«Проснулась улица. Глядит, усталая
Глазами хмурыми немых окон
На лица сонные, от стужи алые,
Что гонят думами упорный сон.»
— Марина Цветаева.
Слепой промолвил полузрячим:
— Я вижу как растет трава!
От чуда этого становится горячим
И мозг, и сердце, кругом голова...
А на цветках шмели шуршаньем в лапках
Тревожат мою душу так забавно!
Вы не представите как это славно,
И слышу даже зов времен в веках.
Тут некто Гвадзи потянулся
К рассказчику всем телом детским.
Он слепо вел рукою, ища опору.
И мыслью необычной встрепенулся.
И ликом был пред всеми очень светским,
Хотя его не видели. Но взору
Полуслепого этого он доверял.
И в нем присутствие прекрасное искал:
Предчувствием стараясь быть истошно
В неясной комнате их приютившей.
Ведя беседу тихо меж собою, ненарошно
Обмениваясь мыслями во свете духа; —
Души надмение судьбы вдосталь испившей.
И средь полушептаний он явился,
Им известив, что можно видеть как-то... (чутьем ли слуха?).
И замерли; и слушали тая дыханье. Бился
Сердечно в них порыв естественных желаний.
И голоса им виделись иные, и мочи завываний
Средь толп убогих, что влачатся миром...
— Скажи мне, светоч, как зарю ты видишь.
Полуслепой мудрец, представший им сперва таким,
Слепым заложникам туманной зги в очах,
Теснящимся в каморке ветхой и сырой, и лишь
От старой печки шло тепло — к рукам,
Протянутым во сумрак, в немощь, в страх.
И в киселе видений живы миром...
Пришелец тайный сел прямее тут.
Нашел он перед кем вещать благое.
— Я, гм... — и пожевал губами, — трут.
Заря искра есть или что другое,
Воспламеняет что во мне виденья...
— Как слышишь времена ты, вещий?
При этом видя свет узорный, миром говорящий.
— О, слышу их легко для настроенья...
Юнец задумался, играя пальцами по сумраку,
Как будто струны света ощущая.
— Сейчас уж ночь, пора уныния.
О дай же мне, пророк, свою ты руку!
Помедлив, зрячий прошептал: — Возьми.
И души их повязаны болезненно плетьми.
Спустя чуть время руки пальцами сошлись.
— Сюда привел нас поводырь, слепых,
Мой милый пес, он знает все как надо... и...
А ты уж был вот здесь, молившись.
Твою молитву слышал я, отчасти... эх...
Как здорово, наверно, видеть жизнь!
— О, да! — провидец руку сжал мальчишки. —
Не знал я никогда слепого участи, то правда.
И в полноте живу беспечно каждый день!
Читаю на досуге зрячим книжки...
— Ох, только зрячим? Почему ж... беда.
— Но только зрячему дано увидеть то,
Что спрятано внутри всей слова красоты,
Нет смысла это все читать слепцам.
Иначе испытают лишь уныние, зато
Меня́ им можно слушать, и мечты
У них и расцветут, давая тень глазам...
Хоть тень лишь чувства зрения, однако.
Забрав обратно руку от любопытного юнца,
Сей вещий муж ушел во думы далеко, —
Как показалось Гвадзи ненароком. И лица
Он видеть не способен был сего:
Лишь муть кромешная и каша света,
Перенасыщен что тенями и — ничего.
Однако нет для разума бессмыслия секрета...
— Как имя твое, вещий муж, скажи.
— Хо-хо... и имя мое есть велико словом.
Зовут меня и величают — Домрон.
— Хвала же Домрону! Слова его — ножи
По сердцу тихому, измученному чувством,
В котором только злых видений сон.
***
— Не спим ли мы? Почтенный Домрон.
Ночь коротка, но хоть во снах — отрада.
Мне иногда приснится что-то... будто звон.
И он становится чуть очертаем. Правда.
Что сны? Тревожимы рассветом духа
Уходим мы в бесчисленные тайны,
И путь наш озаряется виденьем слуха,
И годы наши будто бы совсем случайны.
Что ночь? Всего лишь признак млечный.
И нет ее совсем для тех кто слеп. Я знаю!
И всякий сон пусть будет человечный.
Не надо и во снах печали дня слепого, фью...
Давай уснем! И время станет лишь вуалью
Надежд несмелых превзойти исход.
Глаза горящие отваги сталью.
А может ласков взор наоборот...
А может быть мы все греха провидцы,
Несем на душах наших след веков;
И пробуждаясь к жизни снова: веры очевидцы...
Но не минуть опять нам храм оков.
Давай же спать! Честнее будет так...
Хотя, для зрячего такие мысли скверны.
Здесь, на полу убогонькой таверны
И ты, и я — лишь дружбою вольны.
Нас носит ветер дум, и ветер мира.
Туда... сюда. И вот мы тут. Очаг.
