Звезда рассвета часть 2

ВТОРАЯ ЧАСТЬ
СОЛДАТ, ЖЕНЩИНА И ДРУГИЕ
Эпизоды.

А без нас, ребята,
Драка не случится.
Надо ж нам когда-то
С жизнью разлучиться.
А.Градский,   Бардовская (песня о маятнике)


2.1.
Посыльный

- Р-р-рядовой Та-ак-Ма-ак-Ся-ак, – басом–профундо прогудел старшина роты Нечипоренко.

В исполнении старшины Нечипоренко фамилия любого солдата роты звучала именно так: «Та-ак-Ма-ак-Ся-ак». Поначалу молодые солдаты терялись, но при виде указующего перста старшины и змеиного шипения старослужащих, подкрепленных мгновенно вразумляющими подзатыльниками, быстро вникали в особенности старшинского произношения, а потом по мельчайшим изменениям интонации, как дрессированные собачки, мгновенно понимали, что старшина обращается именно к солдату Петренко, а не к солдату Думидзе.

Солдат, стоявший напротив старшины, тянул лямку второго полугодия службы. Это можно было понять по солдатскому ремню, опоясывающим его китель. Ремень был осторожно опущен на пятую пуговицу кителя, а не туго затянут, как у салаги, между четвертой и пятой пуговицей. Это был толстый намек, что он уже сносил один комплект солдатской формы, Его Святейшество Великий Дембель благосклонно посмотрел в его сторону, и мрачную равнину долгой солдатской службы осветили первые, еще робкие лучи солнца.

Любой старик в роте мог подойти к салабону и проверить, не болтается ли ремень на талии,  и горе тому, если ремень был ослаблен.

- Борзеешь, салага, -  обманчиво ласково констатировал старик, и  так  туго затягивал ремень, что вздохнуть было трудно. Бедняге салабону могли посочувствовать викторианские модницы, то же носившие старательно затянутые корсеты и падавшие  в обморок на балах, не имея возможности свободно вздохнуть. Однако молодой солдат – не жеманная барышня, в обморок не падал, а старик тут наказывал салагу. Фантазии старослужащих по этой части были неисчислимы. Так казалось молодым солдатам, они не понимали, что нынешние старики когда-то были сами молодыми, и над ними точно также издевались старики прошлых призывов. Всяк сверчок знай свой шесток!

Всякий, кто прослужил в армии хотя бы месяц, по ношению формы моментально мог определить статус солдата, особенно старослужащего. Первый признак – место нахождения солдатского ремня, который болтался на «яйцах», второй – сапоги в гармошку, доведенные до нестерпимого блеска раскаленным утюгом с огромным количеством сапожного крема, третий – панама,  которая, вместо того, чтобы возвышаться куполом над головой, выглядела как цивильная шляпа, или, как более просто и доходчиво выражался старшина Нечипоренко, «як женский половой орган, нахлобученный на глупую солдатскую бошку».

- Назначаю тебя посыльным к командиру взвода лейтенанту Прогеру, - прогудел-пропел густым басом Нечипоренко.

- Есть! – голос солдата неожиданно сорвался с баска и взвизгнул, словно музыкант, настраиваясь, неудачно дунул во флейту пикколо, и та издала резкий визгливый звук.

Старшина поморщился, он не любил высоких звуков, вызывавших у него неприятные воспоминания о Венгрии, хоть и прошло почти тридцать лет.  Старшине Нечипоренко, тогда  молодым солдатом, пришлось там побывать и научиться прятаться, услышав  опасные звуки, чтобы спасти свою жизнь.  В память о тех событиях парадный старшинский китель украсила скромная серебряная медаль «За боевые заслуги», которая терялась среди пышного медального иконостаса. Однако большинство наград было ведомственными или юбилейными, поэтому старшина ценил эту медаль. Неожиданно раздался мощный храп.

Старшина и солдат, синхронно повернув головы, посмотрели на кушетку. На ней лежал «Кузнечик», командир роты капитан Горбунков, укрытый с головой офицерской шинелью, из-под неё торчали ноги в офицерском галифе и вязанных темно-синих носках.

Старшина и солдат находились в кабинете командира роты, безнадежно унылой комнате, стены которой на высоту полутора метров были выкрашены тоскливой серо-голубой краской, а выше, вместе с потолком, - были побелены. В кабинете стояла казенная мебель: у окна коричневый письменный стол с девственно чистой столешницей, три светло-коричневых венских стула, напротив - застекленный коричневый шкаф, за дверцами которого стояли одни воинские уставы,  и  кушетка, обитая коричневым дерматином. В спертом воздухе кабинета явственно ощущались алкогольные пары, которые энергично, всхрапывая, выдыхал Кузнечик.

Старшина и солдат посмотрели на командира роты и отвернулись, сделав вид, что ничего интересного не увидели, однако Нечипоренко открыл форточку, чтобы проветрить помещение. В самом деле, умаялся ротный после трудного ночного дежурства, принял на грудь горькое лекарство от усталости, но до дома предусмотрительно не дошел, чтобы жена не устроила дежурную выволочку, и прилег отдохнуть в своем кабинете, скоро встанет и продолжит тянуть нелегкую офицерскую лямку.

- Рррота, смирнааа, - вдруг от кушетки раздался командирский рык, перешедший дальше в нечленораздельное бульканье.

Старшина и солдат, вновь синхронно повернув головы, увидели, как ротный, сбросив шинель, попытался привстать, но лучше бы этого он не делал. Его сил хватило только на то, чтобы приподнять верхнюю часть туловища, которая потом резко спикировала вниз, и голова ротного с отчетливым костяным звуком вступила в тесный контакт  с досками пола.

Едва голова ротного устремилась к полу, солдат  в ужасе прикрыл глаза, ожидая, что вслед за ударом голова ротного расколется, и оттуда выплеснутся мозги Кузнечика, и его затошнило от  ярко представляемого неприятного зрелища. Секунда, другая, тишина. Солдат осторожно открыл один глаз и увидел, что не произошло  ничего из того, что нафантазировал себе о ротном. Голова ротного оказалась очень прочной,  просто командир роты очень неудобно лежал: нижняя часть туловища на кушетке, а верхняя свесилась с нее и упиралась многострадальным лбом в пол. Солдат открыл второй глаз и посмотрел на старшину, который с непроницаемым лицом внимательно обозревал  положение командирского тела, потом выгнул бровь и будничным голосом,  словно это касалось какого-то неодушевленного предмета, а не тела ротного, сказал: «положи на место».

Солдат  взял Кузнечика за плечи и, задержав дыхание, от ротного густо несло сивухой, поднял верхнюю часть  тела на кушетку и заботливо накрыл его шинелью. Капитан Горбунков в последнее время пошел вразнос, стал частенько прикладываться к горькому лекарству, поэтому оставался ночевать в кабинете, где мог дрыхнуть сутками, и в такие дни его привычно замещал старшина, который командовал ротой.

Едва ротный впадал в черную меланхолию и запирался в кабинете, в роте сразу же наступало  сонное благодушие. Никто не летал, как оглашенный, подгоняемый ехидными замечаниями ротного о беременных коровах, ползающих аки сонные мухи. Старшина брал командование в свои крепкие руки.  У Нечипоренко, как ни странно, командовать ротой получалось лучше, чем у ротного, он не гонял по пустякам служивых. В такие моменты в казарме раздавались звуки, подобные басовитому гудку парохода: «Та-ак!Ма-ак!Ся-ак!», это старшина подзывал к себе очередного солдата и отдавал ему приказ. За глаза старшину Нечипоренко называли «Кляк-кляк».
 
Служба шла, часы вели обратный отсчет, приближая заветный солдатский дембель, что на время службы превращался в новую религию, и вновь обращенные адепты служили ему не за страх, а на совесть.

Приказы Кузнечика исполнялись не сразу, и не шатко и не валко, поскольку часто было так, что отдаст Кузнечик приказ, а потом отменяет, поэтому и не торопились, в надежде, что не придется его исполнять, но приказы Кляк-кляка исполнялись мгновенно. Пудовые кулаки рослого старшины не шли ни в какое сравнение с булавочными головками ротного.  Хоть никто из них и не распускал руки, но демонстрация кулаков старшины впечатляла до печёнок, и от одного призыва к другому передавались на правах устной легенды, как однажды старшина, разъяренный неисполнением своего приказа, превратился в бешеного быка, что взрыв сапогами - копытами асфальт плаца, поддел на рога клятого солдатика. Остаток службы клятый солдатик имел вид бледный и испуганный, и приказы старшины исполнял мигом, даже став старослужащим.

Эмпирически давно установлено, что лучшими старшинами рот в родимой армии были хохлы, у которых, по пословице, снегу посредине зимы не выпросишь. Они хорошо «понимали» службу, были запасливы и неохотно расставались с накопленным добром,  однако родная рота всегда была сыта, одета и обута.

У солдата, которого только что назначили посыльным к взводному Прогеру, была звучная и достаточно редкая на просторах страны фамилия, где чаще всего в ходу «Иванов-Петров-Сидоров», поскольку большинство русских фамилий образованы от христианских православных имен.

- Свободен, - сказал старшина. - Передай Бурслиму, чтобы он показал, где живет Прогер.

Кабинет ротного располагался на первом этаже, на втором этаже была казарма роты, где служил этот солдат, а на третьем этаже – казарма другой роты. Солдаты этой роты никогда не поднимались на третий этаж, а солдаты с третьего этажа никогда не заходили к ним, сказывалась традиционная неприязнь между ротами. Командир роты, расположенный на третьем этаже, по прозвищам «Костлявый» или «Бледная немочь» всегда презрительно отзывался о солдатах роты, расположенной на второй этаже, а уж как старался Кузнечик, и солдаты роты третьего этажа иначе как дубинноголовыми, им не назывались, и это был самый скромный эпитет в череде других.

Солдат поднялся на второй этаж, где зашел в умывальную комнату, в которой над начищенными медными кранами висели большие зеркала. В зеркале отразился высокий тощий солдат. Это был юноша из интеллигентной семьи, который до сих пор, несмотря на то, что отслужил в армии более полугода, стеснялся ругаться нецензурной бранью.  Впрочем, в последнее время стал замечать, что нецензурными словечки стали легко слетать с языка, и он даже не краснел при этом. Едва попав в часть, на курсе молодого бойца, он хорошо усвоил слова  прапорщика Григоряна, что надо забыть о доме. Поэтому,  сцепив зубы,  он впрягся в солдатскую лямку  и безропотно  её тянул.

На солдате была темно-зеленая форма с черными пустыми погонами с выдавленными на них двумя большими желтыми буквами «СА». На коротко остриженной голове серо-голубая шапка-ушанка  была залихватски сдвинута на левое ухо.  Лицо солдата было вытянутым, одни такой тип лица называли лошадиным, другие, наоборот,  породистым, у него были большие серо-голубые глаза, такими же большими были нос и губы. Редкая светлая щетина робко пробивалась на подбородке. 

Солдат критически осмотрел себя в зеркале,  слишком узкие плечи, надо чаще подтягиваться на турнике и таскать штангу, внимательно осмотрел подшитый свежий подворотничок, чтобы не придрался сержант Бурслим, поправил синий значок специалиста третьего класса, который втайне гордился, и зашел в казарму.

Бурслим  валялся на койке, а ноги, чтобы не снимать сапоги,  положил на табуретку. Услышав о приказе старшины, Бурслим крикнул дневальному, чтобы тот принес ему шинель из каптёрки,  и повел солдата показывать место жительства лейтенанта Прогера.

Сержант Бурслим отслужил год, но вел себя как старик с дембелем на носу. Он умело ладил со стариками и беспощадно гонял молодых солдат,  поэтому старики его поддерживали. Бурслим был высоким, широкоплечим татарином, с крепкими большими руками и ногами. У него было широкое лицо, нос хищно нависал над тонкими губами, узкий разрез серо-зеленых глаз, и  острые уши были прижаты к черепу. В профиль Бурслим был похож на ястреба, всегда готового клюнуть жертву. Он стригся наголо, чтобы скрыть ранние залысины.

На нем ладно сидела  форма, подворотничок сверкал белизной, а сапоги в гармошку всегда были начищены до блеска. Три сержантских лычки на черных погонах были пришиты без просвета и сливались в одну большую, и это был уже не просто сержант, а старший сержант, и обращаться к нему надо было как «товарищ старший сержант»,  обращение просто «товарищ сержант» могло быть воспринято как незаслуженное оскорбление.  К нему благоволил командир роты, и Бурслим мог уйти на дембель старшиной.  Еще  Бурслим был широко известен в части бляхой кожаного ремня. Она была не плоской, как положено по уставу, а согнута подковой, а на её сияющей поверхности была не звезда, а якорь! Вот так – среди сухопутных сапогов затесалась гордая водоплавающая птица, только в черных петлицах на эмблемах были скрещены не якоря, а две гадюки-молнии.  Когда Бурслима спрашивали,  почему он носит такую бляху, его узкие глаза мечтательно прищуривались: «я всегда мечтал служить на море».  Хорошая была мечта у жителя бескрайних казахских степей. Его отец был главным агроном совхоза, и вместо волнующегося под ветром ковыля мальчишка мечтал увидеть сине-зеленое море, от горизонта до горизонта, с седыми барашками волн. Однако военкомат вместо морфлота отправил его в сержантскую учебку войск связи.

На строевых смотрах  Бурслима за бляху с якорем выгоняли из строя, даже давали трое суток губы, которые он провел, лежа на койке в роте, но упорно её не менял. По  службе к Бурслиму претензий не было, на него махнули рукой и упорствовал только замполит батальона майор Тресков. Он, проводя строевой смотр роты,  всегда громогласно командовал: «Сержант Бурслим, предъявить к осмотру бляху». Бурслим показывал военно-морскую бляху. Его выгоняли из строя, и рота вместе с Тресковым покорно ждала, когда  он вернется в строй и покажет уставную бляху со звездой. После строевого смотра бляха с якорем возвращалась на ремень Бурслима до следующего смотра с майором Тресковым.

Бурслимом с солдатом прошли через КПП части и вышли в город. Солдат   точно мог сказать, что с начала службы он вышел в город в третий раз. Каждый раз, оказавшись в городе, он с жадностью впитывал новые впечатления. Сейчас он был почти свободен,  вне опостылевшей до чертиков воинской части,  где любой, у кого на погонах лычки или звездочки, может им повелевать,  и он по команде, как дрессированная собачка, сломя голову, будет лететь,  чтобы выполнить приказ.  Здесь были гражданские люди,  ярко и со вкусом одетые. Прощай, хоть на краткий миг серошинельное царство! Прощайте армейские уставы, Кузнечик с Кляк-Кляком,  мелочно-придирчивые сержанты.  Солдат побаивался Бурслима,  но в городе с ним произошла удивительная метаморфоза, из строгого сержанта он превратился в провожатого,  не шпынявшего его по пустякам, только  клацали подковы на его сапогах. 

По улицам города шли  свободные люди, которые знать не знали про строгие армейские уставы.  Здесь можно затеряться в толпе и не бояться, что тебя поймают без увольнительной, ходить следом за любой понравившейся юбкой и надеяться на удачное знакомство.  Особенно жадными глазами солдат смотрел на молодых женщин, поедал их глазами, такие очаровательные воздушные создания, в туфлях на каблучках и в коротких пальтишках до колена, а дальше – женская обольстительная нога, обтянутая тонким нейлоновым чулком. Ах, эти молодые и необыкновенно красивые восточные женщины!  Огромные карие глаза этих женщин манили в неведомые дали, ярко-красные губы призывно шептали о неге и необыкновенном счастье, и хотелось сорвать с себя шинель, подбросить вверх шапку-ушанку, выпрыгнуть из сапог и босиком помчаться за ними в призрачную страну наслаждений, куда они, словно морские сирены,  настойчиво зазывали.   В этой стране нет армии,  только свободная жизнь, не по командам, среди которых самой ненавистной была команда «подъем», а самой желанной - «отбой», а в одуряющей шагистике на плацу заключен философский смысл солдатской службы. Ему до чертиков надоели бессмысленные военные игры взрослых дядей в офицерских погонах,  что ежечасно отравляли его глубоко гражданскую натуру. Как надоело притворяться, что ему нравится солдатская служба,  и он в восторге от модного фасона кирзовых сапог образца сороковых годов и шинели, в которую обрядили русскую армию в начале века, которая, благополучно пережив российскую империю,  продолжала служить новым поколениям  солдат страны советов.

Солдатскую службу можно сравнить с метаморфозом бабочки. Он успел пройти первую стадию яйца – духа, сносить один комплект обмундирования и превратиться в гусеницу - черпака. Он старался не вспоминать первое полугодие службы, которое, благодаря стараниям его отделенного – сержанта Шингорского, чтобы ему после дембеля наконец-то упиться насмерть, поломать руки-ноги и сдохнуть в сточной канаве, - превратилась в бессонный кошмар. Шингорский за любую мелочь наказывал нарядами вне очереди.  Ему, чтобы отработать эти наряды, приходилось спать  не более четырех часов в сутки, и едва он  припадал щекой к подушке,  как тут же следовала команда «подъем». Надо было вскакивать с постели и бежать на утреннюю зарядку, начинающуюся с обязательного кросса по улицам, когда толпа полуголых солдат, громко топая сапогами, бежала сквозь утреннюю хмарь и  мелкий дождичек. Самым отвратительным в службе были ночные тревоги. Полусонных солдат выдергивали из теплых постелей, вывозили куда-нибудь к черту на кулички, и  там они долго маялись в холоде и голоде, пока не подвозили солдатскую кухню с надоевшей до печёнок перловой кашей, заправленной  килькой в томате.

Солдат крупно повезло с местом службы. Он попал служить в Закавказье, в большой южный город,  а не в какую-нибудь забытую богом точку на карте, где вокруг на тысячи километров не было ни одной живой души. История этого города, как пишут в  глянцевых туристических путеводителях, начиналась в седые времена, и старинные здания в нем стояли вперемежку с современными, и мечеть с двумя башнями минаретов мирно сосуществовала с православной церковью всего в трех кварталах друг от друга.  Воинская часть, где служили Бурслим и солдат, располагалась в старой части города.

Солдат засмотрелся на двух красивых девушек, шедших им навстречу.  Эх, познакомиться с одной из них!

- Эй, Морген, закрой пасть, совсем в верблюда превратился, весь воротник обслюнявил, - ехидное замечание Бурслима вывело солдата из задумчивости. – Не пожирай девок глазами, они не про твою честь, еще и косоглазие заработаешь.

Солдат, которого только что назвали погонялом "Морген", от его не слишком распространенной у русских фамилии, печально вздохнул:
- Хоть помечтать-то можно.

Что поделать, в конце истории страны советов  тюремное арго глубоко проникло не только в армейский сленг, но и в обычную жизнь.

Бурслим хлопнул солдата по плечу:
- Не переживай, дембель не за горами, всего-то еще одну пару сапог истоптать, да три хебешки сносить. Девки от тебя не убегут, а к Прогеру надо спешить, чтобы успеть до обеда.

Морген с завистью посмотрел на Бурслима, на его щеголеватую фигуру, затянутую в светло-серую курсантскую шинель, на ремень, с военно-морским якорем на пряжке и на сапоги, которые ярко сияли даже в этот пасмурный день. Он знал, что шинель на нем сидит как на корове седло, форма топорщится, а сапоги, сколько их не чистить ваксой, никогда не будут так сиять. Ему никогда не достичь такого уровня. Впрочем, каждому свое, кому форма, кому…, а что ему? Надо оттрубить полтора года, только как медленно тянется солдатская служба, словно улитка запряжена в тяжелую арбу и пробирается по узкой горной дорожке, где с одной стороны высоченная отвесная каменная стена, а с другой стороны   бесконечно-долгий обрыв, и улитка часто делает остановки, чтобы передохнуть. Жаль, что улитку нельзя от души вытянуть хлыстом, чтобы шибче бежала  и приближала такой заветный дембель, когда он, наконец, вернется домой и позабудет об армии.

- Запоминай дорогу, - сказал Бурслим, - больше провожатых тебе выделять не будут.

Командиром взвода, где служил Морген, был лейтенант Прогер, ленинградский еврей. Несмотря на то, что лейтенант Прогер был пиджаком, выглядел он очень солидно. На носу породистого еврейского лица с горбинкой угнездились тяжелые роговые очки с дымчатыми стеклами, на которые опирался козырек офицерской фуражки. Прогер был  чуть выше среднего роста, всегда отутюженная форма сидела на нем как влитая, особенно хорошо он смотрелся в полевом офицерском обмундировании. При виде Прогера в полевой форме так и хотелось вслух ляпнуть банально-похвальный комплимент «вылитый эсэсовец», не смущаясь его иудейским происхождением. Вот так и не иначе, еврей-эсэсовец, уж очень часто в советских фильмах роли эсэсовцев играли евреи, и режиссеров этих фильмов не смущал факт, что эсэсовцы не страдали излишним человеколюбием к этой нации.

После войны прошло уже много времени, но тема войны продолжала активно эксплуатироваться в советских фильмах, где часто показывали затянутых в рюмочку эсэсовцев в форме от Хьюго Босса. Морген подозревал, что и советские офицеры бессознательно стремились подражать этим картинным эсэсманам, но благоразумно держал свое мнение при себе. Прогер, ленинградский еврей, выглядел интеллигентом чуть ли не в пятом поколении. Его родители сумели успешно пережить  не только блокаду, но и борьбу с безродным космополитизмом, а в современные времена, как, ни странно, не стремились попасть на землю обетованную. Наверное, чувствовали, что не пришло время осчастливить своим появлением Эрец Израэль. Возможно, их наполеоновские планы простирались гораздо дальше, и он мечтал дотянуться-долететь до Нью-Йорка или солнечной Калифорнии.

Прогер никогда не повышал голоса и не ругался матом. Команды в его исполнении выглядели как дружеские просьбы, но старики их выполняли, а уж о молодых солдатах и говорить не приходилось. Прогеру до дембеля оставалось совсем ничего, полгода, поэтому он, как говорили старики, демонстративно плюнул на армию в присутствии командира батальона и ни на что не обращал внимания, берег здоровье и нервы. Прогер прекрасно знал, что при выходе на дембель обязательно получит третью звездочку на погоны, поэтому ходил на  службу через пень колоду.  Моргену, имея на плечах пустые черные погоны, не светила даже одна несчастная ефрейторская лычка, а еще очень долго тянуть армейскую лямку. С приходом в роту нового пополнения он  автоматически перешел в следующую солдатскую фазу метаморфоза – черпака, давление старослужащих  ослабло, и вновь испеченные дедушки Советской армии  стали прессовать новое пополнение. Ему еще до последней стадии солдатского метаморфоза  - имаго, сиречь дедушки Советской армии, -  ох как долго!

Поэтому, став черпаком, Морген позволил себе первую вольность, позволенную его статусу  - чуть отпустил ремень, который стал закрывать пятую пуговицу солдатского кителя. Но и в новом положении надо быть осторожным, «не борзеть» и не конфликтовать со стариками. Солдатская служба быстро научила Моргена ладить с сослуживцами и обходить острые углы. Он надеялся, что назначение посыльным даст возможность чаще оказываться на городских улицах, чтобы хоть немного отдохнуть от армии.

Уловив немудреные солдатские мысли, Его святейшество Великий Солдатский Дембель, новое божество, которому поголовно поклонялись в армии, коварно усмехнулся в седую бороду. Мечтать  полезно, мечты юношей питают и придают им силы в преодолении препятствий, а ежели кто сломался, Великий Солдатский Дембель не виноват, божеству истово служат, не задумываясь о награде,  а не требуют малодушно помощи по каждому пустяку.

Бурслим с Моргеном вошли во двор дома, где квартировал лейтенант Прогер. Там росло три чахлых деревца, в центре - покосившаяся беседка,  песочница с грязным песком, за ними скособочившиеся сарайчики в ряд, за которыми были густые заросли кустарника. Дом был старым, из темно-красного, потемневшего от времени кирпича, на четыре подъезда,  что выходили во двор дома. Возле подъездов стояли узкие лавочки. Лавочки были пустыми, холодная осень и ненастная погода разогнали любителей долгих посиделок. 

- Не помню точно, где Прогер живет, - огорченно признался Бурслим.

Морген безразлично пожал плечами, ищи, здесь он в первый раз и точно не знает, где живет Прогер. Он хотел присесть на лавочку, чтобы подождать, когда Бурслим найдет квартиру Прогера,  но остановился от неожиданного видения.  Солдат мог поклясться, что лейтенант Прогер материализовался из воздуха на крыльце одной квартиры. Он потянул Бурслима за рукав, и тот обрадовался: «о, как хорошо, и не надо искать».

Солдату показалось, что лейтенант Прогер очень неуверенно вёл себя у двери, то ли пытался открыть ключом, то ли осторожной мышкой скребся в неё, но ему явно не рады и не хотят открывать дверь. Когда Прогер увидел солдат, неудовольствие промелькнуло у него на лице, и он сухо спросил, в чем дело.

Бурслим, хитрец, смекнул, что не просто так Прогер скребется в дверь, и чтобы никто не услышал, показал на солдата, потом ткнул пальцем себя в грудь, а следом на Прогера и дверь. Эта немая пантомима означала, что Бурслим привел нового посыльного к лейтенанту,  которому показал, где тот живет.
 
Прогеру было все равно,  и он вяло махнул рукой, отпустил их. Бурслим радостно хлопнул Моргена по плечу и потащил его со двора:
- Теперь у нас есть около часа свободного времени, можно зайти в кондитерскую и съесть по паре пирожных, здесь они очень вкусные.

Морген смутился, солдатская получка была еще нескоро, и Бурслим, поняв его затруднения, неожиданно дружески хлопнул по плечу:
- Не бойся, я угощаю.


2.2.
Посыльный. Два первых посещения лейтенанта

- Ро-та! От-бой! –  дежурный по роте отдал самую желанную в армии команду. Строй роты мгновенно распался, и по тому, как повели себя солдаты по неё, было понятно, кто и сколько прослужил.

Салаги стали мгновенно разделись,  лихорадочно-аккуратно сложили форму на табуретках и взлетели на койки второго яруса. Там они усиленно стали возносить молитвы  к солдатскому богу, чтобы никому из старослужащих ради хохмы не пришла мысль потренировать их в правильном исполнении команд «отбой-подъем». Мерилом  служила  сгорающая спичка в руке, и так не менее пяти-шести раз подряд. Каждый раз, когда салаги, о команде "подъем",  стояли в строю, старик прохаживался перед ними, придирчиво проверяя внешний вид. Горе тому салаге, если из сапога торчала портянка или не были застегнуты все пуговицы на кителе. Сержант, дежурный по роте, тут же объявлял несчастному наряд за неопрятный внешний вид, и салага вместо сна вместе с другими залетчиками начинал драить полы в казарме.

Черпаки, следующая стадия солдатского метаморфоза, особенно не торопились, с едва заметной ленцой скидывали форму на табуретки, и поднималась на второй ярус.
 
Старики, предпоследняя стадия метаморфоза -  никогда сразу не ложились спать и  долго слонялись по казарме. Если  дежурил молодой сержант, ему приходилось  вежливо упрашивать каждого старика  лечь спать.  Иногда  старики  не давали уснуть роте, кто-нибудь из них становился посредине казармы и начинал скандировать речёвку, которую подхватывали все солдаты, вне зависимости от срока службы: «День прошел – дембель ближе!». Наконец, старики угомонились, и рота отошла ко сну.

Морген уже успел забыть, что его назначили посыльным к взводному Пргеру, но этой ночью ему безжалостно напомнили об этом. Сержант Крохта потряс за плечо, а когда он проснулся, прошептал, что его  вызывает дежурный по батальону. Морген не спеша оделся, тщательно навернул портянки и засунул ноги в сапоги. Как ни странно, но он, городской житель, быстро научился их вертеть. Наверное, сказалась генетическая память от деда, прошедшего войну и отца, служившего офицером. Он сполоснул лицо холодной водой и вышел из казармы. Осенняя ночь была холодной, по небу ползли низкие облака, закрывшие луну и звезды. Его сразу затрясло от озноба, в казарме было хоть и душно, но тепло. Он поглубже засунул руки в карманы шинели и пересек непривычно пустой темный плац. Во всех зданиях воинской части не было ни одного огонька, и только в одном на первом этаже ярко светились два окна дежурной части. Его встретил капитан Демченко, на рукаве которого была красная повязка дежурного по части. Он был удивительно свежий для ночного часа и пил горячий чай. Капитан Демченко внимательно осмотрел заспанного солдата и приказал ему вызвать лейтенанта Прогера в батальон.

Морген козырнул, вытолкнул сонными губами «есть» и направился к КПП, где заспанный помощник дежурного выпустил его из части.  Фонарь  над воротами части с трудом сумел отвоевать у ночи  небольшой круг света на ночном асфальте, но у него не было сил  осветить всю дорогу солдату к спящему лейтенанту Прогеру. Дальше было царство тьмы. Морген сдвинул шапку и почесал затылок. В первый раз за время службы он оказался ночью в городе. Один, вне строя, без провожатых! Эх, почему только ночью? Он покачался на носках сапог и пошаркал в сторону дома,  к лейтенанту Прогеру. Здания таращились  на него черными провалами окон, словно укоряя, чего мол, мешаешь спать и громко цокаешь подковами. Будь тише и не буди лихо.

Однако город, едва солдат сделал первый шаг по ночной улице,  сразу широко открыл глаза  и подобрался, словно тигр перед прыжком, но перед этим произошло необычное событие. Тот, кто маялся бессонницей в эту ночь, описывали произошедшее по-разному,  но

Жители города, не спавшие в эту ночь,  описывали потом случившееся по-разному, их мнения разошлись, и все были по-своему правы, но никто не догадался,  что произошло на самом деле.  Одни говорили, что произошло короткое замыкание на подстанции, питающей город, другие возражали, что это было необычное природное явление. Поговорили и забыли, и никто не узнал, что же произошло на самом деле.

В эту ночь  разом вспыхнули и тут же перегорели все лампочки городских фонарей,  но перед тем, как потухнуть, они ярко осветили фигуру солдата, и его тень мгновенно удлинилась, став поистине тенью исполина, равной тени памятника Ильичу на главной площади города. Вождь мирового пролетариата в этот момент спрыгнул с постамента и хотел прогуляться по улицам, чтобы размять окаменевшее тело, но яркий свет вспугнул его, и он с протяжным вздохом вернулся на место и вновь застыл, сжимая за спиной левой рукой мятую кепку, а  и правую длань вытянул в сторону Москвы.

Следом на небе разошлись тяжелые тучи, выглянула необыкновенно огромная белая луна, изрытая темными кратерами, и город окутало призрачным серебряным светом. Лунный свет на мгновение преобразил город, самые неказистые трущобы превратились в сказочные дворцы, запущенные дворы  - в пышные сады Семирамиды, а выщербленный улицы  стали гладкими и ровными, словно Аппиева дорога.

Лунный свет окутал призрачным маревом солдатскую фигуру, и вспыхнула и погасла рубиновая звездочка на солдатской шапке, маслянисто блеснула желтая бляха ремня,  словно отлитая из золота, серая шинель превратилась в тигровую шкуру, грубые кирзовые сапоги превратились мягкие, как чулки, кожаные сапоги. Прямо витязь, без страха и упрека, от Шота Руставели! 

Ах, обманчивый серебряный свет луны…  Зачем нужно было превращать сонного солдатика в благородного рыцаря?  Но не получить ответа.

После вспышки разом погасли все фонари,  луна спрятала бледный лик за тучами, и тьма опять набросила на город черное тяжелое покрывало.  Однако электрический и лунный свет запечатлели на камнях города сонное лицо солдата, и стоило ему выйти из части, как город уже знал, где он находится. Южный закавказский город еще не знал, зачем ему этот солдат, но, как запасливый хищник, на всякий случай пометил как будущую сладкую жертву.
Пожалуй, неправильно называть этот город просто и безлико «город», у города был титул, которым надо было величать, чтобы не оскорбить. К сожалению, нынешние поколения жителей города забыли его титул, однако город о нем хорошо помнил и при случае обязательно напоминал. Его титул по-восточному звучал пышно и витиевато: «Господин Великий Восточный Город у Реки». Город имел древнюю историю.  люди давно селились у реки, где в распадке между гор еще с незапамятных времен была удобная дорога. Сначала здесь возникло селение, превратившееся затем в маленькую крепость, что оседлала  удобную дорогу.  Потом крепостица разрослась и превратилась в город.
Археологических раскопок здесь еще не вели, и никто не знал, сколько лет этому городу. Письменные источники сообщали противоречие сведения, но Господину Великому Восточному Городу у Реки не надо было беспокоиться о своем возрасте, а с учетом удобного географического положения полагал, что впереди у него вечность. Господин Великий Восточный Город у Реки не чувствовал себя древним старцем, был полон сил и энергии, и каждый новый житель-муравей, и каждое вновь построенное сооружение вливало в него новые силы. Жители обнесли город двумя стенами, первая, земляная, защищала город, вторая, каменная, защищала крепость с княжеским дворцом. Князь собирал немалую пошлину за проезд по дороге, его воины были грозны и тучны, а сам князь по причине отсутствия достойных врагов, которых  ранее беспощадно вырезал под корень,  предавался утонченной восточной неге.

Когда одним жарким летом к нему подошли гяуры в белых рубашках, Господин Великий Восточный Город у Реки с презрением посмотрел на этих козявок. Сколько их пыталось взять приступом его неприступные стены и с позором отступали, не сумев пробиться даже сквозь первую, земляную, стену. Господин Великий Восточный Город у Реки нашептал своему  князьку не покоряться этим гяурам, которые прислали парламентеров, а сражаться с ними. Только слабые предлагают переговоры, сильные ничего не предлагают, они по праву силы забирают лучшую добычу. Князь высокомерно отказался от переговоров, и хотел было повесить парламентеров, но передумал. Однако гяуры, не смущенные провалом переговоров, оказались на удивление упорными муравьями, которые легко прогрызли земляную стену, словно не заметив её, и потом подвезенными пушками при помощи ядер пробили вторую, каменную, и приступом взяли дворец князя. Господин Великий Восточный Город у Реки обиделся, но не на своих защитников, которые за время безбедной жизни обленились и не сражались отважно за него, не на сбежавшего князя, бросившего свой дворец, а на этих козявок-гяуров, посмевших его завоевать. Он притворился, что покорился силе, но затаил обиду и стал ждать, когда гяуры потеряют бдительность.

Гяуры пошли дальше завоевывать Кавказ, оставив здесь небольшой гарнизон, и город превратился в глубокий тыл. Караульную службу в гарнизоне несли  солдаты, только что выписанные из госпиталя, еще толком не отошедшие от лечения и силенок у них было маловато. Поэтому Господин Великий Восточный Город у Реки счел, что настал его черед поквитаться с наглыми захватчиками-гяурами. Он легко поднял восстание жителей и придал в помощь восставшим своих каменных слуг, которые легко передушили солдат гарнизона. Господин Великий Восточный Город у Реки мог праздновать победу. Князь, бежавший было из города, вернулся, и на кауром арабском скакуне гарцевал среди окровавленных трупов гяуров. Однако Господин Великий Восточный Город у Реки просчитался, он не знал коварство гяуров, которые не пожелали расстаться со своей законной добычей..

Они вернулись с еще большим количеством пушек, и если при первом штурме были повреждены только крепостные стены, а самому городу был нанесен минимальный ущерб, второе пришествие гяуров было поистине ужасным. Залпы пушек слились в адский вой, земля тряслась от канонады, пыль от взрывов поднялась до небес и затмила солнце, и ядра методично перемолотили город, оставив после себя только развалины. Гяуры несколько раз прошли через весь город. После них в городе вместо тесно застроенных кривых городских  улочек появились проплешины, словно широкие просеки в лесу. Арабского скакуна под князем убило ядром, а самого князя, как и многих жителей,  так и не смогли найти, их засыпало камнями и ядрами, и они превратились  в изломанные окровавленные куклы. Пойди, посчитай, сколько трупов смердело под развалинами.

Великий Восточный Город у Реки впервые испугался, он трясся и выл вместе со своими жителями, и навсегда зарёкся трогать солдат-гяуров. Надо отдать должное гяурам-завоевателям. Они, разрушив город, быстро восстановили его, а затем построили много других красивых зданий, открыли несколько  промышленных предприятий, и число жителей города резко возросло. Господин Великий Восточный Город у Реки обрадовался,  с каждым новым зданием и с каждым новым жителем он молодел, и становился еще сильнее и увереннее в себе. Однако пресная жизнь при гяурах наскучила Господину Великому Восточному Городу у Реки.  Ему хотелось общения и, несмотря на свой почтенный возраст, не пропало желание  играть. Кто сказал, что играют только маленькие дети? Если верить Э.Берну  (американский психолог и психиатр, разработчик трансакционного анализа), игры сопровождают человеческую жизнь постоянно, от рождения до самой смерти.  Господин Великий Восточный Город у Реки, созданный людьми,  был также подвержен людским порокам, в том числе и пороку игры. Раньше он мог играть с князем и его приближенными, которых хоть и не считал себе равными, но снисходил до общения  с ними. Однако с гяурами  играть боялся. Они были непонятными, и  в своей гяурской гордыне просто не замечали Господина Великий Восточный Город у Реки. Оставалось только общение с каменными строениями в городе, но они, к сожалению, были тупы, как камни, из которых были сложены. Играть с ними не было никакой возможности, их каменная неподвижность и полное отсутствие эмоций выводила из себя Господина Великий Восточный Город у Реки. Ему хотелось игры, хотелось острых ощущений. Он  хорошо помнил  сильные эмоции страха у погибающих жителей. Поэтому он переключился на жителей города и особенно приезжих. Поначалу его трансакции были простенькими, но вот незадача, на его попытки заигрывания мало кто обращал внимание. Думали, что это просто злой ветер, скверная погода, цепляющие ветки деревьев, выбоины на дороге или некстати попавший под ноги камни. Господин Великий Восточный Город у Реки был не просто обижен, он был рассержен, а поскольку на него не обращали внимания и отказывались вступать в игру, незаметно превратился в брюзгу. Город обозлился на никчемных людишек, и никак не мог понять, что надо такого сделать, чтобы людишки вступали с ним контакт и во время игры испытывали яркие эмоции. Помог случай. Однажды на городских улицах было совершено убийство. Это рядовое, в общем-то событие, вызвало бурю эмоций, и не только у насильника и его жертвы, но и у городских обывателей.
Город, поначалу безучастно наблюдавший за происходящим, стряхнул с себя оцепенение. Он понял, что сильные эмоции городских обывателей доставляют ему наслаждение, и именно девиантные игры наиболее подходят для него. Господин Великий Восточный Город у Реки выработал ритуал игры, который заключался в том, что ловил на вечерних, а лучше на ночных улицах запозднившихся прохожих и начинал запутывать их в уличном лабиринте, уводя все дальше и дальше в каменные дебри, чтобы  в укромном местечке тихонечко придушить. Выбранную жертву город считал равноправным игроком, которой, если удавалось, могла выиграть вырваться из каменных объятий, и город без сожаления отпускал игрока. В этом поведении не было понятия джентльменства, как не было у города понятий о добре и зле, императивно-ценностное содержание этих категорий было для города пустым звуком. Поэтому, если жертва прочно увязала в липкой паутине улиц, теряла волю, и шла, как баран на заклание, город начинал потихоньку душить слабую жертву каменными руками верных слуг. Вглядываясь темными провалами окон в безумные глаза жертвы, город торжествовал. Наконец-то его трансакция удавалась, и от жертвы он получал яркие эмоции страха. Город сумел вырастить в стенах зданий каменных слуг. Они по его приказу отделялись от стен и, как хорошие собаки-ищейки, не зная усталости и жалости, следовали за жертвой вплоть до её гибели. Каменные слуги оставляли жертву на асфальте улицы или в виде изломанной куклы, или в виде неряшливой кучи старья, или же еще в какой-нибудь причудливой позе с вывернутыми руками и ногами. Господин Великий Восточный Город у Реки, избрав девиантный стиль игры, был почти счастлив, когда игра удавалась. Яркие эмоции погибающей жертвы скрашивали серые будни Господина Великого Восточного Города у Реки. Город играл осторожно, и число его жертв редко превышало одного-двух человек за ночь.

Днем Господин Великий Восточный Город у Реки напоминал сытого ленивого кота, которого так и хотелось взять в руки и приласкать, но стоило спуститься ночи, как город ощутимо менялся, превращаясь в ловкого и опасного хищника, охотящегося за запоздалым путником. Город был терпеливым, он мог долго выслеживать жертву, а настигнув, никогда не выпускал из каменных объятий, и только утром заспанные дворники находили бледные и хладные трупы.

Особую роль в охоте на запоздалых путников отводилось улицам и зданиям. Днем улицы были безопасны, и по ним можно было спокойно ходить, не опасаясь за свою жизнь,  но ночью улицы преображались, превращались в хищников, и с азартом участвовали в погоне за поздними прохожими. Улицы намеренно запутывали жертву в своем лабиринте и выводили на пустырь, где в опасную игру вступали здания, что незаметно для глаза тесно сдвигались, образуя смертельно опасный круг, из которого было невозможно вырваться. Жертва металась в круге, пытаясь вырваться из него, и тут обманчиво –приветливо распахивались двери подъездов. Жертва тут же бросалась туда, в надежде на спасение, но просочившиеся следом каменные слуги медленно душили жертву. Ради разнообразия могло обманчиво раскрыться окно,  открывая якобы путь к спасению, и едва жертва пыталась в него влезть, как оконные стекла острыми краями впивались жертве в руки, в шею, в лицо, и жертва медленно истекала кровью, такой же темной, как и темная ночь, в которой она погибала.

Кровь стекала на асфальт, и город вдыхал ее пьянящий аромат. Потом, как по заказу, с неба  брызгал дождик, смывая кровь, чтобы отвести подозрения от города,  и заставляя утром милицейских стирать до подмышек подошвы в поисках жертвенных баранов, которых в свою очередь тупо вели на забой, но уже под сенью мудрого закона.

Пресытившись кровью жертв, город под утро впадал в сытую спячку и спал до вечера, а вечером просыпался, бодрый и готовый к новой игре. Он  жадно шарил по улицам в поисках очередной жертвы. Местные жители, с пеленок знающие хищные нравы города, до наступления сумерек прятались в свои норы, а если им случалось припоздниться, старались передвигаться только по освещенным улицам и никогда не заходить на неосвещенные, откуда было уже невозможно выбраться и  дойти живым до дома.

Господин Великий Восточный Город у Реки сделал только одно исключение для солдат, ходивших по ночам в самоволки, он слишком хорошо помнил о страшной экзекуции, которой его подвергли гяуры в белых рубашках, отомстившие за погибший гарнизон. Поэтому  не играл с солдатами в увлекательно-смертельные игры, но время от времени нарушал установленное собой табу, и, хорошенечко запугав солдатика, отпускал из невообразимо мягких в своей каменности объятий.

Солдаты, милостью министра обороны маршала Соколова С.Л.  (министр обороны СССР (1984—1987 г.г.),  попавшие служить в отдельный батальон связи, расквартированный в этом городе, были в счастливом неведении о нравах и обычаях этого города. Изредка, если у офицеров батальона бывало хорошее настроение, не испорченное вышестоящим начальством или сварой с законной, но  надоевшей хуже горькой редьки супругой, солдатам давали увольнительные в город. Однако большую часть времени солдаты проводили, наглухо запертые в военном городке..

Тому, кому повезло попасть в увольнение, ошалевали  от обилия красивых женщин и  потерянно бродили по улицам, не зная, куда приткнуться, пока на их пути не попадалась какая-нибудь забегаловка. Там солдаты заказывали себе пару кружек пива, куда обязательно вливали ноль семилитровую бутылку азербайджанского портвейна, а потом, нагрузив адским ершом бедную печень, тихонечко старались пробраться в  часть, стараясь не попасться офицерам, чтобы их не унюхали и не посадили на губу.

Морген на удивление очень быстро нашел в лабиринте ночных улиц дом со спрятанным в его чреве лейтенантом Прогером, что посапывал в теплой постельке и не ведал, что по его душу пришел посыльный. 
Крыльцо. Дверь, возле которой он увидел лейтенанта. Он очень вежливо, интеллигентно, чуть ли не с тысячью извинений, тихонько постучал, а точнее, тихонько поскребся в дверь. Никакого  ответа. Он прислонился ухом к двери и прислушался. За дверью была тихо, а сама дверь  не пожелала просто так открыться. Он помялся и решил постучать еще раз. Вышло смелее, чем в первый раз, но он постарался, чтобы стук в дверь не разбудил соседей. Однако после второго стука дверь не открылась, а стала нагло ухмыляться над ним, что мол, съел, выкусил, не выдам тебе душку Прогера, отвали солдатик, если сам не спишь, дай другим поспать. Он не вынес такого издевательства и забарабанил по двери, которая насмешливо фыркнула и опять не открылась.

Морген растерянно потоптался у двери и вернулся в часть. Господин Великий Восточный Город у Реки вполглаза следил за Моргеном. Пока этот солдатик был без надобности,  у него уже была жертва, которую он удачно запутывал в лабиринте улиц и чувствовал, что игра скоро закончится, жертва выбросит белый флаг и оросит кровью пересохший от жажды асфальт.
В части Морген зашел к дежурному и доложил, что ему не открыли дверь. Видимо, лейтенанта Прогера нет дома. Капитан Демченко, сидевший у пульта, с ярко горящими зелеными и красными лампочками тумблеров, кивком головы отпустил его. Морген, которому очень хотелось спать,  стрелой промчался через плац, взлетел по лестнице в казарму, окунулся в душное тепло и счастливо бухнулся  в койку на втором  ярусе. Обе койки резко закачались, но спавший на нижней койке сержант Рыбальченко не проснулся,  только всхрапнул и повернулся на другой бок.

