(повесть)
«Какая гигантская казарма эта современная жизнь!»
(Р.Вальзер. «Братья и сёстры Таннер»).
«Исправительная колония».
(Франс Кафка. «Процесс»).
«И все же сколь прекрасно и наполнено мыслями
именно это однообразие!» (Р.Вальзер)
Это было в 197... году. В ссоре с матерью сын схватился за нож и получил год ограничения свободы. Следователь спрашивал мамашу, мол, а «был ли мальчик-то?» «Был, был!» - твердила родительница, не понимая, что суд не пожурит, а осудит и посадит. Даже если судебный процесс пройдёт формально и отчасти смешно.
В то время, к слову, я часто бывал в своем райсуде для консультаций (некоих) и приметил там подозрительно разговорчивого типа в фуражке, завсегдатая: он входил на чей-нибудь процесс, выходил, искал глазами, кому рассказать собственную беду, показывал какую-то справку. Он пытался заставить Уралмашзавод выплатить ему компенсацию за тридцатилетний (!) вынужденный прогул: дескать, в войну его незаконно уволили, так как мамка, боясь всего, выбросила медицинскую справку о его простуде. Он вырыл-таки важный документ на помойке, но было уже поздно, и вот теперь справка путешествовала из кабинета в кабинет, все уже знали её наизусть. Может, господин N в конце концов выиграл дело и вышел из процесса, а может, и не хотел выходить, погружая всех в этот процесс - внесудебный, но где-то около...
1. Нечистая сила
Да-да, моя повесть начнётся с нечистой. Апрельским субботним утром я ел вафельное круглое мороженое на вокзальном перроне. Я - это очень молодой муж и отец, поехавший к родителям за картошкой. Я - это механик цеха, после техникума и армии, начальник восьми работяг-ремонтников. На дальнем пути стоит товарняк, и я вижу болты, гайки, отливки, листовой рифлёный прокат на вагонах, пружины... А ещё вижу прокатные станы, эпюры, чертежи, производственные задания-наряды... А вот стайку воробьёв на асфальте в упор не вижу. Чёртов «производственный идиотизм», как ты меня достал!
Итак, вафельный стаканчик медленно-медленно вращается вправо, мои верхние резцы состругивают студёную сладость так, что образуется правильный тупой конус. Работает как бы карусельно-строгальный станок, каких не бывает. Похожие процессы есть в зубострогальных и зубодолбёжных станках, но на них получают зубчатые шестерёнки, а не гладкий конус. Пройдя очередной круг, я контролирую «чистоту обработки», она меня не устраивает: видимо, зубы мои не такие уж и зубы...
Отдыхая, легонько держу ополовиненный стаканчик донышком вниз тремя пальцами опущенной руки, как тремя кулачками тонкую бронзовую втулку на токарном станке - чтобы «не вырвало», но и не помять. И вдруг ощущаю, что ничего не держу! Другой бы тут же метнул взгляд под ноги, поднял, оглядываясь, или же отпнул, но я-то - от меня паники не дождётесь, хоть воротник отрежьте. Ни одна мышца не дрогнула на моём растерянном лице. Не почувствовав на себе чьего-либо насмешливого внимания и успокоившись, я методично произвел следующие действия: спокойно отошёл и оглянулся: на асфальте ничего. На перроне на всю длину всего полтора человека, птиц тю-тю, на шпалах возле перрона только окурки, на мне стаканчик нигде не повис... Ис-чез-ло!
«Так всё-таки какая-то нечистая сила, значит, присутствует! - пустился я в удивительные размышления, - И проявилась так явственно!» Не в секунду, конечно, но в итоге я аккуратно уложил в голове полноправность нечистой. Тем более, что в метрах пятнадцати, у подземного перехода, вяло переступали с ноги на ногу несколько цыганок в окружении трёх полосатых матрасов с барахлом. Они перебрасывались негромкими возгласами о каких-то ночных событиях, выглядели, как всегда, таинственно, и этот вид окончательно убедил меня в наличии нечистой; я даже облегчённо улыбнулся.
Начавшееся свидание с нечистой силой прервал малюсенький цыганёнок, выглянувший из-за цыганской юбки «до полу» : у рта он держал мой вафельный полустаканчик, но не ел, а молча демострировал и смотрел мне в глаза. Я непроизврольно встрепенулся, дёрнулись руки, но тут же благоразумие взяло верх. Неужели я хотел «в прыжке» отнять моё?.. Боже, какой был бы пассаж! Но каков чертёнок! - Пятнадцать метров на цыпочках, как балеро, подкрасться, резко и неощутимо выдернуть, ничего не бояться, вернуться «в укрытие»... Ас!
Я уже с улыбкой поглядывал на цыганенка, а он всё так же серьезно с какой-то исследовательской страстью, держась за тёмную длинную юбку матери, как за портьеру. Он знал, что недосягаем ни для кого! Этот маленький преступник... Он смотрел на большого преступника, который в этой жизни жрёт мороженое, когда ребёнок истекает слюной и ещё не знает слова «воровать», но чувство справедливости уже руководит его смелыми поступками... С этими мыслями я сел в вагон, ехал и вспоминал детсво.
2. Изгой-домосед
В понедельник, как всегда, я дал стометровку от трамвая до заводского забора, протиснулся через паутину колючей проволоки над ним и через десять шагов был в своей слесарке. Проходная была далеко, и я ею «не пользовался». Мои мужики играли в домино, я машинально сосчитал их по головам. На одном из слесарных верстаков, облокотясь на тиски, сидел рябоватый парень лет семнадцати. Я велел ему слезть с верстака и пошёл в цех на окончание утренней летучки.
Моя повесть - о давно минувших днях, о рабочих подвигах, можно сказать, поэтому я сохраню имена и название завода: Свердловский завод металлоконструкций (СЗМК) на Первомайской, 120. Сейчас действие происходит в метизном (гаечно-болтовом) цехе, и в нём ещё господствует ночная тишина, сопровождаемая слабым шипением сжатого воздуха в неплотностях соединений и редкими щелчками пара в трубопроводах. Всё цеховое руководство, включая, разумеется, стропалей и наладчиков, стояло вокруг начальника цеха Осипова. Казалось, что они собрались просто полюбоваться на четыре орденские планки на его пиджаке. Тут же был и начальник заводского отдела кадров Звозников. Он поманил меня пальцем и отвёл в сторону:
- Я направил к тебе паренька учеником слесаря. Что нужно сделать, ты знаешь: закрепишь за хорошим слесарем, договор на теоретическое обучение составишь на себя. Инструктаж, спецодежда, как обычно... Но это, к сожалению, не всё: парень - под следствием...
От начкадров я узнал, что есть работница завода Плешкова, которой, по её словам, сын угрожал ножом; что отец с ними не живёт, а к Плешковой (мол, её тоже надо понять) ходит мужчина, которого Плешков не любит; что, возможно, ножа и не было ещё, и завод должен взять ситуацию под контроль.
- Поэтому, - продолжил Звозников, - я тебя озадачиваю не только как руководителя, но и как коммуниста: парню проявить бы себя с хорошей стороны - и мы бы пробили ему место в общежитии. А если дойдёт до суда, коллектив скажет своё соответствующее слово... Понятно? К сожалению, мы не можем передать дело в товарищеский суд: Плешков только что принят, но можем в райсуд представить общественного обвинителя и общественного защитника. В общем, по следствию я буду держать тебя в курсе, а чем вся эта история закончится - в большой степени в твоих руках, - тут Звозников возложил руку на моё плечо. - Партийное бюро доверяет и надеется, не говоря уж про слесарную подготовку...
Было уже четверть девятого. Цех вовсю скрежетал и чавкал металлом. Возле нас висел контейнер с гайками: это крановщица остановила перевозку, стесняясь побеспокоить начальство пронзительным звонком. Мы пошли, и контейнер поплыл за нами. В моей вотчине - слесарке - уже пахло горячим от токарного станка. Сварщик перебирал газовую горелку, сантехник укладывал в полевую сумку пеньковую подмотку и прочие причиндалы, а слесари вышли в цех размять спины после домино (на работу они приходили специально на час раньше - для игры). Парень продолжал сидеть на верстаке.
- Опять залез, что ли? Запомни: никогда не садись на слесарный верстак! Встать при необходимости - можешь, сидеть - нет! Верстак - это твой хлеб, стол, учитель, отец, дед и прадед. А твоё место - вот.
