Свинцовые тучи стремительно надвигались на город. Народ, словно в последний день Помпеи, поднимал встревоженные глаза в небо, и чем чернее оно становилось, тем беззащитнее делались люди. Пронизываемые ледяными ветрами, поднимали воротники своих пальто, кутались в шали, притоптывали. Начиналась самая настоящая борьба поздней осени с зимой. Вообразите: вечер, нарастающий ветер старается вырвать деревья с корнями. Они гнутся, несчастные, пытаются всеми силами удержаться в земле, но сил сопротивляться злодейке уже не хватает и они с горечью отрывают от сердца последнее, что осталось – свои полумертвые листья, как откуп, лишь бы зима оставила в покое, подождала еще немного, дала подышать, но сами понимают, что теплу уже не быть.
Внезапно земля содрогнулась от грома и стало лить. Сначала понемногу, через пару секунд гораздо сильнее. Ливень был нам не в новинку – мы страдали от него всю осень. Но в последние дни надоевшее явление приобретало разрушительные масштабы. Затопляло подвалы, по улицам люди не ходили, а скорее передвигались вплавь. Все ждали зимы, но она, паршивка, все не шла.
Мне все чаще думалось, что это Бог плачет над нами, вовсе не природа, не циклоны, а именно Бог. С чего я так решила? Последнее время я замечаю, как люди неправильно живут. Они могут бросить сигарету на землю, могут крепко выругаться при всех, позволяют себе пить на улице. Подобные вещи стали частенько попадаться мне на глаза. Что же творится в их домах, если уж на то пошло? Наверняка, порядок, чистота… Что творится у них в головах..? Ведь будь по-моему, я бы все поменяла… Всех вразумила, я бы смогла! Это же какой талант надо иметь, чтобы сердце загорелось подобной идеей!
Эх, талант... Беда, быть может, всей моей жизни. Та-лант... Каково значение этого красивого слова? Возможно талант - это нечто невообразимое, данное человеку для заявления о своём существе. А ведь каждый человек чем-то талантлив, чем-то отличается от другого. Так значит, все люди талантливы? Да, по-своему. Говорят талантливый человек - талантлив во всём. С первого взгляда, возможно. И люди, не окунаюсь вглубь этой фразы, слепо верят ей. Интересно попробовать опровергнуть это. Все люди по-своему талантливы, так значит, следуя этому утверждению, все люди талантливы во всём? Не глупо ли это? Очевидно, что да, ведь одинаковые люди быстро надоедают друг другу. Не знала я ни одного абсолютно талантливого человека...
Так рассуждала я, стоя на самом краю тротуара. Так, по правде говоря, я не относила себя к людям талантливым. Это будто другая раса для меня. Конечно, я читала книги, посещала выставки, театры и вечно восхищалась этой "расой". Они сами сочиняют цитаты, пишут картины, величественно и мастерски, находясь на сцене, играют другого человека, другое существо. Всё-таки, разглядывая их, сложно поверить, что это люди! Неужели, Чацкий может жить по-другому? Неужто, Раневская вовсе не та, что мы видим на сцене? В это всё-таки сложно поверить… Да вот и мой троллейбус. Пошарпанный старый скрипач, медленно играющий мелодии своими длинными усами, словно смычком. Я зашла в него, заплатил за билет и встала рядом с окном, за которым проплывали однообразные серые домишки и угрюмое небо. Народу было мало, но конечной еще долго, мне туда.
- До конца, пожалуйста. - Протянула я кондуктору. Стало грустно, о таланте размышлять не хотелось. Оглядываю попутчиков. Позади сонная старушка в белом платке, с которого капала вода, рядом какой-то подозрительный тип с бутылкой пива в руке, быть может, пьяный. Он исподлобья смотрит на меня, слышно, как сопит. Напротив меня сидит крепкий мужчина с авоськой на коленях, а сквозь нее просвечивают наливные красные яблоки, батон и бутылка молока. Я сама не заметила, как остановила взгляд на молоке. Видимо, я упивалась одним его видом очень долго.
