То ли в Крыму,
то ли во мне,
то ли в дыму,
то ли в огне,
когда всё, чем жили,
низверглось в тлен,
их полк окружили
и взяли в плен.
И комиссар с пронзительным взором
пленных презрением пепелил.
Не всех удостаивал разговором,
но каждого взглядом своим сверлил.
Одни отвечали ему натужно,
другие дерзко смотрели в глаза,
а комиссару знать было нужно:
ПРОТИВ твоя душа или ЗА!
И тех, кто в смятении взор отводил,
или же с вызовом гордо смотрел,
иль на ответ не имел сил, –
он всех обрекал на расстрел.
И из полка лишь один остался,
кого пощадил он,
а остальных (дело было на станции)
велел погрузить в эшелон.
А эшелон этот был для скота,
их в степь отвезли – как скот,
и там нескончаемое тра-та-та
им спел пулемётный взвод.
И тем и закончился весь их путь:
бывает конец всему.
Каждому пуля досталась в грудь…
А было это в Крыму…
И там перестали их биться сердца,
но тот, кто остался в живых,
стал отцом моего отца
и в чём-то продолжил их.
И как ни плывёт от волненья строка,
и как ни дрожит от гнева рука,
летя от стыда в пропасть,
но вот, что она написала,
сомненья стыдясь ежечасного:
я – внук расстрелянного полка,
и деда, и Перекопа,
и комиссара
красного!
И то ли в Крыму,
то ли во мне,
то ли в дыму,
то ли в огне,
когда всё, чем жили,
низверглось в тлен,
НАС ВСЕХ окружили
и взяли в плен.
Нас всех расстреляли в вихре пожара,
нас всех закопали, нас всех пощадили,
мы – Белая Гвардия и – комиссары,
и мы по Земному шагаем по Шару,
лёжа в единой братской могиле.
27 июня 1990