Я подвел новичка к его верстаку. Работяги разошлись кто в инструменталку, кто на неполадку. Пользуясь моментом, я решил поговорить с Плешковым начистоту, по-дружески, так как был не на много старше его. Он, оглядывая незнакомые предметы на своём рабочем месте, стал рассказывать:
- А че она меня в училище за сорок километров устроила?.. Жилье, говорит, маленькое у нас. Так мне и счас на кухне хорошо спать. А с сеструхой не войдём, если этот к матери придёт... Серафим какой-то. Может, даже и русский. При мне он не приходил. Вот, а ребята все - дома по училищам, а меня... все равно вытурили. А потом, ну, недавно, поддали во дворе, чуть, а дома всё съедено, одна посуда... А мать с сестрой, главно, посиживают наволочки шьют... И че им дался этот Серафим! Я на кухне красное какое-то (стояло на столе) полбутылки прямо из горла допил, злюсь... А мать заорала, мол, он вернётся, а вино выжрато! Дескать, мы что, подзаборные?!.. А я говорю, мол, обе подзаборные! Отрывают от стола, к дверям тащат вытолкнуть! Я ножиком для громкости об стол че-то застучал, а слова «зарежу» не орал, заревел как раз... Сестра уши заткнула, и убежали в комнату и типа к соседям в стену стукаются. А потом милиционер меня забрал спать в милицию. Мать утром говорит, что вот еще наругают хорошо - и в училище вернёшься! А мне дома охота... Начальник с завода вечером пришёл и велел сюда на работу...
- Понятно! - остановил я рассказчика. - А у тебя, случайно, на лбу не было написано «не зарежу»? Ты видел когда-нибудь против себя ножик?.. Во-от, а мать и сеструха твои - увидели. Ладно, надо вперед идти. Сейчас инструкцию почитаешь, за технику безопасности распишешься, и пойдём мы в цех, и там я дам тебе возможность почувствовать то, что испытали твои мать и сестра, хоть ножика и близко не будет...
Я знал, что мои слесари должны сейчас выбивать поврежденный вал из гайкорезки. Подведя Плешкова, велел мужикам передать новичку выколотку: латунный прут в полметра, упёртый концом в торец вала. Плешков послушно замер с выколоткой в руках, а я широко размахнулся кувалдой, чтоб ударить во второй конец прутка. Но пруток мгновенно звякнул об пол: Плешков отдёрнул руки, как от раскалённой железяки. Мужики захохотали, хоть и не вовсю.
- Страшно что ли? - добродушно спросил я. - То-то же!.. Смотри!
Я взял выколотку, кивнул слесарю, и тот с гигантским размахом через голову ударил кувалдой по ней.
- Ого! На пять миллиметров сразу вышел! - сообщил другой слесарь, склонившись к станку. - Пойдёт, никуда не денется...
Я отвел Плешкова в сторону:
- Мне тоже было когда-то страшно, когда слесарем начинал. Так и думается, что обязательно по рукам, но подержишь сам, кувалдой поработаешь сам - легонько сначала, и убеждаешься, что вдаришь только по железу: в торец прутка! Если трезвые все, конечно... Так как ты думаешь, страшен ты был с ножом, да еще и пьяный?!..
Плешков молчал, мы вернулись к гайкорезке, я нашёл ученику — шефа и велел сегодня же научить его не бояться держать выколотку и работать кувалдой, предупредив:
- Разумеется, вы не забыли, что держать выколотку непосредственно руками запрещено?!
- А как же! Знаем, потому и... нарушаем, - донеслось в ответ, когда я уже пошёл.
Прошло десять дней. Плешков работал с энтузиазмом, в обед играл с мужиками в домино, по утрам я забирал его на час к себе в каморку «на теорию». А начкадров Звозников сообщил мне, что Плешкова не стала забирать заявление из милиции, хотя следователь и предлагал ей. Будет уголовное дело, и будет суд. С общежитием пока никак. Там живут такие же матери плешковы, а две комнаты вообще в ремонте. Ты уж поработай с парнем, чтобы дома он держал себя в руках, а саму Плешкову мы уже послушали на завкоме профсоюза... Итак, назревал уголовный процесс, а околоуголовный - продолжался в текучке заводских будней.
3. Автоматы
Рабочий в комбинезоне склонился над чертежом - такая картина-плакат висела над цеховой «доской показателей». Рабочий над чертежом - это стирание граней между умственным и физическим трудом. Плакат пропитался масляной и вообще пылью, комбинезон стал грязным, чертёж - неразличимым, все грани стёрлись абсолютно... Да это и вообще не про наш цех, мы ушли далеко вперёд: нашу продукцию — болты с гайками — делали полуавтоматы, от первой до последней операции. Рабочие только вставляли конец очередного прутка в захват станка, или конец целой бухты, или подсыпали вёдрами гайки в бункеры гайкорезок, периодически меряли или проверяли шаблонами, а в основном стояли и наблюдали за процессом. Пока вдруг что-то не трещало и не хрипело. Тогда они, будь то мужчина или женщина, трехэтажно матерились и выключали эти полуавтоматы, вытаскивали прутки, выгребали гайки, чтобы слесари и наладчики отремонтировали — к обеду, к вечеру, к следующему обеду... Поэтому в чертежи смотрели только я (механик цеха) и технолог цеха Корнешов.
Наши рабочие сами были похожи на полуавтоматы, и когда ломался станок, казалось, что ломаться сперва началось где-то внутри человека. Подходил начальник или мастер и спрашивал, мол, сможешь дорезать контейнер (с гайками ещё без резьбы), или «сможешь доштамповать» (болты, гайки)? И добавлял: «Нет, нет, только не ломайся. Эти четыре бухты надо доделать, а сломаешься завтра с утра...» Рабочий что-то где-то смекалисто подвинчивал, подкручивал — и штамповал, штамповал. А я и Корнешов срочно заказывали запчасти и остнастку, зная уже характер грозящей вот-вот поломки. Всё враз сломаться не могло, поэтому и цех работал, работал, как автомат. А не то, что на плакате: уснул над чертежом!..
Вся масса новонаштампованных болтов и гаек, в масле и стружке, попадала в гальваническое отделене - тоже на полуавтоматы. Это выраженно вытянутый эллипс, по которому на несущей цепи двигались двадцать шесть винипластовых бадей, которые еще и вращались вокруг своей оси и из одной ванны, поднявшись, переезжали в следующую. Эти «столитровые» бадьи имели обратный конус и назывались почему-то колоколами, а полуавтомат - колокольным. Пройдя свой круг, поднятый вращающийся колокол сам высыпал продукцию в контейнер и замирал на пару минут дном вниз перед нетерпеливо ожидающей его работницей, которая ведром насыпала в него то, что сегодня предстояло цинковать. Процесс предусматривал прохождение таких ванн или просто операций: обезжиривание, промывка, собственно сернокислотное электролитическое цинкование, полоскание, горячая просушка. Всего было три агрегата, и это был кромешный ад: зловонное облако над разогретыми непосредственно горячим паром ваннами («барботаж»), всполохи замкнувших «на массу» цинковых пластин-«анодов», треск электрических разрядов (при низком безопасном напряжении, но громадном электротоке), медленный скрип настроенных на автоматический цикл механизмов, высохшие от кислоты сушества, едва похожие на женщин, грохочущие вёдрами, что говорило за то, что колокольный «автомат» - всё-таки полуавтомат!
Цинковальщицы были словно связаны адскими спицами из ржавой проволоки. Они работали до сорока пяти, потом ещё несколько лет жили «на пенсии». Зарабатывали больше меня раза в два и иногда посматривали свысока. Иногда мне приходилось тоже часами торчать тут, я закуривал, но рот тут же наполнялся противной вяжущей сладостью, и сигарета дотлевала в руке, а я думал: «Зачем же я-то здесь так долго?..»
- Два колокола лопнуло! - торопливо выдыхали цинковальщицы, вбежав в слесарку.
И слесарь шёл «менять колокола», приостановив процесс. А рядом, через проход, серебристые оцинкованные метизы (болты и гайки), словно оловянные солдатики, россыпью заколачивались в деревянные ящики, над которыми ходила мастер, пышная хохлушка Майя Маркияновна, и, отмечая что-то в блокноте, бормотала:
- «Шестнадцатого» болта девять тонн... Боже ж мой! Ещё надо тридцать семь...
4. Марина
Технологом по гальванике была Марина. Иногда она поднималась к ваннам и наклонялась над ними, как бы глядясь: это она вела «визуальный контроль растворов». Она никогда не надевала производственного халата, была в том, в чем приходила на завод: наряд её всегда был нов и свеж. Вся она, высокая и несколько широковатая, была как бы переполнена жизненными силами и красотой, которая не собиралась увядать и которую «не возьмёт» никакая кислота. Впрочем, она так же неожиданно и исчезала, чтобы опять наведаться на минутку дней через пять.
Я мало заглядывал наверх к управленцам, сидящим за своими столами в большой «комнате», служившей и красным уголком цеха. Я больше торчал в цехе или в своей каморке, поэтому мы с Мариной были почти не знакомы. Мы едва знали друг друга по фамилии и имени, но когда изредка встречались - вежливо кивали друг другу. При этом она, как всегда, с некоторым превосходством улыбалась, а я, напротив, мрачнел и спешил прочь. Она была красива, да, и, может быть, не столько чертами, в которых — будь моя воля — я бы кое-что изменил. Она была красива поведением, в котором присутствовало нечто царственное, величественное и в то же время простое. Изредка мы оказывались где-нибудь рядом, и она первая мягко спрашивала: «Ну, как дела?..» Я пожимал плечами: «Нормально!..» Она улыбалась, чуть задерживала взгляд и оставляла меня.
