Серый гусь к выходу ваниной книги

Нина Садур
 СЕРЫЙ ГУСЬ
 (к выходу Ваниной книги)

Старые гении расталдычены, и мы по лыжне пониманий скользим.
Кроме Пушкина. Он миновал толмачей и вошёл в русское сердце сам собою.
Это моё вступление в литературоведение.
     Кто такой, чёрт побери, Иван  Афанасьевич Овчинников?! (Дениса голосом спросила. Саша, прости! )
   Сейчас вижу так: Ваня держит за нитку Сибирь. Та гуляет, как хочет. Носит её, синюю. Никто внизу не в курсе. Денис в снегах своих  солдату молится.  А Толя раздарил русскую живопись хохлам и  умер.

    И все трое открыли вены   неисчерпаемой русскости, и она, венозная, к нам сюда, лавой, милая… -   эх, родимая, - « сама пойдёт… да ухнем!»
   
     Иван, небольшой алтайский ребёнок, родился в селе под горой. Где скромные русские люди воевали с тайгой, совесткой властью и войной. Первыми не нападали:
Лето 1946 года
Снова сена хорошие копны
Зашумели, поехали на ветвях.
Мужики у стогов загорелые, потные,
Силачи, побывавшие в страшных боях

Вот мне, подростку тех 60-х такое совсем было бы скучно и непонятно и так бы и проскочила в книжный ум, где  грёзы о дивном Западе, где я – Моника Витти. Потому что нашу ту реальность любить было совершенно невозможно, и что в ней делать юной деве некомсомольской выправки?  Там у них вся русскость находилась в Хоре имени Пятницкого. Он конечно хороший хор, но мне он не нравился. Как и Зыкина. Я её боялась по-своему, и народных писателей поэтому боялась. Тогда ни Солоухина ни  «Плотницкие рассказы» даже не знала.  А Лесков  с Кольцовым  для меня жили своей отдельной жизнью от этих писателей, которых про народ писать поставила партия коммунистов и хорошо платила. Мне сейчас кажется, что эти, уже скопом безымянные писатели-народники, навредили русскому народу в разы больше, чем горлопаны-диссиденты. Понятие –  «пишет о народе» – очень и очень скомпрометировано.  И что у меня было? Вся мировая классика, немного Франции переводной прекрасной и компашка моих живых  друзей.  И вот  вам гусь… смотрите сами:
Начало Алтайского края
Горы, горы, полугоры,
Полухолмы, полудолины,
Котёл небес и зыбь заборов,
Тыны, смородины, малины.

И обернувшиеся мальвы –
Когда-то были мы друзьями…
Отлёты белоснежной марли
От двери – настежь над полями.

Сейчас на горку заберусь,
На синь счастливо озираясь,
А мне мешает серый гусь,
Сжимая крылья и кидаясь.

Серый гусь, сжимая крылья, чтоб удар его дородного тела был больнее, он кидается на Ивана, потому что знает – поэт сейчас всю эту безупречную, почти что бессловесную простоту запечатает в изысканнейшие слова и, тем самым, выдернет из  правильной, скромно текущей жизни. Жизни, где внизу человек, а вверху Бог. Поэт влезет в это и… и всё испортит как-нибудь. Сдвинет.  И  серый гусь идёт войной на Ивана за целомудрие деревни  – «не лезь, не подглядывай, мы живём тут для Бога, а не для Поэта. Мы не так, мы не оглядываемся, мы не осознаём себя, не обсматриваем. Ты вон как выписал простым карандашом наш пейзаж! И слова твои так же волнуются вначале, вздымаются, по горам катясь, а потом замедляются, текут потише, когда уже долины…   А «отлёты белой марли» ты зачем спёр?!»
Серый гусь знает, что  нельзя про это рассказывать! Рассказанное, оно уже чужих привлечёт. Натопчут.
Иван вот какой поэт, мне кажется. Он намертво связан с простонародной речью. Но  непостижимого ума человек, легко освоил книжную речь, которая для него орудие труда. Ужасно он на книжную сердился всю жизнь за «сделанность» за дворянскую гордость и обморочно валился в пустоты простой. Он эти пустоты, замирания, внезапные замолкания посреди неправильных слов неожиданно для себя, просто взял в плен. Такого до него не сумел никто. Вот, смотрите:
+++
Ой-ли стали мы на поле, ыэх-ха!
Ивановы мы, литовки – хо! - отбивали.
Бабы наши Ивановы на реке,
Сёдни банный день, одне остались.
Стрешневых-то, глянь – все поколенья
Валят степь. Они в ряд ступают.
У кого какое нонче будет сено –
Бог знает. Бог даст. А что скосили –
Если вёдро – хорошо бы – свозим скоро.
Сухова бабёнка, ах ты, вот те ето!
В тягости опеть Марфушка. Верно,
Аль  двадцатый будет, али двадцать первый.

