенанта Протасова. То и дело кто-то из прессы порывается вскочить со своего сиденья и захватить ракурс получше, но каждого такого строптивца старший лейтенант быстренько возвращает обратно, приговаривая нечто вроде: «Для вашей же безопасности, вернитесь на своё место…», - или: «У вас ещё будет возможность сделать отличные снимки, а пока что сядьте назад, это небезопасно…»
Небезопасно… Небезопасно лезть в проклятый Город, вот что небезопасно. Пусть хоть в полном составе повыскакивают из автобуса и разбегутся по округе, мне этих уродов галдящих ни черта не жалко. Сейчас они милые и пушистые, а приедут назад – опишут нас, как солдат СС, тысячами сжигающих мирное население и не дающих людям вернуться домой. Кто-то, наверняка, и вовсе напишет, что Катаклизм – не более чем выдумка хитрых русских, решивших обратить на себя внимание мирового сообщества, однако каждый здравомыслящий человек в полной мере осознаёт фантастичность и невозможность бла, бла, бла…
Даже жалко немного нашего командира, пусть он и тварь редкостная. Шакала аж перекосило, мало того, что операция рисковая, требующая тщательной координации, так еще эта орава иностранцев, словно толпа детей, без умолку верещит на все лады. Дёрганный, нервный, рука то и дело поглаживает расстёгнутую кобуру с массивным пистолетом. Его можно понять... Почему сил охранения так мало, и какого чёрта сюда отправили срочников? Не проще было бы провести экскурсию на воздушном транспорте? С чего вдруг руководство операцией доверили старшему лейтенанту, не имевшему за плечами ни одной боевой операции?
- Домой хочу, - прошептал сзади один из солдат.
- Сперва покурить, а потом домой, - в тон товарищу буркнул Артёмов, продолжая мять сигарету. – Скорей бы всё это закончилось…
- Эй, парень. Просыпайся, - кто-то довольно беспардонно потряс меня за плечо.
Секунду назад я сидел в «экскурсионном» автобусе, среди своих товарищей и щелкающих фотоаппаратами журналистов, но стоило открыть глаза, как сновидение растворилось в монотонном стуке колёс, растеклось по вагонам плацкарта вместе с запахами нестиранных носков, перегара и залитой кипятком лапши быстрого приготовления.
- Где я? – перед глазами всё еще стояли искаженные страхом лица солдат. В сознании никак не умещалась мысль, что всё увиденное было лишь сном, воспоминанием о некогда произошедших событиях, свидетелем котором я невольно стал.
Разбудивший меня мужчина хмыкнул, возвращаясь на свою полку:
- Известно где, гэта самае, в поезде.
Это был самый обычный русский мужик, ничем особенно не выделяющийся: слегка полноват, слегка лысоват, слегка небрит. Из-под белой майки заметна обильная растительность как на груди, так и подмышками. Видавшие виды спортивные штаны местами неаккуратно заштопаны, а местами измазаны чем-то не поддающимся стирке, судя по всему, битумом или мазутом.
Водрузившись на своё место, мужчина отхлебнул чай из стакана и, как есть, в обуви, вольготно развалился на матрасе.
- Кошмары, боец? - глаза смотрят с усмешкой, краешек губ приподнят.
- Так точно, - слегка помедлив, ответил я.
Сунул ноги в армейские зелёные тапочки с нарисованным на них корректором порядковым номером «8», поднялся, потёр лицо руками. Всё позади, нет никакой бури, нет автобуса, нет Города, пожирающего одного за другим солдат сопровождения. Нет, и никогда больше не будет. Армия кончилась – началась гражданская жизнь. Дембель, как-никак.
За окном проносятся заснеженные пейзажи Карелии. Отглаженные ветром белые скатерти полей окантованы алым закатом, плавным градиентом переходящим в тёмно-синее небо. Если приглядеться, то на снегу можно заметить редкие цепочки звериных следов, старательно маскируемые позёмкой. Поезд мчится дальше, белые просторы сменяются укутанными в зимние одежды хвойными лесами. Испачканные сумерками стволы деревьев слегка покачиваются на ветру, изредка роняя с плюшевых ветвей снежное крошево. Догорающий закат, не поспевающий за поездом, петляет между деревьев, пропадает из виду, время от времени вспыхивает рубиновым светом, обрамлённым в паутинки заиндевевших ветвей. Первозданная красота природы, без малейшего намёка на присутствие человека. На десятки километров вокруг нет ни бетонных коробок мегаполисов, ни тесных огненных потоков транспортных магистралей. Никакого Города, никакого Катаклизма. Лишь дрёма залитого полутьмой леса и стук колёс. Карельская зима…
Я открываю шкатулку с вырезанным на крышке порядковым номером, что именуется душой. Несмазанные петли скрипят, норовя привлечь чьё-нибудь внимание. И без того темное дерево выцвело, покрылось выщерблинами и пятнами ожогов, углы сбиты, а у замка неаккуратные следы взлома. Я открываю шкатулку, имя которой Иван Селезнёв, и заглядываю внутрь, ожидая обнаружить там радость возвращения домой и предвкушение встречи с родными и близкими, но не нахожу ничего, кроме страха, пустоты и въевшейся во внутреннюю обивку пыли.
