Тетрадь I
Ракипов Муллагали – мой дед по отцу (18?? г. – 1945/46 г.). Жил в деревне Ярлы-Мунча Туймазинского района Башкирии. Мунча – это баня, а ярлы – убогое, бедное. Деревенька находилась в живописном месте: кругом невысокие горы с лесами, внизу мелкая речушка, в которой ребятишки устраивали заводь и купались.
Все жили натуральным хозяйством. Никто нигде не работал, денег и паспортов не было. В каждой семье было много детей, и все жили небогато, но с разным достатком в зависимости от многих причин: количества рабсилы, способностей, сноровки, умения и т. д.
Люди сами строили дома (жили в лесу). У всех имелась скотина, всякая живность. У тех, кто побогаче – лошади. Дед был деревенским муллой – проводил разные ритуальные обряды: бракосочетание (никах), похороны, молитвы. Все в деревне обязательно соблюдали пост – уразу и все мусульманские праздники. Наверное, он всё делал и по хозяйству.
Но я его помню только, когда мы у них гостили или он приезжал к нам. Бессчётное количество раз молился. В доме деда стояла железная кровать, застланная досками. Он что-то стелил на пол, вставал во весь рост: ладони за уши, читает молитвы, затем опускается на колени и тычется лбом в пол.
Дед был женат пять раз. Родилось 20 детей. Мой папа был шестым ребёнком от четвёртой жены. Дети (Ракиповы):
Мулла-Ахмат (мой папа, 21.08.1900-01.06.1981).
Мулла-Камал (умер в армии по призыву).
Мулла-Зялял (08.10.1923-20.11.1950) Умер молодым. В г. г. ВОВ был председателем колхоза: после войны был обвинён в растрате, суицид.
Диниахмет (пропал без вести на фронте).
Минни-Бану (дочка, в годы войны умерла от туберкулёза).
Таузиха (1927 г. р., моя тётя, ещё жива, 90 лет).
Захира (1932 г. р., моя тётя, ровесница, живёт с детьми в Кандрах (Буздякский район Башкортостана).
Дед был высоким кудрявым блондином с голубыми глазами. Четверть пространства в доме занимали нары от стены до стены, застланные домотканой белой кошмой из овечьей шерсти. Под потолком также во всю ширину помещения была прикреплена хорошо отструганная широкая доска, куда складывали бельё и подушки. Вся мебель – самодельный стол и такой же стул. Печка с пристроенным казаном для приготовления пищи.
Дед был очень набожным. Не разрешал трогать даже тараканов, которые кишели повсюду, словно обитатели муравейника. Ещё был десятилитровый медный самовар.
С ним пришла Мархаба, пятая по счёту жена. Мы все её любили. Она нас привечала, водила в лес, где мы собирали очень много орехов и черемуху – их перетирали с домашним ржаным хлебом. Такой был деликатес! Когда она потом приезжала к нам, привозила те же гостинцы.
Ракипов Мулла-Ахмат Муллагалимович, мой папа. Мать его умерла рано, он её не помнил. Рос с отцом и его детьми от Мархабы. Видно, ласки он не знал, был очень суровым. Каким-то образом сумел закончить 4 класса медресе, выучил русский язык, много читал. Любил рассказывать всякие исторические хроники, будто сам участвовал во всех событиях – фантазировал. Всё верно: он ведь жил в период становления СССР, принимал активное участие в жизни страны.
Родилось три дочки:
Нурия (04.03.1930 г.)
Лина (09.09.1931 г.)
Асия (17.09.1933 г.)
И ещё был у него внебрачный сын Авангард (1927 г. р.) Перед началом войны папа его брал к нам. Не прижился: мачеха, никакой тебе деревенской свободы. Много лет спустя, когда папа с мамой поселились в Уфе, Авангард вконец рассорился с отцом, и взаимные обиды развели их навсегда.
Папа вернулся с фронта с осколком под диафрагмой, физическую работу выполнять не мог, работал завотделом пропаганды и агитации райкома партии. В деревне было построено отдельное здание с лекторией; там же была шикарная библиотека, где я всегда пропадала – почти всё в ней перечитала.
Папа был творческим и умным человеком. Если уж чем займётся, то основательно. В годы НЭПа он приобрёл фотоаппарат. Мы ставили его на треногу, закрывались чёрным материалом и говорили:
– Смотрите сюда, сейчас птичка вылетит.
Проявляли, фиксировали снимок на стекле, потом на фотобумаге, ретушировали. В нашей бане в Буздяке была целая лаборатория. Папа научил всему и маму, работали вместе споро. У нас сохранились и фотокарточки 30-х г. г.
После войны начали выдавать паспорта. Мама рассказывала, что всем понадобились фото: денег стало как стружек в коробке, а купить на них было нечего.
Придумали такой бизнес: дед завёл пчёл, сразу по науке – выписал журнал «Пчеловодство». С медогоном всё получалось. Папа соорудил омшаник – сарайчик с погребом, куда убирали ульи с пчёлами на зиму. Столько возни, труда, сил…
При всей своей суровости, он очень заботился о семье: купил маме швейную машинку “Zinger’, выписал для нас журнал «Азат катыны» («Работница»). Мама хорошо шила, а вязала как искусно – никогда ничего не распускала, чтобы перевязать.
Папа постоянно что-то изучал, очень не любил необразованных людей, говорил про них: «наданнар» (неучи). Постоянно где-то покупал книги – не художественные, а познавательные. У него имелись полные комплекты Большой и Малой советских энциклопедий (у меня сохранился один том, а также толстый том «Толкового словаря» В. Даля).
