НАВСТРЕЧУ МЕЧТЕ
Дверь отворилась, странная дверь, ведущая сразу в две больничные палаты, разделенные перегородкой и ещё двумя дверями. Моя- правая. Кресло- каталку подтолкнули к кровати у окна (ещё одна стояла через тумбочку у противоположной от окна стены). Я поднялся. Пара неловких шагов- и сидишь на высокой пружинистой сетчатой койке.
- Спасибо.
- Поправляйтесь.
Бабуля, которую саму бы уместнее было катать на колясочке, уходит, прихватив свой «транспорт», оставляя по себе некий привкус неловкости.
За окном- ясный день, летний день с панорамой шестого этажа. Вот в той церквушке на горизонте, на колокольне, как рассказывал мой друг, когда- то поймали американского шпиона с фотокамерой. А сегодня у меня обзор получше, чем у того шпиона. И надо- то было для этого лишь умереть или почти умереть. Некогда секретный аэродром, лётно- испытательный институт.
Я сижу, свесив ножки. Койка соседа пуста, заправлена, не тронута. Вот он, ЛИИ. И вот он я, едва живой после четырёх суток в реанимации…
«Вот человек со странной судьбой, - говорит профессор П. своим ординаторам, - прописан в Москве, живёт в О., а привезли к нам. Боль развивалась с середины дня до полуночи. – Показывает мои графики- ленты. - Как мы видим, проблемы- обширные…»
Помню, когда мой покойный друг- врач лежал с аппендицитом в МОНИКИ, и я навещал его, однажды он, как считал- незаметно, кивнул на соседа и шепнул: «у мужика cancer». Я постарался «не услышать» и продолжал о своём. Тогда не было таких СМИ, сетей, и латынь не была на слуху. Но зачем же давать повод для тяжких подозрений? Лица моих ординаторов были очень выразительны, и я понял: дела плохи. Дела плохи - а я могу любоваться взлетающими, ещё не серийными, истребителями. Когда приезжали родственники и начинали копошиться в пакетах с гостинцами – мне становилось нехорошо: я ощущал внешнюю эмоцию, ничтожную по силе, но активную, и этого было довольно для какого- то там спазма, который приходилось терпеть уже просто по привычке… А тут…- истребители.
В училище на «плоских качелях» при поступлении рвало каждого второго. А мне жаль было расставаться с этим аттракционом. Мне нравилось, когда меня «плющит и колбасит» в буквальном смысле. И что теперь? Смотреть, как плющит того или этого (а их «плющит» и хорошо «плющит»), почти не смея шевельнуться. Наверное, я превзошёл даже их.
Завтра – первый выход в коридор. Дистанция двадцать пять метров, кажется.
Строитель замер на мгновение, оглушённый своим собственным дыханием. Других звуков на многие километры вокруг не было. Тьма, электрический фонарик, где- то, может быть, в километре, на краю этих садовых наделов, воет собака, где- то чуть ближе кто- то перекликается неславянскими гортанными звуками. Рукавицы сковал лёд, под ногами настил шириной в одну доску- поскользнуться нельзя, помочь будет некому- это второй этаж, без крыши и перекрытий, одни стены. Да и не найдут, наверное, долго. Первый этаж был каменный, второй- брусовый. Брус приходилось брать за один конец на земле, упирать в стену, поднимать под острым углом, так, чтобы конец его преодолел её верхний край; затем по прибитым внутри доскам настила подниматься вверх и втягивать брус на стену. Затем- отверстия, льноватин, нагель. ..
Про него ходили то ли легенды, то ли анекдоты- «строит сам». Внизу стояла машина, вполне шикарная по тем временам, гранатовая «семёрка», которая, по тем же временам, вполне вероятно могла как завестись, так и не завестись в этой «тундре», этим поздним уже морозным вечером накануне «трудовой недели».
В тот вечер его ещё и занесло. Возвращаясь, уже ближе к полуночи, по гравийной заснеженной лесной дороге в город, он вдруг почувствовал, что задок съезжает в кювет. Привод – задний, газ- полный. Не по себе стало спустя минуту: оттуда тоже никто не вытащил бы. Это ведь ещё до «эпохи мобильников». Может быть, одна «моторолла» на семью у кого- то и была, но где- то в более нужном месте.
