Выносимая Правдоподобность счастья

Лариса Бау
Писательница бабских романов Онуфриева догрызала четвертый бублик: описывала родителей ее героини - сорокалетней незамужней бухгалтерши Инны Сергеевны. Еще страниц двадцать надо было накропать про ее мамашу с венозными ногами, вечный огород на даче, где она копошилась до поздней осени, про ее калоши, цветастые халаты, мамашины квадратные часики, которые перед войной ей подарил дед. Получалась заботливая охающая мать: и давление скачет, и дочь не замужем.
И про отца - ходил на даче в сапогах и пожелтевшей майке, топил баньку, хрустел огурчиком, закусывая третью стопку водки. Онуфриева честно стучала по серым клавишам: про армейские наколки на руке, как он вытирал потный лоб, рубил дрова, икал, ругался матом... Получался пожилой человек, работящий отец неудачливой некрасивой дочери.
Вот и сама Инна Сергеевна - востороносенькая шатенка в крепдешиновых кофточках, острые плечи, стихи, вечные курсы французского, сметанные маски на лицо, красные босоножки в смелый день.
За ней ухаживал поселковый милиционер Артем. Встречал на станции, козырял.
Онуфриева заварила кофе, грела о кружку озябшие руки. По плану Артем затащит Инну в дачную баньку на колючие березовые веники.
Какие веники, дура? - Онуфриева хлопнула себя по лбу. Еще про милицейские сапоги давай! Ну прям как будто перестройки не было.
Онуфриева не хотела так, она хотела красиво - чтоб если дача, то полковничья, с удобствами. Мамаша крашеная блондинка с часиками от деда - трофейные с войны, и сервиз немецкий впридачу. Ну и вообще - какая бухгалтерша? Пусть кандидат наук, Инесса, переводчица с какого-нибудь редкого языка - корейского, например. Да, в очках, но у нее прекрасные густые волосы, которые рассыпятся по плечам, когда она откинется в объятиях начинающего бизнесмена Алексея, военного в отставке. Онуфриева засмеялась - откинется! Перекинется! В голову полезли похабности, нет, это "пикантности" - стеснительные похабности. Пикантности у образованной полковничьей дочки. Похабности у бухгалтерши в дачной баньке. У бухгалтерши милиционер по-простому: чиркнул застежкой лифчика. А бизнесмен Леша как? Зубами драл? - хихикнула Онуфриева.
Нет, это не по жанру, надо романтику блюсти, до трусов не доводить.
Раньше как было бы: только подразделись, в дверь постучали: соседи, родители, слесаря вызывали? А сейчас мобильник тренькает...
"У меня зазвонил телефон! Кто говорит? Слон".
Онуфриева смеялась в голос. Нет, никаких Иннсергеевных! Никаких Инесс на сегодня. Хватит!
Допила кофе, вынула из тумбочки вибратор и полезла под одеяло.

Онуфриевой надоел свой вибратор.
- Вась, скучный ты, - говорила она ему, - жужжишь, жужжишь, нет бы слово сказать. Или стакан воды подать усталой женщине. И не потанцуешь с тобой.
Онуфриева решила уйти в реал, выйти в люди. Сегодня прям и пойду! Познакомлюсь.
Но как? Она давно жила одна. Жизнь ее героинь, такая страстная, взбалмошная, не оставляла ей времени для себя. Ей казалось иногда, что это она, Онуфриева, целовалась на яхте с греческим капитаном, томно стягивала черные прозрачные чулки, оглашала крымский пляж звенящим смехом и страстными вздохами. Она уставала от них, сердилась, переживала их неудачи, выдавала замуж, всхлипывая от счастья.
Книжки шли легко,одна за другой. Блестящие обложки - запрокинутая голова, декольте, крепкий стриженый затылок над ней, на заднем плане горы, море или скромная дача. Последний роман был особенно обидный. Молодая вдова каскадера впервые получает роль в фильме. Волнуется, поправляет бусики на тонкой шейке. Ей приходит на помощь маститый режиссер. Успех, они едут в Канны. К маститому режиссеру приезжает жена, бьет тоненькую шейку. Она идет плакать на набережную Круазет. Там в нее влюбляется местный миллионер, еще не старый и спортивный...
А я? Я сама? С этим Васей! - Онуфриева запустила вибратором в книжную полку, где рядком стояли счастливицы. Всех пристроила, а сама бобыляю!
Открыла шкаф. Уныло висели заработанные чужим счастьем платья, под ними громоздились туфли в коробках... Она стала суетиться, выбирать. Наконец, остановилась на синем, с драпировками. Как у Кейт, когда принц привел ее к королеве объявлять о женитьбе. Накрасилась, понравилась себе и решительно пошла к лифту.
Внизу она призадумалась: куда пойти? В бар? Бывала она в барах. Окинут взглядом, причмокнут, доверительно вполголоса предложат выпить. Потом начнут: я такой-крутой директор, сам себе начальник, сегодня Париж, завтра Дубай... Я физик ядерщик... Я финансист, я летчик...ни одного инженера-задрипы. Никто не женатый и все ждут роковой любви. У всех квартиры в центре, дачи трехэтажные... А приглашаться будут к ней. У одного сегодня джакузи чинят, другой ключи от дома забыл... И говорят, говорят...
Онуфриева стояла у подъезда в нерешительности: куда пойти?
- Дамочка, вы не меня ли ждете? - подкатил нетвердый. Сделал галантный жест, вроде как приглашает, качнулся.
- Пошел вон!
- Уууу, грубая какая, - незлобиво заключил он, - разборчивая, прынца ждет! Сама б...дь! - и канул в темноту.
Онуфриева еще потопталась,выкурила сигаретку. Вернулась в подъезд, пришел лифт. Знак мне! - решила она. Значит, не судьба сегодня. Дома скинула туфли, достала мороженое, налила коньячку. Уж лучше Вася. Непьющий. Честный. Трудолюбивый. Всего-то надо две батарейки..