В годы войны мы, три маленькие сестрички, оставаясь дома одни, выполняли указания матери, когда она отлучалась за чем-нибудь, связанным с жизнеобеспечением. Надо было нагреть халупу, крытую соломой – растопить буржуйку с чугунной топкой, от которой труба уходила в печку. В отсутствие дров разжечь каменный уголь непросто. Помогали папины книги…
Чтобы тепло не пропадало, закрывали вьюшку, когда ещё уголь не выгорел. Мне было тогда 8 лет, в этом возрасте я себя очень хорошо помню. Угорают от каменного угля незаметно, но насмерть. Несколько раз меня вытаскивали на мороз без сознания. А потом наступает такое состояние: рвота, боль и шум в голове. Проходит нескоро.
Папа говорил мне:
– Имя твоё Асия, по-арабски «Азия» – горячая, – говорил он.
Но называл меня почему-то Арсюк. Я, видно, была любознательная. Когда сёстры пошли в школу, я с ними заодно учила уроки: настоящий Филиппок (был в детстве какой-то рассказ про мальчика).
Папа выписывал для меня «Мурзилку» (уже умела читать), позже – «Пионерскую правду». Купил гитару, мандолину. Я любила петь и плясать, хотя особых талантов и не было – кроме того, что всё быстро схватывала, запоминала, была девочкой сообразительной, с отличной зрительной памятью. Все мои одноклассницы говорили, что я училась хорошо, хотя отличницей не была.
В нашем окружении русскоязычных людей было мало. Я совсем не знала русского языка. Папа отдал меня в русскую школу, как только её открыли. Сёстры учились в татарской школе, где учили на латинице; учителя там были малообразованные.
Помню, как-то класс выстроили – надо было учить гимн. Вошла учительница немецкого языка – эвакуированная еврейка со скрипкой. Потом они вместе с мужем куда-то исчезли; время было такое...
Диктанты я писала на «отлично» благодаря хорошему слуху и зрению. Примеры решала мигом; с задачами были языковые проблемы – как отвечать, если не знаешь, о чём вопрос? Это тянулось до 4 класса.
На выпуске начальной школы вышли такие экзаменационные оценки: математика – «4», диктант – «5», история – «4». В мае – солнце, зелёная трава, одуванчики… Учебник откроешь, и будто впустую бегаешь глазами туда-сюда.
Когда готовилась к экзамену по истории, наизусть выучила тему про бунт на броненосце «Князь Потёмкин-Таврический». Попался именно этот билет. За весь учебный год я рта на уроке истории ни разу не раскрыла, а тут взяла билет, и чётко, назубок стала отвечать. Экзаменационная комиссия онемела от удивления. А я не успела вызубрить последние предложения. Мне говорят:
– Ну, дальше, дальше!
Я молчу… На русском я заговорила быстро, но грамматику ещё не знала, путала «он» и «она», «ушла» и «ушёл». Надо мной смеялись. Я очень страдала. Однажды дома устроила отцу истерику, что само по себе было чревато ремнём: топала ногами, орала, чтобы меня перевели в татарскую школу. Ничего не вышло. Отец ведь прожил тяжёлую жизнь, был мудрым. Завуч школы была эвакуированной из Ленинграда:
– Товарищ Ракипов, ваша дочь ничего не понимает, переведите её.
– Ничего, она у меня смышлёная – догонит и перегонит, – отвечал отец.
Так и мучилась до 5 класса. Когда проходили азы грамматики, я просто упивалась, с удовольствием выполняя задания. Старалась больше читать, хотя не всегда понимала текст. Но зрительная память правильно распределяла всё прочитанное в голове. Однако запаса слов для устной речи по-прежнему не хватало.
Изложение было для меня большой проблемой и в старших классах. Потому-то я Рифику всегда говорила:
– Деревня остаётся в крови.
Красиво написать, описать что-то, подобно Рифу и моим детям, у меня никогда не получится. И пишу я сейчас лишь потому, что вечерами мне очень одиноко. Коротаю их и плачу.
В 1993 г. я вышла на пенсию. Риф – в 1997 г. Вот эти последние четверть века я очень любила длинные вечера. Дед на диване смотрел мужские телепередачи, я занималась рукоделием, сидя в кресле рядом с книжным шкафом. Перечитывала Чехова, новеллы Мопассана, много чего ещё. Дед часто читал вслух стихи Пушкина; он всегда был романтичным.
По окончании десятилетки встал большой вопрос: что дальше? Раньше и слова-то не было такого – профориентация. Где стипендия выше, туда и надо. С точными науками у меня проблем не было: сдала экзамены на «4» и «5» в Нефтяной институт. Мне 17 лет. Красивая, изящная – какой из меня нефтяник или тем более буровик?.. Пошла на собеседование – не взяли. С этими документами отправилась в Медицинский институт, где на 1 курсе всегда большой отсев, когда начинается анатомия, и они добирают кандидатов до 1 сессии.
Так с января 1952 г. я стала студенткой. Только вот жить было негде. Мне дали адрес на ул. Зенцова, 18, по которому требовалась ещё одна студентка в комнату. Там надо было перетаскать со двора в подвал дрова на зиму. Увидела нас Ляля, моя будущая золовка. Зашла в дом и говорит брату:
– Ой, такая красивая девочка пришла! Выйди, посмотри.
– А я тут как тут, – сказал он мне через много лет, когда мы вспоминали об этом в последний месяц его жизни. – И сразу прилип!