Иногда мне казалось, что на самом деле начальник цеха — Марина: что наш Осипов с орденскими планками на пиджаке выполняет план по номенклатуре и тоннажу, исчерпывая тем задачи цеха, но Марина, находясь выше, следит за выполнением при всём этом каких-то других задач, находится над процессом, тогда как мы все, остальные, - внутри него. И когда наши болты и гайки скрутятся и замрут навечно где-нибудь в береговых опорах ЛЭП через Обь или Енисей, процинкованные, нержавеющие, нетленные; когда люди, их сделавшие, устанут быть автоматами и наконец-то решат «поломаться», стать снова обыкновенными людьми; - тогда Марина возглавит совсем другой процесс...
5. Круговая порука
На Марину вскоре я обиделся. Она была столь же великодушна, сколь безжалостна, как одиночество на Олимпе. А дело было в следующем. Моему токарю дали приработок обтачивать матрицы для штамповки головок болтов. Матрица имеет шестигранное углубление с небольшой конусностью внутрь. Из-за этой конусности и вышел сыр-бор. Получается, углубление — это усеченная шестигранная пирамида, то есть она имеет шесть плоских граней и шесть рёбер (переломы граней). Нетрудно представить, что угол наклона к основанию граней и рёбер — разный. Так вот, моему токарю изготовили круглую оправку, на которую надо нахлобучивать матрицу для обточки, но угол взяли не от плоскостей, а от рёбер, и матрица «вставала» как попало. А расценка выверку не предполагала, и токарь отказался от задания.
Но токарь-то - мой! Ему был приработок (халтурка), а мне - ответственнлость. И я пошёл за угломером, померял, высчитал, твердо убедился в ошибке в чертеже на оправку и с этими выкладками зашагал в технологический отдел завода.
- Такой пустяковой ошибки мы допустить не могли! - поразмыслив, холодно ответили в техотделе. - Разберитесь там повнимательней...
Я ещё раз всё промерял и пошёл к товарищу, механику по кранам Борису. Он был старше меня, опытнее в заводских делах, выслушал, понял суть, но вместо комментария хитро спросил: «А они что сказали?..» - «Ты своё мнение скажи!» - «Н-нет, ты говори, что о н и сказали?» И я пошёл обратно к технологам, ибо один был моим приятелем. Костя выслушал, в глазах заискрились смешинки:
- Понимаешь, образующие линии граней и линии рёбер сходятся в вершине пирамиды в одну точку, так? Поэтому разницей в углах их наклона к основанию... можно пренебречь. Они сходятся в одной точке?!
- Ну и что? Сходятся, но идут... с разных точек пространства. Достаточно посторить прямоугольные треугольники...
- Знаешь, это уже... философия! - оборвал меня Костя, не поддержав рассуждение.
Тогда я спросил самого главного технолога завода, встретив его в цехе. Он был уже в курсе, что «какой-то там цеховой механик» нашёл «ошибку» и бегает с ней, и заготовленно ответил, мол, тебе ведь уже сказали, что разница незначительна и вообще в пределе, в вершине пирамиды, исчезает... И тут я, даже не дослушав эту «лапшу», понял, что это... круговая порука, что надо мной просто смеются, что ошибку ни в коем случае не признают, таков закон! А в чертежах уже исправили ошибку. Но оставалась ещё Марина, которая - над процессом, значит беспристрастна. Почувствовал вопрос уже в моём взгляде, Марина упредила своим:
- Как твоё «восстание против мнений света»? Я восхищаюсь. Правда!
- Но ведь я был прав?..
Марина долго с любопытством смотрела мне прямо в глаза, заулыбалась и ответила:
- Я... не задумывалась. Но то, что ты восстал против рутины, это... высокий поступок!
Марина засмеялась и даже закрыла глаза, повернулась и пошла. Вопрос исчерпался.
6. Голые есть?
Вот и обеденный перерыв («обед»). В тёмном тупиковом коридоре предпоследняя дверь — мой «кабинет»: ремни, подшипники, сальники, письменный стол с бланками «Требований» и «Браковок», тетрадь «для записи мыслей»... Последняя дверь в коридоре — женская раздевалка. Мой «кабинет», похоже, «оттяпан» у женщин, ибо между нами тоже дверь, предусмотрительно заколоченная громадным гвоздём, а замочная скважина с той стороны заткнута бумагой. Вхожу, закрываюсь. Каморка немыслимо узка, на окне решётка, да и дверь обита снаружи жестью. У этой «тюремной камеры» обратная функция: чтобы в неё никто не попал, кроме меня, и даже не заглядывал. Определён я сюда бессрочно по Кодексу законов о труде по «явке с повинной»: меня не поймали, я «сдался» сам. Выхожу «на прогулку» в цех, в заводоуправление и чтобы съездить домой «на свидание», потом должен вернуться, так как не кончился срок осуждения, будто срок годности какого-нибудь анкерного болта под опорой ЛЭП. Этот анкер — узник, а я — его брат.
Узкая скамейка служит мне и стулом, и топчаном для послеобеденной дрёмы, так как дома спать получается всего часа четыре. Денег для столовой сегодня нет, и я ем бутерброды с начесноченным деревенским салом, потом курю и листаю тетрадь. Через пригвождённую дверь отчетливо слышны вздохи, покряхтывания, усталые «э-хе-хе»: оцинковщицы садятся играть в карты.
- Сдавай! - раздаётся команда.
- Сними... Да не платок — карту сними, дура!
- А то я не знаю!..
В обед женщины каждый день играют в подкидного и при этом страшно, ненасытно матерятся, как бы торопясь успеть выматериться. Привыкнуть я не могу, меня коробит, но больше удивляет. Смотрю свои последние записи: «Будь проклята вся работа!» Ниже стишок «Гимн рабочего»:
Вагоны - вторые карьеры.
Дороги железные - жилы.
А в планах - аферы, аферы...
А в цехе - работа, работа...
В трамвае, обставленный мясом,
Живой шевелящейся массой,
Я еду. Я верю в завтра!
Я знаю, что я - рабочий!..
На ферме громадного крана
В ремонте, как в счастье, исчезну.
Я знаю: и мы - великаны!
Возьму вот -и брошусь в бездну!!!
- Валет! - продолжают оцинковщицы.
- С вальта пошла?.. Ну, ты и п... !
- Да ты сама ты п... ты!
Им нельзя без карт, без матюков: тут и суд, и приговор, и оправдание; они — и судьи, и подсудимые. Ну, а предмет иска или статья преступления — это надо слушать сам мат. А чем же не доволен я? Почему моя работа проклята мной?.. Тем временем в раздевалке появился Коля, единственный мужчина в бригаде, выпускник биофака... В карточно-словесной игре появились новые темы:
- Голые есть? - кричит Коля, входя.
- Голых нет, а без штанов есть! - слышится ответ под шлёпанье карт.
- Потише хвастайтесь, а то механика разбУдите! - урезонивает кто-то.
- Ходи!.. А ты позови его поиграть с нами...
- А и позову! Думаешь, пукну?.. Король!..
Стараясь не скрипеть, растягиваюсь на скамейке. Мат и цветистые «ненормативные» подковырки не стихают — и мне опять будет сниться всякая ерунда. «Неужели они подсматривают за мной?» - задаюсь вопросом. А за окном дождь, и я слышу всех и вся всё тише и тише...
7. Кровная месть.
Там, на площадях и улицах города, наступало лето, а на заводе всегда осень, потому что серые заводские будни похожи на падающие осенние листья. Особенно когда с утра моросит. Будни-листья не успели ещё засыпать мою «гражданскую казнь» в связи со «свободомыслием» в вопросах конусных пирамид, как случилась новая и в прямейшем смысле н а п а с т ь : меня чуть натурально не зарезали в конце обеденного перерыва (сказать: перерыва «на обед» - язык не поворачивается). Может, я действительно заслужил казнь в невидимом подводном течении жизни? Ведь нет дыма без огня...
Итак, доспасть мне не пришлось: я вдруг вспомнил, что после обеда явятся монтажники менять ванну на оцинковке, а я просплю! К тому же — и тоже к часу — я обещал главмеху дефектную ведомость на болторезку. Ну не чёртова ли работа! Беру блокнот, штангель-цилькуль и иду к болторезке. Но лучше бы я никуда не ходил!..
