Здание на Пятницкой мне напоминало трапецию. Я могу ошибаться, но ничего перепроверять не буду. Относительно узкий фасад был преимущественно заселен начальством с Сергеем Георгиевичем Лапиным во главе на четвертом этаже, финансово-административными службами на других этажах и многофункциональным залом – на девятом, где на День радио обязательно выступал Ираклий Андронников. Левое крыло принадлежало техническому корпусу со студиями, аппаратными, операторскими и режиссерскими помещениями. Правое крыло было заселено редакционными комнатами, кабинетами главных редакторов и их замов.
Я работал на почетном четвертом этаже в техническом левом крыле. В нашем длинном и узком коридоре было два кабинета, одна операторская зала и более двух десятков так называемых «кабин», где и совершались всякие тайные дела, а в 1968 году, как рассказывали очевидцы, оттуда подавались сигналы для включения глушилок. При моем появлении специальные кнопки, которые нажимали рядовые (!) редакторы еще сохранились. В правом крыле находились тогда две главные редакции общегосударственного масштаба – Спортивная и радиостанции «Маяк». У нас стоял милицейский пост, у них была творческая разлюли-малина.
В этом коридоре, обрамленном толстыми звуконепроницаемыми дверями, я проработал около 35 лет. Летом 2014 года еще висела табличка рядом с моим кабинетом с указанием ФИО (должности указывать было не принято). Но, по словам моей бывшей сотрудницы, некогда очень даже живое пространство представляло собой мерзость запустения…
Однако пока завершался лишь 1975 год. В кабинете меня поджидал Яроцкий – на вид человек лет сорока пяти (ему исполнилось 57). Был он в хорошем расположении духа, шутил и ковырял зубочисткой в зубах.
– Немного поработаете и займете мое место, – такими словами завершилась наша первая непродолжительная беседа.
Главный редактор (редакции без названия, для служебного пользования – «радиоперехватов») направил меня к Бирюкову, который заведовал отделом практической работы нашего загадочного анклава, а теоретическую (писанину) –возглавлял Андреев.
Андрею Дмитриевичу Бирюкову тогда было 36 лет, выглядел он старше. Мне при встрече с ним неожиданно представилось, что если полностью забинтовать ему голову, то она будет напоминать большой пинг-понговый шарик, такая она была необычайно круглая. Глаза тоже были круглые, светлого непонятного цвета. В сероватых волосах проглядывалась седина и лысина (у Яроцкого то и другое отсутствовало). Бирюков обладал уже двумя подбородками и солидным брюшком, был он среднего роста и позиционировал себя как человек вежливый и строгий. Первым делом он заглянул в свои аккуратные записи и определил ночную смену, в которой мне суждено было начинать трудовую деятельность.
Узнав, что я по образованию педагог, он мне сказал, криво улыбнувшись, что мы почти коллеги. На вопрос о том, что придется делать, Бирюков сжато и четко ответил, что в следующее воскресенье мне надо подойти к семи вечера, захватив с собой шерстяное одеяло и желательно небольшого размера подушку.
Из темной заснеженной воскресной Москвы я вновь попал в кабинет Яроцкого. На его месте сидел старший смены Юрий Александрович Новиков. Он был не слишком молод и не слишком стар, залихватски курчав. У него имелся тонкий и острый нос, которым он время от времени шмыгал. На маленьком столике, примыкавшем к огромному письменному столу, рядом с телефоном правительственной связи находился двухлитровый термос, из которого упомянутый Новиков пил не чай, а портвейн. Да он и не претворялся передо мной, занюхивая «чай» сыром.
– Какая работа? – переспросил он скороговоркой с серьезным видом. – Вот завтра услышишь какая работа, когда Виктор Ильич заорет… Какая работа? Сходи вот, помоги товарищу в одиннадцатую кабину.