Однако Моргену не дали долго поспать, дежурный сержант Крохта сделал второй подход к его телу, и он совершил второй поход к заветной двери, за которой прятался и не желал выходить лейтенант Прогер.  Увидев солдата, дверь тяжело вздохнула.  Не дают тебе поспать, бедняжка,  и попросила сильно по ней не стучать глупой солдатской башкой.  Дверь – существо хрупкое,  может не выдержать и слететь с петель. Только учти, предупредила дверь, она – не сторож лейтенанту Прогеру и не может обещать, что его сонное величество, если оно, конечно, ночует дома,  соизволит встать, а то возьмет и пошлет далеко-далеко по матушке-Волге,  еще и сапогом в лоб зарядит.

До сонного солдата с трудом, но дошло,  что дверь над ним издевается и разозлившись, не стал стесняться и  громко забарабанил. Однако за дверью было тихо, как в первый раз, и никто не спешил её открывать. Морген нерешительно потоптался на крыльце и понуро пошел в часть. Господин Великий Восточный Город у Реки заинтересованно посмотрел ему вслед, но помня о своем вынужденном нейтралитете,  не стал пускать по его следу каменных слуг.

Морген вернулся в часть и понадеялся, что все его мучения позади, в третий раз его уже не пошлют.  Однако,  едва он смежил веки,  как Крохта опять безжалостно его разбудил. Наверное, дежурный капитан Демченко, сам не спавший, в отместку за тяжелую офицерскую жизнь, решил не давать спать и  несчастному солдату. В казарме лежали в койках около сотни невинных младенцев, повизгивающих во сне от восторга,  что не их подняли и погнали в ночную тьму. Эх, нелегкая судьба солдатская,  как тут не завыть от тоски, только некому жаловаться. Присягу принял, а поэтому приказано - исполняй.  Разве что пожелать Кляк-Кляку,  назначившим его посыльным, недолгих лет жизни и скорого упокоения под дежурный залп холостыми патронами почетного караула. Надо опять искать спрятавшегося в ночи лейтенанта  Прогера.

Если в первый раз Морген вскочил легко, во второй раз встал с трудом, а в третий раз совершенно не хотел выползать из теплой постели.  Крохта подошел еще раз и стал шипеть, мол, дежурный по части опять звонил и справлялся, как давно ушел посыльный к Прогеру.  Морген с трудом разлепил веки, кое-как поднялся и, как тяжелый мешок, который нечаянно уронили с высоты, рухнул со второго яруса на пол, прошлепал босыми ногами к табуретке и неловкими со сна руками стал собираться. Голова была чугунная, он путался в одежде и с трудом натянул штаны, куртку, долго не мог застегнуть пуговицы, кое-как навернул портянки и вбил ноги в сапоги. Портянка на левой ноге сбилась, и пришлось еще раз перемотать её, а над ним стоял дежурный и нудил, подгоняя, но он слушал вполуха, уже стал черпаком, а поэтому мог позволить себе медленно собираться. Также долго он застегивал крючки на шинели, а потом прогрохотал сапогами по лестнице.

Улица встретила его промозглой сыростью, свет желтых фонарей потускнел, и ночь нехотя отступала перед скорым рассветом. Черный бархат неба посветлел и стал темно-синим. По нему, как по платью модницы, были разбросаны стразы крупных южных звезд, среди которых особенно ярким светом выделялась звезда рассвета – Венера. Морген вдохнул сырой воздух, зябко поежился и потрусил к КПП.

В помещении КПП было жарко, в полутьме ярко светилась малиновым цветом раскаленная спираль самодельного козла. Дневальный по КПП поднял сонную морду. Морген пробормотал неразборчивое быр-быр-быр, и дневальный выпустил его из части. Подумать только, его,  как шавку, в третий раз выгнали из части на поиски пропавшего, но такого нужного, просто острым ножом по венам, лейтенанта Прогера.

Моргену сильно  хотелось спать. У него появилось крамольная мысль зайти  в любой подъезд, подняться на  любой этаж, сесть на коврик, привалиться спиной к двери и продремать до утра. Пусть утром Кузнечик  вместе с Кляк-Кляком топочут на него сапогами, перетерпим. К разводу  в части обязательно появиться лейтенант Прогер,
свеженький, как  новорожденный пупсик.

Солдат не знал города, в котором пришлось служить. Всего два раза ему посчастливилось побывать в увольнении. Во второй раз, когда съел мороженое и думал, куда бы ему еще податься,  сзади тихо прошептал: «ты здесь чужой, тебя сюда не звали, убирайся домой с этих улиц». Он обернулся,  но никого рядом не было. Это Господин Великий Восточный Город у Реки решил запугивать солдат, и он оказался первым,  кого город решил припугнуть. Однако Морген ничего не понял, но стал никому рассказывать о таинственном голосе, чтобы над  ним не посмеялись.

 
В самом деле, Морген, едва надев форму, сразу почувствовал себя солдатом могучей Советской Армии, которая  всегда побеждала в боях. Его приучили, что советский солдат-победитель, едва въехав в захваченный в честном бою город, тут же засучивал рукава и начинал строить школы и детсады, понимая, что с его приходом прирост населения будет расти как на дрожжах. Прекрасные девушки по причине отсутствия чепчиков, встречали с цветами в руках, и  взгляд каждой так манил и обещал, что хотелось спрыгнуть с танка, рассупониться от  амуниции, завести любую красотку за угол и задрать ей юбку. Для чего,  в конце концов, он приехал сюда строить детсады и школы.  Местные ухажеры пусть постоят в сторонке, солдаты-победители обслуживаются девушками побежденных вне очереди. Откуда ему знать, что  не везде солдат девушки встречали улыбками, цветами и дарили свою невинность. Были города, где глупым солдатам, поверившим чарам местных обольстительниц,  резали глотки, как баранам. Понятно, что такие факты скромно умалчивались. Поэтому Морген не понимал,  почему его  отсюда гонят,  ведь служил в своей стране,  а не заграницей.

Морген зевнул и, как не хотелось  спать, пересилил себя и пошел по давно известному маршруту. Однако стоило сделать несколько шагов, как тяжелые веки закрыли глаза, а ноги, спотыкаясь на выбоинах дороги, куда-то сами его понесли. Эх,  солдатские ноги да вдоль по дороге и только пыль, пыль от шагающих сапог. Пыль поднималась все выше, и уже не видно спину впереди идущего и соседей по шеренге, но он, как заведенный, продолжал шагать, левой-правой, левой-правой, ать-два. Пыль внезапно превратилась в камень и сильно ударила по лбу,  из глаз брызнули искры,  и он с размаху уселся на задницу.

Ошеломленный Морген помотал головой. Боль мгновенно стряхнула остатки сна. Он,  не раскрывая глаз, коснулся лба. Крови под пальцами не было. Голова цела, но чего-то на ней  не хватало.  Он провел ладонью по остриженной голове   и понял,  что слетела шапка. Он завозился, но вставать с земли не хотелось,  получил в лоб и радуйся,  что голову не снесли. Некто, влепивший  в лоб,  вел себя подозрительно тихо и больше агрессивных действий не предпринимал. Странно. Он осторожно открыл глаза, но никого не увидел. Закряхтев, кое-как поднялся на ноги и осмотрелся вокруг, но опять никого не было! Еще более странно. Кто же ему в лоб-то залепил?  Ничего непонятно.

Город, с интересом наблюдавший за ночными похождениями солдата, решил  с ним поиграть, хоть и ночь оказалась урожайной, две игры успешно выиграны, кровь  пролилась на асфальт, и жертвы теперь кротко ждут, когда их утром обнаружат и заберут. Однако новая игра - это так интересно! Солдат невольно подыграл городу, поскольку засыпал на ходу, и город поставил у него на пути бетонный столб. Едва Морген с размаху наткнулся на него, столб сразу  спрятался, и теперь солдат топтался на месте, не понимая, кто его ударил.

Морген  неожиданно  обнаружил, что держит в руках шапку. Он нахлобучил её  на голову, но легче не стало. Кажется, он заблудился и не знал, куда идти. Теперь о Прогере можно забыть, самому бы выбраться отсюда. Вокруг не было ни одного огонька. Окна домов были залиты непроницаемой тьмой, а из открытых подъездов  струилась физически ощущаемая мертвящая пустота, и отбивала всякое желание заглядывать в них. Он плюнул и просто пошел по улице. Любая дорога обязательно куда-нибудь приведет. Глаза опять закрылись.  Однако спать на ходу - сложное искусство. Надо уметь обходить препятствия и балансировать над пропастью, хоть во ржи, хоть в пшенице, хоть в городе на асфальте. Однако сколько не пытайся, не вырастить на асфальте рожь или пшеницу, отказываются почему-то расти, даже если изрядно подзабытый народный академик Лысенко  на основании теоретических постулатов марксизма-ленинизма поставил бы успешный эксперимент по выращиванию зерновых на асфальте. Но какое, в сущности, значение имеют опыты Лысенко к полусонному солдату?

Морген, шел, не выбирая дороги, и город, похохатывая, подпустил ему под ноги банальный бордюр. Второй раз неспортивно было использовать столб. Солдат, как и положено, зацепился за бордюр, но не упал. Тело, почувствовав опасность, мгновенно послало сигнал тревоги, и мозг словно обдало холодной водой и смыло сон. Он перепрыгнул через бордюр и остановился. Куда теперь идти? Вспомнилась сказочная присказка, направо или налево пойдешь, везде обязательно что-нибудь потеряешь и ничего не найдешь. Пока он мучительно раздумывал, куда направить свои стопы, город решил сделать очередной ход. В пустоте улиц зародился ветерок, набрал силы и завертелся юлой вокруг солдатика, шепча ему в уши: иди прямо, иди прямо, и он, бездумно повинуясь ветерку, двинулся вперед.  Ветерок тащил солдата, словно на аркане, все дальше и дальше.

Убедившись, что солдатик послушно идет за ветерком, Господин Великий Восточный Город у Реки сделал следующий ход. От домов отделились темные фигуры, их руки налились каменной силой и от тяжести стали свешиваться ниже колен.  Каменные слуги неспешно двинулись за солдатом. Им некуда было торопиться,  они могли шагать всю ночь за жертвой, а утром спрятаться в любой стене. Господин Великий Восточный Город у Реки мучительно думал, как поступить с солдатом, пока ветерок вел его за собой, как барана на привязи. Наконец, Господин Великий Восточный Город у Реки решил, что поводит по городским окраинам, намнет бока и хорошенечко попугает, а утром, истерзанного,  отведет к воинской части. Игра никогда не должна заканчиваться! Еще - нельзя позволять солдатам безнаказанно шляться по городу в ночью, этак с городом перестанут считаться.

Однако солдатик попался какой-то неправильный, он не реагировал на потуги каменных слуг, пытавшихся его зажимать в узких переулках.  Господин Великий Восточный Город у Реки обиделся. Это был первый случай, когда выбранный игрок не желал вступать в игру. Так не пойдет, надо переходить к более активным действиям. Он шепотом отдал команду, и каменные слуги стали окружать солдата, чтобы намять ему бока.

Но планам города помешала  какая-то шальная машина. Она, что, разрезая желтым светом фар предрассветную тьму, на бешеной скорости промчалась мимо солдата, и  спутная струя сорвала с него уздечку ветерка, наколдованного Господином Великим Восточным Городом у Реки. Автомобиль, доехав до конца квартала, неожиданно развернулся и опять с ревом промчался мимо солдата, и каменные слуги были вынуждены впрыгнуть в стены и раствориться в них. Солдат стал свободным!  Господин Великий Восточный Город у Реки сплюнул от огорчения, но не стал расстраиваться, проигрывать надо уметь, и, как истинный джентльмен, напоследок сильно пнул солдата в зад. Город  понадеялся, что от такого толчка солдат должен был обязательно полететь кувырком и ободрать морду до крови о неласковый асфальт улиц, но и тут просчитался. Джентльменский поступок города не произвел никакого впечатления на солдата, он покачнулся,  но  не проснулся  и, как заведенный робот,  продолжил плестись по улице.



2.3.
Посыльный. Неожиданная встреча


- Эй, солдатик! Закурить  не хочешь?

Морген,  истоптавший в эту ночь сапоги до дыр в поисках, казалось, навсегда исчезнувшего лейтенанта Прогера и окончательно заплутавшегося в городском лабиринте, от неожиданного вопроса замер соляным столбом, который тут же осыпался грязной кучкой на асфальт. Куча, подумав, опять взвилась вверх и превратилась в самого несчастного солдата на свете, с согбенной спиной,  руками по локоть в карманах и головой, которая не только постоянно падала на грудь, но и упорно отказывалась соображать, а тут такое неожиданное предложение. Нет, это галлюцинация полусонного мозга, отмахнуться, забыть  и продолжать брести дальше.

Когда же вновь предложили закурить, Морген встрепенулся и открыл глаза: перед ним в круге серебряного света стояла худенькая молодая девушка,  закутанная в цветастую шаль. На память сразу пришли слова из песни, которую слышал в далеком детстве, которую пел Рашид Бейбутов: «ах, эта девушка меня с ума свела, разбила сердце мне»,   и Морген сразу и безоговорочно влюбился в неё, как влюбляются только в юности.  Ему исполнилось девятнадцать лет.

Девушка сдернула шаль с головы, и она, как змея, извиваясь вокруг тела, сползла к  ногам. На лицо девушки хлынул водопад огненно-рыжих волос. Девушка  двумя руками подняла их вверх, открыв высокий лоб, большие глаза лилового цвета,  вздернутый носик, смеющие яркие губы раскрылись, обнажив ровные белые зубки. Из волос неожиданно выпрыгнули две пучеглазых рыбки-мандаринки, синие, перевитые оранжевыми полосами. Рыбки, сделав сальто в воздухе, вернулись в волосы и стали там шнырять,  словно в водорослях.

Морген от изумления потерял дар речи, откуда появилась эта рыжая красавица с рыбками волосах, в цветастом сарафане и в босоножках на босу ногу. Как девушке не холодно в эту стылую осеннюю ночь, ему и в шинели зябко. Вопросы были готовы сорваться с языка, но он медлил и любовался  незнакомкой.

Девушка приподнялась на цыпочки,  его щеку обдало горячее дыхание, и он получил  третье по счету предложение:
- Так ты хочешь закурить?  У меня прекрасный сигаретный табак с хорошими добавками.

- Я никогда не курил.

- Никогда? – глаза девушки смеялись. – Так попробуй, не пожалеешь.

Он кивнул головой, такая девушка не могла предложить ничего плохого,  и ему нестерпимо захотелось закурить. Девушка достала из складок сарафана большую самокрутку,  прикурила, и в воздухе разлился медовый запах свежей травы, словно траву только что скосили и она, высыхая, благоухала, и вспоминались летние теплые дожди и колкая стерня под босыми ногами. Девушка пару раз затянулась и передала ему самокрутку. Солдат  затянулся,  однако вместо ожидаемого наслаждения его горло, словно грубый наждак, продрал горький дым. Морген  закашлялся, и на глазах выступили слезы.

Девушка ту же поднесла ему плоскую фляжку:
- Выпей!

Морген понюхал, приятно пахло одуванчиками. Он сделал глоток, другой, третий, и мир вокруг мгновенно  изменился. Ночная тьма начала стягиваться в большие пятна, похожие на кляксы, и бесследно проваливаться сквозь асфальт. С неба до земли протянулась хрустальная лестница, по которой, оставив колесницу, запряженную гнедыми жеребцами, неспешно спустилась  юная женщиной в розовом одеянии с длинными белокурыми волосами. Это была  розовоперстная Эос   в окружении хоровода веселых нимф. Нимфы несли большую позолоченную швабру, золотые кисти и ведерки с краской. Розовоперстная Эос взяла швабру и  стала решительно сметать с фасадов зданий липкую паутину ночи, а нимфы их красить в нежный розовый цвет и накалывать на острые сучки деревьев тончайшие розовые лепестки.

Восторженные оконные стекла домов, чьи фасады красили в розовый цвет,  сначала еле-еле слышно, а потом громче и громче, стали выводить дрожащими голосками: «he comes the sun, he comes the sun» .  Из-за здания, которое  первым покрасили в розовый цвет,  неторопливо выкатилось разноцветное солнце,  и стало с натугой карабкаться на небо.  Солнце переливалось всеми цветами радуги, и серая шинель Моргена поочередно становилась то  синей, то зеленой, то красной.  Солдат закрыл глаза, и ему неожиданно захотелось ракетой взмыть в небо, ловить пальцами теплые солнечные лучи, а потом протянуть эти лучи между облаками, чтобы они зазвучали подобно эоловой арфе, и услаждала его слух музыкой небесных сфер. Эх, почему Зевс не дарует ему вечную молодость, так прекрасно быть всегда молодым,  полным любви и нежности,  даже к врагам,  и вечно танцевать в теплом солнечном свете.




Его тронули за рукав. Он открыл глаза и увидел, как шевелились губы девушки, но не слышал слов, и тогда из волос девушки выплыли пучеглазые рыбки-мандаринки и неожиданно синхронно запели писклявыми голосами: «all you need is love,  love,  love is all you need» , а потом затрубили в крошечные серебряные фанфары, и звук фанфар вернул солдату слух.  Рыбки еще раз дунули в фанфары и нырнули в волосы девушки.

- Что с тобой? – услышал солдат.

- Я хочу, как ракета, взвиться в облака, - медленно и  нараспев, качаясь на носках сапог, произнес Морген.

- Так чего же ты медлишь?

И солдат, смеясь во все горло,  пыхнув выхлопом дюз, подобно ракете ввинтился в розовое  небо. Разноцветное солнце, что неспешно продолжало карабкаться в зенит, на мгновение остановилось, словно в задумчивости, и опять скатилось за фасад здания. На земле расцвел еще один цветок огненного выхлопа,  это следом за солдатом  стартовала в небо девушка в цветастом сарафане.

Розовоперстная Эос, обидчиво поджала губки:
- Вот так всегда, стараешься, помогаешь влюбленным, и ни одного слова благодарности. –  Она повернулась к нимфам и повелительно сказала. - Девочки, нам пора.

Побросав кисти, ведерки с краской и швабру, Розовоперстная Эос наперегонки с нимфами  с веселым визгом помчалась наверх по хрустальной лестнице, к колеснице, и лестница следом за ними таяла и растворялась в небе, колесница тронулась, и предутренняя полутьма занавесила небо.

Господин Великий Восточный Город послал своих каменных слуг подобрать золотые кисти и ведерки с розовой краской. Однако его слуги, привыкшие только душить, были неуклюжи, и раздавили все ведерки, разлили краску и поломали кисти. Швабру, которой Розовоперстная Эрос  изящно сметала паутину, слуги так и не нашли. Господин Великий Восточный Город  огорченно вздохнул.

Солдат, взлетевший ракетой в небеса, пробил головой облака и  стал кувыркаться  в серебряном свете.  Морген закричал от переполнявшей его тело радости, и ему показалось, что вместе с ним победно трубит стадо слонов. Недалеко проплывало кучевое облако, и Морген, вспомнив о летчике Нестерове, сделал мертвую петлю, ввинтился в него, и шинель тут же покрылась мелкими каплями воды. Солдат плюхнулся на облако. Неужели свершилось? Он не мог поверить, что сумел осуществить детскую мечту покататься на облаке.

Рядом с ним плюхнулась девушка  и встряхнула рыжими волосами. Во все стороны от неё неспешно поплыли маленькие серебристые шарики. Морген ловил их губами, раскусывал, и они вкусом напоминали конфеты птичье молоко. Из волос девушки вынырнули недовольные рыбки, девушка поймала их и  подбросила их вверх, и рыбки, сверкая оранжевыми полосками на синем туловище, медленно поплыли в серебристом свете.

- Хочешь кофе? – спросила девушка.

Он кивнул головой, ему действительно захотелось кофе, и он зримо представил себе густую и черную,  как деготь, жидкость с горьким душистым запахом.

Девушка щелкнула пальцами:
- Monsieur, deux de caf; et des croissants.

Хихикнув, девушка призналась, что долго жила в Париже, но эта фраза, - единственное, что выучила и может произнести по-французски.

Тут же из облака вырос столик, на паучьих железных ножках, со столешницей из белого ламината, и возле него проросли два венских стула, в меру обшарпанных, но еще крепких на вид.  Морген с опаской сел на стул. Стул печально скрипнул, но выдержал его вес. На другой стул опустилась девушка. Тут же появилась верхняя половина туловища гарсона, которая смахнула со стола невидимые крошки, и с подноса на стол перекочевали две малюсенькие чашечки с кофе и тарелка с круассанами. Он взял чашечку в руки и вдохнул запах кофе, основательно позабытый в армии. В  солдатской столовой в жестяные кружки из больших алюминиевых чайников наливали условный напиток под названием «чай грузинский», темно-коричневого цвета без всякого вкуса; самое главное, чтобы он был горячим, в этот чай надо было положить как можно больше сахара и потом с наслаждением пить сладкую обжигающую бурду. Только по праздникам в чайниках бултыхалось несладкое какао. Сладкое какао по неписанным армейским правилам имели право пить только повара, в распоряжении которых были неограниченные запасы сахара. Господа офицеры и прапорщики в не счет, им в обязательном порядке подавали сладкое какао.

Горький запах кофе вскружил Моргену голову, а когда он сделал первый глоток, ощутил себя на вершине удовольствия. Вкус кофе был терпкий и горьковатый. Однако кофе оказал на него неожиданное воздействие, на миг ему показалось, что он не на облаке, а где-то там, далеко внизу, рядом с ним не рыжая девушка, а просто темный город, по которому беспрестанно кружит и кружит, позабыв о цели. Морген тряхнул головой,  видение исчезло,  он взял с тарелки круассан, который попробовал первый раз в жизни. Ничего особенного, по вкусу круассан напоминал пирожное трубочку с заварным кремом, из такого же слоеного теста.

Пока Морген хрустел первым в жизни круассаном, рыбки, болтавшиеся над ними, увидев кофе, спикировали вниз, явно  пытаясь плюхнуться в чашки. Он поспешно накрыл чашку рукой и удостоился от рыбки-мандаринки едкого замечания: «жадина», но не убрал руку, он сам хотел выпить кофе, без участия какой-то наглой рыбки. Тогда рыбки стали виться возле чашки девушки и переругиваться между собой:    
- Я первая!

- Нет, я буду первая!

Рыбки забавно толкали друг друга в бока, и  одна рыбка сумела плюхнуться в чашку с кофе. Чашка была маленькой даже для рыбки, поэтому в кофе скрылась только передняя часть туловища рыбки, а ее хвост нервно дергался в воздухе. Рыбка вынырнула из кофе  и заявила:
- Тьфу, как его люди пьют, он же горький!

Вторая рыбка захихикала и стала повторять:
- Глупые люди пьют горькую коричневую воду!

Девушка вытащила за хвост рыбку из своей чашки и вздохнула:
- Вот, кофе мне испортила, придется вылить. Ты не знаешь, как попросить по-французски принести мне другую чашку кофе?

Он только развел руками, в школе учил английский язык и слышал от учителя, что французы презрительно относятся к тем, кто не знает их языка, но сами не стремятся изучать другие языки.

- Обойдусь без кофе, - решила девушка и вылила его в облако.  Кофе проделало дырочку в облаке, в которую они, не сговариваясь, оба посмотрели, но ничего там не увидели. Дырочка неожиданно превратилась в огромную черную дыру, в которую солдата мгновенно затянуло с головой, и последнее, что он увидел, прежде чем закрыть глаза, были две рыбки, сверкающие чешуей в солнечных лучах. Морген  словно на скоростном лифте спустился на землю и  подошвами сапог ощутил холодный асфальт. Он пошатнулся, но удержался на ногах, однако не стал открывать глаза. Зачем их открывать, и так понятно, что вернулся в ночной город, в котором безнадежно заплутал, застыл от холода и пытается дожить до рассвета, чтобы бы выбраться из этого лабиринта.

- Солдатик, моя сладкая игрушка, затянись еще разок, - в губы ткнулась новая самокрутка, и он послушно потянул из нее горячий крепкий дым. Дым волшебным образом помог вознестись на облако, к любимой девушке с рыжими волосами. Только здесь Морген открыл глаза и увидел встревоженное девичье лицо.

- Тебе плохо? – участливо спросила она.

Морген покачал головой, разве могло быть плохо рядом с возлюбленной с лиловыми глазами, в которую мгновенно  влюбился, просто не даёт покоя чувство раздвоенности, вроде бы он одновременно на облаке и на земле. Нет, пожалуй, лучше быть на облаке, и чтобы закрепиться на нём, он попросил у девушки фляжку. С каждым глотком самогона он укреплялся в мысли, что плывет на облаке рядом с самой прекрасной девушкой  на свете в безбрежном воздушном океане.

Девушка спросила у него, кем он хочет стать, когда отслужит в армии.
 
Морген пожал плечами:
- Никогда не думал.

- Меня нельзя обманывать! – назидательно сказала девушка.

Морген тотчас же согласился:
- Ты права,  но я не думал, что… 

Девушка нетерпеливо перебила его:
- Я хочу всё знать  о своей новой игрушке!

- Но я не игрушка, - попытался обидеться Морген, но девушка безапелляционно заметила.  - Для меня все мужчины - игрушки, - и заливисто рассмеялась. – Не обижайся, ты такой хорошенький и милый, просто розовый пупсик, и тебе так идет военная форма!

Морген почувствовал, как вспыхнул от смущения. Он впервые услышал, что ему к лицу военная форма, до этого не иначе, как неумехой и чмо, его не называли. Ему мгновенно стало жарко в шинели,   он расстегнул крючки и снял шапку.

Девушка ласково погладила его по наголо стриженой голове:
- Ты разве не знал, что женщинам очень нравятся мужчины в военной форме?

Он отрицательно кивнул головой.

- Глупенький, не надо обижаться. Поэтому я повторяю, я любопытна, как галка, и хочу знать, кем ты хочешь стать после армии?

- Поступить и окончить институт, найти хорошую работу, получить квартиру, познакомиться с хорошей девушкой, жениться на ней …

- И все?

- Да, кажется.

- Мелковато будет. Неужели тебе не хочется, чтобы мир был у твоих ног, ты стал богатым и знаменитым и объездил весь белый свет?

- Никогда не думал о таком.

= Подумай, как хорошо,  когда весь мир у твоих ног, а ты богат и знаменит.

- Ты как змея-искусительница, предлагаешь отведать невинному Адаму яблочко из Гефмасианского сада.

Девушка рассмеялась и откинулась на стуле, пушистые волосы взметнулись во все стороны, и из них порскнули в стороны две рыбки.

- Кыш, негодные, - со смехом сказала девушка, и рыбки спрятались в её волосах.  - Могу сказать, что очень скучные у тебя мечты. В молодости надо обязательно мечтать о несбыточном и обязательно попытаться завоевать весь мир, а  потом  всю жизнь упорно стремиться  воплотить в реальность свои мечты, пусть даже они и не сбудутся.

- Несбывшееся зовет нас, рано или поздно, под старость или расцвете сил ,  - процитировал Морген.

- Откуда это?

- Есть такой русский писатель Александр Грин.

- Не знаю такого.

- У нас  то же немногие о нем знают.

- По глазам вижу, есть у тебя заветная мечта.

Морген почесал затылок и сдался со смущенной улыбкой:
- Есть у меня мечта, но никому о ней не рассказывал. Тебе скажу первой, только, умоляю,  не смейся надо мной, - я мечтаю стать писателем.

- Ух, ты! – воскликнула девушка. – Когда я тебя увидела, я так и подумала, что передо мной будущий писатель (здесь она, конечно, чуточку привирала, но только чуть-чуть, самую малость)  и поэтому решила с тобой познакомиться. Надеюсь, что старости ты обязательно напишешь мемуары и расскажешь о встрече со мной, навсегда увековечив меня  в литературе.
 
- Ты опять смеешься надо мной, - печально констатировал Морген.

- Нет, это очень хорошая мечта стать писателем, придумывать и рассказывать разные истории о людях, станешь известным и знаменитым, твои книги будут издаваться по всему свету, ты разбогатеешь и будешь путешествовать по всему миру. У меня тоже был хороший знакомый, который мечтал стать поэтом и стал им (только потом плохо закончил), про себя подумала девушка, -  Желаю, чтобы твоя мечта обязательно  осуществилась. Могу сказать, у меня легкая рука, и ты станешь писателем.

Вдруг девушка охнула, стала заваливаться назад и чуть не упала со стула. Он суматошливо вскочил, его стул отлетел в сторону, и едва успел подхватить девушку. Она выгнулась дугой,  по её лицу словно прокатилась белая волна, смахнув веснушки с кожи, и оно стало похожим на гипсовую маску, только чернели глазные впадины, отверстия ноздрей и провал между губ. Он почувствовал, как тело девушки стало мгновенно остывать, дыхание прервалось, и грудь перестала подниматься. Он сорвал с себя шинель, укутал девушку и попытался сделать ей искусственное дыхание.  Его попытка оказалась безуспешной, солдат положил девушку на облако и сел рядом. Пока он возился с девушкой, столик со стульями исчезли, только в вышине резвились две рыбки. Их чешуя, словно живое серебро, ярко вспыхивала в солнечных лучах.

Рыбки, почувствовав неладное,  резко спикировали вниз и синхронно запищали:
- Что случилось?

Он развел руками:
- Не знаю,  она потеряла сознание, и я ничем не могу помочь.

Рыбки нырнули в  волосы девушки, лежавшие неряшливой соломенной кучей, и затаились в них.   Внезапно девушка всхлипнула, её губы раскрылись, и она со свистом втянула воздух в легкие. С лица девушки стала сползать мраморная бледность, сквозь кожу проклюнулись веснушки, веки вздрогнули, затрепетали пушистые рыжие ресницы, и она повернулась на бок. Из волос выпрыгнули рыбки, подскочили к нему и тихонько запищали:
- Не трогай её.  У неё такое бывает.  Пусть поспит.


2.4.
По имени Сюзи

- Сю-ю-зи-и-и, - услышала она голос, поначалу очень тихий, который потом неожиданно загрохотал, подобно грому, беспощадно рвущему на клочья небеса, – Сю-ю-зи-и-и!

Она удивилась, это было её среднее имя, которое почти никогда не употреблялось, и утрата первого имени было первой потерей после смерти.  Она откуда-то знала, что умерла, но не расстроилась, было интересно, что ждет её дальше.

- Сю-ю-зи-и-и, - подобно пароходной сирене, раздающейся в тумане посреди огромной реки, продолжал взывать голос.

- Я слушаю, - кротко ответила она.

- Тебе дарована новая жизнь на небесах, иди прямо по этой дороге и никуда с неё не поворачивай!

Сюзи не знала, как отнестись к этой новой жизни, плакать, или радоваться, но на всякий случай спросила, почему  надо идти прямо по дороге, которой еще не было в появившемся вокруг  белом плотном тумане.

- Слишком много соблазнов, и ты рискуешь быстро расстаться с новой жизнью.

- Что ждет меня дальше?

- Об этом ты узнаешь позже, - проревел голос. - Могу обрадовать, что тебе возвращается твой прежний облик.

Сюзи, бывшая еще бесплотным облачком, хорошо помнила свой прежний облик нимфетки, небольшого роста, кожа густо усыпано веснушками, с маленькими острыми грудками, узкими бедрами, стройными ножками, тонкими руками, с огненно-рыжими волосами,  струящимися по спине до пояса, и лиловыми глазами, сводившими с ума всех мужчин. Туман соткал и набросил  на тело белую хламиду, наподобие длинной ночной рубашки. Сюзи еще в виде облачка, критически осмотрела со всех сторон свое новое – прежнее тело, верно прослужившее ей в прошлой жизни двадцать семь лет,  нырнула в него и открыла глаза нового тела.

В белом мареве появилась асфальтовая дорожка, по краям которой росли белые, желтые и красные цветы. Это дорожка напомнила ей прежние дорожки, по которым скакала в детстве в родном городке. Только цветы в её детстве были мелкие и неяркие, а здесь слишком крупные и яркие, словно были искусственными. Она пошла по дорожке босыми ногами. Асфальт был теплый, словно его специально подогрели, чтобы ногам не было холодно. Только дорожку давно никто не подметал, и при ходьбе босые ноги поднимали небольшие облачка пыли. Пыль после ее шагов не опадала, а так и продолжала висеть в воздухе. Дорожка упрямо вела вперед, только вперед, по сторонам ничего не было видно, вокруг плотная пелена белого тумана. Она обернулась назад и увидела, что после её шагов дорожка растворяется в тумане. Дорога в одну сторону. Она вздохнула, и продолжила свой путь по ней, только прямо, как требовал таинственный голос. Впрочем, в таком густом тумане просто невозможно было куда-нибудь свернуть. Сюзи оставалось надеяться, что дорога приведет к достойной цели, раз ей подарили новую жизнь. От тишины вокруг звенело в ушах. Неожиданно плотный туман пронизали солнечные лучи, который стал редеть, и у Сюзи возникло предчувствие, что скоро увидит прекрасное утро нового дня. Нового дня после смерти. Забавно. Девушка усмехнулась и продолжила путь.

Дорога оказалась длинной, Сюзи ступала босыми ступнями по теплому асфальту, и невольно вспоминала только что закончившуюся земную жизнь. Она сделала себе золотой укол в конце апреля, не дожив семи месяцев до двадцати восьми лет, умерла молодой, и теперь никогда-никогда не будет старой, больной, сморщенной старушкой, шамкающей беззубым ртом. В памяти еще живущих сверстников навсегда останется смешливой девчонкой-хиппи, что не чуралась  всех прелестей жизни детей-цветов. Сюзи мечтала умереть молодой, не любя, ни грустя, ни о ком, золотой закатится звездой, облететь неувядшим цветком  .  Она боялась старости.

Мечта исполнилась, она умерла молодой, только  Король Ящериц  вновь обманул её, он так и не явился, хотя Сюзи в последние минуты жизни ждала его и звала. Поэтому пришлось одной пуститься в последнюю дорожку, где её поджидала невыразимо-прекрасно-ужасная дама в черной шляпке по имени Смерть. Сюзи была владелицей магазина модной одежды, и ей претило каноническое изображение смерти в виде скелета в хламиде с косой в руках. Смерть, по её мнению, должна быть приятной дамой бальзаковского возраста. Её рубенсоновскую фигуру туго обтягивало длинное до пят красное платье, с абстрактными черными рисунками, обшитое по рукавам длинной индейской бахромой, из-под подола виднелись изящные босые ступни, на голове - большая черная шляпа по моде десятых годов двадцатого века со страусиными перьями и вуалью. В её руках огромный черный зонт с кружевами, который в случае надобности легко превращался в изящную посеребренную косу. Дама ласково улыбнулась и ловко взмахнула посеребренной косой.

Король Ящериц… Кажется это было в Париже… Точно, это было в Париже. В последнее время она стала путать, где и с кем находится. Продолжим. Король Ящериц,   прежде чем навсегда исчезнуть из жизни, чтобы спрятаться от неё под землю на этом мерзком Пер-Лашез, как-то, натужливо смеясь, когда в очередной залился дрянным винищем в находившемся напротив их дома баре Alexandre и, накурившись анаши, безапелляционно заявил, что ему в голову пришла гениальная фраза: «каждый умирает в одиночку». На эту фразу он напишет гениальные стихи. Он, Великий Король Ящериц, всегда писал только гениальные стихи, а кто их не понимал, пусть идет в задницу!

Сюзи была из тех, кто не понимал его заумные стихи, но ей хватало ума молчать, а при случае утвердительно кивать головой и говорить: «это так круто, это так вставляет, лучше  крэка». Его стихами восхищались другие, даже эта сучка Пэт  кричавшая на каждом углу, что она ведьма, глаза бы её выцарапать бесстыжие, и когда у неё зависал Король Ящериц, громче других верещала о гениальности его стихов, но Король Ящериц выбрал её, Сюзи, и обостренным женским чутьем она понимала, что её возлюбленный больше не сможет написать ни строчки, а то, что он сейчас пытался сочинять, просто  merde  ,  а не стихи.

Король Ящериц стал бормотать, подбирая рифмы, размахивать руками, изо рта неслась словесная каша, в которой ничего нельзя было разобрать, кроме постоянно повторяемой строчки
«каждый умирает в одиночку»,
«каждый умирает в одиночку»,
«каждый умирает в одиночку»,
и ему в очередной раз стало плохо, его стал одолевать разрывающий грудь кашель, потом его потянуло рвать, и она едва успела дотянуть его потно-склизкую тушу до туалета, где его долго и мучительно рвало. В изнеможении она присела у стены, в голове крутился яркий калейдоскоп, как в детской игрушке, перед этим она ширнулась и пустила кайф по венам,  ей хотелось уплыть в нирвану, а тут несносный кашель и нескончаемая рвота. Потом она забылась, а когда пришла в себя, обнаружила, что лежит одна на постели в спальне, Короля Ящериц рядом не было. Она с трудом встала и еле дотащилась до туалета, где обнаружила его, облеванного, лежавшего возле унитаза. Какая вонища! Она зажала нос. Он, похоже, еще и обсучился. Великий Король Ящериц умер, от него осталась только пустая оболочка, которая еще могла жрать, спать, кричать о своей гениальности, накачиваться вином и наркотиками, пердеть и псучится. Она набрала в ванную воду и с трудом затолкала туда Короля Ящериц. Он лежал, и слабым голосом что-то бормотал. Она прислушалась, и поняла, что он повторял одну и ту же фразу на латыни: «libenter suscipe mortem, ut in fine doloris» .

Сюзи с грустью смотрела на лежащее в воде тело, какой раньше был красавчик, сколько девок липло к нему; посмотрели бы они, что теперь стало с ним. Король Ящериц сильно растолстел, и больше нет того божественно-порочного красавца, кричавшего в зал, что он хочет трахнуть всех женщин на свете.  Она посмотрела на себя в большое зеркало в ванной и усмехнулась. Ей повезло больше,  почти не изменилась, только похудела, волосы потускнели и потеряли свой огненно-рыжий блеск, на лице появились первые морщины и огромные синяки под глазами. Такой была Джанис  перед смертью. Все это ерунда! Да, у неё постоянно расширенные зрачки от наркоты, зато она распростилась с крэком, и её перестал мучить нескончаемый колумбийский насморк.

Был жаркий летний день, в квартире было душно, в оконное стекло билась и несносно жужжала большая зеленая муха, и от этого еще сильнее болела голова и сильно давило на виски. У неё постоянно подавленное настроение,  давно ничего не радует,  одна мечта – ширнуться и забыться. Кажется, у неё в сумочке есть еще деньги, Король Ящериц обещал достать ширево, но в таком состоянии от него нет никакого толка, поэтому придется самой звонить, чтобы принесли еще одну порцию сладких грез. Она оставила бормочущее тело отмокать в ванной, и вернулась в спальню, где в изнеможении растянулась на постели.

Теперь она умерла. Сумела сделать себе золотой укол, впасть в нирвану и пересечься с дамой в черной шляпке. Дама, улыбнувшись, как старой знакомой, показала безупречные белые зубы, так и хочется похвалить хорошую работу дантиста, ловко взмахнула черным зонтиком с кружевами, мелькнуло остро заточенное стальное лезвие, отсекшее пуповину жизни, и её душа всплыла под потолок. Дама в черной шляпке, полюбовавшись безупречной работой, послала ей воздушный поцелуй и неспешно удалилась. Её душа, как воздушный шарик, теперь болталась у потолка, и она впервые увидела свое тело со стороны. Зеркала с их мнимой перспективой не в счет, в них она смотрелась, когда хотела стать красивой, а тут увидела себя целиком, от кончиков волос до кончиков пальцев ног. Странно,  но смерть, второе главное событие в жизни после рождения,  превращение из живого в неживое, совсем не взволновало её душу.  Покинутый кадавр лежал на диване с ужасной обивкой в мелкий желтый цветочек на коричневом фоне. Цвет обивки ей никогда не нравился, но приходилось мириться, это были не её диван и не её квартира, это была съемная квартира, обставленная чужой мебелью.

В это утро она надела коричневое симпатичное платьице с оп-арт нашивками, и с высоты увидела, что неудачно выбрала платье, которое сливалось с обивкой дивана. Она всегда старалась выделиться из толпы, а тут такая досада, которую, к сожалению, уже не исправить. В этот счастливый день у нее начали болеть кости, первый симптом наступающей ломки, и предвкушение от дозы было так велико, что она улеглась на диван в этом злополучном коричневом платье.

Золотой укол, и сияют на диване рассыпанные рыжие волосы. Жаль,  что больше никогда не удастся встряхнуть своей непослушной гривой. Невыразимо-прекрасно-ужасная дама в черной шляпке по имени Смерть пошла ей навстречу и не обезобразила лицо кадавра,  а еще безвестный итальянский скульптор, что в надежде стать знаменитым, постарался на славу и высек из белоснежного каррарского мрамора её лицо, что после смерти стало еще более прекрасным, чем при жизни.  Высокий лоб, легкие веки, неплотно прикрывающие влажные остановившие глаза, тонкий носик, чьи ноздри только что перестали трепетать, полуоткрытый рот с ровными зубками, с застывшими  навсегда в легкой полуулыбке губами. Начав с лица, скульптор уже не мог остановиться и высек из мрамора полностью ее тело. Небольшая грудь застыла на вздохе, тонкие руки свободно лежат вдоль туловища, какие хрупкие запястья, какие тонкие пальчики с тщательно обработанными ноготками. Только в одном схалтурил безвестный скульптор, он некрасиво задрал подол платья, надо было сделать это поизящней, зато стали видны ее стройные бедра и ровные ножки,  изваянные из того же каррарского мрамора. Впрочем, при жизни она плевала на условности, пусть же после смерти полюбуются ее телом. Смерть, надо сказать большое спасибо даме в черной шляпке с кружевами, вслед за лицом не обезобразила её тело, а придало ему необыкновенное совершенство и законченность. Телом, лежащим на диване, можно было любоваться, как произведением высокого искусства. Оно было прекрасно. Такими же прекрасными были мраморные статуи на кладбище Стальено.   Наверное, если бы его там поместили,  оно бы затмило все имеющиеся там скульптуры, и к нему, как к Королю Ящериц на Пер-Лашез, ходили бы поклоняться и любоваться. Когда-то Сюзи была на кладбище Стальено, ходила по нему, читала таблички на надгробиях и задумывалась о вечной жизни этих статуй по сравнению с кратким мигом жизни их прототипов, от которых остались только жалкие кости.

Mors meta malorum , так говорил её возлюбленный, и теперь, освободившись от бренного тела и,  воспарив к потолку, её душа могла осуществить давнюю мечту –пуститься на поиски прекрасного Принца,  прятавшегося под шутовской маской Короля Ящериц. В памяти остались его губы, нежные крепкие руки, щекочущая при поцелуях  борода, хриплый, невероятно сексуальный баритон. Банально, сто раз описано в дешевых женских романах, но это было на самом деле и останется с ней навсегда.

Сейчас  под  ногами пустынная асфальтовая дорога, на ней белая хламида, похожая на длинную ночную рубашку, что в детстве надевали на неё, а она брыкалась и плакала, так не хотелось надевать на ночь эту противную рубашку, напоминающую саванн. Сюзи всегда хотелось, чтобы  тело ничто не стесняло, ей с детства нравилось спать обнаженной. Она хотела скинуть эту хламиду, чтобы отречься от последних условностей, но передумала, еще неизвестно, сколько идти по этой дороге и что ждет  её впереди.
 
Там, внизу, на грешной земле, с которой ещё связывало тысячи нитей, родственниками разыгрывался фарс под названием посмертные приключения её кадавра. Родственники не хотели терять деньги за авторские права Короля Ящериц, которого решили объявить её фактическим мужем. Легкая усмешка тронула губы, с небесной высоты ей было наплевать на эти нешуточные страсти. У родственников была одна здравая мысль, они собирались её кадавра отвезли к Королю Ящериц, на Пер-Лашез, и положить рядом. Поэтому её пустую оболочку заперли в тесной камере холодильника городского морга, где оно с биркой на большом пальце ноги пролежало два месяца. Однако она ни капельки не расстроилась, когда родственникам не удалось перевезти кадавра через океан; не получилось, так не получилось. Огорченные родственники кремировали бренные останки, оставшиеся после сожжения крупные кости раздробили, и весь пепел засыпали в урну, поставили в нишу и закрыли табличкой под чужой фамилией. Той, которую при жизни так и не удосужилась получить.  На эти мелочи она никогда не обращала внимание. Сюзи невольно хихикнула, её бунтарская натура была удовлетворена, ибо, прожив жизнь под одной фамилией, она упокоилась под другой. 

У входа в рай  на пенечке сидел апостол Павел, пухлый старикашка с  голой, как коленка, головой, только за ушами неряшливый седой пушок, одетый в несвежую хламиду. За ним была стеклянная дверь, совсем как в магазине «Themis»,  и стоило её открыть, раздавался мелодичный перезвон тибетских колокольчиков. Сквозь стеклянную дверь были едва видны вешалки с платьями. Дверь была вмурована в высокую белую стену, высотой в три человеческих роста.

Апостол Павел лакомился сушеными финиками из бумажного кулечка и шумно плевался, земля вокруг него была щедро усеяна косточками. При виде нее он виртуозно выплюнул последнюю косточку, что легла рядом с ее босыми ногами. Она катнула косточку большим пальцем правой ноги и посмотрела на апостола.

Апостол Петр почесал  пузцо и скучным голосом спросил:
- Почто в рай-то ломишься, новопреставленная раба божья?

- Хочу найти одного человека.

Петр зыркнул на нее из-под кустистых бровей неожиданно молодыми глазами и недовольно сказал:
- Может его тут нетути.

Она пожала плечами, что говорить, он тут главный, а она – робкая просительница.

Петр, не дождавшись ответа, крякнул, неспешно достал из воздуха блокнот, уныло-канцелярского вида, совсем  не подходящий этому библейскому персонажу,  пролистал в нем несколько страниц, что за ненадобностью задрожали и растаяли в воздухе, нашел нужную, вчитался, и стал задавать вопросы, которые столько раз задавали ей в той, земной жизни: имя, фамилия, когда и где родилась, род занятий.

Сюзи никогда не любила отвечать на них,  поэтому и сейчас промолчала, глупостями занимается апостол Павел, и так ясно, никто кроме неё не стоял у ворот рая. Её позабавили два последних вопроса, которые никогда не задавали в прошлой жизни: где и когда она умерла.

