Моя соседка Галина Николаевна – коренная минчанка. У неё хорошая память, она и в свои 89 является хорошей собеседницей. Иногда она рассказывала истории из своей врачебной практики. Я поинтересовалась, помнит ли она начало войны. Галина Николаевна добросовестно подготовилась, и её рассказ оказался в моём диктофоне. Она называет себя «трижды спасённой»: два раза в оккупации и один раз в мирной жизни, при родах.
Знакомлю читателей с воспоминаниями Галины Николаевны.
***
Помню себя с пяти-шести лет. В то время я и мой младший брат Серёжа переболели тремя болезнями: ветряной оспой, отитом и коклюшем. Последний протекал особенно трудно. Кашель долго не проходил. В тубдиспансере нашли очаги на лёгких, а через два месяца я оказалась в санатории в качестве туберкулёзной больной. Было приятно жить в сосновом лесу, чувствовала я себя хорошо, лучше всех – так я считала, поэтому веселилась, пела и плясала. Постепенно кашель прекратился. Другие же дети были очень слабы. Аппетита у них не было, они плакали над тарелками в столовой. Кормили больных хорошо, даже вкуснее, чем дома. Утром нас будили, и тут же, в постели, мы пили молоко, к которому прилагалась шоколадная конфетка без фантика. Я впервые держала в руках шоколадную конфету. Откусывала маленький кусочек, запивала его молоком, а остальное прятала. Не могла я съесть целую конфету, уж больно хотелось привезти домой гостинец. И так каждое утро. За сорок дней я собрала тридцать восемь конфет, сама же съела две штучки маленькими кусочками. Дома угощала родных и близких и радовалась, что сумела сделать такой большой запас.
Домой вернулась в добром здравии и сразу приступила к своим повседневным обязанностям: наводила порядок в комнатах, подметала пол, а потом шла на улицу играть с детьми. Мне нравились коллективные игры. До войны окончила четыре класса. Училась хорошо. Школа была многолюдной, в классах находилось до сорока человек. Трудно было выйти к доске из-за тесноты, ученики отвечали с места. Наша большая школа находилась возле вокзала. Там училась моя мама – в гимназии, потом и я. Школа стоит на старом месте и сегодня. Во время войны в ней располагался немецкий госпиталь.
По городу ходили слухи о том, что будет война, но в школе об этом не говорилось.
22 июня началась война. Над городом летали самолёты, но нас пока не бомбили. Был обычный день: мама ушла на работу, я сделала уборку в квартире, ждала маму. Война в Минске началась 24 июня, когда посыпались бомбы. Ударили по депо с запасами горючего для паровозов. Пожар был сильным, валил тёмно-серый дым, местами вспыхивало пламя. Всё было затянуто дымом. В этом мраке казалось, что горит соседний дом. Мама ещё не вернулась с работы. Дедушка собрал всё ценное, что было в доме, преимущественно одежду и постельное бельё, завернул в ковёр и закопал в погребе нашего трёхквартирного дома. Там же мы прятались от бомбёжки. Дедушка сказал нам: «Молитесь!» Я видела раньше, как он осенял себя крестным знамением у икон; пытаясь подражать, крестилась неправильно, и там, в погребе под бомбами дедушка дал нам первый урок обращения к Господу.
Бомбёжка прекратилась. Всё вокруг горело, огонь мог перекинуться и на наш дом. Пришла мама, и мы стали быстро собираться «в беженцы». Взяли кое-что из еды. Стояла жара. Нас с братом одели сразу в два пальто, демисезонное и зимнее. Помню, что мне жарко не было. Куда идти – не знали. Отправились в сторону Лошицы. По дороге присоединились наши соседи, семья из пяти человек. Вторая семья осталась в Минске – ждали с работы отца машиниста. В поток беженцев вливалось всё больше и больше людей. Никто не знал, куда идти. У самой Лошицы налетели вражеские самолёты, штук пятнадцать, и начали стрелять и бомбить нас. В тот момент я поняла, что страх заставлял каждого думать только о себе. Ни мама, ни дедушка, ни соседка о своих детях… все разбежались в разные стороны, лишь бы спастись.
