Эссе дочери. Наталья Марфина о Цветаевой

               
                Наталья Марфина

« МОЙ МИЛЫЙ, ЧТО ТЕБЕ Я СДЕЛАЛА?»

(Попытка прочтения одного из стихотворений Марины Цветаевой)

«Я вся – любовь…»
М.Цветаева

         Пять трагических женских имён, словно пять лучей алмазной звезды, негасимо светятся в русской поэзии ХХ-го века. Несравнимые ни по голосу, ни по силе таланта, совершенно не похожие друг на друга, они, тем не менее, будто сёстры, сроднены в своих судьбах, так жестоко истерзанных безжалостным временем.
         Это – Анна Ахматова, Марина Цветаева, Анна Баркова, Ольга Берггольц и Ксения Некрасова.
         Каждая из них прошла свой «крестный путь» до своей «голгофы». Каждая из них выстрадала всё, что ей вышло по жребию, порой с первых своих поэтических шагов провидя и предчувствуя свою судьбу.
        Так было с Ахматовой. Вспомним хотя бы её «Молитву», написанную ещё в 1915 году:

…Дай мне годы недуга,
                Задыханья, бессонницу, жар,
        Отними и ребёнка и друга,
И таинственный песенный дар.

         Как, отчего, почему всё это так неожиданно выплеснулось,        в ы м о л и- л о с ь из её души? Наваждение, наитие, которое, спустя всего       ш е с т ь  лет. в 1921 году  вырвалось истошным воплем:

Я гибель накликала милым,
И гибли один за другим.
О, горе мне! Эти могилы
предсказаны словом моим.

          У неё всё сбылось И расстрел первого мужа- поэта Николая Гумилёва, и долгие лагерные скитания второго, арестованного в 1935 году, вместе с её сыном Лёвушкой, и долгие стояния с передачами в «предбанниках» ленинградских «Крестов», и безмерная тоска одиночества, хула партаппаратчиков (один Жданов – палач из палачей) и позорные предательства ретивых коллег по перу, беспросветный, безысходный  ужас отверженности…
        Всё отняли. Истоптали, испоганили, не сумев отнять лишь одного – драгоценного «песенного» дара.
        Они все, эти женщины, одна за другой, шли кругами безумного дикого ада. Почитаемые и презираемые, возносимые и втаптываемые в грязь. Некоторым из них, как, например. Ахматовой и Берггольц, улыбнулось прижизненное счастье. Благодарная, хоть и запоздалая,  любовь современников, государственные и международные премии, всемирное признание.
        Остальные это признание получили только после смерти. И Баркова, и Некрасова, и Цветаева.
        В тетради дочери Цветаевой, Ариадны Сергеевны, есть коротенькая запись: « Как-то раз Лида Бать вспомнила один рассказ Веры Инбер про маму: в первые годы революции они где-то встречали Новый год,- гадали по Лермонтову. Маме выпало – «а мне два столба с перекладиной». Потом вместе возвращались. Тёмными снежными улицами, разговаривали, смеялись. Мама вдруг замолкла, задумалась и повторила вслух: « а мне два столба с перекладиной…»
        И она получила в конце -концов эти два ужасных «столба», поддерживавших пролёт двери, возле той поперечной балки, на которой 31 августа 1941 года и закончилась её жизнь.

Знаю, умру на заре! На которой из двух,
Вместе с которой из двух – не  решить по заказу!
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!
Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!
………………………………………………………
Нежной рукой отведя нецелованный крест,
В щедрое небо рванусь за последним приветом.
Прорезь зари – и ответной улыбки прорез…
-Я и в предсмертной икоте останусь Поэтом!

       Да, ПОЭТОМ она оставалась всегда. Какие бы страдания и муки не выпадали на её долю. Она была поэтом любви, поэтом жизни. И вся её жизнь была как сплошная сердечная рана, которую она пыталась залечить, заглушить, успокоить льющимися из неё кровоточащими строками бесконечных признаний и откровений.
       Её любовная лирика – это писавшаяся всю жизнь, но так и не доведённая до конца  л е т о п и с ь  чувств, порою тихих и умиротворённых, а порою мятежных, взрывчатых, переполненных отчаянием и ревностью, тоской и обидой.
…Перестрадай же меня! Я всюду:
Зори и руды я, хлеб и вздох,
Есмь я и буду я, и добуду
Губы – как душу добудет бог:
Через дыхание – в час твой хриплый,
Через  архангельского суда
Изгороди!- Все уста о шипья
Выкровлю и верну с одра!

