Земля покрывается ящерицами. Апрель. Шелест, шорохи в подрастающем клевере.
Кровью омывается мозг. Анна любуется собой, не слушая голос совести.
Закрыла уши руками, и это ее уродует. Оно все равно внутри. Пора, он ждет. Отнимай уже руки от ушей, Анна. Кардиган на вешалке. Туфли на каблуке. Выходи.
Город, откуда Анна родом, больше не принадлежит этой стране, или принадлежит, или полу-принадлежит, никто точно сказать не может. Прошло два месяца и три дня с тех пор, как ей стало на это плевать. Раньше она читала все новости и вскрикивала, слыша салют.
Теперь у нее есть любовь. Какое ей дело до призраков?
Этот год пройдет под знаком любви. На ее компьютере появится папка с фотографиями: «Наша первая весна». Она назовет ее именно так. Первый совместный снимок уже сделан. Потом будет «Нежное лето», нет, лучше «сладкое». Или так: «Sweet summer». И «Warm Autumn».
Залитая солнцем лужайка зеленеет, почти бесстыже. Полы кардигана развеваются, приоткрывая ноги. Тепло. Р. идет рядом с ней. Его ноги – в черных брюках, ноги Анны – в тонких чулках. Их ноги так непохожи на мои.
Я сейчас в узких потертых джинсах и старых кедах.
Р. начинает говорить к ней как бы издалека: «Ты как будто меня понимаешь… Не то что другие». – после долгого рассказа о себе. И Анна радуется, что понимает. Сколько вопросов задала она ему за этот вечер? «Ты умеешь задавать вопросы! Давно не встречал таких хороших собеседников», – говорит он Анне.
«Можно я буду звать тебя Аней?» – «Только Анна».
Так ее, светловолосую девочку, назвали отец и мать. Ан-нн-на, шаг через ручей, прыжок. Два одинаковых берега, первый – свой, ведь ему достается ударение. Другой – чужой, но неизбежный, потому что там тоже гласная.
Девушка всегда любила свое имя.
Ее родители были –
были. А теперь их нет – совсем нет.
Когда снаряд града попал в их дом, она была на сессии. Много раз она думала о том, что лучше бы если бы, лучше бы…
Когда начался Майдан, она читала «Божественную комедию», а не новости. Ей нужно было работать над курсовой.
Когда захватывали СБУ в Луганске, она как раз купила себе новую монографию о Данте (потом бросала эту книжку об стенку, проклиная тот самый день, потому что на следующий зазвучали первые выстрелы ГРАДов).
А когда сносили памятник Ленину… Анне почему-то не хочется вспоминать именно этот день.
Но теперь это все заволок туман. Целый день они ходят по городу и говорят, говорят, говорят. Проспекты распахнуты прямо в небо. Волосы растрепались и щекочут щеку.
«О чем ты молчишь?» – участливо спрашивает она у Р., увидев его грустным.
«Так… Ни о чем, – отвечает он, и ей кажется – все в порядке. – А ты?»
«Пытаюсь представить, как мой мозг омывает кровь». – отвечает Анна. Но ее голос тонет в шуме проезжающих мимо машин.
«А хочешь, поедем в парк, прокатимся на колесе обозрения?»
Солнце клонится к закату, когда они сворачивают с шумной улицы на узкую, тихую: слышны их шаги. Набухшие почки над ее головой вот-вот вспыхнут зеленью.
Голос его звучит глухо, печально – и она пододвигается ближе и ловит каждое слово ресницами, пальцами, ей бы его обнять; но еще слишком рано. Взгляды становятся долгими.
«С тобой мне на редкость светло», – издалека спешит к Анне фраза Р.
Далеко, из которого звучит его голос – истерзанность предыдущей
любовью любовью любо
Но девушка видит только его лицо. Счастливое узнавание собственной избранности – это как держать себя саму на ладонях, когда твои руки оберегаются другими.
А его лицо – воплощение света, когда он склоняется к ней снова, и –
думает обо мне, пока я шатаюсь по нашим памятным местам в его серой толстовке. Когда мы расстались, я начала читать Данте, чтобы хоть как-то себя отвлечь.
Девушка! – догоняет меня голос. – Девушка! Можно с вами познакомиться?
В парке земля покрывается ящерицами. И над ними проплывают призраки.
Шелест,