Я растерялась, не знала куда деваться. Кто-то побежал в сторону леса, кто-то – к жилым домам, а я легла возле дороги напротив дома и так пролежала до окончания бомбёжки. Самолёты улетели. Было много убитых и раненых. Уцелевшие люди вставали и шли дальше по дороге, оставались только раненые и их родственники. Я тоже поднялась, а из родных никого рядом нет, от ужаса расплакалась. Вскоре ко мне подбежала мама. Нашлись соседи, но не было братика, поэтому двигаться дальше мы не могли. Позже нашёлся и Серёжа. Его выпустили жильцы одного из придорожных домов. Во время бомбёжки хозяева заметили мальчика, который метался по двору, подхватили его и унесли в свой погреб. Серёжа потом рассказывал, что его «схватили фашисты и бросили в подвал». От страха восьмилетний ребёнок ничего не понял.
Два дня наш отряд блуждал, бегал, спасался. Пришлось освободиться от тяжёлых вещей. Шли то лесом, то выходили к реке, пока не добрались, наконец, до Дричина Пуховичского р-на (54 км от Минска). По городку на мотоциклах ездили немцы. Нас никто не тронул. Дедушка сказал: «Впереди немцы. В Советский Союз нам не попасть, нужно идти в Озеричино». Озеричино – это родина дедушки. Ещё 20 километров пути. Пробрались в деревню через речку и болото. Дома расположены вдоль дороги длиной около трёх километров. Узнав, что прибыл Никита с семьёй, сельчане оказали нам посильную помощь. Прибыло-то девять человек, и все хотели есть. Нам несли всё, что нашлось: картофель, хлеб, сыр, маслице, яйца.
До войны было трудно с тканями, и дедушкины земляки приезжали в Минск на Червенский рынок за мануфактурой. Один человек оставался на рынке в очереди, а другой шёл ночевать к Никите. К кому идти, как не к своему? Каждый день у нас кто-то ночевал, иногда по двое. Для ночлежников сшили большой матрац, набили сеном. Мой дедушка никогда никому не отказал, поэтому вся деревня откликнулась на нашу беду.
Через неделю дедушка ушёл пешком в Минск, чтобы прояснить обстановку. Во дворе его радостным лаем встретила собака. Кабанчиков и кур уже не было, сбежали кошки. В доме уцелели стол и шкаф, пробитый осколками во время бомбёжки. В рамах отсутствовали стёкла. Тайник никто не обнаружил: погреб находился под чуланчиком у самого входа, его заслоняла открытая дверь, поэтому никто не догадался.
Дедушка вернулся за нами. Вышли в шесть утра, и вечером были дома. Началась наша жизнь в оккупации. Хотелось есть, хотелось хлеба. К счастью, кое-что уцелело в огороде. Дедушке приходилось выбираться за пределы Минска, чтобы обменять постельное бельё или рубашку на продукты.
Валя Энтина, моя одноклассница, жившая по соседству, устроилась к немцам чистить картошку. Она знала идиш. Все евреи были на месте, их пока никто не трогал. Мы тогда не делились по национальному признаку.
Женщины работали на табачных фабриках. Не знаю, кому они принадлежали. Я брала махорку у одной торговки на Червенском рынке и продавала. За выручку могла купить сырок или хлеб – что удавалось. Соседский мальчик Леонид раздобыл где-то рецепт ваксы. Он привлёк к делу Серёжу: вместе прочистили печки в доме, собрали сажу, потом с чем-то её смешали и получили продукт хорошего качества. Дети выходили в людные места и чистили обувь клиентов до настоящего блеска. За работу Серёжа получал кусочки хлеба и другие объедки, но мы были рады и этому. Чистокровных немцев было не так много, преобладали солдаты других национальностей. Немцы среднего возраста опасений не вызывали, мы боялись молодых – настоящих фашистов. Эти молодчики пользовались услугами детей бесплатно. Если ребёнок знаками показывал, что нужно что-то дать ему за труд, то вместо вознаграждения получал подзатыльник. Братик очень старался, чтобы хоть корочку принести в дом. Вот такая началась у нас жизнь.