Онуфриева ехала за город на встречу с читательницами. Раньше она любила такие посиделки. В районной библиотеке, с чаем-пирогами. Каждая хотела рассказать свою историю: про меня напиши, мой Федя в рот не берет, даже на Пасху тверезый. Потом, с перестройкой уже открылись другие дали. Русские бабьи жизни стали казаться неперспективными, унылыми, как крепостное право.
Ее книжки хорошо продавались, редакторша требовала встреч с народом, ну она и ехала покорно. Рядом на сиденье - две коробки, ее последний роман: Глафира БельскАя, "Долгий путь". Глафира БельскАя - когда редакторша предложила псевдоним, Онуфриева обалдела.
- Так надо, исконно русское, и бывшее дворянское - это сейчас в трендЕ. А то Онуфриева звучит, как вдовий валенок.
Глафира, так Глафира. Обложка была манящая - дождь, тонкая фигурка на набережной Круазетт, вдали уже маячит роллс-ройс нестарого спортивного спасителя с деньгами...
Дорога оказалась легкая, свободная под вечер, и вскоре она въезжала в ворота свиноводческой фермы, огромной, как угодья маркиза Карабаса. У ворот - охранники с собаками, один сел с ней в машину, подъехали к самому дворцу.
В небольшом уютном зале уже сидели читательницы. Нарядные, кофточки с люрексом. Отдельно молодые - ножки, джинсовые юбочки... Молодых мало, сами справятся, без романов. Онуфриева разглядывала публику: неужели такие вот безнадежные тетки меня читают? Я своих героинь так одеваю-стараюсь! А тут блестки в обтяжку, одинаковые стрижки в кудельках, красная помада...
Читательницы высказывались, хвалили, мол, слезы радости в конце, и сны потом хорошие снятся. Но и критиковали, что за бугор смотрит.
- Все у вас, уважаемая писательница, иностранные миллионеры. У нас их сколько, богатых-работящих.
- И все на свободе пока, - хмыкнула Онуфриева.
- Надо любовь к отечеству показать, - тетка выступала решительно, рубила ладонью воздух.
(Эх, тебе бы сапоги-красную-косынку. Маузер в кобуре, вместо Васи в тумбочке. Расстреляла бы меня с удовольствием и книжки сожгла, дурь недо...баная).
Молодежь заорала: не надо наших, Джонни Депа хотим! Онуфриева предложила: давайте вместе напишем счастливый роман, действие будет происходить здесь, у вас. Девицы захихикали: про нашего охрана, он чечен, не пьет! Всех пер...бал...
Стали назначать героев. Девушку выбрали быстро: разведенку с ребенком, мальчиком, или тридцати лет незамужнюю интеллигентных профессий - ветеринар или училка. Нет, молодых девчонок не будем, они только и смотрят, чтоб свалить подальше. В прошлом году немецкие инженеры на колбасный завод приезжали - наши девки за ними ох, как позорничали.
С мужиком задумались, спорили, ругались, всплакнули. Нищий деревенский учитель не катил. Вообще деревенские профессии не тянули, кроме владельцев: опасно это, амбар сожгут, свиней отравят. Какое тут счастье? Другой жанр лезет, без ментов не обойтись. Приедет следователь из города. Шрам от пули, немногословен. Куртка кожаная, конечно.
- Не надо в деревне, некрасиво, у нас жакузей нету.
- Ничего, не принцессы, в овраге курточку подстелит, - ерничали девицы.
- Сопьется он, следователь твой.
Онуфриева сидела как на иголках, проклинала себя за уступчивость. Сказать бы нет, сама решу, кого с кем. Пожалела их. Наконец, подписала последнюю книжку.
Стали прощаться. Обнимались, как родные, фотографировались. Подарили ей розовую фарфоровую свинку с поросятами.
Онуфриева ехала домой, роились мысли. Молодая свинарка влюбляется в охранника с собакой. Нет, лагерно получается. Надо чисто писать, чтоб никаких аллюзий, даже у образованных. Молодая свинарка приходит к Самому с идеями доить свиней. Ну как в партком с рационализацией. Онуфриева сердилась, закуривая вторую сигаретку. Лезет совок, лезет! Ну ладно. Сам проходит мимо. Видит свинарку, которая чешет за ухом свинью. Проникается. чтоб его так чесали, что ли? От смеха ее подзанесло на обочину.
Не, я так не доеду. Все, никаких свинок на дороге. Уже в лифте вернулась к сюжету. После смены Сам подвозит свинарку домой. Она живет с бабушкой. Родители спились, их трактором задавило. Кругом иконки в избе. Чисто. Пес Шарик и кот Тузик. Или нет, ну ее свинарку, зачем ему свинарка, он теперь по Куршевелям ездит.
Онуфриева наполнила ванну, свечки зажгла, рюмочка с коньяком на банкетке. Размякла.
Вот медсестра Катя. Живет в хрущобе с бабушкой. Все остальные умерли - чтоб не мешали, а бабушка долго не проживет и умрет перед свадьбой. Да, благословит и умрет. Легко и красиво, во сне. Катя в белой сестринской пижамке, светлые локоны затянуты на затылке ленточкой. Привозят больного. Предприниматель, имел свиноферму. Мафия сожгла. Страшные сцены пожара и отчаянный хрюк свиней опустим. Он кинулся их спасать. Обгорел. Лежит таким забинтованным кульком. Катя интересуется: какой он там, под бинтами. Мечтает...
Рядом сидит его верный охранник, тоже пожженый, умеренно забинтованный. Арслан. Нет, опять не русский. Не надо абреков. Пусть Петр будет. Смотрит на Катю и вздыхает.
Наконец, забинтованый кулек хрипит и умирает. Петр плачет - он как брат был мне! Вместе двадцать свиней вынесли! Катя его утешает, гладит по голове. На следующий день он поджидает ее с букетом. Рассказывает о перспективах, как он из оставшихся двадцати свиней сделает тыщу. Катя внимает, улыбается, садится к нему в машину. На перекрестке выезжают усатые мафии и расстреливают машину противотанковым снарядом. Катя с Петром улетают на небо, и там у них случается любовь!
Онуфриева посмеивалась, прихлебывала коньяк.
Нет, они уедут в Южную Африку, там разведут свиней и наймут местное племя на охрану. Ах да, нельзя, надо на родине. Все, решила! В Сибирь поедут. В заброшенный декабристский острог и разведут необыкновенных шерстяных свиней. Их будут стричь, из шерсти валять валенки и вязать рукавицы. К ним будут приезжать из других стран восхищаться русскими загадочными морозными свиньями. У них родятся дети и будут бегать среди поросят.
Да, так оно и будет, ты, мой ненаглядный, -сказала Онуфриева вибратору Васе и поцеловала его в макушку.