Захлопываю крышку.
- Тебя, гэта самае… как звать? – из задумчивости меня вырывает голос соседа.
Отвожу взгляд от окна и с какой-то неуместной растерянностью вижу протянутую мне руку. Не то чтобы этот мужик мне чем-то не нравится или раздражает, но отвечать на приветствие не особо хочется.
- Ваня, - пересилив себя, всё же пожимаю протянутую ладонь.
- А меня Игорь, - улыбается в ответ мужик. – Игорь Белов, ага.
Рукопожатие у соседа уверенное, крепкое, но без свойственной некоторым людям грубости, когда пальцы сжимаются, словно тисками. Не знаю зачем, но тряся мою кисть, Белов пытается развернуть её ладонью вверх, но я, вежливо улыбнувшись, высвобождаю руку и вновь поворачиваюсь к окну, всем своим видом показывая, что знакомство окончено. Однако Игорь и не думает успокаиваться:
- Где служил, Ванёк? В Городе?
- Так заметно?
О том, что я демобилизовавшийся солдат, догадаться немудрено, так как на мне всё ещё надета форма. Не разукрашенная «дембелька», нет. У личного состава охранения периметра, по неизвестным мне причинам, было не принято увешивать форму аксельбантами и разноцветным бархатом. Те немногие счастливчики, что умудрились дожить до увольнения в запас, уезжали домой в соответствии с правилами ношения военной формы одежды. Была ли это новая армейская традиция, наподобие «безмасленных» ста дней до приказа или забрасывания мочалки на дерево возле бани, либо какое-то мимолётное веянье, но мои причины отказа от «дембельки» были куда прозаичнее. Нарушение формы одежды могли повлечь за собой проблемы с военными патрулями, в большом количестве шерстившими железнодорожные станции в поисках дезертиров, а уставшему от солдатской лямки бойцу меньше всего хотелось задерживаться где-то по пути домой. Именно поэтому единственными украшениями на моей «флоре» были общевойсковые звёздочки на воротнике, шеврон принадлежности к сухопутным войскам и нагрудная нашивка с группой крови.
- Заметно – не то слово, ага, - перестав улыбаться, сказал Игорь, - гэта самае, я служил еще в шестидесятых, в ГСВГ … Ты ведаешь, вроде и не война, вроде и не мир, хрен разберёшь, ага? Начебто и стреляют иногда по нарушителям, и американцы совсем рядом, но вокруг дохрена цивильных, все ходят, гэта самае, по делам своим, чысциня и порядок – жизнь. Советские немцы, гэта самае, дружелюбные такие, хотя мы с ними совсем недавно воевали... А потом нас пригнали к «Чарли» , а там американские танки стоят, да бульдозеры, стену, гэта самае, сносить. А нам, гэта самае, приказ, якшо стрелять начнут – отвечать. Сидели в танке, ага, даже нос не высовывали, понимали, что ещё чуть-чуть и всё, война опять будет, только на этот раз атомная. До хаты, гэта самае, вся Яуропа, якшо Штаты нападут, то мы окажемся на передовой, и тогда трындец всем … Разумеешь, ага? Но пронесло, разъехались. Напружено было, и отслуживших там легко было отличить от служивших на витчизне. Тренировки другие, окружение. Я потом ещё всякого видел: парней с Овечьей , погромы в Армении, как танки по Белому дому стреляли… Но зараз… Когда начался Катаклизм, ага… Я подумав, что всё это были гульни в песочнице, мля, по сравнению со сраным Катаклизмом. Что Холодная война, что Перестройка. Ковыряние в носу. Вас, военных и беженцев, коли бачишь на улице – ночь потом не спишь. Вочы выцветшие, смотрите куда-то хрен знает куда, дергаетесь от любого шума, ага. Часам, гэта самае, будто сами не знаете куда идёте и навошта. То ли под наркотой, то ли контуженые через одного, хер вас поймёшь. Години, не прав я, что ли?