Апостол Петр опять зыркнул на нее и тягуче спросил:
- Почто не отвечаешь, девица?

Её бунтарская натура взяла верх, и она сказала, как отрезала:
- Не люблю отвечать на глупые вопросы, вам и без моих ответов все хорошо известно, лучше скажите, пускаете ли в рай, или я пойду искать другой вход?

Апостол Петр пожевал губами, пропустил мимо ушей её дерзость и наставительно сказал:
- Это там ты умерла, а здесь токо жить начинаешь, посему не показывай свой норов, не успеешь оглянуться, как быстро  запрягут,  и уже навсегда будешь в ярме.

- Кто же это? – не удержалась девушка, так слова Петра расходились с обычными представлениями о загробной жизни.

- Кому надо, - отрезал Петр. – Давай лучше поговорим о твоих грехах тяжких.

- Нет у меня грехов, - буркнула она.

Апостол Петр перевернул страницу и нудным голосом забубнил, перечисляя ее прегрешения:  жила в грехе, распутничала, пристрастилась к адскому зелью, непомерной гордыней была обуяна, детей не зачала и не родила. Поэтому в рай тебе, - отчетливо выделяя каждое слово, закончил апостол, -  голубка моя  сизокрылая, дорога заказана. Но! – тут Петр сделал театральную паузу, - для ада у тебя мелковато грехов, поэтому принято решение направить тебя к ангелам, так сказать, для исправления, но если не получится, не обессудь.

- Как долго буду я у ангелов?

Петр поднял указующий перст вверх и назидательным тоном произнес:
- О времени здесь говорить неуместно.

Сюзи пожала плечами, ей на самом деле было все равно, и ничего не поделать,  если встреча с Королем Ящериц откладывается,. Лучше смириться и делать, что ей велят. Она все равно добьется встречи со своим возлюбленным.

- Куда мне идти? – спросила девушка.

Апостол Петр показал появившуюся у его ног вытоптанную в траве тропинку.
- Вот по этой козьей тропке иди до Ангельского Присутствия. Там тебе скажут, что делать. Послужи-ка у них, покажешь себя, попадешь в рай, а нет, так и нет, не обессудь.

Она кивнула головой, и пошла по этой козьей тропке. Напоследок она увидела, как Апостол Петр, фальшиво засвистел, сокрушенно плюнул, достал кулечек с финиками и вновь стал  плеваться косточками.

Стеклянная дверь за его спиной превратилась в стальную. Такие устанавливают в бронированных сейфах, а беленые стены высотой в три человеческих роста  превратились в тесаные серые каменные блоки. На дороге в мутном белом мареве  материализовалась  новая фигура.

Апостол Павел, увидев, что она обернулась, сделал страшные глаза и замахал руками, проваливай, мол, отсюда быстрее.

Сюзи послушно закивала головой и пошла по козьей тропке. Тропка вилась по-над самым обрывом. Внизу что-то грозно шумело и гудело, но девушка побоялась подходить к краю обрыва. Она  боялась высоты.

Козья тропка привела ее к Ангельскому присутствию, белому, чуть ли не игрушечному зданию с островерхой красной черепичной крышей, расположенному на альпийской лужайке с тщательно подстриженной травой  с вкраплением желтых одуванчиков и голубых васильков. Входная дверь была словно высечена из горного хрусталя, горящая изнутри разноцветными огнями.

Сюзи  вошла в здание. Изнутри оно оказалось огромным. Длинные пустые коридоры, теряющиеся в перспективе, залитые ярким электрическим светом, звенящая тишина. В коридор выходили многочисленные двери. Она стала нажимать подряд на ручки всех дверей, но они были закрыты. Девушка шла по бесконечному коридору, её босые ноги шлепали по навощенным половицам, и никак не могла понять, почему в здании нет никого.  Только в конце бесконечного коридора одна дверь была слегка приоткрыта. Обрадовавшись, она сунула голову в комнату. Ее слух оглушил пулеметный треск пишущих машинок, но в комнате никого не было! Она отшатнулась назад, в коридор, и треск пишущих машинок пропал. Она вновь сунула голову в комнату, и вновь ее оглушил сухой треск рычагов пишущих машинок, бьющих по бумаге и звон ограничителей кареток. Она ойкнула от испуга, треск неожиданно смолк и чей-то испуганный тонкий голосок спросил: «кто здесь?»

Она замешкалась с ответом, не зная, что сказать, и неожиданно кто-то невидимый взял ее за локоток и тот же тоненький голосок пропищал возле уха: «Сначала нажмите на звонок у входной двери, и только потом входите».

Она так и сделала, вернулась к входной двери, позвонила и вошла, и все чудесным образом переменилось. По ранее пустому коридору неспешно шествовали навстречу друг другу пухлые фигуры ангелов, больше похожие на евнухов, с упитанными физиономиями, на которых словно были приклеены слащавые улыбки. Ангелы были одеты в белые хитоны, поверх которых  были изящно наброшены палии, спускавшиеся вниз красивыми складками. Если хитоны были только белыми, то палии были самых разных расцветок, от черных и серых, до синих и зеленых, изготовленные не только из шерсти и льна, но и тончайшего китайского шелка. Прически шествующих ангелов также не уступали их одеяниям. Они были каркасными, в волосах - вкрапления ярких разноцветных камней, на ногах – белые и черные римские сандалии.

Ангелы то величественно раскланивались друг с другом, то бросались друг к другу в объятия и страстно лобызали друг друга, то говорили друг другу хорошо поставленными голосами приветственные слова, но Сюзи чувствовала насквозь фальшивую атмосферу происходящего вокруг, и за патокой льющихся речей было заметно скрытое змеиное шипение. Иногда в коридоре возникало столпотворение, и толпа терпеливо дожидались, когда встретившиеся ангелы наговорятся и разойдутся. При виде Сюзи  разговоры мгновенно прекращались, толпа брезгливо расступалась и смыкалась за ней, её в упор не замечали, словно была пустым местом, случайным препятствием, которое легче обойти, чем преодолеть.

Сюзи была ошарашена, она привыкла быть в центре внимания. Мужчины бросали на неё восхищенные взгляды, зато взгляды женщин были убийственно-уничтожающими. Сначала девушка занервничала, а потом успокоилась.  Она здесь впервые, её никто не знает, на ней невзрачная хламида,  не причесана и не в боевой раскраске. Дайте время, она покажет этим жирным недоноскам-каплунам. Потом они будут униженно ползать у её ног и молить об одном единственном взгляде, и тут же вспомнила, как Апостол Петр говорил о её непомерной гордыне,  которую необходимо усмирить.

Сюзи пошла по указателям, появившимся на стенах, и оказалась в приемной. За столом сидел такой же, как бродившие в коридоре, упитанный ангел со слащавой улыбкой на ярко накрашенных губах сердечком. Он важно спросил, по какой надобности она явилась сюда. Девушка, не обращая внимания на эту шавку, пыжащуюся быть важной, прошла к другой двери и хотела её открыть, но ангел неожиданно резво для его упитанной туши метнулся к двери, закрыл собой и пренебрежительным тоном заявил, как отрезал: 
- Милочка, на сегодня приема нет. На прием надо записываться заранее, и тогда начальник, если не занят, может принять, но могу сказать по секрету, что он всегда занят, поэтому на прием попасть совершенно невозможно, хи-хи.

От ангела одуряющее пахло сладким цветочным одеколоном, и Сюзи стало дурно от этого запаха. Она смерила ангела взглядом и поняла, что обойти  не удастся, слишком он был большой для неё, просто так  с места не сдвинуть, и, не раздумывая,  ткнула его в брюхо острым кулачком. Ангел поперхнулся, и его жирная морда приобрела обиженное выражение.  Он стёк на пол возле начальственной двери, и черные сандалии заскребли по полу. Сюзи брезгливо, как собачьи какашки, отодвинула ногой его жирную тушу, и просочилась в начальственный кабинет.

Там за огромным девственно чистым столом восседал такой же упитанный ангел. Его лицо озаряла воистину искренняя, мягкая шумерская улыбка, которая не шла ни в какое сравнение  со слащавыми улыбками коридорных ангелов. Как по земным, так и по небесным меркам, жизнь у этого ангела удалась, и на небесах он еще больше выиграл, став крупным чиновником в иерархии ангелов. Поэтому упитанный  ангел мог позволить себе искренне  улыбнуться первому за долгие столетия посетителю, вдобавок оказавшейся хорошенькой молодой женщиной. К мягкой шумерской улыбке начальника ангелов можно было присовокупить необыкновенно добрые глаза, но от его взгляда тянуло мертвящим холодом заснеженного кладбища, и Сюзи  зябко поёжилась.  У начальника ангелов был  гладко выбритый череп,  сверкавший в ярком электрическом свете подобно огромному желтому бриллианту. Над ним висели роскошные крылья, с ослепительно белыми перьями, имевшие в размахе не менее трех метров. Обитатель  кабинета участливо спросил:
- Что тебя привело ко мне, дочь моя?

- Меня направил сюда Апостол Петр.

- Какой же род службы ангельской ты решила избирать  себе?

Она растерялась:
- Не знаю.

Начальствующий ангел помолчал, переложил справа налево тут же появившиеся на столе карандаши.

- Хорошо. Я подумаю, куда определить тебя. Но сначала запомни Свод правил поведения  ангелов. Они очень просты. Слушать и не перебивать!

Начальствующий ангел   навис над ней:
- Правило первое – полное послушание и подчинение советам, так у нас называются приказы старших ангелов. За нарушение этого правила – серьезное наказание.   
Правило второе – делать добрые поступки только в отношении тех, на кого прямо укажут. Никакой самодеятельности! Пренебрежение этим правилом не приветствуется. Поэтому никакой сентиментальности и внезапных порывов души осчастливить всех  сразу и даром.  За нарушение этого правила – серьезное наказание.   
Правило третье - должна навсегда забыть о вредных привычках, приобретенных там, внизу.  Пренебрежение этим правилом не приветствуется. За нарушение этого правила – серьезное наказание. 
Правило четвертое – бойся   искусителей, которые могут принимать любой облик и подбивать совершать необдуманные или плохие поступки. За нарушение этого правила – серьезное наказание.   
Правило пятое – там,  внизу, по мере очень большой необходимости можешь  являться смертным в своем прежнем облике, но если явишься без соответствующего разрешения,  за нарушение этого правила – серьезное наказание.   
Правило шестое – относись с любовью к своим собратьям по нелегкой ангельской службе, не злословь, не замышляй против них плохих поступков и в никоем случае не применяй к ним физическую силу! За нарушение этого правила – серьезное наказание.
Могу отметить, что ты только что нарушила шестое правило и побила моего бедного секретаря, -  начальствующий ангел вперил в неё тяжелый взгляд.

Сюзи выдержала этот взгляд:
- Он не пускал меня к вам, говорил, что сегодня нет приема.

- Твои объяснения принимаются,  от наказания  освобождаешься, по причине того, что тебе не еще были объявлены правила,  и ты  не дала подписку.

В руке начальствующего ангела появился лист бумаги, которым он помахал в воздухе:
- Подпиши эти обязательства.

Он положил перед ней этот лист, на котором тут же проявился текст с большим заголовком, набранным готическим шрифтом: «Правила поведения ангелов», и продолжил:
- Последнее – о наказаниях. Их два, на выбор, – или прямая дорога в ад или развоплощение в пустую тень, что будет пребывать в отстойнике для потерянных душ. Сразу предупреждаю, наказания пересмотру не подлежат. Ангелы, подвергнутые наказаниям,   навечно помещаются в ад или в отстойник. Могу от себя добавить, что оба наказания почти равноценны, и неизвестно, какое из этих наказаний хуже. Властью, данной мне свыше, я имею право назначать наказания. Понятно?

Она кивнула головой.

- Вопросы имеются?

- Только один. Сколько я должна прослужить ангелом, чтобы иметь возможность попасть в рай?

Добрая шумерская улыбка не исчезла с пухлого лица начальника ангелов, только ответ напугал:
- Никогда!

Она испуганно пролепетала:
- Но Апостол Петр говорил…

- Мнение Апостола Петра по данному вопросу меня не интересует, - безжалостно перебил ее обитатель этого кабинета.

Она сникла и почти растеклась по стулу, на котором сидела. В голове была только одна мысль, как же так, меня в очередной раз обманули, теперь никогда не увижусь с ним. Черт возьми, Король Ящериц, ты опять ускользнул от меня, спрятался в очередную норку. Как спрятался в первый раз на Пер-Лашез, так до сих пор продолжаешь играть со мной в прятки.

- Дочь моя, - неожиданно отеческим голосом перебил её мысли обитатель этого кабинета. – Больше никогда, слышишь, никогда, даже в мыслях не упоминай черта. Так ты избежишь многих искушений.

- Но Апостол Петр, - опять жалобно сказала она.

- В этом вопросе апостол Петр для меня не авторитет, - опять перебил её начальник ангелов. – Только в исключительных случаях имеется возможность попасть в рай, но для этого нужно целую вечность прослужить ангелом. Могу утешить, по себе знаю, что когда начинаешь служить ангелом, эта работа так захватывает, что уже не мечтаешь о рае.

У Сюзи против её воли по щекам потекли слезы. Начальник ангелов внимательно посмотрел на неё и участливо спросил:
- У тебя там кто-то находится?

Сюзи кивнула головой.

- Не переживай, у тебя, и у того, кто находится в раю, впереди целая вечность. Поэтому вы успеете встретиться. В порядке исключения, подчеркиваю, в порядке исключения, за добросовестную ангельскую службу я могу разрешить свидание с любым из рая, с кем ты пожелаешь встретиться. Поэтому иди, дочь моя, и жди, когда тебя призовут на службу.

Поникнув, Сюзи встала и собралась уходить, но обитатель кабинета остановил её, напомнив, что она не подписала обязательства по соблюдению правил. Она наклонилась над столом, чтобы расписаться, и неожиданно увидела в глубине крышки стола ожерелье из желтых и зеленых камней. Ожерелья всегда были слабостью Сюзи, поэтому она не удержалась и взяла его. Камни ожерелья тут же ярко засветились.

- Какая прелесть, - воскликнула она, надела ожерелье на шею и стала глазами  искать зеркало.

Зеркало тут же проявилось на стене. Она подошла к зеркалу и ахнула, увидев свое отражение. В обманчивой перспективе зеркала была юная восемнадцатилетняя девушка, впервые встретившая того,  под чьей фамилией был упокоен её прах в Мемориальном парке Фейрхэвен. У той, в зеркале, была упругая нежно-белая кожа, густо усыпанная веснушками, буйство рыжих волос, стекающих  по узким плечам, а самое главное – широко распахнутые лиловые глаза, обрамленные пушистыми рыжими ресницами, что с восторгом и дерзостью взирали на мир, который, во-первых, мечтали покорить, во-вторых, встретить самого лучшего на свете парня, и в третьих, стать знаменитой и богатой. Сюзи прекрасно помнила, что к последнему, земному, двадцативосьмилетнему году, который так и не наступил для неё, чего скрывать, она подурнела и постарела. Добрый сказочник Герыч помог заглушить сердечную боль от неслучившегося и подарил легкую смерть, избавив от надвигающегося призрака старости. Девушка несмело улыбнулась своему отражению, но отражение не повторило с готовностью её улыбку, а протянуло руку за пределы зеркала,  откуда достала ожерелье. Как она не заметила, что на отражении не было ожерелья! Её ожерелье было из мелких камней, а в зеркале они были большими, и из глубины камней струился мягкий свет. Юная девушка в зеркале надела ожерелье, которое, едва коснувшись шеи, ярко вспыхнуло, затмив на мгновение огненно-рыжий свет её волос, и отражение на мгновение пропало из зеркала, а когда появилось, стало еще моложе, когда она шестнадцатилетней приехала покорять Лос-Анжелес. Нет, не надо, мысленно взмолилась Сюзи,  не хочу быть той глупой дурочкой,  мне нравятся мои восемнадцать лет, и её отражение в зеркале послушно изменилось, став постарше, восемнадцатилетней. Отражение задорно подмигнуло ей, поправив ожерелье, и девушка услышала тихий звон, словно ожерелье было  не из камней, а из маленьких серебряных колокольчиков.

- Сюзи, - услышала она голос из зеркала, - Сюзи. Мы с тобой одно целое, стань такой, как я, преобразись, мы будем вечно юные и прекрасные, и ничего не бойся, у нас с тобой впереди вечность, и не переживай за своего Короля Ящериц, мы его обязательно разыщем. Могу позлословить, у него сейчас небольшая интрижка с одной дрянной актрисулькой. Помнишь эту пигалицу с коровьими глазами, которая прославилась своим пьянством и прической?   Он и здесь не изменил своим привычкам,  на пару с ней хлещет винище и кричит, что будет писать гениальные стихи.

Сюзи в бешенстве сжала кулачки. При встрече бороду по волоску выщипаю, я о нём думаю, страдаю-переживаю, а он… скотина! Отражение беззвучно рассмеялось, не надо, подруга, так переживать, мы свое возьмем. Здесь много чего интересного, поэтому скучать не придется.

К ней неслышными шагами приблизился обитатель этого кабинета, появившийся в зеркальном отражении. Сюзи поразилась, каким пигмеем он выглядел в зеркале. Отражение подмигнуло ей, видишь, какой по сравнению с тобой он плюгавый сморчок. Это зеркало показывает истинную сущность тех, кого оно отражает.

Начальник ангелов посмотрел на её отражение в зеркале и неожиданно умильным голосом сказал:
- Как ты прекрасно выглядишь в зеркале, тебе надо измениться и стать такой же.

Сюзи удивилась:
- Разве такое возможно?

- Здесь все можно, и особенно в моем кабинете, - подтвердил начальник ангелов. – Закрой глаза и представь, какой была раньше и что вновь хочешь стать такой же.
 
Сюзи посмотрела на свое отражение в зеркале, которое кивнуло ей головой. Сюзи закрыла глаза и попыталась представить себя восемнадцатилетней, но ничего не получилось. «Смелее, подруга, - услышала она шепот своего отражения, - вспомни, тогда весь мир был у твоих ног». Сюзи напряглась, представила, и почувствовала, как живительная волна пробежала по телу, и оно стало меняться. Она открыла глаза, и изображение в зеркале радостно взвизгнуло: «у тебя получилась, подруга!» Отражение подвинулась в сторону, и рядом появилось отражение самой Сюзи. «Смотри, подруга, какой ты теперь стала!» Отражения были похожи друг на друга, как две сестрички -близняшки. Начальник ангелов обнял Сюзи за плечи,  и она невольно вздрогнула, его объятия были неприятно-отталкивающими  .

- Теперь, Сюзи, поменяй свою хламиду, стыдно красавице ходить в этом рубище, - тоном доброго дядюшки сказал начальник ангелов, только взгляд его глаз остался прежним, холодно - оценивающим. Сюзи на мгновение подумала, что начальник ангелов притворяется, а на самом деле хочет трахнуть её, и поёжилась, представив, как неприятно ощущать под ягодицами и лопатками твердую и холодную поверхность стола, когда эта туша взгромоздится на неё, но отражение успокоило, шепнув, что начальника ангелов давно покинули греховные мысли.

Сюзи закрыла глаза, и представила себе ярко-красную маечку и джинсы, и тут же ощутила себе эту одежду

- Сюзи, у нас такую одежду не принято носить, - мягко заметил начальник ангелов.

- Подруга, не нарывайся! – испуганно зашептало отражение. -  Быстро смени свои тряпки на тунику. Одежду можешь переменить, когда выйдешь отсюда.

Сюзи подчинилась, и увидела на своем истинном отображении белую тунику. Начальник ангелов продолжал обнимать её за плечи. Руки у него были холодные,  брр, как будто лягушки взгромоздились ей на плечи.

- Так, Сюзи, покрасовалась в ожерелье, пора и честь знать, надо положить его на место, - неожиданно заискивающим голоском сказал начальник ангелов.

- Ни в коем случае не отдавай ожерелье этому старому козлу, - испуганно шепнуло отражение. - Слышишь! Ни в коем случае не отдавай! Запомни, никогда не снимай его, в нем большая сила,  и оно поможет тебе в будущем избежать многих неприятностей.

Сюзи послушалась, изящно выскользнула из начальственных объятий, надула губки (она знала, какой убойный эффект производит на мужчин её  надутые губки) и тоном маленькой капризной девочки, которой ни в чем нельзя отказать, заявила:
- Мне нравится это ожерелье. Я хочу оставить его себе! – и для убедительности притопнула ножкой.

Лицо начальник ангелов на мгновение стало растерянным, но он быстро пришел в себя:
- Это, во-первых, не твое ожерелье, во-вторых, ты его взяла без разрешения, в-третьих,  на его ношение требуется высочайшее повеление.
 
- Не бойся, - яростно зашептало зеркальное отражение, он сам слямзил это ожерелье в Небесном Престоле, и на его ношение не требуется никакого повеления, так что дави на него, не стесняйся!

- Вы хотите это ожерелье передать другой женщине?! Выходит, я слишком плоха для него?!  – яду в словах Сюзи могло хватить на тысячу смертельных укусов.

- Смотрите, как оно мне идет! - Сюзи крутнулась на пятках,  ожерелье полыхнуло ярким огнем, и начальник ангелов испуганно отшатнулся от неё, прикрыл глаза руками, а потом неожиданно склонился в поклоне. - Признаю тебя ангелом престола, могущим влиять на судьбы людей и равной мне по силе и чину, - начальник ангелов умел проигрывать с достоинством.

- Молодец! Умничка! Я так горжусь тобой! – воскликнуло зеркальное отражение.

Сюзи победоносно взглянула на обитателя этого кабинета, а  отражение в зеркале ободряюще подмигнуло ей и растаяло.

- Иди, иди, дочь моя, я слишком устал. Скажи секретарю, что на сегодня прием окончен, - начальник ангелов утомленно протянул ей пухлую руку для поцелуя, но Сюзи, дерзко вздернув подбородок, сделала вид, что не заметила его руки и задала последний вопрос,  который вертелся у неё на языке, едва она увидела ангелов:
- Почему ни у одного из ангелов я не видела крылья?

Видно, что данный вопрос так часто задавали, что начальник ангелов тут же, не задумываясь, ответил на него:
- Крылья выдаются ангелам по мере необходимости.

Для убедительности он махнул рукой, и крылья, висевшие над его креслом, вдруг выгнулись, словно паруса под сильным ветром,  одно перо оторвалось от крыльев и спланировало точно  в ладошку девушке.

- Возьми это перо, - ласково произнес начальник ангелов. – Оно – это знак моего особого отношения к тебе. При случае можешь показать его, и все проблемы будут мигом разрешены.

Сюзи кивнула головой и в задумчивости вышла из кабинета. За дверью поджидал  секретарь, который подслушивал и уже знал о её высоком ангельском чине. Он изогнулся в глубочайшем поклоне;  было видно, как тяжело ему, бедняжке, нагибаться, при его-то немалом животике.

- Милочка,  прошу у вас прощения, - испуганным голоском пролепетал секретарь. – Виноват, не разглядел такую важную особу, ангела престола. Готов понести наказание.

У неё появилось ребячливое желание еще раз пнуть этого ангела в назидание, чтобы навсегда запомнил,  что ей, Сюзи, ни в чем нельзя отказывать. Однако она вспомнила о шестом правиле Свода и прошествовала мимо, не удостоив  взглядом, но напоследок не отказала себе в удовольствии и похлопала ангела по пухлой щеке. Секретарь от неожиданности взвизгнул тоненьким голоском и еще ниже наклонился, но, едва она вышла в коридор, как мгновенно захлопнул дверь, видимо опасаясь, что она может вернуться и еще раз приложить кулачок к его пухлым бокам.

В коридоре было пусто. Ангелы, прежде заполнявшие коридор, исчезли, и она опять, как в первый раз, оказалась одна. Сюзи прошлась по коридору, подергав за ручки дверей, и убедилась, что все кабинеты закрыты. Больше ей здесь делать нечего. Она вышла из Ангельского присутствия. Козья тропка исчезла, заросла высокой шелковистой травой,  а перед зданием расстилался тот же альпийский лужок с ухоженной травой и яркими вкраплениями желтых одуванчиков и голубых васильков. Солнце было в зените, но было не жарко, дул прохладный ветерок, что забирался под тогу и путался в голых ногах.  Куда теперь идти? Начальник ангелов сказал, что её призовут на службу, но не сказал, когда это будет. Возможно, придется ждать вечность. За альпийской лужайкой был лесок. Она решила пойти в лес, и ступила на альпийскую лужайку. Ноги тут же стали влажными от росы, а сочная трава испачкала подол хитона,  который стал изумрудно-зеленым. Сюзи вздохнула, закрыла глаза и переменила одежду. Теперь на ней была белая блузка-разлетайка и совсем крошечные шортики, едва прикрывающие ягодицы. Она дошла до леса и обула свои ноги в босоножки, чтобы не поранить ступни ног. Однако лес был чистый, светлый и ухоженный, словно парк, который ежедневно убирают. Девушка пошла по лесу, на лужайках из травы выглядывала мелкие ягоды ярко-красной земляники. Она набрала горсть ягод и стала бросать их в рот одну за другой. Ягоды, совсем как на земле, были сладкими и душистыми. Стоп, о прошлой жизни надо забыть. Сюзи продолжала бесцельно брести по лесу, от одной земляничной поляны к другой. Добравшись до опушки леса, она села на поваленное дерево и неожиданно залилась горючими слезами, давая выход своим чувствам. Смерть, воскрешение, призыв на ангельскую службу, и опять одна, как в те злосчастные три года после исчезновения Короля Ящериц. Сюзи почувствовала себя брошенной и никому не нужной игрушкой, которой жестокосердечные детки  всласть наигрались, поломали и выбросили.

- Почто плачешь? – она услышала вкрадчивый голос сзади себя. Сюзи испуганно обернулась, но никого не увидела.

- Не меня ты ли ищешь?

Она кивнула головой, ладошкой вытерла слезы, и перед ней материализовался ангел. Этот ангел не был похож на других, которых видела сегодня, пухлых, напыщенных и похожих на кастратов. Этот был высок, худ, не имел приклеенной к губам слащавой улыбочки и смотрел на нее добрыми серыми глазами. Сюзи неожиданно для себя поведала ему о своих мытарствах.

Ангел сочувственно похлопал ее по плечу и неожиданно спросил:
- Хочешь выпить?

Она удивленно посмотрела на него:
- Зачем ты меня искушаешь? Хочешь на меня донести, чтобы меня наказали?

Ангел захохотал во все горло, а потом назидательно сказал:
- Запреты для того и существуют, чтобы легко их было можно нарушать, а потом еще легче в них каяться и радоваться своему покаянию. Не бойся, спроси у любого, все скажут, что твой покорный слуга -  не является искусителем и доносчиком. Он самый лучший ангел в окрестностях этого леса, у него всегда можно найти самогон, и лучше него никто не варит самогон из одуванчиков. При случае может и вино из одуванчиков  приготовить по бредбериевкому рецепту, но я предпочитаю варить самогон. Могу еще побаловать и божественной мальвазией. Здесь много виноградников, но почему-то никто не умеет делать хорошее вино, хотя тут много французов из бывших монахов. Наверное, устали за долгую жизнь там, внизу. Однако вино не предлагаю, у тебя сейчас не тот случай, когда надо пить мальвазию. Сейчас для тебя самое время пить самогон из одуванчиков. Можешь поверить, что самогон у меня получается отменным. Послушай эту песню,  - и ангел затянул дурашливым голосом. – «Налей и выпей, еще налей, пусть чаша будет полна, когда я пью, я весел и трезв, когда не пью – я болен душой и жизнь мне не мила!»

- Откуда это? – спросила она.

Ангел скромно потупил глаза:
- Из вагантов. Но слова мои. В свое время так славно погулял с ними, да беда, прирезали в пьяной драке, с тех пор и ангельствую в этом веселом крае. По секрету могу сказать, в этом бедламе можно жить.

Она промолчала, не зная, верить или не верить ангелу,  но когда увидела его смеющимися глаза,  поняла, что этот ангел всегда говорит правду, и даже когда обманывает, все равно говорит правду.  Ангелы по своей божественной природе никогда не обманывают. Осмелев, она спросила:
- Как тебя зовут?

Ангел поднял вверх указующий перст и строго сказал:
- Главное не имя, а то содержание, которое ты вкладываешь в это имя. Поэтому ты можешь меня назвать любым именем, и клянусь, я отвечу на него.

- Томас, - неожиданно для себя сказала она, покатала это имя на языке, - ммм, - и решила. – Буду звать тебя Томми.

- Пусть буду Томми, хорошее имя. Знаешь, когда мы выпьем, ты будешь называть меня другими именами, и я буду откликаться на них!

Она рассмеялась:
- Откуда ты знаешь?

- Богатый опыт.

- Меня зовут Ава, - решительно сказала Сюзи, ей нравилась актриса Ава Гарднер , мечтала быть похожей на неё, поэтому  решила взять её имя. Если ангел не хочет называть своё настоящее имя, она не будет трепать свое среднее имя, единственное, что осталось от прежней земной жизни. Имя Сюзи еще ей пригодится.
 
Во время разговора Томми не терял времени даром, он  шустро собрал сухие веточки и щепочки, сложил их домиком, поджег обычными земными спичками, и когда по веткам запорхал огонь, подбросил в костер появившиеся у его ног аккуратно нарубленные дрова, и языки пламени жадно набросились на них. Следом Томми установил треногу, повесил котелок, и вскоре в нем забурлило какое-то варево, распространявшее вокруг такой вкусный запах, что девушка стала глотать слюни от нетерпения.

Томми сделал приглашающий жест, и девушка подсела к огню.  Она поменяла одежду и сейчас на ней была туника. Сюзи приподняла влажный подол туники и стала его сушить. Томми извлек из хламиды фляжку и предложил ее девушке. Она с опаской сделала первый глоток. Самогон действительно оказался отменным, он не шибал в нос сивухой, а был легким и лился в глотку как холодная родниковая вода, от него действительно пахло одуванчиками в солнечную погоду на большой лужайке, и слышался неумолчный стрекот кузнечиков и басовитое гудение шмелей. Ей сделалось невыразимо хорошо, она заблестевшими глазами посмотрела на Томми и сделала второй глоток. Второй глоток оказался гораздо лучше первого, все неприятности первого тяжелого дня на небесах ушли прочь, и она поняла, что можно жить и здесь, только вслед за алкоголем захотелось побаловаться сестричкой Гертрудой , чтобы хорошенько оттянуться. Только где взять ее?

Милый Томми оказался таким предусмотрительным, в руках он уже держал большую самокрутку, которую протянул ей со словами:
- Извини, есть только сестрица Маруся ,  сам выращиваю и собираю, другое здесь не найти.

Они долго сидели у костра, подол туники высох, но на нем так и остались грязно-зеленые пятна от травы. Сюзи огорченно покачала головой, она терпеть не могла грязную одежду, а Томми, когда поделилась своим горем, мотнул головой, забей на эти мелочи, просто переоденься в другую одежду. Она послушалась и надела на себя красную маечку и голубые джинсы. Томми посвятил её во все подробности местной жизни, как можно здесь хорошо оттягиваться и с упоением нарушать грозные правила, о которых ей недавно поведал начальник ангелов, когда стращал адом и развоплощением. Томми учил её, как надо отлынивать от ангельской службы, как ускользать вниз, на землю, как обретать телесность и веселиться в круге живых.

При разговоре Томми всякий раз украдкой бросал взгляды на её ожерелье, и у  Сюзи сложилось впечатление, что он хочет посмотреть ожерелье поближе, но стеснялся её попросить. Пусть смотрит, ей не жалко. Сюзи сняла ожерелье и протянула его Томми. Когда она снимала ожерелье, из него вылетело перо, которое дал начальник ангелов. Сюзи совсем забыла об этом перышке. Перо, отделившись от ожерелья, закрутилось, но не стало падать на землю, а так и застыло в воздухе. У Томми глаза поползли на лоб, и он отшатнулся,  едва Сюзи протянула ему ожерелье.

- Убери от меня это чертово ожерелье, - внезапно охрипшим голосом сказал Томми.

Сюзи удивилась его реакции, и послушно убрала ожерелье, в котором тут же исчезло перо.

- Откуда они у тебя, - Томми отодвинулся от неё, чтобы их разделял костер.

Сюзи поведала, как оказалась у начальника ангелов,  с каким трудом отобрала у него ожерелье и была поражена щедростью начальника ангелов, когда подарил ей перо.

-  Чудны дела твои, Господи,  - заключил Томми и  надолго замолчал, и пока молчал,  продолжил возиться с кашей, добавлял в неё соль, специи, пробовал на вкус, и когда каша поспела, разложил  по глиняным тарелкам, которые появились словно из воздуха. Томми протянул тарелку Сюзи. Девушка осторожно попробовала кашу, которая оказалась необыкновенно вкусной, как на пикниках в детстве, с дымком и ароматом восточных специй, только очень горячая. Девушка отставила тарелку в сторону, пусть немного остынет.

Томми грустно сказал:
- Сколько времени здесь нахожусь и не думал, что смогу встретить отмеченного особой благодатью ангела. Не просто ангела, а ангела престола, и кого – девчонку, которую только что посвятили в ангельский чин, и ей, ни дня не прослужившей ангелом, тут же предоставили такие отличия. Они соответствуют, если брать земные аналоги, высшим орденам чванливой Британской империи, над которой, как известно, никогда не заходит солнце. (Сюзи хотела возразить, что Британской империи давно не существует, но передумала, здесь, на небесах, это не имело никакого значения), а ангел продолжал. -  Подумать только, другие ангелы служат целую вечность, их едва замечают, и чего они удостаиваются?  Пинка в зад? – с горечью заключил ангел.

Сюзи внимательно слушала, но слова Томми о ней, как о какой-то девчонке,  которую едва не назвали сопливой, серьезно обидели. Она хотела по привычке устроить маленький скандальчик и залепить этому наглецу пощечину, чтобы знал, с кем имеет дело, но сдержалась. Негоже начинать знакомства со скандалов. Апостол Павел  вкупе с начальником ангелов советовали усмирить гордыню и запретили рукоприкладство.  Однако Томми не прав, она не какая-то там соплюшка, а была возлюбленной Короля Ящериц, и хотела рассказать об этом, но прикусила язык. Если он жил в эпоху вагантов, что ему какой-то Король Ящериц? Пустой звук, не читал его стихов и не слышал его песен. Как ни стучи, но эти двери   никогда не откроются для него. Сюзи решила помириться с ангелом и в знак примирения подарить ему перо. Она протянула Томми перо:
- Возьми его как скромную благодарность за твою помощь. Жаль, что мне больше нечем отблагодарить тебя.

- Нет, ни в коем случае, - Томми  решительно отвел её руку. – Я  не могу принять это перо, оно  предназначено только тебе, а тот, кому ты его передашь, даже из наилучших побуждений, будет вечно страдать. Страдающий ангел – самое  из наихудших наказаний; разве тебе не говорил о таком наказании начальник ангелов? (Сюзи отрицательно качнула головой). Какой хитрый лис! – воскликнул Томми. – Это перо он дал тебе в отместку, когда ты не отдала ему ожерелье. Запомни, если будешь о чем-то долго переживать, это перо усилит страдания, и ты не заметишь, как превратишься в страдающего ангела. Это самое иезуитское наказание. Оно заключается в том, что страдающий ангел развоплощается, а его бессмертную душу заключают в каменную скульптуру ангела, их устанавливают на кладбище в виде надгробия. Ты видела на кладбищах такие скульптуры, где ангелы, как живые, оплакивают погребенного в этой могиле? Скульпторы очень гордятся такими изваяниями, вышедшими из-под их резца. На самом деле это не заслуга скульптора, ему негласно помогают, из мрамора освобождается каменный образ того ангела, чья душа заключается в камень. Такое надгробие не подвластно времени, и даже если будет уничтожена могила, на которой его установили, оно не разрушится вместе с ней, а будет перенесено в другое место, где будет вечно оплакивать своего мертвеца. Когда ты увидишь «Ангела воскресения», которого приписывают скульптору Джулио Монтеверде, стоящего на кладбище Стальено, сразу почувствуешь, что в нем навечно заключена бессмертная душа ангела. Был у нас тут один бунтарь, - Томми неожиданно икнул, и голос его дрогнул, - все искал справедливости и божьей благодати для всех. Предупреждали его, но он никого не слушал. Теперь его душа навечно заключена в скульптуру Ангела воскресения. Будешь на этом кладбище, поклонись ему от меня и передай привет. – Томии тяжело вздохнул и надолго присосался к фляжке. Когда фляжка опустела, ангел небрежно откинул её в сторону. (Сюзи подсчитала, они выпили три литровых фляжки,  и удивилась, что она еще не пьяная). – Я там бывать не могу, расстраиваюсь, а ангелы, когда расстраиваются, могут натворить глупостей, за что их серьезно наказывают. Побывай там без меня, ты его не знаешь, поэтому не расстроишься, – Томми сокрушенно умолк.

Сюзи,  огорошенная его откровениями, то же молчала.

- Ты ешь-то кашу, а то она простынет, - с неожиданной заботой сказал Томми. – Не обижайся на меня, старого дурака, плету всякие небылицы. Просто будь осторожной. По поводу твоих отличий могу сказать следующее: ты, как отмеченная божьей благодатью, можешь напрямую обращаться к Господу нашему, ни у кого не спрашивая разрешения, творить чудеса, и поступать по своему усмотрению, и никто тебе не указ, и тебе обязаны подчиняться другие хоры ангелов. Но будь осторожна, едва оступишься, тот же начальник ангелов очень злопамятный и умеет ждать,  сразу же наложит на тебя серьезное наказание, одно из двух,  ты ведь подписала обязательства,  и господь бог не поможет тебе. Господь не вмешивается в дела ангелов и пальцем не пошевельнет, чтобы облегчить участь какого-нибудь ангела, это слишком мелко для него.

Сюзи была ошарашена откровениями ангела. Она перестала есть и бесцельно водила ложкой по давно остывшей каше. Когда Томми умолк, она спросила:
- Может, мне выбросить это ожерелье и перо? – Она хотела добавить к черту, но поостереглась, чтобы не быть наказанной за такой пустяк.

- Ни в коем случае! – Томми даже вскочил на ноги. – Ни в коем случае! Ты – отмеченная божеской милостью, поэтому соответствуй  божественному дару!

- Что же я могу  сотворить на земле с этим даром?

Томи надолго задумался, а потом неуверенно предположил:
– Можешь исцелить от тяжелого недуга, соединить разбитые сердца, помочь в зачатии и счастливом разрешении от бремени, наконец, можешь подарить вторую жизнь какому-нибудь глупому смертному; наверное, еще много чего, я и сам толком не знаю. Все это известно по слухам. Но лучше ничего не делай, потом замучают проверками из Ангельского присутствия и еще могут лишить божеской благодати. Лучше просто живи, пей мой самогон, общайся с доброй сестричкой, и веселись!

Пока они вели беседу, солнце склонилось к закату, и на свет их костра сначала вышел один ангел с гитарой, потом другой, с маленьким барабанчиком. Эти ангелы были похожи на Томми,  такие же веселые, поджарые, а не пухлые, без приклеенных слащавых улыбочек. У того, что пришел с гитарой, были длинные, кое-как причесанные волосы, перехваченные тесемкой, другой, с барабанчиком, был в парике, что дало его собратьям повод позубоскалить над его забывчивостью, он вечно терял парик в лесу, и подолгу искал его. Ангел в парике привычно вяло отругивался от их шуточек.  Было видно, что три ангела давно знают друг друга,  а повод для сбора у костра был очень уважителен, оба пришедших были томимы жаждой. Каждый из них сначала припадал к фляжке, как иссушенный жаждой пилигрим в пустыне, и долго ёкал горлом, насыщаясь живительной влагой, а потом, одобрительно крякнув, садился возле костра. Это были веселые ребята, любящие острое словцо, но при виде Сюзи  стали такими приторно вежливыми, что она, не выдержав, рассмеялась и спросила, как их звать. Лысый с барабанчиком вопросительно посмотрел на Томми, который сообщил, что сегодня его нарекли богоспасаемым именем «Томми», и тогда подошедшие ангелы слаженно гаркнули во все горло: «Нас зовут Томми!», - и весело рассмеялись.

Захмелевшая Сюзи негодующе помахала  пальчиком:
- Так не может быть.

На что настоящий Томми, улыбаясь глазами, сказал, что здесь все бывает, а поэтому ничему не удивляйся, привыкай ко всему понемногу. Потом он решительно тряхнул  своими каштановыми кудрями, Сюзи смутно припомнила, что при встрече у него не было таких роскошных кудрей, а была плешь, достал из-за пазухи, но не очередную фляжку, а флейту и заиграл. Пришедшие  тут же присоединились к нему. Томми со товарищи играл то печальные, то быстрые мелодии, больше похожие на музыку индейцев Южной Америки, такие щемящие и томительные, что на глазах у Сюзи против её воли наворачивались слезы. В перерывах между игрой Томми угощал всех самогоном, и по кругу  уже пошла не только пятая, шестая, но и седьмая фляжка, если вести отсчет от той фляжки, которую она выпила при знакомстве с Томми. Соответственно, не обносили и единственную девушку в мужской компании. Сюзи порядочно назюзюкалась и качалась в такт мелодиям. Было так хорошо, что она чуть не упала с пенька, который принес из леса Томми по номеру два или четыре? Нет, их кажется трое, впрочем, какая разница!

Когда упала ночь, на небе высыпали огромные звезды, похожие на куски горного хрусталя, и с неба стал срываться серебряный дождь.

- Радуйся! - закричал во все горло сидевший возле нее Томми, которого она теперь, икая и запинаясь, стала называть Ральфом, - радуйся!

- Мы радуемся! – рефреном вслед за ним, стали повторять Ральфы под номером от второго до четвертого или до третьего? Впрочем, какая разница, сколько их сидит рядом, когда  так хорошо.

- Серебряный дождь здесь идет очень редко,  в этот раз дождь отмечает твое прибытие на небеса, - пояснил Ральф под номером три или четыре.

Ральф со товарищи заиграли очередную мелодию и запели:
- Покидая мертвый край,
Лепестки, дымясь, летят,
И льет,
       и шепчет,
               и обещает рай,
Серебряный дождь.
Я
стою под дождем,
И
становлюсь дождем,
Серебряным дождем.

Мелодия полетела вверх, в темное небо, и Сюзи вдруг поняла, что хочет танцевать. Ральф под первым номером, поняв её желание, одобрительно кивнул головой. Танцевать в одежде было неудобно. Сюзи сбросила одежду; безумные годы, проведенные на земле, наполненные сексом, наркотиками и рок-н-роллом, никак не отразились на её фигуре, ставшим здесь таким же юным, тонким телом нимфетки с небольшой грудью, тонкими руками и стройными ногами танцовщицы.

В детстве она немного походила в балетную школу, где преподавательница, чтобы набить себе цену, представлялась, любимой ученицей знаменитой русской балерины Лепешинской О.В.  У  русской балерины, как говорила сама преподавательница, была вертящаяся левая нога. Соответственно, и у любимой ученицы была вертящаяся левая нога, и поэтому у всех учениц в балетной школе были вертящиеся левые ноги. Её научили стоять на пуантах,  она помнила, как нестерпимо болели ноги после занятий и как потом икроножные мышцы приобрели стальную твердость. Однако нравы в балетной школе были очень суровые, Сюзи как-то была свидетельницей, как на одном уроке любимая ученица Лепешинской  больно оттаскала за волосы старшую девочку, которая неправильно повторила за ней комбинацию, и. Девочка расплакалась, а любимая ученица Лепешинской удивленно спросила: «Чего ревешь, сама виновата, надо правильно танцевать!». После этого случая Сюзи бросила балетную школу, ей не хотелось, чтобы ее таскали за волосы за неправильные комбинации. Однако любовь к балету осталась, и иногда в мечтах она представляла, как танцует умирающего лебедя, подобно Майе Плисецкой.

 Сейчас, по её желанию, на ногах появились пуанты из атласа нежно-розового цвета, ленточки-завязки  изящно обвили её голеностопный сустав. Сколько лет прошло, но она помнила, что перед танцем надо разогреть мышцы. Она несколько раз легко присела в плие, и самогон в крови придал уверенность, что у неё получится. Потом она приняла позу premier arabesque , надо же, сколько лет прошло, и она помнила, как называется эта поза,  а потом взмыла в темное небо, где стала танцевать. Она сумела исполнить антраша , следом pas de chat  и  pas de poisson . Сюзи  не узнавала себя, в балетной школе она начала постигать азы и только видела, как эти прыжки исполняли другие, старшие ученицы балетной школы. Здесь же она в первый раз с легкостью исполнила эти элементы.

Языки пламени костра попытались дотянуться до неё, но она была на такой недосягаемой высоте, что языки пламени бессильно опали. Она взглянула вниз и ахнула от восхищения. Рядом с костром на темной поляне распустились огромные ночные цветы, холодные, призрачные, сияющие колдовским огнем.  Она спустилась на землю, и её тонкая белая фигура легким мотыльком запорхала на поляне, пуанты едва касались ночных цветов, и от каждого прикосновения цветы разгорались еще ярче, и яркость их холодного света стала соперничать с яркостью света живого огня костра.

Пальцы четырех оркестрантов плели одну за другой волшебные мелодии, и она продолжала без устали танцевать среди цветов под серебряным дождем. Когда Сюзи устала танцевать, она собрала с листьев травы  дрожащие капли серебряного дождя и слепила из них диадему, которую надела на голову. Это было её последнее воспоминание о первом вечере в ангельском обличии на небесах.

Утром, проснувшись у потухшего костра, она обнаружила, что  спит рядом с Томми, или Ральфом первым. Ангел укутал её в неизвестно откуда появившееся одеяло, а сам,  в одном хитоне, поджав голые ноги, спал на траве, подложив под голову руки, его вечерние кудри исчезли с восходом солнца, и на затылке появилась большая проплешина. Томми и Ральфы  под номерами от двух до четырех ушли по-английски,  не попрощавшись, бесследно растворившись в лесной чащобе, их следы затерялись в лесу среди прочих следов других ангелов и зверей. Господи, сколько их было вчера: трое или четверо? Впрочем, какая разница.

