Нового генерального обещали прислать в начале августа, ещё полтора месяца ожидания. Достало всё: невыполняемые обещания, рутина, леность сотрудников, моё подвешенное состояние. Взял неделю отпуска. После несмелого начала лета город накрыла удушающая жара. Штиль. Городской смог. Кажется, что асфальт вот-вот самовоспламенится. Открытое окно – дверца в печь.
Перешёл на ночной образ жизни, как летучая мышь. В первый нерабочий понедельник отсыпался до полудня, защищаясь от жары кондиционером, а к вечеру решил пройтись, забрести, если будет желание, к кому-нибудь в гости.
Позвонил Маше. Давно не виделись. Соскучился. Ответил незнакомый мужчина. Я сначала решил, что ошибся номером, но ошибки быть не может, номер записан в памяти мобильного. В ответ на моё повторное вопросительное "алло" он вежливо попросил: "Представьтесь, пожалуйста".
– Меня зовут Алекс, я бы хотел услышать Машу.
– Очень приятно, я – Владимир. А Маша сейчас не может ответить. Что ей передать?
– Передайте, что я звонил.
– Вашего имени достаточно будет Марии, чтобы определить, кто звонил?
– Не сомневайтесь.
– Есть. Понял. Передам. До связи.
Я терялся в догадках, кто бы это мог быть. Странная манера говорить, отрывисто и как-то по-военному, что ли. Голос неприятный, говорит как будто через сжатые зубы: или сдерживаемое хамство, или неправильно сросшаяся сломанная челюсть.
Маша перезвонила через полчаса.
– Соскучился?
– Угадала.
– Хочешь – приходи к нам в гости.
"К нам"? Вот как… Маша это сказала не только мне. Надо полагать этот, как его, Владимир, сейчас согласно кивает головой. Чудны дела твои…
– Придёшь? Я сама собиралась тебе позвонить, закрутилась, – Маша оправдывалась весёлым голосом.
– А это кто?
– Муж!
– Да ну?!
– Представь себе.
– Поздравляю…
– Спасибо. Ну, так придёшь?
– Может быть, как-нибудь в другой раз?
– Другого раза может не быть. Мы с Вовой через неделю переезжаем к нему, это далеко, в лётном городке; он военный лётчик, у него там квартира, и он должен вернуться на службу.
Я опешил: "Военный лётчик? Как примитивно, Маша! Не узнаю тебя! Ты и военный лётчик? Бред!" Пауза затянулась, а затем Маша добила меня: "А ещё у нас будет ребёнок, к Новому году должен родиться. Придёшь? Видишь, сколько новостей!"
– А, понял… Ты сердишься, что давно не появлялся? Я-то чуть не купился…
– Я не шучу, – Маша обиделась. – Вова – майор, командир на секретном большом истребителе. "Белый лебедь". То есть бомбардировщике. Дальнем. Стратегическом, – Маша повторяла подсказки, звучавшие за кадром.
– "Белый лебедь" – хорошее название для машины, несущей смерть.
– Тебя ждать? Я пирог пеку, с яблоками.
– Во сколько? – я подумал, что на фоне военного лётчика и будущего ребёнка пирог с яблоками, как ещё один элемент новой Машиной жизни, выглядит столь же органично, сколь и неожиданно для меня.
– В пять приходи, то есть приходите, с Татьяной. Будем ждать.
– Мы с Татьяной расстались. Уже давно.
– Хорошая девочка. Жаль.
– Неоднозначно.
– Ладно, приходи, поболтаем.
Через час… "Малый джентльменский" не годится. Цветы? Тортик отпадает: яблоки на пирог, наверное, уже нарезаны. Представилась картинка: Вова в галифе и майке моет яблоки и натирает их полотенцем, а Маша в переднике месит тесто. Идиллия. Жизнь удалась… Уютно. По-домашнему. Пирог с яблоками… Символ. А что пьют военные лётчики? Чистый спирт? Купить памперсов?
А что? Всё правильно, жизнь нужно устраивать. Но Маша… А ребёнок… Завидуешь? Жалеешь, что не ты моешь яблоки? Жалеешь, что ничья рука не возьмёт у тебя просвечивающее на солнце, натёртое до блеска яблоко? Э-эх… Что-то снова прошло мимо. Но, чёрт возьми, как всё неожиданно!