Был у Игоря чётко выраженный акцент, то ли белорусский, то ли украинский, но без карикатурных передёргиваний, которыми обычно изъясняются юмористы по телевизору. Не упоминай он периодически нерусские словечки, заметить это было бы куда сложней, однако к какому именно языку относятся употребляемые им обороты, я определить не мог. Скорее всего, Белов родился в деревне на западных границах России, а после переехал в большой город, сохранив при этом некоторые особенности родного разговорного языка. Я где-то слышал, что некоторые тамошние жители изъясняются на так называемой «трасянке», правда, в случае Игоря она звучала как-то неправдоподобно. Огромное количество непонятных слов слегка раздражало, а неспешность и неуместные вопросительные интонации, с которыми Игорь рассказывал мне о своей службе, изрядно утомляли. У меня не было ни малейшего желания поддерживать беседу с этим недалёким человеком, а если бы такое и возникло, то навряд ли я смог бы вставить хоть одну фразу в его затянувшийся монолог. Тем не менее, обижать болтливого соседа не хотелось, так что я лишь многозначительно покивал головой и натянуто улыбнулся.
- Хреново там было, да? - заговорщицки прошептал Белов, наклоняясь вперёд.
Я поймал его взгляд, неожиданно чуткий и внимательный. Взгляд не деревенского жителя, а опытного следователя.
Не разбираюсь я в людях, совсем не разбираюсь. Услышал пару фраз и тут же навесил ярлык простака. Не тут-то было. Мужичок не так прост, как кажется.
- Терпимо, - опасливо ответил я.
Если раньше я сидел к собеседнику в пол-оборота, то теперь повернулся всем корпусом. Стоило быть внимательней и осторожней, мало ли, кто это. Всякие люди в поездах ошиваются, начиная от мелких жуликов и заканчивая оперативниками контрразведки.
- Ну-ну… - хмыкнул Игорь, в мгновение ока превращаясь в незатейливого мужичка, после чего пнул полку над собой и громко спросил. – Эй, сына! Ты спишь там? Как на окренге служилось?
Я поднял взгляд наверх и увидел копошившегося в полутьме верхнего яруса человека, завернутого с ног до головы в простыню и одеяло. Ткань зашевелилась, из её недр высунулась часть лица.
- Отвали, - голос был не особо дружелюбным.
Я перевёл вопросительный взгляд на своего собеседника.
- Ды гета мой сынок, Витя, ага. Тоже, гэта самае, нещодавно дембельнулся. Адже ведь нормальный парнем: весёлый, драчливый, за девками бегал… А теперь что? – морщась, словно от зубной боли, посетовал Белов. – А теперь альбо спит целыми днями, альбо в окно дивится. Работу, гэта самае, шукати не хоче, дивчину свою бросил! Ничего от жизни не трэба, разумеешь? Вот, мля, мать яго растак, такой хлопец был…
В сердцах махнув рукой, Игорь полез куда-то под столик. Зашуршали целлофановые пакеты, источая аппетитный запах копчёностей. Спустя минуту мой собеседник извлёк на свет стакан, бутылку водки «Столичная», колечко краковской колбасы и копчёное сало:
- Ну ты-то нормальный хлопец, а? Складзеш компанию?
При виде съестного в животе громко заурчало. С прошлого вечера во рту не было ни крошки. Ещё бы, а откуда ей там взяться, когда карманы девственно пусты. Больше чем есть мне хотелось, разве что, курить, но и курева, к сожалению, тоже не было. Пить не особо тянуло, однако и отказываться причин не было. Путь ещё не близкий – остановку не пропущу.
- С удовольствием, - на этот раз моя улыбка была куда приветливей, нежели прежде.
- Тогда давай к проводнику за склянкою, а я пакуль закуски порежу, - предвкушая выпивку, Белов потёр руки и принялся рыться в сумке в поисках ножа.
Алкоголик, наверное. Вон как оживился, глаза чуть ли не светятся в темноте. Да и хрен с ним, на халяву-то. Судя по разговору, человек он пусть и недалёкий, но и не откровенный валенок. Пусть себе чешет языком, с меня не убудет послушать. Постараюсь сидеть тихонько, поддакивать, да смеяться над шутками. Скрашу время поездки, а заодно и перекушу.
