20.
***
…но вот уж это была твоя, только для тебя отлитая гроздь! Сказать с лошадиную голову, ничего не сказать. Дело не в размерах, такая же золотоглазая, прозрачная, медвяно светящаяся, как и ты, она была неправдоподобна. Золотистая пыльца, опушавшая каждую янтарную зеницу, каждую виноградину, была в тон твоим, опушённым мохнатыми ресницами глазонькам, чисто и нежно вправленным в мир, глядящим в него без прищура даже под слепящим солнцем. Гроздь провисала, покачиваясь на виноградной пружинке, почти до земли. Но плотно окружённая широкой листвой. была невидима, незамечена мной поначалу.
Выискивая местечко поудобнее, я присел передохнуть меж рядков, а рука всё ещё шарила сзади, привычно выискивая опору для отдыха… и – чуть не подпрыгнул, уткнувшись во что-то прохладное, нежное, тяжкое! Не оборачиваясь, ещё не веря чуду наощупь, похолодел. Боязливо потрогал пальцем небывалые, удлинённо-округлые в целом, но тщательно отгранённые в каждой детали виноградины. Осторожно, лист за листом, раздвинул основанье лозы, и обеими руками поднял гроздь над головой.
Но сначала, заворожённый, покачал её на ладонях, не решаясь отделить от золотой пружинки, матерински связывающей с лозой. Торопливо оглядываясь, почти по-собачьи принялся выгребать руками яму в земле. Чудо не имело право принадлежать никому. Только тебе, златоглазой!..
Расхохотавшись над собственной глупостью, прекратил собачье рытьё, завернул гроздь в рубаху и оврагами, буераками, по окраине плантации прокрался на кухонный двор. Ты вышла, усталая, раскрасневшаяся от жара плит, печей, в белом поварском халате, и я развернул сокровище.
– «Это… это мне?» – буквально вскрикнула ты. Тебя даже слегка отшатнуло к дверному косяку. Не решаясь принять дар, лишь всплеснула в ладоши.
– «Скорее, скорее, спрячь куда-нибудь!..» – торопил я. И всё же, несмотря на
аврал, успел разглядеть, как ты вдруг переменилась. Перед бушующей золотом силищей мира стала совсем маленькой девочкой, изумлённым подросточком. Не доставало лишь тоненького пальчика во рту для полноты представившейся мне вдруг картины. – Так, прикусив палец, таращат дети глаза на заморское чудо, на какого-нибудь слона из заезжего цирка, под звон бубенцов ведомого по улицам города…
Однако, надивиться вдосталь у нас не было времени. Торопливо спрятали трофей за сараем в густой траве, и разошлись – ты в кухню, я в поле. Бестолковое это подношение не давало покоя всю ночь. Завтра отъезд, а я даже не знаю имени…
Случается же! – Среди рябых поселковых лиц, с неизгладимым отпечатком рабства, закоснелых в унынии, просияет диво дивное – неземной красоты женское лицо, такое мягкое и чистое, что не в силах его замутить повседневное хамство, грязь, попрёки начальства. Таких не встретишь в салонах, на подиумах. Никакой макияж не создаст тот природный, молочной белизны и свежести цвет лица, кожи, рук…
Даже годы спустя сослуживцы и, что особенно ценно, сослуживицы, бывшие от редакции на той прекрасной «колхозной повинности», в компанейских разговорах описывали, чуть ли не воспевали твою красоту. Ещё бы! Такую не встретишь в городе. Да разве только лицо? Ты вся светилась добротой. С какой жалостью взглянула ты на моё мученическое выражение лица у раздачи! И – приостановила работу. Черпак замер на полдороге к миске… это ты, милая, нашла для меня секундочку. Хрипловатым, продутым на степных ветрах голосом спросила:
– «Вы не желудочник? Может быть… может быть, без подлива?..»
В чаду, в дыму, у котлов ты была неотличима от подруг. Но в тот раз я стоял в очереди последним. Это была удача. Захлебнувшись от счастья, обострённого трёхдневной голодухой, пропел я благодарственные, несуразные в нежности слова, и понял – спасён!..
Поднявшись чуть свет, я отыскал в росистых кустах шиповник. Сочные ягоды с едва приметной кислинкой тяжёлыми, редкими уже бубенцами рдяно светились, пронизанные зарёй, провисали на полуголых колючих ветках, вот-вот готовые упасть в багровеющей зрелости. Ёжась от огненной, костоломной росы, срывающейся тяжкими бусинами с холодных утренних веток на тёплые после сна руки, собрал все оставшиеся ягоды в загодя заготовленный кулёк со своим телефонным номером, и понёс к тебе, на кухонный двор.
Успел вовремя. Ты только что прибыла из дома, и готовясь к смене, запахивала белый халат. Смущённо выслушала поспешные благодарности, а в ответ на приглашение в гости, когда окажешься в городе, молча кивнула и улыбнулась…
***
«Простор» и прежде, возглавляемый легендарным редактором, замечательным писателем Иваном Петровичем Шуховым, славился на весь Советский Союз. Он раньше других журналов стал возвращать читателям русскую советскую классику. Впервые здесь была опубликована повесть Андрея Платонова «Джан», стихи Осипа Мандельштама, неизвестные стихи Сергея Есенина, последнее произведение Бориса Пастернака, незавершённая драма «Слепая красавица», стихи и проза Юрия Домбровского… много что из «закрытого архива» русской словесности.
Ещё в 60-х годах в «Просторе» планировались, и вполне реально могли быть опубликованы книги А.И.Солженицына «Раковый корпус», «В круге первом». Это было каким-то образом согласовано Шуховым с идеологическим отделом ЦК партии Казахстана, где очень уважали Ивана Петровича, хорошо памятуя, что ещё в тридцатых годах Сталин в одной из статей поставил его в ряд с Шолоховым.
Я видел хранившееся в архиве редакции доброжелательное письмо Солженицына Шухову, где Александр Исаевич пишет, как его обрадовал, и даже отчасти сподвигнул на сотрудничество именно с «Простором» факт, что главный герой знаменитой повести «Один день Ивана Денисовича» носит ту же фамилию – Шухов.
Опытный редактор, готовивший рукопись к печати, написал вежливое письмо Солженицыну с предложением снять два небольших резких абзаца. Редакторский опыт подсказывал, что цензуру они, скорее всего, даже по тем, оттепельным временам не пройдут, снятие же их практически не повредит большому произведению в целом. Стоит ли дразнить надзорные органы?
Ответ знаменитого к тому времени писателя, кандидата на Ленинскую премию, буквально ошеломил редакцию. Это было даже не письмо, а гневная телеграмма с категорическим запретом трогать не то что абзац, – любое слово, любую запятую в рукописи. Спустя годы можно, конечно, оценить по достоинству непреклонность писателя, олимпийскую уверенность в том, что каждое его слово на вес золота, и рано ли, поздно ли, будет не только напечатано, но возведено в классический ранг. Так, почитай, и вышло, однако… первая публикация состоялась в чужой земле, полуподпольно, а главное – гораздо позже. И совсем не в той стране, за которую воевал, судьбой которой был озабочен всю жизнь, и в первую очередь обращался именно к отечественному читателю.