Однажды застала дедушку в слезах. Ему было 52 года. Мне не приходилось видеть взрослых плачущих мужчин, поэтому забралась к нему на колени, обняла и принялась успокаивать: «Дедушка, миленький, не огорчайся, у нас всё хорошо: я работаю, Серёжа работает, в огороде кое-что растёт, яблоки и груши созрели. Посмотри, какой у нас запас!» Я вытащила из подпечка мешочки с мукой и крупой – то, что мы собрали возле состава, который должен был уйти в Германию до войны. Такие составы с продовольствием регулярно уходили на запад, а этот не успел. Его растащили в первую же неделю. Тот, кто не мог унести целый мешок, высыпал часть содержимого на землю. Нам досталось то, что лежало на земле. Чистили, просеивали и ели. Мама не умела экономно расходовать продукты, поэтому я сшила мешочки из ткани для носовых платков (мне её дала одноклассница), наполнила их очищенной крупой и спрятала подальше, на будущее. Дедушка улыбнулся, а я была рада, что смогла отвлечь дорогого человека от тяжких дум.
Дедушка был предусмотрительным человеком. Он сказал: «Немцы – верующие, и вас надо окрестить, не помешает». Узнав, что церковь А.Невского работала, дедушка собрал около десяти детей с улицы, подобрал крёстных и отвёл всех в церковь. После обряда каждому на шею повесили крестик и выдали документ о крещении. Моей крёстной стала наша соседка Татьяна Андриевская, а крёстным – дедушкин друг Никита.
К осени было создано гетто. Всех евреев обязали жить в одном месте. Их водили на принудительные работы, ночевать же все должны были на улицах Немиги, определённых новой властью. Дети и старики пока ещё свободно передвигались по городу.
Приблизительно в это же время я навестила свою подругу Люду, жившую дома через три от меня. Когда я выходила от неё, мимо дома полицейские вели на работу группу евреев. Одному полицаю, наверное, приспичило по малой, и он направился к дому, а тут как раз темноволосая девочка открывает калитку. Сразу сработало: еврейка! Он схватил меня за шиворот и прокричал в лицо по-украински: «Ты зачем сняла жёлтую латку?» Вид полицая был ужасен. От испуга я твердила одно: «Дяденька, дяденька, я не еврейка, я не еврейка…» Он приставил дуло пистолета к моей голове и опять прокричал: «Ты зачем сняла!..» Он кричал своё, я – своё, потом догадалась показать ему свой крестик. Хватка здоровяка стала ослабевать, и он отпустил меня. Думаю, что это был выходец из западной Украины. Полицейские нас ненавидели. Этот оказался верующим, поэтому всё обошлось.
По дороге домой дрожала от пережитого. Там у меня были силы держаться, доказывать, бороться за свою жизнь, а дома стало по-настоящему страшно за наше будущее. (Столько лет прошло, а холод металла на коже ощущаю по сей день.)
Недели через три после этого случая я увидела молодого человека, до тридцати лет, который смотрел то на наш дом, то на бумажку.
– Что вы ищете, дяденька?
– Мне нужен Ладутько Никита.
– Это мой дедушка.
– Я к нему.
Зашли в дом. Дедушка узнал его, обрадовался. Это был не родственник, а свояк. Родная сестра дедушки вышла замуж за вдовца, имевшего двух сыновей, одним из них и был наш гость Лаврен Примако. Дедушка хорошо принял парня. Лаврен рассказал, что в районе деревни Озеричино формировались партизанские отряды, требовалась связь с центром. Перед Лавреном стояла ответственная задача: подыскать явочные квартиры. Много партизан служили полицейскими, они знали друг друга в лицо. Среди полицейских были и настоящие враги, недовольные советской властью, велась работа по их выявлению. Задачи решались серьёзные.
Дедушка сказал: «Я не против, но трёхквартирный дом не подходит для этой цели. Нужен отдельный дом. Помню и гражданскую войну, и как начиналась советская власть. Явки раскрывались, уничтожали всех без разбору. И нас всех пустят в расход. Ты можешь рассчитывать на меня, в помощи не откажу, приходи, оставляй лошадь, но явки здесь не будет. Я не могу подставлять соседей. Ищи в другом месте».
Лаврен согласился. Явочную квартиру, без соседей, нашли на улице Фабрициуса. Началась подпольная работа. Лаврен приезжал к нам, оставлял лошадь и корм для неё. Дедушка предусмотрел следующее: поскольку овчарки плохо переносят табак, он закупил махорку и рассыпал её возле калитки. В заборе сделал лаз, чтобы в случае опасности партизан мог пробраться огородами на соседнюю улицу, и место вокруг лаза тоже засыпал табаком. Мне же следовало постоянно вертеться на улице, наблюдать за движением на дороге. Если появлялись немцы или полицаи, неизвестные люди или чужая подвода, я докладывала взрослым, и они принимали меры. Я охраняла Лаврена.