Час уже был довольно поздний, но освещение ещё не отключили. Маневрируя между торчащими в проходе ногами и снующими туда-сюда детьми, я прошёл по вагону и постучал в дверь проводницы. За переборкой послышалась возня, что-то грохнулось на пол, после чего ко мне выглянула растрёпанная брюнетка в форме сотрудника РЖД. Волосы аккуратно собраны в пучок на затылке, из-под пилотки на лоб падает несколько прядей, кончиками прилипших к губам, накрашенным ярко-алой помадой. Приятные черты лица слегка портили чересчур выраженные скулы и очки в толстой оправе, но и то, и другое быстро забывалось, стоило опустить взгляд ниже, на точёную фигуру девушки, которую идеально подчёркивали облегающая блузка и тёмно-синяя юбка. Судя по рассерженному выражению лица, с которым проводница выскочила из своего купе, я отвлёк девушку от чего-то важного. Задвинув за собой дверь, брюнетка проткнула меня острым, как копьё, взглядом, который тут же со звоном разбился об военную форму. Удивительно, но завидев армейский камуфляж, девушка молниеносно сменила гнев на милость, рот её расплылся в улыбке, обнажившей желтоватые зубы заядлой курильщицы:
- Чем могу помочь?
- Мне бы стакан, - выдавил я, сбитый столку резкой сменой настроения девушки.
- Подстаканник нужен? – приветливо поинтересовалась проводница, улыбаясь ещё шире. – Или вы не чай собрались пить?
- Да я, как бы…
- Вы не переживайте, я никому не скажу, - подмигнула мне девушка, переходя на заговорщицкий шепот. – А может вам чего-то эдакого дать, с символикой?
- Например? – не понимая, о чём идёт речь и что вообще происходит, спросил я.
- Ну-у-у, там… пакетик чайный, сахар... Для дембельского альбома.
- Ах, это! Нет, спасибо.
Брюнетка развернулась, словно бы ненароком задев меня бедром, и исчезла в своём купе, а когда вернулась, в руке её поблёскивал гранёный стакан:
- Если передумаете – возвращайтесь, но в следующий раз стучите вот так, - с этими словами девушка сделала три лёгких удара по стенке, а после небольшой паузы добавила к ним ещё два.
- Большое спасибо, всенепременно! – щёки мои полыхнули от смущения, я торопливо отвёл взгляд от обтягивающей форменной блузки небесного цвета и постарался поскорее ретироваться.
Стука задвигаемой двери слышно не было, блондинка всё ещё стояла в проходе, я физически ощущал её пристальный взгляд на своей спине. Пройдя примерно половину вагона, я обернулся. Так и есть, продолжает стоять на том же месте…
У меня перехватило дыхание…
Распущенные светлые волосы спадают на плечи, а на груди висит фотоаппарат. Девушка улыбнулась мне, подняла руку и коснулась пальцами округлой окровавленной раны на переносице, один в один похожей на выходное пулевое отверстие. Длинные ногти скользнули внутрь продырявленного черепа, по лицу блондинки побежали дорожки тёмно-красной крови, пачкая светлые волосы и отглаженный воротничок. Не переставая улыбаться, девушка вытащила пальцы из раны, внимательно осмотрела, а потом подняла к лицу фотоаппарат. Сверкнула вспышка, моментально прогнавшая сковавшее меня оцепенение. Перед глазами заплясали тёмные пятна, голова закружилась. Тело повело в сторону, я поспешно схватился за край боковой полки, не замечая на себе пристальные взгляды с близлежащих шконок.
- Не может быть, не может быть, не может быть… - еле слышно повторял я, не отрывая взгляда от девушки.
Раздался звонкий смех, по окнам вагона пробежала рябь, и на какое-то мгновение мне почудилось, что зимние пейзажи, проносящиеся снаружи, сменились на городской ландшафт. Блондинка сделала ещё пару снимков, отодвинула дверь своего купе и исчезла из поля зрения. Я же продолжал стоять в проходе до тех пор, пока кто-то из проходящих по вагону пассажиров не попросил меня посторониться.
- Тебе де черти носят? Чё долго так?
- Поплохело, дух переводил, - соврал я, не отрывая взгляда от прохода.
В ушах всё ещё стоял смех мёртвой журналистки. Казалось, вот-вот из-за угла высунется объектив её камеры, вновь и вновь расцветая ослепительными вспышками.
- Может, гэта самае, проводницу позвать?
- Нет, не надо. У меня бывает такое, всё нормально, - облизнув пересохшие губы, замотал головой я. – Налей лучше.
Игорь плеснул на два пальца, бормоча что-то и одобрительно улыбаясь, однако эта улыбка быстро испарилась, стоило моей трясущейся руке выбить об стол быструю дробь дном стакана. Белов потупил взгляд, покачал головой и громко выдохнул. Мы выпили, молча, не чокаясь и не закусывая.
- И не такое видели, мля, - водка наждаком прошлась по горлу, выбив из глаз слёзы. - Сраный Катаклизм.
- Сраный Катаклизм, - повторил за мной Белов, разливая вторую порцию.