Это была не кабина, а какой-то мини-бункер с дверью толщиной в двадцать сантиметров, с тройными стенами, облицованными прочной покрытой лаком фанерой в дырочку. На потолке была зарешеченная отдушина (ночью из нее подавали ледяной воздух, от которого можно было околеть). В помещении находился специальный стол с вмонтированным магнитофоном, которым еще, видимо, пользовался папаша Мюллер, наслаждаясь записями криков и стонов своих жертв. Впоследствии мне сообщили, что я почти угадал: немецкие трофейные аппараты были модернизированы в Венгрии. Из другой мебели тут находились стул, глубокое обшарпанное кресло, несгораемый сейф с человеческий рост и стеллаж во всю заднюю стенку для толстых папок с документами.
На стуле сидел какой-то цыган, который изображал из себя зачем-то ослепшего профессора.
– Я сильно ослеп, – предупредил он меня хриплым пьяным голосом. – Я совершенно ослеп, дружище! Помогите мне.
– Что я должен сделать? – забеспокоился я.
– Возьмите эту пленку, включите магнитофон и напечатайте на машинке суть разговора.
На столе рядом с магнитофоном возвышалась могучая электрическая пишущая машинка марки «Оптима». Мнимый профессор нетвердой походкой удалился.
Суть разговора, записанная на магнитофонную ленту, была еще более безумной, чем то, что я уже успел увидеть. В Пхеньяне проходили международные соревнования по пинг-понгу. И на эту тему говорилось около двух часов подряд. Два диктора на хорошем русском языке зачитывали обращение великого вождя товарища Ким Ир Сена к участникам, приветственное послание любимого вождя товарища Ким Чен Ира, а также специальный комментарий о значении пинг-понга и идей «чучхе» (северокорейского социализма) для будущего человечества, для мира во всем мире. Потом шел обзор международной прессы, где газеты «Нью-Йорк таймс», «Гардиан», «Ди Вельт», «Жэньминь жибао», «Известия» и иные такого же уровня рассказывали о самом главном событии года, которое проходило в КНДР. Потом звучали песни бойцов народной армии, посвященные двум вождям, чучхе и пинг-понгу. Я окунулся в обстановку всеобщего помешательства.
Примерно в шесть утра появился в коридоре Яроцкий. Он брел от входа усталой походкой по нашему длинному коридору в партийном пальто с каракулевым воротником, с такой же шапкой в одной руке и черным кожаным портфелем – в другой. Виктор Ильич был похож на молодого Суслова. Он вежливо с полупоклоном поздоровался со мной. Из кабинета выбежал абсолютно трезвый, умытый и чисто выбритый Новиков. Он ловко очутился за спиной шефа и, как бы сопровождая его, быстро-быстро что-то ему докладывал. Я, не зная субординации, пристроился за Юрием Александровичем. В кабинете было убрано и проветрено, на обширном столе в аккуратных стопках были разложены подготовленные материалы. Шеф, сняв и повесив пальто, уселся в солидное кресло и принялся переобуваться. Для внутреннего пользования у него имелись черные лакированные туфли. В одном ботинке он обнаружил пробку от бутылки из-под портвейна. Стоявший в дверном проеме Новиков затрепетал и вознегодовал одновременно:
– Виктор Ильич, влетела сверху через окно. Целую ночь не мог найти.
– Вместо этого лучше бы работали… Бросьте ее, будьте любезны, в мусорную корзину.
– Слушаюсь…
Тут Юрий Александрович заметил меня и нетерпеливым движением левой руки прогнал прочь. Я пошел в роскошный туалет на четвертом этаже. Он блистал чистотой. Его убирали почти каждый час. Здесь всегда наличествовали туалетная бумага, салфетки, хорошее мыло, чего не было на других этажах. А все потому, что главный туалет этого здания посещали почетные гости товарища Лапина. Обнаружить их тут в такую рань было невозможно. Я встретил вчерашнего «профессора». Он стоял у огромного окна и вглядывался в морозные предрассветные сумерки. Мой вчерашний знакомец казался бодрым и попыхивал вишневой трубочкой.