Это было 5 сентября 1952 г. Тогда была кричащая послевоенная нищета. Риф был одет в шинель и валенки на босу ногу. Молча смотрел на меня, курил. С тех пор прошла целая нормальная и осознанная человеческая жизнь…
Риф ходил в вечернюю школу, собирался поступать в военное училище, нужен был аттестат. Может быть, он и не прошёл бы медкомиссию: как позже выяснилось, были проблемы с почкой (правую почку удалили в 1986 г.) Но встреча со мной круто изменила его планы – засуетился, поступил в Пединститут на исторический факультет.
Я стала жить в общежитии; иногда оставалась у него, не ночевала в общежитии. На 3 курсе меня вызвали на комсомольский комитет. Что там говорили – уже не помню. Члены комиссии были моими однокурсникам; они осудили меня за недостойное поведение. В СССР тогда секса не было.
В 2016 г. отмечали 60-летие окончания ВУЗа. Тогдашний староста нашего курса напомнил об этой истории с трибуны, и закончил словами:
– Вот это любовь! Пример всем.
Подарили мне подарочек в пакете и цветы, есть фотографии. Рифик был хорошим человеком во всех отношениях. Близнец по гороскопу – натура воздушная, бесхитростная, бескорыстная, мягкая, душевная, нежная.
Наделённый врождённым благородством, он никогда, ничего и ни у кого не брал и не просил. В чужие дела не лез и ими не интересовался. Просто жил. Все его любили, везде. Всю жизнь его окружали молодые, красивые женщины. Ему, наверно, это нравилось.(…)
Незадолго до его смерти я завела об этом разговор. Он так разгневался, сказал строго:
– Эта тема закрыта!
Он меня очень любил всю жизнь. Все отпуска мы проводили вместе с ребятами. Риф часто болел. В 1990 г. была страшная аллергическая анемия – наелся с Лялей импортных шоколадок, лечила его. До этого, в 1986 г., перенёс операцию – удаление почки.
Долго температурил, всё говорил:
– Я умру.
Я ему твердила:
– Ты умрёшь от глубокой старости.
В 2011 г. случился перелом шейки бедра. Я видела его постепенное угасание. Он не болел: это был полный биологический износ организма. При этом всё помнил, сохранил все чувства: юмора, гнева, радости. Ни на что не жаловался. Стал плохо и мало есть. Большую часть времени лежал. Под ухом постоянно работал радиоприёмник. Он говорил:
– Какие душевные мелодии у башкир, так они мне нравятся.
Хотя он и был типичным городским парнем. Стал ли бы раньше он это слушать – «Озон кэй»? (в этой песне ноты долго тянут).
– Вот ты говорила – доживёшь до старости. Мне уже 85 лет, куда уже?..
28 мая 2017 г. праздник 85-летнего юбилея не получился. Я принесла букет из 85 ландышей. Ребята в этот день все были заняты, приходили в разное время с подарками, ели и уходили. Я тихонько ходила и плакала: настоящие поминки при жизни. Он ничего не подумал.
В конце 2016 г. Риф уже не мог пользоваться ходунками. Купили кресло-каталку он очень обрадовался. А в последние месяцы ему вообще стало трудно пересаживаться из постели в каталку.
Ещё в 2015 г. на переносице вскрылась гематома, которая у него была с юности, посттравматическая. Развилась базалиома, мягкие ткани на половине носа стали быстро разрушаться. Начались кровотечения, я делала ему перевязки по 2-3 раза в день. В последний месяц перед кончиной открылось сильное кровотечение, вызывали «скорую».
Он очень надеялся ещё пожить – попросил купить лесную клубнику и смородину. Медленно закатал 12 банок. И сказал:
– Хватит и на зиму, если по 2 банки на месяц.
Но до зимы не дожил… За месяц-два до его кончины были знаки. Внезапно взорвалась новая микроволновка: раскрошилось на мелкие осколки стекло дверцы, хотя прибором давно не пользовались. Вышел из строя аккумулятор в мобильнике – заменили.
Каждую ночь я видела его во сне лежащим в постели, накрытым простынёй:
Ну, что ты мне всё время снишься?
– Так я же лежу рядом, – отвечал он.
Я всегда была возле него, уходила только по хозяйству: за продуктами, по оплате ЖКХ. Длилось это с 11.02.2011 г. до 07.08.2017 г., 6,5 лет. Он был спокоен, но осознавал своё состояние и возраст, надеялся ещё пожить. Ни на что не жаловался.
Ночью 6 августа внепланово повторно приехал Олег. Весь следующий день они были с отцом на диване: общались, ласкались. А 7 августа сели обедать после 14 ч.: салат, пельмени. Риф поел немного и стал валиться вперёд. Олег его подхватил в объятия; он весь скривился, захрипел, вышло немного пены. И вмиг его не стало. В 15:50 (момент смерти) на кухне остановились часы.
Улица Зенцова, 18
Уже на 4 курсе института Риф привёл меня к себе домой, мы стали жить вместе. Очень звал регистрироваться; я боялась из-за отца, а его мама при такой нищете ни слова против этого не сказала. Она была мудрой, измученной нуждой женщиной. Сын – без какой-либо перспективы, вырос на улице, а тут полюбил девочку из хорошей семьи: татарка, да ещё учится на врача. Она была очень рада.
Это был большой поповский дом, купленный тремя будущими владельцами. Халиуллины: отец, мать и трое детей, жили в 2 комнатах на три больших окна. Потолки в них были высокие, двери – от пола до потолка, как у дворян.
Прежней хозяйкой квартиры была старенькая Татьяна Ивановна Виноградова, которая в царские времена окончила Институт благородных девиц. Преподавала немецкий и французский языки в районе – дорабатывала стаж до пенсии.
За стенкой были ещё 2 комнаты. Одну из них занимали мы – три студентки. Я там жила мало. Когда-то эти 4 комнаты были одной квартирой. Теперь смежная дверь была заклеена с обеих сторон обоями.