Онуфриева проснулась среди ночи. Ничего не болело, нигде не шумели, вдохновение не зудело. Кота завести что ли? Вот так проснусь, и он тут, погладить, помурчать с ним... Да ну, в Париж надо! Давно не была.
Она вспомнила, как поехала в начале перестройки на первый гонорар.
Сняла квартирку в Маре. Квартирка была смешная, сбитые деревянные ступеньки винтовой лестницы. Лифт - с чемоданом уже не влезть, хорошо, что не толстая. Два окна - как балкончики, герань на решетках. Все махонькое, не то, что у нее в сталинской квартире - в туалете до унитаза идти надо. А тут повернулся - и руки уже помыл, и чайник поставил... Французы дома не живут. Так, ночуют иногда. Им кухни не надо, марафет навел и вниз, в кафе сидеть, по бульварам гулять.
Онуфриева жадно впитывала уличную жизнь. Искусство-литературу знала вдоль и поперек, кино, гастрольные театры - это все знакомо. Статуи на площадях в пол-оборота узнавала. А вот жизнь - чувства их незнакомы ей. Как живут они, зная, что Париж принадлежит им навсегда, по праву. Не отнимут завтра - с вещами в аэропорт и на родину к хмурому пограничнику.
"Я дитя этого города" - пел голос Брассанса, переливался аккордеон.
Вспоминала, как впервые присела в кафе на улице. Надо ли зайти внутрь сначала? Заявить о себе, показаться официанту? А как не подойдет, не заметит, что сидит здесь невидная тетка деликатной мышью.
Подбежал: бонжур, мадам! Заворковал.
Онуфриева улыбнулась, старательно картавила: фуа гра, фуа гра силь ву пле!
Ногу на ногу, откинулась непринужденно, закурила. Я в Париже! В Париже я, в Париже! - ликовала душа. Хотелось визжать, обнимать прохожих.
Принесли это фуа-гра - сероватый кусок, лимон с краю, стручки какие-то.
Онуфриева пробовала осторожно, держала на языке, смаковала. Вкусно, ха, еще как вкусно! Теперь луковый суп. Читала, что очень горячий подают. И суп понравился. Да я лопну, - запаниковала она, сколько принесли - огромное блюдо. Как зеленое болото соус, в нем плавают какие-то куски. Незнакомое на вид, непонятное. От ужаса она забыла, что заказала - рыбу или мясо? Как есть-то? Рыбу нельзя ножом - еще помнила бабушкины заветы. Нож подали, кривой, дурацкий. Поковырялась, вдруг легко подцепила. Очнулась только, когда хлебцем тарелку вылизывала.
- КальвА? - осведомился официант. Наконец разглядела его. Худой, лет пятидесяти, усы. Усы - она не любила целоваться с усатыми. Пыталась представить: колется? Или аккуратненько так шевелит ими, щекотит...
Как же смешно - вот сижу тут в Париже, Мопассан-д'Артаньян... Объелась за троих и думаю, как с официантом целоваться! Вот он Париж, что с русской женщиной делает! Бог даст, еще приеду, так и не замечу, кто мне тарелки подает!
Принесли кальвадос - помочь еду переваривать. Изящная низкая рюмка на толстой ножке, подозрительно пахнет тухлым яблоком.
А как не понравится?
- Онуфриева, - сказала она себе, - ты обнаглела. Ну как тебе не понравится? Французы столетиями пьют, им нравится. А ты, совдество на кефире, сомневаешься! Зря сомневалась - и кальвадос пошел, сглотнулся легонько, сладковатый вкус во рту, теплый, нежный! Ну вот, теперь и с усами целоваться не страшно!
Онуфриева заплатила, евры - такие шуршащие, новенькие! Еще посидела, покурила, поглядела на улицу - сновали машины, мотоциклы, а пешком парижане не спешили... Должны идти в обнимку, целоваться - в детстве она видела документальный фильм про французские песни. Запомнила все детали - до последнего кадра! Как парочки сидели в Люксембургском саду - под зонтиком, целовались, как шансонье колол орехи на кухне и рассуждал, рассуждал. Про угнетение рабочих, про войну. Фильм был черно-белый, оттого еще более романтичный, загадочный. Дождливые парижские крыши, хриплый голос, любовь, любовь... Помнила, как вышла из кино - светлые слезы полились, как у Пушкина от Грузии, еще в школе учили:
На холмах Грузии лежит ночная мгла...
... Печаль моя светла..
Вспомнила острое обделенное чувство - вот, сижу за забором, не достанется мне увидеть. Постоять, подышать ТАМ. Хоть недолго. А вот сбылось, когда уже и не мечтала - поехала сама, без партийного подозрения, и денег навалом, и на улиток с паштетом, и на мороженое. И еще бутылку вина купить домой. Свобода! Деньги!
Запоминай, Онуфриева, запоминай детали, пригодятся в романах:
Тут вот оглянулась, тут запахнула пальто, там он коснулся руки, тут взглянул на станции, побежал за поездом, прощальный жест! С ума сошла - кто купит прощальный жест? Никто! Вон Тургенева из сердца! Там это расстались навсегда, сломались, промолчали лишнего или невинность оскорбили. Другие времена, сами оскорбим, сами скажем - давай или проваливай! И они взмолятся, просительным жестом унизятся - не покидай, не покидай, люблю, умираю и тд. Русские красавицы идут, загадочные души, декабристская преданность и гордая невинность. Стелись, европейский муж!
Что-то я пьяная совсем, - одернула себя Онуфриева! Казаки в Париже, миф про "бистро". Господи, сколько глупости за сорок лет набежало. Втиснулась в лифт, дааа, если так обедать буду, уже завтра не вмещусь! В квартирке высунулась в окно - светила луна, стучали каблуки по брусчатке. Напротив в окне женщина укачивала младенца. Вдалеке надрывалась полицейская машина. Париж!