Сюзи печально вздохнула, вспомнив, как она любила просыпаться в кольце рук Короля Ящериц, а потом заниматься с ним любовью до одурения, не обращая внимания на настойчивые телефонные звонки. Звонившие тонко чувствовали момент, и начинали неистово трезвонить, едва Король Ящериц входил в неё, и она хриплым голосом кричала, требуя, чтобы он еще сильнее трахнул её,  посылая в задницу звонивших. Как давно это было. Ей стало грустно, и она всплакнула, а когда ангел проснулся, рассказала  о своем огорчении. Томми или Ральф утер её слезы и печально сказал:
- Ангелы, как существа совершенные, не могут испытывать плотские наслаждения.

Она еще горше расплакалась, и тоскливо спросила :
- Неужели и я буду такой?

Он смущенно промолчал, и, она, поняв без слов, попросила:
- Поцелуй меня, поцелуй меня крепко, как только можешь, - и, закрыв глаза, подставила свои губы.

Ангел послушно взял ее за плечи, и Сюзи прильнула к нему. Томми стал её целовать. Так мужчины целуют маленьких девочек, нежно и пугливо, чтобы не быть заподозренным в педофилии. Это были не сильные мужские объятия, в которых она таяла, как воск, это не были жадные от страсти поцелуи, когда мужские губы грубо прокусывали до крови её губы.  Её словно обнимала такая же хрупкая, как она, девушка, в его объятиях не было животной мужской силы, которая, ослепленная страстью, могла уничтожить любые преграды на пути. От его поцелуев было ощущение, словно  пресное тесто против её воли лезло в рот и крепким цементом приставало к зубам и деснам, и тяжело было выплюнуть  этот цемент  изо рта. Огорченная Сюзи мягко отстранилась от ангела. Томми печально вздохнул:
- Видишь, и ангельская служба имеет оборотную сторону.

Сюзи встала, одеяло соскользнула с обнаженных плеч, и утренний прохладный ветерок деликатно обдул тело, выгоняя из него остатки сна. Сюзи с тоской посмотрела по сторонам и пошла к роднику. Прохладная вода на мгновение примирила её с окружающей действительностью, и она подумала, что еще одну ночь в стиле первых переселенцев на Запад она с трудом, но может перенести, но проблему жилья надо решать кардинально.  Томми может и нравится такая буколическая жизнь в лесу, но она, как девушка, изнеженная городскими удобствами, и в мыслях не может представить себе, как это, встав утром, не принять душ, не вымыть шампунем голову, не надеть свежее белье. Въедливый запах дыма костра не так прекрасен, как аромат французских духов. Сюзи натянула на себя красную маечку и джинсы. От одежды ощутимо тянуло дымом, она недовольно фыркнула и вернулась к костру. 

Томми уже деятельно хлопотал у него, и опять плясали огоньки пламени на ветках, и опять в котелке варилась каша. Сюзи опять печально вздохнула. Утром она предпочитала кофе, а так на каше она может довольно скоро стать жирной и толстой. Брр, ей так понравилось вновь обретенное юное тело. Она представила себя растолстевшей и неожиданно опять расплакалась. Томми бросил кашеварить и протянул ей фляжку. У него, похоже, на все случаи жизни был один универсальный способ помощи – глоток живительного самогона, и гори оно все ясным пламенем, жизнь сразу поворачивалась светлой сторонй, и если проблемы посмеют вернуться, их следует отогнать подальше добрым глотком самогонки. Сюзи последовала этому совету и хлебнула из фляжки. Самогон неспешно спустился в желудок, и Сюзи ощутимо полегчало. Томми присел рядом с ней и спросил, заглядывая в глаза:
- Пытаешься найти смысл в ангельской жизни?

Сюзи нервно дернула плечами. Этому ангелу по имени Томми, потерявшему мужественность в результате приобретения ангельского чина,  не понять её женские проблемы. Томми осторожно взял её пальцы в свои руки, но она нервно вырвала их и отвернулась от него. Ничтожный слизняк! Смысл в её ангельской жизни! Ни минуты больше с ним не останусь! Она вскочила и пошла в лес, не разбирая дороги. Томми крикнул ей  вслед:
- Не уходи, ты пропадешь одна в этом лесу. Потом ты еще не попробовала настоящую мальвазию. Поверь, вино отличное.

Она раздраженно махнула рукой, какая мальвазия,  сладкое пойло, ей бы нюхнуть дорожку крэка, и она зримо представила себе белую дорожку на столе, как втягивает её носом, а потом кайф, и веселое настроение обеспечено на целый день.

- Выпей её сам, - она на миг обернулась, ангел сидел поникший, сгорбленный, и груз прожитых, как на земле, так и на небесах, лет, мгновенно состарил, превратив в мафусаилова старца, только без канонической длинной седой бороды.

Высокая трава ласкала ноги, а рыжие сухие иголки приятно пружинили под ногами. Она еще дальше углубилась в лес, а когда повернулась, за стволами деревьев и кустарников был еле заметен грязно-белый хитон ангела. Кажется, она погорячилась. Надо возвращаться. Она знала, что потом будет безжалостно ругать себя последними словами, но сейчас надо возвращаться. Сюзи всегда в жизни искала твердое плечо, так легче жить, и хоть ангел и не годился для этой роли, Томми прав, без него она здесь пропадет.

- Эй, - крикнула она, - как тебя там, Томми! Я милостиво разрешаю сопровождать меня в этом страшном и ужасном  лесу, и не забудь про заветную фляжку с мальвазией!

Томми быстро собрался с вещами и прибежал к ней. Глоток поистине чудесной мальвазии поднял её настроение и примирил с окружающим миром.

Так началась её жизнь на небесах. Жизнь в ангельском обличии оказалась гораздо легче, чем  жизнь на земле. Она стала,  как певчая птичка, беспечно перепархивать от одной земляничной поляны к другой в этом благословенном лесу, утром умывалась прохладной росой, а вечером отходила ко сну у очередного костра, накаченная по самые брови самогоном и сладким дымом сестрички Гертруды. Благодаря Томми у неё под каждым кустом оказался и кров, и стол, но так долго продолжаться не могло. Вскоре она, как девушка, избалованная прелестями городской жизни, стала тяготиться кочевой жизнью в лесу. У неё стали  болеть бока от сна на твердой земле,  и она мечтала о мягкой постели, утренняя роса не могла заменить тугие струи душа, а как надоело быть лохматой н нечесаной.  Ей не хватало большого зеркала, в которое она могла бесконечно долго смотреться, расчесывая длинные волосы. Случайно Томми проговорился, что у него здесь в лесу есть вполне уютная избушка со всеми удобствами. Сюзи возмутилась до глубины души и впервые с момента появления на небесах закатила ангелу такую грандиозную истерику, что ангел, перепугавшись, тут же отвел  в избушку, где она сразу плюхнулась в ванную и долго там отмокала. После ванной Сюзи обошла избушку, которая оказалась вполне приличным двухэтажным деревянным коттеджем, выбрала себе в качестве спальни светлую комнатку на втором этаже и не терпящим возражения тоном заявила:
- Мне здесь нравится, и буду здесь жить. Мне надоело скитаться по лесу и быть замарашкой.

Томми с сожалением покачал головой:
- Но как же быть с посиделками у костра, ведь так здорово, скитаться по  лесу, по вечерам смотреть на огонь и засыпать под сияющими звездами.

Сюзи презрительно фыркнула:
- Оставь эти глупости при себе. Я буду жить здесь, а тебя, раз ты любишь лесную жизнь, раз в месяц буду отпускать побродить по лесу. Я слабая девушка, за мной надо ухаживать и не забывать кормить!
 
Ангел понурился, такая перспектива не очень-то обрадовала его. Он  хотел что-то возразить, но Сюзи, чтобы навсегда пресечь ангельские глупости и закрепить свое право на проживание в избушке, тоном маленькой избалованной девочки  заявила:
- Я хочу есть. Томми, милый, приготовь покушать, а потом приготовь мне постель в этой комнатке.

Больше к этому разговору они не возвращались. Сюзи удалось накинуть на ангела крепкую уздечку, и помыкала им, как хотела. Томми беспрекословно подчинялся ей, готовил и убирал по дому. Он больше не просился в лес. Сюзи, спрятавшись в избушку, как в уютную норку, не стремилась посещать Ангельское Присутствие. Несколько раз Томми говорил ей, что её разыскивают из Ангельского Присутствия, в избушку даже пришел гонец, молоденький кудрявый мальчик и передал ей повестку. Сюзи угостила его конфетами, которые мальчишка тут же слопал, но никуда не пошла. Больше гонцов не было. Видимо, в постоянной суете дел Начальник ангелов забыл о ней, и её больше не вызывали.

Сюзи вскоре надоело безвылазно сидеть в избушке, где было очень скучно, но шляться по лесу больше не хотелось. Видя её страдания, Томми сжалился над ней и научил принимать телесный облик, и она стала подолгу болтаться на земле, только под запретом было посещение Лос-Анджелеса и Парижа, где она раньше жила, хотя иногда ей хотелось завернуть на вечерний огонек к  Пэт. Что-то в последнее время эта сучка слишком много плела небылиц о ней, заявляя о себе как о единственной жене Короля Ящериц,. Сюзи хотела хорошенечко попугать Пэт, но Томми, случайно прознав о её желании, категорически запретил это делать. Трагически заламывая руки, не хуже актера немого кино Рудольфо Валентино,  он заявил:
- Ты разве забыла, что приняла ангельский чин?  Ангелы умеют прощать, прости и ты, а ей, когда предстанет перед Апостолом Петром, обязательно припомнят, как тебя хулила.

Сюзи подумала и нехотя согласилась. Иногда на земле она встречала старых знакомых, которым, если узнавали её, обычно говорила, что просто похожа на ту, кем была в прежней земной жизни, что их путали или считали сестрами. Сюзи заметила, что сердце давно не бьется учащенно от встреч со старыми знакомыми, это были просто посторонние, с которыми уже ничто не связывало. От этих встреч оставался горький осадок, который можно было смыть только добрым глотком самогона из одуванчиков. Эти знакомые  забыли юношеские идеалы, вели так проклинаемый в юности буржуазный образ жизни, обзавелись бесчисленным числом сопливых детей и стали поклоняться золотому тельцу. Эта была глупая и суетливая погоня  за успехом и богатством. Сюзи пыталась достучаться до их сознания, что никуда не надо торопиться, смерть ждет их за каждым поворотом дороги, только вечная лень не дает смерти слишком часто взмахивать острой косой. Бесполезно. Поэтому Сюзи, плюнув на  глупых и суетных знакомых, стала жадно добирать всё то, что не успела за краткий миг земного существования. Еще не перевелись веселые компании, где алкоголь рекой и смэк в любых количествах. Для полного рок-н-ролла не хватало секса. Ей давно хотелось попробовать это в ангельском чине. Сюзи решила соблазнить одного красавчика из веселой компании, где зависала в последнее время. Они уединились, и когда этот красавчик, весь из себя напыщенный, продемонстрировал  ей и миру свое крошечное мужское достоинство, она не выдержала и расхохоталась ему лицо, и пенис неудачливого любовника  мгновенно увял и стал похож на плохо высушенный скрюченный табачный лист. Оскорбленный красавчик бросился на неё с кулаками, но не успел ударить, как мелькнула стальная молния, и дама бальзаковского возраста довольно стряхнула с лезвия косы капли крови. Сюзи испугано застыла. Смерть кокетливо поправила красное платье, туго обтягивающее её выдающиеся формы, и басом неожиданно произнесла:
- Не бойся, сестра, я всегда рядом и с удовольствием тебе помогу.

Перепуганная Сюзи мгновенно вернулась в небесную избушку,  где попавшему под горячую руку Томми закатила грандиозную истерику со слезами, и ничего не понимающему Томми долго пришлось отпаивать её мальвазией, а когда мальвазия не помогла, пришлось перейти на самогон из одуванчиков. Опьяневшая Сюзи, чувствуя, что ее, наконец, отпустило, икая и беспрестанно сморкаясь, смогла поведать о случившемся Томми.   Ангел  после сбивчивого рассказа неожиданно рухнул без чувств, и пришлось в свою очередь его отпаивать.

Томми, придя в себя, схватился за голову и запричитал, что же ты наделала, теперь всех лесных ангелов разгонят, а его, глупого, что приютил, поил, кормил, приводил в чувство божественным нектаром мальвазии и давал курнуть несравненную дурь тети Гертруды, обрекут на кары небесные… Горе ему, горе. Томми подхватился и скрылся в лесу, потеряв две фляжки с самогоном. Эти фляжки помогли Сюзи приятно скоротать время до возвращения Томми. Он явился через сутки, взъерошенный и пропахший дымом. Осторожно скрипнула входная дверь избушки, и послышались крадущиеся шаги. Сюзи тут же крикнула со второго этажа: «Томми, не бойся, здесь никого нет».  Ангел быстро поднялся по лестнице и заглянул в комнату. Сюзи, сидя по-турецки на постели,  укоризненно показала на пустые фляжки: «Они пусты, жажда измучила меня,  а тебя все нет». Ангел достал новую фляжку, и Сюзи жадно присосалась к ней, но едва он хотел присесть на кровать, возмущенно толкнула его ногой: «Как ты смеешь, грязнуля, садиться на  чистую постель! Иди в душ!».

Когда вымытый Томми, облаченный в чистую тунику,  с чашкой дымящегося кофе пришел в комнату, Сюзи милостиво разрешила сесть рядом с ней. Ангел помялся и спросил:
- Как ты могла?

- Что? – не поняла Сюзи.

- Как ты могла связаться с Госпожой  Смертью и использовать её в своих интересах.

- Я ничего не просила от неё, тот дурак хотел ударить меня, и она сама пришла на помощь.

Томми с сомнением посмотрел на Сюзи:
- Ох, с трудом верится, но считай, что тебе очень повезло, и об этом случае не стало известно Ангельскому Присутствию и Небесной канцелярии. В противном случае не миновать тебе всех кар небесных. Запомни, ангелы любят и помогают живущим, любят оплакивать умерших,  но никогда не сотрудничают с Госпожой Смертью!

- Поняла, - буркнула Сюзи. – Скажи, это те кары небесные, о которых мне говорил Начальник Ангелов?

Томми испуганно посмотрел по сторонам, а потом тихонько прошептал ей на ухо, что лучше об этом не знать.  Те наказания, которыми её стращали в Ангельском Присутствии, детский лепет по сравнению с карами небесными. Эти кары так ужасны, что лучше о них ничего не знать, чтобы не жить в постоянном страхе. Те, кому поручено их применять, очень изобретательны в  выборе, и эти кары могут длиться бесконечно долго, можно сказать вечно. Сюзи помолчала, усваивая информацию, а потом попросила Томми рассказать еще больше об ангелах. Он просветил, что процесс превращения в совершенное существо длится бесконечно долгое время, и от каждого ангела зависело, когда он отречется от всего земного и станет истинным ангелом по сути, а не по названию. Превращение в совершенное существо имело и оборотную сторону, - ангел становился бесполым.

Из всего сказанного Сюзи запомнилось, что превратившись в ангела, она станет бесполой и, соответственно, никогда больше не вкусит грешной радости плотской любви. Она дала себе слово как можно дольше не превращаться в совершенное существо, чтобы иметь возможность насладиться плотской любовью. Спустившись в очередной раз на землю, Сюзи решила опять вкусить запретного плода. Она выбрала симпатичного паренька и отдалась ему. Лучше бы Сюзи этого не делала. Парень чуть не умер на ней от ожогов. Она опять перепугалась, быстренько  удрала на небеса и очутилась в ванной, где долго отмокала. Её никак не отпускали воспоминания о красавце, корчащегося и визжавшего на ней  от ожогов. В ванную зашел Томми, протянул фляжку, и Сюзи  полностью её вылакала. Потом она сидела и плакала в теплой воде, а Томми утешал. После, когда Сюзи пришла в себя и перестала пускать сопли, ангел заметил:
-  Я специально не говорил о том, как опасно ангелу женского пола вступать в связь с живущим на земле. Ты же могла сжечь его, превратить в головешку. Теперь убедилась?

- Да, - еле смогла выдавить из себя Сюзи.

Томми встал и собрался уходить, но Сюзи его остановила, неожиданно для самой себя ляпнув:
- Я подозреваю, что тебя приставил ко мне начальник ангелов. Это так?

- Есть такое, - не стал отпираться Томми.

- Ты обязан доложить о моей шалости Ангельскому присутствию?

Томми присел на край ванной:
- Все, я подчеркиваю, - все ангелы проходят через искушения. Как змей искушал Адама и Еву запретным плодом в Эдемском саду, так и ангелов искушают  плотским грехом. До тех пор, пока ты не станешь бесполой, как и полагается настоящему ангелу, тебя будет мучить желание вкусить запретный плод. Прямые запреты плохо действуют на ангелов,  их обязательно кто-нибудь нарушает. Поэтому синклит старших ангелов хоров давно принял решение не препятствовать каждому вновь обретшему ангельский чин вкусить плотский грех. Поскольку ангелам запрещено причинять боль, за них страдают живые, искупая своей болью невольные прегрешения ангелов. Запомни, отныне ты можешь любить живущих на земле людей чистой и возвышенной любовью, без грязных плотских утех.

Сюзи, слушая Томми,  задумчиво перебирала мокрые пряди волос, а потом с грустью сказала:
- Какой же ты гад, Томми.

Ангел сокрушенно развел рукам, признавая её правоту.

Сюзи до вечера сидела в ванной, а когда вышла, не смотрела на Томми и не снисходила до общения с ним. Зато ангел по имени Томми был сама предупредительность, он накрыл на стол, покормил вкусным ужином  и даже убрал и помыл посуду. Ночью, в свежей постели, Сюзи с наслаждением выплакалась, а потом задумалась. Впрочем, она не любила думать, её поступки были импульсивны и неожиданны, как у настоящей женщины, оставлявшей прерогативу думать мужчинам. Теперь она задумалась, как жить дальше. Томми всегда уклонялся от ответа на вопрос, когда же она станет бесполой, а больше спросить было не у кого. В ангельском чине она провела уже много времени, и, как ни странно, мечта встретиться с Королем Ящериц стала тускнеть и забываться. Что теперь делать? Ради чего жить? Так и ничего не решив, Сюзи, засыпая, подумала, что ответ подскажет следующий день. Утром её разбудил запах свежесваренного кофе.  Он сладко потянулась в теплой постели, откинула одеяло и спустила босые ноги на пол. Неожиданно Сюзи поняла, что ничего не хочет менять в своей ангельской жизни. Мечта о Короле Ящериц пусть остается мечтой. Сколько она может гоняться за ним? Он тоже должен искать её, а если не хочет,  на нет и суда нет.  Сюзи громко взвизгнула, что сумела разрешить эту проблему,  и стала радостно скакать по комнате. На шум прибежал Томми, остановился у двери и неодобрительно покачал головой:
- Сюзи, ты же взрослая девушка, а прыгаешь как маленький ребенок.

Сюзи счастливо рассмеялась:
- Да, я маленькая девочка, хочу вырасти большой, поэтому и делаю зарядку. Еще я хочу кушать. Завтрак готов?

Томми неожиданно изменился в лице и опрометью бросился на кухню, но не успел, оттуда потянуло сбежавшим молоком.

После этих памятных событий жизнь Cюзи превратилась в сплошной праздник, по которому она летела на быстрых крыльях. Она в полной мере ощутила прелесть существования в ангельском чине, когда не надо было ни о чем беспокоиться, и прежде всего о проклятых деньгах, так много значивших в прежней земной жизни. Теперь у нее все было, стоило только щелкнуть пальцами, как верный чичероне Томми за все расплачивался, на ней появлялся любой наряд, а уж выпивка и наркота, стоило только захотеть,  появлялась как по мановению волшебной палочки. Сюзи не просыхала и была постоянно под кайфом. В этот раз, улизнув от порядком надевшего Томми,  решила спуститься вниз, на землю, чтобы попасть в Нью-Йорк и там закатиться в веселую компанию. Однако с пьяных глаз она здорово промахнулась. Сюзи очутилась в незнакомом месте, в каком-то ночном городе, который сразу не понравился своей гнетущей атмосферой, и наткнулась на сонного молоденького солдатика, что неведомо куда брел  с закрытыми глазами. Она хотела было вернуться  назад, но солдатик неожиданно понравился приятной сонной мордочкой, а уж какая у него была трогательная тонкая шейка, торчавшая из слишком широкого воротника шинели! Сюзи решила разбудить его и для затравки поднесла ему фляжку, а потом дала затянуться косячком. Потом, посмотрев на счастливого солдатика, сама не удержалась и то же приложилась к фляжке и курнула, и плохо помнила,  что потом было дальше.

Очнувшись, Сюзи  обнаружила, что лежит на облаке, а рядом был тот солдатик, которого подцепила в ночном городе. Увидев, что она открыла глаза, солдатик встревожено спросил: «Тебе лучше?». Сюзи кивнула головой, и её оглушил гвалт писклявых рыбьих голосов: «Вставай, вставай, нам скучно». Сюзи поднялась, зябко поёжилась, все-таки на облаке было прохладно, и солдатик закутал её в шинель. Шершавый воротник шинели неприятно царапал шею, зато Сюзи быстро согрелась. Больше сидеть на  облаке не хотелось, и девушка предложила новой игрушке:
- Может, закатимся на какую-нибудь вечеринку и  потанцуем?

Солдатик недоуменно пожал плечами:
- Кто же меня пустит в этой форме?

- Глупости, со мной везде можно.

Игрушка  тут же согласилась. Сюзи поймала в руки вившихся рядом рыбок и подбросила  их вверх. Рыбки закувыркались в лучах солнца, а девушка, схватив солдатика за руку, быстро спустилась с ним на землю. Едва они полетели вниз, как рыбки запищали:
- Прощай,  Сюзи,  нам было с тобой хорошо!

Свист в ушах, и они мягко приземлились на брусчатку площади, на которой стоял католический собор. Сюзи удивленно посмотрела по сторонам, кажется, она вновь промахнулась.

- Ччч, - хотела она по привычке выругаться, но вовремя вспомнила, что лучше не вспоминать всуе это имя, и успокоилась. – Только непонятно, где же они очутились.

- Ах, милочка, ты на площади Всех Святых, перед известным собором, построенным в 17 веке, - раздался возле её уха до боли знакомый голос.

Сюзи не поворачивая головы, тихонько зашипела:
- Ральф, что ты тут делаешь? Шпионишь за мной?

- Ну почему Ральф, - обиделся ангел. – Меня зовут Томми, и я не слежу за тобой. Просто решил побывать в этом соборе, здесь находятся мощи Роцалии,   её в последнее время признали святой и она стала необыкновенно популярной. Скоро должны открыть собор. Смотрю, ты тут не одна, а с каким-то солдатом. Где ты подцепила такого красавчика?

- Могу посоветовать обзавестись подружкой, уж я – то не буду спрашивать, где ты её подцепил и что будешь с ней делать, - ядовито ответила Сюзи.

- Ах, все шутить изволишь, - с сожалением вздохнул Ральф.  – Ты же прекрасно знаешь, что я, как ангел, существо совершенное,  начисто лишен плотских помыслов.

Глухо ударил колокол, двери собора распахнулись, и неожиданно на площадь набежало так много народа, стало тесно, и Сюзи прижалась к солдату, чтобы не потеряться.

- Милочка, идем быстрее, иначе паломники не дадут попасть в собор до самого вечера, - Ральф по имени Томми подхватил Сюзи за руку и потащил за собой. Сюзи ухватилась за солдата, и троица быстро ввинтилась в толпу и неожиданно оказалась на ступенях собора. Пробежавшись по ним, они вошли в собор. Тот, кто видел хоть один католический собор, может легко представить себе любой католический собор, однако солдат, впервые оказавшись в нём, стал с интересом вертеть головой по сторонам. В соборе его поразили высокие резные черные скамьи и огромные витражи, но Сюзи не дала ему полюбоваться и потащила дальше. Они рысью промчались по собору и свернули в боковой придел, откуда по ступенькам спустились вниз, в маленькую комнатушку,  посредине которой стоял маленький гробик из красного дерева, верхняя треть крышки которого была стеклянной.  Под стеклом было видно лицо очаровательной смуглолицей девочки с выцветшим пышным бантом в  волосах. Дальше тело девочки было укутано в покрывало, сквозь которое проступали очертания сложенных на груди руках. На вид девочке было около трех-пяти лет. Лицо девочки было спокойным, казалось, она уснула и спит счастливым сном детства, ей снятся сладкие сны о земляничных полянах, полных фисташкового мороженого, по нему скачут розовые пони, на которых она обязательно будет кататься. Веки девочки чуть приоткрыты и виднелась склера глаз. Только это был не сладкий сон маленькой девочки в детской постельке, это был вечный сон в изящной домовине.

Ральф остановил их бег и торжественно сказал:
- Перед вами мощи, так называемой святой Роцалии.  Ей поклоняются в этом городе, ей молятся женщины, мечтающие зачать и познать радость материнства.  Её просят избавить от болезней, - и сварливым голосом базарной торговки закончил, - как ни странно, но эта пигалица всем помогает. Эти грязные идопоклонники, прости господи меня грешного, совсем забыли о боге и о нас, ангелах, несущих божью благодать, ведь молитвы надо возносить богу, а не какому-то кадавру, счастливо избежавшему тления.   
 
Сюзи посмотрела на гробик и лежавшую в нем девочку, а потом перевела взгляд на солдата. Тот стоял бледный и кривился.

- Что с тобой, - встревожилась Сюзи.

- Не нравится мне здесь. Давай уйдем отсюда.

- Хорошо, сейчас уйдем, - согласилась Сюзи и повернулась, чтобы уйти, и тут услышала тонкий плач, похожий больше на тоскливый вой.

- Кто здесь плачет, - спросила она. – Кому здесь плохо?

Плач тут же прекратился, и испуганный детский голосок спросил:
- Кто ты?

- Меня зовут Ава, - представилась Сюзи.

- Ты человек?

- Да, - не колеблясь, ответила Сюзи; хотя и ангелы не могут обманывать, но она, как всегда, плевала на любые запреты.

- Ты обманываешь, смертные не могут слышать мой голос, ты, наверное, из ангелов, только находишься здесь в телесном обличии.

Сюзи не стала возражать, а просто сказала:
- Я не вижу тебя.

- Ты смотришь как простой смертный, а нужно воспользоваться ангельским зрением.

Сюзи осторожно огляделась вокруг, глубоко вздохнула, набирая воздух в легкие, словно ныряльщик перед погружением  и щелкнула пальцами. Её щелчок заставил окружающих застыть, как каменные изваяния. Застыл солдат, повернувшийся уходить. Застыла склонившаяся в глубоком поклоне женщина в черном платке.  Замерла рука у левого плеча крестившийся беременной молодухи. Застыли спускавшиеся по лестнице в комнатушку.  Только продолжал беззвучно кривляться недовольный ангел Ральф по имени Томми, но девушка не обращала на него внимания.  Сам научил этому фокусу, проболтавшись по пьяни, а когда, протрезвев, умолял никогда не применять. Как же, разбежался! Сюзи пообещала и даже поклялась самой страшной клятвой, но разве она не женщина, имеющая право хоть раз в жизни нарушить любую клятву, прекрасно осознавая, что красивой женщине все простят?! Теперь Ральф терпи и радуйся, что и его не превратила в каменного истукана,  и не мешай ей увидеть создание с детским голоском.

Следующий шаг - увидеть мир ангельским зрением. Сложность состояла в том, что надо было покидать телесную оболочку, но она не хотела становиться невидимой, чтобы не дать пищу слухам и пересудам, что у святой Роцалии произошло очередное чудо, и от переживаний молодая женщина растворилась в воздухе. Поэтому Сюзи попыталась усидеть на двух стульях, и у неё получилось! Мир сразу переменился. До этого в комнатушке было  достаточно светло,  и ощущался легкий запах тления, а теперь окружающий мир стал похож на черно-белую фотографию,  и Сюзи едва не стошнило от запаха разлагающейся плоти.  Её вплотную окружили черные бесформенные создания, голодно клацающие челюстями. Эти мерзкие создания только и ждали, чтобы вцепиться в горло посетителям и всласть напиться горячей крови. Эти богопротивные создания вольготно чувствовали себя в храме, поскольку в нем в открытых гробах находились мертвецы, и смиренные молитвы прихожан не могли победить созданий подземного мира, свободно проникающих в храм, чтобы питаться разлагающейся плотью мертвецов и свежей кровью посетителей.  Мерзкие создания дружно завыли, и Сюзи, несмотря на то, что была ангелом, перепугалась.
- Вон, отсюда! – раздался хриплый  крик, так не похожий на детский голосок, который она раньше услышала.

Богопротивные создания, поджав хвосты, попрятались по углам. В центре комнаты на гробике сидела крошечная старушка в ветхом детском платьице, сквозь прорехи которого проглядывала сморщенная кожа, а на свалявшихся седых волосах был такой же, как и у девочки в гробу, выцветший бант. Старушка неловко дернулась, и в ушах Сюзи раздался кандальный звон, от которого заломило в ушах. Девушка увидела, что гробик окутывает прочная цепь, конец которой был закреплен на левой лодыжке старушки.

- Видишь, - старушка поддернула цепь, сколько лет я здесь сижу, уже превратилась в старуху, но не могу оторваться. Будь прокляты мои родители, они так горевали обо мне, что не смогли пережить расставание, и не захотели по-человечески похоронить, чтобы я могла стать красивым ангелочком; будь проклят мой бальзамировщик, он украл мою посмертную жизнь, сохранив меня навсегда маленькой девочкой, приковал прочной цепью к этому гробику. О-о-о, как я его ненавижу, он вмешался в естественный ход вещей, когда сохранил  мою телесную оболочку, и теперь мой небесный облик безудержно стареет, но я никогда не смогу умереть, так и буду сидеть на этом проклятом насесте.

Эти проклятия Роцалия пробормотала скучным голосом, лишенным всяких эмоций.   Слишком часто она их повторяла, и гнев давно улетучился из этих проклятий, просто констатация факта. Старушка понимала, что ничего не сможет изменить,  навсегда прикована к этому гробику и обречена сидеть на нем, пока не рассыплется её прах.

Роцалия замолчала, поникла головой и поводила сморщенной птичьей лапкой по стеклянной крышке домовины, а потом продолжила:
-  Ко мне приходила одна важная дама. Она представилась Констанцией Ллойд.   Эта прекрасная дама пожалела меня и сказала, что я воплощенный портрет Дориана Грея,   только наоборот, но я постеснялась спросить, кто такой Дориан Грей и чем он знаменит. Может, ты мне объяснишь?

Сюзи отрицательно качнула головой, зачем Констанция Ллойд так сказала, эта малышка-старушка  слишком обижена чрезмерной любовью своих родителей, чей прах, наверное, давно истлел, чтобы ей рассказывать  невероятную историю о дивном портрете и о мерзавце по имени Дориан Грей. Поэтому она сказала полуправду:
- У этой дамы - Констанции Ллойд, - жизнь не задалась, поэтому к месту и не к месту поминала этого Дориана Грея.

- Он был её мужем?

Сюзи усмехнулась:
- Скорее – любовником мужа, что испортил ей жизнь. Она развелась с мужем, которого оставила в Англии,  и уехала на континент.

- Так я знала, - уныло продолжила старушка. – Никто не приходит ко мне с добром. Только убогие и больные,  чтобы что-то выклянчить у меня. Я  звала госпожу Смерть, просила мне помочь,  но та пришла, посмотрела, сказала «сочувствую», и удалилась.

- Но почему? – удивилась Сюзи.

- Госпожа Смерть повторила, что однажды оборвала мою жизненную нить, и не может умертвить мертвого, употребив загадочное слово «тавтология». Я прямо влюбилась в госпожу Смерть, такая шикарная, но почему-то босоногая дама в длинном платье, в шикарной черной шляпе с огромным черным кружевным зонтом.  Я только не поняла, где у неё коса. (Сюзи поежилась, такой образ она придумала для госпожи Смерти, который ей понравился, и в этом обличии стала появляться перед всеми). У-у-у, я обречена навечно сидеть на  этом гробике, - вновь завела монотонную шарманку старушка на цепи. -  Пусть молния поразит этот собор, чтобы он сгорел,  и я, наконец, освободилась  бы и превратилась в красивого ангелочка. Представляешь, - старушка всплеснула ладошками, -эти живущие повадились ко мне, на меня пялятся и восторгаются, ах, какое невинное создание спит вечным сном. Ах, как она прекрасна в этой домовине из красного дерева!  В гробу я их всех видала!  Пусть бы попробовали как это, столько лет лежать и не меняться, проклятый бальзамировщик, я нашептала, и он  вскоре помер,  после того, как заточил меня в это узилище. Представляешь, эти идиоты придумали, что мой кадавр открывает глаза, но не верь, это оптическая иллюзия, у кадавра неплотно сомкнуты веки, поэтому так кажется, когда утром в комнатушку попадает солнечный свет. Теперь глупые людишки из-за нетленности кадавра объявили меня святой, а глупые бабы взяли моду ходить ко мне молиться, чтобы я помогла им забеременеть!

- И как? – Сюзи удалось вставить словечко в нескончаемый монолог старушки.

- Никак! – обрезала старушка, - неправильно это, нельзя живым поклоняться мертвым, просить у них помощи. Пусть лучше их мужья трахают, а если муж бессилен, пусть заведет себе жеребца на стороне. Я  помогаю, мне их жалко, и даю им ребеночка. Только эти дуры - просительницы не понимают, что обрекают будущих деток на большие муки и скорую смерть. Глупыми молитвами они укорачивают свою жизнь, и смерть в муках принимают,  неужели не понимают, что просто так ничего не дается и за все надо платить.  Ладно бы платили своим здоровьем и жизнью, а ведь расплачиваются здоровьем и жизнью своих будущих детей.  Посмотри на эту корову, уже полгода ходит и молится у меня, - старушка махнула рукой, и Сюзи увидела тучную молодую женщину, которая с отрешенным видом застыла в молитве. Чем у меня часами молиться, лучше бы жрать перестала, а эта потаскушка, и Сюзи увидела молодую женщину весьма потрепанного вида, с двенадцати лет по мужикам шляется и трахается со всеми, сколько абортов сделала, а сейчас истово замаливает грехи и просит у меня ребеночка. Нимфоманка проклятая! Сначала вылечись, а потом рожай!

- Откуда ты это знаешь? – поразилась Сюзи.

- Посиди тут с моё, не такое услышишь, ведь ко мне не только просительницы ходят, бывают и другие, в том числе и врачи, вот у них и нахваталась. Эх, как я устала, сидеть тут прикованной цепью, - и старушка с ожесточением поддернула цепь, которая потревожено загремела. - За что меня родители обрекли на вечные муки?

Старушка утомленно замолчала. Сюзи тоже молчала, понимая, что любые слова утешения будут фальшивыми. Она не в силах облегчить участь Роцалии.

Старушка вновь поддернула цепь, встала и потянулась. Её ветхое платьице затрещало, и от него посыпались кусочки материи, густо усеявшие стеклянную крышку гробика.

- Скоро совсем буду голой сидеть, - пожаловалась старушка. – Ладно, пожаловалась тебе, и хватит.  Ты - то зачем сюда пришла? Ведь не молиться же о ребеночке?

- Просто так.

- Завидую, а я навечно прикована к этому гробику и никуда не могу пойти. Только и вижу эти стены и рожи просительниц. Скорее бы мой кадавр истлел, и тогда бы я могла обрести свободу и упокоение, - старушка закряхтела и неожиданно сменила тему разговора, - у тебя есть дети?

Сюзи поджала губы, у неё не было детей, и не стала отвечать.

- А я бы хотела ребеночка. Знаешь, когда у тебя каждый день столько просят о детках, самой поневоле хочется, чтобы понянчится с ним, - тут  старушка подслеповато прищурилась и ткнула пальцем за спину Сюзи, - ты привела с собою кавалера! Я его сослепу сразу не разглядела! Где ты подцепила живущего? Завидую!

Сюзи обернулась, она и позабыла, что пришла сюда с новой игрушкой, солдатиком, который застыл у неё за спиной.

- Он такой хорошенький, молоденький, что хочешь у меня проси, меня уже нарекли святой, могу ему чем-нибудь помочь, только за один его поцелуй! Я покажу тебе место на стекле гроба, пусть поцелует, а подставлю щечку.

Сюзи на мгновение стало дурно, когда представила себе, как её забавная живая игрушка целует мертвую разлагающуюся плоть. Хоть и она была мертва, но, став ангелом, научилась принимать телесный облик и ничем не отличалась от живущих, могла пить, жрать, даже трахаться, но очень осторожно, чтобы не спалить партнера. Однако чувство собственности и ревность от неё никуда не делись.

Старушка, видя её замешательство, примирительно махнула высохшей лапкой:
 – Не хочешь, не надо себя насиловать, тогда поцелуй его за меня. Вижу, вы скоро расстанетесь, но я попрошу, стань его ангелом-хранителем, а при случае, - помоги ему. Он такой хорошенький, эх, жаль, что у меня никогда не будет кавалеров. - Старушка поникла головой. – Прощай, Ава, и больше не приходи, не трави мне душу!

Сюзи щелкнула пальцами, к ней вернулось обычное зрение, и окружающие вздрогнули и перестали изображать из себя каменных истуканов.  Солдат вышел из комнатушки, поднялась из глубокого поклона женщина в черном платке, закончила креститься беременная молодуха,  а потрепанная молодая женщина продолжила истово молиться.

Сюзи догнала солдата на выходе из собора. Как же хорошо было на свежем воздухе, настоянном даже на выхлопных газах, а не на запахе тлена, который пропитал одежду и завернул тело в жирную противную пленку.

После полумрака собора теплые лучи осеннего солнца были подобны божественной благодати.  Сюзи критически посмотрела на игрушку в виде молоденького солдатика с тощей цыплячьей шейкой, в шинели колом на тщедушной фигурке, в несуразных кирзовых сапогах, с тонкими руками, торчащими из чересчур широких рукавов шинели. Что в нем нашла Роцалия, разве что его прекрасную молодость, но несчастной девочке-старушке сгодился бы любой. Однако Сюзи не для того с ним встретилась, чтобы с кем-то потом делить. Чувство собственности для неё было свято, и она никогда не делилась с подругами своими кавалерами. Что скрывать,  этот солдатик  ей самой понравился.

Рядом с ней нарисовался Ральф, который с гнусной ухмылкой поинтересовался:
- Хочешь трахнуть этого красавчика? Не стесняйся, у тебя осталась еще несколько попыток,  только не спали его.

- Сгинь, - одними губами прошептала Сюзи. – Исчезни с моих глаз, старый развратник.

- Напоминаю, милочка, я не могу быть старым развратником,  поскольку являюсь ангелом,  и поэтому греховное и плотское мне чуждо. Я могу быть только старым болтуном. Это ты совсем юная в ангельском чине и посему не избавившаяся от несвойственных ангелам плотских  радостей.

- Мне твое общество неприятно.

- Тогда я исчезаю, не буду тебе мешать. Только запомни, не спали его! - Ральф стал бледнеть, но прежде, чем он истаял, Сюзи захотелось сходить с солдатиком в кафе, и она ловко запустила руку в карман ангела, и прежде чем тот истаял, вытащила увесистый бумажник.

- Пойдем в кафе, - предложила Сюзи.

- Боюсь, я ничего не смогу есть, у меня после посещения собора ком в горле стоит, и денег у меня местных нет, - робко пожаловался ей солдат.

- Тогда пошли гулять, - решительно сказала Сюзи, и они, взявшись за руки, гуляли до позднего вечера по городу. Ей так давно не было хорошо, словно она вернулась в далекую юность, они с улыбкой смотрели друг на друга, болтали и радовались пустякам, кормили стаи голубей на площадях. Вечером, когда зажглись фонари, Сюзи в очередной раз с грустью поняла, что все хорошее когда-нибудь кончается. Надо расставаться с этим милым неуклюжим солдатиком, который неожиданно зацепил её пока живую душу. Ей повезло, душа еще не стала ангельской, одинаково равнодушной, как человеческим радостям, так  и горю,  без сопричастности и сочувствия. Ее юный вид ввел в заблуждение солдатика, и он отнесся к ней, как к своей ровеснице, но не надо себя обманывать, она взрослая тетка, значительно старше его по прожитым здесь, на земле, годам, ангельские годы в счет, это просто мгновение в вечности. Надо прощаться. Не может быть любви между живущим и ангелом. Это была последняя её прихоть, фантомная боль по земной жизни.

В витрине магазина Сюзи неожиданно увидела свое отражение,  которая, увидев её, призывно замахала рукой, и когда она подошла, просто сказала:
- Вспомни, когда ты пришла на небеса, у тебя была высокая цель. Ты мечтала о встрече с Королем Ящериц. Повтори за мной: где ты, мой Король? 

Сюзи послушно повторила:
-  Где ты, мой Король?  - и тяжело вздохнула, как, однако трудно расставаться с этим очаровательным живущим, с  последней живой игрушкой.  Отображение в витрине грустно улыбнулась Сюзи, и тихо прошептала: «пусть солдатик исполнит твой последний каприз и вам пора расставаться».

Сюзи заворожено повторила за отражением: «пусть солдатик исполнит мой последний каприз» и притянула его к себе за шинель.
- Поцелуй меня, – попросила она. – Поцелуй крепко-крепко.
Перед поцелуем Сюзи набрала полную грудь воздуха и постаралась остыть, стать холодной, как лед, представив себя голубой ледяной глыбой, искрящейся под лучами солнца. Она хорошо помнила, как едва не сожгла первого незадачливого любовника и не хотела обжечь  пухлые юношеские губы  солдатика. Неожиданно захотелось навсегда остаться в памяти солдатика, чтобы он хоть изредка вспоминал о ней со щемящей сердце светлой тоской. Сюзи была сентиментальна и в свое время обчиталась женских романов.

Сюзи подставила губы, и солдатик неумело её поцеловал. Она вздохнула и взяла инициативу в свои руки. Она обвила руками его шею и стала жадно целовать солдатика. Боже, как она давно она так сладко целовалась! Наверное, когда была с Королем, только она так и не поняла, почему её кумир пожелал быть Королем этих ужасных пресмыкающихся. У неё была горячая кровь, а эти холоднокровные, с  грубой кожей и немигающими взглядами, у них только инстинкты и они не  способны любить,  а она была живой,  горячей, только позови!

Своим горячим языком Сюзи разомкнула губы солдатика. Стоп, остановись, не теряй голову, не спали его губы. Она давно так не целовалась, мед и молоко, молоко и мед, струились у нее по губам, она слизывала их своим горячим языком, и у неё закружилась голова. Как чудесно и прекрасно! Сюзи насилу оторвалась от солдатика. Вид у него был ошеломленный. Сюзи тихонько спросила солдатика, куда он шел, и он  рассказал о своих злоключениях в ночной тьме в поисках неуловимого лейтенанта Прогера. Сюзи решила ему помочь и, покопавшись в памяти солдатика,  нашла тот дом и те двери, возле которых стоял лейтенант Прогер. Пусть он уходит в свою каменную ночь.   Сюзи отстранилась от солдатика:
- Внимательно слушай меня.
- Я говорю: один, ты закрыл глаза и крепко уснул.
- Я говорю два, ты забыл о встрече со мной и сладких поцелуях.
- Я говорю три, ты проснулся, открыл глаза, и вспомнил, зачем шел сюда. Перед тобой дверь. Стучи в неё!



2.5.
Посыльный. Третье посещение

Перед глазами Моргена была та же злополучная дверь, в которую он уже дважды стучал, но ему никто не открыл. Дверь, увидев его, вновь стала беззвучно хохотать, - опять явился, не запылился. Солдат виновато развел руки, он существо подневольное. Ему, выпучив глаза и взяв под козырек, приказали доставить из-за моря-окяина чудо невиданное, заморское, лейтенанта Прогера, хоть живого, хоть и  мертвого, и пнули под зад, и побежал он мелкой трусцой в ночную тьму и холод, как побитая собака, переплыл через холодное море-окиян, истоптал до дыр подошвы сапог, только нигде не нашел лейтенанта.  Морген смутно догадывался, что искомый Прогер спит,  уткнувшись в пышную грудь какой-нибудь местной восточной красавицы, причмокивая губами от восторга и плевать ему на грозных командиров, страдающих импотенцией и, соответственно, бессонницей, и поэтому гоняющие его, бедолагу, ночь напролет. Дважды он возвращался с пустыми руками, и был послан в третий раз. Теперь без лейтенанта Прогера  в часть нельзя возвращаться. Поэтому, прости дверь, но стучать он будет сильно, спрятав в карман свое интеллигентное воспитание. Морген замолотил кулаком в дверь. Бух, бух, бух, - разнеслись по двору громкие удары. Дверь, как и подобает бесчувственной деревяшке, не поморщившись,  спокойно перенесла град ударов и не пожелала открыться. Он сдвинул шапку на затылок и продолжил сильно лупить по двери. Он стал чередовать удары, сначала правым, потом левым кулаком, но опять безрезультатно, дверь не желала сдаваться перед ним. Что же это такое, расстроился солдат, скоро подъем, а он еще толком не спал, у-у-у, Прогер, скотина, открывай дверь, иначе вынесу ее к черту, на щепочки разобью. Дверь со стоическим упорством выдержала очередной шквал ударов. У него разболелись руки от ударов, а соню Прогера разбудить не удалось. Посыльный стал лупасить  по двери каблуками солдатских сапог. Бац-бац-бац. Rabbioso (итал. муз. термин, здесь – неистово). Бац-бац-бац.   Предутренняя тишина, с испугом зажав уши, давно сбежала со двора, однако остались жильцы дома, которые никуда не могли убежать, и звонкие удары  стали безжалостно вырывать жильцов из сладких объятий предутреннего сна.