– Ну, как – справились? – улыбнулся «ослепший» и посмотрел на меня лукавым взглядом темных глаз.
– Надеюсь.
– А я не сомневался. Герман меня зовут.
Он протянул руку, и мы познакомились. Говорить было не о чем, и я спросил о первом пришедшем на ум:
– Бирюков, действительно, по образованию педагог?
– Нет, он по образованию велогонщик, а я – сельский милиционер, участковый. Сущая правда. Сейчас мы оба валяем дурака в Высшей партийной школе. Андрей и заманил меня сюда, в этот перманентный ужас. Отучусь и уйду.
Вскоре Герман так и поступил.
– А как же он стал завом? – продолжал расспрашивать я. Должность мне представлялась недостижимо высокой.
– У него жена Ирина Петровна Желтова.
– Ну и что?
– А вы не знаете генерала Желтова?
– Нет.
– Командует всеми советскими ветеранами. Большой человек…
В следующие четыре года я мало сталкивался с Бирюковым. Он занимался чисто административной работой: составлял графики дежурств, комплектовал смены, распределял нагрузки. Пропускал мимо ушей замечания Яроцкого по поводу промахов сотрудников своего отдела. Он считал, что главное, чтобы они были вовремя на своих местах и своевременно их покидали. Андрей Дмитриевич никогда не повышал голоса, в отличие от Виктора Ильича, который вопил с разной интенсивностью каждое утро. А.Д. держал с нами дистанцию, отгораживался от нас непроницаемой стеной. Порой мне казалось, что мы для него – люди второго сорта.
Через пару лет ввиду текучести кадров (тяжелая работа, нервные перегрузки) я стал понемногу продвигаться по службе. Уже будучи руководителем смены, столкнулся со стабильными исчезновениями Бирюкова. Они сопровождались утренними звонками Ирины Петровны Желтовой (свою важную фамилию она не собиралась менять и, когда к телефону вместо Яроцкого приходилось подходить мне, представлялась просто: Желтова). И всегда она говорила не о болезни, а о каком-нибудь происшествии: то на Андрея Дмитриевича что-либо падало сверху, то появлялось какое-нибудь препятствие снизу. Однажды после такого исчезновения Бирюков появился в темных очках и с большим фингалом под глазом.
Сколько помню А.Д. при Советской власти, он всегда заседал в парткоме Центрального вещания на зарубежные страны (Иновещания), куда формально входила наша организация. В те годы партком за редким исключением гарантировал прочное положение и продвижение по служебной лестнице. Став заместителем заведующего отделом, я возглавил партийную организацию Главной редакции без названия. Это было требование Яроцкого. Он и в партию заставил меня вступить. Не то, чтобы я принципиально не хотел, у меня просто не было никаких идейных соображений. Я жил без плана, ни к чему не стремился – во всяком случае в здании на Пятницкой, 25. Без партии здесь нельзя было стать даже старшим редактором.
Партийные дела нас с Бирюковым немного сблизили, приходилось чаще общаться. Однако до некоторых пор он по-прежнему меня к белой кости не причислял. Да так оно и было. Однако в какой-то день Андрей Дмитриевич, заменяя Виктора Ильича, позвал меня в его кабинет.
– Хочешь позвонить отцу по вертушке?
Он раскрыл телефонную книгу кремлевских абонентов. Олег Леонидович Кедровский отвечал в СССР за уран и всякое такое, но не был мне отцом и даже родственником. С моим отцом они были тезками. Но я воздержался от правды и мне до сегодняшнего дня немного стыдно за это. Я соврал, но как-то удачно, сказав:
– Нет, не хочу. Чего я буду отвлекать человека всякими пустяками?..