Онуфриева печалилась: Вася забарахлил. Хрюкал, дребезжал, разок заглох неуместно.
- Стареешь, дружок, - безжалостно сказала Онуфриева. Но ей было жалко старый вибратор - привыкла к нему, притерлась, прилюбилась.
- Надо тебя на молодого менять, не обижайся! Эх, мужики, только пристроишься, а он уже и ослаб. Она давно понимала, что надо новый купить, медлила. Любила свои вещи подолгу. Смотрела в интернетах последние модели. Они ей не нравились - дурацких цветов, с ощетинившимися прибамбасами, громкие. Ну куда такой в дом, бирюзовый пупырчатый! Как огурец насилуешь!
Один пыхтел голосом Сталлоне, другой ворковал Джоржем Клуни. Не хочу чужих мужиков в кровати! - капризничала Онуфриева. Она любила мыслить глобально, вот продали сто миллионов таких Клуни, и во всех концах света он отдувается! Стоит стон и воркование над всей планетой, аж космонавтам слышно. Господи, ну что ж ты так смешно нас устроил - ни детям рассказать, ни матери нашептать. И не напишешь весело - не продается в России плотский смех. Надо серьезно, "любовь - не вздохи на скамейке и не прогулки при луне".
Многоточия нужны, на другие невинные органы отвлекаться вовремя: закатила глаза, закусила губу. А то читательницы оскорбятся а девочки даже испугаются.
- Вот так, Онуфриева, ты раба любви, - сказала она громко, налила коньяку и уткнулась в недописанный роман. Он шел слезливо, скучно. Пора уже было выводить на счастливый финал, но что-то не клеилось.
...Римма, рыжеватая стюардесса еле сдерживала слезы, смену сдам, потом поплачу. Штурман Эдик отводил глаза, виноват, скотина, сам понимал.
Онуфриева, как обычно, начинала прикалываться и ржать. Римма несет ему обед - плюет в курицу с горошком. Или нарочно склонится над ним, чтобы пуговички расстегнулись, он сознание потеряет. И уволят его за профнепригодность. А Римма будет хохотать над ним, понурым, на краю летного поля.
Или Римма откроет дверь и выпрыгнет с парашютом. Или Эдика вытолкнет. Без.
Не, так нельзя, она ответственная, в салоне дети ревут. Она не выйдет провожать пассажиров, заплаканная, Эдик найдет ее в отсеке (или ну как там у них каптерки стюардесочные называются) за занавесочкой. Встанет на колени прощения просить. А она не простит Эдика и купит вибратора Феликса в Вене! Ох, как же вы мне надоели, кормилицы мои!
Онуфриева переключилась на сайт знакомств. Богатыри - успешные, улыбчивые, верные до гроба. Так, Olafur Rassmussen - пшеничные усы, белесые брови над честными серыми глазами. Фотографии рядком: Вот он поймал страшную щуку, вот он на велосипеде, вот починяет автомобиль. В ушанке, в шортах, лысоватая грудь, никаких плюшек по бокам, мускулистые ручищи. "Нэмного говорью русский йазик. Йа инжэнэр, работал в Syktyvkaar. 48 лет". Лесоповал, значит. Хочет русскую жену. Вдовец с двумя детьми - белесые мальчуганы. Вот они в церковном хоре, вот в школе в форменных пиджачках. Опять со щукой в обнимку. На пианино играют. Ой ты, господи, Исландия. Темно полгода, холодно, карликовые лошадки, вереск, вулканы и гейзеры. Да, декабристку хочет, правильно!
- Прости, Вася, - решительно сказала Онуфриева и застучала по клавишам:
Dear Mr Rassmussen,...
Она вглядывалась в фотографии: вообще-то ей не нравились блондины. Она предпочитала брюнетов с голубыми глазами. Все злодеи в ее романах были такие брюнеты. Недостижимые, коварные, разбивающие сердца.
- Но тебе же, Онуфриева, коварный не нужен!
А какой нужен?
Ее бывший недолгий муж, лицо которого она уже и помнила с трудом, был худой невзрачный аспирант, познакомились в университете. Целовался страстно, сопел, цветы носил. Провинциальная галантность. Когда привела в дом, мать переполошилась: московскую прописку хочет, квартиру оттяпает. Квартира была дедова еще за совзаслуги, огромная, хоть и две комнаты всего. Балкон, высокие окна, вид на Кремль. Не пропишу и все! Стояла насмерть. Родственники увещевали: закуролесит, у нас зять прокурор, вышибем. Не губи дочерни чувства. Онуфриева тоже стояла насмерть - не пропишешь, уеду с ним в Киров! В школе учительствовать, дрова колоть, воду из колонки таскать. Ишь, напугала. Мать хваталась за сердце: единственная дочь. Поженились, жили у него в общаге. Мать приходила к проходной с супом и котлетами, но в дом не звала. Через много лет, когда умирала от инфаркта, просила прощения: из-за меня, дуры, ты одна осталась...
Онуфриева вышла на балкон, закурила. Кремлевские звезды светились, шумела Москва...
В одном из романов она глумилась над своим разводом: тихоня, стихи читал наизусть, а сам бабу завел в командировке! Лепетал в суде, что обеих любит жить не может. Судья издевался: не мусульманин ли тайно, двух жен захотел. Нет, не мусульманин он, Сергей Прохоренко, сердца у него много, на двух баб хватит.
Онуфриева была зла долго, не столько на него, сколько на себя. Не единственная она, ненаглядная, нежные ушки!Смотрела на себя в зеркало: чем не угодила?
Мужики не иссякали вокруг, но что-то сломалось в ней. Доверие ушло.
Близко никого не подпускала.Так, перепихнулись на курорте, и по домам.
Последние годы вообще не встречалась ни с кем, на Васе отдувалась. А чувств ей в романах хватало. Пусть они отдаются, доверяются, рыдают ночами, Риммы, Иннсергеевны, Ани тонкие шейки. Рассматривая мужиков на сайтах, она глумилась: петушиные пляски! Русские не мелочились: у меня воооот такая машина, и мотоцикл в гараже, вилла на Лазурном берегу, а завтра я Нобелевский лауреат буду. Или зарубежные, северные скромнее: вот имею, но одинок. Скрасить ежедневность надо. Южные иностранцы хвастали: вооооот имею. Намекали на секс невиданной силы, щедрость и веселье.
Онуфриева вернулась к монитору. Олафюр смотрел честными глазами. Дом, машина, три велосипеда, и ей, наверно, купит. Любит путешествовать, читать, русский учит.
- Небось в Сыктывкаре всех селянок пер...бал, - подумала Онуфриева. Чего ж ты там не женился, Олафюр?
Аааа, он стихи пишет. Да, только этого не хватало длинными исландскими ночами. Поет с детьми в церковном хоре, лютеранин, "некоторым образом" - захихикала она.
- Онуфриева, ну что ты так серьезно, честное слово! Будет тебе тема для романа, аванс придет, в Буэнос Айрес поедешь, учителя танго наймешь!
Она решила посмотреть про Исландию, что за народ там. Ох, они все такие  огромные блондины, как же их отличать-то, все на одно лицо!
А женщины? Обалдеть, на 300 тысяч народу 7 раз мисс мира и прочих! И как я среди них буду? Она смеялась над собой: рассуждает, как девочка! Вспомнила детство, как старалась ходить прямо, как актриса из соседней квартиры, как французские журналы листала, кривлялась в зеркало капризными ужимками, рыдала над прыщами...
А ты извращенец, Олафюр, любимый писатель у тебя Достоевский Федор Михайлович. Хромоножку бесовскую хочешь? Нет, Онуфриева, так нельзя, будь проще. В свои 45 ты хоть куда: спортивная с детства, волосы прекрасные, седины и не намечается! Ноги гладкие - никаких вен. Все на сегодня думать! Ложись спать, завтра с утра напишешь Олафюру, и про детей приятное не забудь сказать.
Спокойной ночи.