Слышно было всё и всем. В свободное от учёбы время Рифик целыми днями пел, играл на гитаре «Средь шумного бала» и много всего. Кроме ещё чаепития, других развлечений, пожалуй, и не было.Риф пел:
Я тоскую по соседству,
И на расстоянии
Без тебя я, как без сердца,
Жить не в состоянии.
А его сестра Ляля пела в филармоническом хоре. Она тоже постоянно была дома и часто напевала:
Ивушка зелёная,
Над водой склонённая,
Ты скажи, скажи не тая,
Где любовь моя?..
И ещё:
В низенькой светёлке
Огонёк горит.
Молодая пряха
У окна сидит.
Или «Вот мчится тройка почтовая», «По диким степям Забайкалья».
Песни эти, видимо, были из репертуара Свердловской консерватории, где Ляля проучилась 2 года.Теперь всё это я напеваю. Вот теперь я так тоскую – как без сердца…
Итак, мы стали жить. У Рифа была своя комната, постель без белья. Ходил в шинели, которой и укрывался вместо одеяла. А мама, Ляля и её сын, маленький Олег пяти лет, спали в одной кровати – поперёк, калачиком, укрывшись тем, что было. Никто ничему не удивлялся.
Война кончилась, мы остались живы и надеялись на лучшие времена. Всем было плохо: это ведь город – ни огорода, ни мелкого хозяйства. Квартира с высокими потолками и большими окнами в сильные морозы промерзала насквозь. Замерзало всё: стены, окна, полы, вода в ведре.
Уфа была грязная, хуже деревни. Водопровода не было. За водой с вёдрами ходили за 2 квартала на хлебозавод, где для народа в стенной нише был кран, а также керогаз и керосинки. Раз в неделю на телеге разъезжал мужик, и кричал:
– Керосин! Угли!
Угли – это для утюга. Но в 1952-53 г. г. стали прокладывать асфальт на тротуарах, поставили колонки для воды. Во всех дворах были уличные туалеты, кучи мусора. А в летнее время, как рои пчёл, налетали мухи. Никакие мухоморы и липучки не спасали.
На первую стипендию мы купили стол, патефон и пластинки с песнями Шульженко, Утёсова, Виноградова, Лещенко – крутили всё свободное время. И еды-то никакой не было. Ни сахара, ни масла, один хлеб. Потом стали появляться булки, бочковая селёдка, бочковая капуста провансаль, китайские яблоки. А денег не было.
Раз в день в большой кастрюле варили вермишелевый суп: баба Рая в обеденный перерыв покупала у частников на рынке (где сейчас Авиационный институт) дешёвые бараньи хвосты. Когда случалось достать комковый сахар, пили чай с ним вприкуску. У меня сохранились специальные щипчики для его колки.
В 1954 г. родилась Гуленька – незапланированный плод любви. Учёбу мы не бросили. Я сцеживала молоко, нашла соседку бабу Аню (Бабаню-кормилицу) за 150 рублей (стипендия была 240 рублей). Она жила рядом, но к нам приходила с удовольствием – дома ей было плохо.
В 1961 г. нам дали квартиру на Проспекте Октября, 12, где мы жили с бабой Раей, Лялей с сыном и соседями. Там родился Олег. Риф окончил институт в 1956 г., а я – в 1957 г. Оба сразу стали работать. Зарплаты были по 100 рублей, хватало только на прожиточный минимум: ни мебели, ни одежды, ни обуви. И никакой помощи ни от кого оба мы никогда не имели.
У Гули было очень много игрушек и книг, которые стоили очень дёшево. Мы всегда ей много читали. В 1,5 года она уже разговаривала, как взрослая. Такой же у нас сейчас Никита, внук Гули.
Олег родился в 1965 г. по плану. Отцу было почти 34 года. УЗИ тогда ещё не изобрели, но ждали мы сына. Риф рассказывал, что когда из роддома сообщили о сыне, он так разволновался, будто внутри всё оборвалось. Привёз нас из роддома, положил безымянного сына поперёк кровати, рассмотрел со всех сторон. А баба Ляля:
– Ася, покажи пипиську.
Разница между Гулей и Олегом 11 лет. Имя новорожденному выбирали долго. Баба Рая предлагала назвать Наилем. Гуля сказала:
– Никаких Хамитов-хомутов. Олег и всё тут.
Для Гули, росшей одной, рождение брата стало шоком: «Гуля, отойди, принеси, не шуми…». Она стала дико ревновать, появилось выражение «ваш сыночек».
Олег начал говорить к 2 годам. Тогда же и запел. Как только Гуля начинала готовить уроки по музыке, он тут же тащил коробки с игрушками к пианино и напевал все гаммы. Иногда Гуля участвовала в концертах, проходивших в училище, и надо было выучить аккомпанемент.
Олег был её артистом: пел весь репертуар – тянул ноты грамотно и точно. Удивительно. А репертуар был сложный, классика. Сохранились магнитофонные записи (недавно оцифрованные). Там Олегу 9 лет, они пели с папой, Гуля аккомпанировала.
У Рифа был абсолютный слух, многое из классики он знал на память и любил, хотя музыкального образования не было. Зато был красивый бархатный баритон.
О душе
Я атеистка, в здравом уме. Всегда много читала. Фрейд сказал: «Есть люди, которые во сне способны общаться с душами умерших». Наверное, я к ним отношусь…
Случай первый. Олег учился в Екатеринбурге, и должен был приехать домой. Связаться в то время не всегда удавалось - домашнего телефона не было. Я ждала его, лёжа ночью на диване. Зима, в комнате светло от уличных фонарей, отражённых снегом. Вдруг заходит Олег, только полупрозрачный. Прошёл по комнате и исчез. Потом он рассказал, что в ту ночь тяжело болел, была высокая температура. Сказал, что в горячке приходил домой.