- Чего с тобой? Есть хочешь? – пробасил хозяин авоськи, на что я встрепенулась и слабо мотнула головой. Я соврала. Мне очень хотелось есть. Но делать нечего, не просить же у него еды. Лучше подождать до дома. Чтобы совсем не искушать свой желудок, я отвернулась к окну. За ним уже почти стемнело, отчего на душе появилось беспокойство, которое невозможно было унять. Это чувство похоже на то, что испытывает загулявшийся ребенок, когда вдруг осознает, что давно стемнело. Его ждет мама, волнуется. А я все не могу привыкнуть, что меня дома уже никто не ждет. Взгляд приковывает отражение в стекле. Сначала подумала «кто это?», но потом сама посмеялась над своей глупостью. Это был горький смех, да и не глупа я была, а просто устала. Увидела я шатенку уже зрелых лет с большими глазами и впалыми щеками. Тонкая шея была оголена, а поверх серого платья ниже колен был накинут легкий коричневый плащ. Он весь промок, болтался на моем худом тельце, как на болванке, я ощущала, как мерзко мокрая одежда прилипает к нему. Я задумалась. Когда же объявили конечную, неохотно вышла из тепла на ледяной ветер.
«Пусто, мне бы с кем-нибудь поговорить…»- пронеслось в голове. И правда, людей уже не было. Я подняла голову, взглянула на свой дом и, поджав губы, стала подниматься на свою Голгофу. От угнетенности вида вокруг я стала вспоминать… впрочем все то, что приходило в голову.
Это был октябрь. – Прошептала я, - И кажется, 1953 года. Да-да, точно. Теперь вся цепь событий снова свежа в моей памяти. – Немного помолчав, я продолжила так, будто бы рядом со мной кто-то шел, - Как я запомнила? Лил нескончаемый дождина. Именно такой, как и сейчас. Да ладно, если бы это был ливень где-нибудь в лесу или в деревне. Бедно, но хоть малая прелесть в этом была бы. Здесь же глаза болят - виды самые тошнотворные. Серая окраина города. Что? Вы думаете, я драматизирую? В вашем городе такие же виды? Что вы! Таких мест в советском союзе хоть и полно, но, верно, управдомы и дворники - приличные люди. А двадцать пятый дом на улице Угаровой, о котором пойдёт речь, на приличных жителей беден. Вообще сама Угаровка пользуется дурной славой. И в этом нет вины самой улицы, её местоположения, её состояния. Во всем виноваты люди. Да, именно они! Вдумайтесь, название, далеко не ласкающее слух, дано бедняжке каким-то человеком. Дом номер двадцать пять построен тоже людьми и ими же заселён. Стало быть, в том, что произошло здесь, виноваты они и только они? Так оно и есть.
Но, возможно, вы слабо представляете себе этот несчастный дом. Дам пояснение, дабы не вводить вас в заблуждение. В нем нет ничего примечательного - обыкновенная пятиэтажная конструкция стандартного серого цвета. Старый, древний, я бы сказала. Это потому что плохо распланирован и оборудован. За ремонт так никто и не брался уже долгие годы.
Заходите за мной в подъезд. О, тут все ещё хуже. Один только запах чего стоит. Я же говорю, убирают тут редко. Лестница холодная грязная, будто по ней прошла рота солдат в грязных сапогах. И не страшно вам идти дальше? Вы не боитесь крыс? Во всяком случае, потерпите - нам предстоит подняться на пятый этаж, в квартиру сорок один.
Вот и она – моя добротная на вид деревянная дверь. За ней мой дом, мой очаг, моя семья… Поддайся, дорогая, отворись, я хочу войти. Звонкий щелчок и я дома. Бросаю сумку на пол, Боже, как устали ноги. Чтобы не упасть надо прислониться к стене. Что-то душно…Нужно открыть окно, ну и пусть дождь нальет, все равно. Голова идет кругом от духоты ли, от голода? Я стала мало есть – это может пагубно отразиться на фигуре, на цвете лица. Впрочем, какое кому дело до моего лица, даже если оно мне противно? Ах ты, Боже мой! Неужели сложно залатать крышу? С потолка капает. Нет, это невозможно!
Кап, кап. Раз, два, три… пять, шесть.