И правда сути сей по-божески права;
И только лишь слепому свет ли враг?
Уснем... и станет проще думать,
Что ночь пришедшая вуалью грез — чиста.
Что ночь? Рассвет свой в ней ковать...
И утро начинается как с чистого листа.
И юноша умолк, сопя невинно, тихо,
Вбирая тишиной в себя порок души,
Терзая думы смыслом счастия и лихо
Крадется в сердце дерзновеньем вши.
Молчал немного, пред собою видя
Лишь тонко пелену бесцветной зги.
А Домрон жил во тьме, на тряпках сидя,
И мысли были совестью туги.
— Уснем же, странник, — очнулся будто
Сидящий по-турецки на полу слепец.
Что ночь святая... Ведь она как утро.
Ведь все равно ты сам прозрения творец...
— Ну что ж... давай. Хотя и время... м-да...
Как будто бы и не было предчувствий (про себя).
Я уж найду себе местечко, ты уж сам...
Ложусь, мой верный друг, да будет сон тебе награда,
Покойной ночи, не сверчит, но что ж, я... я...
(Доверюсь уж твоим младым поди устам)
Уйду, пожалуй, в сне своем в благоуханье сада.
И стал возиться, чтоб готовить место.
Кряхтя и воздыхая щупал пол усердно.
— Я и не думал что уж ночь, вот честно.
Совсем за думами своими стар. Ох, скверно.
Шуршал, сворачивая тряпки в подголовье.
Заботливо как мог, улегся в рост и сжался.
И на боку глаза завел в межбровье:
Он часто делал так пред сном, играя.
И этим сновиденьям частым помогая.
Вселенную имея там: да-да!
Юнец молчал немного, пораженный.
— О, Домрон! Ведь сейчас как никогда
По всей земле что нам чревата тлением, вот я
В сем вижу знак Всевышнего огромный,
И в этом знаке власть пребытия! —
Затменья нет, поскольку вот передо мною
Свеченье различимое деньское. Что? О, боги!
О что же это может быть, соврал ты?
Про ночь тебе сказал я от натуги, верою
Хотел спросить о чем-то... философски!
А вышло... Ты поправ мои мечты
Младые — глумился над несчастием
Сам будучи слепцом совсем пропащим!
— О, Гвадзи... — (шелест от одежд).
— О... Домрон... (И твое ли это имя?)... Дым
Очей моих не знает ясности, увы.
Но жаль тебя, ты, вещий из невежд,
Снующий мыслями несчастной головы,
Пытаешься казаться столь великим,
Но лишь печать судьбы удара на челе,
Я будто вижу это, хоть безликим
Ты восседаешь тут в надежде и тепле.
— Прости же, Гвадзи, лишь хотел я...
— Давай молчать уже. Слова бессильны.
И так сидели, из дали́, услышав соловья.
И слушая веселья трель для счастья.
Да вздохи Домрона — укромны и могильны.
Арба проехала на слух. Погонщик мула звал кого-то.
Вне стен таверны (ханы) мрачной жизнь текла.
Торговка пронесла кебаб горячий. Тут же чья-то
Рука трепала вяло струны и музыка влекла.
Чрез дверь отверстую к ним рвался гомон
Всех улиц города восточного и даль
Собой вмещала весь их странный сон,
Которым люди эти мерили печаль.
Сон наяву. Бессвязные молитвы на устах.
Сердечная тревога бытия. Мечты. И страх.
И будто времени свербит над головой кимвал,
Еще не ударяя мощно звоном едким, страшным.
В том звуке будет плач волчицы, тень души...
Что потеряла смыслы все; и сонмы ядных жал
Во звуке том вопьются плотью. Разумом одним
Лишь можно жить, вверяясь духу: напиши.
На каждом будет пусть сие нательным знаком...
Поскольку жив не тот, кто только лишь мечтал,
В мечте учась быть той волчице волком.
Все это думал Гвадзи. Лишь Домрон рыдал.
Беззвучно, тише суеты дневного мира.
И виделся ему всех этих стен кимвал:
Сейчас сойдутся им играя, сплющат, и дыра
Останется в том месте где он был...
А Гвадзи очи широко раскрыл,
Ища в пространстве света блеклого — струну,
Которую терзал неведомый без слуха,
И просто извлекал чутье свое как пыл;
Звучаньем громов ли в седую старину
Вот так же древние в напружье вздоха
В ночи глотаемой стихией искали тьму,
И молнии на землю клали свет, и танец
Был их как быков сраженье. И ветра
На них трепали одеянье зверя...
— Ты, Домрон, даже молодец... —
Сказал спустя минуты отрок. — Вера
Моя теперь не в сон: прям как заря.
Он повернул к страдальцу свое лицо.
На взоре тьма белеса откровеньем.
А мир куда-то двигался. Но лишь свинцом
Вся дума зрячая расплавится — свершеньем.
2018