(«Не чернокнижница! В белой книге…»)

        И ещё:
Целовалась с нищим, с вором, с горбачом,
Со всей каторгой гуляла – нипочем!
Алых губ своих отказом не тружу,-
Прокаженный подойди – не откажу!

(«Целовалась в нищим, с вором, с горбачом…»)

        И – ещё. Ещё горше, ещё отчаяннее:

Что же мне делать, слепцу и пасынку,
В мире, где каждый и отч и зряч,
Где по анафемам, как по насыпям –
Страсти! Где насморком
Назван плач!

Что же мне делать, ребром и промыслом
Певчей!- как провод! Загар! Сибирь!
По наважденьям своим – как по мосту!
С их невесомостью
В мире гирь.

Что же мне делать, певцу и первенцу,
В мире, где наичернейший – сер!
Где вдохновенье хранят, как в термосе!
С этой безмерностью
В мире мер?!

(«Что же мне делать, слепцу и пасынку…»)

         Эта дикая удаль и безумный напор страстей, то с цыганским надрыом, то с презрительно ледяным «олимпийским» спокойствием красной нитью проходит через всё творчество Цветаевой

«…Между любовью и любовью распят
Мой миг, мой час, мой день, мой год, мой век»

         «Женская ранимость души, женская тоска, несбыточная мечта о рыцарском поклонении, о жертвенной любви и – мужская активность чувств, мужской напор страстей, умение чисто по-мужски идти на разрыв»,- так характеризует Марину в своей книге «Скрещение судеб» Мария Белкина , одна из тех, благодаря кому мы так много сегодня знаем о жизни великой русской страдалицы.- « В ней было что-то от ведуньи, расколовшей к черту все крынки, чугуны, презревшей людские каноны, молву – и на шабаш! И в то же время это была просто несчастная женщина, замученная, забитая горем, судьбой».

(М. Белкина  «Скрещение судеб». М.  Изд. Книга, 1988 г.)
               
          И вот именно  э т а, именно  т а к а я, только такая!- женщина могла с болью и криком (подобно родовому!) выхлестнуть, выплеснуть, выплакать из себя, из самых тайных недр души своё самое горькое, самое потрясающее, самое      ж е н с к о е  стихотворение.

Вчера ещё в глаза глядел,
А нынче – всё косится в сторону!
Вчера ещё до птиц сидел,-
Все жаворонки – нынче – вороны!

Я глупая, а ты умен,
Живой, а я остолбенелая.
О вопль женщин все времен:
«Мой милый, что тебе я сделала?!»

           Уже этот зачин, поначалу такой неторопливый, описательно подробный, заставляет не только насторожиться, но даже и почувствовать назревшую трагедию.  Да, уже что-то случилось. «Ты» уже не тот, «ты» изменился, стал равнодушным, скучен, отчуждён. Почему? Объясни, ведь «ты» такой умный! И вот уже подступает, накатывается , вырывается пока ещё не конкретный, пока ещё только  о б щ и й  «вопль женщин всех времён»
           И снова – пока только о них, других, многих – от мучениц античных веков до наших дней:

И слёзы ей – вода, и кровь –
Вода,- в крови, в слезах умылася!
Не мать, а мачеха – Любовь:
Не ждите ни суда, ни милости.

Увозят милых корабли,
Уводит их дорога белая…
И стон стоит вдоль всей земли:
«Мой милый, что  тебе я сделала?»

           Напряжение нарастает, ритм учащается, как сердечный, хотя внутренне он вроде бы не изменился. Но надвигается ожидание уже основного -  л и ч н о г о!- ради которого и задумано всё это. И вот наконец, как обвал, как волна, уносящая и захватывающая всю тебя целиком, потому что это  к р и ч и т  уже не Цветаева, а все МЫ, миллионы НАС, созвучных и сопереживающих её горю.

Вчера ещё - в ногах лежал!
Равнял с Китайскою державою!
Враз обе рученьки разжал,-
Жизнь выпала – копейкой ржавою!

Детоубийцей на суду
Стою – немилая, несмелая.
Я и в аду тебе скажу:
«Мой милый, что тебе я сделала?»