Случай второй. Похоронили моего отца, деда Ахмета. Через какое-то время вижу сон: стоит на полу гроб, а папа говорит: «Прикрой мне ноги, замёрзли». В этот день Нурия сразу поехала на кладбище (она работала старшим диспетчером в автоколонне). Оказалось, что в могиле на уровне ног образовался провал. Тут же его засыпали.
Случай третий. В июле 1999 г. видела во сне Лялю: стоит в тоннеле или подземелье возле железной кровати с высоким матрацем, покрытым чёрным покрывалом и чёрной подушкой. «Вот, Ася, я купила бельё», – сказала она. 10 июля был её день рождения. Ляля жила у сына в Питере. Она позвонила, мы все успокоились, будто пронесло. Не тут-то было.
Спустя три месяца, 15 октября, Ляля внезапно умерла. Она была с нами в очень близких отношениях: смолоду мы жили вместе. Рифик относился к ней очень нежно, заботливо. Каждое лето в течение 18 лет Ляля приезжала к нам.
Вот тут и началось. Сначала меня страшно знобило. Потом всю изнутри начало трясти, словно душу вытряхивают. Невозможно стало спать. Говорю Рифу:
– Может, это поезда (за лесом внизу) дают здесь такую дрожь?..
Рифик сделал на ножки кровати резиновые набойки (они стояли до недавней поры, пока не сменили диван). Бесполезно. Поехала к сыну в Екатеринбург, меня показали врачу, который занимался этими вопросами – помогло.
– Не сдавайтесь. Она может вас забрать, – сказал врач.
Моя мама была глубоко верующей. Когда кто умирал, после похорон она желала, чтобы покойник «ушёл с лёгкой ноги», т. е. не потянул никого за собой. Это не выдумки, а наблюдения многих поколений в течение тысячелетий.
...Рифика похоронили 8 августа 2017 г. В одну из ночей после похорон во сне он так гневался и орал на меня! Говорю ребятам:
– Папа чем-то очень недоволен.
А Олег сказал: – Мамочка, я тебя одну не оставлю – завтра же уезжаем.
Я приготовила сумку, стала потихоньку собираться. Утром пошла в магазин и на ровном месте, даже не запнувшись, очень сильно грохнулась. На ладошке появился синяк. Сборы продолжались недолго: в тот же день по пути от Гули к дому на правой ноге треснула лодыжка: в травматологии на месяц наложили гипс.
До 40 дней перебрали вещи в доме, всё ненужное выкинули. Назавтра, 15 сентября 2017 г., исполнялось 40 дней. Олег подключил к телевизору флешку для просмотра фотографий сорокалетней давности. И ушёл заказывать пироги.
Я осталась дома одна. Пересмотрела все фотографии, пересела в кресло и подняла глаза. А Олег без меня повесил на стену портрет восемнадцатилетнего Рифа, с которого на меня вдруг глянули живые глаза. И он мне подмигнул!..
Мне сразу стало холодно, хотя в квартире было тепло, а я сидела в тёплом халате. Начало знобить – почище, чем когда умерла Ляля. Я легла под пуховое одеяло, так стало меня трясти – ужас.
В это время успел зайти Олег. Он перепугался, хотел вызвать «скорую» (я отговорила), дал пустырник, корвалол, приобнял меня. Всё успокоилось. Не знаю, чем бы всё это кончилось, если бы сын не успел.
Два раза было такое. Дремлю в кресле. Открываю глаза – рядом со мной поднимается осязаемый комок воздуха и исчезает. И чувства страха нет. Это Риф всё время находился со мной и не хотел, чтобы я оставила его душу одну, подавал всякие знаки – вплоть до перелома лодыжки. Я всё поняла, и сказала Олегу:
– До годовщины – из дома никуда.
Через неделю после 40 дней, 23 сентября 2017 г., был такой ясный сон: в квартиру зашло человек 8-10 мужчин в чёрных рясах и шапках. Они выстроились в кухне по всей длине, о чём-то совещаясь. Потом вдруг исчезли. Открывается дверь из коридора, а там что-то так темно. Заходят Ляля, Искандер, Ирина. Мать Рифа говорит:
– Я так устала.
Она умерла ещё в 1976 г. А я думаю: «Ночь на дворе, где же я их всех размещу». Открыла дверь в залу (там тоже темно), и говорю им:
– Ну-ка, посмотрю, как вы тут устроились.
А Рифик мне: – Асюша, не беспокойся – мы все тут очень хорошо устроились.
Я их не вижу, хочу включить свет, а лампочки не горят. Проснулась я с уверенностью, что общалась с ними, и никто мне не докажет, что это был сон. Общались наши души.
В ночь на 5 октября состоялась повторная встреча: Риф стоит на костылях во весь рост и улыбается. Я опешила:
– Как же так, ты же умер, – подумала, а сказала, – ты же себя плохо чувствовал…
Он ответил: – Асюша, у меня сейчас всё хорошо.
Уфа, 12.11.2017 г.
Тетрадь II
Рафагутдин Авзалов. Отец моей мамы, мой дед. Я его помню с шестилетнего возраста. Как и отец, он был молчалив, суров, весь в хлопотах. Жили они в дер. Урмякай Кандринского района. Недавно эту деревню узнала вся страна из-за эпидемии ящура – много голов скота уничтожили.
Дед жил в невысоком строении, разделённом на две большие половины. Обстановка в деревенских домах тогда была везде одинаковая: мебели нет, нары, полки, лари. Большое подворье для коров, лошадей и прочей живности, погреб. Всё это я хорошо помню.
