ГЛАВА 4. ИДЕЯ ГЕОРГА
Георг вернулся в старый дом, когда уже совсем рассвело. Прежде всего он оставил канистры со спиртом возле травмпункта, а затем, накормив боевого зверя, завалился спать в "колыбель". Во сне он очутился на болоте, откуда торчали наполовину погружённые в жижу конечности и вырванные взрывами внутренние органы, среди которых бродили искалеченные люди. Они пытались извлечь из грязи руку или ногу, печень или глаза в то время, как болото чавкало, не желая отдавать добычу. Тем знанием, что даётся лишь спящим, Георг знал, что там была та женщина, чья кисть с обручальным кольцом упала на ветровое стекло. "Ах, где же, где же..." - она отнимала у болота руки, прикладывала к культе, но, убеждаясь в ошибке, с причитаниями швыряла обратно.
Из-за кошмара Георг проснулся разбитым.
- Вот ведь мерзость, - пробормотал он, - все нервы вымотали. Сновидение начисто отбило у старика аппетит.
В это время начался обстрел. Сначала далёкий, потом всё ближе и ближе подлетающий вой. Вой. Разрыв. Вой. Разрыв. Разрыв. Смерть. Георг решил больше не прятаться в подвале. Он спокойно сидел на крыльце и курил трубку, наблюдая, как светлый дымок поднимается в то же самое небо, куда валил чёрный столб из загоревшегося от прямого попадания здания в соседнем квартале. В этот раз обстреливали в основном центр Каза. В разгар повседневного апокалипсиса какая-то мысль посетила старика. Он пошевелил губами, загасил трубку и, неясно отчего оживившись, быстро поднялся с крыльца.
Под грохот канонады Георг вновь отправился в сарай. Там он включил ржавый фонарь и подвесил его на гвоздь. Фонарь осветил горы всякой всячины, что скопились тут за несколько поколений. Всё вокруг покрывал серый пылевой саван. Георг присел возле первой горы и, пошарив с минуту, вытащил велосипедное колесо. Он тронул пальцем спицы, они послушно поддались, и колесо завертелось. Георг печально улыбнулся, вспоминая что-то далёкое, детское. От звуков бомбёжки сарай вздрагивал и словно слегка вскрикивал. Постепенно верчение спиц замедлилось, пыльный мир сарая был различим сквозь них.
Отложив колесо, Георг принялся по-серьёзному копаться в куче. Вскоре она оказалась полностью разрушенной, а Георг раскладывал составлявшие её предметы вокруг себя. Он перебирал одно, другое: ржавые железки, грязные мотки бечёвки, большие гайки и шурупы, мотоциклетную подвеску, куски распиленных труб. Он почёсывал затылок, размышляя о чём-то, хитрая улыбка пробегала по губам и пряталась в бороде.
По прошествии часа старик определился. Из всего хлама, который, если б не внезапная идея, так и лежал бы в сарае до конца времён, он выбрал несколько досок, пару шин, обрубки жёстких труб и гибких шлангов, старые глиняные горшки, засохшие краски, которые собирался развести водой, пачку полувыцветшей гофрированной бумаги, из которой когда-то клеил цветы для транспарантов, ящик с инструментами и гвоздями и то колесо, которое выдала ему куча в самом начале.
Обстрел тем временем прекратился. Закапал дождь, заставляя оседать клубящуюся над воронками пыль. Крупные капли шлёпались о комья земли в свежих ямах. В Казе начинался новый отрезок жизни, который продлится от момента затишья до нового обстрела.
Георг вновь запряг боевого осла в повозку, куда свалил всё барахло из сарая, добавив сверху лопату. "Последний и решительный бой..." - всплыли строки Интернационала. Они пели его когда-то вместе, колокольники и минаретчики, в обитых красным актовых залах партийных организаций, на трибунах под лозунгом "Слава советскому народу - строителю коммунизма!", шагая в колоннах демонстраций с теми самыми алыми маками из шуршащей бумаги.
Георг отправился в центр Каза, где располагался недавно развороченный взрывом маленький сквер. Не встретив по пути почти никого, он добрался туда, когда пробило два часа пополудни. Привязал осла под одним из уцелевших каштанов и принялся за выгрузку предметов непонятного назначения.
- Что ты делаешь? - окликнула знакомая старушенция, высунувшая нос за глотком воздуха.