Морген, с упорством клинического идиота, продолжая лупить по двери, заметил,  как загорелся свет в одном окне, другом, третьем. Он чувствовал, как сонные и злые жильцы выглядывали во двор и пытались понять, кто так нагло и бесцеремонно будит их рано утром. Среди жильцов были и горячие головы, что были готовы выскочить во двор, и с воплями и матерком отвесить солдату горячих затрещин и выгнать со двора, но боязливые жены отговаривали от этого опрометчивого шага. Кто знает, что на уме у этого полоумного солдата, так нагло лупящего в дверь ногами. Ночная тьма стала уступать место хмурому рассвету, звезды становились все более блеклыми, и на посветлевшем небосводе продолжала блистать одна утренняя звезда. Скоро в окнах второго и третьего этажах зажегся свет, но упорная дверь держала глухую оборону и не хотела открываться. Морген перестал бить копытами в многострадальную дверь, которая была виновата только в том, что была единственной преградой, за которой прятался в ночи лейтенант Прогер. Ему стало стыдно перед жильцами дома,  что ранним утром были вынуждены слушать барабанные дроби по филенке двери, а потом целый день будут ходить сонными, с сильной головной болью и поминать его нехорошими словами.  Морген, поняв, что ему не достучаться до лейтенанта Прогера, плюнул на приказ дежурного по части и решил потихонечку исчезнуть со двора.

Однако дверь, до этого упорно державшая глухую оборону и стойко не поддававшаяся натиску, неожиданно открылась. Из черного нутра квартиры высунулась голая женская рука, цепко ухватившаяся солдата за воротник шинели и мгновенно затянувшая вовнутрь.  Морген был так ошарашен, что не противился и очутился в темной прихожей. Там за воротник шинели ухватилась  вторая рука, и солдата крепко прижали к женской фигуре в белой ночной сорочке. Обнаженные женские руки встряхнули солдата, как мешок с картошкой, и его глаза закатились в вырез ночной рубашки, где бурно вздымалась большая грудь, а его ноздри втянули ошеломляющий запах зрелого женского тела, только что поднявшегося из теплой постели.  От запаха женщины закружилась голова и резко ослабли ноги. Если бы не руки, крепко державшие солдата за воротник шинели, он бы позорно упал к ногам этой воинственной дамы. Она закричала на него с ощутимым восточным акцентом: «Как ты смеешь ломиться ночью к честной девушке?» Дочь гор лукавила, её грезы о вечном девичестве были в прошлом, и на вид ей было около тридцати с чем-то лет. Испуганный Морген жалко пролепетал, что вообще-то стремился не к ней, а к лейтенанту Прогеру, который здесь живет. Его слова вызвали у женщины очередной приступ гнева, и она запричитала:
- Какой мерзавец! Мало того, что всю ночь ломился к ней в дом и позорил одинокую бедную девушку, так еще и выдумал, что ищет у меня какого-то лейтенантишку! Я не в борделе работаю, я честная девушка. Я пойду к твоему командиру, пусть тебя накажет, лгунишку и болтливого  щенка!».

 Морген понял, что ошибся и ломился ночь напролет в квартиру, где не было никакого лейтенанта Прогера, а живет одинокая честная девушка преклонного возраста. Однако он своими глазами видел, готов голову отдать на отсечение, как возле двери этой квартиры терся лейтенант Прогер, о чем он тут же поведал взбешенной женщине. Его слова еще больше раззадорили женщину, которая вновь стала его трясти и еще крепче прижимать к себе.  Солдат поневоле уткнулся носом в ложбинку между божественных грудей этой женщины, и запах зрелого женского тела вновь закружил ему голову. Женщина стала громко причитать, что одинокую бедную девушку обидеть может всякий и что она не ожидала такого поступка от русского солдата. В проеме двери появилась еще одна тонкая фигурка в ночной рубашке, которая сонным девичьим голоском спросила: «Ма-ам, в чем дело?»

Бедная одинокая девушка, которая оказалась еще и матерью этой девочки, на мгновение отвлеклась и строго сказала: «Лира, иди к себе в комнату, неприлично стоять перед незнакомым мужчиной в ночной рубашке», забыв, что сама была в ночной рубашке, поверх которой накинула шаль, которая ничего не скрывала. Однако девочка не послушалась мать и не ушла, она понаблюдала, как мать трясла солдата, а потом сказала:
- Мама, что ты вцепилась в этого солдата, отпусти его, он же слишком молод для тебя.

Женщина привычно огрызнулась на дочь, тема была явно болезненная:
- Он не ко мне, он к этому лейтенантишке, что недавно тут терся.

- Это тот, который живет через три квартиры? - уточнила дочь.

- Наверное, тот.

- Так отпусти его и пусть катится отсюда.

Женщина с сомнением в голосе произнесла, окидывая Моргена оценивающим взглядом:
- А как же моя репутация?

Морген, который от стыда был готов превратиться в мышку, чтобы вильнуть хвостиком и спрятаться в любой  норке, испугался. Взгляд женщины не сулил ничего хорошего, в порыве праведного негодования она могла слопать его со всеми потрохами, не подавившись даже шинелью и сапогами. Лучше бы она пожаловалась на него командиру батальона, наряды вне очереди  и насмешки сослуживцев он как-нибудь пережил.  Второй вариант больше устраивал, и он осторожно, благо женщина больше не держала за шинель, стал задом,  по миллиметру,  сдавать к двери, готовясь улизнуть из квартиры, но не тут-то было. Женщина вновь ухватила его воротник шинели и опять встряхнула, но уже без прежнего азарта, она успокоилась и решила тщательным образом все выяснить:
- Зачем ты сюда пришел?

Морген, волнуясь и запинаясь, поведал печальную историю о своей неудачной миссии посыльного к командиру взвода - лейтенанту Прогеру.  Однако ошибся дверью, приносит глубочайшие извинения, и так далее, в конце он поймал себя, что повторяет одни и те же слова, однако не в силах был остановиться.  К нему приблизилась девичья фигурка в длинной ночной рубашке. Дочь была похожа на мать, только нос у её был прямой, а не с горбинкой, как у матери, и даже в полутьме было видно, что у нее более светлые волосы, чем у матери. Глаза девочки неожиданно блеснули отраженным лунным светом. Девочка, обдав его таким же как, мать, теплым дыханием, сказала:
- Я запомнила тебя, солдатик, (слово «солдатик» вызвало у него какое-то смутное воспоминание о чем-то приятном, только не вспомнить, с чем это было связано), мы с тобой обязательно встретимся, а сейчас – уходи отсюда.

Девочка повернулась к матери:
- Отпусти, пусть уходит.

Мать попыталась что-то возразить, но дочь упрямо повторила: «пусть уходит», а ему  сказала: «ты найдешь лейтенанта в третьем квартире по этому ряду».

Морген с облегчением выскользнул из квартиры и облегченно вздохнул полной грудью, а потом, как торпеда к цели, устремился к третьей квартире, где жил злополучный лейтенант Прогер. Едва он постучал,  как дверь тут же открылась, словно Прогер не спал, прижимаясь к пышной груди восточной красавицы, а простоял всю ночь навытяжку в ожидании, когда за ним явится посыльный. Прогер был в форме, и, выслушав его сбивчивый доклад, кивнул головой, и они пошли в часть, лейтенант впереди, а он – сзади. Перед уходом Морген бросил прощальный взгляд на многострадальный дом, окна которого почти все были освещены, и посмотрел на дверь, в которую он трижды за ночь ломился. Она ничем не отличалась от других дверей, окрашенных темно-красной краской. За ней скрывались честная одинокая девушка около тридцати с чем-то лет и её дочь по имени Лира.  Солдат с облегчением вздохнул и понадеялся,  что никогда больше не придет к этому дому.

Небо утратило темные ночные краски, стало бездонно-синим, звезды стали еле различимыми,  и только одна утренняя звезда продолжала ярко блистать.

Морген с тоской подумал, что едва вернется в часть, как дежурный по роте скомандует «подъем», и ему уже не удастся урвать хотя бы часок в теплой постели. Впереди него маячила спина лейтенанта Прогера в светло-серой офицерской шинели.  Если бы он не провалился на вступительных экзаменах и закончил бы институт,  носил бы сейчас офицерскую шинель с лейтенантскими погонами, а кто-то бы другой летал бы за ним легкой птичкой, но, видать, не судьба, не повезло. На этом злоключения Моргена закончились, и больше его не посылали  по ночам к лейтенанту Прогеру.

Господин Великий Восточный Город потягивался и мурчал, как сытая кошка. Ночь прошла успешно,  два хладных трупа лежали в изысканно-изломанных позах  в разных концах города. Сейчас забегает милиция,  какие животы отрастили, надо бы им почаще бегать, нечего сидеть по кабинетам, а он отдохнет и наберется сил. Господин Великий Восточный Город окинул взором улицы, увидел солдата, мелкой трусцой следовавшего за офицером, и у него испортилось настроение. Мерзавец, такую игру загубил! Ничего,  Господин Великий Восточный Город умеет ждать, и солдатик обязательно объявится на ночных улицах, и тогда вволю  наиграется с ним.





2.6.
В гостях

После занятий Прогер оставил Моргена в техническом классе.
- Вы ведь назначены посыльным ко мне, - полувопросительно - полутвердительно сказал он.

- Да, было такое дело, - нехотя ответил Морген, было неприятно вспоминать о недавнем посещении бедной одинокой девушки.

- Вот и прекрасно, знаете, где живет моя соседка, к которой вы случайно попали.

Морген удрученно кивнул головой, понятно, нажаловалась, сучка, сейчас лейтенант  драть будет, а потом, сам руки пачкать не будет, скажет сержанту Рыбальченко, чтобы объявил ему два наряда вне очереди, давно что-то он не драил полы в казарме. Однако Прогер неожиданно спросил, может ли он поменять выключатели и розетки. Морген удивленно посмотрел на лейтенанта и кивнул головой.

- Вот и отлично, - Прогер повеселел, - подойдешь к прапорщику Неклесе, я его предупредил, и возьмешь у него необходимое для ремонта и сходишь к соседке. Она знает, что от меня придет солдат. Увольнительную я дам.

Морген печально ответил «есть» и поплелся выполнять приказ взводного. Настроение резко упало, совсем не хотелось встречаться с одинокой бедной девушкой тридцати с чем-то лет,  он хорошо помнил, как его трясли как грушу,  но едва вышел за КПП, настроение сразу улучшилось.  В самом деле, те несколько часов, которые он проведет вне части, стоили встречи со скандальной теткой. Погода была чудесная, ветер наконец-то разогнал тяжелые тучи, на небе проявилось солнце, и жизнь, до этого казавшаяся невыносимой, сразу заиграла новыми красками, и вся тяжесть предыдущих дней отступила прочь, в темные подворотни глухих переулков города. Город сиял, дожди смыли грязь с улиц, и было приятно ступать по чистому асфальту в надраенных, по случаю увольнения, до блеска сапогах. Тянулись к голубому небу влажные темно-коричневые ветки деревьев, на которых висели последние, не успевшие облететь желтые и красные осенние листья, в оконных стеклах ярко плавились солнечные лучи, и воздух после душной казармы казался божественно-свежим и пьянящим. Скользили по улицам прохожие, погруженные в свои мысли и не замечали солдата, с зеленой противогазной сумкой через плечо. В неё  Морген сложил  необходимые инструменты, а также выключатели и розетки. Вставший ото сна Господин Великий  Восточный Город вальяжно щурился, прикрыв глаза от слишком яркого солнца, ночь прошла хорошо, охота была успешной, и одинокий солдат, который недавно всю ночь провел в городе, не вызвал у него привычного охотничьего азарта.  Иди, солдатик,  ночные страхи пусть не терзают твою душу неприятными воспоминаниями, жизнь в блеске солнечных лучей поистине прекрасна, и ради яркого солнечного дня стоит жить и улыбаться.
 
Морген быстро пришел к памятному дому, который  ночью   успешно прятался среди других домов.   Во дворе ничего не изменилось, те же скамейки, та же песочница, те же деревья, только листья, до этого пестрым ковром покрывавшие землю, были аккуратно сметены в кучи. Морген огляделся, тяжело вздохнул и направился к памятной двери. Едва он постучал, как дверь открылась, появилась та самая одинокая девушка около тридцати с чем-то лет. Увидев его, она удивленно всплеснула руками и рассмеялась, и Морген  второй раз перешагнул через порог этой квартиры. Небольшую  прихожую освещала дрожащим светом голая сорокасвечовая лампочка, болтавшаяся у потолка.

- Я почему-то и подумала, что Прогер пришлет тебя, мой ночной кошмар, - с улыбкой сказала женщина. -  Как тебя зовут?

- Морген.

Хозяйка изумленно посмотрела на него:
- Не поняла,  как тебя по имени?

- Морген, - так меня зовут в роте,  а настоящее имя оставим для дембеля.

- Понятно, а меня зовут Рузанна.

Морген пробормотал: «очень приятно».

- Разувайся и проходи в квартиру.

Тут Морген застыл. Он же в сапогах, носки не носил, и на голые ступни были навернуты несвежие портянки. В казарме солдаты вместо сапог носили шерстяные тапочки.  Здесь тапочек не было, и придется шлепать босиком по квартире.  Морген помедлил, но выхода не было, поэтому быстро скинул сапоги и сунул в них портянки.  Портянки были в грязных разводах и ощутимо попахивали. В казарме на такие запахи не обращали внимания, но здесь его солдатское убожество лезло в глаза. От стыда он подальше затолкал сапоги под вешалку и решительно прошелся по полу босыми ступнями. Брр, полы  холодные. Рузанна, увидев его голые ступни, предложила тапочки, но они были крошечного размера,  поэтому Морген вежливо отказался и постарался не думать  о босых ногах и  холодных полах.

- Показывайте,  что мне что делать, - сказал он.

Рузанна сначала завела его на кухню. Это была маленькая комнатушка, окно которой выходило во двор. В ней находились рядом друг с другом выщербленная эмалированная раковина с медным краном наверху, двухконфорочная белая газовая плита, маленький буфетик для посуды, старый пузатый холодильник «Саратов», кухонный стол с яркой клеенкой и тремя табуретками  под ним, а на полу лежал потертый линолеум. Электрическая проводка на стенах была старая, открытая, на маленьких фарфоровых изоляторах, поэтому и выключатели, и розетки были внешние, на деревянных темных кругляшах. 

Потом она провела его в зал. Окна зала выходили на улицу. Это была самая большая комната, плотно  заставленная мебелью.  В ней, следуя по часовой стрелке, находились: коричневый полированный шкаф, прямоугольный стол такого же цвета, с двумя стульями, из которых один был венский, а другой мягкий с темно-зеленой обивкой,  черно-белый телевизор,  на тонких ножках, такие телевизоры выпускались лет десять-пятнадцать назад, накрытый вязаной белой салфеткой, посудный шкаф, где за стеклянными дверцами гордо красовался сервиз «мадонна». Сервиз  был главной гордостью хозяйки, едва они зашли в комнату, как она подошла к посудному шкафу и стала протирать со стеклянных дверок невидимую пыль. Последней в комнате была тахта, накрытая пестрым красно-желто-коричневым покрывалом. На полу лежал желтый шерстяной палас  с черными геометрическими фигурами.  Было видно, что мебель собиралась с бору по сосенке. В зале была такая же, как и кухне,  открытая электрическая проводка.

Последней была комната дочери. Эта комнатушка была чуть побольше кухни, в ней в притык друг к другу стояли платяной шкаф, за ним кровать, над которой висел темно-вишневый ковер с геометрическими узорами, и у окна – письменный стол со стулом. В простенке висели гэдээровские постеры из музыкальных журналов каких-то длинноволосых рок-идолов.  Возле стола была оплавленная розетка, а вокруг неё закопченные обои.

Если на кухне и в зале был идеальный порядок, в комнате дочери в относительном порядке была только кровать, зато дверцы шкафа были открыты, и на них, на стуле и на спинках кровати в живописном беспорядке висели колготки, халатик, блузки и юбки. Рузанна, увидев беспорядок в комнате дочери, всплеснула руками, что-то пробормотала по-армянски, а потом по-русски, и довольно отчетливо: «прибью, мелкую заразу».

Ему стало неловко, когда зашел в комнату дочери, ведь она не приглашала его к себе в гости. Однако он пришел сюда не в гости, взводный определил ему задачу, которую надо выполнить.  Моргену неожиданно вспомнилось, что мать также нервно реагировала на беспорядок в комнате.  Он успокаивал мать и говорил, что в этом беспорядке есть своя логика и  точно знает, где лежит каждая вещь, поэтому легко её найдет и просил мать не убирать у него, иначе потом ничего не сможет найти.  Вечный беспорядок в комнате вышел ему боком в армии.  В начале службы он не мог понять, зачем  так надо тщательно заправлять по линейке кровать,  выравнивать уголки одеяла и подбивать подушку.  Он заикнулся об этом еще не ушедшему на дембель замкомвзвода сержанту Шингорскому. Сержант Шингорский, мучившийся похмельем, выкатил глаза, услышав непочтительное отношение к великому армейскому порядку из уст салабона, и влепил ему два наряда вне очереди.  Как тут не пожелать этому мерзавцу,  изводившего его мелочными придирками первые полгода службы,  наконец-то упиться на гражданке вусмерть.  Морген две ночи подряд драил полы в казарме, зато научился идеально заправлять постель и в порядке держать в тумбочке немудреные солдатские вещички.

Осмотрев квартиру, Морген понял, что электрическая проводка в квартире дышит на ладан и что желательно её бы полностью поменять. Он может только заменить пришедшие в негодность розетки и выключатели, что и стал методично делать, начиная от кухни и заканчивая прихожей. В некоторых розетках отгорели провода, другие разболтались и еле держались. Он поменял выключатели и даже поменял патроны под лампочки на кухне и в прихожей. Свет в прихожей после замены патрона сразу перестал мерцать. Работа была простая, ума много не требовала, только знай, работай отверткой, ножом и плоскозубцами, к этому надо было прибавить  еще капельку терпения, поскольку «электроустановочные  устройства», так их называли специалисты-электрики, не менялись в квартире  с момента постройки дома. Сначала Морген стеснялся, что босиком и в давно не стиранной солдатской форме,  рота ходила в баню в прошлую субботу, а сегодня четверг, и он почти физически чувствовал, как от него неприятно пахнет казармой.   Рядом с ним была женщина, чистая, свежая, в халатике с короткими рукавами, который соблазнительно подчеркивал её округлые формы, и от неё пахло сладкими египетскими духами (египетские духи Нефертити очень ценились у женщин в Советском Союзе).  Морген поначалу стеснялся хозяйки,  но в процессе работы осмелел, и часто просила Рузанну подать ему  из противогазной сумки необходимые для ремонта вещи.  Женщина словно прилипла к нему и не отходила от него ни шаг.  Едва Морген приступил к работе,  как Рузанна  стала расспрашивать его о лейтенанте Прогере, но он не смог удовлетворить её любопытство, поскольку ничего о нем не знал. На лице женщины мелькнула недовольная гримаса,  но она быстро успокоилась и начала что-то увлеченно рассказывать.  Повествование было долгим, обстоятельным,  он не вникал в его суть, а только междометиями выражал свое внимание и сочувствие. Рузанна по-русски говорила чисто,  только иногда проскальзывал восточный акцент. 

Позади Рузанны и солдата появились два золотоволосых мальчугана.  У одного в руках был лук со стрелами, а у другого – маленький щит. Мальчишки стали виться под ногами взрослых, кривляться и смеяться, однако для людей они были невидимы.   

Смотри, - вдруг воскликнул мальчишка с луком. -  Кажется, они созрели! – Он ловко пустил маленькую золотую стрелку в солдата и приготовился выстрелить в женщину. Но второй его придержал. – Не торопись, так неинтересно, а где же интрига, посмотри на женщину.  Он, понятно,  её хочет,  у него легкая форма влюбленности, но женщина обязательно должна  его помучить!

- Экий ты умный, я не хочу ждать, - и выстрелил в женщину, но второй ловко отбил стрелу щитом и сказал. – Подожди немного,  пусть женщина созреет!

Едва золотая стрелка попала в Моргена,  как его пальцы соприкоснулись с пальцами женщины.  Его словно пронзило электрическим зарядом, и он внимательно посмотрел на Рузанну. Почему он раньше не разглядел, какая женщина хорошенькая, какой у неё волнующий кровь грудной голос и какие красивые смуглые руки.  Он почувствовал, как в теле стало нарастать напряжение,  и ему нестерпимо захотелось крепко сжать женщину в объятиях и поцеловать в сочные полные губы. Солдат покраснел и отвернулся, чтобы женщина не увидела его смущение. Первый мальчишка, воскликнув: «ага, попался, теперь держись!»,  еще всадил в него две стрелы.  Солдата бросило в жар, и он выронил из рук отвертку и шурупы от розетки, которые закатились под шкаф.  Он бросился их поднимать, и холодный пол немного остудил его нарастающее желание.

Если на кухне  Морген быстро сделал необходимую работу, в комнате дочери, где его поразили первые стрелы купидона, он с трудом, но справился с работой, в зале работа застопорилась. Негодный мальчишка всадил в него уже десяток стрел и у солдата от внезапно появившегося желания стали регулярно падать из рук инструменты, а женщина, пытаясь помочь,  наклонялась, демонстрируя соблазнительную округлость попы,   туго обтянутую халатом.  У Моргена потемнело в глазах, и он с трудом удержался, чтобы не облапить женщину.

Зато разошлась Рузанна,  у неё на верхней губе появились мелкие капельки пота, и она часто облизывала их язычком, чем ещё больше стала разжигать огонь желания в солдате. Она не подозревала, что резвый купидон с луком сумел выстрелить в неё, но не золотой стрелой влюбленности, а серебряной, которая заставляет женщину дразнить мужчину, чтобы в нем сильнее разгорелось пламя страсти.

В зале Рузанна попросила поправить люстру, которая, по её словам, висела криво.  Люстра висела ровно, но если женщина сказала, значит, люстра висела криво.  Глупый Морген, еще не зная всех уловок женщин, пытался возразить, и тогда Рузанна мигом, как кошка, вскочила на стол и протянула руки к люстре, приняв самую наивыгодную позу, чтобы солдат мог оценить её фигуру. Рузанна была среднего  роста, у неё были стройные полные ноги,  широкие бедра,  тонкая талия и большая грудь. Её руки оголились до плеча,  соблазнительно подчеркнув их округлость.

- Ты права, - вынужденно признал солдат,  пожирая глазами её фигуру, - сейчас поправлю люстру.

Рузанна наклонилась, чтобы соскочить со стола, и халат разошелся на груди. Морген увидел её большие полные груди и ложбинку между ними. Сразу вспомнилось,  как она крепко прижимала его к груди той памятной ночью. Морген, уже не контролируя себя,  подхватил женщину за талию, поставил на пол и зарылся носом в густые волосы, вдохнув будоражащий запах женщины.

- Получилось,  - воскликнул первый поганец, - получилось! Теперь держись! – он всадил в солдата еще одну золотую стрелку.

Морген вздрогнул и еще сильнее прижал к себе женщину, и руки заскользили по манящему телу, пока не ухватили за тугие ягодицы.  Его пробудившийся ванька-встанька стал неудержимо рваться на волю, выскочил из просторных кальсон и готов был оторвать с мясом пуговицы в брючной ширинке. Ванька-встанька властно требовал продолжения,  и Морген, уже ничего не соображая, стал подталкивать женщину к тахте.

- Отпусти,  - хрипло зашептала Рузанна, однако её тело не делало попыток вырваться из солдатских рук, проказливый купидон всадил в неё вторую золотую стрелку.

- Отпусти, - еще тише повторила женщина,  а сама таяла в крепких объятиях, и, почувствовав телом неистово рвущего наружу солдатского ваньку-встаньку, была готова раздвинуть ноги;  негодный проказник вовсю старался, с необычайной быстротой утыкая её золотыми стрелками. 

Купидоны резво запрыгали на одной ножке, и второй хвастливо заявил первому:
- Видишь, сработала моя тактика!  Теперь все получилось!

- Зря я тебя послушался, если бы сразу выстрелил золотой стрелкой в женщину,  она бы сразу ему отдалась, а так пришлось израсходовать весь колчан золотых стрелок. Мне за него отчитываться надо! Еще и объяснительную писать за перерасход!  Осталась только одна золотая стрелка! – возмущенно завопил первый купидон.

- Только попробуй! – второй купидон со смехом повалил первого, и они завозились на полу.

Солдат и женщина, утыканные золотыми стрелками, стали лихорадочно расстегивать одежду, чтобы без помех предаться всепобеждающему инстинкту совокупления, однако...
 
В зал неожиданно вошла дочка Рузанны – Лира. Девочка ахнула, увидев  вцепившихся друг в друга солдата и мать. Полюбовавшись застывшей в неподвижности парочкой,  она нравоучительным тоном произнесла:
- Мама, я же тебе говорила, что солдат слишком молод для тебя.  Отпусти этого несчастного,  иначе задушишь.

Руки Моргена сразу упали,  ванька-встанька увял и спрятался в кальсонах, и, вспыхнув как маков цвет, солдат смущенно отскочил от женщины и стал торопливо застегивать форму.  Однако Рузанна не смутилась, и, не обращая внимания на полурастегнутый  халат и почти обнаженную грудь, уперла руки в бока,  и  строго спросила:
- Почему  ты так рано пришла из школы? У тебя же еще два урока.

-  Училка заболела и нас отпустили.

- Тогда немедленно наведи порядок в своей комнате.

Замершие от неожиданности купидоны огорченно переглянулись, вот незадача, не получилось, и первый поганец, со словами: «все равно победа будет за мной», последнюю золотую стрелку выстрелил в девочку. Стрела точно попала в цель, девочка вспыхнула,  румянец на щеках пробился сквозь смуглую кожу и насмешливо спросила:
- Этот солдат опять пришел у нас искать твоего лейтенанта?

- Нет, его прислал лейтенант поменять у нас негодные розетки. Я повторяю:  немедленно убери в своей комнате!

- Сейчас, дай только раздеться, - огрызнулась дочь, развязала белый шарф, сняла с ярко-красное пальто,  которое вместе с шарфом небрежно бросила на тахту.  Под пальто на девочке было школьное коричневое платье с белым фартучком, которое ловко сидело на её тонкой фигурке.  Девочка протянула солдату ладошку:
- Меня зовут Лира. Пойдем, поможешь мне убрать в комнате. Иначе мама изведет меня придирками, - и торжествующе  посмотрела на мать.

Рузанна закусила губу и вдруг поняла, что дочь выросла, в ней проснулась юная женщина, которая   теперь назло будет отбивать у неё всех кавалеров, и что потерпела первое поражение в этом нескончаемом сражении.  У неё испортилось настроение, она плюхнулась на тахту и захотелось громко, в голос зареветь, появилась наглая конкурентка,  которая только что увела из-под носа пусть и сопляка,  которого и в расчет не брала, но было так обидно-о-о!

Девочка в это время, вцепившись в солдатский рукав, целеустремленно тащила Моргена за собой. Когда они зашли в её комнату, девочка встала на цыпочки и шепотом сказала солдату:
-  Оставь в покое мою мать. Я гораздо лучше! – и крутнулась перед ним на одной ножке в пируэте.  От резкого движения подол платья приподнялся,  обнажив стройные, но еще худые девчоночьи ноги  в чулочках телесного цвета.

Морген мысленно ахнул, что за девчонка, только её мать гораздо лучше. Он не воспринимал Лиру как объект желаний.

- Пойдем отсюда, - второй купидон подобрал пустой колчан, лук, маленький щит и потянул первого за руку.  – Здесь нам делать больше нечего.




2.7.
Караул

В воинской части на самом видном месте была развешана наглядная агитация с обязательными лозунгами.  На эти лозунги давно никто не обращал внимания, но их постоянно обновляли сообразно текущему моменту. Рядом с ними висели плакаты с бравыми парнями, затянутыми в форму, занимающиеся строевой подготовкой, и плакаты, посвященные славному боевому прошлому воинской части, в которой Морген тянул солдатскую лямку. 

У стенда с наглядной агитацией лейтенант Кесоглу, маленький вертлявый грек, бывший в части начальником клуба, дирижировал сменой портретов кремлевских старцев. Прежние портреты на иконостасе выцвели, поистрепались, их загадили голуби, которые не испытывали никакого почтения к кремлевским небожителям, а тут из политотдела округа привезли новые портреты. Дело было очень важное, надо было развешать портреты в соответствии с занимаемым местом в табеле о рангах, чтобы потом замполит не пропесочил, и Кесоглу старался вовсю, шпыняя трех криворуких духов казахов, выделенных ему для столь ответственного дела. Казахи были как на подбор, маленького роста, с морщинистыми старушечьими лицами, и помимо криворукости, страдали еще косоглазием, что было удивительно для детей бескрайней Евразийской степи. Казахи вешали портреты кверху ногами. Кесоглу уже сорвал голос, заставляя их правильно вешать портреты.  Однако казахи, как истинные урюки,  были невозмутимы и улыбались загадочными восточными улыбками старцам, которых упорно продолжали вешать кверху ногами. Старцы, изображенные на портретах,  пока еще благостно смотрели на потуги казахов, однако и их терпение было небезграничным.  Кое-где изображение вдруг дергалось, как от нестерпимой зубной боли и раздавалось злобное бормотание, веселитесь, веселитесь, урюки косоглазые, сейчас мигнем лейтенанту, и он влепит каждому по три наряда вне очереди на чистку благоухающего солдатского сортира, если будете продолжать нас неправильно развешивать. Несмотря на преклонный возраст, лица старцев, благодаря искусной работе фотопортретистов, были моложавы и полны высоких дум о великом союзе, что могучей поступью шагал по планете седьмой десяток лет. Кесоглу не выдержал криворукости казахов и выгнал из клуба своих лентяев, киномеханика и почтальона (художник, едва лейтенант появился на пороге клуба, удрал через окно), но  не дождался от них необходимой помощи. Разжиревшие от безделия киномеханик и почтальон бестолково топтались возле стенда, а казахи продолжали неправильно развешивать портреты. В самом начале плаца, возле столовой,  появился художник. Он хотел прошмыгнуть в столовую, но его заметил зоркий глаз потомка греческих контрабандистов, и, подчиняясь его трубному зову, художник, опустив голову, подошел к злосчастному стенду с портретами. Кесоглу снял фуражку, утер вспотевший лоб и пожаловался на казахов и заодно на лентяев, которых точно поменяет на других, еще не обленившихся, и свою злосчастную судьбу завклуба. Художник внимательно осмотрел стенд с портретами и неожиданно, быр-быр-тыр-мыр, заговорил с казахами. Те ошарашено промолчали, только один из них, Ажинбаев, что-то, быр-тыр-мыр, ответил художнику. Тот заулыбался, хлопнул Ажинбаева по плечу, который от неожиданности чуть не упал, и сказал:
- Разрешите доложить, тарщ лейтнант, казахи развешивают портреты правильно! У них, на родине, портреты уважаемых людей не принято вывешивать, но нельзя отказываться, если приказывает большой начальник. Тогда  развешивают портреты кверху ногами. Поверие у них такое, что если правильно, по-нашему, развесить портрет,  этот человек скоро умрет. Они не хотят, чтобы эти уважаемые товарищи скоро умерли.

Кесоглу замер в растерянности и внимательно посмотрел на Ажинбаева: «это правда?».  Казах мелко закивал головой. Лейтенант не отставал: «это правда?» Ажинбаев продолжил кивать головой. Кесоглу посмотрел на других казахов: «это правда, что сказал художник про портреты?». Казахи отмалчивались, тогда лейтенант уперся пальцем в Ажинбаева: «это правда, что сказал художник?» Ажинбаев горестно вздохнул, зачем-то снял шапку и тихо выдавил из себя: «Я по-русски плохо понимаю».

За спиной лейтенанта вдруг кто-то захрюкал, Кесоглу резко повернулся и увидел, что давится киномеханик с покрасневшим лицом,  а почтальон согнулся и у него на глазах выступили слезы от рвущегося наружу смеха. Кесоголу внимательно посмотрел в честные голубые глаза художника, и, наконец, понял, что  его разыграли.

- А-а-а! – раздался на весь плац вопль Кесоглу. – Я тебе это запомню, поедешь на дембель последней хромой лошадью!

Лейтенант, кипя злостью, сорвал с себя фуражку и запустил ею в художника. Тот ловко поймал, водрузил фуражку себе на голову и подбросил ладонь к виску: «Рад стараться, тарщ лейтнант!».

Лейтенант несколько раз глубоко вздохнул, успокаиваясь, а потом демонстративно посмотрел на часы: «Так, Айвазовский недоделанный! Чтобы через пять минут все портреты  были правильно повешены!».

Художник  закатил глаза и еле слышно пробормотал «повесить бы тебя за шею, грамотея, портреты развешивают, а не вешают», но быстро навел порядок, и под его руководством два клубных лентяя и три казаха правильно развешали портреты. Лейтенант придирчиво осмотрел, поправил главный портрет и послал за замполитом батальона, чтобы тот принял его нелегкий труд. Казахи жались в сторонке и тоскливо смотрели в сторону столовой, куда на обед прошагала их рота. Кесоглу мстительно не отпускал казахов, решив, раз они попили у него кровушку, пусть теперь немного поголодают, авось дойдет до набитых кизяком голов, что приказы начальства, а тем более  лейтенанта Кесоглу, выполняются бегом, а не делают вид, что ничего не понимают. Лентяи совместно с художником так же хотели тихонечко слинять в столовую, но их остановил окрик лейтенанта: «Куда? Стоять на месте, я вас не отпускал». Лентяи с художником пригорюнились и остались возле стенда.

Ждать пришлось долго, замполит батальона ушел на обед в столовую, где внимательно и неторопливо вкушал пищу, а когда вышел, не только казахи и три клубных лентяя, но и сам лейтенант ощущали уже зверский голод. Замполит батальона, майор Тресков, хоть и служил в армии третий десяток лет,  однако выглядел, как говорили в своем кругу офицеры, беременной бабой. Мундир на нем сидел мешком, фуражка наезжала на уши, галстук на мундире всегда засален, погоны в перхоти, ремень на брюхе едва застегивался, но был въедлив к каждой мелочи и мог заставить Кесоглу заново перевешивать портреты, если бы ему не понравилось. Тресков, почмокивая толстыми губами, медленно обошел иконостас с кремлевскими старцами, подолгу рассматривая каждый портрет,  приказал лейтенанту поправить главный портрет, и неожиданно тонким голоском при его толстой фигуре, поблагодарил Кесоглу за  успешно выполненную важную в политическом отношении работу. Лейтенант счастливо выдохнул, он ожидал разноса за слишком долгую замену портретов и отпустил казахов, которые помчались в столовую. Клубные лентяи хотели припустить за ними, но Кесоглу, вспомнив библейский постулат  «каждому воздастся  за грехи его», вбитый  в детстве бабкиной клюкой, когда он в очередной раз набедокурил в школе,  приказал своим подчиненным заниматься строевой подготовкой.  Выходящие из столовой солдаты могли полюбоваться редкой картиной: два клубных лентяя, во главе с третьим, художником, совсем как молодые солдаты, печатая шаг, лихо рубили строевой по плацу

Строевые экзерсисы трех клубных лентяев на фоне новых, еще не загаженных птицами портретов, символизировали новый путь огромного государства. Над ними гордо реял медальонный профиль Ильича, имевшего орлиный шнобель, поскольку был изображен кавказским художником. Владимир Ильич повернулся в анфас и картаво произнес: «правильной дорогой идете, товарищи!». Портреты дружным хором подхватили: «Верность ленинскому курсу! Верность ленинскому курсу!», - Ильич поморщился, - «хватит, товарищи, не надо попусту славословить, надо работать!». Портреты хотели в третий раз провозгласить здравицу, но Ильич погрозил пальчиком, и портреты замолчали.

Среди хора кремлевских старцев, провозглашавших здравицу, громче всех звучал мягкий воркующий баритон Первого портрета (в период описываемых событий руководителем СССР был Горбачев М.С., последний генсек ЦК КПСС ( 1985-1991). На нём был изображен пятидесятилетний лысый мужчина с обязательно-приятной улыбкой на устах (впрочем, так улыбались все лики, изображенные на портретах, только у него была самая обаятельная улыбка, поскольку он был первым среди равных), чьё родимое пятно на лбу было искусно заретушировано. Он был самый молодым среди почтенных кремлевских старцев.  На этом, пятидесятилетнем остановимся немного поподробнее. Благодаря его появлению на кремлевском олимпе и произошла эта история с солдатом, женщиной и другими. Может быть, кто-то  возразит, мол, неправда, такого просто не было и не могло быть,  но те,  о ком здесь ведется повествование, покачали бы головой и с тяжелым вздохом сказали, что было, то было, и описанное здесь, - истинная правда, конечно, может где-то и приукрашенная,  но только чуть-чуть, самую малость.

До того, как Морген оказался в армии и получил своё прозвище, в стране, чья территория на политической карте мира была закрашена красный цветом, произошли поистине эпохальные события. Поначалу двое старцев из кремлевского ареопага заключили пари: кого из них раньше вынесут ногами вперед, едва он станет руководителем огромной страны, вольготно расположившейся на территории двух частей света. При этом второй старец (Черненко К.У. - избран на пост генсека ЦК КПСС  13.02.1984 г., на котором находился до смерти, последовавшей  10.03.1985 г.,  т.е. почти 13 месяцев) сумел опередить первого (Андропов Ю.В., избран на пост генсека ЦК КПСС  12.11.1982 г., на котором находился до смерти, последовавшей  09.02.1984 г.,  т.е. почти 15 месяцев),  и выиграл пари.  Расплачиваться за этот спор, как потом выяснилось, пришлось всей стране. Едва оба старца лихо, друг за другом, прокатились на орудийных лафетах по брусчатке Красной площади и удобно улеглись рядышком  в некрополе у Кремлевской стены, на исторический просцениум рванул третий. По сравнению с двумя предыдущими старцами он был совсем молоденький, крепенький, не хворый и просто образцовый рубаха-парень, в юности крутивший штурвал комбайна. Своим простонародным говорком с фрикативным «г» он сумел очаровать страну советов. Страна охнула, ахнула, и влюбилась в него, как глупая девчушка, для которой настало время первой любви. Как же, он впервые произнес дотоле неизвестные слова: «гласность и перестройка», и, самое главное, надул мыльный пузырь с лозунгом «социализм с человеческим лицом», которым, как ластиком,  пообещал стереть с облика советской империи родимые пятна неправильного социализма. Ах, сладкий говорун, сумевший еще уговорить - уболтать гамельнского крысолова, что одолжил ему серебряную флейту.  С её помощью он завел глиняного голема советов в болото, в котором голем не только увяз, но и, не выдержав сырости и влаги, распался на черепки. Часть из этих черепков с увлечением и пусканием кровавых пузырей потом передралась  между собой.

Замполит роты капитан Демченко на политзанятиях вещал о гласности и произносил много других красивых слов, которые совсем не соответствовали реальности.  Так уж повелось в советской империи, с трибун говорили одно, а в жизни происходило другое. Слова пропаганды совсем не соответствовали действительности. Черепки от рассыпающегося голема советов выпали на территорию города,  где проживали азербайджанцы, армяне и русские. Большинство составляли азербайджанцы. Жители города еще не знали о своей судьбе, зато обрадовался Господин Великий Восточный Город, первым почувствовавшим   терпкий запах готовой пролиться крови. Ему давно надоели однотрупные ночи,  и он мечтал, чтобы  страх, как густой туман, повис над городом, толпы народа гонялись друг за другом и приносили ему, как главному божеству Города, жертвы,  и по улицам бы лились реки крови.  Однако Город не мог представить себе, куда заведут его мечты. Кровавая вакханалия смерчем пройдется над городом, и тот опустеет, останутся разбитые коробки домов, печальные курящиеся развалины, и не будет муэдзин взывать с башни минарета к правоверным о намазе, и рухнут на землю колокола православной церкви (например, покинутый город в Азербайджане – Агдам).

Оставшиеся в живых сдадут разбитые колокола в металлом и уйдут из города. Только одичалые собаки и кошки будут бегать по развалинам в поисках пищи, а потом и они исчезнут из  города, и одинокий Господин Великий Восточный Город, лишившись трудолюбивых муравьев-горожан, будет истончаться и медленно умирать. Удобное географическое положение не спасло город, который  теперь   ожидало забвение.

В воинскую часть из-за забора хлынули малоприятные новости, пока отрывочныеи противоречивые, однако комбат приказал командирам рот прекратить выдавать солдатам увольнительные в город. Помрачнели лица офицеров, которые, приходя на службу, запирались в кабинетах, нещадно дымили сигаретами и что-то до хрипоты обсуждали. Резко изменилось поведение прапорщиков. Азербайджанцы-прапорщики стали ходить гоголем, посматривая на всех свысока, зато прапорщики-армяне вдруг спали с лица и были необычайно тихими и задумчивыми. В самой части начались стихийно создаваться национальные землячества, которые волком смотрели друг на друга.   Раньше никто не придавал значения, кто какой веры придерживается. Теперь же азербайджанцы неожиданно вспомнили, что они мусульмане. Третьей роте, в которой служил Морген, повезло больше других, в ней большинство составляли славяне: русские и украинцы, занимавшие должности специалистов связи,  а водителями были казахи, армяне и азербайджанцы. Казахи, хоть и мусульмане, держались наособицу, их никто не задирал, и они никого не трогали. Зато между армянами и азербайджанцами стали часто возникать словесные перепалки, которые едва не заканчивались дракой. Морген искренне не понимал,  в чем суть разногласий между ними.  Он как-то отвел в сторону Игитьяна, самого задиристого из армян, чтобы тот просветил, но вместо ясного ответа услышал какую-то чушь о  Великой Армении с тысячелетней историей и что азеры тупые бараны, потом отвел в сторону Зафарова,  и тот понес пургу о том, что армяхоны подлый и трусливый народ,  который всегда пресмыкался перед силой.

Ничего не было понятно. Ясность внес Бурслим, который, посмеиваясь, объяснил, что весь сыр-бор разгорелся из-за того, что их слишком много и что армяне умыкнули у азеров кусок земли под названием Карабах.  «Так пусть  едут в Россию, там земли много», - удивился Морген. «Я им то же самое говорил, - покачал головой Бурслим, - езжайте хоть в калмыцкую степь, хоть куда-нибудь на стройку, там земли на всех хватит,  но ведь никто, ни армяхоны, ни азеры, работать не хотят,   все только желают торговать,  а в степи и на стройке надо работать, поэтому одно одеяло в разные стороны тянут».  «Плохо дело,  - заключил Березовский, в каптерке которого происходил этот разговор. – Того и жди, наши черные скоро передерутся, а нам достанется на орехи».

Морген вспомнил о словах Березовского, когда через несколько дней из казармы неожиданно послышались гортанные крики. Он в этом время болтался в Ленинской комнате.  Ругань по любому поводу между азерами и армяхонами стала привычным звуковым фоном, но когда следом послышались звуки ударов,  солдаты из Ленинской комнаты бросились в казарму поглазеть на драку. Это были Игитьян и Гаджиев, который до этого постоянно спорили между собой.  Когда Морген вошел в казарму, дерущихся уже разняли,  у Игитьяна капала кровь из разбитого носа, а у Гаджиева стремительно наливался синяк под глазом. В казарме произошла резкая поляризация, возле Игитьяна скучковались армяхоны, возле  Гаджиева – азеры. Они кричали друг на друга на родных языках, но ругались исключительно по-русски.  Это выглядело очень комично, когда после непонятной тирады вдруг раздавался сочный русский мат.  Первым не выдержал Гаджиев, подскочивший к Игитьяну, и одним ударом свалил его на пол. Толстяк Мартиросов не остался в долгу и  сбил с ног Гаджиева, рухнувшего на Игитяна, а малорослый Умаров  ударил табуреткой Мартиросова в живот. Мартиросов согнулся, а Умаров хотел добить его табуреткой по голове, но Колосов вырвал из его рук табуретку. Джафаров  оттолкнул Колосова,  который упал на спинку двухъярусных кроватей. Те закачались, и верхняя койка рухнула вниз. Младший сержант Попадинец, дежурный по роте, попытался прекратить драку, но с него сбили шапку, и он, споткнувшись об Гаджиева, упал рядом. Гаджиев, бросив Игитяна, с которым боролся на полу, попытался вытащить у дежурного штык-нож из ножен. Попадинец вцепился мертвой хваткой в штык-нож. На шум из каптерки выскочили сержант Бурслим и каптенармус Березовский, здоровенная детина, почти двухметрового роста.  Березовский, легко, как котят,  разбрасывал в стороны дерущихся, но его облепили со всех сторон и с грохотом повалили на пол. Только Морген, не желая драться ни на чьей стороне, на цыпочках вернулся в Ленинскую комнату.  Там, прыгающими от волнения пальцами, он взял подшивку с «Комсомолкой» и стал её бесцельно листать. Шелест газетных листов отвлекал от драки.

Дневальному, стоявшему на тумбочке,  хватило ума не ввязаться в драку. Испугавшись, что дерущиеся разнесут казарму,  а дневальным придется убирать, он мигом ссыпался вниз по лестнице, без разрешения влетел в кабинет ротного и срывающимся от волнения голосом крикнул, что в казарме идет большая драка.

В казарму ворвался капитан Горбунков и заревел, как пароходная сирена в тумане: «Прекратить драку!  Рота, строиться в две шеренги!».  Ему вторил бас Кляк-Кляка, а взводные лейтенанты, не стесняясь, стали раздавать оплеухи направо и налево. Драка  сразу прекратилась, и рота торопливо выстроилась в две шеренги. В Ленинскую комнату заглянул взъерошенный Попадинец, с разбитыми в кровь губами. Он до сих пор держался за штык-нож. Увидев Моргена, он удивился: «А ты что тут делаешь?» «Сижу». «Немедленно на построение!». Морген бросил газеты и проскочил в казарму. Видок у многих солдат был живописным, многие были с разбитыми мордами и оборванными пуговицами на солдатских куртках. Морген шмыгнул в строй. Перед ротой расхаживал разъяренный Кузнечик. Обычно сдержанный, он, не стесняясь, сыпал нецензурной бранью. За ним застыл старшина. Он поводил по сторонам своими буркалами и невзначай показывал строю солидные кулаки.