День прошел в беготне, за ужином Онуфриева изучала исландское: читала про сыр, селедку, про бедовый вулкан, который накрыл пеплом всю Исландию. Помпеи, как они там выживают! - сокрушалась она, рассматривая серые овечьи тушки. И про Сыктывкар погуглила. В голове искрился новый сюжет. Крепкая русоволосая Евдокия. Вдовая агрономша. Непьющая. Красавица, как Линда Петурсдоттир - мисс мира из Исландии. Живет в селе возле этого Сыктывкара. Переписывается с Гринписом. Подбивает жителей на протест против вырубки отечественых лесов. Они идут к лесоконторе, впереди Евдокия с вилами. Как в учебнике истории Василиса Кожина против Наполеона. Волосы выбились из под платка, зипун растегут, разрумянилась, кричит: руки прочь от нашего леса! За ней жители партизанским войском. Все трезвые по случаю. Навстречу выходит наш викинг. Улыбается: моя твоя не понимай! Разводит руками. Ручищами!!!
Евдокия на минуту теряется, чувствуя некоторую истому. Но мгновенно берет себя в руки: не за тем пришла, Отечество в опасности!
- Хелло, доррогие крисстиане, здарасстуте, - смущенно приветствует их викинг, не сводя глаз с румяного лица Евдокии. Онуфриева захихикала: никаких топорщившихся штанов! Только улыбка и восхищение! Евдокия переходит на английский, который знает с хлеборобных курсов в Америке.
- Ду ю андерстенд зет ю ар руининг май кантри? - спрашивает она прерывающимся голосом.
- Ноу, - удивляется викинг.
На вилы сама его поднимет, или селяне зарубят иноземца? Нет, нет, они пойдут с кольями, а она его отобъет. Под юбку спрячет, как в немецком фильме! Интересно, а если Олафюру рассказать? Будет ржать или обидится? Ну вот как с человеком жить, если смешное не общее? Жить? Онуфриева, что с тобой? Что ты думаешь про "жить", ты его не видала никогда. Плешивый блондин, деревенский бурбон, медведь, и страна ничуть не великая! Ни Пушкина, ни рощи березовой. Скучная горка камней с гулькин нос, да еще гейзерами скворчит.
Не влюбилась ли ты в фотографию, как девочкой в АленДелона? Вдовец! Синяя борода? Почитала про него дальше: жену убили в Африке, делала прививки от ВОЗ. Так, идейная гуманистка. Своих осирОтила ради тысячи чужих. А эти чужие вырастут, ружье в руки, и опять продолжат свою африканскую беду. Потом подрастут Олафюра детки и тоже в Африку поедут по традиции негров спасать, а там ой... Умная Эльза, иди коньяку выпей!  Господи, как детей назвал: Сигурдюр и Гудмундюр - Тотоша и Кокоша! Нет, и еще раз нет.
Вот кто там следующий соискатель - испанцев поищу, матадора! Сегодня суп из бычьх хвостов, а завтра вдова. Онуфриева, отвлекись, съезди действительно куда-нить, вон к Пушкину в Михайловское.Онуфриева потушила лампу.
- Вася, старичок мой верный, иди работать!