Мы сидели вместе на совещаниях, ездили на партийные активы в «Софрино». Я стал узнавать кое-какие подробности из жизни Бирюкова от него самого. Я узнал, что Ирина Петровна находится почти на вершине советского общества, она была инструктором ЦК КПСС, то есть по значению приближалась к министру. А вот он, Андрей Дмитриевич, в этой высокой компании был просто «мужем Желтовой». Его это сильно задевало. У них на троих с сыном была трехкомнатная квартира с двумя туалетами и двумя холлами. В самом центре Москвы. А.Д. уже несколько лет копил на собственные «Жигули», а пока ездил на машине супруги по доверенности (у него была своя гордость). Кстати, был он классным водителем.
Постепенно вырисовывалась картина того, что любил Андрей Дмитриевич и что ненавидел. Промежуточных понятий он не признавал. Бирюков как-то убеждал меня в том, что живет только ради отпуска. Самое чудесное мгновение было тогда, когда в четыре часа утра они с Ириной выезжали на машине из дома и за день почти без отдыха преодолевали километров восемьсот. Останавливались, усталые и голодные, у какой-либо закрытой для обычных людей гостиницы, принадлежавшей ЦК КПСС. Там их уже встречали, ждал роскошный ужин с изысканной выпивкой, там были такие апартаменты, которые простым гражданам и не снились, там постельное белье меняли каждые сутки. Сказочные эти отели, по его словам, располагались по всей стране, так что каждый год они выбирали разные маршруты по разным направлениям. Он мне про эту «черную икру, намазанную на осетрину», рассказывал постоянно вплоть до очередного отпуска, а возвращался из своей сказки утомленный и помятый.
Ненавидел А.Д. больше всего Яроцкого. Не за то, что орет (к Бирюкову это не имело отношения), а за то, что засиделся. Бирюков ставил в вину В.И., что тот не умеет руководить, что лично вмешивается во все дела, а надо работать только с начальством рангом ниже, надо уметь властвовать, надо уметь царствовать и ничего в этом дурного нет. Андрей Дмитриевич ненавидел перестройку и лично Горбачева не за то, что теперь ему вменяют в вину, а за то, что дал дорогу всяким «безродным тварям».
У Яроцкого была заместителем Лия Александровна Хаткевич – жена дипломата. Она ни во что особенно не вмешивалась, дожидаясь новой командировки мужа. И дождалась. Бирюков стал, наконец-то, заместителем главного редактора. Я случайно присутствовал в кабинете в тот момент, когда Ирина Петровна позвонила Виктору Ильичу по аппарату правительственной связи.
– Понимаете, не от меня это зависит, – лукавил Яроцкий.
На той стороне провода ему возразили:
– С теми, от кого это зависит, вопрос улажен…
Яроцкий сдался и жаловался мне, что ему выкручивали руки, что не хотел он брать этого праздного человека в свои замы. Прошло несколько лет. Виктора Ильича отправили на пенсию весной 1989 года. Чуть ранее я был назначен вторым замом по стечению обстоятельств, о которых будет поведано в другой истории. Я помню, что Андрей Дмитриевич со мной несколько дней не разговаривал, потому что по служебной лестнице я сравнялся с ним, а это было неприемлемо даже с учетом «уранового» Олега Леонидовича. Но с уходом В.И. справедливость, с точки зрения А.Д., была восстановлена, он возглавил редакцию и успокоился.
Виктора Ильича внесли в список на увольнение еще в январе. Список этот состоял не только из стариков, речь шла о неблагонадежных для дела перестройки руководителей, которых становилось всё больше. Возможно, Ирина Петровна предпринимала шаги по продвижению своего мужа, но вряд ли это имело решающее значение. У Яроцкого были враги, на него постоянно писали. Многие мечтали видеть его исключительно на покое, включая и меня, грешного. Правда, последствий этой ситуации я до конца не понимал. Честно говоря, я вообще не понимал, что до краха СССР остается около двух лет.
Как бы то ни было, Андрей Дмитриевич Бирюков стал главным редактором примерно в мае 1989 года, было ему около пятидесяти лет. Я остался его единственным замом и на это были веские причины. Бирюков собирался сидеть на троне и ему нужен был надежный исполнитель, знавший хорошо все участки работы. Других даже приблизительных кандидатур у него не было. Все более способные люди уже давно из-за несносного характера Виктора Ильича покинули редакцию.