Надо было создавать «материальные ценности». Что такое пенсии- все уже «узнали». Что такое развал страны- видели. Ждать больше было нечего и надеяться не на кого.
Когда- то в молодости, почти ещё в своей советской юности, строитель частенько гостил в Манихино на дачах ГАБТ. Хозяин участка гордился своим творением- отдельным летним домиком на краю большого участка, который возвёл сам. Как говорят, дураку полработы не показывают- вот и виделась будущему строителю в предмете гордости хозяина одноэтажная клетушка с верандой вдали от основного капитального бревенчатого строения- чуть ли не уродством. Его тогда больше привлекал гамак меж двух сосен.
На стволе корявой ели
Муравьиное шоссе.
…….
Кто сегодня мне приснится
В мягкой сетке гамака? /А. Ахматова/
Строителями становятся быстро: какое- то незначительное аккуратное законченное сооружение, подобное бытовке (спроектировать, купить материал, привезти, подобрать инструмент…- всего не перечислить) – и ты уже видишь любое строение иными глазами. И мир ты видишь иным оком, во взгляде проступает уже некое могущество. Ты можешь месяцами прикидывать, какой материал дешевле в конечном счёте и понимаешь: из стекла ли, бетона, дерева, камня…- это похоже на ценовой сговор- всё выходит в одну цену или почти в одну, если учесть массу, объём, трудозатраты, доставку. Прошло около двадцати лет, а цены на стрйматериалы изменились незначительно, тогда как рубль- в десятки раз. Сплошные загадки.
Словом, «навык- это тоже капитал»,- подумалось строителю. Так, все свои выходные он ощущал себя Павкой Корчагиным. Крышу он закончил на второй сезон: часть лета, осень и ещё часть лета. С этого бы и начинать. Но сколько сил уже потрачено! Вот он дом, всё в нём есть- живи! Но даром божьим почему- то не ощущается. Так бы с самого начала- сколько красоты, удобства, изящества можно было бы изобрести!
Но ещё есть и дом супруги. А ещё есть работа во все будние дни. А ещё- учёба- переучивание почти во все вечера в течение трёх лет. И сон по три часа в сутки. И это на пятом десятке лет, на исходе пятого…
Он стонал. Показалось, что так чуть легче. Левая ладонь лежала на груди, правая- сверху между лопатками. За рулём- супруга. На перекрёстке под фонарём- ДПС, сотрудник провожает взглядом странную, почти йогическую «асану», пассажира «Пежо». До города чуть меньше часа. Там Областной Кардиоцентр. Сознание не уходило. Боль усиливалась и усиливалась…
Он давно хотел спросить одного своего знакомого, что тот делает, чтобы уничтожить свой ум? Если ум останется как элемент- он вовлечёт его в новое такое же материальное тело. Ум- уничтожают! Это- древнейшая и основополагающая практика. С умом в Царствие Небесное не въедешь…
Наверное, это- бред… Он просто молился. Эмоций никаких. Вслух- лёгкое мычание. Внутри- безразличие.
Так умирал его «водолаз» летом 1993 года. Весь вечер он стонал, мерно и безостановочно. Хозяин сделал уже все предписанные уколы, какими только располагал, присел на диван и, хотя многие- многие годы жил с привычкой засыпать только под утро, внезапно отключился… А когда проснулся - взошедшее солнце било в окна его двенадцатого этажа. В квартире было тихо. Он понял, что его друга больше нет, что он ушёл, но с кем и куда не дано было видеть. Он не мог отключиться сам, как не может заснуть бегущий человек. И всё же…
Здесь, на больничной койке все мужики становятся «лапочками». Все дышат ровно, здороваются в коридорах, не толпятся, не напирают. Как пленные или приговорённые- все равны. Поднимаюсь на лифте после обследования, сижу в коридоре перед телевизором, идёт молодой доктор, у которого я обследовался. Смотрит на меня, как на телезвезду. (Ну хоть чем- то я «прославился», хотя предпочёл бы такой славе всё что угодно.) Он только что рассматривал мои внутренности.
- Что,- спрашиваю,- в самом деле что- то не так?