Несколько раз она садилась за письмо Олафюру и откладывала.
Всегда писала с легкостью - только успевай по клавишам стучать, и английский у нее как родной. А тут что-то не шло. И не то, чтобы она не хотела.
Он располагал к себе - улыбкой, прямотой и застенчивостью при этом. Подругам она не рассказывала, начнут сразу: он не он, а цыганка с Бессарабии, просто жулик или кавказский аферист из Барнаула.
Вот подумай, Онуфриева, на что ты подписываешься? На пацанят-подростков, на мужика из Тьмутаракани. В стране у них кризис, так может он тебя и не зовет, а сам зовется к тебе. Мать в гробу переворачивается: опять из холодных краев прописку соискающий! Онуфриева оглядела свою квартиру - одна в таких хоромах, 47 квадратных метров. С тех пор, как мать умерла, она редко бывала в ее комнате. Выкинула старье, купила диваны, гостиная вроде как. Но друзья обычно сидели на кухне по старой советской привычке. Она любила свою комнату, любила сидеть на просторном балконе. Писала обычно, сидя на кровати, широкой, низкой, которую и не застилала никогда. Вот он тут поселится рядом, телевизор будет смотреть, пультом щелкать. А мальцы в бывшей материной. Двухэтажная кровать, два стола, чтоб не дрались. Неее, не захотят так, у него поди у каждого своя комната.
Ох, дорогой мистер Расмуссен! Знаю про ваш кризис. У нас тоже тут несладко, давайте лучше в Париже жить будем. Но в конце недели вдруг села и внезапно написала. Отправила, не перечитывая, как Татьяна Ларина.
Отвлеклась и остальных посмотреть: серб, скулит по славянскому братству. Учился в России. Сам на имперских обломках и такую же ищет, не пойдет.
Два американца - оба из глубинки, этих пометим на будущее. Бразилец с русскими корнями. Выглядит, как грузин. Тоже пометим.
- Работать надо, отвлекаешься много, - сказала она себе строго.
Стюардессы были на стороне Риммы, летчики помалкивали, и нашим и вашим. Штурман Эдик бесился: мужики, ну вы ж понимаете, с кем не бывало, чего насупились. Что мне теперь, на всех жениться что ли?
Сидели в гостинице, рейс с утра, не выпьешь, не погуляешь - дождь хлещет.
Пора Эдику с повинной идти. Или нет, после смены пусть кольцо купит и ва-банк. Мужику под сорок, пора  жениться. Пять лет девушку динамил.
- Противный ты, Эдик, противный - в сердцах выпалила Онуфриева, - за тебя, козла, Римму отдаю! Кровиночку мою! Римма, ну зачем ты его любишь? Таких Эдиков гнать метлой. А ты пять лет сохнешь!
Но редакторша стояла на своем: счастье с русским мужиком наконец. Средним, работящим, обеспеченным. С изюминкой - штурман вот, не вошь офисная, не пограничник сибирский. И не пьющий - профессия не позволяет. И смотрятся вместе хорошо - оба высокие, стройные. На ладно, Римма, получай свое, выстрадала. Но кольцо пусть купит в Лондоне, и там же предложение сделает. В красивом месте, в парке. А то совсем обидно читать.
- Эдик, решайся, пару страниц еще подумай, родителям позвони, сестре замужней для поддержки. Послушал по телефону, как сестрины младенцы щебечут, умилился, да? Все, назад пути нет. Некогда мне с тобой, Эдик, возиться, свою личную жизнь устраивать буду.

Онуфриева проснулась поздно, потянулась к лаптопу. О, уже ответ. У него 6 утра, собирается на работу, напишет вечером.
Дорогая сударыня Галина Онуфриева! Любитель классики. Она с тоской взглянула на книжный шкаф. Громоздились серые облезлые книжки: Достоевский Ф. М., родителями выстраданное полное собрание, двадцать лет не открывала. В голову полезла канва нового романа: мужик потерялся в Москве, одет странно, напуган, дорогу спрашивает у интеллигентной тетки.
Она говорит: вы мне кого-то напоминаете.
Он: писатель я, властитель дум Достоевский Ф. М.
Пожалела его, в дом привела, а он у ней бабушкины канделябры пропил, или нет, в карты проиграл. Эх, забывать стала  нетленное! Пропойца другой писатель был. Кто же из классиков был пьющий? Вспомнился портрет Мусоргского с красным носом, но то композитор. Неужели русские писатели не пили? Гаршин - но он псих вообще и второстепенный, не считается. Есенин - но он поэт, ему можно. Вот советские - этих навалом начиная с Фадеева и пионера Гайдара. Алкоголики народные!
Онуфриева спешила, до вечера ей надо было и к зубному успеть, и в редакцию, и на лекцию - она читала американскую литературу второкурсникам. Позже пришло новое письмо: я обедаю и смотрю в окно. Фотография: пейзаж в стиле "собаки Баскервилей" - угрюмое вересковое болото, одиноко летит большая птица. И стихи скопированы: "заунывный ветер гонит стаю туч на край небес...".
Так, ты вляпалась, Онуфриева. Жди прогноз погоды, через пару часов у них дождь пойдет: я ужинаю, на болоте мокро.
"Уже и поздно и темно
Сердито бился дождь в окно"
Но вечером пришло нормальное письмо. Писал по-английски, только некоторые слова и выражения по-русски, для колорита. Например, "смертельный номер" - про вулкан. Описывал природу, родной город Акурейри, про себя: учился в Стокгольме, инженерный факультет. Сдержанно и вежливо: восхищен ее профессией, любит литературу. Русские классики переведены на исландский. Сидят у себя в сугробах в темноте и про идиота читают! Спрашивал, бывала ли она в Исландии или вообще на севере? Ездила в Соловки, на байдарках по Карелии: комары заели.
Немного про детей - один любит читать, другой увлекается математикой. Оба играют на пианино. Мелкие веснушчатые зануды! Что бы она хотела узнать?
Послал ссылку на сайт города. Акурейри - какое нежное слово. Баюкающее.
Никаких "целую тебя всю", как один араб написал... Никаких вольностей на "ты", или давай приеду к тебе в койку. Она вдруг рассмеялась. Вскочила, затопала по-детски. Надела новые туфли на каблуках и пошла в кухню - кофе заварить.
Так, мудрая кляча Онуфриева, охолонись. Посмотри про городишко - три улицы вдоль и две поперек. И балконов нет, принципиально. Во всей Исландии, а ты любишь на балконе сидеть!
Ну и что? А мы поедем... В Сыктывкар? Ты хочешь в Сыктывкар? И давно ли ты хочешь в Сыктывкар, дорогая? Нет, мы поедем в Бразилию, например, жить.
Ну не знаю, не знаю, мы пока ничего не решили. Качала ногой, любовалась серой замшевой туфелькой. Так, отвечаем конкретно, что спрашивал. Не видела Исландии, была в Хельсинки на Рождество, замерзла страшно, оттого из баров не вылезала. Детей нет, замужем была давно и недолго. Интересуюсь всем: вкусным и красивым. Читаю мало, пишу много. Достоевского уважаю, не напишешь же: терпеть не могу, читала из-под палки. Подошла к шкафу, открыла том наугад, оказались "Бесы".