Несу на тряпке искуроченные внутренности болторезки в слесарку — на промывку и дефектовку, через гальваническое отделение. Против колокольных автоматов толпятся стройбатовцы, «пригнанные» на упаковку продукции в ящики. Невысокие крепкие азиаты с бесцельными взорами, промокшие, греются, нюхают вонь. Один — прямо на проходе спиной ко мне. Он чуть «поддат», рисуется перед остальными. На мои шаги — не посторонился, а лишь презрительно через плечо посмотрел мне в ноги. А железяки уже больно впились в мои руки. Проход — святое место в цехе, и я толкаю эту спину — довольно высокомерно и зло, так что стройбатовца едва успели поймать у самого пола. Когда я снова из слесарки направился к болторезке, парень выступил на полшага навстречу, держа в руке направленный на меня нож, не длинный, но весьма «убойный». Странный, безразличный взгляд скользит по моей шее, по груди, животу. На лицах его свиты застыло угрюмое любопытство (видно, он был «в авторитете» или «стариком»). Я мог рывком в несколько шагов ретироваться в слесарку, к своим мужикам, но я не лань, а человек...
Доля, юдоль человека — он не всегда может (хотя и запросто может!) отступить. По той же «противоестественности», по которой наставляет нож на другого, хотя и не ест человечины. Человек богат: его достоянием является не только сама жизнь, но еще и процесс, драма жизни, за которые мы только и любим её. И вот драма жизни явилась ко мне во всей своей непосредственности и холодной обнажённости. В такой ситуации, уверяю вас, решения принимаются автоматически, их принимает «автомат», созревший до ситуации. Что созрело — это и есть наша доля, участь, приговор... Соображать некогда: сейчас вы как раз лань, волк, лиса, тигр, и то же самое противостоит вам. В общем, я попал в ситуацию!..
- Что это значит? - спросил я начальственно и ровно.
- Я тебя зарежу! - послышалось в ответ тоже ровно и по-своему начальственно.
- За что ты хочешь меня зарезать? - стал я «разводить» азиата на разговор, поглядывая на нож и внутренне готовясь к отпору. - На проходе стоять нельзя! Здесь много чего нельзя: может ударить контейнером, затянуть в станок, ты можешь нырнуть в ванну с кислотой...
- Ты меня толкнул — и я тебя зарежу!
- Тогда тебе будет суровый штрафбат или даже «вышак»...
- Мне все равно, что со мной будет: если я тебя не зарежу — мне нельзя будет жить!
- Ах, вон что! - усмехнулся я, ибо почувствовал, что поддатый рисовщик заблудился в том, что когда-то слышал дома. - Честь взыграла? Или вспомнил про кровную месть?
- Да, кровная месть!
Твердость, или упёртость парня, вызывала некоторое уважение, но лишь некоторое и на некотоое время, ибо в толпе послышались усмешки. Я решил не провоцировать ни делом, ни словом, но при возможном нападении поступить так, как поступали мой отец, деды и прадеды: биться до полного «обездвижения» противника. Я взял увесистый металлический прут и поднялся на трап, скобой охватывающий колокольный автомат, а парня поманил за собой:
- Приступай, а то скоро перерыв кончится. И не забудь, что у меня пятый разряд... слесаря...
Я легко побросал прут из руки в руку, медленно пошёл по трапу, парень — за мной, не догоняя и не отставая. Мы спустились с первого автомата, поднялись на второй, потом снова обошли первый... Мою жизнь и честь парня спас конец обеденного перерыва. Явились монтажники менять ванну и удивленными глазами смотрели на нас, на пруток и на нож, потом стал нарастать ропот, в воздух поднялись ломы и что-то ещё. А парня это, видимо, завело: от тупо лыбылся и даже, похоже, прибавил шагу. Всё мгновенно закончилось, когда появившаяся мастер Майя Маркияновна громко приказала немедленно приступить к работе.
- Один-то пьяный у них! - заметила одна из женщин. - К механику эвон пристал...
- Пьяный? - переспросила Майя. - Значит, пальцы молотком поотшибёт. А мне ящики с болтами нужны. Живо все! И ты, эй!!..
Появились орденские планки и с ними Осипов. Я счёл нужным доложить о происшествии. Осипов слушал меня ухом, не поворачиваясь, чувствовалась фронтовая привычка отставного капитана. Потом упёр палец в мою грудь:
- Он в нашем цехе последний день. А где он будет отныне работать — не к столу будь сказано. Я позабочусь...
Потом я увидел, как Осипов поставил по стойке «смирно» перед собой лейтенанта, командира стройбатовцев, и что-то весьма эмоционально ему объяснял. Последнее слово бросил уже на ходу. И действительно, эти солдаты постоянно работали у нас ещё год, но грозившего мне я не видел. А спустя некоторое время меня разыскала Марина:
- Думаю, для тебя не будет новостью, что Звозников инициировал представление от цеха общественного защитника (меня) и общественного обвинителя (тебя) - на суд по Плешкову? - Марина сделала паузу, но вовсе не для того, чтобы услышать ответ. - В связи с состоявшимся твоим поединком с горцем... В общем, будешь ли ты объективен в роли обвинителя на п р о ц е с с е ?!.. - Марина просмаковала слово «процесс» и делала это затем всегда при случае. - Может быть, нам поменяться ролями? Завтра в обед собрание...
- А кто решил, что должны избирать именно меня обвинителем?..
- Я решила, кто же ещё? Так и предложат на собрании.
8. Искусство
Настало утро — день наших выборов. В молчаливом любопытстве я остановился возле Марины, что-то дописывающей тушью на объявлении. Одета изысканней, нежели всегда, словно собралась в театр. Действовала акуратно, неспешно, отстранялась и, как художник, осматривала «полотно». В связи с творящей у доски показателей Мариной в цехе появился особый уют.
- Сегодня на обед у нас... филармония, Кальман, - удовлетворила Марина мой люборытный взгляд, - а выборы и «задачи-итоги» переносятся на вечер, на пересменку... Увы, искусство требует жертв!
Её ироничный взгляд скользнул по моему промасленному халату.
- В красном уголке? - уточнил я насчёт оперетты.
- Да. - продолжала работать Марина. - Все, кто любит Кальмана, а так же кого мы обязаны приобщать, являя пример, - все должны быть в красном уголке.
- …
- Звонков не будет, - наставляла Марина, продолжая неспешно исправлять объявление, - но ровно в двенадцать, как бы по первому звонку, твои должны быть в «зале», а ты, как руководитель, чуть опоздаешь, войдёшь по второму звонку, и все на тебя посмотрят... А я займу места. Только, пожалуйста, не забудьте переодеть смокинг!..
Бригада состояла из конферансье, гитары, баяна и веселой парочки. Всё прошло замечательно: тонкие, но понятные шутки, живая музыка, настоящее пение, танцевальные па без халтуры, а главное — взгляды прямо на тебя заслуженных артистов... Но самое, может быть, замечательое — это глаза зрителей: в них переливчато поблескивало, было какое-то предкипящее состояние, которое не описать краткими эпитетами, и я должен прибегнуть к трём не очень громоздким сравнениям. Это были глаза аборигенов с неприкрытым удивлением — при виде кораблей Колумба: такие же люди с ногами, руками, но занятые в своей жизни совершенно другим. Далее, глаза зрителей бурно ревновали: их любимейшее существо — жизнь — не только обнимали, целовали и так далее другие, но в этих объятьях она, жизнь, отвечала этим другим бессовестным сладострастием. И наконец, лёгкая или не очень лёгкая зависть: как бы все только что купили по лотерейному билету, а выиграли только артисты, а у тебя даже серия не сошлась...
Мужики не жалели, и это было заметно, что их отлучили сегодня от домино. Да и о чём жалеть, если ты человек, а значит должен, как и все люди, смотреть концерт. Жалеть о том, что ты человек?.. Аплодировали стоя. Послышалось несколько нескладных «браво!» и даже чьё-то хулиганское «бис!», на что «провокатору» тут же было замечено:
- Вечером выйдешь «на бис» до полночи: тебя же на вторую смену оставляют!..
Осипов и Марина подошли к артистам, тепло поблагодарили от коллектива, вручив между делом какой-то листок — видимо, справку для заводской кассы.
- Могут! - отмечали рассудительно мужики, спускаясь по ступенькам со второго этажа.
- Да-а, тоже работа, ничего не скажешь!..
- В пресменку будем смотреть ещё один концерт — Симакова! - вставил какой-то остряк.
- Нашего Симакова? Кузнеца-то что ли?..
- Знаете, как он на собраниях выступает?! Говорят, складнее песни!..
- Да ладно вам, Симаков на общезаводских собраниях уши трёт, а в цехе у нас — Осипов... А в заводоуправлении — там все выступают. Что им делать-то? А у нас тут не конференции!..
- А ты читал объявление, грамотей?
- А че там?..
- Первый вопрос — коммунистическое воспитание и какие-то выборы в суд, а уж второй — о работе цеха... Строитель коммунизма! Так что без Симакова никак не обойдётся...
9. Чёрные полковники
В пересменку Марина села за протокол. Начцеха Осипов открыл собрание. Скороговоркой озвучил многоэтажную формулировку первого вопроса, сказал пару общих фраз и поставил эту «многоэтажку» ребром:
- У трудового коллектива есть право представить на суд общественного защитника и общественного обвинителя. О каком суде я говорю — все в курсе?.. Мы можем и не представлять. Давайте решать...