Придя к власти, А.Д. первым делом лично прикрутил табличку с собственным именем не на двери кабинета, а у милицейского поста при входе в коридор. Получалось, что весь коридор со всем содержимым входил в его владения, а это было далеко не так (технические службы непосредственно нам не подчинялись), это был какой-то неумный тщеславный шаг, исходящий от человека неглупого, просто он слишком долго ждал, когда перестанет быть «мужем Желтовой». Ему мерещилось, что он теперь будет на равных с другими мужиками их круга – и на охоте, и на рыбалке, и за дружеским столом.
Вторым его делом было то, что он снял большой портрет Горбачева, висевший у него над головой, и забросил его за шкаф. Это был поступок.
Третье, что он сделал, упразднил все отделы по подобию Спортивной редакции. Тут смысла особого не было, кроме сокращения объема работ, а это штука обоюдоострая, но в ЦК поддержали. Он часто вызывал меня и немногих других руководителей на посиделки в кабинет, где непременно упоминал по нескольку раз, кто здесь главный редактор.
А.Д. отменил гонорары за творческую работу, а ее сократил до минимума. Он исходил из той аксиомы, что никто больше начальника в редакции получать не должен (при Яроцком таких людей было несколько). За первый год правления Бирюкова примерно треть сотрудников уволилась. Новые работники понимали, что чинопочитание важнее реальных способностей и уровень профессионализма резко начал падать. Впрочем, как и по всей стране. В кабинет главного редактора теперь почти ежедневно стали заглядывать гости, чаще без производственных причин. Иногда – совсем посторонние. Один из них был егерь, обслуживавший начальство, а второй – массажист из элитного бассейна «Чайка». Приходил и руководитель Телерадиофонда. Они когда-то вместе «крутили», как любят выражаться профессиональные велогонщики. Этот смешливый мужик в первый же раз сказал, намекая на вывеску перед пунктом охраны:
– Андрей, такой приемной, как у тебя, нет ни у одного президента.
Я видел, как Бирюков покраснел, но табличку снимать не стал. Потом этого умника посадили за продажу американцам ценных архивных документов.
Частенько наведывался к А.Д. Владимир Анатольевич Андреев, который перед уходом Яроцкого стал заместителем председателя Гостелерадио по вещанию на зарубежные страны. Как мы помним, при моем появлении на Пятницкой, 25 оба они были заведующими отделами под начальством Виктора Ильича. Андреев был в ранге замминистра, но Ирина Петровна стояла ступенькой выше на служебной лестнице и это как бы уравнивало ситуацию между двумя сослуживцами, один из которых теперь для другого являлся непосредственным начальником. Порой они вместе выпивали в бывшем кабинете Яроцкого.
89-й и 90-й годы, видимо, были лучшими в судьбе Бирюкова. Он наслаждался властью – везде, где нужно, присутствовал и заседал, участвовал в мероприятиях людей из круга Ирины Петровны, не чувствуя себя бедным родственником. Первое время он еще заставлял себя с утра приходить на службу после советско-светских вечеринок, дыша тяжелым перегаром, а потом просто стал звонить мне и вечером, и ночью, сообщая, что его не будет и что придется выходить мне.
Чего он не запускал, так это партийных дел. Не все они были бессмысленны. Помню, как однажды дал мне задание съездить в один из райкомов партии Москвы с требованием починить протекающую крышу в доме, где жила наша сотрудница. Я взял для убедительности с собой атлета-ответственного секретаря, и в райкоме этот вопрос был решен в течение суток.
Наступил тяжелый 1991 год. Я тогда верил в роль личности в истории и считал, что, прежде всего, надо убрать Ельцина и разогнать российский парламент. Бирюков был убежден, что надо убрать Горбачева и все вернется на круги своя… Примерно в начале апреля А.Д. повеселел и с загадочным видом сообщил мне, что к концу лета, в августе, всё наладится.