– Сажусь на кушетку, подпирая голову, смотрю откуда капает, - Это невыносимо. Сидеть и ждать, пока вот так же по каплям вытечет моя жизнь. Только этот дождь бесконечен, а мои дни сочтены. Мне тридцать два года. Не мало… Хватит! Все, пожила уже. Многое пережила – устала, маленькая. А чего ждать? Чего? Денег осталось… Совсем ничего не осталось. А что у меня есть? Гардеробы? Да кому они нужны. Продать, может? А зачем мне столько денег? На похороны мои. Постой, что ты говоришь, кому ты нужна? Что еще - лицо, тело? Нет, от слез похудела, щеки впали, волосы потускнели. Я хмурюсь, и маленькая упрямая складочка между бровей проявляется сильнее. Ужасный вид. Кистью по скулам, последний кофе в чашке, хоть что-нибудь бы помогло…
Но искусственный румянец и кофеин бессильны. Сколько бессонных ночей, сколько бессмысленных тихих слов в молчаливое небо, пока сухие от бессонницы глаза упрямо открыты. Искренность растворилась в воздухе, смешалась с выдохами миллионов людей, не успев дойти адресату. Небеса молчат. Дежурные улыбки, темные очки, яркий макияж, ничего уже не помогает. Зрачки опустели, из них ушла радость. Все, умираю. Черт, как надоела эта вода. Вон, какая лужа на полу. Как надоела эта квартира! Она черная, сколько слез я тут пролила. Как много повидали эти стены, аж стыдно. Такова жизнь. Кому же ты нужна будешь, а? На кого останешься после меня? Опечатают тебя, старушка, ту мебель, что осталась, заберут. И кресло это, и раскладушку, и вон тот стол. Дааа… - Минут пять я молчала, слушая стук капель о пол, - Но как? Чем? А что, если тем ножиком? Где же он, на столе. Вот. Большой. Им будет быстро и, неверное, не больно. – Я поднесла остриё к горлу, голова страшно гудела, не давая сосредоточиться. Рука дрожит, того и гляди скользнет сама, - В тюрьму не хочется, а если не умру, то придется. За мое дело срок дают, почему Толик мне этого не сказал? Почему я должна узнавать об этом от подруг, из газет, откуда угодно, только не от собственного мужа. Хватит, пожила, устала. Ах, Толик, Толик, не жилось же тебе спокойно… Ведь мог быть, как нормальный порядочный человек! Бедный мой, несчастный мальчик…
В эту секунду я будто услышала его шаги на кухне. Подорвалась с места, нож полетел в сторону и со звоном ударился о голый пол. Вбежала в кухню. От духоты закружилась голова, потемнело в глазах. Ах, как я хотела увидеть его курящим возле окна. Увидеть Толину сгорбленную спину, длинные худые ноги, которые смешно упирались в низкий подоконник. И не важно, в чем бы он был одет! Пусть даже в ту ужасную коричневую рубашку, пусть в старые брюки… Это ведь не важно. Я бы простила Толе утреннюю сигарету, которой до сих пор пахла вся квартира. Он курил давно и много, оттого щелочки между нижними зубами уже почернели. Я бы подошла и обняла его, он бы промычал что-то, но не изменил выражения лица. А оно в такие моменты было спокойным, задумчивым, даже немного трогательным. Мне всегда было интересно, о чем он думает, глядя в окно на эти печальные виды. Толя долго вертел сигарету, потом, когда она кончалась, вздыхал и подпирал подбородок ладошкой. Так и сидел, потом мгновенно поднимался на ноги, становился высоким-превысоким, потягивался и уходил, не забывая чмокнуть меня в лоб.
Показалось, - думаю, - сорвалась, все надеюсь, дурная, что вернется. Что все будет по-старому. Ничего уже не будет… Толечка, Толечка, за что нам такая жизнь, от которой только смерть идет во спасение? Мои желания только об этом… А как все было замечательно! Вспомнишь – и не веришь, с тобой ли это было? Ах, как вспомнишь… - сажусь на табурет, так и оставленный у окна, принимаю его положение тела и погружаюсь в воспоминания…