- Зачинщикам драки выйти из строя! – пролаял Кузнечик, но строй не шелохнулся, застыл в неподвижности. – Не понял, - почти ласково сказал он,  - морды побитые вижу, а драчунов нет? Кто же тебе, Мовчун, нос расквасил, - палец ротного уперся в солдата первого взвода.

Мовчун потупил глаза и промолчал.

- Понятно, поскользнулся, упал, сознание потерял, очнулся, гипс, - процитировал Кузнечик бессмертную фразу из «Бриллиантовой руки». - Он обвел тяжелым взглядом строй роты. – Надо понимать, здесь все такие?

Рота тяжело молчала.

- В последний раз спрашиваю, кто начал драку?

Неожиданно строй роты сломался, и со второго ряда вышел Гаджиев. Он оглянулся, и из строя вышел Игитьян.

Ротный прошел вдоль строя:
- Еще есть зачинщики?

- Нет, мы двое, - разлепил разбитые губы Игитьян, а Гаджиев согласно кивнул головой.

- Ясно, остальные просто случайные прохожие, которые за компанию кулаками помахали,  и  физиономии друг другу начистили. Запомните, оболтусы, пока вы служите в армии, я – ваш командир и несу за вас полную ответственность, поэтому до конца службы я вас, сукины дети, дрессировал и дрессировать буду и больше не позволю в роте устраивать драки. Ишь, чего удумали! Я так понимаю, что Игитьян с Гаджиевым  выясняли, чей перец в штанах толще и длиннее.  Запомните, вы все для меня одинаковы, и шкуру буду драть со всех. Когда отслужите и выйдете за территорию части, - хоть поубиваете друг друга, но в роте – больше никаких мордобоев! Игитьян и Гаджиев – к дежурному по части, а остальная рота – на плац заниматься строевой подготовкой, которая явно хромает. Два часа! Ответственный - командир первого взвода Толубаев.

Морген вместе с ротой трамбовал подошвами асфальт плаца. Толубаев курил в сторонке и вместо себя оставил старшим сержанта Крохту, который зычными командами гонял роту. Вскоре к их роте присоединилась вторая рота, с такими же расцвеченными синяками физиономиями,  и две роты сотрясали звучными шагами воздух. Прусский шаг, сто двадцать шагов в минуту, ать-два, ать-два, левой!  Как красиво смотрятся на плацу марширующие роты!

Спустя два часа рота вернулась в казарму. Солдаты были хмурыми, неразговорчивыми и не смотрели друг на друга, и когда дежурный Попадинец скомандовал «отбой», никто их стариков не потребовал обычных речевок от духов о скором дембеле. Рота тихо отошла ко сну. Даже неугомонные старики, которых наравне со всеми заставили заниматься строевой подготовкой, не шебуршились, не бегали в каптерку, а вместе со всеми быстро уснули. Необычная тишина повисла в казарме, и было в этой тишине явно ощущаемое наступление неприятных перемен. Игитьян и Гаджиев не вернулись к вечерней поверки и отбою, их, как потом выяснилось на следующее утро, прессовал дознаватель части старлей Карлов.  Старик Васёк, перед тем, как улечься в постель,  громко сказал, ни к кому не обращаясь: «Плохи дела у них. Могут упечь в дисбат», и вся рота дружно вздохнула, печалясь о дальнейшей незавидной судьбе Гаджиева и Игитьяна.

Морген сразу уснул, едва залез на второй этаж, но посредине ночи ощутил непонятный толчок. Он мгновенно проснулся и поднял голову. В казарме было темно, только на выходе, у тумбочки дневального, горел свет, да слышался храп. Самого дневального не было видно. Морген перевернул на другой бок, и хотел было закрыть глаза, как услышал тихий голос: «Солдат, ты меня слышишь? Это Господин Великий Восточный Город снизошел до тебя, несчастного! Я с нетерпением жду тебя и хочу посмотреть, какого цвета у тебя кровь! Запомни, скоро в городе будет весело». Морген сел на постели и обхватил руками голову, пустую и плохо соображающую после сна. Кто так глупо его разыгрывает.  Он слез с постели и босиком пошлепал  по чисто вымытому полу в умывальную комнату. Дежурный по роте дрых на первой койке, рядом с ним спал второй  дневальный, черпак Жома. Дневального на тумбочке не было. Этот дневальный - дух Мовчун, обнаружился в умывальной комнате, он спал, сидя на стуле. Морген толкнул его кулаком. Тот испуганно вскинулся, и Морген сказал: «Смотри, придет дежурный по части с проверкой, потом тебя старики с дерьмом сожрут».

Мовчун  потряс головой: «да я ничего, только глаза закрыл, я не спал».

Морген прикрикнул на него:
 - Брысь на тумбочку и чтобы не отходил от неё.

Дневальный с трудом встал и поплелся на тумбочку. Морген открыл начищенный медный кран, напился холодной воды и вернулся в казарму. Спертый воздух, сонное бормотание. Морген нырнул в койку, закрыл глаза и моментально уснул.

На следующий день рота заступила в караул по охране складов с военным имуществом, расположенных в пятнадцати километрах от города. После развода караульная рота погрузилась в тентованный зилок.  В кузове автомобиля солдаты рассаживались сообразно сроку службы: деды - у заднего борта, где можно было не закрывать брезентовый полог и при поездке любоваться гражданской жизнью, а более молодые солдаты рассаживались по лавкам в середине и возле кабины.  Морген, после того, как зилок тронулся,  сразу задремал. Дорога до складов занимала около тридцати минут. 

Неожиданно зилок резко остановился, и Морген чуть не полетел с лавки. Он встрепенулся и посмотрел на сидящего напротив Валька, донецкого шахтера, среднего роста, с покатыми плечами, обладавшего медвежьей силой. У него было широкое лицо с выразительными украинскими, как он говорил «очами». Еще Валек задушевно пел украинские песни.

- Валек! Что случилось?

- Не знаю, там какая-то буза.

Впереди сидящие солдаты стали выпрыгивать из кузова автомобиля. Вдруг по ушам стеганул крик: «Наших бьют!».

Морген с Вальком подхватились и подбежали к заднему борту, Валек выпрыгнул первым,  а Морген за ним.  Ему не повезло, прыгая, сначала зацепился каблуком сапога за металлический поручень заднего борта, а потом запутался в полах шинели.  Он бы так и растянулся во весь рост на асфальте, но в полете его перехватили чьи-то руки, железные пальцы вцепились в  горло и стали душить, у самого носа щелкнули желтые зубы, и его обдало зловонным  дыханием. Морген ударил стволом АКМа в живот пытавшегося его душить. Пальцы на шее тут же разжались, и противник, издав громкий звук «и-и-их»,  согнулся, перед ним мелькнула спина в черной куртке,  по которой он со всей дури заехал затылком приклада.  Черная куртка сразу исчезла. Морген рванулся вперед.  Он увидел, как Валька обхватил некто в сером пальто и пытается повалить. Морген ударил по  серому пальто прикладом, и тот серой кучкой улегся к ногам Валька, который для верности поддал ему сапогом по голове. Упавший тоскливо завыл на одной ноте, а Морген обратил внимание, что у Валька нет автомата,  и закричал:
- Где твой автомат?

Валек по-бабьи всплеснул руками: «Ах, ты, господи!»,  и рванул на обочину, где какой-то мелкий хачик, пригнувшись, тянул за ремень автомат и хотел было юркнуть во двор. Он легко догнал хачика,  вырвал у него автомат, тот стал кривляться и кричать что-то обидное,  Валек замахнулся на него автоматом, и мелкого сдуло с тротуара.  Валек с раскрасневшимся лицом вернулся к машине и подмигнул ему: «щас мы их сделаем». Вдвоем они бросились вперед, на помощь своим, где вперемешку мелькали солдатские шинели, куртки и пальто. Валёк грозно зарычал, а Морген что-то стал кричать, и они вдвоем, используя приклады автоматов как дубинки, стали направо и налево наносить ими удары по плечам, спинам, а то и по головам нападавшим. Один раз Морген, пытаясь ударить какого-то чересчур наглого хачика, бросившегося ему под ноги, промахнулся и умудрился приложить прикладом по черному погону. Солдат заорал и повернул к нему лицо. Морген узнал, это был Тесовский, из первого взвода, но извиняться было некогда, Морген удобнее перехватил автомат и с размаху опустил приклад на спину этого хачика, обхватившего его за сапоги. Тот распластался на асфальте, а Морген с размаху наступил ему на руку. Хачик завыл, а Морген бросился вперед, но солдат там не было, только разъяренные носатые лица, гортанные крики и палки в руках. Морген отскочил назад, к машине, где у заднего борта сгрудились солдаты караула. Ситуация накалялась, неожиданно увеличившаяся толпа местных стала плотно наступать на солдат, и сержант Крохта заорал: «заряжай». Караульные стали торопливо  доставать из подсумков рожки, и со щелканьем вставлять их в окна ствольных коробок автоматов. Солдаты, разгоряченные дракой, были злыми, и стоило бы кому-нибудь крикнуть «огонь», как тут же, не задумываясь о последствиях, начали бы стрелять по толпе. Однако, к счастью,  такую команду никто не подал. Вперемежку с солдатами стояли молодые побитые армяне. Солдатам то же досталось, почти все были без шапок, которые валялись на асфальте. Из толпы бросили камень, который попал Жижке в лицо, и тот неожиданно рухнул на асфальт, автомат отскочил в сторону, и к нему рванулись из толпы. Первым среагировал Тесовский, который,  понимая, что не успеет подобрать автомат, ткнул стволом АКМа в лицо бросившегося,  и тот громко закричав, что ему выбили глаз, упал на асфальт. Толпа заволновалась, послушались крики «бей русских!». Солдаты прижались спинами к заднему борту машины и словно забыли, что в их руках заряженное оружие, ведь никто не подал команды на открытие огня. Положение спас начкар, лейтенант Будников, недавно пришедший в батальон из военного училища. Он стоял на подножке кабины грузовика и не принимал участия в драке. Он выхватил из кобуры пистолет и выстрелил в воздух. Ба-бах! Выстрел как кнутом стеганул по толпе. Толпа испуганно отскочила назад, а лейтенант закричал звонким голосом: «Всем стоять! Это нападение на караул, который будет стрелять! Немедленно разойтись!». Толпа сделала еще шаг назад, но не расходилась, и тогда лейтенант, надсаживая легкие, закричал: «Всем разойтись, иначе прикажу открыть огонь!», и еще раз выстрелил в воздух. После второго выстрела толпа дрогнула и моментально рассосалась. Тесовский с Крохтой подняли Жижку. Он шатался, лицо было залито кровью. Лейтенант приказал солдатам: «быстро в машину». Солдаты стали запрыгивать в грузовик. «Мы с вами?», - с надеждой спросил молоденький армянчик с разорванным рукавом зеленой куртки и солидным фингалом под карим глазом. «Не положено», - отрезал лейтенант, но армяне обступили лейтенанта и загалдели, хватая его за рукава шинели.  Лейтенант попытался объяснить, что не положено гражданским ездить в одной машине с караулом. Его не слушали, еще плотнее  обступили, и высокий парень с лопнувшей на спине курткой, сквозь прореху которой белел ватин, неожиданно сбил Будникова с ног, и толпа армян навалилась на него и скрыла от глаз изумленного караула. Первым опомнился сержант Крохта, и  с криком «прочь руки от летёхи!», выстрелил в воздух из АКМа. Тах-тадах! Звук от выстрела был таким, словно великан неожиданно рванул голыми руками гигантское суровое полотно. Армяне бросились врассыпную от машины. Будников поднялся с земли и страдальчески морщился, ощупывая разбитые в кровь губы.

- Тарщ лейтенант, что будем делать? – спросил Крохта.

- Поедем в часть, доложим комбату, - ответил Будников и, завертев головой, крикнул водителю,  - Усенбаев, где ты?

Однако тот не отозвался.

- Неужели нашего Сеню утащили с собой азербоны, - заволновались солдаты, - как же в часть доедем?

Дверца кабины спокойно открылась, и на широкой подножке ЗИЛа показалась маленькая фигурка в еще более короткой шинели и замасленной шапчонке. Это был водитель, Усенбаев, он широко зевнул и сказал: «Вы пока бузили, я мало-мало поспал».

Солдаты рассмеялись: «Сеня, жук навозный, мы тебя в роте в отработке искупаем, нас тут чуть не поубивали, а ты дрых!»

- Я что, - развел руками Усенбаев, и его плоское лицо собралось в хитрых морщинах, - у меня даже автомата нет, чем бы я вас защищал?

- У тебя же машина, всех бы гадов передавил!

- Э, сидеть за меня ты будешь? - грязный палец Усенбаева уперся в солдат.

- Хватит зубоскалить, - прервал пикировку Будников. – Усен,  едем в часть.

Морген едва успел сесть на лавку, как Усенбаев резко развернул машину, и солдаты, как плохо сложенные снопы соломы на поле, не удержались на лавках и попадали на пол. Автомобиль понесся вскачь по мостовой. Наверное, Усенбаев вспомнил, как ездил у себя на родине на лошади, когда, набедокурив, удирал от отца по плоской казахской степи. «Усен, сука, приедем в часть, руки поотбиваем! – заорали деды, что вместе с другими копошились на полу грузовика. Машину еще несколько раз ощутимо тряхнуло, и те, кто попытался усесться на лавках, опять попадали на пол. Морген ощутимо заехали по носу стволом автомата, и из глаз брызнули слезы. «Сеня, сучий потрох, закормим тебя салом, чтоб ты лопнул, - закричал дед Паша, пытаясь ухватиться за лавку, чтобы подняться с пола. Солдаты дружно рассмеялись, поскольку знали, что Усенбаев не ест сало и в столовой довольствовался только кашей на второе и компотом, так как в солдатском супе вместо мяса плавали только разваренные куски белого сала. Однако крики дедов Усену не были слышны, и он быстро гнал машину в часть. Кое-как солдаты расселись по лавкам. На полу остался лежать только Жижка, которому было плохо. Неожиданно грузовик резко затормозил и стал нервно сигналить. «В часть приехали», - крикнул дед Паша, выглянув из-под брезента. Заскрипели открываемые ворота, грузовик дернулся, взвыв мотором, резко подался вперед, а потом также резко остановился. Они вернулись в часть. Лейтенант с Крохтой ушли к дежурному доложить о происшествии. Жижку отвели в санчасть. Грузовик моментально окружили солдаты из других рот и стали жадно расспрашивать о случившемся в городе.

В части караул пробыл около часа, пока начкар Кольчик и сержант Крохта писали объяснительные, а фельдшер замазывал караулу ссадины зеленкой и йодом.  В драке на площади, на удивление, никто серьезно не пострадал,  заменили одного Жижку, которому было очень плохо, и он несколько раз вырвал. Фельдшер сказал, что у него сотрясение мозга и необходимо отвезти в госпиталь. Капитан Горбунков заменил Жижку на Жуматия, из первого взвода, толстячка с вечно пунцовыми щечками. У Моргена после драки остались следы пальцев на шее.

Потом караул расселся на скамейках грузовика, и они двинулись в ту же дорогу. Морген, помня главную армейскую  заповедь – «солдат спит – служба идет», положил АКМ на колени и стал дремать. Лимит неприятностей на сегодня был полностью исчерпан, и солдаты благополучно добрались до караула, который как говорили в части, был расположен «в горах». Охранять предстояло военные склады, расположенные на плато, что возвышалось над городом. ЗИЛок остановился возле маленького одноэтажного домика, из которого высыпали солдаты предыдущего караула. Им позвонили из части и сообщили о задержке, и теперь они жадно расспрашивали о случившемся в городе.  Обычная смена караула длилась долго, но сегодня пренебрегли всеми формальностями, и, забросив в кузов пустые термосы, оставшиеся после обеда, предыдущий караул споро загрузился в автомобиль, и Усенбаев попылил обратно в часть.

Морген вместе со всеми зашел в караулку. Это здание, построенное в качестве дембельского аккорда, кривое и косое одновременно, состояло из бетонных блоков и крыши из старого шифера. Раствор, скреплявшие блоки между собой, давно выкрошился, ветер продувал здание насквозь, и в дождь крыша протекала.  Оконные блоки рассохлись, стекла в окнах никогда не мылись, входная дверь была перекошена и плотно не закрывалась, полы жалобно скрипели под ногами, а в самом здании по углам поселилась плесень, которая отступала только в жаркие летние месяцы, оставляя на стенах черные разводы,  но едва наступала дождливая осень, сразу начинала нежно-изумрудно зеленеть.

В караулке были расшатанные венские стулья, самодельные столы и полумягкие топчаны, обтянутые коричневым дерматином. Воздух в караулке был сырой. Зыбкое тепло в ней достигалось за счет самодельных обогревателей – «козлов», которые постоянно были включены в электрическую сеть, отчего  спирали, намотанные на  асбестовые трубы,  всегда были раскалённые, темно-малинового цвета. Вокруг козлов всегда кучковались солдаты отдыхающей смены,  намерзшиеся после смены на посту.

Полы в караулке влажно блестели, их перед сменой караула намыли духи предыдущего караула. Отдыхающая смена сразу завалилась спать, а Морген, поскольку был в бодрствующей смене, присел у стола. Лучшие места у козла заняли старики: Паша, Вася, Коля. Вот так, только по именам можно было обращаться к солдатам, достигшим стадии стариков, ко всем другим обращались или фамилии, или по кличке.  Морген носил кличку, сокращенную от его фамилии.  Начкар Будников сразу завалился на топчан в своей комнате, а замначкара сержант Крохта с разводящими поставили чайник на плитку и готовились пить чай. От нечего делать Морген взял и стал лениво перелистывать устав гарнизонной и караульной службы. Раздел устава обязанности часового был густо подчеркнут. Он вспомнил, как первые полгода во всех караулах заставляли наизусть заучивать положения этого раздела устава. Совсем как в рассказе А.Грина о солдатской словесности. С памятью у него было хорошо, и он первым быстро выучил этот раздел и пересказал его тогдашнему замначкара Шингорскому Другие духи только шевелили губами, с трудом заучивая наизусть положения устава. Шингорский поставил его в пример другим салагам и сразу, чтобы не бездельничал, заставил вымыть полы во всей караулке. Вода была ледяной, а полы были такими грязными, что ему пришлось несколько раз менять воду, чтобы их кое-как отмыть от налипшей глины. Потом, когда подошло время двухчасового сна, он долго лежал, укрывшись шинелью, и не мог уснуть, ныли застывшие от холода руки. Морген ругал себя, надо было делать вид, что пытается выучить обязанности часового, а не хвастаться, что быстро выучил. Вот и получил благодарность,  другие оказались умнее, сачконули, и благополучно просидели два часа и не мыли ледяной водой грязные полы. Поэтому в следующий раз, когда попал в караул, он не стал признаваться, что помнит наизусть обязанности часового, а битых два часа просидел, изображая из себя тупого недалекого служаку, пытающегося выучить страницу устава. Бильше дурних немае, как любил говорить Валек, его сослуживец, донецкий шахтер.
 
Два часа, оцепеневшая муха на оконном стекле, неожиданно раскрыла крылья и попыталась взлететь, но у неё не получилось, она упала на спину и стала перебирать лапками.

Два часа, старики потянулись чаевничать к Крохте, и не забыли про Моргена.  Перед ним на стол поставили горячую алюминиевую кружку с коричневым грузинским чаем, в неё старичок Вася сыпанул немного ворованного с кухни сахарку, и он стал прихлебывать чуть сладкую жидкость и отламывать небольшие кусочки от зачерствевшей горбушки хлеба, которые отправлял в рот.

Два часа, старики напились чаю, расселись возле козла и стали потихонечку засыпать. В комнате бодрствующей смены наступила тишина, только потрескивал козел. Морген почувствовал, как то же впадает в оцепенение, но спать было нельзя. Он встал, прошелся по комнате, чтобы разогнать сон,  опять уселся и стал тупо пялиться в устав.

Два часа. Тягучие два часа. Вся караулка затихла, муха на окне, так и не перевернувшись на спину, вновь оцепенела и не сучила ножками. Два часа, веки стали тяжелыми и закрыли глаза,   Морген клюнул носом,  и тут же испуганно вздернул голову и с трудом раскрыл глаза и увидел, что замначкара Крохта в другой комнате лежал на кушетке, под боком у него тикал будильник.  Морген облегченно закрыл глаза, лицом уткнулся в устав и кажется  задремал.

Два часа, когда же они закончатся, эти бесконечно-длинные два часа. Весь мир сузился до этой комнатки, которую освещает желтым светом лампочка в голом черном патроне без абажура, спускающая на витом шнуре с потолка.

Два часа, бесконечные два часа. Неожиданно громко начал звонить будильник у Крохты. Тот медленно поднялся с кушетки, а Морген разодрал слипшиеся веки и уткнулся взглядом в устав. Старики на стульях проснулись и сразу переместились в комнату отдыха, оттуда пинками выгнали заступающую на пост смену. Первыми появились три бледных духа, они быстро натянули шинели, шапки и взяли из пирамиды автоматы. Последним из темной комнаты появился Валёк с еще закрытыми глазами. Разводящий, младший сержант Юсов, шипел на него, но Валек, мотая головой, как лошадь,  никак не может проснуться, и его руки не попадали в рукава шинели. Морген поднялся и помог Вальку надеть шинель. Валек наконец открыл глаза, под левым у него замечательно-синий роскошный синяк, от уже такой бесконечно-далекой драки, случившейся, как ни странно, еще сегодня днем. Сонный Валек никак не мог найти свой автомат. Моргену нравился Валек, это добродушное дитя донецких степей,  и он взял из пирамиды АКМ повесил ему на плечо. Незаметно, чтобы не видел Крохта, он сунул ему сухую, с ладошку, воблу, которой  его недавно угостил сослуживец. Валёк радостно заулыбался и потопал к выходу. В караулке остались неспящими только Крохта и Морген. Крохта отчаянно зевал до хруста челюстей. Лейтенант Будников продолжал спать, себя он приказал разбудить только в экстренном случае. Морген, уже не стесняясь, закрыл глаза и стал дремать, дожидаясь, пока не придет смена с постов.

Едва на улице заслышался звук шагов и щелканье пустых затворов АКМов, как он тут же переместился в темную комнату отдыха, на ощупь нашел пустой топчан и улегся на него. Прежде чем лечь, Морген снял с себя ремень с подсумком и штык-ножом, на сапоги навертел портянки, чтобы подсохли,  и укрылся с головой шинелью.

Два часа такого долгожданного, но короткого сна. Морген быстро согрелся под шинелью и нырнул в темный омут сна. Рыбьи силуэты, вяло шевелившие плавниками, бросились во все стороны, едва он опустился на дно.

Следующие два часа он провел на посту.

Ночь. Ветер. Металлический скрип раскачивающегося фонаря. Пятно света плясало по земле, попеременно освещая то угол бокса, то асфальтовую дорожку. За боксом к стене, чтобы укрыться от пронизывающего ветра,  приткнулась совсем незаметная фигурка в серой шинели. Это был Морген. Часовому нельзя прятаться у стены бокса, а положено ходить по асфальтовой дорожке, вьющейся между охраняемыми боксами, но в такую погоду пусть лучше ветер дует в спину, чем в лицо. Морген вздохнул и посмотрел на часы. До конца смены еще полтора часа. На посту время тянется еще медленнее, чем в бодрствующую смену. Самое главное – пережить первые бесконечно-длинные полчаса. Морген, приняв пост, добросовестно обошел весь охраняемый периметр, подергал ожидаемо закрытые замки на дверях боксов, но пронизывающий ветер быстро отбил у него желание топтаться по посту, и он спрятался за бокс. Каждый раз, попадая на этот пост, он поражался  глупости тех, кто устанавливал здесь освещение. Фонари освещали выложенную камнем - пластушкой дорожку, по которой должен был ходить часовой, и часовой, находясь в круге света, становился идеальной мишенью для тех, кто захотел бы его подстрелить из непроницаемой тьмы, окружающей пост. Пока бог миловал, еще никто не покушался на часового, и хотелось надеяться, что за оставшееся время службы все караулы будут спокойными. Морген, заступив на пост, хоть и было это строжайше запрещено, снял АКМ с предохранителя и передернул затвор. Теперь в автомате был патрон, и, сбросив запорную планку, можно было сразу стрелять. По уставу, увидев злоумышленника, надо было прокричать обязательные команды и только потом стрелять. Однако Морген сомневался, что после этих команд ему удалось бы выжить. Лучше об этом не думать. Морген потрогал побаливающее горло.  Скорей бы вернуться в Россию,  чтобы не видеть этих хачей, которые скоро друг другу глотки перегрызут, да еще и ему достанется. Какие они стали обидчивые, чуть что – сразу в драку. Эх, только служить еще целый год.
- Морген, - неожиданно он услышал срывающийся голос часового с соседнего  поста. – Ты ничего не слышишь?
Морген прислушался. Ветер унялся  и прекратил противно скрипеть фонарь. В ушах даже зазвенело от тишины.
Вдруг соседний часовой взвизгнул:
-  Они идут!

Морген, не раздумывая, хоть и по уставу категорически запрещалось покидать свой пост, побежал на голос и увидел часового, который, обхватил голову руками, сидел на корточках. АКМ валялся рядом с ним. Морген  подбежал к нему:
- Что случилось? Кто идет?

Часовой, это был Жора Мнацаканян, большой армянский мужчина, всегда имевший мужественный вид,  сейчас превратился в тряпку, лицо белое, из больших глаз текли слезы, губы тряслись:  «Они идут! Меня сейчас будут убивать!».

Морген не понял:
- Кто тебя будет убивать?

- Меня сейчас будут убивать, - не слыша его, продолжал повторять-скулить Жора.

- Жора,  очнись,  кто тебя будет убивать?

Это азеры, азеры, - Жора схватил его за полу шинели, - мне  мама прислала плохое письмо,  а потом пришел Мамед из первой роты, он из нашего села и сказал, что сегодня ночью меня будут убивать! Ай, ай! Там, слышишь, там, шаги. Они идут.

Морген огляделся вокруг, но никого не увидел:
- Жора, над тобой нехорошо пошутили.

- Ты глухой, не слышишь, там. Шаги. Бедная моя мамочка!

- Где шаги? – уточнил Морген.

Жора мотнул головой вперед.

Морген посмотрел вперед, но ничего не увидел, но армяхон настаивал. Тогда он опустил запорную планку на АКМе и, пригибаясь, совсем как солдат под обстрелом,  так в военных фильмах показывали передвижение солдат на передовой, осторожно пошел вперед. Он услышал справа шорох. Ш-ш-ш, звук был похож на мягкие осторожные шаги. Сердце у него испуганно ёкнуло,  и он мгновенно присел и выставил перед собой АКМ. Звук опять повторился. Ш-ш-ш. Морген завертел головой по сторонам, но опять ничего не увидел, и тут, на удачу, из разрыва туч вынырнула луна, и залила холодным молочным светом землю. За площадкой, на которой были расположены боксы, земля была покрыта поникшей травой, похожей на длинные водоросли, и по ней скользили большие листы бумаги. Ш-ш-ш. Ш-ш-ш. Порыв холодного ветра, и бумага стронулась с места и понеслась над травой. Ш-ш-ш. Ш-ш-ш. Морген  перевел дух, поднялся с колен и поставил АКМ на предохранитель.

- Жора, зря пугаешься, и шаги тебе чудятся, это всего лишь бумага скользила по траве.  С тебя причитается поход в чипок.

Мнацаканян перестал дрожать, поднялся на ноги и вновь приобрел мужественный вид. От  былого страха не осталось и следа. Жора скривился, словно надкусил кислый лимон:
- Э, дарогой,  дэньги кончились, жди тэперь следующую получку.

- Вот так всегда, как помочь, так сразу, а как расплачиваться, так подожди, - невесело рассмеялся Морген и вернулся на свой пост.



2.8.
Марш по городу

Новости из-за забора части перестали радовать. Затихший на время город опять начал бурлить, в нем стали вспыхивать митинги, где представители азербайджанской и армянской общин страстно обличали друг друга во всех смертных грехах. Митинги часто заканчивались потасовками. Милиция перестала контролировать город.

Часть взбудоражила новость о том, что теперь роты будут выходить в город с целью соблюдения порядка. Солдаты – с автоматами, офицеры – с пистолетами. Во избежание эксцессов с местными жителями  рожки к автоматам у солдат должны быть пустыми. Как невесело пошутили записные остряки, в случае опасности придется надувать щеки, делать страшные глаза и грозно пугать автоматами, а при нападении отбиваться ими, используя как дубинки.  Роте капитана Горбункова выпала сомнительная честь первой выйти в город. Провожать роту  вышел командир части майор Червень и замполит майор Тресков. Ротный и офицеры, в серых шинелях, затянутые ремнями с портупеями, стояли перед ротой. Командир части, а особенно замполит долго разорялись о необходимости поддержания порядка в городе и том, что они должны не поддаваться на провокации. Морген не слушал нудных разглагольствований, а теребил ремень висящего на плече грозного, но бесполезного АКМа и думал, что делать, если нападут. Патроны не выдали, а чем пугать, разве что голосом, как в детстве,  при игре в войнушку,  изобразить звук стрельбы,  и потом закричать «падай, убит, убит», авось испугаются и отстанут.  Наконец, командир батальона и замполит закончили свою тягомотину, ворота части распахнулись, и рота,  извиваясь недлинной змеей, вступила на улицы города. Цель – центр города. Лучше бы cолдат посадили на грузовики, и через десять минут они бы были в центре города, но высокое начальство в неизбывной мудрости решило, что лучше всего роте проделать путь до центра пешком, демонстрируя грозную мощь Советской Армии.

Солдаты  повзводно, в колонне по четыре, с АКМами на правом плече, сверкая лезвиями примкнутых штык-ножей, мерно зашагали по городу. Внешне рота выглядела очень грозно; о пустых рожках, примкнутых к автоматам, известно было только служивым, но у офицеров в отличие от солдат в кобурах были заряженные пистолеты Макаров с запасными обоймами.

Впереди, на лихом скакуне, помахивая шашкой, был ротный Кузнечик, трезвый и нервный, а за ним грозно накатывалась на город рота, занимая всю проезжую часть нешироких улиц.  Только не было у Кузнечика лихого скакуна,  и никогда он не сидел, покачиваясь, в кавалерийском седле, ездил только на автомобилях,  и не было у него блистающей грозной сталью шашки, которую офицеры русской императорской армии непочтительно обзывали селедкой.

Кузнечик старался выглядеть уверенным, но в душе скреблись кошки, и он повторял, как мантру, одну и ту же фразу «только бы всё обошлось». Его рота связи – совсем не нутряки (жаргонное название «вэвешников», т.е. внутренних войск), которых специально учили, как действовать в городских условиях при беспорядках, у него стадо необстрелянных баранов, солдат мирного времени, не нюхавших пороха,  и в случае серьезной опасности могли разбежаться со страху. Ротный  был уверен в себе и в командирах первого и третьего взводов, все-таки кадровые офицеры, и сомневался в лейтенанте Прогере, но надеялся, что вслед за другими командирами взводов еврейский пиджак не струсит и не подведет.

Только бы обошлось. Ему никогда не приходилось выполнять полицейские функции, но как человек, прослуживший большую часть жизни в армии и многое повидавший,  прекрасно понимал, что начавшееся брожение на национальной почве очень сложно удержать в мирных рамках.  Надо срочно принимать жесткие меры, иначе вскоре прольется первая кровь, следом за которой моментально последует кровавая вакханалия, и недавние соседи и вчерашние друзья начнут с увлечением резать друг другу  глотки. Только власти, как всегда, будут мямлить и  ждать,  что опухоль сама собой рассосется. Как же,  жди.  Капитан Горбунков некстати вспомнил, что недавно получил в городе хорошую трехкомнатную квартиру, и что теперь с ней делать, неужели бросать и уезжать в неизвестность. Он выругался про себя и внимательно осмотрел роту. Бледные лица, испуганно-настороженные глаза. Он  пытался скрыть от подчиненных свое нервное напряжение, однако его волнение проявлялось в том, что отдавал команды чересчур громким голосом, сопровождая команды резкими взмахами правой руки, словно рубя воздух шашкой. Старшина Нечипорук,  обычно медленно и вальяжно передвигавшийся, и никогда и никуда не спешивший, стал, словно ткацкий челнок, неожиданно быстро сновать от головы ротной колонны до ее хвоста и обратно. От зоркого глаза старшины так же не укрылись напуганные лица солдат, и он их постоянно подбадривал.

Солдаты, проходя по городу в походной колонне, нервно крутили головами по сторонам, ожидая неприятностей от местных, которых полупрезрительно обзывали чурками. Улицы были неожиданно пусты, по ним не сновали беспечные прохожие,  двери подъездов  были закрыты, окна наглухо зашторены, и эта пустота больше всего нервировала солдат. Казалось, что сейчас откроются ближайшие двери и оттуда вырвется разъяренная толпа, вооруженная ножами и палками. Солдаты понимали, что в случае нападения АКМы с пустыми рожками не лучшее средство защиты, разве что использовать их, как в старину, штыковыми приемами: «коротким коли! длинным коли!». Только никто не учил солдат штыковым приемам, и АКМ не мосинская винтовка, слишком короток и неудобен для штыкового боя.

Морген,  шагая во второй шеренге третьего взвода, чувствовал себя, как и все солдаты роты, просто отвратительно. Обманчивая тишина еще больше нагнетала страха. Стало бы легче, если хоть что-нибудь бы да случилось,  но ничего, как назло,  не происходило, а рота быстрым шагом все дальше уходила от воинской части, откуда могли прислать помощь и приближались к центру города, где никто не мог помочь.

Напряжение на грани нервного срыва заставляло солдат не только спотыкаться на ровном месте,  но и падать, и в колонне, то один, то другой солдат, гремя автоматом, растягивались во весь рост на асфальте. Ротная колонна сбивалась с мерного шага и, как стадо испуганных овец, сбивалось в кучу. Взводные матюгами приводили солдатские шеренги в относительный порядок, и рота продолжала движение. Кузнечик вслед за солдатами нервно покусывал губы, пока было тихо,  но что дальше ждет  роту?

Однако страх был обоюдным, как солдаты боялись города, так город боялся солдат. Господин Великий Восточный Город испуганно забился в угол, он хорошо помнил, что сделали с ним гяуры в белых рубахах.  Эти, серошинельные пока не проявили себя с плохой стороны,  но он не сомневался, что эти выкормыши белорубашечных только ждут повода, чтобы уничтожить город. Господин Великий Восточный Город не перенесет, если в город опять введут пушки, которые не оставят камня на камне. Путь ходят по улицам, но не стреляют. Господин Великий Восточный Город попрятал каменных слуг на окраинах и приказал им ни в коем случае не трогать солдат в серых шинелях.

С каждой улицей, приближающей роту к центру города, предчувствие опасности так резко возросло и уплотнилось, что его можно было резать ножом как сливочное масло. Кузнечик, чтобы успокоить солдат, скомандовал: «Рота, запевай!» Ротный запевала, похожий на длинную тощую жердь, москвич Костромин тут же послушно вывел: «Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваши жены?», и рота слитно рявкнула в ответ: «Наши жены – пушки заряжены, вот где наши жены!». Казалось, от грозного рева сотни  луженых солдатских глоток затряслись не только стекла в окнах, но и деревья с испуга уронили последнюю листву, а воронье с карканьем взвилось в воздух. Господин Великий Восточный Город, едва услышав страшное слово «пушки», упал на колени и громко зарыдал: «нет, не надо пушек, умоляю!». Солдатам было плевать на какого-то там восточного барыгу, вообразившего себя владыкой города, они яростно орали слова старинной солдатской песни, и, удивительное дело, песня принесла успокоение в измученные солдатские души и  дала веру в свои силы.  Морген вместе со всеми пел-кричал-рычал слова песни, и видел, как в глазах сослуживцев исчезали испуг и паника, и солдатский шаг становится  увереннее и тверже, и его душа в едином порыве слилась с душами других солдат.   Это был волнующий миг единения,  когда солдатские души стряхнули свой страх и подошвами сапог решительно втоптали его в городской асфальт. Солдаты больше ничего не боялись, и если в этот миг кто-нибудь рискнул напасть на них, зубами бы загрызли,  голыми бы руками порвали, отряхнулись, и строевым шагом, как ни в чем не бывало, пошли бы дальше. Потом этот ликующий миг единения солдатских душ вспоминался бывшими солдатами роты,  многих поддержал в минуту отчаяния, а для кого-то, кто в пьяном угаре накинул веревку на шею, воспоминание об этом мгновении стало последним.

Дембель, солдатское божество,  дедушка в щегольской, вытертой до белизны форме, с длинной седой бородой, услышав старинную солдатскую песню, мигом оказался возле роты, и его сияющие сапоги вместе с сапогами всей роты напомнила городу подзабытые постулаты: «Советская Армия всех сильней! Пусть трепещут наши враги!». Едва закончилась эта песня, как Костромин затянул следующую: «В небе ясном заря засияла», и рота дружно подхватила: «Сотня юных бойцов из буденовских войск из разведки домой возвращалась!». Грустные, но цепляющие за душу слова песни еще больше придала роте  уверенность, что никто не посмеет их тронуть. Под эту песню рота вышла на центральную площадь города, где под сенью Ильича, привычно сжимающего одной рукой кепку, а другой указующей в сторону Москвы, проходил очередной стихийный митинг. Крик, гвалт, гневные лица, еще мгновение, и начнется  очередная стычка. Однако, услышав сначала песню, а потом мерный топот накатывающихся шагов роты, площадь испуганно притихла.

Кузнечик, первым увидев разъяренную толпу на площади, похолодел и обреченно подумал, сейчас начнется самое плохое, но заметив, как толпа испуганно замолчала и подалась назад, освобождая дорогу роте, возликовал душой и подумал, что сегодня госпожа удача наконец-то улыбнулась ему.  Горбунков, будучи атеистом,  впервые  в жизни был готов поставить в храме свечку за успех дела. Надо было торопиться ковать горячее железо, и командир роты мгновенно воспользовался удачным моментом.

- Рота-а-а! – раскатисто раздалась над площадью его команда. – Стой! Направо! Смирно!

Рота, отбив шаг, закончила движение и слитно повернулась лицом к толпе. Испуганные кавказцы, как нашкодившие щенки, еще дальше отпрянули от слитной серо-шинельной массы. До этого они,  с пеной у рта самозабвенно ругая друг друга, неожиданно столкнулись с силой, и почувствовали страх. Это был давний страх, навсегда засевший в генах, въевшийся в их плоть и в кровь, страх трусливых туземцев колоний перед белым сахибом, представителем империи, которая их завоевала и могла наказать за плохое поведение. Не имело значения, что среди солдат были такие же, как и они,  туземцы, армяне и азербайджанцы, напополам с косоглазыми азиатами. Важно было то, что эти туземцы стояли в солдатском строю вместе с белыми сахибами  – славянами,  и были приняты безоговорочно туземной толпой  как представители империи. Кузнечик, поймав кураж, громко скомандовал: «Рота, два шага вперед!». Серошинельная масса качнулась и сделала два печатных шага вперед. Восточные мужчины не выдержали и,  пряча глаза, разбежались с площади.  Рота осталась одна площади. Потом рота еще около часа промаршировала по улицам города и благополучно вернулась в часть. Там капитан Горбунков, собрав в канцелярии командиров взводов и старшину, достал из сейфа бутылку пшеничной водки и налил её в лафитнички.

- За удачный марш, - сказал ротный, и четыре стаканчика с тупым стеклянным звуком стукнулись друг об друга, прежде чем их опрокинули в широко раскрытые рты. Даже непьющий Прогер пропустил не только этот лафитничек, но и последующие.

- За удачный марш, - повторил Кузнечик, доставая вторую бутылку водки, и все разом заговорили, перебивая друг друга. Нервное напряжение отпустило офицеров, водка развязала языки, и они просидели в канцелярии до вечерней поверки.

Они еще не знали, офицеры последних благополучных лет советской империи, что их предаст  болтливый иуда, который в щекотливых ситуациях, спасал прежде всего свою шкуру и трусливо заявлял, что ничего не знает и предпочитал забалтывать ситуацию, вместо того, чтобы её кардинально решать. Советская армия была еще грозной силой, и её пока боялись. Первая кровь, пущенная разгоряченными кавказцами в драках, была еще нестрашной, всего лишь разбили губы, расквасили носы, но кровавый рубикон был преодолен, и вскоре понеслось. Советская армия во главе с пигмеем, вместо великана-главнокомандующего, стала сдавать без боя один город за другим, одну республику за другой, и армию перестали бояться. Болтливый иудушка предал не только свою армию, но и страну. Однако вернемся в закавказский город.

Вдруг, словно  кто-то невидимый, взмахнул волшебной палочкой, и на улицах города объявились первые банды азербайджанцев, вооруженные палками и арматурой. Они,  наглея от отсутствия отпора со стороны милиции, которая попряталась и не выходила на улицы города, начали нападать на иноверцев, заодно попутно грабили магазины, разбивая стеклянные витрины, а потом стали громить жилые дома. Невидимый дирижер старался, широко размахивая палочкой, с нёё срывались капли крови, что разлетались очень далеко, и на месте капель тут же появлялись кровавые лужи.  Господин Великий Восточный Город от восторга приплясывал на месте, столько крови, столько трупов, и не надо прятаться и бояться. Он до того обнаглел, что выпускал каменных слуг и днем, помогая бесчинствам банд. Больше крови, требовал ненасытный Господин Великий Восточный Город, я хочу, чтобы город был залит кровью! Его слуги и бандиты старались, выполняя его приказ.

Командир части майор Червень строго-настрого запретил  увольнения солдат в город. Теперь  в свободное время солдаты слонялись по части, настроение было хуже некуда, драки между солдатами стали постоянными. Еще командир части запретил ставить в караул азербайджанцев и армян, поскольку на днях азербайджанец рядовой Джафаров бежал с поста, прихватив с собой АКМ и два рожка с патронами. Через трое суток в другом карауле младший сержант армянин с русской фамилией Кайсаков поссорился с кем-то из азеров и чуть не перестрелял весь караул. К счастью, у него успели выхватить из подсумка заряженные магазины, а потом намяли бока.

Этой ночью его после отбоя позвал в каптерку Березовский. Там Бурслим с сержантами роты сидели за столом и лопали настоящую, не сублимированную, жареную картошку. На столе стояла большая чугунная сковородка, куда поочередно ныряли ложками сержанты,  а на расстеленных газетах лежал горкой серый хлеб, разрезанные надвое луковицы, железная банка с консервированной томатной пастой и крупно порезанное соленое сало. Сало уже подтекло, и на газетах расплылись большие жирные пятна. Помимо запаха картошки в каптерке ощутимо пахло спиртным, а лица сержантов были раскрасневшиеся, с блестящими глазами. Морген вдохнул запах жареной картошки и облизнулся. Он бы не отказался от неё. Бурслим посмотрел на него взглядом хищной птицы и неожиданно спросил, будет ли он в случае необходимости драться за славян или постоит в сторонке, как мудрый сын Израилев, когда в роте случилась драка между азерами и армяхонами? Бурслим был начитан, поэтому мог ввернуть в разговор мудреное словечко. «Да», - хором загалдели сержанты, общество желает знать, захочет ли он свою шкурку попортить в драке?

Черт глазастый, хмыкнул Морген, углядел, что он увильнул от драки, и поскольку неформальная обстановка  располагала,  нагло назвал Бурслима на «ты»:
- Ты же знаешь, я русский, у меня только фамилия немецкая, поэтому в стороне не останусь.

- Ишь, ты, - пьяненьким голоском сказал сержант Шебалдин, - знаю, какой ты русский, у тебя же отчество еврейское, значит и ты еврей, сам на днях составлял новое штатное расписание роты.

- Цыть, - осадил молодого сержанта Бурслим и похлопал Моргена по плечу, - сказал русский, значит русский, может ему по-пьяни отчество неправильно записали.

Морген поморщился, неприятно, когда так говорят об имени отца, но сейчас лучше промолчать и не спорить с подвыпившим сержантом.

Бурслим достал из-под стола бутылку чачи, плеснул немного в стакан, положил на серый хлеб хороший шматок сала и протянул ему стакан с бутербродом:
- Выпей за наше здоровье.

Морген не стал чиниться, в один глоток выпил пахнущую яблоками чачу, следом проглотил стакан холодной воды и зажевал бутербродом. Сержанты одобрительно загомонили: «наш человек, как чачу-то хлещет, ему и стакана мало будет».

Бурслим опять похлопал Моргена по плечу и отправил в казарму. Морген вышел из ярко освещенной каптерки в темную казарму и его вдруг сильно повело. Оп-па, подумал он, неужели его так быстро развезло? Но развить эту мысль не сумел, кое-как, придерживаясь на спинки кроватей, добрался до постели и сразу уснул.

Следующий день принес две неприятных новости. Ночью ушли в самоволку двое солдат из второй роты, утром их нашли еле живыми, так и хорошо отмутузили в городе. Первая рота под командованием лейтенанта Рябова, высокого сухопарого блондина с рыбьими глазами, которая отправилась патрулировать по городу, нарвалась на банду азеров, вооруженных палками и арматурой, резвившихся в армянском квартале. Неизвестно, чем бы закончилась эта встреча, если бы не хладнокровие и смекалка Рябова, который приказал роте рассыпаться в цепь по одному и приготовиться стрелять по команде на поражение. Рябов блефовал, но солдаты правильно поняли ротного и передернули затворы АКМов. Слитный лязг металла, после которого может последовать смертельный залп, испугал бандитов, и они предпочли тут же исчезнуть.