После некоторой паузы серьёзно и взвешенно отвечает:
- И даже очень…
Вот этот парень, он из соседней палаты, ему тридцать два. Мы лежали с ним у противоположных стен интенсивной терапии в разных комнатах подъёмом головы навстречу. Я постоянно ловил на себе его взгляд. Уже на вторые сутки он стал самовольно подниматься и подходить к окну, несмотря на запрет. Внешне сильно напоминал казаха, и телесные пропорции очень характерные (соотношение руки- ноги- туловище), хотя явно был местным, не приезжим. К исходу вторых суток его уже перевели в палату. А мне с охающими по ночам, а утром под простынёй выкатываемыми к лифту, бабульками лежать предстояло ещё столько же…
Там, наверху, вечером в палате я уловил сладкий запашок табака из открытого окна над головой, поднялся, выглянул - мой недавний сосед на общем, во весь этаж, балконе, где курить, разумеется, было запрещено. Заговорили.
- Я и не собирался бросать.
- И я бы с удовольствием, да не могу.
Оказалось, он считал нас ровесниками. А тут- какой- то «полтинник» … Он не поверил. Болеть всегда рано. Но в данном случае его хотелось как- то поддержать… Не смог. Хватило только на формальное:
- Правильно, полечись.
Когда- то в мои пятнадцать лет мне поставили страшный для будущего лётчика диагноз. С таким диагнозом самая дорога во врачи, музыканты, художники, разумеется, при наличии ещё каких- то способностей. Несколько месяцев в течение одного года в трёх лечебных учреждениях (в том числе в одном НИИ) я «хоронил» свою весьма наследственную карьеру, но уже через год прыгал с парашютом и летал на планерах в Тушино. Конечно, позже я стал на какое- то время лётчиком в малоизвестном уже ныне ведомстве маршала авиации Покрышкина А.И. Но ни одна из десятков училищных комиссий меня так ни разу и не пропустила. Спустя годы, обследуясь ради интереса в Бакулевке и других местах (когда жизнь в основном уже прошла), выслушивая похвалы за спортивность и выносливость, не удержался и спросил: как, мол, с тем моим старым таким диагнозом? «Каким таким диагнозом? Исключено. Ничего такого быть не могло…» … Это, видимо, на радостях или от шокирующего недоумения спустя всего год я оказался под простынёй, капельницей и монитором в палате интенсивной терапии на втором этаже с окнами на улицу Маяковского, как я ревностно выяснил в первый же день. И этот профессор- пожилой энтузиаст с ординаторами- говорит о человеке с «удивительной судьбой». Можно было бы почувствовать себя Робин Гудом, если бы вообще хоть что- то чувствовалось после вчерашнего морфия и утреннего обхода…- Только писк монитора над головой при любом телодвижении.
Все ушли. В пяти метрах за столом сестра листает свои бумажки. Накрываюсь с головой простынёй и размышляю так неожиданно- просто и отчётливо: «И не было ничего - да и то закончилось.»
Извини, дружок, было что сказать и хотелось, но не смог, сил не было. И строк этих ты, скорее всего, не увидишь, хотя и «айтишник».
За окном- МАКС. От МАКСа не скроешься, все знают что это и где это. Смотрю, зачарованный, лёжа, сидя, слышу и угадываю, не глядя, всё, что происходит. Мне принесли ноутбук с дисками, я вспоминаю немецкий. Конечно, я его так и не вспомню, потому что никогда и не знал как следует. Но это всё же- какая- то терапия. А ещё подселили соседа. И это- терапия посерьёзнее. Ноги- «устали», глаза- «спят», на плечах- синие звёзды. В общем- милый мужик, которому после Биробиджана ничем, кроме убоя животных, заниматься не приходилось. Постоянно звенит мобильник. Один и тот же жалобный голос соседа отвечает: «У меня нет денег… И работы нет… Не знаю когда…» И так далее, и опять. Приколы, анекдоты, байки… Ещё одна судьба. Мы едим наши гостинцы сообща. У меня «снабжение» чуть лучше. Хотя я всю жизнь- вегетарианец, а он- убойный цех- все как в раю- смиренные овечки.
И метры: первая, вторая сотня в день. Гимнастика- лёжа в присутствии инструктора.
Через три с половиной месяца я выйду на работу слегка припухший (или поправившийся), наёмные- не кадровые- люди будут спрашивать, почти не узнавая:
- Из отпуска?