Жил на свете таракан
Таракан от детства
И потом попал в стакан
Полный мухоедства

Интересно, как это по-исландски звучит?
Погуглила переводчик:

H;r var kakkalakki
Kakkalakki fr; barn;sku
Og ;ta s;;an ; gler
Full muhoedstva

Каккалакки - неторопливый таракан, однако!
Интересно, а исландцам это просто смешно, или страшновато смешно, как мы, русские, у Достоевского привыкли видеть? Тема диссертации - насколько смешон капитан Лебядкин исландцам? Олафюр, а какой у вас любимый герой из Достоевского? Капитан Лебядкин с Мышкиным вприсядку? Захлопнула лаптоп и свернулась клубочком. Романтически засыпала, без Васи.

Переписывались пару месяцев. Каждый день шутили по скайпу, она разглядывала его дом - светлый деревянный дом в два этажа. Большая комната с низким потолком, белые мохнатые ковры на полу. Книжные полки: вот и F.M Dostoevskiy, Solzhenitsyn, учебники русского. Привычно много книг, диски, телевизор на стене. Простая мебель - тюремная Икеа. Дети показывали национальные пляски во дворе - что-то вроде танца маленьких лебедей с прихлопами. Вокруг вились три собаки, за ними не поспевал совсем маленький белый щенок.
- Это Шарик - имя за ваша русская честь, - гордо заметил Олафюр, - я читал Булгаков на английский язык. Дети спели для нее "светит месяц".  Потом втроем пели красивую исландскую песню. Со смыслом - она дождется своего рыбака.
- Я хочу поехать в Москва и познакомиться. Я буду жить в отель, не беспокоить.
Онуфриева занервничала: ну ведь так хорошо сейчас, весело, интересно, а вдруг хуже будет? Вдруг не понравится он ей, или она ему? Сказать "нет" нельзя.
Видя, что она в растерянности, он прибавил: когда вы хотите.
- Конечно, приезжайте!
Онуфриева смотрела в темный потолок и не могла заснуть. Ей было страшновато.
Она управлялась в своем придуманном мире чувствительных женщин, но не решалась поменяться ролями ни с одной из них. Не из-за трудностей перед счастьем, нет. Она трусила - у нее нет Глафиры Бельской, которая поведет ее уверенными словами, вырулит ее вовремя без фатальных потерь к победительному финишу. Так, все, считай, ты пишешь роман про себя! Смотри со стороны: в аэропорту стоит Глафира БельскАя в узком кашемировом пальто с сиреневым шарфом. Маленькие сережки искрятся под темными локонами. Навстречу ей выходит мощный ... Медведь, Бурбон, Лесорубный грубиян! Шумно сопит, размахивает ручищами, ему жарко и хочется пить. Она достает из шанелистой сумочки бутылочку сока...
- Вы меня спасли, сударыня Глафира, - гремит басом викинг и бухается перед ней на колени.

На самом деле все было не так: он не сразу узнал ее, потому что потерял линзу. Подслеповато щурился. Поцеловал руку, развернул букетик неведомых исландских цветов.
- Вы совсем красивая! Такие женщины есть в журнал про костюм! - смотрел на нее восторженно.
Она стеснялась толпы, ей казалось, что все смотрят на них и неодобрительно посмеиваются: русская-то немолоденькая, а ведь подцепила иностранца.
Когда выехали из аэропорта, он засмеялся и простодушно сказал: я хочу нравиться вам в жизнь.

Дома она разворачивала подарки: узорчатый свитер, варежки, ожерелье из прозрачных серых камешков. Сушеная трава от простуды и ароматные корешки в пакете. Альбом про Исландию. Стеклянные баночки с едой. Она читала про исландскую традиционную еду с ужасом: гнилая акулятина, бараньи яйца в простокваше, сушеная колючая рыба.Одна из банок оказалась вареньем из мелких ягод.
- Ну и куда ты будешь отступать теперь, если что? - думала Онуфриева, ковыряя пальцем странное варенье.