У Маши и её бомбардировщика, который оказался невысоким, жилистым мужиком не первой свежести, с крепким военным рукопожатием, выступающей вперёд челюстью и при усах, я не смог усидеть и двух часов. Он, несмотря на жару, был одет в строгие отутюженные брюки и безупречную белую рубашку с длинным рукавом. Его гиперобходительность, сверхзабота и суета, с которой он, как муха (или по иной привычке рождённых летать), кружил над Машей, предвосхищая любое её желание и движение, утомляли и раздражали. Есть люди, с которыми, и это очевидно с первого взгляда, не сложатся отношения и общение; и на сегодняшний день июня лётчик Вова возглавил этот рейтинг. Я ответил взаимностью. Маша рассеянно улыбалась, уводила нас от потенциально чреватых насилием тем и поглаживала свой ещё почти незаметный живот.
Она изменилась. Образ богемной повелительницы, бледной от курева и бессонных ночей, в вытертых джинсах и растянутом свитере, сложен на антресолях, как школьные фотографии. Перед нами – идеальная жена и будущая мать, румяная, ухоженная, в клетчатом "беременном" платье; вместо длинных хипповых волос до попы – стрижка а-ля Бэтти Пейдж, кроме прочего маскирующая интеллектуальную пропасть между Машей и её летуном. Но всё становилось ясно при взгляде в её умные и грустные карие глаза…
Ясно, как день. Маше нужен только ребёнок. Вова – приложение, которое будет лелеемо и уважаемо. А со временем, возможно, и любимо. Ни один из Машиных друзей и знакомых, включая меня, не годится в отцы её будущему ребенку. Военный лётчик для этой цели – идеальный вариант. Без вредных привычек и, что ценно, эстетских закидонов и интеллигентских заморочек. Лётчик – хороший вариант, а военный – и вовсе. Если он, конечно, не улетит на своем Белом лебеде. По себе знаю. Всё правильно. Дни и годы идут только в одну сторону. Маша – умная и очень сильная женщина. Она приняла верное решение. Был ли у меня, нет, у нас, шанс? Да, безусловно. Готов ли я был? Нет. А сейчас? Не хочу об этом думать. Слишком поздно. Как это ни банально, а сослагательное наклонение и ход жизни – вещи несовместные.
Откуда-то из глубины, из другого, позавчерашнего меня, устремились к свету смятые, хранимые под тяжёлым слоем заблуждений, гордыни, эгоизма, воспоминания и мысли. И озарили светом прозрения картинки прошлого, мои ошибки, нелепости, бестактности. Захотелось зажмуриться и спрятаться от нестерпимого света.
Маша всё понимает и видит. И я тоже. Мы пришли к одним и тем же выводам в разное время и разным путём. И происходящее сейчас сильнее нас. И иного пути уже нет. Ни для меня, ни для неё. Я свой шанс упустил. Маша пыталась подсластить полученную мной пилюлю, Вова, как мог, подыгрывал. Детский сад…
Вечер они решили посвятить мне и нейтральным воспоминаниям. Как будто добрые знакомые пьют чай и листают фотоальбом, состоящий сплошь из ярких, солнечных фотографий. Они не делились своими планами, хотя и так всё понятно, а детали меня не интересуют; пытались сделать меня центром внимания, но вечер не удался. Надо мной, нагоняя смертную тоску, вместо чёрного ворона кружил призрак "Белого лебедя".
Мы простились. Она незаметно покачала кистью руки, сомкнув большой и средний пальцы, будто звонит в маленький колокольчик. Это наш с ней придуманный жест, означающий "я позвоню". Я так же секретно изобразил "буду ждать". Закрывая за мной дверь, Маша печально улыбалась.
Любовь зла… Любовь зла? Любовь зла! Зла! Это не любовь! Но моя планета уже сошла с орбиты и летела в чёрную и холодную пустыню космоса. Хотелось всё бросить, забыть, сойти с ума или хотя бы напиться до чертей. Хотелось чего-то грубого и животного: зла с моей тёмной стороны, чёрной, непроглядной тьмы, чтобы погрузиться в неё ещё глубже, ничего не видеть и не чувствовать, драки, в которой проломят голову и отшибут память. Чтобы боль из глубины вышла наружу. Чтобы забыть всё, перестать "мыслить и, следовательно, существовать".
Всё решилось за четверть часа. Вот для чего нужны друзья. В восемь вечера я ехал в такси на встречу с Гошей, очередной "поэтессой" и специально для меня приглашённой её подругой, которые, как сказал Гоша, "стихов не пишут, но языком владеют". Класс, как обычно, премиум.
