Города и годы художника Фюрера
Вена
Есть что-то роковое в том, что людей, прини¬мающих крутые жизненные решения, как бы проно¬сит через Вену... Первое, что я увидела на Запа¬де — это была Вена, со всеми её красивыми, сер-вированными собачьим дерьмом улицами, с её бу¬тафорским пацифистом-юродивым, опустошающим иностраные кошельки (в пользу австрийской обо¬роны), с её сосисками, конфетами, шпионами, при¬тонами, толкучками, католиками, панками, утри¬рованными празднествами, лицемерием, пустотой, взвешенностью, ожиданием...
...В Вене мне встретился румяный и близорукий доктор Иоахим Юнг. Иоахим приехал сюда из Гер¬мании, получил место клерка и страшно боялся, что с ним не продлят контракта. Он говорил мне: «Я тоже беженец, как и Вы. Я не вернусь в Герма¬нию». В Германии он пережил душевную драму: любимая девушка Лора предпочла пожилого про¬фессора. В Германии Иоахим был не более чем «хер», то-есть просто «господин Юнг». В Вене же к нему сразу стали обращаться «доктор»... — здесь так положено обращаться к занятым людям. Таким образом, Иоахим Юнг как бы заочно отомстил сексопильному профессору.
Доктору часто нехватало на бутерброд — но ничего, родители присылали из далёкой Герма¬нии сыр, колбасу, сосиски, булочки, варежки, кальсоны...
Где ты, милый романтик, доктор Юнг?
Некогда впервые прибыл в Вену и молоденький Адольф Гитлер — вскоре после того как он при¬нял решение «сделаться кем-нибудь, но только не чиновником».
Вероятно, он не был так близорук как Юнг (точ¬но не знаю). И он почувствовал в ней, то есть в Ве¬не, «пульс всей Империи с её опасным очаровани¬ем смеси народов». Здесь он начал работать чер-тёжником и акварелистом (1909-1910 гг.). Он мог бы многого достичь на этом поприще; и вообще, вместо репродукций и оригиналов Густава Климта, ныне на робких туристов могли бы взирать с каждой венской стены вызывающе красивые и сме¬лые женские модели Адольфа.
Но так получилось, что подающий надежды ху¬дожник, наряду с буржуазией, стал содрогать¬ся не от зрелища ужасающей бедности, а оттого, что «какой-нибудь несчастный бродяга относился с полным безразличием к своей национальности». Я очень боюсь, что всё так и осталось поныне. Ни разу не услышала, чтобы один бездомный заявил другому: «Ты, убери свои ноги с моего тюфяка, не задевай моего национального чувства!»
(Возможно, конечно, из-за отсутствия тюфяка).
Или: «Эта помойка — только для такой-то эт¬нической категории!»
Женские же модели — пухлые и мягкие от ав¬стрийских сосисок и конфет — навели нашего ху¬дожника на следующее обобщение: «Народ, — как женщина, предпочитает иметь на себе руку твёр¬дого повелителя, нежели слабого, которым можно вертеть, как угодно».
С этой мыслью он взял в руки чемодан с платьем и кальсонами, и пошел вперёд.
Мюнхен
(Об этом, говорят, писали, но я-то ведь не чита¬ла. И потом: о Ромео и Джульетте тоже писали.).
В 1926 году художник Юрий Юрьевич Габри¬чевский получил интересную работу: делать зари¬совки в тюрьме.
Шёл процесс над Гитлером (он был судим много раз). Зарисовки нравились работникам юстиции. Нравились и Гитлеру. При случае Габричевский и Гитлер обменивались приветствиями, беседовали. Гитлер когда-то готовил себя к карьере архитекто¬ра, был неплохим рисовальщиком и акварелистом.
...Шли годы. Габричевский не выпускал из рук этюдника, Гитлер — чемодана.
В 1939 году чуткий патриот издал указ, соглас¬но которому подлежали уничтожению все психиче¬ски больные люди. (Он, вероятно, «чем больше смотрел на таких людей, тем больше убеждался, что они ни в коем случае не могут быть германца¬ми»).
Юрия Юрьевича этот указ не привёл в восторг: его старший брат, ещёё более выдающийся худож¬ник, страдал психическим расстройством и попал в список подлежащих уничтожению.
С отчаянной мыслью спасти брата Габричев¬ский явился в канцелярию Гитлера. Последний не только узнал его, но и страшно обрадовался и, на¬зывая «дорогим Юрием», усадил в кресло, для бе-седы об искусстве. Надо заметить, высказывания фюрера об искусстве были небезынтересными. Но Габричевского волновала судьба брата, и, посидев некоторое время в замечательном кресле, он вдруг прямо попросил Гитлера вычеркнуть «ради Бога» имя его брата из списка смертников.
Лицо фюрера помрачнело.
«Ответ на Ваш запрос Вы получите через мой секретариат», — сказал он сухо. Тема общения была исчерпана.
Через несколько дней позвонили и пригласили в упомянутый секретариат. Подтянутая секретар¬ша уведомила Габричевского в том, что его прось¬ба удовлетворена — брата вычеркнули из списка смертников.
«Но, — прибавила секретарша, — как Вы могли огорчить фюрера? Он к Вам отнёсся так искренне, доверяя Вам самые сокровенные мысли об искус¬стве, а Вы стали докучать ему своими просьбами».
Габричевский, вероятно, долго потом казнил се¬бя, вспоминая эту свою бестактность в отношении художника Гитлера.
Берлин
Шёл к концу 1944 год...Вдоль железнодорожной платформы гулял митрополит русской зарубежной церкви Владыко Серафим Ладэ. Он был в своем чёрном одеянии, в высоком белом клобуке; ждал поезда. На путях в это время стоял вагон-салон Гитлера. Выглянув из окна салона, фюрер обра¬тил внимание на импозантную фигуру священника и приказал своим «красносапожникам» — личной охране — привести к нему сего субъекта, не вписы¬вающегося в картину усреднённых достоинств еди¬ной нации.
Серафим без особого страха вошел в салон, сопровождаемый элегантными эсесовцами, и дал нужную случаю информацию о себе: кто, как зо¬вут, кем служит.
— Ты немец? — с каким-то подозрением в голосе спросил фюрер.
— Русский, православный, — отвечал Серафим.
— Почему же тогда на немецком говоришь без акцента?
— Извини, сын мой, нас акценту не учили, — отвечал Владыко, легко и охотно переходя на «ты».
— Послушай, — обратился к Серафиму Гитлер, как ты думаешь: выиграю я войну?
— Ты её уже проиграл, — отрезал тот.
— Смотри же: выиграю — велю повесить тебя! — не унимался полководец.
— Ну так и жить мне миллион лет, — беззаботно рассмеялся в ответ священник.
— Проводить чудака, — перешел на инфинитив фюрер, обращаясь к красным сапогам адъютанта.
— Куда? — попросили уточнить в ответ.
— Откуда взяли, — уточнил Гитлер.
...Мог бы и повесить, как говорится. А сейчас о.Серафим, поезд которого давно ушёл за время об¬щения с фюрером, остался стоять на берлинской платформе, и тронувшийся вскоре в сторону по¬беды над собой Гитлер ещё некоторое время мог видеть из окна предостерегающую фигуру своего невольного, дружного с волей небес провожатого.
Владыко Серафим жил ещё лет десять после этой встречи.
Только десять.
(Использованы: исторические справочники; «Жизнь и смерть А.Гитлера», "Mein Kampf"; рассказы очевидцев, точ¬нее современников-очевидцев. Автор.)