Наверное каждый, кто произносит слово" помню" или "в моей памяти", видит это как-то по своему. Для одних это может быть запертый на все замки сейф, для других – стеклянный короб с кучей безделушек, для третьих – диск или любой другой перезаписываемый по желанию, носитель информации.
Для меня, память - это здание с огромным числом комнат. Одни, судя по потертым ручкам, я посещаю часто и даже привожу гостей. В другие изредка захожу сам, но есть и такие, которые заперты наглухо, а ключ я даже не хочу искать! Заходя в здание своей памяти, я попадаю в лабиринте коридоров с обманчивыми указателями и, часто оказываюсь совсем не в той комнате куда шел.
Есть среди комнат одна, та, в которой живет веселый, загорелый мальчишка лет восьми - девяти. На правой щеке у него есть маленькая ямочка, а на левой - родинка, при виде которой его дедушка начинает петь о лунобровой красавице, с родинкой на щеке, сводящей с ума бедного певца.
Стоит мне войти в эту комнату, и я попадаю в теплое весеннее утро, наполненное криками ласточек снующих в лазорево-синем небе, маленького черноморского городка. Мне снова около девяти лет и на голове, вместо сияющего сегодня темени, копна непокорных волос. В открытом окне, заигрался легкими занавесками ветерок, совсем забыв, что прилетел с приветом и запахом теплого моря.
Сегодня выходной и покидать ласковые объятия пуховой перины, совсем не хочется. Мы с родителями живем в полутора комнатной квартирке выходящей дверями в общий с соседями внутренний двор. Он вымощен круглыми булыжниками, о которые, в темноте ударяли ноги неопытные гости и без того не твердо стоящие на ногах, в чем виновато известное кавказское гостеприимство и собственные не рассчитанные силы.
До кухни нужно пройти несколько шагов, а до уборной – пересечь двор из конца в конец. Вечный кошмар детских и не только, вечеров. Всё у всех на виду и на языке.
Двор пересекают веревки для сушки белья, которые поднимали над землей тяжелыми, плохо оструганными палками с кривым гвоздем на конце, делая это гордо, будто устанавливая свой флаг над захваченным фортом противника. В сущности это так и было, и если нарушалась очередь одной из соседок, то тогда, полощущие на ветру простыни, рубашки и брюки - были знаком к бурному скандалу или свидетельством капитуляции более слабой стороны.
Ругались громко и сочно, с такими оборотами, что послушать подтягивались со всех сторон, незаметно для себя входя в перепалку и становясь участником словесного боя. Зачастую первая причина становилась далеко не главной, но накричавшись до хрипоты, женщины всегда примирялись, отправляясь вместе пить кофе, как говорится – мировую, уже посмеиваясь и улыбаясь без обид. Случалось, правда, что дело заходило за слова и в ход могли пойти веники, тряпки и другие орудия женской "справедливости", но такое было не часто и не мешало долгим, сложившимся отношениям. При всём этом - жили, не запирая дверей, соседских детей кормили, как и своих, а на праздники гуляли всем двором. Ключи, конечно, были, но все знали, на каком именно крючке за окошком они висят, если мамы нет, а дите или поднабравшийся хозяин, вернулись раньше обычного.
Кроме звуков, для меня доносившихся, был еще целый мир запахов, причем у каждого времени свой:
Весна пахла свежестью цветов жасмина, первой зелёной травой, цветами магнолии и озоном грозовых ливней, по колено заполнявших водой наш двор.
Лето – морем, нагретой резиной теплых ласт и огромных автомобильных камер, с которых мальчишки прыгали в воду или заплывали метров на сто от берега якобы"порыбачить", а на самом деле из чистой бравады друг перед другом. Выгоревшей травой и раскаленным до зыбкого марева, асфальтом.
Осень пьянила ароматами спелого винограда, сладкой мякотью хурмы и жжёными листьями. Хлоркой школьных коридоров и теплым шёлком свежее выглаженного пионерского галстука.
Зима смешивала запах солярки, дыма железных печек, обогревавших несколько метров вокруг себя, раскаляясь докрасна и хвои новогодних ёлок, душистых оранжевых мандарин и всё тех же проливных дождей…
Но было и то что, неизменно присутствовало каждым утром, вне зависимости от времени года: напевное " Маацоони! Маацоонии! "– голос молочницы, женщины без возраста, вечно кутавшейся в платки. Ранним утром она, скрипнув воротами, входила в наш двор и, поставив две корзины перед собой, нараспев произносила: - " Зееелень: рехан, киндза, петрушка ! Мацоони! Маацоони!" .
Первая нота каждого утра. Она пропевала это так, что даже в выходной, я вскакивал с кровати, предвкушая вкус этой, чуть охлажденной, кавказской простокваши. Мама ставила передо мной чашку, от которой пахло и всей той же ароматной зеленью, о которой пелось за окном, и кислым молоком, и чуть сладковатыми сливками и… еще чем- то, что осталось только там - в комнате девятилетнего, вихрастого мальчишки, который через целую жизнь встанет у огромной воронки оставленной жестоким взрывом безумной войны, стёршей и двор, и соседей, и женщину поющую " Мацони"...