Блюзовый клуб, после девяти – живой звук. Завтра на работу не идти, можно и кутнуть. Настроение убийственное. Точнее, самоубийственное. Зачем я это делаю? Сама мысль о женщинах "общего пользования" вызывает приступ тошноты. Плевать! Я никому ничего не доказываю. Просто я так решил. Я мужчина. От слов – к делу. Никаких напрягов. Одноразовые вещи по-своему хороши. Одноразовые вещи нас всё больше окружают и становятся незаменимыми. Примета времени.
Гошины спутницы встретили меня, как старого знакомого, с поочерёдным лобызанием и профессионально поставленными объятиями, изображающими нежность и огонь тела. Тон вечеру задан. Гоша шутил, кривлялся и поил всех водкой. "Моя" назвалась Александрой. Тёзка. Врёт, наверное, но мне всё равно. Ничего примечательного, амплуа – девочка-школьница. Я не спрашивал аттестат, но точно второгодница, судя по внешности. Впрочем, это как раз легко поправить.
Гоша уловил моё расположение духа, по обыкновению не стал расспрашивать о причинах, а для поднятия настроения "нашего серьёзного приятеля" рассказал самодельную притчу.
– Знаете историю про двух лягушек?
– Так, на уровне синопсиса, – ответил я, поскольку Гоша пытался развеселить в первую очередь меня, и было бы невежливо проигнорировать его благородный порыв.
– Слушайте. Правдивая история про двух лягушек и два кувшина со сметаной. Мне её рассказал один человек, которому рассказал другой человек, чья пра-пра-пра-бабушка была очевидцем событий. Значит так, представьте: Альпы, вторая половина XVIII века. Две лягушки прыгали по склону одной чудесной горы и случайно запрыгнули в два кувшина со сметаной. Из расчёта одна лягушка – один кувшин. И начали тонуть. Одна не стала бороться и утонула, а вторая барахталась-бултыхалась, взбила масло и сумела выбраться из кувшина. Но прожила недолгую, хоть и счастливую жизнь. Пристрастилась к сливочному маслу. Умерла от передоза холестерина. Мораль, спросите вы? Мораль: зажралась. Ха-ха-ха.
Хорошая история, но я был зол и пьян. Саша под столом положила мне руку на бедро и вопросительно посмотрела на меня: "Продолжать?" Я покачал головой, поддерживать предложенную игру не хотелось. Финал вечера не оставляет вариантов. Я боялся, что, оставшись наедине, могу со зла её ударить. Саша, глядя в мои безумные глаза, это тоже видела, и всеми силами гасила во мне злобу. Умение управлять состоянием клиента и собственной безопасностью – основа профессии. Потащила меня танцевать. Медленный танец.
– У тебя был трудный день? – она прижалась ко мне, щекоча волосами и накрывая облаком духов.
– У всех бывают трудные дни.
– Вечер будет приятным. Гарантирую, – она прикрыла глаза, словно наслаждаясь музыкой и моим обществом.
– Посмотрим…
– Расслабься. Всё будет хорошо.
– Да, будет. Или не будет…
– Я сегодня просто твоя знакомая.
– Хорошо.
– У тебя кто-нибудь есть?
– Запретная тема.
– Возьми меня крепче, я хочу чувствовать твои сильные руки, – Александра заглянула мне в глаза.
Моя агрессия стала понемногу утихать.
– Ты первый раз… так? – спросила она об очевидном.
– Первый.
– У тебя красивые глаза, – её взгляд должен был означать обожание.
Я перестал о чём-либо думать, катись оно всё! Эта красивая… девушка будет делать всё, что захочу. А потом уйдёт. И я останусь один. А захочу – снова придёт.
– Поедем к тебе? – она решила, что я успокоился и уже не представляю опасности.
– Потанцуем. Затем ещё выпьем, а потом, может быть, поедем или опять потанцуем, – я хотел отсрочить развязку.
– Как хочешь, я твоя до утра.
До утра. Навсегда. Какая разница?!
Мы вернулись к нашему столику – Гоша с Марго, или, как её там, Маргаритой, исчезли, не оставив нам выбора. Счёт оплачен. Всё включено.