Однажды он отсутствовал так долго, что дедушка начал волноваться. Наконец наш связной появился. Его лошадь тащила большой воз сена. Помню, я тогда удивилась: «Разве немцы не понимают: откуда взяться в городе возу сена?» Лаврен потребовал быстро набрать воды в бутылки. Работала городская водокачка, мы качали воду и бегом доставляли её Лаврену. Он подходил к возу и делал вид, что проверяет крепление жерди, а сам незаметно просовывал бутылку в сено. Мы поняли, что внутри находились люди. Оказалось, что у Лаврена было задание: доставить из гетто часовщиков для изготовления мин. Перед мастерами стояло условие: с собой можно взять только жену и детей. Согласился один человек.
Дедушка молился вслед уходящей подводе. Партизана-подпольщика никто не остановил. Обошлось.
Лаврен вывез одну семью из шести человек – только одного мастера. Этого, конечно, было мало, и он снова прибыл за специалистом. Второе задание выполнить не удалось. Семья мастера оказалась большой: родители с обеих сторон, дети, племянники. Дело было не столько в подводах, сколько в возможностях партизан прокормить дополнительное количество людей. Семья не захотела разделиться: «Если суждено умереть, то умрём все вместе». Лаврен переживал…
О выполнении следующего задания мы узнали от Лаврена. Двое наших партизан-подпольщиков обосновались при немецком арсенале. Парни месяц стерегли оружие, им уже доверяли. Перед самым проведением операции случилось непредвиденное: к ним приставили ещё одного полицейского, врага, поэтому пришлось выжидать, ловить момент. Нашлась такая минута, когда чужих рядом не оказалось, а немцы то ли спали, то ли куда-то отлучились – не было их на месте. Оружие вывезли на немецких грузовиках, и наши «полицейские» стали истинными партизанами. В то время ещё не было строгого контроля со стороны немцев.
Враг дошёл до Смоленска. Обстановка на фронте была трудной. Наши партизаны взрывали эшелоны, чтобы немцам не поступала помощь. Мы выкопали землянки и прятались в них, когда случались диверсии, из-за возможных облав.
Партизаны, приезжавшие в Минск по разным вопросам, привозили мне стопку листовок, напечатанных на папиросной бумаге. Они хорошо сворачивались трубочкой. В листовках отражалось положение на фронте, давались некоторые рекомендации. Я оставляла себе пять-шесть штук, а остальные уносила подругам и знакомым. Мы сами варили клей, а потом подбирали подходящий момент и клеили листовки на столбах и заборах округи.
В очередной раз отобрала пять штук себе, остальные десять спрятала под одеждой. Лаврен ушёл минут пять тому назад. Только успела привести себя в порядок, как во дворе залаяла собака и появились три жандарма со штыками. Дома мы были втроём: дедушка, мама и я. Мама успела спрятать оставшиеся листовки под наволочку подушки. Жандармы сразу же ворвались в нашу среднюю квартиру. Первой была мысль, что поймали связного, а собака по следу пришла к нам. Мы остолбенели: листовки! Я тогда подумала: «На воре и шапка горит. Только бы себя не выдать!» Посмотрела на штык: «Вот, одно движение, и прольётся моя кровь…» Однако откуда-то взялось хладнокровие, не было дрожи. Дедушка и мама тоже держались спокойно. Собака всех обнюхала, ничего подозрительного не учуяла. Мама спохватилась, бросилась к кровати, приподняла над полом край покрывала и сказала: «Nein, nein! Нет никого!» Жандармы проткнули штыками всё, что можно, в том числе и наш дырявый шкаф. Всё обошлось. Оказалось, что искали не Лаврена, а сбежавших из плена советских солдат.
В Минск прибыл состав с пленными. Как потом рассказали спасённые товарищи, они сильно страдали от голода и жажды, пять дней им ничего не давали, терять было нечего – всё равно смерть. В вагонах находилось много мёртвых и раненых солдат. С собаками искали сбежавших пленных, а их было далеко не мало. Как правило, люди, проживавшие возле железной дороги, приносили пищу пленным, кто что мог, вплоть до морковки с ботвой. Ботва тоже шла в пищу. Охранники нас не трогали. Встречались и нормальные люди среди оккупантов. Как-то стоял на нашей улице обоз в ожидании приказа. Там были венгры и, кажется, чехи. Они шутили, развлекали нас, детей, и радовались, если мы смеялись. От них мы научились чистить зубы хозяйственным мылом.
