Идёт однажды Сидоров по улице пахучей. Как пить дать, неказистая улица: справа косые заборы лозой повиты, слева сухой пустырь крошкой кирпичной устлан, а средина - асфальт вздыбленный, как после нашествия монгольского. Кругом лето разгорается, но пустырь совсем пылен, блекл, уныл до слёз, как если бы его прокляли и обрекли на бесплодие вечное.
На пустыре том стоит магазинчик дряхлый - один одинёшенек. Стоит, будто памятник человечеству, весь битый, истресканный, и ощущенья рождает зело сумбурные. Не то страх, не то чувство шаткого презренья. Ненависть, проще говоря. Дерева-то кругом все спилены подчисто, и мысли - точно ничего в этом месте никогда и не было, как не было и смысла родиться этому клочку земли. Лишь магазин прогнивший уют себе здесь облюбовал, как Дит-город в болоте адском, да смотрит крышей в небо разверстое.
Хочет Сидоров мимо пройти, только не может пройти он мимо, и причина тому весьма дельная: мальчуган странный. Шкет ещё - ростом вершок, - вокруг магазина бегает, словно удирает от кого, и вслух молитву скоро побубнивает. И ведь беден пустырь: нет ни проволоки колючей в обозрении, ни маньяку в кустах, да и кустов тех нет, только негоже дитя оставлять одного без присмотру. Мало ли, шифер на голову съедет. То-то горе будет.
Чешет Сидоров бороду свою взъерошенную, зубов частокол ковыряет, идёт к мальцу.
-Эй, дитё! - кричит на расстоянии. - Ты чего один тут? А ну, домой!
Мальчуган приостанавливается, крутит перед носом кукиш и припускается вновь.
-Ого! - хлопает себя по ляжке Сидоров. - Э, дитё, я ж тебя догнать могу!
Малец глух, что депутат из госдумы.
-До чего ж дети тупые, ё-моё! - выговаривает Сидоров злобно. - Папашке твоему скажу - он тебя вылупит, и не как птенца из яйца, - шкуру спустит!
Шкет наконец останавливается.
-А нету папы у меня. Генлиетта Дмитлиевна говолит, цто много пил, наблал долгов целый воз. Повесили.
-Ну, тогда мамке.
-И мамы нету. Генлиетта Дмитлиевна говорит, цто ей меня и сеслу мою тязело было одной на голбу нести. Утопилась.
-Ну, может, сестре?
-Генлиетта Дмитлиевна говолит, цто сестла моя в плитоне каком-то с ума тлонулась.
-Дела, - давит из себя Сидоров. Подходит ближе и треплет мальца за ворот измусоленной рубашонки.
-Эта Генриетта Дмитриевна, она твой опекун? Она тебе не говорила, что здесь лучше не шататься?
-Воспиталка, - нехотя отзывается мальчуган.
-Вот отведу к ней, будешь знать!
-Я и так всё знаю. А вы? Вы знаете, цто самое главное в зизни? - спрашивает малец. - Самое главное - посадить делево, - и кладёт в руку Сидорова подгнивший жёлудь.
Сидоров удивлён, сбит с толку: не часто дети жизни учат. Бросает подарок в карман и глядит на часы.
-Опаздываю. Смотри мне. Не нарвись ни на кого. Теперь маньяков хватает.
-На кого налваться? Я тут никого до вас не видел никогда...
-Так, это... осторожней будь, - бросает Сидоров, направляясь к дороге. Идёт вдоль кривых заваленных заборов, облепленных сухим лозняком, по вскромсанному асфальту путь держит, о жёлуде думает. И стоит жёлудь пред взором картинкой тревожно, Сидоров за ним дороги не видит. Только понимает вдруг, что каким-то странным образом назад воротился: впереди, справа, - магазин на пустыре скорбном высится, как храм божий, и малец вокруг магазина того круги нарезает. И фасадом тот магазин - что лик изувеченный: глазищи-окна щитами фанерными заколочены, а дверь железная, что шнобель простуженный, до дыр черномазых проржавлена. Крылечко осыпалось, накренилось, в песок вошло. Всякий раз малец на крыльцо то взбегает, и кажется Сидорову, будто провалится язык этот бетонный в пекло самое - сожрёт шкета морда кирпичная.
„Да что за напасть?..” - думает Сидоров, к мальцу поспешая.
-Опять ты? - сдвигает он брови. - Я тебе что сказал? Ты чего тут бегаешь?!
-Я, дядя, зду.
-Чего ждёшь?
-Когда магазин отклоют.
-Ещё полчаса... Так и не откроют его, ё-моё. Тебя кто сюда послал?
Малец растирает по лицу чёрную грязь.
-Отклоют. Я каздый день сюда хозу.