– Возьмём выпивку? – она держала меня под руку, пританцовывая в такт "Early in the Morning". ("На рассвете вы увидите, как я обнимаю подушку, где обычно лежала моя крошка… Бокал вина и две порции джина…")
– У меня есть.
– Только не водку, ладно?
– Что захочешь. Есть всё. Джин тоже.
Про джин она не поняла. Пожала плечами и двинулась к выходу за мной следом.
Пустыми субботними улицами мы стремительно ехали ко мне. Лето. Жара. Народ разбежался по дачам и курортам. Дорога свободна. Таксист, молодой парень, всю дорогу разговаривал по телефону, выруливая одной рукой. Автомобильный кондиционер вместо прохлады извергал запах застарелого курева.
Вошли. Я налил нам выпить, поскольку начал трезветь и снова злиться. Дальнейшее развитие событий возможно только под наркозом. Саша отпросилась в душ, а я опустился в кресло и выпил ещё. Двойную порцию. Тёплого, неразбавленного вискаря. Включил кондиционер.
Вошла Александра. В белом махровом халате. Он так и остался висеть в ванной после ухода Татьяны. Его никто больше не надевал. И не наденет.
– Сними это.
– Ты готов? – она спустила халат с плеч. Халат соскользнул вниз, и она шагнула из него мне навстречу. Стерилизованная, пластмассовая кукла.
– Нет. Стой. Я не об этом. Оденься.
Я подхватил халат и унёс его в ванную.
– Не нервничай. Хочешь, я сделаю тебе массаж? Расслабляющий? Я умею, я училась.
– Спасибо, нет. Тебе лучше уйти. Хочешь, ещё выпьем, и я вызову тебе такси?
– Не спеши. Давай выпьем.
Саша в одной распахнутой блузке присела на подлокотник кресла и обняла меня за плечо, маня близостью ухоженного тела. Я смотрел в стену напротив.
– Расслабься, хочешь потанцуем?
Я подумал, что уйдёт она сейчас или утром, – не важно. Всё на самом деле уже произошло. Остальное – детали. Нужен абсент. Миг прояснения перед падением в бездонную, чёрную пропасть. То, что надо.
Александра, поблёкшая школьница, ушла рано утром, суетно одевшись под моим невидящим взглядом, улыбнулась на прощанье: "Относись ко всему проще". Отвращение. Не к ней – к себе. Болезненная и тошнотворная прививка на всю жизнь. Полчаса в обжигающем душе, чтобы смыть с себя всё: прикосновение чужих рук, эту ночь, всю ту мерзость, что поднялась со дна и затмила свет, всю, что ещё осталась во мне. Вышел из ванной, чего-то выпил и упал спать. Мне приснилось, что Александра ходит по моей квартире, нагая, с горящими глазами и как будто что-то ищет. "Тетради здесь нет…" – сказала она со злостью и разочарованием, после чего растворилась в воздухе.
Проснулся к полудню. На незастеленном диване. В коротком, не по размеру, белом халате. Окоченев от работающего во всю мощь кондиционера. Поплёлся на кухню за таблеткой от головной боли, нашел аспирин. Не полегчало. Высыпал всю аптечку на стол – вот он выход. В одну сторону. Нет, не смогу проглотить.
Медленно прихожу в себя. Странное дело – никто не звонит, не приходит и не ищет. Отшельник. В голове как чаинки в стакане, роятся мелкие, второстепенные мысли. Ни-о-чём. Пошёл в кабинет, включил компьютер. Выключил. Полчаса кружил по квартире. Пытался чем-то себя занять. Читал – слова не складываются в предложения, смысл ускользает, пролистнул две страницы, не заметив разрыва текста. Курил, запивая крепким кофе, пока не кончились сигареты. Тишина. Листал каналы телевизора: новости – чернуха, людская кровь – главное лакомство ТВ; сериалы для неполноценных с закадровым искусственным смехом; конвейеры, штампующие дешёвку для массового потребителя; потребители, дегустирующие модифицированный крахмал в "новой, удобной упаковке"; удручённые засухой африканские косули; туземные племена, свежующие этих же косуль, на следующем канале; снова новости, "как только что стало известно…" На третьем круге выключил.
Это не мы смотрим то, что показывает телевизор, а наоборот, это он показывает только то, что мы смотрим. Медиаиндустрия удовлетворяет наш, в целом невзыскательный и поддающийся несложному анализу, спрос.