– Как наладится? – удивился я.
– Сам увидишь, – неопределенно, но уверенно ответил он.
В августе Бирюков ушел в отпуск, завещая мне ничего не менять, а главное не вздумать продавать нашу секретную продукцию (такие предложения уже поступали). Вернулся он только во второй половине сентября, когда редакция стала называться агентством «Эфир-дайджест», гриф «секретно» с материалов был снят, а милицейский пост ликвидирован. Выпускались иные сборники с иными названиями, существовала платная подписка для всех желающих и бесплатная – для новой номенклатуры. Я нарушил заветы шефа, поскольку неукоснительно и оперативно выполнял все распоряжения сверху. Возможно, это и уберегло нашу лавочку от закрытия, хотя вероятность того, что я ошибаюсь, не менее велика.
Андрей Дмитриевич был мрачнее тучи и недели две со мной не разговаривал, в работе никакого участия не принимал, только ходил на летучки к Андрееву. Видимо, Владимир Анатольевич посоветовал Бирюкову переговорить со мной. А.Д. вдруг позвонил вечером мне домой и предложил завтра, после рассылки бюллетеней, с утра на машине отправиться к нему на дачу в Пушкино собирать яблоки. Ничего не помню про яблоки, но во время поездки я убедил его в своей невиновности. А он мне признался, как ненавидит теперешних выскочек.
С тех пор Бирюков остался без привычных занятий. Парткомы, партактивы отменили, гостиницы и охоты передали другим людям. Ему подумалось, что это – крах. Он ошибался: это было начало нового открыто воровского этапа существования элиты, в том числе и ее прежней составляющей. Если бы он немного потерпел, то стал бы жить еще лучше.
Нельзя исключать и того, что информированность А.Д. оставалась на прежнем уровне, и ему заранее было известно о снятии Андреева и назначении человека из совсем другого круга. И тогда понятно, что перед самым этим назначением, примерно в апреле 1993 года, Бирюков застрелился, как утверждают осведомленные источники, из охотничьего ружья. (По слухам, снес себе полчерепа). Утром того дня он сказал, что в полдень поедет по авторемонтным делам, потом ему куда-то нужно было за город. Говорил он абсолютно спокойно, у меня не возникло никаких подозрений. Был он бодр и даже как-то немного посвежел.
А поздним вечером Ирина Петровна позвонила на работу и сообщила дежурному, что Андрей Дмитриевич скончался от сердечного приступа и попросила передать мне, чтобы я выходил с утра и предупредил Андреева. Я разбудил Владимира Анатольевича и известил о случившемся. Потом вышел на лестничную клетку и закурил (обычно я покуривал только на Пятницкой).
В девять часов утра на совещании у Андреева смерть Бирюкова почтили минутой молчания. После летучки Владимир Анатольевич предложил мне и еще двум членам коллегии поехать на квартиру А.Д. В гостиной Ирина Петровна накрыла нам выпить за упокой души, рассказала, что муж вчера приехал поздно и перед сном ему стало плохо с сердцем.
– Он лежит там, в комнате за стеной. Хотите посмотреть? – неожиданно предложила она.
Андреев ответил за всех, что не нужно. (А ведь странно было, что труп до сих пор находится дома). Но я ничего такого тогда не подумал. Я ничего такого не подумал, когда произносил речь над гробом. А в гробу вместо головы лежал полностью забинтованный огромный шар, напоминавший увеличенный в сотню раз мячик для пинг-понга.
Через несколько месяцев мне позвонил тот самый Герман, который изображал ослепшего профессора. Мы с ним не виделись лет пятнадцать. Он был пьян, насколько сильно, по таким людям трудно определить, и уверенно говорил о самоубийстве. А потом спросил:
– Как вы думаете, Бирюков был полковником КГБ?
Я сказал, что не знаю. Я и в данную минуту не могу понять, почему заканчиваю историю об А.Д. этим дурацким вопросом?
11.05.2015 – 19.04.2018