Ещё вчера лавинообразно разрастающийся Катаклизм растворился так же внезапно, как и возник. Беда ушла, но события, участником которых я стал, никуда не делись.
Отключаю всё ещё пикающие наручные часы, беру мыльно-рыльные принадлежности и направляюсь в туалет. В темноте мирно посапывают спящие солдаты...
Дневальный на тумбочке шутливо вытягивается по стойке смирно. Цвет нации: широкие плечи, развитая мускулатура, ярко-зелёные глаза и, непременно, душа компании, - такие спекаются первыми, таких жалко больше всего. Выживают и адаптируются, вопреки здравому смыслу и законам психологии, интроверты, которые вовремя умеют уйти в себя. Обратная сторона медали - такие люди редко остаются в своём уме после окончания срока службы. Вода кипит день за днём, неделя за неделей, оставляя слишком толстый слой осадка на дне чайника.
- Вольно, - тоскливо отмахиваюсь я от новичка и, шлёпая тапочками, направляюсь в туалет.
Стоящий напротив входной двери стол дежурного пуст, если не считать раскрытый устав с коричневой обложкой. Наверное, его обладатель спит в комнате досуга или ушёл в курилку… Учитывая ранний час – весьма опрометчивое решение. Хотя, оба предположения оказываются неверными – Штыков обнаруживается в уборной. Сидит на подоконнике и курит, старательно выпуская дым в приоткрытое окно:
- Рановато ты.
- Да… - не находя нужных слов, я развожу руками. – Как-то так…
В тишине спящей казармы отчётливо слышен стук сосательной конфеты о зубы младшего сержанта. Верх эстетического удовольствия в кругу небогатых военнослужащих – хреновые сигареты и сладкий леденец, делающий её не такой уж и ужасной на вкус.
- Покурим?
- Бери целую, - в руке Штыкова бело-красная пачка с надписью «Перекур».
Другие найти здесь тяжело. Настолько тяжело, что на грани невозможного. Разве что у журналистов можно выменять на какую-нибудь байку или анонимное интервью. Обе вещи трактуются не иначе, как разглашение государственной тайны, так что хорошее курево если и водится, то тщательно скрывается.
Вытащив одну цигарку, прикуриваю от сигареты сержанта и устраиваюсь рядом с ним на подоконнике. Он – в застёгнутом на все пуговицы кителе, надвинутой на глаза уставной кепке и с болтающимся на поясе штык-ножом. Я – в штанах и тапочках.
Какое-то время мы сидим молча. Штыков задумчиво посасывает конфету, уставившись куда-то в пол, я же, как ни стараюсь отвлечься, раз за разом возвращаюсь к событиям на караульной вышке:
- Лёнь…
- А?..
- Скажи… - я мнусь, пытаясь найти нужные слова. – Зачем мы здесь?
Штыков бросает на меня подозрительный взгляд:
- Ясно зачем, периметр охранять и всё такое…
- А я вот думаю… Мы вот сидим здесь, в караулы ходим… Латаем ограждения… Но что именно мы охраняем? Людей от города?.. Или город от людей?..
Сержант громко вздыхает и выплёвывает в окно недоеденную конфету:
- Понятия не имею.
- А я вот думаю… Слышь?
- Ну…
- Я думаю, что город – это, в первую очередь, люди. Убери людей, вообще всех, и он вымрет. Совсем вымрет, даже чудовищ не будет, понимаешь?
- Не совсем.
- Я говорю, что город для нас, по сути, не опасен. Это мы опасны для себя, когда попадаем за ограждение. Он как-то влияет на нас…
Штыков делает долгую затяжку и кивает. Следует небольшая пауза, я было открываю рот, чтобы продолжить мысль, но младший сержант опережает меня:
- Я часто думаю о том, какими мы вернёмся домой… Блин, не прям «мы», как все солдаты, а вот ты, например. После всего, что могли сделать, но не сделали. После всего, что мы сделали, когда оно нахрен не надо было. Ты помнишь ту семью?..
Дым дерёт горло, горечь разливается по языку, обволакивая все рецепторы мерзким привкусом палёного сена. Собственно, сигарета после каждой затяжки и трещит, как сено.