- Русские делают дворцы из метро. Мы делают дворцы из льод на праздник. И там гуляет тоже много народ, как метро.
- Мне не нравится Сыктывкар, грубая жизнь. Нет гуманизм. Как в Африка.
Это ты в советское время не жил, дорогой, когда в Сыктывкаре еды не было. Тогда и было как в Африке. А теперь там рай с колбасой!
Они стояли на Воробьевых горах. Вдруг обнял ее.
- Мы стоим тут, обнимаем like молодой Герцен и молодой Огарев - я читал это, - гордо сообщил он.
- Вообще-то они по другому поводу обнимались, - осторожно заметила ошеломленная Онуфриева. Что он думает про них? Любовники, что ли?
-  Я знаю, они из "порыва души"?  И мы из "порыва души"? Вы очень нравийтесь, сударыня Галина.
- Можно "сударыня" не говорить.
- О, спасибо, неудобно слово.
Ха, неудобное! Вспомнила она таракана по-исландски - каккалакки.. У самого язык сломаешь. Она знала английский, вполне говорила по-испански, по-французски, но даже не надеялась выучить этот смешной язык. Да, как Герцен с Огаревым - вот неожиданность, это ни в каком романе не опишешь. Не поверит никто. Откуда он это взял? Из советского школьного учебника?
Ему нравилась Москва: весело, как в Бангкок. Показывал свои фотографии: мотосани, птица-тройка, на них - богатырь с богатырятами.
- Надо честно показывать жизнь. Это мертвая жена Агнес.
Фотография, как из прогрессивных журналов, высокая сероглазая женщина обнимает худых африканских детей. Все улыбаются, дети тянут шеи - попасть в кадр.
- Сомали. Сожигали весь госпиталь. Назад семь лет.
А у меня Риммы из-за Эдиков плачут, - устыдилась Онуфриева мирового горя. Что тут скажешь? Вот вроде бы она и знала все про эту проклятую Африку, но было это так далеко. Хотелось заслониться от подозрений: чуть отойдешь, а там...Вот она увидела это "там", страшную смерть Агнес, пустой вечер без нее, ужин в молчании. Боялась, что он заплачет. Насмешливая Онуфриева растерялась, что делать, что сказать, как пережить эту минуту и пойти дальше? Олафюр виновато улыбнулся, встал со скамейки: вы знаете все важно про мне теперь. Не боитесь прошлое...
В один из дней пригласила домой. Занавесила окна заранее, а то будет на Кремль любоваться и стихи читать:
Москва, люблю тебя, как сын,
Как русский, пламенно и нежно
Русский ужин, пельмени приготовила, пирог с капустой. Ему понравилось. Оказалось, он любит капусту. Его мама выращивала в теплице, и он помогал собирать урожай. А после ужина у них все-таки случился секс. И Вася был посрамлен. Даже в свои лучшие годы он был сильно хуже немолодого викинга.
И Онуфриева поняла: как правильно, что она не описывала секс словами! И не надо! Нету таких слов, особенно в русском языке.
- Я думаю, я вас люблю, - удивился Олафюр, - нет, я уверенный! Я вас люблю! Я вас люблю, дорогая сударыня Галина!
Только бы не зареветь, думала Онуфриева. Что это ты, сударыня Галина? Вспомни, как смеялась, когда штурмана Эдика на колени поставила предложение Римме делать.
- Я понимаю, это странное чувство, новое для нас обоих, - он перешел на английский, - может быть, вы привыкнете ко мне, и полюбите меня тоже.  Я буду вам верной опорой. Я обычный человек, из неведомой страны, я понимаю, у меня двое детей, и я ищу жену. Именно жену, спутницу моих дней. Я хочу, чтобы она не пожалела о согласии, была счастлива и довольна. Я не богат, но я зарабатываю хорошие деньги и на путешествия, и на удобную жизнь. У нас гуманная добрая страна, мы хороший народ.
Он разволновался, говорил быстро, как будто боялся, что она прервет его. Понимаете, если вы согласитесь, будет непросто, у меня двое мальчиков, вам надо будет подружиться с ними!
- Олаф, я подружусь! - Онуфриева обняла его. Господи, что я говорю, я этих мальчиков не знаю совсем! Может, они вообще неуправляемые, в гробу меня видали! И вообще Исландия - опять настойчиво представились карликовые лошадки в снегу. И что, так всю жизнь по-английски говорить будем? Не осилить нам на старости лет привередливые языки. Олафюр вдруг уткнулся ей в плечо, как ребенок, немолодой мальчик. Она отважно погладила его лысоватую голову. Остановила коня наскаку. Осталось в избу войти.
Когда Онуфриева проснулась, Олафюр был на кухне, готовил завтрак.
- Мы будем кушать яйцо и жарен хлеб, это нормально? Исландцы и русские имеют направление: пьют водка. Но я не так. Я пью мало, поэтому скучно в Сыктывкар.
Она смотрела на него и нежно удивлялась. Да, у нее на кухне жарил яичницу большой нерусский человек, сосредоточенно раскладывал по тарелкам, резал огурчик, старался красиво и ровно. И вдруг ей захотелось, чтобы так было каждый день. Как стюардессе Римме, как Ане-тонкой-шейке, каждый день, и не надоест никогда. Не зря она писала свои романы столько лет. Хихикала, шутила, а вот и сама попалась.
Когда он уехал, она похоронила Васю - закопала его возле Новодевичьего монастыря - спи спокойно, дорогой товарищ! Ты сделал все, что мог, и я буду помнить о тебе с благодарностью!
Онуфриева прилетела в Исландию. Олафюр пригласил ее честно - застать печальную темноту зимы и удивиться весне - самому  милому времени у них.
В аэропорту ее встречали все трое - стояли по линейке с букетами цветов. Как перед училкой первого сентября.
- Халло, эльскам мин гйода, - старательно выговорила она.
Дети поклонились и по очереди поцеловали ей руку.
Она шла за ними уверенно, невестой и всемогущей Фрейей, к своему новому очагу...