-Вот оно как... - недоумевает Сидоров. - Чертовщина... - но тут же во лбу его зреет догадка. - Скажи-ка, дитё, а кто открывает? Не маньяк ли завёлся... Он тебе продаёт что, или вы так, играетесь? Попа не болит?
Шкет смеётся.
-Не, дядя. Цего слазу маньяк? Я водку себе покупаю! Алкас я!
-Как это?
-Мне Генлиетта Дмитлиевна сказала, цто я весь в папу, и пить буду как папа, и помлу как он. И ладно. Луцсе так, цем с Генлиеттой Дмитлиевной в детдоме.
-Хорош сочинять, нехристь. Пьёт он! Смотри, бошка от фантазии лопнет!..
-А вы, дядя, совсем дулак, - насупился малец. - Пить - это как в сказку нылять...
-Ч-то?? Дитё, ты меня не беси. Ты хоть знаешь, что в жизни главное?!
-Знаю. Главное в зизни - убить своего влага.
Малец кладёт в руку Сидорова ружейный патрон из прессованого картона и бежит прежним маршрутом.
-Тьфу на тебя! - плюёт ему вслед Сидоров. Он бросает патрон к жёлудю, выходит на дорогу и торопливым шагом устремляется вперёд.
„Врага убить... - размышляет Сидоров. - Откуда у него патрон? Дубов по лесу довольно, а охотников у нас в Триморске считай нет. И заладил, чертяка, "алкаш, пить", как и в самом деле хлещет. Магазину лет десять конец, кто его откроет? Если только... Нет, явно от воспетки сбежал. А как иначе?”
И понимает вдруг Сидоров, что впереди - справа - опять этот дьявольский магазин из пустыря выпирает, будто фурункул, а в обход идти - времени нет.
-Дитё! - кричит он мальцу издали. - Ты какого ещё здесь?! А ну к Дмитриевне своей, марш!
А малец ему в ответ кукиш - накося!
-Ну, попал ты, братец, - в сердцах твердит Сидоров. Вмиг настигает он малыша, хватает за шиворот и пытается штанишки за калошу стянуть. - Не отец тебя воспитает, так я.
-А вы кто? - хнычет мальчуган, вырываясь из лапищ бетонных.
-Твой Иисус Христос. Штаны сымай. От так! От тебе, стервец! Не реви, кому сказал! От! От тебе! Понял, как фиги сувать? Я тебя спрашиваю... Понял? Вот так. Штаны собери...
Малец застёгивает брючки и сквозь слезу вопрошает:
-Вы маньяк, дядя?
-Нет. С чего взял?
-Попа болит.
-Хо-хо, - радуется Сидоров. - У меня, слава богу, с головой уже нормально всё... Ну, почти. Да если ж не я, так кто вас, детей безродных, уму выучит? Дмитриевна твоя? Не смеши, у неё, небось, своих захребетников полон хлев. Чего ты? Что, сильно ударил? Ну, прости. Устал просто.
-А-а, у вас захлебетников нету... - понимающе тянет шкет.
Сидоров чешет бороду.
-Как догодался? - спрашивает.
-Вы сами говолите, цто Генлиетта Дмитлиевна меня не выуцыт, лаз у неё дети. Знацыт, у вас их нету, лаз меня уцыте. А если устали, давайте выпьем.
Шкет бежит за магазин и выносит полупустую бутылку. Пригубливает. Протягивает Сидорову. Тот нюхает.
-Слушай, дитё. Да ты клад! Я с собой заберу, ладно?
-Нельзя, - говорит мальчуган.
-Чего это?
-Вы знаете, цто в этой зизни самое главное? Самое главное - сына вылостить.
Он протягивает Сидорову продолговатый кулёк из газеты „Триморские ведомости”, перетянутый чёрной резинкой. Сидоров берёт кулёк в руку и в любопытстве начинает мять его, точно пластилин. Затем срывает резинку, разворачивает мятый газетный лист. На руках его лежит потускневший от времени мужской член, наскоро срезанный острым ножом.
-Да кто ж ты такой, ё.т.м.?
Шкет улыбается, улыбка его лучится недобрым смыслом, и сам шкет явно не добр, и кулаки его стиснуты до костяного скрипа.
-Кал... Кал... - сходит с уст мальца.
-Унитазов, что ли?.. - беспамятно лепечет Сидоров.
-Кар... Каррррр!!! - темнеет малец в профиле, и редкие птицы в страхе снимаются с крыши, и гремит из пасти малыша „Карррачун!”, подкашивая кругом всё живое.
Сидоров срывается с места, падает, расшибает в кровь колено, бежит прочь от сгущающегося ужаса, сжимая рукою чужой член. Ускоряет ход, яростно вдыхая жаркий воздух, несётся вскач, словно кобыла, и назад не оглядывается.
Потому что знает Сидоров: назад возвратиться нельзя.