- Да. Канары. Яхты. Девочки…
И будут провожать завистливыми и осуждающими взглядами: «Живут же русские!»
Три года бассейна, пока хватало терпения, пока не научился плавать кролем так, как положено- с фонтанчиком над пятками, выдохом в воду и вытягиванием руки вперёд. (Брассом я и прежде плавал, почти не выглядывая из воды.) И до десяти километров пешком в день, иногда с дополнительным весом…
«Как ни странно, жить- хочется,- написал я в первой записке супруге. - Принеси мне мои чётки в мешочке, трудно считать круги, загибая пальцы, сбиваюсь.»
После крушения в себя приходишь медленно: сначала прочитана книжка кого- то из старших родственников. Потом покупается новое прекрасное издание Есенина… Какие- то важные основы затронуты- реагируешь на всё избыточно. Всё, что доступно- наблюдать, фотографировать: картины, ракурсы… И этот рассказ М.Веллера на «Звезде»- «Тест»:
- Я моряк!
- Нет. Ты- резчик по камню…
Говорил же астролог из Вриндавана- скульптор. Да где там! ... Всё по- прежнему кажется дурным сном: как привезли в Жуковский под руки поздно ночью, сняли кольца и цепи, раздели, уложили, влили морфий и много чего ещё.
- Боль прошла?
- Нет.
- Постарайтесь заснуть…
Мы создаём мифы, для любого гуманитария это не секрет. Литература- мифы. Религия- мифы. Любые науки – мифы, действующие на определённом этапе, месте, времени. Это такая категория, это не синоним слова «ложь».
Когда происходит нечто фантастическое (болезнь или война) - никто не верит, что это именно с ним. Да это и не с ним вовсе. Это как в романе Булгакова: «казни не было…» И с нами, наверное, тоже ничего не было. «Всё есть текст» - это уж совсем для законченных философов.
… Ничего не случилось, мой друг.
Ничего не бывает на свете. /А.Ч. «А- 107 » /
Где- то в конце восьмидесятых распространялся на кассетах американский фильм с Дж. Белуши. Названия не помню. Встречаются школьные друзья- все успешные, кроме одного. Тот после удара в детстве мячом в голову так дурачком и остался. Друзьям- виновникам спустя годы стало стыдно:
- Ты это, извини,- говорят.
- А, ничего! – отвечает…
Вот я и спрашиваю моего знакомого:
Что ты сделал, чтобы уничтожить свой ум? Ум- это не таблица умножения, это не профессиональные навыки, это не объём активной памяти, не названия и не маршруты… Предположим, когда- то какой- то министр или замминистра присвоил тебе чин или звание. И ты ему поверил? Ты так легко поверил неизвестно кому, потому что он сказал тебе, что ты «лучше» того или этого? Разве можно быть таким доверчивым? ... Это был ум. Он- глупый, он занимается только у д о в л е т в о р е н и е м ч у в с т в. Истина его не интересует.
Но футбольным мячом здесь не поможешь.
Возможно, желаемого следует достигать, уже не нуждаясь в нём. Наверное, лучше смотреть на вожделенные предметы, уже не имея к ним никакого отношения, как на истребители- с больничной койки; как на плоды гастрономических воздержаний, деля кусок с работником бойни ; как на завидную выносливость, которую некому оценить, кроме врачей; или дом, который дался такими усилиями, что в нём и жить уже не хочется …
Жизнь ускользает сквозь пальцы, и в них ничего не должно задержаться. И если самому не проскочить сквозь пальцы, став «мельче мельчайшего» - значит всё наше «будущее»- в прошлом…
Я сползаю по стене, я сажусь в неловкой позе и зову кого- нибудь, чтобы подали руку, мне не подняться. Ложусь, пытаюсь заснуть, но это невозможно. Прошу вызвать «скорую».
- Я отвезу сама,- говорит супруга,- «скорая» отвезёт в ближайшую больницу, это не лучший вариант.
Меня везут навстречу моей мечте. Я увижу ЛИИ и МАКС в самом выгодном ракурсе. Мы будем с моим соседом- тёзкой лакомиться медовыми дынями. И я научусь выдыхать воздух тонкой ровной струйкой после любой нагрузки- что так понравится моему инструктору, и она даже подумает как- то:
- А у него, пожалуй, есть шанс…
22.03- 06.04.18