- Помнишь? Мы убили их. Машину сожгли дотла, а потом оттащили в сторону и закопали, словно пустую консервную банку, даже не разбираясь, кто там был внутри и сколько. А тот случай, когда беженцы попробовали вырваться из карантинного загона? Сколько их было?
- К чему ты клонишь? – горечь сигарет решила потягаться с горечью воспоминаний о содеянном и проиграла.
А ведь и правда, сколько их было? Сколько жизней я оборвал? И скольких жертв можно было избежать, будь я менее дисциплинирован?
- Мы никуда не денемся от этого. Крови, мать её, не то что по локоть! По самое горлышко! А будет ещё больше. Всегда будут люди, которые побегут внутрь или наружу. Всегда будут те, кому на месте ровно не сидится. Всегда будут те, что попробуют нас обхитрить. Все они опасны в равной степени. Все они – враги. Возможно, даже более опасные, чем твари из-за колючки. Для этого мы здесь. Пусть вместе мы и выполняем общую задачу – обеспечение периметра и блокада, но по отдельности у нас одна задача – выжить и не дать умереть тому, кто слева, и тому, кто справа.
- Да это понятно всё… Но как потом жить с этим?
- А никак. Мы жить уже не сможем. Одноразовое поколение. Ты навсегда останешься в этом месте, даже если умудришься уехать за тысячи и тысячи километров. Лица убитых и убивших навсегда останутся с тобой… Чёрт, я не философ какой-нибудь и не психолог, я старый солдат, мать его, и не знаю слов любви…
Я невесело ухмыльнулся, узнавая цитату из старого фильма.
- … Любая мелочь, любое слово вернут тебя сюда. Ты посмотришь на лампочку в своей квартире и подумаешь о прожекторе вышки. Услышишь часть разговора случайных прохожих, и это напомнит о ком-нибудь… И если ты выдержишь всё это, научишься вариться в этом котле, то не получишь никакой награды. Не будет высокопарных речей, пафосных прощальных фраз. У этой истории нет какого-то невероятного окончания, способного дать ответы на мучающие тебя вопросы. Не прилетит волшебник, не выпрыгнет из-под стола ведущий из шоу розыгрышей. Ты никогда не обретёшь покой при жизни… Понимаешь?
Я кивнул, сигарета истлела до фильтра настолько незаметно, насколько это вообще было возможно. Может быть, нам стоит посылать пачки «Перекура» в разведку? Хотя нет, слишком уж быстро они кончаются, потери замучаемся считать.
Взгляд Штыкова расфокусировался, теперь он говорил не со мной, а с самим собой:
- Призраки прошлого явятся в полном составе проводить меня… Я буду просить у них прощения, но соль в том, что простить должны не они нас, а мы – сами себя. Я должен простить себя… В любом случае, когда смерть придёт за мной, я не испытаю ничего, кроме облегчения. Это будет означать, что смена закончилась…
Цигарка сержанта тоже истлела. Удивлённо взглянув на неё, Штыков вновь достал пачку, неловко помял её и спрятал обратно в карман.
- Что-то я увлёкся, - я не совсем понял, что именно он имел ввиду, то ли про сигареты, то ли задушевные разговоры. – Скоро роту поднимать.
Я кивнул, спрыгивая с подоконника и подходя к раковине. Оставленные возле неё умывальные принадлежности казались теперь глупыми и ненужными формальностями, наподобие медных монет, в стародавние времена прикрывавшими глаза покойникам. В зеркале отражался молодой сильный парень, у которого ещё вся жизнь впереди. Была бы впереди, окажись он в другом месте и в другое время.
Младший сержант одёрнул китель, проверил на поясе штык-нож и направился к выходу.
- Я не хочу умирать, - неожиданно озвученная мной фраза, прозвучала в тишине туалета, подобно выстрелу.
Штыков замер возле дверного проёма, тяжело вздохнул, и, не оборачиваясь, ответил:
- Никто не хочет умирать. В этом вся соль. Сегодня заступаем в караул. Ты первой сменой, Пинчук – второй.
Стуча каблуками, он вышел, оставив меня наедине с собственным отражением.
В этом вся соль.
Никто не хочет умирать, но только в смерти мы обретём покой.