После этого случая командир части Червень перестал посылать роты в город на патрулирование. Теперь о том, что творится в городе, солдаты могли узнать только от офицеров, но они с каждым днем мрачнели и отмалчивались. Опять на днях из части сбежали три азербайджанца, они избили часового, отобрали у него АКМ, подсумок  с рожками,  и были таковы. В части азербайджанцы стали вести себя крайне вызывающе, перестав кому-либо подчиняться. Еще двое совсем оборзевших азера набросились с кулаками на взводного из второй роты, который что-то приказать им выполнить. Избитого лейтенанта отвезли в больницу, а азеры исчезли из части.

После этих случаев ни азербайджанцев, ни армян не стали ставить в караул и не выдавали оружие. Все легло на плечи славян и, как ни странно, казахов-урюков. Те исправно тянули солдатскую лямку.

Ситуация в городе продолжала накаляться.  Господин Великий Восточный Город понял, что прежняя власть в городе кончилась,  он может наконец-то разгуляться,  не будет страдать от вынужденного воздержания и от восторга выпустил на волю всех каменных слуг. Над городом полыхнули первые зарева пожаров, и по городу прокатился мучительный стон. Жители сначала не поверили, что в одночасье стали смертельными врагами, соседи, жившие до этого в дружбе и не раз выручавшие друг друга, теперь были готовы перегрызть глотку, а  неизвестно откуда появившийся в городе бродячий мулла напомнил мусульманам священный аят корана о неверных на  поле битвы («Когда вы встречаетесь с неверными [в бою], то рубите им головы. Когда же вы разобьете их совсем, то крепите оковы [пленных]. А потом или милуйте, или же берите выкуп [и поступайте таким образом], пока не завершится война. Так [решил Аллах]. А если бы Он пожелал, то покарал бы их сам, но Он хочет испытать одних из вас посредством других. Он никогда не даст сгинуть понапрасну деяниям тех, кто погиб на пути Аллаха» (сура 47, аяты:3–4), и город стал полем жестокой битвы.

Едва в городе начались погромы, как в часть были поспешно эвакуированы семьи офицеров, которым под жилье выделили учебные классы, где расставили койки. За ними в часть, сначала редким ручейком, а затем потоком, превратившимся в реку, хлынули жители города, в основном русские и армяне.  Учебные классы уже были переполнены, и сначала на свободных местах, а потом  и на  плацу стали спешно ставить большие палатки. Теперь воинская часть напоминала цыганский табор, по которому носились стайки детворы.

Приток посторонних в воинскую часть сразу отразился на поварах. Раньше стать поваром для любого солдата было пределом мечтаний, всегда сыт, пьян и нос в табаке. Повара откровенно сачковали, и им дружно завидовали, они были освобождены от нарядов, плевали на построения, поверки, имели хорошо наеденные ряшки,  ушитую форму, сапоги на фигурных каблуках, бляхи ремней болтались чуть ли не у колена, а неуставные стрижки были отдельной песней. Теперь, как любил говорить Кляк-Кляк,  служба поварам «перестала казаться медом». Поварам пришлось работать почти круглосуточно, готовя в огромных количествах горячую пищу для всех, кто находился на территории части. Доставалось и наряду по кухне. Кухонный наряд всегда был тяжелой работой, а в эти дни объем работы еще больше увеличился, надо было постоянно мыть горы посуды, убирать в столовой, приносить со склада продукты, чистить картошку и выносить мусор. От кухонного наряда перестали освобождать даже стариков. Старики в роте побухтели, но ссориться с Кляк-Кляком было себе дороже, и уныло пошли в столовую, зато духи роты неожиданно возжелали добровольно помогать старикам на кухне. В одну из таких смен попал Морген. Работать на кухню ходили в «подменке», чтобы не пачкать форму. Подменкой была старая, отслужившая свой срок  форма, которая лежала в каптерке. Кухонный наряд заступал после ужина, когда предыдущий наряд наводил порядок в столовой и на кухне. Однако с резким наплывом в часть гражданских приходилось начинать смену раньше, и помогать предыдущему наряду, теперь любое принятие пищи проходило в два захода: сначала военные, потом все остальные.

Когда ротный наряд пришел на кухню, там в самом разгаре была уборка посуды после первой партии отужинавших. В клубах пара сновали солдаты прежнего наряда, трое мыли в чанах с грязной жирной водой алюминиевые тарелки, двое их складывали, в высокие столбики в окне выдачи, а остальные лихорадочно разносили по столам. Туда же бегом ставили бачки с пюре из сухой картошки. Сухая картошка была съедобна только в поджаренном виде, а как пюре - невозможно, просто гадость, но выбирать не приходилась. Главный повар, прапорщик Шарик,  фамилия очень подходила ему,  был небольшого росточка, толстенький, в белой куртке и колпаке, не ходил, а стремительно катался по кухне, на кого-то постоянно орал и остервенело махал огромным черпаком, того и гляди, этим черпаком можно было огрести по спине. Когда посуда была расставлена, запустили вторую, гражданскую, партию на ужин.

Моргена поставили принимать грязную посуду и выбрасывать объедки из тарелок в баки с отходами, а Валька – мыть тарелки. К ним заскочил их одногодок Жижка с тарелкой жареной рыбы:
- Налетай, ребята, я из-под носа  Шарика спер.

Морская жареная рыба в армии почиталась за деликатес, поэтому никого не надо было упрашивать.  Валек и Морган, бросив работать, цапнули куски рыбы и энергично заработали челюстями, выплевывая в бак для отходов рыбьи кости. Раз, два, три, и пустая тарелка, булькнув,  нырнула в чан для мытья посуды, и когда к ним с воплем: «кто слямзил рыбу?» вкатился Шарик,  у едоков были постные рожи, разве что губы у троицы были слишком жирными. «Не, мы не брали», - дружно открестились они от съеденной рыбы, но Шарик не поверил,  тщательно осмотрел все углы отсека, даже под стол заглянул, распугав рыжих прусаков, только не догадался сунуть нос в мусорный бак, где сверху лежали рыбьи хребты.

- Ох, и врете мне, - убежденно протянул Шарик и неожиданно огрел черпаком Жижку по заднице.

- За что? – завопил он.

- Ты спер тарелку с рыбой! – безапелляционно заявил Шарик и опять замахнулся черпаком.

Жижку как ветром сдуло из отсека, а следом, ругаясь, покатился Шарик.

- Боюсь, не переживает сегодняшнюю ночь Жижка, - рассмеялся Валек, вылавливая из жирной воды злосчастную тарелку.

- Ничего, Шарик отходчивый, покричит и забудет, - заметил Морген и стал выносить чистую посуду. В коридоре он поскользнулся на жирном полу и рассыпал чашки, которые с веселым металлическим звоном разлетелись во все стороны. Чертыхаясь сквозь зубы, он собрал миски и отнес их отсек для чистой посуды.

Когда он вернулся, Валёк, закатив глаза, мечтательно произнес:
- Помнишь, как ты бегал за свежим хлебом, я – за молоком, а потом ночью жарили картошечку и рубали с таким наслаждением!

- Помню, помню, - отозвался Морген, - как не помнить. Только сейчас не сходишь в самоход, чертовы азеры прибить могут.

- Да, а так хочется свежего хлебца с молочком!

- Пойдем, сходим? – предложил  Морген, но Валек прогудел. - Не, дурних нема.

Каких-нибудь пару-тройку месяцев назад, если выпадало идти в кухонный наряд, Морген в обязательном порядке бегал в самоволку на хлебозавод. Тот находился недалеко, в четырех кварталах от воинской части. Обычно он ходил после двенадцати часов ночи, перемахивал через забор и по ночным улицам мчался за хлебушком. Улицы были пусты, и можно было не бояться встретить кого-нибудь из офицеров. В это время они крепко спали, прижавшись к женам. Ворота хлебозавода были открыты. Во дворе стояли машины-хлебовозки с открытыми отсеками, уже загруженные хлебом, но он шел дальше, через склад, где стояли стеллажи с деревянными лотками со свежим хлебом.  Морген  не брал хлеб ни из машины, ни со склада, буханки там были посчитаны, внесены в отчетность, и это была бы кража. Он шел еще дальше, до печи, пышащей жаром, где сновали женщины в белых куртках и штанах, а на головах были повязаны марлевые косынки. Горячие буханки выскакивали из печи, и женщины ловко раскладывали их по лоткам. Надо было подойти к этим женщинам и жалобно попросить хлебушка. Женщины, работавшие в ночную смену, были в возрасте и у них были дети. Поэтому, какое материнское сердце не дрогнет, увидев высокого, тощего до дистрофии, солдата. Другим солдатам обычно давали одну буханку хлеба, но глядя на Моргена, женские сердца проникались сочувствием, и ему давали не одну, а две, а то три булки хлеба, чем Морген бессовестно пользовался, не будет же объяснять женщинам, что кормят в части хорошо, хоть и однообразно, но он такой, тощий, что поделать, корм не в коня. Потом возвращение в часть, буханки он прятал под куртку, и пока шел, горячий хлеб приятно грел тело.  Его появление с хлебом встречалось на ура кухонным нарядом, на столе уже стояла сковородка с поджаренной сухой картошкой, в миске благоухал подсолнечным маслом крупно порезанный салат из капусты с морковью, и в качестве деликатеса - тарелка с жареной рыбой. У Моргена была «специализация» - добытчик хлеба. Другие бегали на молокозавод, который находился дальше хлебозавода, однако туда не пускала охрана, и нельзя было попросить молока. Его надо было украсть из кузова машины, которая, выехав из ворот молокозавода, должна была сначала повернуть в небольшой проулок, где двигалась с маленькой скоростью. Тут надо было не зевать, быстро вскарабкаться на борт машины и скинуть с неё металлический поддон с треугольными пакетами молока, соскочить с машины, подхватить поддон и дать деру, чтобы не поймали и не отмутузили. Иногда к ночному ужину удавалось прикупить бутылочку чачи, и тогда, отослав духов в казарму,  черпаки приступали к пиршеству. Благословенное время, о нём теперь только вспоминать и вздыхать.

В кухонном наряде где-то к одиннадцати часам вечера Морген так вымотался, что еле двигался по столовой. Сгрузив грязную посуду на мойку, он вернулся в зал и увидел Прогера. Он сидел за офицерским столом в одиночестве и ел остывшие макароны по-флотски. Он подошел к офицерскому столу, сгреб на другой стол грязную посуду, и, пользуясь, что Прогер один, без разрешения сел напротив него. Смотреть, как Прогер ест, было одно удовольствие, он метал в рот одну ложку за другой, и, казалось,  ничто не могло испортить его здоровый аппетит. Лейтенант так сосредоточился на своей тарелке, что только мазнул по нему  взглядом, когда он сел на скамейку, и  уткнулся в тарелку. Морген слышал, что Прогер вместе с вооруженным нарядом ездил домой,  чтобы вывезти офицерские семьи, и спросил у него, приехала  ли Рузанна с дочерью. Однако Прогер не ответил,  он сначала покончил с макаронами, а потом протер замшевой  салфеткой запотевшие стекла очков. Перед ним стоял стакан с чаем. Лейтенант сделал глоток, поморщился и попросил:
- Морген, принеси горячего чая.

Он сбегал и принес чайник, который всегда держали на горячей плите.  Чай от долгого кипячения приобретал темно-коричневый цвет. Прогер с удовольствием хлебнул из стакана этого чая и спросил:
- Что это ты так за них беспокоишься?

Морген смутился, в самом деле, что объяснять-то лейтенанту, просто знает мать и дочь и поэтому спросил о них.  Прогер не заметил его смущения и сказал, постукивая черенком ложки по столу:
- Я дважды заходил к ним,  но их не было дома, поэтому быстро и уехали. Поэтому не знаю, где сейчас Рузанна с дочерью.

Морген почувствовал неискренность ответа Прогера, тот явно что-то не договаривал, однако не обязан лейтенант отчитываться перед своим солдатом. Морген не мог быть соперником Прогера,  что из того, что лейтенант спал с Рузанной, а он только об этом мечтал. Надо было получить высшее образование, потом лейтенантские погоны, и тогда Рузанна возможно могла стать его любовницей. Хотя благодаря Прогеру он познакомился с матерью и дочкой и стал бывать у них дома. Сначала в качестве посыльного он нагло ломился к ним в ту злосчастную ночь,  затем пришел с ремонтом, а потом, когда бывал в увольнениях, заходил к ним домой. Всякий раз, когда Морген приходил, Рузанна напропалую кокетничала с ним, но осмотрительно держалась на расстоянии.

 Зато Лира, пораженная последней стрелой несносного мальчишки, взяла его в оборот. Это юное создание, вступающее в прекрасную пору созревания, вытянулась уже выше матери, но была еще смуглой былиночкой, её тонкие ноги и руки пока действовали отдельно друг от друга, но сколько было очарования в её юной неуклюжести и непосредственности.  Она уже начала оттачивать на нём свои будущие женские чары, а пока, мило улыбаясь, однажды попросила помочь написать сочинение и сделать домашнее задание по алгебре.  По глупости он согласился,  написал сочинение  и,  немного посидев и освежив знания по математике, сделал  домашнее задание. Его услужливость, как оказалось,  имела далеко идущие последствия, теперь его заставили и дальше писать сочинения. Он попытался отказаться,  но по цепочке,  от дочки к матери, от Рузанны  к Прогеру, а тот решил проблему просто: снимал Моргена с занятий, запирал в классе и отпускал, когда солдат, пыхтя и проклиная все свете, обложившись справочной литературой, выдавал очередное сочинение. Учительница в классе хвалила Лиру и задавала очередную тему, а солдат отдувался. Зато Лира теперь ходила, задрав нос, у неё были лучшие в классе сочинения, написанные к тому же без единой ошибки. Морген ругался втихомолку, все-таки служба в армии – не подходящее место для писания сочинений, зато его не трогал никто из сержантов и стариков.

Нагло пользуясь помощью лейтенанта, которого при помощи матери заставила эксплуатировать Моргена, Лира, тем не менее, презрительно фыркала при виде Прогера, и однажды Морген оказался невольным свидетелем конфликта между матерью и дочерью. Причиной конфликта оказалась офицерская полевая форма, которую Прогер оставил постирать. Мать поручила сделать это  дочери, но Лира отказалась, и злосчастная форма неожиданно научилась летать. Едва он пришел к ним, как в его сторону что-то полетело, в полете неожиданно приобретшее крылья. Морген успел увернуться, и это что-то шмякнулось рядом на пол, превратившись в скомканную офицерскую форму. Следом из комнаты дочери вылетела разъяренная мать,  подхватила форму и бросилась обратно, где раздался возмущенный писк, и перед глазами Моргена появилась скособоченная дочь, которую за ухо держала мать. «Не буду стирать, - вопила дочь, твой хахаль, вот ему и стирай». Увидев солдата, Лира вывернулась из материнских рук и спряталась за ним. Рузанна, в горячке хотела схватить дочь, но наткнулась на него, и Моргена посетило дежа-вю, когда он впервые прижали к пышной груди матери. Опять тяжело плеснулись груди под халатом, и его обдал кружащий голову запах зрелой женщины. Морген ослаб в коленках, но по привычке цапнул женщину за ягодицы и крепко прижал к себе. Теперь настала очередь возмущенно пискнуть Рузанне, когда Морген не сумел сразу разжать руки. Наконец, она сумела выдраться из цепких солдатских объятий и на всякий случай, отошла в сторону, поправляя растрепавшиеся волосы. Из-за солдата осторожно выглянула Лира и осторожно спросила: «Мама, ты успокоилась?». Рузанна что-то буркнула в ответ, и дочь перешла в наступление: «Я сейчас с Моргеном гулять пойду и вернусь поздно вечером». «Куда гулять, марш уроки делать! – грозно приказала мать, и Лира, схватив солдата за руку, потащила в свою комнату. Там был обычный беспорядок, на стуле висели шерстяные колготки, на кровати валялась юбка и кофта, а на столе были разбросаны учебники. «Вот так, - пробурчала еще не успокоившаяся Лира и неожиданно широко зевнула и сладко зевнула и потянулась:  «По ночам мне спать не дают, а стирать меня заставляет. Сколько раз говорила матери, не бросайся на лётех, найди постарше и посолиднее, хотя бы капитана. Прогер скоро на дембель уедет, а ты будешь реветь в подушку». Морген покраснел от таких интимных подробностей, а Лира неожиданно внимательно посмотрела на солдата: «Впрочем, ты такой же, голодный, ходишь вокруг матери и облизываешься, такое впечатление, что мать медом намазана». Морген смутился, слова дочери были недалеки от истины. «Ладно, - примирительно схватила его за руку Лира, - давай помоги мне с алгеброй. Представляешь,  нам училка столько задала, просто с ума сошла!».

Морген после слов  Прогера поник головой. Ему стало жалко Рузанну и Лиру, пропадут в этом кровавом  водовороте. Надо им помочь, только как? Он взял грязную посуду с офицерского стола и понес в мойку. По пути он споткнулся об лавку, которую отодвинули, чтобы промыть возле окна, и алюминиевые чашки во второй раз за вечер рассыпались по полу. Морген наклонился, чтобы подобрать чашки, и неожиданно в голову пришла мысль, что может удрать в самоволку, здесь же недалеко, и привести в часть мать с дочкой. Он в кухонном наряде, поэтому его не хватятся на вечерней поверке. Сейчас поздний вечер, и надо надеяться, что кардаши упьются и не будут шляться по городу. Авось пронесет. Решено, он идет в самоволку за Рузанной и Лирой.

- Эй, - позвал Морген духа Гуляева, - ходи до мэнэ.

Он поручил духу собрать рассыпавшие чашки и, сняв с себя клеенчатый передник, побежал в роту. Солдат, уходящий в самоволку, никого  не ставил об этом в известность, разве что самых близких друзей. Здесь действовал принцип: повезло, - не попался, не повезло, - будь добр сам и расплачивайся, однако сейчас был особый случай. Поскольку в городе было неспокойно,  Морген, поразмыслив,  решил сообщить  Бурслиму, что идет в самоволку за Рузанной и Лирой. У него сложились хорошие, почти приятельские отношения с этим строгим сержантом.  Он близко познакомился с ним, когда тот водил показывать дом, в котором жил лейтенант Прогер, потом зашли в кафетерий, сержант купил каждому по паре пирожных по двадцать две копейки, по стакану кофе по пятнадцать копеек, и они хорошо пообщались у стоячего столика. Оказалось, что Бурслим любит джаз-рок и посоветовал ему послушать туркменский ансамбль «Фирюзу» («Фирюза», 1979 г. - блистательный альбом этого ансамбля). 

Морген фыркнул, он не понимал джаз-рок. Они немного поспорили,  Бурслим пытался объяснить, что джаз-рок надо слушать, как хорошую музыку, но Морген отказывался,  объясняя, что любит простой энергичный рок, чтобы ноги сами в пляс пошли. Тогда сержант,  разозленный несговорчивостью Моргена, воскликнул:
-  У тебя есть воображение?

- Конечно.

- Тогда представь, что ты – красноармеец Федя Сухов,  сидишь на горячем песочке и пьешь горячий зеленый чай из закопченного чайника.  Жара несусветная,  хочется написать письмецо несравненной Катеньке Матвеевне, только сил никаких нет, и – вдруг рядом с тобой на песочке располагаются старые толстые негры, с дудками, гитарами, и начинают наяривать фанк, но не обычный, энергично-напористый, а протяжный, с восточной негой, навевающий миражи о русских березках среди минаретов.  Вот такую музыку играет «Фирюза».

Морген, пораженный таким сравнением, пообещал обязательно послушать  «Фирюзу».

Он отыскал Бурслима в оружейке, где под надзором Кляк-Кляка вместе с дневальными Зубковым и Митрей доставали  из сейфов тяжелые деревянные ящики с цинками автоматных патронов, вскрывали их, и на полу горкой лежали жестяные коробки защитного цвета. Морген удивленно присвистнул, ситуация явно ухудшилась, за все время его службы эти сейфы вскрывались впервые, всегда вскрывался только один сейф с колодками по шестьдесят патронов для караулов, однако не передумал идти в самоволку.  Он подошел к решетчатой двери и позвал Бурслима. Тот, имевший весьма взмыленный вид, раздраженно отмахнулся рукой, но он еще раз позвал его, и Бурслим подошел к решетчатой двери, отделявшей оружейку от казармы. От него густо пахнуло ружейным маслом и потом.

- Чего тебе? – недовольно буркнул Бурслим.

- Надо поговорить.

- Потом, мне некогда.

- Очень и очень  срочно.

Бурслим вышел из оружейки. Старшина недовольно оглянулся на них, но ничего не сказал. Они зашли в умывальную комнату, где стирали грязную форму двое духов, Бурслим выгнал их и плотно закрыл дверь:
- Что у тебя случилось?

Он  рассказал.

Выслушав его, Бурслим выкатил от изумления глаза:
- Морген, у нас в роте есть всякие придурки, но такого, как ты, еще не было. Успокойся и иди на кухню.

Он отрицательно покачал головой.

Бурслим удивленно спросил:
- Кто тебе эти бабы? Чего ты так беспокоишься о них? С мамашкой ты не спал, ее окучивал Прогер, пусть он беспокоится о них.

- Прогер только что вернулся в часть без них.

- Я знал, что у нас в роте есть два еврея, - покачал головой Бурслим. – Теперь узнал, что один умный, это Прогер, другой дурак,  – это ты, Морген.

- Я не еврей, - привычно возразил Морген. – У меня немецкая фамилия.

- Понятно, у нас в роте оказывается есть только один еврей – Прогер, второго просто не было. Ты действительно не еврей, евреи не бывают романтичными юношами с придурью в голове. Запомни, ты не рыцарь, спасающий  прекрасную даму, которой грозит опасность. Там, за забором части, действительно опасно. Я только что услышал от старшины, что в городе есть первые  убитые, и ты можешь сложить свою глупую башку непонятно за что. Ведь случись что-либо с тобой, никто тебя искать не будет, спишут на потери.  Могут и объявить дезертиром.

Морген упрямо повторил:
- Я пойду.

- Жаль упертого дурака, - сказал Бурслим. – Прогер попользовался бабой и бросил её, а ты решил её спасать. Идиот, какого еще поискать надо.

- Я все равно пойду.

- Так чего ты пришел ко мне? Чтобы я тебе в глаз дал и отправил на кухню? Для меня ты в в наряде на кухне, а поэтому, если решил, - иди отсюда быстрее, мне некогда.  Пеняй на себя, если что-нибудь случится, и учти, ночь может быть опасной.

Бурслим вернулся в оружейку, а Морген зашел в казарму, снял с вешалки шинель и, перескакивая через ступеньки, бросился вниз по лестнице. На улице было темно. Он осторожно, минуя часовых, пошел в автомобильный парк. Там ему показали неприметную дверцу с никогда не закрывающимся замком. Эта дверца вела прямо в смотровую яму пустого гаража, примыкавшего к забору части со стороны улицы. В крыше гаража был люк, и, проделав небольшие акробатические упражнения, через него можно было вылезти на крышу, а потом совершенно спокойно спрыгнуть на тротуар и идти в город, стараясь не попасть на глаза офицеров части.

Единственный минус этого выхода в самоволку состоял в том, что его можно было выполнить только в трезвом виде. Возвращение выпившим по этому маршруту было опасным делом, можно было сломать руку или ногу. Поэтому после самоволки в часть возвращались другим путем. Перелазили через забор или взбирались на крыши других гаражей и прыгали через забор в автопарк части. Этот вариант был неудобен тем, что на ночь автопарк сдавался караулу под охрану, и если часовой слишком чтил устав, самовольщик тут же перемещался на гауптвахту с неистребимыми клопами  и тараканами.

Морген открыл дверцу и спустился в смотровую яму гаража.



2.9.
Бег через город

Морген, спрыгнул с крыши гаража уже за территорией части и огляделся вокруг. Деревья подпирали низкое ночное небо,  на нём  тускло мерцали звезды. Вокруг было темно и тихо, не горели фонари и не светились окна в домах. Даже не верилось, что совсем рядом, за забором части, на плацу, очень шумно, столпотворение народа, где смешались гражданские и военные, а окна казарм и учебных классов ярко освещены.  Однако здесь пугливая тишина могла в любую секунду быть взорвана истошными криками о помощи, но здесь никто не подумает придти на помощь, только досадливо закроют уши. В тревожное время можно надеяться на крепкие двери, а если их снесут, на крепкие кулаки или тяжелую дубинку, а еще лучше – на охотничье ружье.  Поэтому горожанам оставалось молиться, чтобы до утра не произошло ничего плохого,  а с первыми лучами солнца жизнь вернется в прежнее русло и станет мирной. Правда, вечером следующего дня  страх опять вернется, поэтому оставалось  молиться о чудесном избавлении от всех бед. Морген физически ощущал, как напуганы жители города, их страх сочился из каждой подворотни, каждой двери и окна. Мышиный запах страха полз по асфальту и поднимался вверх волнами, заставляя его задыхаться от этой вони.

Морген мысленно представил себе маршрут движения. Эту  дорогу он хорошо запомнил, мог бы пройти с закрытыми глазами, но сейчас понадобятся  широко открытые глаза, чтобы не нарваться на погромщиков. Морген сплюнул через левое плечо и двинулся в путь.  Громкий топот его подкованных сапог вдребезги разносил хрупкую стеклянную тишину. Осколки противно хрустели под сапогами и отмечали путь, и некому было заботится о восстановлении хрупкой тишины, стекольщики благоразумно попрятались в норки и наглухо их запечатали, чтобы никто не мог покуситься на драгоценные особы этих господ.

Топот сапог распространялся концентрическими кругами по городу, и улицы еще больше сжимались в страхе, асфальт не выдерживал напряжения и лопался, темные фонари опасно кренились к земле, а кирпичи и камни зданий  были готовы осыпаться наземь, чтобы вместо них появились бесформенные кучи, увенчанные остовами крыш.

В прежние тихие времена, когда Господин Великий Восточный Город приказывал загнать жалкую одинокую дичь, улицы легко отпускали каменных слуг, а потом жадно впитывали горячую кровь.   Тогда улицы ничего не боялись,  но сейчас пожар кровавого конфликта, разгорающегося в городе,  грозился стереть его в порошок, но пока улицы трусливо молчали, надеясь, что пожар пройдет стороной и их не коснется.

Господин Великий Восточный Город еще крепко удерживал поводья жеребца цвета крови, не давая ему вырваться на волю и громко хохотал, наблюдая, как  улицы города корчились, безъязыкие.  Он давно так не развлекался. Счет жертв шел не жалкие единицы,  которых надо было заманивать, чтобы выпить из них кровь, теперь весь город превратился в огромную ловушку. 

Громкий топот одиноких солдатских сапог извещал улицы, что армия вскоре превратится в изгоя и с трудом сможет защитить только своих солдат и офицеров, а поэтому, пока не поздно,  надо как можно быстрее удирать из города.  Только спастись могли жители города,  а улицам ничего не оставалось, как с покорным отчаянием ожидать, когда огонь факелов, с которыми бегали погромщики,  подожжет весь город.
 
Морген торопился, с быстрого шага перешел на бег, длинные полы шинели путались в ногах, и он все дальше удалялся от последнего надежного островка,  находившегося под защитой армии, - воинской части.  Испуганные солдаты были еще не готовы стрелять в толпу, вооруженную только палками и обрезками арматуры, но желающими снести все на своем пути, а особенно поглумиться над русскими, к которым чохом причислили всех, кто носил зеленую форму и черные погоны. Еще больше солдат были деморализованы офицеры, которым не поступало ясных команд, а на прямые телефонные звонки с извечным русским вопросом «что делать», давались путаные или уклончивые ответы. Как всегда, никто ни за что не хотел отвечать, и чем больше звезд было на погонах, тем страшнее было их лишиться. Генералы ждали внятных команд из министерства обороны, а там тянули и ждали разъяснений со Старой площади. Однако  Старая  площадь хранила упорное молчание, ожидая  утра и Конклава кремлевских старцев

Морген добрался до цели. Этот дом ничем не отличался от других на этой улице, серые стены, темные окна без единого огонька. Он  осторожно вошел во двор и осмотрелся. Во дворе была мертвая тишина, не скрипели качели, не качали голыми ветками деревья. Он осторожно сделал шаг, прислушался, было тихо, сделал другой, третий, и ничего не произошло, хотя воображение рисовало одну картину страшнее другой. Морген с  опаской пересек двор, и опять ничего не случилось, вокруг только настороженная тишина. Он сплюнул тягучую слюну, сам себя больше напугал и решительно двинулся к квартире. Дверь квартиры была открыта настежь, а за ней клубилась непроницаемая тьма. Он поднялся на крыльцо и остановился.  Было страшновато входить в квартиру,  в которой, с одной стороны,  могли  ждать незваного гостя затаившиеся погромщики,  чтобы неласково спросить, что он тут позабыл и заодно намять бока, но с другой стороны,  квартира могла быть пустой. Однако на пороге квартиры ничего не узнать, надо было войти в нее, словно броситься с головой в омут.  Другого выхода не было. 

Морген осторожно вошел в прихожую, и тьма объяла с головы до ног, а страх холодной змеей влез в душу.  Сразу почему-то возникла уверенность, что   он опоздал, а  его знакомые мертвы, и в квартире находятся только хладные трупы. Мелькнула трусливая мысль сбежать, пока не поздно,  но он пересилил себя. Надо узнать о судьбе матери и дочери. Однако, как себя Морген не уговаривал, он не  решался сделать первый шаг, боясь первобытного ужаса, затаившегося  в квартире. Неожиданно на помощь пришла солдатская шинель, ранее надежно укрывавшая его от непогоды, а сейчас проявившая новую способность. Он почувствовал, как по шинели забегали слабые электрические токи, осторожно покалывавшую кожу через форму, и ему под ноги, несмотря на тьму, он точно увидел, мог поклясться, упал небольшой шерстяной шарик, за которым тянулась ниточка, теряющаяся на шинели, и шарик  неторопливо покатился по прихожей. На пути шар встретил препятствие, подпрыгнул на высоту его груди и поплыл по воздуху, а нить, связывающая его с шинелью, на мгновение натянулась, а потом провисла, и шар заскользил по квартире.

Едва шар взмыл в воздух, Морген неожиданно прозрел во тьме  и стал видеть окружающую обстановку  в мерцающем голубом свете. Сначала  изображение было смазанным, потом стало четким, и он мог увидеть любые детали в квартире. Шар повторил его первый обход квартиры, когда он чинил электропроводку. Кухня была точно такой, как и при первом посещении, чисто прибранной, табуретки задвинуты под стол, на столе пусто и чисто,  вся посуда убрана в шкафчик, только едва слышно капала вода из неплотно закрытого медного крана. Шар развернулся и поплыл в зал. Там был такой же идеальный порядок, как и  на кухне. В шкафу под стеклом также стоял чайный сервиз на шесть персон Мадонна зеленого цвета, только сейчас сервиз был черного цвета. Странно, почему Рузанна не спрятала сервиз, ведь его в первую очередь украли бы или разбили. Морген понял, что в квартиру после бегства матери и дочки никто не заходил. Это подтверждалось аккуратной салфеткой, которой был накрыт телевизор,  на тахте лежало тщательно расстеленное покрывало, словно сейчас должна вернуться Рузанна и лечь спать. В зале больше ничего не было интересного. Шар развернулся и поплыл в детскую комнату. Вот тут был беспорядок, дверцы шкафа раскрыты, с них свешивалась длинными макаронинами одежда, на полу валялись какие-то вещи, ящики письменного стола наполовину выдвинуты, горка учебников рассыпалась по столешнице стола, и одеяло с кровати валялось на полу.

Однако беспорядок в этой комнате ничего не объяснял, Лира не любила убирать в своей комнате, и ей частенько попадало от матери. Рузанна, уходя из квартиры, по привычке убрала на кухне и в зале, но не проследила за дочерью, поэтому в её комнате был беспорядок . 

У Моргена  отлегло от сердца, они живы и где-то прячутся. Надо осмотреть двор и сараи, возможно, они там прячутся. Непонятно, только почему, когда уходили, не закрыли квартиру,  но это не имело никакого значения, главное, что они были живы.

Шерстяной шар, облетев квартиру, вернулся к нему и запрыгнул на шинель. Морген вновь почувствовал, как по шинели проскочили искры, и все затихло. Он повернулся, чтобы уйти,  и неожиданно услышал каменно-мертвый бас:
- Зачем тебе эти две безмозглые дуры, солдат?

Морген  изумленно осмотрелся, но никого во тьме не увидел, и решил, что ему почудилось, но едва сделал еще шаг, как голос загрохотал вокруг него, такой же каменно-мертвый, и повторил  вопрос: «Зачем тебе две безмозглые дуры, солдат?».

- Кто ты, - испуганным голосом, чуть не давшим петуха, спросил Морген.

- Я,  - стал скандировать, словно стихи, этот голос,  – это город,
что окружает тебя,
по чьим улицам  ты ходишь,
чьим воздухом ты дышишь,
и чьей милостью ты до сих пор жив.
Ощущаешь, смертный, как я милостив к тебе?

Моргену показалось, что это слуховые галлюцинации, город не может разговарить с ним,  но потом вспомнил,  как по ночам его будил голос и представлялся городом, только этот голос не имел таких пугающих каменно-мертвых интонаций. Он вспомнил, как подскакивал на кровати, и двухэтажная конструкция  начинала опасно раскачиваться. После таких ночных разговоров Морген долго не могу уснуть. Теперь город решил  пообщаться с ним наяву, и этот голос  –  не слуховая галлюцинация.

- Что ты хочешь от меня?

- Ага, смертный, голос неожиданно стал живым и в нем появились веселые нотки, - ты  поверил в меня.

- Да, поверил, - вынужден был согласиться Морген, - но что ты хочешь от меня?

- Слушая меня внимательно! Впредь прошу обращаться ко мне на «вы» и по титулу: «Господин Великий Восточный Город», - надменно сказал голос. – Тебе неслыханно повезло, мало, кому из смертных я удостаивал такой чести общаться со мной. Я неслыханно добр, и до сих пор не сделал тебе ничего плохого. Только однажды, когда ты приходил сюда, к своему лейтенантишке, немного поигрался с тобой, поводил-попутал по городу, но когда ты в третий раз нахально вышел на мои ночные улицы, я слегка рассердился и решил тебя немного  наказать.  Однако тебе повезло, какая-то девица перехватила  тебя (что за девица, стал мучительно вспоминать Морген, ничего не помню о ней), но я не стал жадничать, дал возможность девице позабавиться с тобой.  Надеюсь, тебе понравилась эта девица.

Моргену вспомнилось, когда его трижды за ночь поднимали и посылали к Прогеру, как ему мучительно хотелось спать, как Рузанна трясла его как грушу, и кричала, что она девушка невинная, а он хочет её обесчестить.

- Я не понял, что ты хочешь от меня? – в третий  раз спросил Морген.

- Просто уходи отсюда, возвращайся в часть,  я не сделаю тебе ничего плохого. Не надо помогать этим безмозглым дурам. У них была возможность уехать вместе со всеми,  но они по своей глупости предпочли остаться, а теперь прячутся,  и я  знаю, где они прячутся.

Где же? - не утерпев, ляпнул Морген и тут же выругался про себя, когда услышал в ответ издевательский смех:
- Глупый солдатик,  кто ты такой, чтобы быть мне равным и делиться своими секретами? Эти бабы – мои игрушки и пока с ними не наиграюсь, никому их не отдам. Я еще не решил,  разрешу ли им пережить эту ночь

- Какой ты кровожадный,  нет в тебе ни капли жалости.

- Смертный, не тыкай мне, запомни, ко мне надо обращаться почтительно, «Господин Великий Восточный Город», в следующий раз накажу за такое пренебрежение к моему титулу. Запомни, все жители города моя собственность, и только я имею право распоряжаться их судьбами. Я наконец-то дождался, мне нравится такое веселье, когда жертвы на коленях молят о пощаде, но я непреклонен, и кровь рекой польется по моим улицам, как тут не порезвиться!

- Да он безумец, - подумал Морген и спросил. - Что будет, если я не уйду?

- Хм, - голос Господина Великого Восточного Города стал задумчивым, -  я почему-то считал тебя более умным, но если останешься, тебе может как повезти, так и не повезти. Все зависит от моего настроения, а оно у меня очень и очень изменчивое!  Поэтому мой последний совет: уходи отсюда, я сейчас добрый, так и быть позабочусь, чтобы твой путь был безопасным.

Эх, пожалел волк кобылу, оставил хвост и гриву, вспомнив известную пословицу, подумал Морген  и твердо сказал. - Я остаюсь.

- Безумству храбрых поем мы песню, - издевательски процитировал Господин Великий Восточный Город. - Напомни, я что-то подзабыл, кто автор.

- Максим Горький, Песня о буревестнике.

- Ты точно решил остаться?

- Да, и попытаюсь помочь этим безмозглым, как ты изящно выразился, дурам.

- Глупые смертные со своими не менее глупыми принципами, - расхохотался Господин Великий Восточный Город, - я уважаю смелых безумцев, и теперь не проси у меня пощады, когда тебя загонят как крысу в угол. Запомни, я давал тебе шанс остаться в живых и невредимым, но ты сделал свой выбор. Пожалуй, сделаю тебе последний подарок и сообщу приятную новость, -  сюда спешит группа решительно настроенных молодцов. Берегись!

- Спасибо, - на ходу бросил Морген и выскочил на улицу.  После непроницаемой тьмы квартиры здесь было почти светло. Он побежал к сараям. Напоследок Морген услышал натужное дыхание старого дома, потрескивание его кирпичных стен, скрип половиц, бульканье воды в трубах. Дом всеми силами старался противостоять неумолимому бегу времени, но древоточцы дружно превращали в труху деревянные балки перекрытий, дождевые капли изъязвили крышу, ставшую понемногу протекать, а стены испещрили первые, пока еще мало заметные  трещины. Старый дом постепенно приходил в упадок,  но еще храбрился и верил, что в него вернутся бежавшие в спешке жильцы, сделают ремонт, и он еще долго будет стоять, скрипеть и противиться неумолимому бегу времени. В тщетной надежде дом также взывал к своим домовым божкам, просил их вознести молитву о заступничестве Господину Великому Восточному Городу, чтобы его миновала горькая чаша разорения и гибели. Однако домовые божки, предчувствуя наступление лихих времен, сбежали из дома вслед за его жильцами.

Дом, построенный в далекие мирные времена,  не представлял, что пришедшая к нему толпа, только ради того, чтобы погреться, может его поджечь.  Яркое пламя радостно поскачет от подъезда к подъезду, от этажа к этажу,  и вырвется из-под крыши,  со звоном лопнут оконные стекла, завернутся от нестерпимого жара портьеры, и всепожирающий огонь жадно обхватит весь дом, загудит и выбросит в небо закручивающийся на ветру высокий язык факела, оттененный черным дымом.

После пожара дом превратится в пугающий остов с провалившейся крышей и закопченными стенами. Призрак дома, пропахший гарью, будут обходить стороной даже бездомные кошки и бродячие собаки, здесь нечем будет поживиться.

Морген глубоко посочувствовал  дому, но ничего не мог сказать в утешение. Любые слова были бы фальшивыми. Он сам не знал своей судьбы, не знал, удастся ли ему найти женщин, удастся ли вместе с ними преодолеть препятствия на пути и добраться до воинской части или они сгинут в путанице улиц и переулков,  а потом их хладные тела будут терзать крысы и бездомные собаки.

Морген пересек двор и пробежался мимо ряда сараев, на чьих беленых стенах четко выделялись темные прямоугольники дверей. Никого нет. За сараями были темные кусты, которые подозрительно качались, однако ветра не было.   Видно, кто-то скрытно пытался прокрасться через них, но  голые ветви  цеплялись за одежду и выдавали их присутствие.

Это было не похоже на  молодцов, о которых предупредил город, те были наглыми, уверенными в своих силах, и не прятались бы в кустах, скорее всего это были гонимые жители, пытавшиеся использовать свой призрачный шанс на спасение и пережить эту ночь. Возможно, это были Рузанна с дочерью. Он, не раздумывая,  бросился к кустам, и там кто-то испуганно пискнул.  Морген тихонько позвал: «Рузанна, Лира». Кусты раздвинулись, и он увидел две женских фигуры, одна полноватая, а другая тоненькая, в которых он узнал своих знакомых .

- Морген, это ты? – услышал он испуганный голос Рузанны.

Он кивнул головой, а мать радостно сказала дочери:
- Видишь, Прогер не обманул, он не забыл о нас и прислал Моргена. Только я не пойму, почему ты один и без машины, я же говорила лейтенанту, что мне нужно забрать вещи из квартиры.

Он промолчал, не зная, что ответить и как объяснить, что Прогеру она больше не нужна,  но зачем ей знать правду,  надо как можно скорее выбираться отсюда. Однако Рузанна продолжала настойчиво спрашивать о Прогере,  но он отмалчивался, и женщина вплотную подошла к нему. Морген нежно взял её за руки и ответил фразой, которая ничего не объясняла, но давала возможность не говорить правду: «Давай сначала выберемся отсюда».  Рузанна прерывисто вздохнула, прижалась к нему, и тихонько, поскуливая как побитый щенок, заплакала.  Морген растерялся,  но его выручила Лира,  которая, тычась в него холодным носом,  неожиданно приказным тоном сказала:
-  Мама! Хватить лить слезы! Радуйся, что за нами пришел Морген.

Мать перестала плакать, только шмыгала носом, а солдат спросил у женщин:
- Вы что-нибудь взяли с собой? – спросил он.

- Нет, не успели, после того, как машина неожиданно уехала, сразу набежали погромщики, и мы едва успели спрятаться.  Потом решили вернуться, и повезло, встретили тебя.

- Тогда возвращаемся в квартиру, быстро собирайтесь, и не забудьте про документы и деньги.

Во дворе было по-прежнему тихо, окна дома были полны той беспросветной тьмой, которая поселяется в них, едва жильцы навсегда покидают его, и глухое отчаяние так давило на оконные стекла, что они едва не лопались от тоски.

Они быстро пересекли двор, но у  дверей квартиры Рузанны неожиданно запнулась: «я боюсь одна». Солдат смело вошел в квартиру,  он только что был здесь и знал, что в ней нет никого. Последнее посещение квартиры началось с комнаты Лиры, где мать стала быстро хватать какие-то вещи, а дочь ухватилась за большую гэдээровскую куклу.

 Брось её, - зашипела мать, но девочка отступила от нее и, чуть не впадая в истерику, взвизгнула. -  Без неё не уйду.

Мать попыталась вырвать из рук дочери игрушку, Лира отступила назад, споткнулась и упала на постель,  мать навалилась на нее, и они шумно завозились. Он оттянул мать от Лиры, и прикрикнул на них:
- Быстрее собирайте вещи. Куклу обязательно возьмем.

Девочка подскочила к шкафу и стала там шумно возиться, а мать неожиданно застыла посредине комнаты, как соляной столб.

- В чем дело, - раздраженно спросил солдат, а Рузанна неожиданно  стала подвывать: «Я не могу уйти отсюда, как же моя «мадонна», если её украдут,  как я буду дальше жить?

- Черт возьми,  подумай лучше о дочери.

- Да, да, я все понимаю, - продолжала всхлипывать Рузанна.

Морген подхватил женщину за локти и  перенёс её в зал. Рузанна уже пришла в себя и заметалась по комнате, собирая вещи, темнота ей не мешала.  Он вышел в прихожую и стал ждать, когда мать и дочь соберутся.  Первой появилась мать, в её руках был большой сверток, а следом дочь, что сопя носом от усердия, в одной руке тянула раздувшийся до чудовищных размеров школьный портфель, а в другой – куклу.

- Так в руках и понесете? – его вопрос заставил женщин врасплох. - В руках не донесете, потеряете, надо сумку, а еще лучше рюкзак.

Рузанна метнулась к вешалке, покопалась в ее недрах, и достала оттуда большой рюкзак, в который сначала переместились вещи из портфеля, а потом из свертка. Кукла в рюкзак  не поместилась, и её привязала сверху.   Солдат подхватил рюкзак за лямки и  надел на себя. Рюкзак оказался увесистым, но не стеснял движений.

Перед выходом он строго наказал женщинам:
- Внимательно слушать меня, скажу бежать – бежим, скажу падать – падайте, хоть в грязь, и без пререканий. Вы меня поняли? – он обвел взглядом женщин, которые поспешно закивали головами.

Он открыл дверь квартиры,  чтобы выйти, и услышал знакомый голос города, который  неожиданно азартно,  словно спортивный комментатор, затараторил:
- Внимание, объявляется открытой охота  на двух женщин  и одного солдата. Кто хочет, может делать ставки. Эй, солдатик!  Ты можешь на себя сделать ставку».

Морген зло рассмеялся:
- На каких условиях?

- Твоя глупая башка.

- А если я выиграю?

- Мое большое уважение.

- В такие азартные игры не играю, я могу потерять голову, а взамен получить только уважение? Так дело не пойдет.

Господин Великий Восточный Город гулко рассмеялся:
- Тогда я сам с собой заключу пари, и  уверен, что ты, глупый солдат, обязательно проиграешь.

Морген тяжело вздохнул, будем надеяться, авось повезет. Опасность не поделить на троих, что для одного, что для троих, опасность будет одинаковой.

- С кем ты разговариваешь? – поинтересовалась Рузанна.

Морген не ответил, еще посчитает его сумасшедшим, и вышел со двора. Гуськом, он впереди, а женщины за ним, двинулись к воинской части. Однако далеко им не удалось уйти,  впереди заметались огни ручных фонарей и послышались громкие голоса.

- Быстро во двор и там прячемся, - прошептал он и, дождавшись, когда женщины отступят во двор, сам бросился в его спасительный омут.

Они пробежались по двору и остановились возле детской площадки, где помимо песочницы были деревянные машины и детский домик.

- Прячемся за домиком,  - опять зашептал Морген. - Сидим и ждем.

Опустившись на корточки, они стали терпеливо ждать, когда шумная ватага пройдет мимо двора. Сначала огни фонарей стали пробиваться через щели забора,  полоски света забегали по земле, освещая пожухлую траву и различный мусор,  затем топот шагов и громкие голоса.  Неожиданно кто-то подбежал к забору, и его стало мучительно рвать. Над ним стали смеяться, и несчастный рванул во двор и направился к детской площадке.