          Здесь надо остановиться, зажмуриться, передохнуть, потому что спазмы стискивают горло и слёзы подступают к глазам. И хотя  э т о не испытано  многими  ( хотя почему? Сколько раз мы все безответно влюблялись и в детстве и в юности!), но всё это так понятно , так близко и так объяснимо.
          И уже не замечаешь таких, казалось бы, «примитивных» рифм, как «лежал – разжал», не воспринимаешь и совсем не рифмующихся  «суду = скажу», хотя рядом есть совершенно созвучное « в аду», и автор вполне могла бы подставить его  к «суду», в сущности ничего в строке не меняя. Но ведь это уже как бы и не стихотворение, а само живое страдание. И тут уже не до мастерства, не до холодной рассудочности и редакторской правки. Это уже сама БОЛЬ незатихающая и неподвластная никакому наркозу, БОЛЬ, продолжающая точить и мучить.

Спрошу я стул, спрошу кровать:
«За что, за что терплю и бедствую?»
«Отцеловал – колесовать:
Другую целовать»,- ответствуют.

Жить приучил в таком огне,
Сам бросил в степь заледенелую!
Вот что ты, милый, сделал мне!
Мой милый. что тебе – я сделала?

         Какие образы, какие слова! «Колесовать»…»жить… в огне», «бросил в степь заледенелую» - точнее и яростнее, наверное, уже не придумать. И этот жуткий  и н в е р с и о н н ы й поворот:

…Вот что ты, милый. сделал мне!
        И следом – всё тот же безнадежный, безответный, мучительный  вой:

Мой милый,  ЧТО  тебе Я сделала?   
               

        «ОН», может быть, наконец-то захочет объясниться, ответить, успокоить, обмануть, как уже бывало не раз. Но  О Н А, всё зная и всё понимая, не даёт ему вымолвить и слова. Потому что ЕГО слова уже напрасны, потому ничего уже больше нельзя возвратить и спасти. И поэтому – непререкаемо, непримиримо, но     в с е п р о щ а ю щ е:    

Всё ведаю – не прекословь!
Вновь зрячая – уж не любовница!
Где отступается Любовь,
Там подступает Смерть – садовница.

Само – что дерево трясти!-
В срок яблоко спадает спелое…
За всё, за всё меня прости,
Мой милый,- что тебя я сделала!          

         Всё… понято, всё выстрадано ,- до конца. Наступило прозрение, отрезвление, отрешимость, или отрешенность от всего, что терзало, калечило, мучило. «Яблоко» поспело и упало «в срок». И вместо отступившей Любви  подступает Смерть.  Поэтому, уже не Я  «тебя», а  ТЫ   м е н я «за всё прости» За всё , Ч Т О   тебе Я сделала!»
        А ч т о заключается в этом  «за всё» - уже не важно. Об этом знаем только мы с тобой – ТЫ и Я.
        Прости за то, что любила, за то, что страдала, за то, что верила. За Любовь, за Страдания, за Веру, - за всё с большой буквы. И уже не требуется ТВОЙ ответ, он бессмыслен.  Потому что Я «вновь зрячая» и «ведаю» всё.
         Такие вот мысли приходят, когда наконец отрываешься от этих   испепеляющих строк.
      Страшное стихоТВОРЕНИЕ. Великое стихоТВОРЕНИЕ. Может быть, единственное  т а к о е  во всей мировой поэзии.   
      Были потом у неё и другие, не менее горькие и выстраданные. Вроде «Попытки ревности» - стона оскорблённого самолюбия; высокомерное, язвительное, захлёбывающееся от жестокого желания отомстить недостойному её. Но всё это было уже  п о с л е. После  т о г о -  БЕССМЕРТНОГО! 
       И опять проносится в памяти всё, что ты знаешь о МАРИНЕ. От первых её детских шагов и стихов до того проклятого  п о с л е д н е г о  часа в Елабуге.
       Когда-то, совсем ещё юная, она сказала в Коктебеле Максимилиану Волошину:
       «Мне надо быть очень сильной и верить в себя – иначе совсем невозможно жить!»
       И через несколько лет в письме к Черновой-Колбасиной у неё так же вырвется:
       «Но без любви мне всё-таки на свете не жить…»
       Силы иссякли, вера пропала, любовь не воскресла.
       Жить было нечем и не зачем. Муж и дочь уже шли своими дорогами ада. Ну а сыну любимому она только мешала, потому что уже  н и ч е г о  не могла ему дать.   
      И тогда снова вспомнилось и  СБЫЛОСЬ роковое пророчество.
         «…а мне два столба с перекладиной…»
      Круг замкнулся.   
      До сих пор никто не знает точной её могилы.  Словно бы её и нет.
      А есть только книги. И только стихи.   

         Марфина Наталья Владимировна, сценарист. Автор и соавтор 38 фильмов и сериалов Подбробнее на сайтах: Кино-театр или Российские сценаристы.