Марина улыбнулась и, по-моему, внесла в протокол запись «быть или не быть — вот в чём вопрос!»
- Кто желает высказаться?
Несколько ехидных взглядов устремились на Симакова. Тот решительно поднял руку, вынырнул, как поплавок, над головами и поплыл к столу. Филармонисты позавидовали бы мгновенно наступившей тишине.
Если бы в тарифно-квалификационных справочниках значилась специальность «трибун», Симаков не работал бы кузнецом. Но, увы, не он один трудоустроен вразрез со склонностями и призванием: юристы и филологи катают сталь на прокатных станках и станах, наш Коля с оцинковки окончил биофак... Скрытая безработица. Кузнец Симаков — скрытый безработный. Каждый его выход в драмкружке... простите — на собрании был напитан пафосом и вызовом: всё может человек труда! А вам не слабо к молоту?.. Симаков ораторствовал легко, непосредственно, имел на заводе широкую известность, но в своём цехе его творчество только дебютировало.
Большинство наших и знать не знало о смежном таланте кузнеца, поэтому уже первым словом — доверительно-решительным и сакраментальным «Товарищи!!!» - он ошарашил, как молотом, этих товарищей. Не дав опомниться, окунул всех в тяжёлую международную обстановку. Да, это тоже искусство! И оно прекрасно! Сегодня оно вплелось в труд и как «чистое» искусство, и как «грязное», рабочее! На одном дыхании выступающий заклеймил всех врагов рабочего класса и прогресса. Это был свинг. Вытаращенные глаза и открытые рты взахлёб пили диковинное зрелище. Перед судом по очереди предстали израильская военщина, американский империализм, западногерманский реваншизм, южноафриканский расизм, югославский ревизионизм и, наконец, греческая военная хунта в лице так называемых «чёрных полковников». И тут народ заметно заёрзал, одобрительно зашумел, и я должен объяснить почему.
На заводе работают несколько военных пенсионеров, то есть наряду с дирекцией у нас есть ещё и комдив, и его замполит, и начальник штаба, и начальник особого отдела, и так далее. На цехах «сидят» гражданские, а разные общезаводские обязанности возложены на, так сказать, военных. Майор Фарбер — инженер по подготовке кадров. Звучит! Бывший замполит Чалов, невысокий подполковник, видит всех и всё насквозь и подбрасывает нужную информацию на партбюро или прямо директору в приказ; он инженер по рационализации. Полковник Тарасенко — шумный главный диспетчер, бывший комдив...
Эти «военные» по очереди возглавляют партбюро, тактичны, но по-строевому целеустремленны, держат в виду и задачу, и сверхзадачу и не стесняются перечить даже директору, если заметят в протоколах совещания порочный круг или расплывчатость. Они же и курируют воплощение заводских решений в практику, как «ответственные» за пункты решений и протоколов совещанийи. Выполнение плана обеспечивает премию, а не это ли военная задача и военный успех? Но, увы, завод все-таки не армия, и тут тьма — тьма! - других «специалистов»: замалчивать, футболить, перекладывать на другого, темнить, пылить: настоящая оппозиция «военным», «антивоенная академия»! И с лёгкой руки какого-то конструктора всю нашу военную прослойку прозвали «чёрными полковниками», которые тогда не сходили с газетных полос в связи с хунтой в Греции. Шутя прозвали, но термин прилип к заводской жизни, стал необходимым, как словосочетание «технологический отдел», или «бухгалтерия», или «главный инженер»... Наши черные полковники обязательно входили в разные проверочные комиссии: по проверке противопожарного порядка, по уборке цехов и мойке оборудования к первому мая и седьмому ноября, и так далее, а какой же русский любит комиссию? В общем, саму-то Грецию с её приключившимся несчастьем заводские низы давно уж забыли в трудовых и житейских заботах, но когда Симаков горячо призвал «черных полковников» к ответу перед историей, народ встал на защиту родной заводской рутины:
- Правильно! Молодец, Симаков! Нечего на них смотреть!..
- «Правильно, правильно... Ни х... не правильно!» - послышалась рабочая прибаутка про «одобрямс».
- Сидят там, в заводоуправлении! - множились осуждающие реплики.
- А меня перед тем Маем заставили станок перемыть! Угнетали... Как и в Греции!
- Они что, ещё и в Греции напартачили?
- А к нам-то как они попали? Через границу перешли, что ли?..
- Надо их судить-то, а не Плешкова-пацана!..
- Тише, тише, товарищи! - вклинился председатель собрания, продолжая не слушать и пристально всматриваться в графы очередного месячного плана.
А выступающий тем временем плавно переключился на «курс партии». Благодаря её усилиям обстановка почему-то ещё более осложнилась. А почему бы и не так? Хороший хирург не усыпит больного, пока не найдёт самое больное место. Помянув добрым словом прошлый и грядущий съезды, последний (обязательно «рубежный») Пленум, сессию Верховного Совета, всё это без аббревиатур и с распространениями, Симаков дошёл наконец-то до народного хозяйства, но кто-то не выдержал, пытаясь для солидности вспомнить несуразное слово «регламент»:
- Рекламу не соблюдаете!
Осипов тупо посмотрел на возмутителя, пошептался с Мариной, потом привстал:
- По регламенту отводилось пять минут. Дадим ещё три?..
Не дожидаясь согласия «зала», Осипов махнул Симакову, мол, валяй! А Симаков уже и заканчивал: Он быстро перешёл к министерству, потом к тресту, потом к заводу и, наконец, к цеху:
- А мы приложим все усилия!
И тут выступающий наклонился к Марине:
- А что вообще сказать-то надо было?
Марина кратко, но четко напомнила.
- А-а! - врубился Симаков. - Так будем или не будем?
- Да! Да! Предлагай коллективу не быть в стороне, вот кандидатуры...
Остальное было делом техники. Меня выбрали общественным обвинителем, Марину — общественным защитником. На втором вопросе Осипов вернул всех минут на пятнадцать к реальности, но впечатление от выступления кузнеца Симакова было неизгладимым, и после собрания люди скучковались покурить, обменяться.
- Да-а...
- Вот тебе и «да»!
- Министр! Здорово он их!..
- Этих-то? Да пусть бы они работали... Нашёл хунту, деятель!..
- Интересно, а плясать он умеет? А, вот он. Эй, Симаков!..
Дальше я не расслышал, потому что заметил невдалеке Марину, которая, похоже, ждала меня. Я подошел.
10. Мальчик-девочка
На заводах, на которых обращаются с металлоизделиями, обязательно возникает проблема состыкования разных деталей — так, чтобы они уже не меняли своего положения относительно друг друга. Да и дома крышка вашей кастрюли фиксируется от смещения своей круговой канавкой по краю. А половые доски имеют с одного бока выступ (шпунт), а с другого — паз; при укладке шпунт входит в паз, и когда вы ступаете на половицу — вас держит несколько половиц, соединенных по принципу «мальчик (шпунт)-девочка(паз)». В железках роль мальчика (папы) несут разные штифты, выступы, валы, а роль девочки (мамы) — отверстия для штифтов, углубления для выступов и втулки для валов, и прочая, и прочая. Ежедневно многие на заводах сталкиваются с темой «мальчик-девочка» и, случается, злоупотребляют. Однажды мне довелось молчаливо наблюдать, как один инженер-мен сорок минут обсуждал с инженером-женщиной сочленение двух деталей по принципу «мальчик-девочка». То штифт у них короток был, то двух недостаточно, надо не менее четырёх, то «посадка с зазором», а надо бы «с натягом»... Эта тема бесконечна, если беседующие очень интересны один другому. Я был ещё молод, и в контактах с женщинами на заводе не употреблял термина «мальчик-девочка», но сегодня в мой разговор с Мариной они пришли. Всему пора.
- Как тебе сегодняшний день? - пространно в своей манере спросила Марина.
- С обедом, с ужином...
Я уже не скрывал утомлённости, как и Марина.
- А ты не вылизывай каждую тарелку. Нужно только пробовать... Пригублять, дегустировать, потому что искусство принадлежит народу, а не нам. Вот так, товарищ обвинитель. Ты к завтра набросай тезисы обвинительной речи: нам нужно будет выверить позиции.
- А это допустимо? - спросил я не очень серьезно.
- В нашей ситуации просто необходимо: наши позиции должны сомкнуться... по принципу... «мальчик-девочка». Ты ведь механик? Знаешь такой принцип? Мы выступим без дебатов, поэтому выстроим взаимопроникающую, неразбиваемую, одну жирную линию обвинения-защиты. Чтобы не появились... два мальчика или две девочки в п р о ц е с с е , иначе это будет насмешка над правосудием, - Марина сделала таинственную паузу и чуть тише и медленнее продолжила, - и, по-моему, извращение, не так ли?
- Я, видимо, буду «мальчиком»? - ушёл я от ответа.