Оккупация длилась долго. Спасал огород: капуста, картофель, морковь, свёкла, лук. В своё время дедушка посадил сад, летом мы ели яблоки, груши, сливу, вишни. Конечно, плодами пользовались не только мы – по ночам в сад забирались гости. Могли бы попросить, витаминов всем хватало. Я и брат работали, и дедушке знакомые помогли устроиться на мясокомбинат. Он перетаскивал туши убитых животных. Дедушка очень уставал, но был доволен: иногда он извлекал из карманов грязные кусочки мяса. Мы с мамой их замачивали, отмывали от въевшегося в ткани песка. Это было мясо!
Постепенно изнашивалась одежда. Я строчила на машинке, перешивала все старые вещи, какие только находились дома и у соседей, даже подбирала кое-что на свалке. Торговала, шила, позже ещё и сапожником пришлось стать. Соседка из третьей квартиры умела делать обувь. Я наблюдала за её работой. Вопросов не задавала, только смотрела. Потом решила попробовать сама. На свалке возле Червенского рынка валялась старая рваная обувь. Я освоила процесс изготовления ботинок из голенищ старых сапог, с подкладкой, как положено. На базаре продавались колодки всех размеров, их можно было купить или выменять. Приобрела колодки для родных и запустила производство. Мамина швейная машинка «Зингер», купленная ещё при царе, брала все ткани и даже кожу. К лету шились босоножки и туфельки, для этого приходилось «раздевать» обложки книг – там был хороший дерматин. Мои подруги радовались обновкам. Жалко, что ничего не сохранилось. Так мы жили. Нам всем не хватало школы, очень хотелось учиться.
Враг начал отступать. Это было долгожданное, но тревожное время. Отступавшим немцам понадобились окопы. Они хватали детей, отвозили их в лес и заставляли лопатами рыть широкие и глубокие ямы. Не избежала этой участи и я. Никто не знал, что ожидало детей. Предполагали, что всех угонят в Германию, и переживали, конечно... Эта мысль не оставляла нас даже после того как обстановка прояснилась. За работой детей следили полицейские, но не наши, не местные. Почва оказалась песчаной, копать её было легко, но это обстоятельство не спасало от тягостных мыслей. При удобном случае я отломала еловую веточку и спрятала в карман: на чужбине родная ёлочка будет мне утешением…
Часов в десять, когда стемнело, нас опять погрузили на машины и повезли, как мы думали, в Германию, но скоро грузовик остановился под железнодорожным откосом возле Червенского рынка. Немец прокричал: «Weg! Weg!» Мы выпрыгнули из кузова и легли на землю, понимая, что бежать нельзя – нас убьют на месте. Однако грузовик сразу уехал. Мы поползли – кто куда. Я перебралась через откос и оказалась на знакомой улице. Так, ползком, прижимаясь к заборам, добралась до дома.
Приближалось освобождение. Враг лютовал. Партизан-подпольщик Лаврен Онуфриевич Примако был расстрелян фашистами перед самым днём освобождения на лесной опушке в районе тракторного завода. Его предали. Остались жена и дочь.
Было страшно. Все мы понимали, что отступавшие немцы могли нас уничтожить, поэтому прятались в землянках, вырытых в огородах подальше от домов. Слышали, как по немцам палила гаубица через две улицы от нас. От грохота шевелились волосы. Обошлось и на сей раз.
Знаю, что в Озеричино люди тоже вырыли землянки, хотя немцев там никогда не было из-за топких болот. Отступая, вражеские самолёты прицельно бомбили дома. Землянки спасли жителей от неминуемой гибели.
Не видела, как в Минск входили наши войска. Они шли по широким улицам, а мы жили на узкой улочке у железнодорожного полотна.
Советские войска освободили нас 3 июля 1944 года.
http://proza.ru/2019/01/21/1216 (продолжение)
Репродукция: очевидец события русский и советский художник, народный художник БССР Валентин Викторович Волков (1881-1964). "Минск 3 июля 1944 года".
На ютубе есть фильм Игоря Позняка "Все цвета июля" о художнике и его картине (2018 г.) Интересно, рекомендую.