Васпи-Ямал. Моя бабушка по маме. Оба родились в 1870-е г. г. Умерли в 1942-43 г. г. Их дети:
Мисфах (сын)
Шамси (сын)
Рай (сын)
Гаухар-Ямал (дочь, моя мама)
Фатхи (сын)
Мугалима (дочь)
Рабочих рук было много. Жили, в общем, безбедно, поскольку работали только на себя. Дед был очень рукастым – настоящий универсал. Сам делал все деревянные изделия – от расчёски, ложек и посуды до бочек, колёс, дуг и телег. Были у него прядильный и ткацкий станок, ветряная мельница, две лошади.
Обе дочери тоже были научены всему: ткали салфетки, полотенца, ткани для одежды; шили, пряли, вязали. Все фабрики лёгкой промышленности – дома. У моей старшей сестры Нурии сохранились те льняные, холщовые салфетки – как фабричные, добротно окрашенные, с орнаментом. На удивление хорошо промакивающие влагу.
Никакого производства не было, ничего не продавалось, да и самого слова «магазин» не знали. Бабушка Васпи-Ямал была модница. На выход у неё имелось три длинных платья – тёмно-зелёного, бордового и синего цветов, и к ним соответствующие квадратные платки, которые она повязывала так, что платок закрывал спину.
Бабушка была очень чистоплотной. И моя мама Гаухар-Ямал, и тётя Мугалима где-то получили образование. Мама знала арабскую грамоту, а сестра писала на латинице каллиграфическим почерком. В Буздякском доме на чердаке в чемодане хранились её дневники: там были очень красивые стихи про первую любовь.
Так они жили в достатке и непосильных трудах на выживание. Всё изменилось где-то в 30-е г. г. с началом коллективизации и раскулачивания, когда всех лодырей и бездельников приравняли к трудягам.
Сначала у деда отняли мельницу, которой пользовалась вся деревня. Затем грянул скандал – пришли за лошадьми, при помощи которых пахали, копали, сеяли, убирали урожай. Как жить без них? Пугали расправой и тюрьмой.
Тогда Мисфах, Шамси, Фатхи и Мугалима бежали в Среднюю Азию. В то время говорили: «Ташкент – город хлебный». Там они и обосновались, завели семьи, зажили. В советское время очень редко приезжали навестить родителей. В Великую Отечественную все были на фронте.
Мугалима в Средней Азии тоже вышла замуж за однофамильца Ракипова Ахмада, который погиб сразу по прибытии на фронт. Она родила двоих сыновей – Ревмира и Октябриста, работала секретарём у мужа-прокурора в г. Термез. Октябрист вскоре умер. Сама Мугалима заболела эхинококком печени, приехала домой и вскоре тоже умерла, а Ревмира Ракипова отдали в Буздякский детдом.
Нурия после школы там работала – иногда забирала мальчика к нам домой. Мы его очень любили. Хотели, чтобы он у нас жил. Но наш папа был против: самих много, и домик маленький, крытый соломой. Ревмир много общался с Нуриёй; позже где-то в Оренбурге он окончил ремесленное училище.
Мама моя была труженицей. Где-то в 1928-29 г. г. вышла замуж за отца. Поскольку он был таки грамотей, наверно, к тому времени и в партию вступил. Как же – сын бедняка. В домашних спорах он часто корил маму:
– Син же кулак кызы. (Ты же дочь кулака).
Как будто она преступница. Мама ему с обидой отвечала:
– Твой отец только знал что молился. Эбрэкэй (туалет) себе не построил, по нужде за дом ходил.
Так оно и было. А у мамы семья была ведь и впрямь «кулаки»: эти люди работали в поте лица, благодаря чему не ведали нищеты. Но папа всё же соображал что к чему, имея на руках перед самой войной троих детей от 6 до 10 лет. Ему говорили:
– Твоя жена – тунеядка. Пусть идёт, работает.
Местная власть организовала артель по пошиву фуфаек (ватных телогреек). А производство ничем не обеспечила. Неси свою швейную машинку и строчи весь день, а дети дома одни. Заработок – гроши. Дед терпел недолго: несмотря на запрет партии, свою «тунеядку» он забрал вместе со швейной машинкой, и гордо прошёл по улице, неся машинку подмышкой. Молодец!..
Отца забрали на фронт в 1942-м. Дом – халупа. Огорода нет. Мама не работает, ей 37 лет. Трое малышей. Как жить? Вокруг дома, как лес, росла двухметровая конопля. Мы растирали конопляные зёрна в ладошках и ели. Многие в ту пору голодали.
Мама-«кулачка» крутилась как могла. Ранней весной, когда ещё ничего не выросло, она варила щи из крапивы, щавеля и свекольной ботвы, заправляла яйцом. Мы ели с удовольствием, но всё время хотелось кушать – не хватало детишкам калорий.
Помню, где-то она достала ведро картошки (наверно, деревня помогла). Картошку дружно посадили, нарезав на части. Был такой урожай! Два корня вскопать – и ведро картошки: такого я больше никогда не видела.
Завела барашков, (наверно, тоже из деревни помощь). Были у нас дощатый дырявый сарайчик и курятник. Потом появилась корова (подробности я уже не помню). Как она в морозы там выживала, не знаю. А морозы в 40-е г. г. были ой-ой-ой, термометров у нас не было.
Снегом засыпало дома по самые крыши: как только мама выбиралась на улицу? А когда корова должна была отелиться, мама и Лина дежурили с фонариком. Затем новорожденного телёнка в большом тазу заносили домой. А утром корову заводили домой – покормить телёнка. Отёл всегда почему-то приходился на февральские морозы.