- Пытаюсь скрасить нашу смерть, - ответил Георг.
- А? - крикнула она.
Он пилил, строгал, скоблил, стучал молотком, что-то прикидывал, прикладывая обрезки труб к шинам, прилаживая горшки к доскам. Несколько женщин выбрались из подвалов, но, боясь удаляться от дверей, следили за Георгом издалека.
Вслед за старухами повылезали старики. Присев на табуретки, в пиджаках и плоских кепках, не снимаемых даже во сне, они наблюдали за Георгом молча, не строя никаких версий. На кепках сидели мухи и тоже смотрели за работой.
Без оглядки на публику Георг трудился до тех пор, пока солнце, перерезанное бечёвкой, скрученной из перистых облаков, не завалилось за горы. Перед самым закатом в сквере, взрытую почву которого Георг предварительно выровнял лопатой, возникли качели. Старик сделал их из длинной доски, закреплённой на вкопанном в землю обрезке трубы. Качелей было двое, и на каждом конце досок Георг прибил по маленькой планке, чтобы держаться руками.
- Старый помешался! - воскликнула женщина с ребёнком, прежде чем вернуться в вонючий подвал.
За ночь помешательство не прошло, ибо поутру, проглотив кукурузную кашу, Георг вновь принялся мастерить. Осёл меланхолично завтракал оставшейся в сквере травой.
Направлявшиеся к лесному источнику люди видели, как возле качелей Георг устанавливал вертушку из велосипедного колеса и наклеивал на спицы сложенные кусочки разноцветной бумаги. Когда нагруженные канистрами и бидонами жители Каза возвращались обратно, радуясь, что обошлось без бомбёжки, они видели, как Георг делал птицу из тонкого куска трубы, шины и длинных палок, изображавших птичьи ноги. Когда они готовили на костре похлёбку, бросая туда для густоты муку, они видели, как он развёл белую краску с алой и красил птицу в ярко-розовый цвет, и рисовал ей маленький чёрный глаз, и красил в чёрный цвет кончик клюва. Потом они наблюдали за тем, как горшки превращаются в грибные шляпки с озорными рожицами, а шланги - в лебедей, как крутится и шуршит на ветру вертушка из велосипедного колеса. Под конец Георг насыпал небольшую, но настоящую горку и покрыл её скользкими полосками линолеума.
- Мама, пусти, я хочу туда! - закричал мальчик, вырываясь у крепко державшей его матери.
Он глядел на работу Георга из подвального окна. Мать дёрнула руку ребёнка так, что та едва не выскочила из сустава. Мальчик всхлипнул и зарыдал. Опустившись на колени, мать жалела его и в то же время шептала:
- Не пущу, не проси, не пущу, не проси...
Изо всех окрестных подвалов раздавались крики детей, хотевших попасть на площадку, где розовый фламинго поглядывал на боевого осла, расправлявшегося с квёлыми пучками зелени. Дети плакали, но матери не поддавались на слёзы. Нельзя, нельзя и нельзя. Опасно, опасно и опасно.
Посреди этого гвалта от стены отделилась трёхзубая старуха. Еле семеня, она кособоко приблизилась к зайчатам и, дотронувшись до ушей, тихо произнесла: "Сфели". Георг поддерживал её под руку, помогая перемещаться от одной фигурки к другой, пока старуха не указала на качели. Георг аккуратно усадил её на один край доски. Старуха взялась скрюченными пальцами за перекладину, а Георг занял место на противоположном конце. Он потихоньку согнул ноги, так чтобы его часть качелей оказалась внизу, а старуха, напротив, поднялась немного выше. Георг внимательно посмотрел ей в глаза: не страшно? Распахнув трёхзубый рот, старуха смеялась. Они стали качаться смелее. С невесть откуда взявшейся силой старуха отталкивалась от земли и взмывала в безоблачное небо, болтая ногами и обнажая дёсны. Им было и весело, и легко, и так беззаботно, и они не сразу заметили, что соседние качели заняла другая пара, что огромный всегда мрачный дед крутит вертушку из велосипедного колеса, что две вечно спорящие друг с другом бабки разыгрывают сценки с участием зайчат и лебедей, что две девяностовосьмилетние неразлучные одноклассницы разглядывают клюв фламинго, а остальные выстраиваются в очередь, чтобы скатиться с горки.
Глава 5 http://www.proza.ru/2018/04/15/445