Вот такой летний русский пейзаж получился.
Один деревенский день, нарисованный простыми деревенскими словами, совершенно не приспособленными к стихосложению.
Весь фокус, вся соль, вся революция именно в простонародном словаре стихотворения…

Ну, во-первых, они очень рано летом встали. Ещё до зари. И тихо переговаривались сонными голосами, позвякивали косами-литовками, кто-нибудь вскрикнул, уколовшись, но не сгрудились над ссадиной – скорей-скорей…  надсадно раздвигали какие-нибудь осевшие ворота.
И, представляете, сколько звуков в ещё молчащем раннем утре уже насоздавали эти Ивановы? Уже какой-то большой звуковой купол надулся над их головами И вот -

«Ой-ли, стали мы на поле, иэх-ха!»

Знаете, почему столько самодовольства в этом «иэх-ха»?
Да потому что Стрешневых  и Суховых  обогнали – те всё ещё  копаются, сопят в своих дворах.
А эти Ивановы уже вон чо –
«Ивановы мы, литовки – хо! – отбивали!»
(Это звон. В полной тишине многоголосый звон)
И, пока звонили – была та самая дивная пауза. Стартовая.
А отзвонив, взметнули литовки и – понеслось.

«Бабы наши Ивановы на реке,
Сёдни банный день, одне остались.» –

Понимаете, они косят степную траву, и  вдруг усмехнулись в усы,  подумав о своих бабах  Ивановых, которые в пятнах света и брызг на узенькой речке, в которую ивы прибрежные ветки опустили, и, значицца, бабы эти, Ивановы как большие розовые тюленихи,  поворачиваются животами к облакам, плавают на воле, без присмотра, и одни хозяйки всего там водяного-лугового…

А тем временем солнце уже очень высоко и стало жарко.

«Стрешневых-то, глянь – все поколенья
Валят степь. Они в ряд ступают»

Вот же азарт какой! Все деревенские знают, как короток сибирский летний день! Стрешневы на пятки наступают Ивановым! Все повысыпали! А их много!

«У кого какое нонче будет сено –
Бог знает. Бог даст…»

«Сухова бабёнка, ах ты, вот те ето!
В тягости опеть Марфушка!...»

Возьмите нищих слов и расскажите о восторге русской жизни…
«…ах ты, вот те ето!»

«В тягости опеть  Марфушка. Верно,
Аль двадцатый будет, али двадцать первый.»

И вот она степь. И вся деревня как на ладони.
Трудится. И видят её двое. Снизу – Ивановы. Сверху – Бог.

«ах ты, вот те ето!»

Ещё революционное у Ивана вот это состояние его души – радость от жизни.
Но это уже совсем непостижимо.
Таких поэтов до Вани был один Ершов.
А после опять мириады печальных пишут.

У японцев единственная ценность поэзии – созерцание мгновения.
Иван конечно ловец мгновений. Но и прекрасные летние и зимние и осенние мгновения, пойманные стихами Ивана, им же и ничуть не ценимы. В его стихах нет остановки. Они струятся и текут, ничего не прося, не виня никого, текут, как Бог даст. Он так решил. Что вот перед ним жизнь, русское говорение уходящих простых людей, дичайшая неправильность такого положения. Война с дворянской культурой. Итоговая истончённость собственной натуры.
Непостижимой выписки (какой кисточкой писал?) пейзажи:

Растеплилось да что-то рано,
Да долго так, смотри чего-то.
Тот год метели да бурана
Летело, как в степи, с домов-то.

Абсолютное русское бескорыстие к этому миру, к своей жизни в мире.
Ну, и конечно, серый гусь.
Который не отстанет от Ивана никогда.

11 апреля 2017г
москва