Овечки подросли, мама для них где-то заготавливала сено – надо же кормить скотину. Сама их стригла, чесала, пряла, вязала, делала всё необходимое. Мы старались ей во всём помогать. Если что-то получалось плохо, мама нас не ругала, а терпеливо поправляла. Какая она была молодец! Мы были хорошо и тепло одеты.
К ней все приходили за помощью. Помню, по соседству жила старуха с маленьким внуком – в сарайчике с маленьким окошком. Пол в нём был земляной, вся обстановка – деревянные нары, сундук и печь. Мама всё время туда наведывалась. Мать мальчика, Разина, умерла от туберкулёза. Отец его умер по пьяни в луже.
Мама знала арабскую грамоту, была воспитана на адате и законах шариата. Выяснилось, что она очень часто носила соседям молочные продукты и другую еду. Об этом, видно, сообщили деду. Он так возмущался (был очень суров)! Потом уже, когда мы закончили институты и начали работать, мама попросила Рифа пристроить куда-нибудь сироту.
Звали его Роберт Камалов. Мальчик оказался очень музыкальным, его приняли в школу военных музыкантов, где уже начал работать Риф. После школы он закончил консерваторию по классу духовых инструментов, а к началу 60-х г. г. стал дирижёром военного оркестра.
После ухода отца на фронт такое началось… Неподалёку от Буздяка появились солдаты. Они проходили полевую подготовку, упражнялись в рытье окопов, полуголодные ходили по домам – просили поесть, воровали. Тыл должен был слать на фронт посылки – кто что мог: вязали шерстяные носки, варежки, шили кисеты, отправляли махорку.
Однажды мама стала собирать отцу посылку. У неё уже появился и мёд, был один улей. Мама испекла печенье, и вынесла в чулан. Я это знала. И потихоньку таскала по одной штуке – вкусно! Когда пришло время собирать посылку, печенья на месте не оказалось. Понятно же, куда девалось. Мама не ругалась…
Потом началась эвакуация из Ленинграда. Новоприбывших расселяли ко всем. У нас жила жена офицера с двумя детьми. Зимой они затаскивали брёвна в дом и там рубили дрова. Летом по дворам на телегах стали развозить солдатское обмундирование для стирки. У нас во дворе стоял большой железный таз (в котором приносили родившегося телёнка). Телогрейки, стёганые штаны, гимнастёрки закладывали в него и заливали водой – отмокать. Вода будто превращалась в кровь…
Сушили одежду на заборах, вся улица была ею завешена. И воды-то не было – хоть бы какая-нибудь речка поблизости! Один глубочайший колодец на несколько улиц. За водой всегда были очереди, а вытаскивать вёдра могли только взрослые – тяжкий труд.
Потом появилась чесотка, вши. Это ужас… Волосы вычёсывали на белое полотно мелкой деревянной чесалкой. А гнид выбирали руками, мазали керосином. Бельё проглаживали от вшей утюгами по швам. Шерстяные вшивые вещи мама натягивала на поленья, и ставила их возле раскалённых камней в бане. Мыла не было. Из золы мама делала щёлок – им и мылись.
Кончилась война. Мне было 12 лет. Стали возвращаться оставшиеся в живых. Жизнь начинала медленно налаживаться. Но нищета была всё такая же. Сосед, побывавший в плену, сильно пил.
Он выходил на лавочку к воротам, и рассказывал, как живут в Европе. Мы думали, он сказки рассказывает: уже в 40-е г. г. они там коров руками не доили, тротуары мыли разве что не шампунем и т. д. Всё-таки окно в Европу было приоткрыто ещё раз – бывшими пленными.
Дед Рафагутдин умер после войны (возраст определить не смогу – мне казалось, он был старый). Всю жизнь в одной половине дома жил дед, в другой – его сын Рай со своей семьёй. Наверное, там же живут их внуки и правнуки до сих пор. Война разлучила многих. Каждая семья выживала, как могла.
В 1943 г. появились большие американские банки с тушёнкой и сухой яичный порошок для семей, отцы в которых были на фронте или погибли. Тушёнка казалась такой ароматной!..
Дров не было. Рядом проходила железная дорога. Круглые сутки – перестук колёс, грохот, паровозные гудки. Этот привычный фон мы и не замечали. По ночам мама с Линой брали совок, ведро и ходили к товарнякам воровать остатки угля с буксов (это отсеки по бокам вагона). Такое строго каралось, несколько раз их ловили.
К концу войны папа вернулся инвалидом. Было так же голодно. По весне люди собирали на полях остатки колосьев. И повсюду в деревнях начался поголовный мор людей. Умирали целыми семьями. Дед ездил в командировки по этому поводу.
Люди варили кашу, ели её и умирали от септической ангины: за зиму в колосьях накапливался токсин. Школьников, включая учеников младших классов, обязали собирать и сдавать колосья за награду. Также всех посылали работать в элеватор – перелопачивать зерно, чтобы не портилось.
Потому сейчас в Думе и заговорили о том, чтобы детей ВОВ считать участниками войны. Как живём мы сейчас, мы никогда не жили – в тепле, удобстве, достатке. Богатыми так и не сумели стать, да и не мечтали никогда. Просто жили.
Сколько извели папиных книг, которыми пользовались вместо тетрадей: писали между строк, а чернила делали из сажи. Иногда на Новый год ребятам раздавали «карандаши» – не струганные деревяшки с грифелем.
Школы не отапливались, дети учились в верхней одежде. Наша школа находилась в другом конце посёлка, идти к ней надо было через железную дорогу со множеством путей без переходов. Мы переходили её, пробираясь под поездами.