- Обвинитель — наступательное начало, «мальчик»! Как же иначе... Ты можешь быть и добрым «мальчиком», но «мальчиком»!
- Марина, а какой «девочкой» предполагаешь предстать ты? На что я должен ориентироваться, готовя обвинительную речь?
- У меня, как у «девочки», обыкновенные два варианта: быть легкомысленной, то есть согласной со всем и на всё, или быть недотрогой, себе на уме... Правда, есть ещё третий вариант: дружить с безукоризненно хорошим «мальчиком»...
Так мы приступили к выполнению общественного поручения. В цехе уже чавкали металлом болто- и гайковысадочные автоматы, штампуя сотни, тысячи, тонны «мальчиков» и «девочек»: началась вторая смена. Каждую секунду в контейнеры падало по горячему маслянистому изделию. Осипов с мастером Сашей ходили, как по окопам на передовой, и обговаривали приоритеты:
- «Двадцатую» гайку продолжай долбить — на новый месяц, - распоряжался Осипов. - «Шестнадцатый» болт штампуй, цинкуй, сдавай до восьми утра — зачтется истекшим маем. С автобусом для оцинковщиц я договорился на три утра...
Было ясно, что я и Марина можем долго блудить (блудить!) вокруг «мальчика-девочки», как любая другая пара, пока наши «два тела» наконец-то не сочленятся. Поэтому можно прекратить, но меня заинтриговало понятие «хороший мальчик»:
- То есть я должен быть хорошим? Но ведь у нас связано с ответственностью... Что значит быть плохим, хорошим?
- Давай не будем вылизывать тарелки. Тебе придётся подумать. Надеюсь, с этим проблем нет, а ночь — впереди... Наши «общественные» отношения мы должны выяснить д о процесса, поэтому приоткроюсь: для меня плохой «мальчик» - это «никакой», - Марина слегка развела руки. - Понимаешь, никакой «мальчик» - это «немальчик», плохой «мальчик»...
Мы попрощались и разошлись. А утром застали в цехе полную тишину. Металла на новый месяц ещё нет: удобное время для наведения разного порядка. Я со слесарями менял подшипник на самом большом автомате, Марина руководила сменой растворов на гальванике (оцинковке). Оттуда доносился стук и грохот: женщины с присущей им кухонной старательностью отколачивали от стенок порожних ванн соль. Я качу свой пребольшой подшипник: по моему «курсу» стоит Марина в прорезиненных рукавицах, с каким-то мерным ведром.
- Транспортируешь запчасть? - спросила она, когда я остановился в согбенной позе и глядя снизу вверх.
- А ты не с пустым ли ведром?
- Я не по воду пошла. Мерной тары пустой не бывает: в моих растворных делах одинаково необходимо как наличие чего-нибудь, так и отсутствие... Но теперь уж я точно знаю, что до процесса нам не встретиться. Из-за твоей позы... Ты, случаем, не Сизиф?
- Наверно, Сизиф. Я докачу подшипник, но когда-то он снова сломается, и я покачу другой подшипник. Но вот говорят, что Сизиф и не хочет докатывать камень до вершины. Он счастлив, что камень скатывается к подножию, иначе процесс закончится раз и навсегда... И Сизиф будет не нужен!
- Любопытно. - В связи с процессом над Плешковым, - подвела черту Марина.- Ладно, кати, Сизиф! Меня уже кричат...
11. Адвокатесса
Судный день выпал на тринадцатое июня, на Еремея-распрягальника. Еремей, Еремей, повесь ситево, кончай сев. И узнается всякое по плодам... Когда-то это будет? Уже есть, ибо семена постоянно осыпаются на землю.
Мы так и не встретились с Мариной, не побеседовали предметно о сличении наших платформ — обвинителя и защитницы - на предстоящем процессе. Поэтому в день суда вышли пораньше, чтобы неспеша пройтись, пронюхать настроение друг друга, до заседания пообщаться с адвокатшей. Полпути мы ни о чем не говорили, как бы просеивая в себе что-то. Наконец, Марина прервала молчание:
- Как думаешь, можем мы хоть как-то повлиять на исход дела — в принципе?
- Наверно, наступит какое-то неустойчивое равновесие между прокурором и адвокатом, и в этом моменте — наш шанс склонить чашу весов...
- Если оно наступит! - усомнилась Марина. - И в какую сторону склонить?
- Лично я буду обвинять не Плешкова, а... социальные факты... сами по себе... У меня ещё есть время обдумать, как это пристойно сделать. А тебе, считаю, проще, ты — защитник.
- Нет, проще — тебе: ты уже знаешь, что будешь бичевать... не бичуя. Конечно, конечно, я выступлю как защитник. Важно, что мне посоветует адвокат, - тут Марина засмеялась. - А тебе, может быть, лучше с прокурором посоветоваться?
- Бог с тобой, Марина!.. У меня такое ощущение, что мы идём обвинять и оправдывать себя — серединка на половинку...
В коридоре суда нас нашла белокурая ухоженная молодая женщина и поинтересовалась, не мы ли такие-то с завода. Это была адвокатесса. Мы присели в пустом ещё зале суда и получили не навязчивый инструктаж: обвинителю — не называть никаких статей, сроков и прочив резонов, а просто высказать своё отрицательное отношение к факту.
- К Плешкову и его поступку? - уточнил я, но скорее, спросил.
- К случившемуся, - ответила адвокатесса, почувствовав в моём вопросе недовольство или даже несогласие. - Мальчик бросил училище, выпивал... А был ли поступок — это решит суд. В восемнадцать лет человек в известных обстоятельствах заслуживает уже не нотацию воспитателя, а именно общественное осуждение. Общественное! - подчеркнула адвокатесса.
- Да, конечно, - согласился я с поставленными рамками. - Правда, если уж пропесочивать хорошенько — так это надо мамочку. Парень работает хорошо, способный, а в жизни, по-моему, ребёнок...
Женщина вниательно слушала меня и кивала головой, но разговор вернула в прежнее русло:
- Я тоже считаю, что мать виновата больше, если что-то там действительно было. Но суд — по делу сына, и нужно его пусть по-товарищецки, но осудить. Вы можете, например, сказать, что считаете требования прокурора слишком строгими, но дальше распространяться не стоит, никакой, повторяю, судебно-следственной терминологии. Я подходила к прокурору: он, похоже, будет требовать лишения свободы до двух лет. Следовательно, вашего парня оправдают. В крайнем случае — а это я уже твёрдо обещаю — он получит условный срок до двух лет. Вы, наверное, обменялись мыслями, о чем будет говорить каждый?
- Ну как же без этого! - поспешила заверить Марина, с улыбкой глядя в мою сторону. - Мы всё согласовали вплоть до запятой после «казнить нельзя». Мне, как защитнику, роль ясна. Правда, не совсем интересна... в общем, я тоже обойдусь без терминологии...
Адвокатесса не сразу улыбнулась и подвела итог (своей работе):
- Ну, вот, а то я обычно переживаю, когда представители коллектива не совсем точно понимают свою роль, а иногда и «расшатывают» обговоренное и решенное уже дело. На заседании нужно будет вставать — слушайте внимательно секретаря...
12. Процесс
- Встать! Суд идёт!
Не успела секретать прокуковать свое ежедневное повеление, как главная дверь зала резко отпахнулась, к столу стремглав прошёл красивый высокий мужчина с нетонкой папкой в руках, стрельнул взглядом по головам присутствующих и бодро сел. Рядом приземлились народные заседатели, мужчина и женщина, оба в чёрном, суровые. А судья был в полусветлом, со светлой шевелюрой, с редким для мужчин свежим, чистым лицом, с заметной веселинкой в глазах. Всё ясно: дело-то ведь практически решённое, как и говорила адвокатесса.
С началом процесса судья сосредоточенно погрузился в папку, в которой были, видимо, совсем другие накопившиеся дела. В нужный момент он на миг поднимал шевелюру и согласно кивал или отвечал одним-двумя-тремя нужными словами. «А может быть, он формалист и на всех заседаниях такой? - подумая я. - Во всяком случае, сегодня, похоже, одному ему живо интересно, а мы, остальные, для протокола и наивных вздохов. Ну, и хорошо! Зачем суматоха и сутолока?..» И я стал с любопытством следить за судьёй: как он умудряется изучать, сортировать бумаги и мгновенно реагировать на происходящее в зале. А точнее, абсолютно не реагировать, но держать во внимании. Ещё я ждал некоего возможного «колебания весов», но «весы», то есть судья, вообще никак не колебались.
Но вот прокурор дочитал обвинение и потребовал... четыре года заключения. Это было, что и говорить, неожиданно. Судья же не отреагировал никак, продолжая ворожить над папкой. Но я все же заметил, как он изподлобья, словно скрытой камерой, «сфотографировал» мамашу Плешкова, а остальных не коснулся даже краем глаза. Смотрю на истицу-мать: трудно передать словами повисшую на её лице глупость: она, скорее всего, не поняла, в связи с чем было сказано «четыре года»; для неё важно было, что этот дядька в синем много и сердито говорил, значит правильно она всё делала и зря сомневалась.