Телефон молчит. Проверил – заряжен, антенна – три кубика, приём есть. Ещё один час добежал круг и пошёл на новый. Бесконечный марафон.
Пришла простая мысль: "Я одинок". Молодой, свободный, одинокий.
Одинокий: один-О`кей.
Чего ещё желать? Я не обязан ни к кому прислушиваться, вникать в чужие нужды и мысли. Делиться собой или, напротив, получать часть другого. У меня слабо развита потребность быть с кем-то рядом, кого-то выслушивать, любить, приходить на помощь, сопереживать или просто смотреть в глаза.
Я свободен. Никому не хозяин и не раб. Шагать строем или состоять в стаде – не моё. Все люди устроены по-разному. Да. Я это понимаю, но не хочу ничего предпринимать в этой связи сверх того, что приходится делать в повседневных взаимо- и противодействиях.
Чем более многочисленна любая общность людей, будь то экипаж подводной лодки, наша контора или мегаполис, тем гуще она заселена одиночками-индивидуалистами и тем меньше мотивов придерживаться своего места в толпе, в душном зрительном зале, в ожидании чуда. На воздух! Чудес не бывает.
"Мне одиноко" – говорит житель толпы в расчёте на участие ближнего. Тебе не одиноко, чудила, тебе страшно или скучно. Это разные вещи. Ни черта ты в одиночестве не смыслишь. Ты жаждешь избавления с чужой помощью. "Правильный Одиночка" не боится и не бежит своего одиночества. Он его лелеет и оберегает. Он не тратит силы на пустое и безрезультатное, он не разменивается на мелочи жизни.
Я живу среди людей. Это данность. Обстоятельство, которое нужно учитывать и можно использовать. Но я обязан им не больше, чем они мне. Я интересен им не больше, чем они мне. Безмолвное соглашение, социальный договор о невмешательстве. Гармония?
Я привык к одиночеству. Я всегда один. Если кто-то есть рядом – хорошо, нет – не проблема. Я легко завожу поверхностные знакомства. Я не хочу никого обременять ни своим присутствием, ни фактом своего существования. И наивно рассчитываю на взаимность. У меня не возникает желания укрыться или отгородиться, забиться в угол или влезть на вершину, чтобы взирать оттуда, чувствуя себя изгоем или сверхчеловеком. Изгои неполноценны. Сверхчеловечность хлопотна и подразумевает неизбежное зарождение учеников или поклонников, возникновение повинности вести за собой. Там, куда я иду, мне не нужны ни последователи, ни сочувствующие.
Я просто хочу быть самим собой. Я не хочу играть роли, определенные каждому из нас неизбежностью нахождения в составе человеческой стаи. Я не хочу быть лицом из массовки, и заглавные роли мне тоже далеки. Я не хочу играть роль менеджера, мужа, хорошего знакомого, пассажира общественного транспорта, брошенного мужа, "того типа в галстуке". Я не хочу играть роль одиночки. Я не хочу играть. Ни с чужого листа, ни с торопливо написанного собственного.
Прав был Август II. Мы все строим стену, подобную Великой Китайской. И строим её по чужому замыслу, и не для того, чтобы защититься от врагов, а для того, чтобы враги не завелись в стае соплеменников; династия Цинь знала в этом толк. Когда все заняты будто бы важным и грандиозным делом, когда все движутся как один, не остаётся времени на пестование индивидуальности; строгие ряды колонны сотоварищей направят и помогут не сбиться с шага, норма дневной выработки, гарантирующая прокорм и прикрытие наготы, не даст расслабиться и задуматься о непродуктивных пустяках, от которых недалеко и до смуты. Доза алкоголя, легко усвояемого и низкокалорийного ТВ, диетического бульварного чтива позволят снять напряжение, промыть мозги от случайных сорных мыслей и прожить ещё один день (убив себя ещё на один день).
И я бегу толпы, страшась не давки, дыхания в лицо, случайных прикосновений, шума, состоящего из клочков чужих слов и мыслей, а её коллективного бессознательного, тёмного духа, создаваемого самой толпой и ею же повелевающего. Мне часто неприятны люди, я знаю их достаточно долго, больше трёх десятилетий. Я не крашу всё чёрным. Я стараюсь быть объективным. Возможно, в людях белого больше, как клавиш у рояля, но я говорю не о людях вообще, а об их перманентном агрегатном состоянии – толпе.
