Что касается славы, – её вероломнее нет,
и в лучах её столько купалось заведомой дряни:
уж на что Маяковский был истинный гений, поэт,
а кумиром считался слащавый паяц – Северянин.
Что ж, калифом на час удавалось и мне побывать,
и стихами о Ялте мог даже толпу обаять я:
я бросался в залив, как бросаются спьяну в кровать,
и волна, как перина, меня принимала в объятья.
Я нырял за строкой возле Чеховской бухты, я плыл
к гроту Пушкина резво, и дня становилось мне мало;
Черноморская муза любила мой истовый пыл
и рыбёшек-рифмёшек ко мне косяками сгоняла.
Тарханкутские бухты меня не забудут уже,
там, в чистейшей воде, посещало строку озаренье;
я ценил те стихи, что рождались в тревожной душе,
я к заумным стихам относился всегда с подозреньем.
Но мелеют моря, берег рушится, гибнет дельфин,
пирамиды Египта лишаются тайны и мумий,
и всё чаще в строке, словно смог, появляется сплин,
и всё меньше простора в строке, и всё больше раздумий.
А над горной грядой полыхает в полнеба закат
и о чём-то шумят вековые платаны и буки;
муки творчества – это и рай, говорю вам, и ад,
горше нет, но и слаще, не зря называются – муки.
Что касается славы, – о ней не забочусь ничуть,
кто поймёт, тот оценит; живём и творим – не в пустыне;
просто надо достойно пройти мне отпущенный путь
и оставить стихи, а не тексты, как принято ныне…