Пока ход переходил к адвокатессе и звучали доводы защиты и недолгие прения, судья, почти улыбаясь, продолжал заниматься папкой, иногда скороговоркой отпуская свои дежурные фразы. Плешкову он «сфотографировал» ещё раза два, но уже без заметного интереса. Я пока не мог понять, что он высматривает в ней? Любопытство? Потому что ведь всё почти решено заочно. .. А Плешкова-мать с дочерью были похожи на родню, приведшую капризно-хворого в больницу: сейчас дядя врач выпишет таблетки, поешь их и перестанешь ныть и плакать...
Выступая, я старался не смотреть на судью, выразительно аппелировал ко всем остальным и больше всего к секретарю, так как она была напротив и смотрела на меня: я чувствовал, что мы симпатичны друг другу. Игнорируя наставления адвоката, я осудил прокурора за непомерно жестокие и безосновательные требования в отношении Плешкова, подчеркнул, что осознаю, что являюсь тоже обвинителем — обвинителем непорядков в отдельных семьях, недоработок общественных организаций и трудовых коллективов, и так далее, и тому подобное. Я «обвинил» Плешкова так лаконично, что если бы меня спросили сейчас, за красных я или за белых, я бы долго собирался с ответом. Выступая, я с опаской посматривал на прокурора: он сидел недвижно за столом, тяжело опустив на него руки и рассматривая их. Конечно, я обращался и к самому Плешкову, внутренне бичуя его: вот тебе! Вот тебе!.. Словами же это выражалось так, мол, да, Плешков допустил, но!..
Перед столиком секретаря меня сменила Марина. Без особого вхождения в написанную роль участника этого процесса, она, в сущности, никак не защитила Плешкова, а только высказала сожаление, что «молодой человек не смог в нужный момент подняться над фактами» и что «это, может быть, не вина его, а беда»...
Итак, на чём же остановится суд: оправдание или условный срок? Суд вернулся с совещания, у судьи в руках всё та же папка. Он порылся в ней, вынул нужные листки и огласил решение, не понравившееся адвокатессе, заинтриговавшее меня, безразличное Марине, устроившее прокурора и не значащее ничего для матери преступника: год лишения свободы с отбыванием на стройках народного хозяйства, то есть год «химии» (как в обиходе звалось такое наказание). Судья на этот раз не взглянул в сторону Плешковых матери и сестры, сказал всё быстро и ушёл. Он сегодня проделал большую работу — и по рассмотрению будущих дел, и по принятию сейчасного решения. Собственно, он принял иное решение, нежели напрашивалось по ходу процесса, - правильное и действительно справедливое, с честью оправдал свою должность, увидев в глазах матери беду для парня Плешкова, если он оставит его на свободе (а точнее сказать — в одной «камере» жизни с матерью). Его решение было более гуманным, нежели тот гуманистический спектакль, который мы пытались разыграть вместе с адвокатессой. Это мы уцепились за упрямый формализм, а судья поступил не формально, к его чести! Шло два процесса, Марина в силу своих правил поднялась над обоими, доверив дело судье, его опыту и жизненной порядочности. Ты только не сломайся, судья, «доштампуй» дела в папке, берись за другие; ты не можешь выйти из процесса, но можешь, как Марина, подняться над ним, что ты, похоже, и сделал сегодня.
13. Приговор
- Суд как таковой кончился, процесс как таковой продолжался. На Плешкова надели наручники и погрузили в «воронок». Мать, сестра, я, Марина и адвокатесса молча пронаблюдали процедуру, а осужденный молча повиновался, искоса взглянув на мать и сестру. На лице не было ни злобы, ни растерянности — он как будто по чьему-то распоряжению слез с верстака, чтобы приступить с новыми наставниками к работе. Мы с Мариной смотрели то на Плешкова, то на его родню: сестра, грызя ноготь, как бы пряталась за мать, а та постепенно оседала на асфальт, поливая его слезами. Когда дверка захлопнулась, мать потянулась рукой, но «воронок», фыркнув, уехал. Дочь стала поддерживать мать, и её широко раскрытые глаза обратились на нас с Мариной (адвокатесса уже ушла):
- Его... Серёжку-то... посадили, что ли?
- А что же вы хотели? - резко ответила Марина. - Вы же на этом суде настояли, хотя вам советовали и другое... А может, вы уже забыли, что он с ножом на вас бросался?.. Я понимаю вас: жалко, но ничего уже не поделаешь. Теперь о дальнейшем надо думать: он вернётся ведь через год...
Я подошёл к матери и объяснил, что такое «химия»: будет жить в общежитии, по режиму, работать под присмотром, зарабатывать какие-то деньги, ездить домой, если заслужит, к нему тоже можно приезжать. Мать кивала, сестра слушала внимательно. Потом мы с Мариной пошли в сторону завода, а они так и остались стоять у здания суда, как будто ожядая, что кто-то ещё будет к ним подходить и что-то объяснять. Уже издали мы оглянулись: две удрученные фигуры оставались на месте и, кажется, вели какой-то совет.
14. Анекдот
Мы шли в прогулочном темпе. Июньская листва!.. Полностью проснувшийся ласковый день!.. Свежеполитые улицы!.. Не усталые ещё мороженщицы и газировщицы!.. Почти безлюдные тротуары на нашей Первомайской, параллельной главному городскому проспекту... Лёгкая улыбка озаряла красивое лицо Марины. В её неспешном шаге чувствовалась — нет, не свобода (мы все-таки на работу шли!), а свойственная ей независимость. Она одаривала улицу взором царицы — на благополучные владения, в которых все заняты в удовольствие делами и не докучают непрерывными приветствиями. А я — фаворит, шествую рядом. Было ощущение, что и на суде она присутствовала по прихоти в качестве государыни.
- Марина! - спросил я наконец. - Не странно ли, что ты сгустила внимание там на ноже, на этой минутной вспышке Плешкова? Ты почти не отметила провокационность матушкиного поведения, не привела ничего извинительного. Зачем же ты хотела быть именно защитницей?
- А просто потому, - парировала тут же Марина, - что твоя «речь на процессе» была первой, но я не услышала ни одной обвинительной нотки. Ты сгустил всё... на будущем, на гипотетическом состоянии, когда парню (может быть!) дадут общагу, а коллектив озаботится о профессиональном и моральном росте... своего члена! Ты сам-то веришь в то, что сказал на суде? Вот мне и пришлось дополнить тебя. А, к стати, хочешь анекдот?
- Анекдот? - переспросил я. - Ну, прошу...
- Правда, он такой... Ты не боишься анекдотов?
Я заподозрил, что меня будут пытать пикантностью. Чем на этот раз?
- Пришёл к женщине электрик менять лампочку... Детский анекдот... Она, значит, в домашнем, в полузастёгнутом халате. Он взобрался на стул под люстрой, она держит, обнимает за ноги. Тут у электрика он... ну, понимаешь? Он у электрика напрягается, и жегщина вскрикивает: «Что с вами? Как вам не стыдно?!..» - «А как вам не стыдно в таком виде?!» - «А я дома и после душа!» - «А я — на работе и под напряжением!»
Закончив, Марина посмотрела на меня: я должен был рассмеяться. Я рассмеялся, но не анекдоту, а наоборот, тому, что тут мало от настоящего анекдота, кроме разве факта, что электрику с самого начала было не до лампочки. М-да, Марина испытала меня, и я постарался и смог не покраснеть: до таких откровенностей мы ещё не доходили.
- Так вот, - продолжила она, ак бы досказывая анекдот, - я хочу, чтобы лампочки в моей квартире менял... электрик. На худой конец, муж. Но чтобы никто и никогда не бросался на меня с ножом!
Марина глубоко вздохнула всей грудью, в каком-то блаженстве продолжая осматривать улицу:
- Не переживай, мы не медленно идём. Сегодня на завод вообще можем не возвращаться. Но идём. Автоматически... а хочешь, в кино пойдём, в «Искру»?
- На последний ряд? - пошутил я в ответ.
- Ну разумеется! - тут же подчёркнуто согласилась Марина, но... не автоматически.
- Что мы будем делать на последнем ряду? Мы ведь уже не маленькие... Да! Ты же вот-вот замуж выходишь?
Марина ответила не сразу, в глазах блеснули ностальгические искорки:
- Вот поэтому я бы и сходила с удовольствием с тобой в кино. Или куда угодно, если тебя не устраивает последний ряд. «Но я другому отдана, я буду век ему верна». Мой жених, может быть, идёт сейчас нам навстречу или за нами, или посматривает на часы на заводе, поэтому в кино мы не пойдём... сегодня. Послушай, а ты почему так рано женился?
15. Почему рано женился
Марина ждала ответа, почему я рано женился, а я этот ответ и сам ещё не знал, не жалея, впрочем, ничуть о случившемся.