Меня напрягает, видя чью-то беду, кинуться помогать, рискуя замарать руку помощи, подцепить какую-нибудь телесную или душевную хворь, или, пройдя мимо, мучиться потом от душевного дискомфорта. Ненавижу публичных калек и нищих. Сострадание? Мы часто жалеем бездомных собак, но убиваем детей. Иногда чужих, но чаще собственных. Мы гадим в собственном саду. Мы засоряем, захламляем, ломаем, искажаем. Мы перестали верить друг другу. Мы подменяем понятия, упрощаем слова и чувства. Мы становимся всё большими рабами стереотипов. Штамповкой. Я не в силах это изменить. И не хочу принимать как данность. Кроме того, я слаб. Я не встану во главе революции, хотя бы из-за того, что революции свершаются экзальтированной толпой, движимой вкусно поданной идеей, красивым слоганом, жаждой хлеба и зрелищ, а также возможностью стать участником захватывающего спектакля или последующего дележа добычи. Да и мысль о всеобщем благе – химера. Всем живым одновременно хорошо быть не может. У нас на всех нет столько благородства и терпения. Нет, я ни к кому не в претензии. Я всем всё прощаю. Простите и мне.
Я бегу в пустыню своего благостного одиночества, своей свободы, независимости от тёмного непредсказуемого духа. Я не такой, как все.
Пустыня: пусть-ты-не-я. Каждому – своё.
Одиночество необходимо. Это обезболивающее. Оно позволяет пережить трудные дни, отречься на время от всего окружающего, предать его пусть немного высокомерному, но справедливому забвению, укрыться от мира, что вокруг, чтобы привести в порядок мир внутренний. Это потайная комната, где хранятся дорогие сердцу вещи, которые просто перестанут существовать, стань они достоянием многих. Это место подлинной, душевной свободы. Но здесь нельзя находиться слишком долго. Иначе можно утратить связь с реальностью или задохнуться, отравившись собственным дыханием.
Одиночество – тонкий и изысканный наркотик. Но передозировка смертельна. Одиночество опасно тем, что незаметно становится болезненной зависимостью, и стадия привыкания коротка и ускользающе незаметна.
Пустыня одиночества состоит из тишины. Но эта тишина – не мертва. Пустыня не беззвучна. Её звук еле уловим и гармоничен. Он освобождает и чарует, убаюкивает. Это звук бесцветных крупиц в песочных часах, звук движения звёзд.
Пустыня одиночества полна миражей. Миражей мечты, снов, что несут дремотную сиюминутную истину, миражей самообмана, слабовольного принятия комфортных иллюзий, ложных установок, в том числе тех, с которыми смиряешься, ибо кишка тонка. Миражей, дающих надежду, обещающих блаженство, но в итоге убивающих поддавшихся, опьянённых.
Блаженное одиночество! Проклятое одиночество!
Оди-ноче-ство: один-ночью-волк.
Это не мне никто не нужен, это я – никому. Это не меня никто не любит – это я никого не люблю. Я не умею любить. И не могу научиться. Свобода и независимость – химера, удобные слова с переназначенным смыслом. Моё стремление к уединению и уклонению от обязательств, если быть откровенным и, не таясь, заглянуть внутрь себя, – страх и эгоизм. Страх выказать свои чувства, проявить их безусловно, без оглядки; страх потерять контроль, возможность принимать решения, ни на кого не оглядываясь; страх сделаться зависимым от кого-то другого. На самом деле я зависим. Одиночество – это зависимость. Я болен.
Я разрушил свою любовь. Испугался её. Осквернил. Меня снова покоробило воспоминание о белом халате и прошедшей ночи.
Тишина и покой. Липкое, как смола, время. Я ещё жив? Организм функционирует, но это недостаточный признак. Мысли-чаинки всё так и кружат и прилипают к языку. Пойду за сигаретами. Пока не сошёл с ума. Надо что-то делать. Похмелье – состояние не физическое, а метафизическое.
На третий день своего первого за три года отпуска Александр Сергеевич, исполняющий обязанности гендира, к удивлению, граничащему с глухим раздражением разомлевших от жары и отсутствия шефа сотрудников, вышел на работу продолжать напряжённо трудиться на благо акционеров. Попавшая под горячую руку шефа Оленька написала "по собственному" и к вечеру получила расчёт.
Предыдущая глава:
http://www.proza.ru/2018/04/25/1700
Следующая глава:
http://www.proza.ru/2018/05/02/1705