Сопровождающих не было. Однажды одному двенадцатилетнему мальчику (его звали Риф), который жил по соседству, отрезало ногу колесом поезда, из-под которого он не успел выскочить.
Старшая сестра Нурия после 7 класса в 15 лет поехала в Уфу. Статная, голубоглазая, красивая блондинка, она поступила в музыкальное училище (были хорошие вокальные данные, слух).
Мама-портниха всех обшивала; финансовые органы постоянно ходили с обыском, чтобы платила налог. Мы, три её дочки, и одеты-то были не как все: мама выписала какой-то журнал, и шила одежду по последней моде. Если кто-то спрашивал, как и что сшить, люди говорили – посмотрите на дочерей Ракипова.
Лучше всех, конечно, одевали Нурию, будущую невесту. Про её меццо-сопрано однажды даже напечатали статью в газете, где была помещена фотография Нурии с преподавателем у рояля. (…)
Ахмет Ракипов в Средней Азии был только один раз в 1937 г. – они с мамой ездили в гости к её сестре в Термез. Я это хорошо помню, потому что сильно плакала, что берут с собой не меня, а Лину. Папа говорил:
– Не плачь. Я тебе кишер (морковь) привезу.
Мне было 4 года. Запомнила. А легенду о басмачах он и Рифу рассказывал. Я его называла бароном Мюнхгаузеном. (…)
В детстве я любила играть в куклы. Фантазировала, шила их из тряпок. Вместо игрушек были стекляшки, которые мы находили. Лепили фигурки из глины.
Я была маленькая, и одежда сестёр мне не подходила. Но всё равно одета я была очень опрятно и красиво. Материально трудно мне пришлось во время учёбы в ВУЗе. У нас с Рификом почти ничего не было из одежды и обуви. Покупали самое что ни на есть дешёвое, чинили, латали.
Где-то в 60-е г. г. папа достал для меня швейную машинку. Мы уже жили на Проспекте Октября, 12, оба работали. Отдали папе деньги, хотя нашей зарплаты едва хватало на существование. Я стала себя и Гулю наряжать, шить, вязать. По одёжке и встречали – отношение людей заметно менялось.
Я работала педиатром на участке, где сейчас располагается Конгресс-холл. Тогда там были одни овраги с висячими туалетами. Люди жили в вырытых землянках. Я получала 100 рублей, часто в стационаре брала ночные дежурства (платили по 3 рубля).
А утром шла на работу –
подрабатывала на «скорой». Да всю жизнь работала с утра до вечера на 1,5 ставки за копейки. Каждые 5 лет стажа прибавляли по 5 рублей – это 2 кг мяса. В течение 5 лет я была народным заседателем в Верховном суде БАССР (тоже мне заседатель – законов-то толком не знала).
Во времена Хрущёва выступала по местному телевидению – благодарила его, что добавил 5 рублей к зарплате.
Мы старались хорошо вас воспитать, дать образование; везде возили, водили на все премьеры вонючего цирка, и дома уделяли массу внимания, хотя сами много работали.
Когда я возвращалась с работы домой с сумками в руках, Олег всегда сидел с ребятами во дворе – быстро подскакивал ко мне, подхватывал сумки, обнимал, целовал и никого не стеснялся. Как хорошо всё это я помню.
Олег стал брать у Гули уроки игры на гитаре, потом были пианино, аккордеон. Папа приносил барабан, тарелки к ударной установке и даже однажды скрипку. Помнишь? А как я плакала, когда ты уезжал в Екатеринбург (хотели сделать как лучше, надеялись, строили большие планы). Так вышло – видно, судьба. Ты там нашёл свою любовь, много лет прошло…
А как я страдала, когда тебя призвали в армию. Это было время начала развала СССР. Я тебе с работы почти ежедневно посылала письма. Дома на стене повесили большую политическую карту мира: по ней мы следили за твоими передвижениями. И все твои солдатские письма папа подшил.
И радостей было много. Сейчас у нас внуки, правнуки – все здоровые, красивые, умные. Отношения у нас очень родственные. В настоящее время меня все поддерживают.
Дадану во время его недавнего приезда (14.10.2017 г. он приезжал к Рифу на кладбище) я сказала:
– Я тебя из садика забирала; много лет мы жили вместе. Вся наша жизнь общая. Тебе было 4 года, когда мы (с Рифом) познакомились. Ляля дала тебе жизнь в послевоенные годы. Все тебя любили. Я хоть и чужая тётя, да своя.
Он ответил: – Ты не чужая, ты как родная.
Добрые слова приятны и коту. С дедом много говорили обо всём. Я же видела его угасание. Ты, конечно, главный наш куратор, но не рядом... Дед говорил:
– Святослав нам помогает наравне с Олегом ежедневно, постоянно. Он у нас не на правах внука, а наравне с детьми.
Прошлым летом (в августе 2016 г.) Святослав пригласил меня на кладбище к деду Юре – надо было выбрать ограду. Дед сказал:
– Асюша, съезди.
Погода на Южном кладбище была тихая и солнечная. По возвращении я сказала деду при Святославе:
– Мне там понравилось татарское кладбище: просторно, светло, ничто не давит. Свет, если кто из нас уйдёт первым, сразу закажите два места.
Дед на меня молча посмотрел: такое он не смог бы сказать. Святослав забыл. Но дед запомнил. Так что он знал, что мы будем вместе. Вы молодцы, меня обрадовали.
Уфа, ноябрь 2017 г.
На фото: Асия Ракипова (моя Мама с дочкой Гульнарой, моей старшей сестрой – прим. Олег Риф), Уфа, 1956 г.