- Комплекс причин, - начал я. - Например, ещё в техникуме размышлял, что вдруг буду большим руководителем или даже писателем — нужен настоящий жизненный опыт: супружества, отцовства, работы в коллективе... Далее: ты знаешь, как деревенские парни пьют? Ты этого никогда не узнаешь! Потому что твой метролог — матёрый интеллигент. Я заранее обзавёлся «тормозами»: у нас, деревенских, нет в жизни фазы самостоятельности: мы из-под мамкиной опеки — сразу к жене. Ну, и наконец, а чего ждать?.. Что такое любовь — никто не знает, а влюблённость не вечна. Если влюбился и оказались вместе — влюблённость вот уж и тает, а если предмет недосягаем, влюблённость перерастает непонятно во что. У меня именно так было однажды: влюбился зачем-то в одну, а нутром чувствую, что дня бы вместе не смог с ней, но влюбился до беспамятства. Вот и решил быстрей жениться на другой. С ней до армии ещё гоорячо влюбились и вместе уж были, платонически. Два года прошумели и у неё, и у меня, нашли друг друга и поженились. Получается, по расчету: не по тому, меркантильному, а по хорошему жизненному. А влюбляться можно бесконено, и не больше ли при этом теряешь, чем находишь? А жизнь — она подбирает оставленное... Вот, так разве я рано женился?
- М-да, - протянула Марина, терпеливо выслушав, - вот бы тебе на суде это сказать! В самом деле, смотри: Плешкова все равно ничего бы не поняла, а судья при нципиально ничего и никого не слушал. Так ты больше уж не влюбляешься? Жизненный опыт мешает?
- Увы и ещё раз увы! Влюбляюсь, - признался я, поймав любопытный и чуть насмешливый взгляд. - Но скажи, Марина, а как ты сначала предположила?!
- Нет, постой! Для меня это действительно важный вопрос, что уж теперь скрывать... Не знаю, замечал ли ты, но я пыталась влюбить тебя в меня. Слова-то какие, Господи! Тебя — в меня. Да только ты ни в какую! Что ты на это ответишь? Ведь я красивая? Почему же ты не влюбился до сих пор в меня, если влюбляешься, как...
Марина не закончила предложение, рассмеялась. А я подумал, что не обижу её, сказав правду, мою:
- Ты действительно очень красива. Как мне приятно идти с тобой и говорить о чем угодно. И я бы пошёл с тобой в кино и на последний ряд, но что бы я там делал? Я не о том, что там целуются, - я посмотрел на губы Марины. - Я и сам думаю, почему, влюбляясь постоянно, не влюбился в тебя? Или я уже влюбился?.. Но вернёмся на последний ряд: как бы поточнее выразиться, ты недосягаемо умна, развита, свободна, не знаю, что ещё! Ты над всем этим, - я простёр руки по сторонам улицы, - а я — в этом: в улице, в цехе, в суде (с дурацкой «обвинительной» речью), в семье... А ведь влюбляются в подсознательном расчете на слияние, и это же подсознание готворит, что ты бы подавляла меня, господствовала в этом союзе. Мы идём рядом, а мне кажется, что ты далеко впереди, и мне никогда тебя не догнать. Думаю, наш брачный союз был бы возможен, если бы только я тебя чуть обогнал. А пока нам рельзя влюбляться друг в друга (оставляя в стороне мою женатость)! А сли бы я пришёл к тебе вдруг «поменять лампочку», у нас... получилась бы не любовь, а драка! Потому что в этой самой любви я могу быть только сильной стороной. Вот... Марирна, сказал ли я что-нибудь неправдоподобное? Я человек скучный, и ты должна радоваться, что я не влюбился в тебя...
- Неужели ты не заметил, что именно этому я и радуюсь. Нет, я и вправду почему-то рада, что ты не влюбился в меня, а я (слава Богу!) в тебя. Но в кино я бы с тобой пошла...
16. Слёзы Марины
Мы в который раз уже рассмеялись, и Марина как бы поправила себя:
- Естественно, мы ведь шутим, да?
- Нет, мы вовсе не шутим, - не согласился я. - Мы идём по этой милой улице и заигрываем с нашим благоразумием. Слова поворачиваем жалами на себя...
Наши взгляды встретились. По закону сообщающихся сосудов мы азделили наше благоразумие поровну. Нужно помолчать. Мы переходим перекрёсток .
- Это действительно уже даже скучно: говорить о влюблённостях, - продолжил я. - Это как воздух — влюбляться. На остановке, в трамвае, на улице, да хотя бы на нашем заводе...
- На нашем заводе? - перебила, удивившись, Марина. - Не усну ни ночи, пока не узнаю, кто они или она. Это большая тайна?
- Я ни за что не расскажу тебе этого!
- А давай я тебе мороженое куплю — намекни хотя бы на одну!
- Мне легче соврать, что такого вообще не было. Это такие мелочи! Такие слабости! Такие, извини, сопли... а тебе хочется замуж за твоего метролога? Не любимого, я знаю...
- Представь себе, мне хочется замуж и именно за него! Я его люблю, он один в моём видимом окружении сильнее меня (твоя арифметика). И я сплю и вижу, что замужем за ни м, пот ому что надоело всё... Тебе меня жалко?
Взгляд Марины стал грустным, хотя лёгкая улыбка была, как всегда, прикована к её красивому лицу.
- Откровенно говоря, да, но это не жалость, а просто сочувствие, если есть чему. А если и жалко, то не больше, чем себя или жену: она в таком же положении, да и все... А может, она сильнее тебя, а?
- Ну вот и договорились! - вспыхнула Марина. -Как я не хотела это услышать! Потому что интуитивно стала подозревать, что я очень слабый человек, а весь мой этакий антураж, между нами говоря, - превентивная защита. Годы подгоняют... Я бы, может быть, ещё поискала «своего» парня, но боюсь рисковать. Да, прополоскать бы меня, как колокол с гайками в конечной ванне, - и бросить вам на растерзание: самый голодный, а значит, самый чистый присвоит добычу. Видишь, я тоже умею красиво говорить...
- Тебе хочется в браке любви?
- Вам (с вашими болтами) никогда не понять женщину. Только эта истина служит нам утешением. Безутешным утешением. А ведь правда, что мы с тобой ни о чём не рассуждали? Не хочу помнить ни слова! Прав был судья, что не слушал процесс. Процесс, когда его не слышишь, не анализируешь, интереснее.
- Марина, надо молчанием увековечить твои слова. Жаль, перекрёстка нет...
- Но тут продают мороженое. Угощай!
17. Некрасив, значит не прав
Мы шли, откусывая мороженое. Я отметил про себя, что не опускаю руку с мороженым, словно чёрные глазёнки вокзального цыганёнка следят за мной. Я ждал, не опустит ли своё мороженое Марина, но её мороженое участвовало в присущей женщинам жестикуляции. Она спросила, почему я смотрю на её мороженое, и я рассказал про случай на вокзале. Она немножко посмеялась, но в итоге выразила неподдельное сочувствие именно мне, а не жизни вообще. Видимо, пытаясь извинить цыганёнка, я сгустил краски все-таки на обвинении, хотя на суде сделал всё наоборот, рно тоже одно вместо другого.
Мы шли не просто на завод, шли к прежним тактичным отношениям, изящному пиетету. Казалось, что мы идём ещё и позади себя, любуясь идущими нами впереди. Что мы «одни» зайдем в проходную завода или, напротив, развернёмся перед ней и отправимся в кино, а мы «другие» будем идти дальше мимо завода, забыв, что были защитником и обвинителем, а на суде почему-то поменялись ролями. Забыв, что судья все равно нас не слушал, погрузившись в свой процесс; что меня самого чуть не зарезал «горец», в сущности такой же человек с ножом, какого я выгораживал на суде. Забыв, что Марине ведь надо срочно замуж, а мне — копить жизненный опыт. Забыв по просьбе Марины наш с ней подорожный анализ жизненного процесса за ненадобностью этого анализа. Наконец, забыв, что углы к основанию пирамиды её плоскостей и ребер разные, что этой разницей иногда можно и пренебречь, чтобы большинство, спаянное круговой порукой, не посмеялось над тобой: в анализе ты будешь прав, но в самом процессе — некрасив, а значит, не прав! Ведь не бросился же ты отбирать своё мороженое у цыганёнка.
Я готов был негласно уличить Марину в некоем модничанье, когда она издевательски проговаривала это многозначное слово «процесс». Но она оказалась ближе к сути вещей: суд — это именно процесс. Жаль, что жизнь для нас в каждое мгновение больше результат, «судебный» результат. Этот результат предписывает одним есть мороженое, другим — нет. У проходной мы развернулись, рассмеялись и пошли в кино: ведь сегодня мы отпущены на процесс, который возобновится скоро в зелёном или синем зале кинотеатра «Искра» - и на экране, и на скамейках.
К О Н Е Ц