Морген осторожно выглянул из-за домика, бедолага бежал прямо на них, и едва он добежал до детской площадки, как его тело вновь стали сотрясать конвульсии, и он опять стал рвать. Это был азербон, горбоносый парнишка лет шестнадцати. Его не держали ноги,  и он сунулся в домик, чтобы сесть на лавочку. Парнишке было очень плохо, но, едва увидев их,  сразу забыл о своих страданиях, и повернул голову в сторону забора. Сейчас закричит, понял Морген, и как большой кот, кинулся на грудь парнишки. Тот  не удержался на слабых ногах, взмахнул руками, словно вратарь, пытающийся поймать мяч, летящий в девятку, и ничком рухнул на землю. Его затылок с глухим стуком ударился о доску песочницы, и Морген упал на него сверху.

С улицы закричали, беспокоясь о бедолаге, что сейчас тихо лежал под Моргеном и не шевелился, и солдат вместо несчастного парнишки громко выдал  какие-то междометия, мол, сейчас закончу свое дело, и обязательно их догоню. С улицы опять что-то призывно крикнули, солдат опять громко рыгнул, раздался громкий смех, и ватага пошла дальше.

Когда они ушли, Морген поднялся с лежавшего, и ладонью протер вспотевший лоб. Им повезло, одну опасность счастливо избежали, но по этой улице идти нельзя, надо перебираться на другую улицу.

- Пошли отсюда, - тихо скомандовал Морген, поправляя рюкзак за спиной.

Две темные фигуры поднялись из-за детского домика и подошли к нему.

- Что с ним? – показывая на лежавшего паренька, спросила Рузанна.

- Не знаю и знать не хочу, - пожал плечами Морген, но на всякий случай пнул носком сапога тело лежавшего, и оно нехорошо дернулось, словно  неживое. Он испуганно отпрянул в сторону.

- Может, ему надо помочь, - забеспокоилась мать.

-  Скорее уходим отсюда, - Морген  потянул женщин за рукава..

Лира мстительно ударила в бок лежавшее тело:

- У, разлегся, ублюдок, ненавижу!

- Лира, как ты себя ведешь! Я запрещаю тебе говорить такие слова! – возмутилась Рузанна.

- Мне еще долго ждать вас? – Морген уже начал злиться на женщин. – Иначе я уйду один.

- Нет, идем, - и женщины поспешили за ним. Они развернулись и пошли в другую сторону, чтобы не встретиться с погромщиками, но далеко им не удалось уйти.

- Эй, солдат, постой! – из тьмы неожиданно материализовалась мужская фигура.

Морген резко остановился, сзади на него налетели мать и дочь, и чуть не сбили с ног. Он пошатнулся, но устоял на ногах и тихо прошептал: «подождите».

Тем временем фигура сделала шаг к нему и спросила:
- Солдат, бабы с тобой?

Черт, откуда он знает о женщинах, неужели этот мерзкий город подослал его, и спросил:
- Что ты хочешь?

- Ты же русский? – неожиданно изменила тему фигура и еще приблизилась к нему.

- Да.

- Так отдай нам этих армянских шлюх, мамой клянусь, солдат, тебя  никто не тронет, мы готовы проводить тебя до части, чтобы ничего не случилось.

Черт, город навел, больше некому, подумал Морген и чтобы потянуть время, сварливо выдал:
-  Так вот и отдай,  я с чем останусь, 

- Э, так не пойдет, ты же помнишь главную заповедь социализма, - издевательски произнесла мужская фигура, - Надо делиться. У тебя их двое, а у нас не одной.

- Неужели вы до сих пор не могли найти себе баб, что у бедного солдата забираете его добычу?

- Э, солдат не хами. Не надо испытывать наше терпение. Мы предлагаем по хорошему, нам бабы, тебе ….

- Что мне? – перебил он.

- Ничего, - неожиданно с угрозой произнесла фигура, - только твоя поганая шкура, русский.

- Не густо, вам сладкое, а мне - то, что и так есть у меня.

- Всё, солдат, по-хорошему не хочешь, будет теперь по-плохому.

Тут же, как из-под земли, за этой фигурой появились другие. Он машинально начал считать, но на цифре пять сбился. Надо делать ноги.

- Бегом назад, - прошептал он, отступая назад, и неожиданно уперся спиной в забор. Черт, бежать-то некуда! Однако не хотелось просто так сдаться. На счастье, Морген увидел, что одна доска в заборе была полуоторвана и едва держалась на одном гвозде. 

- Сюда, - он ухватился за доску. Доска не поддавалась, и Морген, поднатужившись, с силой рванул и едва устоял на ногах, когда она неожиданно легко оторвалась. В образовавшуюся щель протиснулись беглянки, через забор  он перекинул  рюкзак и вдогонку  прошипел: «прячьтесь, я попытаюсь их задержать».

Морген поудобнее перехватил оторванную доску с торчащим кривым гвоздем, надпочечники впрыснули в кровь адреналин, и едва кричащие черные фигуры добежали до него, он широко, как косой, махнул доской.  Доска с треском в кого-то впечаталась,  и тот,  вскрикнув, рухнул на землю. Другие, отпрянув, стали громко ругаться по-русски,  в их руках появились обрезки труб и длинные палки, и они набросились на солдата. Мужская фигура, так и не принявшая участия в драке,  с укоризной произнесла: «зря ты, солдатик, не согласился, сейчас мы будем тебя немножко резать». После этих слов у нападавших в руках блеснули лезвия ножей, однако они на смогли окружить солдата.  Морген стоял вплотную к забору, и, беспрерывно махая доской из стороны в сторону, сам пошел на них.  Те испуганно отшатнулись, доска была длиннее обрезков труб, палок и тем более ножей. Морген, взмахнув еще пару раз доской, кого-то еще зацепил,  а потом бросил её в нападавших, а сам юркнул в щель забора и едва не упал, споткнувшись о камень. Он тут же подхватил его и затаился у щели. Едва в ней показалась сначала чья-то голова, а потом туловище, он сверху  ударил камнем по голове. Пытавшийся пролезть молча упал, передняя часть тела во дворе, а ноги - на улице. Нападавшие, гомонившие за забором, затихли от неожиданности, а стали громко ругаться и кричать: «русский, мы твою маму имели во все дырки».
 
В щель забора еще попытался кто-то протиснуться. Он ударил, но не попал, и лезший отшатнулся назад, на улицу. Разъяренные нападавшие стали что-то гортанно кричать и ругаться по-русски. Тот, что вел с ним переговоры, укоризненно сказал:
- Не хорошо себя ведешь, русский,  поймаем, порежем на ленточки

Морген, не дожидаясь, пока нападаюшие догадаются перемахнуть через забор, стал пятиться  от забора,  стараясь тихо ступать, чтобы под ногами ничего не хрустнуло. Неожиданно  левая нога за что-то зацепилась, и он, как подрубленный, упал спиной на землю. Земля приняла его неласково, было очень больно, но, пересилив  себя, поднялся на ноги. В щель забора  больше никто не лез. Покряхтывая и почесывая болевшую спину, он пошел саду, и голые ветки деревьев угрожающе качались, норовя попасть в глаза. Солдат отводил их в стороны, и только одна удачливая ветка ухитрилась сбросить с него шапку. Он выругался сквозь зубы и, нагнувшись, стал искать шапку.

В саду было темно, тяжелые тучи закрыли небо, а у самой земли была сплошная тьма,  словно кто-то постарался и залил её старыми школьными чернилами. Пришлось  опуститься на колени и продолжить поиски. Под пальцами угадывались какие-то сухие веточки, пожухлая трава, однако шапки не было. Солдат без головного убора – не солдат, а просто убожество. Эту нехитрую армейскую истину ему вбили в голову с первых дней службы, и как не опасна была нынешняя ситуация, нельзя возвращаться в часть без шапки.  Он расширил место поиска, но шапка явно издевалась над ним и не давалась в руки. Он застонал от невезения, поднялся на ноги и  вновь, споткнувшись,  упал, растянувшись во весь рост, и ударившись не только многострадальной спиной, но приложился затылком. На землю его падение не произвело никакого впечатления, зато сразу заболела голова. Черт, как ему не везет. Со стоном он повернулся на бок, и неожиданно ощутил под щекой шапку. Как тут не выругаться, шапка  нашлась,  когда он очередной раз упал на землю. Он потянулся за шапкой, и неожиданно ухватился за что-то округлое, мягкое и шерстяное. В испуге он отдернул руку, а потом, приподнявшись на локтях, пополз к этому округлому, мягкому и шерстяному.

Это оказалась вытянутая женская нога в теплом шерстяном чулке без обуви, на другой ноге, согнутой в колене, была туфля, а  выше он увидел задранную юбку, бесстыдно обнажившую темные трусы и белый живот с черными дырками.  Он испугался, неужели Рузанну убили, но облегченно вздохнул, когда увидел лицо покойной. Это была неизвестная женщина около пятидесяти лет, восточной внешности, с открытыми глазами. Эту женщину уже ничего не волновало, её земные горести закончились в тот момент, когда искололи ножом в живот, и теперь она лежала, смотрела мертвыми глазами в ночное небо  и покорно ждала, когда ее тело найдут и предадут земле.  Морген до этого видел только покойников, умерших естественной смертью. Это была первая жертва конфликта, вспыхнувшего в городе, которую довелось ему увидеть.  Как ни странно, но солдат не испытал никакого потрясения.  Лежит и пусть лежит, ей уже ничем не помочь. Он хотел встать и закрыть ей глаза, но не успел, кто-то так аккуратно приложил ему по затылку,  что потерял сознание и ткнулся носом в грудь покойной.

… Несут его в утлой лодчонке, воздев на высоту плеч, голова безвольно мотается на жесткой подушке,  нестерпимо пахнет сосновыми опилками, хочется схватиться за борта лодчонки, да руки связаны, хочется крикнуть, да голоса нет, а нижняя челюсть небрежно подвязана. На нем костюм  на два размера больше, чем он носит, а сама лодчонка явно ему маловата, он упирается затылком в один край лодки, а подошвами туфель в другой край, ноги полусогнуты и от того едва не выскакивают за борт этой крайне неудобной лодки .

За лодкой – пятна чьих-то лиц, он всматривался, пытаясь понять, кто это такие, но никого не узнал, разве что одно молодое женское лицо, на которое постоянно ниспадают длинные рыжие волосы, тонкая белая рука постоянно их поправляла, и дивный свет заплаканных фиалковых глаз на миг ослеплял его. Лицо женщины казалось знакомым, он пытался вспомнить, насиловал свою память, но ничего не получалось, но отчего был уверен, что знает эту женщину, так  почему забыл? Только нет ответов на эти вопросы.

Что случилось, он ведь живой, отпустите его, отпустите, это просто ошибка, он кричит, напрягая голосовые связки, но никто его не слышит, зато слышит какой-то шум, словно прибой накатывается на гальку и с шумом отступает назад, чтобы потом еще яростнее наброситься на берег, и неожиданно запахло влажной разрытой землей…

Кто-то из несущих сбился с ноги, утлая лодчонка опасно раскачалась и  неожиданно   перевернулась,  и  его тело упало вниз головой. 

Морген сначала зарылся с головой в одуряюще пахнущих сосновых опилках,  что мгновенно забились в нос, в неплотно прикрытый рот, стало нечем дышать, и он судорожно пытался выплюнуть опилки, задыхался, рвал  путы на руках, и куда-то катился.

Там, судорожно кашляя, он сумел выплюнуть опилки, протереть глаза и обнаружить, что лежит в яме. Над ним нависло обманчиво-низкое небо, на котором мерцали мелкие светлые бусины-звездочки, одна из них была ярче других. Изогнутый серпик луны предусмотрительно спрятался за набежавшей тучкой, словно заранее открещиваясь от того, что её могут обвинить в происходящем на земле, как здесь, так и в других местах, где одни с увлечением пускали кровь другим. 

Морген сел на кучу опилок на краю ямы. Даже в темноте было видно, какие они старые и грязно-серые. Он разворошил кучу,  внутри опилки были светлые, словно только что от станка и пахли сосновой смолой. Рядом с кучей валялась его шапка,  кверху донышком, он нахлобучил ее на голову, отполз от ямы и прислонился спиной к стволу яблони, чьи голые ветви низко опускались до земли. Кто же его так хорошо приложил, что упал на покойницу, а очутился в яме? Не понятно.   Он посидел, собрался с силами и кряхтя, как старик, поднялся на ноги и подошел к яме. Рядом с ней обнаружил перевернутые носилки, не на них ли его сюда принесли? 
Опять ничего не понятно. Морген осмотрелся вокруг и понял, что находится в другом дворе. Тот двор был окружен деревянным забором, а здесь – каменный, с низенькой деревянной калиткой посередине. Он протиснулся в эту калитку, и пейзаж вокруг него мгновенно переменился. Там была промозглая осень, деревья стояли голые, на темном небе – еле заметные бусинки звезд, чахлый серпик луны, здесь – тепло, даже жарко, одуряющее пахло сочной травой, свежей листвой, на небе – яркие блистающие звезды, и полная луна заливала серебряным светом  раскинувшееся перед ним кладбище. Он подошел к первому надгробию и с трудом разобрал готические буквы надписи, а когда разобрал, ахнул – на надгробии было высечены его фамилия, имя и отчество, написанные латиницей. Читать свое имя на латинице было непривычно. Он подошел ко второму, третьему, на всех надгробиях было высечено его имя. Ему бы испугаться, а он счастливо улыбнулся и решил, бояться нечего,  это кладбище просто снится. В небе порхали летучие мыши, и ему тоже захотелось в полет. Он скинул с себя шинель, злополучную шапку, разбежался и взмыл в воздух. В детстве он летал во сне, и ему запомнилось упоительное состояние полета. Морген взмыл вверх, и от купы темных деревьев, бывшей далеко внизу, отделилась небольшая  черная фигурка, которая быстро его догнала и превратилась  в девушку.

- Привет, давно тебя не видела, - сказал звонкий девичий голос. – Ты решил присоединиться к нам и стать ангелом?

- Вы меня с кем-то путаете, - вежливо ответил Морген. – Я живой и не хочу становиться ангелом.

Девушка распушила свои длинные рыжие волосы, из них выскочили две рыбки, которые тоненько заскрипели: «all you need is love,  love,  love is all you need».

- Как здорово, научи меня такому фокусу, - восхищенно воскликнул Морген.

Рыбки обиженно замолчали и юркнули в волосы девушки, которая рассмеялась и сказала:
- Я вспомнила, что сама приказала тебе все забыть, но когда-нибудь мы с тобой обязательно встретимся.

- Мне все это снится, - беспечно сказал Морген.

- Конечно, - легко согласилась девушка, взмахнула рукой, и весь мир вокруг Моргена превратился в воронку, куда его мгновенно затащило. Последнее, что он увидел, как мелькнули волосы девушки, вспыхнувшие огненно-рыжим цветом, и он приземлился на куче опилок. «Сюзи, - запомни, меня зовут Сюзи, - услышал он напоследок. Морген помотал головой, что за чертовщина ему мерещится. От кучи опилок начиналась глубокая борозда, словно землю решили вспахать лемехом и бросили. Возле борозды валялась длинная позолоченная швабра. Он встал и поднял швабру. Ручка швабры была изукрашена искусной резьбой. Солдат  повертел её в руках и без сожаления бросил на землю.  Шваброй нельзя было защищаться.

Он был в том же дворе, куда попал через щель в заборе. Морген прошел по двору и тихо позвал женщин по имени, но никто не откликнулся.  Куда же они делись,  но в темноте  искать было бесполезно. Надо возвращаться в часть.  Он пошел к выходу со двора и когда  проходил мимо  погреба,  его дверь тихонько приотворилась, и оттуда выглянула Лира.

- Выходите, не бойтесь, - обрадовано прошептал он, и во двор выскользнули две женские фигурки, которые радостно бросились к нему.

- Как хорошо, что ты вернулся, а то мы боялись, что тебя избили те негодяи, - зашептала Рузанна, гладя его по рукаву шинели.

- Повезло, удалось отбиться, - сказал Морген. – Теперь давайте выбираться отсюда. Кто знает,  как отсюда можно попасть в часть?

Лира пожала плечами, «не знаю, я здесь никогда не была», а мать попросила:
- Можешь выйти на улицу и прочитать ее название?

- Не понял, зачем тебе название улицы,  - честно признался Морген.

- Что ж тут непонятного, надо точно установить, где мы находимся.

Он кивнул головой и выскользнул на улицу. Привычная тишина и тьма, светлая табличка на стене дома, которую невозможно прочитать. Что же делать? Вряд ли, если он постучится в чью-то дверь, ему откроет и объяснят, как отсюда пройти к части. Морген вернулся во двор и мрачно сообщил, что из этой затеи ничего не вышло.  Он задумался, что же делать дальше. Можно было, конечно,  затаиться до рассвета, а утречком, когда усталые погромщики  разойдутся по домам отсыпаться, по пустым и безопасным  улицам пробежаться  к части. Только где провести ночь, до утра они околеют от холода. Нет, оставаться в городе нет смысла, надо идти в часть.

-  Идем в часть, - озвучил он свою мысль и надел рюкзак, который принесли из подвала женщины. 

На пути им встретился  четырехэтажный дом с открытой дверью.

- Поднимаемся на последний этаж, - он тихо скомандовал.

В подъезде было еще темнее, чем на улице, и солдат, нащупав рукой перила, а ногой ступеньки, стал медленно подниматься по лестнице. Второй, третий, четвертый этаж. На лестничных площадках были окна, и поэтому на них было  светлее, чем на лестнице. Как они не старались осторожно идти по лестнице, звук их шагов громко разносился по пустому подъезду, но никто из жильцов не рискнул открыть дверь и посмотреть на непрошеных гостей.  На четвертом этаже он подошел к окну, прилип к нему носом, но ничего не смог разглядеть. Он попытался открыть шпингалеты, но не получилось, дернул еще раз, и, разозлившись, залез на подоконник и ударил ногой по оконной раме. Жалобно зазвенели разбитые стекла, разлетаясь по подоконнику и полу,  с противным скрипом распахнулась оконная рама, и на лестничную площадку хлынул свежий осенний воздух. У кого-то из жильцов сдали нервы, и из-за двери старушечий голос визгливо забубнил: «вон отсюда, сейчас позову милицию».  Он усмехнулся, где сейчас эта доблестная милиция,    менты  трусливо попряталась по домам,  и ждут, когда погромы сами собой прекратятся.
 
На подоконник взобралась Рузанна и посмотрела по сторонам. Возле подоконника крутилась Лира, под её ногами неприятно скрипели битые стекла, она тоже хотела взобраться  к ним, но места на нем едва хватало двоим. Рузанна долго смотрела, а потом, шепотом  сказала: «ничего не пойму». Она слезла с подоконника, и на него тут же забралась неугомонная Лира. Она так вертелась, что едва не выпала из окна, и он был вынужден обхватить её за талию и прижать к себе. Неожиданно девочка протянула руку вперед:
- Смотри, вон там огни, там, скорее всего, воинская часть.

Морген посмотрел в эту сторону, но ничего не увидел, о чем шепнул на ухо девочке, но она настаивала, и тогда, став боком, периферическим зрением, действительно увидел какие-то огни.

- Ты знаешь, куда нам идти?

Девочка закивала головой, и они, уже не осторожничая, громко топая по ступенькам,  спустились на улицу  и двинулись в ту сторону, где, по уверениям Лиры, находилась воинская часть.  Теперь осталось не заблудиться в лабиринте улиц  и не встретиться с погромщиками.  Однако,  чем ближе они подходили к части, тем дальше она становилась ,  дразня своей недоступностью.

- Эй, солдат, ты меня слышишь? – каменный голос прорезался у Моргена в голове. – Ты никогда не дойдешь до своей цели. Лучше признай поражение, и я, так и быть, сохраню тебе жизнь.

- Врешь, дойду, - он стиснул зубы. - Назло тебе дойду!

В эту ночь Господин Великий Восточный Город наконец-то избавился от удавки иссушающего воздержания, когда приходилось довольствоваться единичными жертвами и каждую жертву приходилось долго пасти,  прежде чем умертвить, но едва мечта о большом количестве жертв осуществилась, Город вместо радости неожиданно стал  испытывать разочарование.  Если раньше к умерщвлению каждой жертвы Господин Великий Восточный Город подходил изобретательно, как к высокому искусству,  в чем помогали каменные слуги, беспрекословно исполнявшие его пожелания и располагавшие трупы в соответствии с его эстетическим вкусом,  то нынешние убийцы были примитивными дилетантами.    Смерть каждой жертвы перестала быть искусством,  тонким плетением кружев изящной паутины, а горячая кровь, льющаяся из ран жертвы, перестала сладкой. Город не мог разорваться на части, жертвам не придавали приятных ему эстетически выверенных поз, они лежали навалом, как кучи грязного белья.

Господин Великий Восточный Город неожиданно захандрил и  вспомнил о солдате, с которым  заключил пари. Этот идиот возомнил себя бесстрашным героем, решившим спасти двух  глупых овечек. Город думал, что эту троицу уже давно прикончили, и был неприятно удивлен, когда узнал, что они до сих пор живы и близко подобрались к части. Так быть не могло. Поэтому Город, отложив на время увлекательную охоту за новыми жертвами, заставил их двигаться по кругу, с каждым разом увеличивая его радиус,  тем самым не приближая, а всё дальше отдаляя от них воинскую часть. Повинуясь магическим пассам Господина Великого Восточного Города, тьма вокруг беглецов прекратилась в густой сироп. Троица  подобно мухам увязла в чернильном сиропе тьмы, и чем сильнее они дрыгали лапками, тем больше погружались в вязкую жидкость.  Судорожный бег по увеличивающемуся радиусу привел к тому, что спутницы солдата вскоре выбились из сил и часто останавливались, переводя дыхание.  Лира заныла, что хочет передохнуть, иначе  ляжет на асфальт, и делайте с ней, что хотите, она не сдвинется с места, а её смерть будет укором для них. Матери пока удавалось справиться с дочкой, она что-то тихо шептала ей по-армянски, Морген настороженно осматривался по сторонам, чтобы ненароком не нарваться на очередных кардашей.

Неожиданно Лира остановилась и заплакала:
- Я больше не могу идти.

Мать молча подхватила дочь и потянула за собой,  однако Морген согласился с девчонкой:
-  Согласен, давайте  передохнем.  Вот там, -  и показал рукой  на шеренгу старых тополей с толстыми стволами перед фасадом какого-то здания, за ними можно было укрыться и не бояться, что в темноте их смогут обнаружить.

Он подхватил Лиру за локоть и потащил к тополям, но та вырвалась и обиженно сказала:
- Сама дойду.

Возле деревьев солдат стащил с плеч рюкзак, который все больше давил на плечи и с облегчением  сел. Он то же сильно устал. Лира рухнула ему на колени. Он выругался сквозь зубы, когда костлявый зад девочки больно ударил по коленям.  Девочка, устраиваясь поудобнее, поерзала на коленях, и откинулась на него. Сладкий  запах пота начинающего созревать девичьего тела накрыл Моргена,  и тут же ванька-встанька возбудился и принял боевую стойку.  Ему стало стыдно, и он завозился, чтобы девочка не ощутила восставшую плоть, не подчиняющееся доводам рассудка, но изменить положение тела под весом Лиры не удалось. Тогда он замер, надеясь, что девочка не поймет его конфуза. Как нехорошо получилось, он мечтал трахнуть мать, а ему на колени  плюхнулась дочь. Солдат не понимал, что Лира, в которую попала последняя золотая стрелка купидона,  испытывала по отношению к нему первые, еще смутные чувства,  и не осознавала,  что сев на колени мужчине, объявляла граду и миру, что  имеет виды на этого мужчину и готова, как кошка, выцарапать глаза любой другой, которая бы посмела вместо неё усесться на эти колени. Моргена абсолютно не интересовала эта девочка-подросток, которая делала первые, пока неуклюжие попытки отточить на нем свою будущую сексуальную привлекательность. Морген помнил, как девочка кокетничала с ним, когда он приходил к ней и полагал, что её проблемы были исключительно сосредоточены  на отвратительных учителях, слишком придирающихся к ней и на несносных мальчишках, что вечно ее задирали. Впрочем, Лира не оставалась в долгу, и мать как-то пожаловалась, что к ней с бурными претензиями подходила одна азербайджанка, сыну которой – поверить в это невозможно! – Лира расквасила нос. Дочка на мамины жалобы огрызнулась: в следующий раз ему руку сломаю, нечего мне юбку задирать. Мама застыла, а потом сумела выведать у дочери, что этот негодник забрался в девчоночью раздевалку и когда девочки переодевались, стал задирать им юбки, все визжали и жались по углам, а дочь не растерялась и кулаком заехала ему в нос. У того брызнула кровь, и он со слезами с испуганным ревом выскочил из раздевалки. Рузанна, узнав правду,  не осталась в долгу и пошла в школу, где навела порядок с истинно армянской горячностью. Русская учительница только стояла в сторонке.

Об этом Морген узнал от матери,  когда та, только что вернувшая из школы и еще не остывшая от бурного выяснения отношений, с истинно восточной горячностью и в лицах живописала эту историю. Рузанна раскраснелась, похорошела, глаза блестели, а грудь так бурно вздымалась, что ему в очередной раз поплохело. Он порадовался, что солдатские штаны широки и не видно его тут же взлетевшего вверх ваньки-встаньки. Как давно это было, словно в прошлой жизни. Сейчас на его коленях  ерзает непоседливая девчонка,  которая задрав голову вверх, мечтательно смотрела в небо. 

- Смотри, какие звезды далекие, а вот эта светит ярче всех, - она пальцем ткнула в небо.

Он посмотрел вслед за ее пальцем:
- Это Венера,  самая яркая звезда.

Девочка повернулась к нему, глаза блеснули отраженным светом звезд и спросила:
- Ты не бросишь меня с мамой?

Он удивился, глупый вопрос, не для этого он сбежал в самоволку и пришел за ними, чтобы бросить на полпути и спасаться самому.

Пауза затягивалась, и девочка настойчиво повторила: «Ты нас не бросишь?»

- Нет и еще раз нет, - буркнул он в ответ.

Девчонка продолжала ерзать по его коленям и что-то тараторить, а Морген подумал, что с такой ношей отдохнуть не удастся, и еще неизвестно, сколько им еще придется пройти. Сырость стала пробирать сквозь шинельное сукно, и он почувствовал, что замерзает. Пора двигаться дальше, и тут уловил какое-то движение на улице, словно на одну тень наложилась другая, еще более темная. Он грубо облапил рот Лиры рукой, зашипел матери «ложись», и сполз на землю вместе с девчонкой.

На улице происходило что-то непонятно-пугающее, и сама улица затихла в предобморочном состоянии. На асфальте появились черные кляксы, которые сначала  медленно,  а потом всё быстрее и быстрее закружились в завораживающем и беззвучном танце, все ближе подбираясь к ним. От кружащихся  клякс тянуло ужасом неотвратимой смерти,  пробирающим до костей. Беглецы оцепенели и беспомощно наблюдали,  как опасные кляксы подбираются к ним.  Это Господин Великий Восточный Город решил испробовать на беглой троице новых слуг,  которых недавно сумел создать.  Кляксы подавляли волю к сопротивлению,  а следом за ним шествовали каменные слуги, которым было поручено раздавить непокорную троицу.  Каменные слуги обступили шеренгу старых тополей,  и Город  стал быстро накачивать их злобой, чтобы они могли раздавить зазнавшихся людишек.  Каменные слуги от наполняющих их злобной силы становились все выше и толще,  они сравнялись  с шеренгой старых тополей, стали еще выше и закрыли собой небо. Еще мгновение, и они задавят в каменных объятиях беглецов,  укрывшихся за тополями.

Первой очнулась Лира. Она громко взвизгнула, вскочила и исчезла в ночной тьме. Вслед за ей очнулся солдат, очумело потряс головой, подхватился и рванул к Рузанне, которая вяло шевелилась возле тополя, у нее было неестественно белое лицо, и она беззвучно, как рыба, открывала и закрывала рот, и никак не оторваться от земли.

Морген подхватил женщину под руки и попытался ее подняться, но слабые ноги не держали тело, и Рузанна, словно скользкая рыба, едва не выскользнула из  рук.  Он успел ее подхватить,  и женщина грузно повисла на нем.  Солдат стал сильно трясти Рузанну,   приговаривая: «приходи же скорее в себя». Его усилия не пропали даром, женщина  пришла в себя, и первое, что она сказала, было «где Лира?».

- Убежала.

- Так чего же ты стоишь и держишься за меня?

Он рассмеялся  лающим смехом и потащил женщину за собой. Наплевав на  опасность,  солдат стал громко кричать: «Лира! Лира!». Рузанна вяло перебирала ногами вслед за ним, она совсем сникла, тревога за пропавшую дочь лишила последних сил. Мать расплакалась, сначала тихонько, а потом все громче и громче. Он продолжал звать Лиру, эхо отскакивало от стен, как мячик, и вдали замирало: «ир-ра, ир-ра», но девочка исчезла в темноте городских ущелий, и было непонятно, где и как ее искать.

Сзади нарастал тяжелый топот, это каменные слуги Господина Великого Восточного Города неутомимо шли за ними. Им был отдан приказ, который они не выполнили, и теперь были готовы идти за ними, чтобы догнать и задушить.  Однако Морген упрямо продолжал двигаться вперед. Он не имел права просто так умереть на этих ночных улицах, чтобы утром нашли его растерзанный труп, а потом бы подбросили к воинской части. Он не умрет, он обязательно вернется в воинскую часть. Черт, где же запропастилась эта негодная девчонка.

Громкие крики «Лира! Лира!» в другое время переполошили жителей, они бы выскочили на балконы и стали его проклинать. Теперь же  жители испуганно затихали, иедва заслышав любые крики, и начинали исступленно молить: «чур,  не меня, спаси и помилуй», и только самые отважные не боялись выходить, чтобы защитить себя и близких.

Неожиданно солдата чуть не сбил с ног большой темный комок, подкатившийся в ноги, тыкавшийся влажным носом в руки и радостно повизгивавший.  Он подумал, что это собака, потерявшая хозяина, и хотел её отогнать, но это оказалась Лира, которая откуда-то вынырнула и сразу повисла на нем. Мать мгновенно пришла в себя и закатила дочери смачную пощечину; девчонка схватилась за щеку, на глазах навернулись слезы. Рузанна еще раз замахнулась, но он перехватил её руку и рявкнул: «Бегом отсюда».  Однако бежать ни у кого не было сил, и они поплелись по улице.  Каменные слуги упрямо шли  сзади.

Далеко им не удалось уйти,  навстречу выскочила группа подростков, и все на мгновение замерли, изумленные неожиданной встречей.  Солдат первым пришел в себя, и, схватив мать и дочь за руки, потянул их в сторону, в переулок.  Подростки то же пришли в себя, закричали, и, как собаки, почувствовавшие страх убегающих, бросились за ними.  Следом за ними трусили, невидимые во тьме, каменные слуги Господина Великого Восточного Города.

Морген попытался бежать, однако понял, что сил для рывка уже не было, мать и старались из всех сил,  но едва  плелись за ним. Подростки нагоняли их, и сил сопротивляться уже не было, но он, задыхаясь, упорно тащил женщин за собой. Вдруг из переулка, взревев мотором, вылетел автомобиль с ярко включенными фарами. Свет на мгновение залил сначала три еле ползущих фигуры. Мотор  автомобиля взревел, и Морген едва успел подумать, что всё,  конец. Однако автомобиль пронесся мимо и врезался в подростков. Глухой стук удара, испуганные крики, и понеслась дальше, светя только одной фарой, другая была разбита. Удар машины разметал не только подростков, но и каменных слуг города. Оставшаяся невредимой троица без сил опустилась на землю.

- Неужели повезло? – с удивлением протянула Рузанна, её дочка всхлипнула и прижалась к матери, и только сейчас Морген ощутил, как дрожит, и зуб на зуб не попадает.

 На асфальте  шевелилась и стонала темная куча.

- Надо бы пойти  помочь, - озабоченно сказала Рузанна, но Морген ухватил её за рукав:
- Сами разберутся,  нам надо быстрее уходить.

Они с трудом поднялись и пошли вперед, к уже казалось недостижимой цели – воинской части. Из-за туч вынырнул тощий серпик луны, который  сослужил им плохую службу, осветив их понуро бредущие фигуры.  Однако им повезло, эта часть пути оказалась спокойной, и они плелись по совершенно пустым улицам. Надо было только смотреть под ноги, чтобы не споткнуться и не упасть.

Шаги, шаги, шаги. Морген, как стойкий оловянный солдатик, был впереди, за ним мать и дочка. Лира на удивление не хныкала. Троица сильно устала, и только усилием воли держались на ногах. Солдат словно впал в прострацию, механически передвигал ноги, и уже не смотрел по сторонам и не следил, чтобы на них не выскочили  кардаши.  Они вышли  на очередной перекресток, и впереди неожиданно засияли яркие огни. Морген очнулся  и изумленно прошептал: «Мы почти дошли». Из глаз солдата неожиданно потекли слезы.  За ним дружно захлюпали носами мать и дочка.

Пока Морген отсутствовал, воинскую часть обложили, как медведя в берлоге. Солдат оставил женщин в очередном дворе,  а сам, прячась за деревьями, как можно ближе подошел к части.  Возле КПП части разожгли несколько  больших костров, вокруг которых сновали  темные фигурки.  Свет от костров ярко освещал ворота части.  Он повернулся, чтобы вернуться к женщинам, и тут изменчивая госпожа удача отвернулась от него. Из-за угла вывернула грузовая машина и обдала его фигуру ярким светом фар. Он испугался и бросился бежать во двор. Лучше бы он остался у дерева, свет фар мазнул по неподвижной фигуре, прислонившейся к дереву, и машина бы проехала мимо, мало ли кто к дереву прислонился. Однако он побежал, и сидевшие в кабине машины  решили загнать его, как зайца. Морген услышал, как позади  отвратительно заскрипели тормоза, захлопали дверцы кабины и раздались гортанные выкрики. Он припустил быстрее, заскочил во двор и крикнул своим попутчицам, чтобы они бежали за ним. Морген хорошо знал эти дворы, через них неоднократно ходил в самоволку. Воинскую часть с этой стороны окружали двух и трехэтажные дома, у которых дворы были разделены деревянными заборами, и через лазы в этих заборах можно было свободно проникнуть в любой двор.  Солдат, ухватив за руку Рузанну, тащил за собой, за ними громко топала Лира. Во двор забежала пятерка погромщиков, которые, увидев их, громко закричали и засвистели.  Рузанна неожиданно остановилась:
- Я больше не могу, оставь меня и спасай дочь.

- Черт, - выругался он и крикнул девчонке. – Беги к кустам, там есть лаз, - однако девчонка остановилась и захныкала: «я без мамы никуда не пойду».

Морген растерялся и остановился. Было обидно так глупо попасться. Преследующая их  пятерка с  обрезками труб и палками была совсем рядом. Все, конец, сейчас налетят и растопчут, неожиданно спокойно подумал солдат,  словно  это касалось не его и женщин, а кого-то посторонних.  Внезапно на улице что-то ослепительно вспыхнуло и громко бахнуло,  жалобно зазвенели стекла в окнах,  а он едва удержался на ногах, но стоявшие рядом мать и дочь повалились на землю. С улиц послышались громкие крики, полные боли.  Преследовавшие их погромщики, потеряв к ним интерес, развернулись и побежали назад, к кострам и к крикам, которые оттуда неслись.  Морген бессильно опустился на землю рядом с женщинами.  Им опять несказанно повезло.  Однако долго сидеть на месте было опасно.  Солдат поднялся и повел мать и дочь к гаражам, через которые выбирался в город из части.


2.10.
Возвращение в часть

Воинская часть была окружена кирпичным забором, высотой около двух с половиной метров. Со стороны автопарка к забору части примыкали гаражи. Гаражи стояли плотно, без просветов, и только в одном месте между гаражами была щель. В этом месте стены гаражей отстояли друг от друга на расстоянии около семидесяти сантиметров. Солдаты пользовались этой щелью, когда возвращались из самоволки и не боялись попасть в руки караула. Предыдущие поколения самовольщиков выбили в стенах гаражей выемки, куда можно было поставить носки сапог и, цепляясь руками за стены,  можно было взобраться на крышу гаража, перемахнуть через забор и оказаться на территории  части. 

Морген пробежался по ряду гаражей, нашел заветную щель, куда в спасительную темень завел женщин.

- Стойте тихо и ждите меня, - предупредил он, потом ловко забрался на крышу, пробежал по ней и уселся на забор, опустив ноги уже на территории части. Автопарк по ночам охраняли три поста часовых, и Морген не стал прыгать с забора, чтобы часовой, увидев его, не зарядил бы в него с перепуга очередью, а потом, вспомнив скверно выученный устав, торопливо бы прокричал уставные команды: «Стой, кто идет! Стой, стрелять буду!», и следом выстрелил в воздух, вызывая караул.

Поэтому Морген тихонько позвал:
- Часовой!

Тишина.

Он опять тихонько позвал:
- Часовой!

Из-под навеса показался часовой, с опаской поводивший из стороны в сторону тонким хоботком автомата.
- Кто это?

Он назвался. Часовой постоял, вспоминая сослуживца, а потом, чтобы убедиться, переспросил:
- Это ты, Морген?

- Да, да, это я, собственной персоной.

По голосу Морген не мог сразу вспомнить часового, но голос был знакомый,  это был солдат из роты с третьего этажа.

- Ты  был в самоволке? – спросил часовой.

- Будем считать, что в самоволке. Кстати, напомни свою фамилию, голос знакомый, но фамилию никак не вспомню.

- Герлинг.

- О, - воскликнул Морген, - точно, вспомнил тебя, ты же москвич, хм, «Покровские ворота, поворот, давным-давно уж нету никаких ворот»,    но я живу у этих ворот! 

- Точно, - засмеялся часовой, - Покровских ворот давно нет, но я живу у этих ворот. Спускайся быстрее.

- Я тут не один, со мной двое гражданских, женщины, которых привел с собой.

- Черт, - выругался Герлинг, - я бы тебя в упор не увидел, но двух гражданских пропустить не могу.

- Тогда скорее вызывай начальника караула.

Часовой метнулся под навес,  к телефонной трубке,  а он вернулся к женщинам, стоявшим на том же месте.

- Все в порядке, давайте быстрее залазьте, - он встал на колени и опустил  вниз руку.

За его руку вцепилась Лира, и он легко вытащил её на крышу.

- Иди скорее к забору, - приказал Морген и вновь опустил руку, чтобы помочь забрался Рузанне.

Однако мать никак не могла взобраться на крышу гаража. Тогда он спустился вниз и, поддерживая за талию, а потом подталкивая в зад, помог ей взобраться на крышу.

- Эй, эй, стой, стой,  куда полезли, - раздались крики у него за спиной.

Морген обернулся и увидел бегущую к ним группу погромщиков. В одно касание он взлетел на крышу, схватил  тяжело дышащую Рузанну  и потащил к спасительному забору.

- Прыгай, - закричал он Лире, стоявшей у забора. - Прыгай быстрее!

Однако девочка не сдвинулась с места, и Морген увидел, как у неё от ужаса расширились глаза. Он резко обернулся, - над крышей появились головы поднимающихся погромщиков.

- Мама!  – раздался отчаянный детский вопль.

- Я здесь, дочка, сейчас буду, - торопливо пыхтела Рузанна.

Ситуация становилась критической, еще миг,  кардаши будут на крыше, схватят женщин, и все старания Моргена пойдут насмарку. Он рывком подтянул Рузанну  к спасительному забору, столкнул застывшую в ступоре девочку вниз и хорошим пинком отправил следом за ней мать. Женщины исчезли с края забора, и их приняла подбежавшая тревожная группа.

Господин Великий Восточный Город в бешенстве смотрел, как ускользнула  его законная добыча. Он, как библейский Сатана, трижды искушавший Христа в пустыне, так же трижды испытывал солдата, ставил ему на пути ловушки. Однако каждый раз этот хитромудрый солдат, наследник тех солдат – гяуров, не только легко их обходил, но и еще посмел увести у него из-под носа двух женщин, этих глупых овечек, которых он давно приготовил на заклание. Город имел на них виды, сначала  хотел отдать их на потеху пьяным погромщикам, пусть бы позабавились с ними, а потом передумал и решил сразу передать каменным слугам, чтобы те милостиво их придушили и горячей кровью полили иссохшие улицы. Крови много не бывает, и чем больше её проливалось на улицах, тем сильнее становился Господин Великий Восточный Город. Возвращались старые добрые времена, когда кровь на улицах текла рекой, и могущество города возрастало до небес. Как тут не проклясть тупых каменных слуг и глупых кардашей, что не смогли исполнить его скромное пожелание - изловить наглую троицу. Позор ему, Господину Великому Восточному Городу, позор. С таким треском проиграть пари, которое заключил сам с собой. Этот жалкий червь посмел обвести его вокруг пальца и умыкнул из-под носа двух глупых овечек!

Господин Великий Восточный Город задохнулся от бессильной злости, едва потенциальные жертвы исчезли за забором воинской части. Их больше не достать, забор был границей, которую он боялся переступить.  Господин Великий Восточный Город хорошо помнил, как армия жестоко наказывала его попытки проникнуть на свою территорию. Поэтому видеть, как третья жертва, этот мерзкий солдат, сейчас безнаказанно исчезнет, было выше сил Господина Великого Восточного Города, и руками одного из своих клевретов пустил ему в спину парфянскую стрелу. 

Едва Морген присел, чтобы спрыгнуть с забора, как сзади раздались громкие хлопки, словно кто-то разом открыл несколько бутылок шампанского, и ему в спину под левой лопаткой вонзился железный палец. Он неуклюже свалился с забора, и попал в те же руки, что до этого приняли мать и дочку. Следом на заборе показались преследовавшие их погромщики, и солдаты, матерно заорав, защелкали затворами автоматов,  а часовой Герлинг выстрелил в воздух. Испуганных погромщиков как ветром сдуло с забора. Морген  висел кулем на солдатских руках.

- Что с тобой, - тревожно спросил начкар, старший лейтенант Сазонов.

- Ничего, - Морген не узнал свой голос, таким он был слабым и чужим. Ему было очень плохо, тело отказывалось слушаться, кружилась голова, хотелось лечь  и забыться, но, стиснув зубы,  попытался выпрямиться.

- Эй, Морген, да у тебя кровь на шинели, - раздался сзади изумленный голос.

Он повернулся, слабым голосом пробормотал: «какая кровь», и неожиданно упал. Тьма окутала Моргена, и он не услышал, что возле него, как испуганные куры, забегали солдаты,  и  громко закричала Рузанна.

Потерявшегося сознание Моргена посадили возле стенки бокса. Он пришел в себя от сильной боли, которая поселилась под левой лопаткой и  высасывала из него все силы.  Рядом бубнили чьи-то незнакомые голоса. Он попытался встать, опираясь на стену бокса, но неожиданно заскользил вниз и упал на асфальт, пахнущий отработкой.   Над ним нависло низкое предутреннее небо, на котором по-прежнему мерцали равнодушные к человеческим страстям звезды. Среди звезд выделял одна, чей яркий свет нежно ласкал лицо, разглаживал первые юношеские морщины, глубоко проникал в  тело Моргена, делал его невесомым, и, казалось, еще мгновение, и он воспарит вверх, к звездам, и станет звездным скитальцем, отряхнувшим  земной прах со своих ног.

Вдруг, резко заслонив небо, над ним нависло чье-то до боли знакомее лицо. Кто это, вяло подумал он, и также нехотя вспомнил, это Бурслим, татарская морда. Лицо Бурслима, по-азиатски обычно непроницаемое, сейчас было встревоженным, лоб в морщинах, глаза широко раскрыты,  а губы кривились, словно изнутри их распирали важные слова, но никак не могли произнести,  рот на замке, а ключ утерян. Наконец, Бурслим сумел разыскать ключ и разомкнуть губы,  приятно удивив его, когда вместо привычного погоняла, состоящей из усеченной фамилии «Морген», произнес  уменьшительно-ласкательной форму его имени: «Сашок».  Это было необычно,  в армии  его по имени никто не называл, и на глазах навернулись слезы.  Ему  стало стыдно своей чувствительности, и захотел незаметно стряхнуть слезы с ресниц,  но не смог пошевелить руками, и тело под левой лопаткой опять  прострелила сильная боль.

Лицо Бурслима пропало из поля зрения, и над ним нависло лицо старшины, и солдат поразился  происшедшим в нём изменениям. Прежде пухлое, оно неожиданно подобралось, его прорезали глубокие морщины, и лицо словно окаменело под тяжким грузом навалившихся проблем, среди которых, к своему стыду, оказался и Морген, неудачливый самовольщик. Только голос у старшины не изменился,  привычный бас-профундо, однако вместо привычной скороговорки, с которой обращался  к солдатам: «Так-Мак-Кляк»,  он произнес, отчетливо выговаривая не только фамилию, но и имя и отчество, что было очень непривычно: ««Р-р-рядовой Моргенштерн Александр Аронович!». Дальнейшее продолжение было в привычном старшинском репертуаре:  «Почему разлегся, как баба на пляже? Немедленно встать в строй на вечернюю поверку! Потом доложишь капитану Горбункову о своих похождениях!».

Привычная команда сотворила чудо, и если до этого Морген не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, его тело неожиданно легко оторвалось от земли, руки привычным жестом согнали назад складки шинели под ремнем, и он сделал первый шаг.

Боль отпустила, и шаги оказались легкими, только  солдат не шел, а летел над землей. Как американский астронавт на Луне,  он двигался  скачками,  высоко подпрыгивая вверх, и каждый скачок приближал его к выходу из автопарка. Как было здорово парить над землей, преодолевая земную гравитацию. В автопарке появился военный духовой оркестр, который грянул медью и заиграл военный марш, однако, сыграл несколько тактов,  сбился. Дирижер погрозил кулаком альтисту, взявшему неверную ноту, и вновь взмахнул руками. Оркестр заиграл  «all you need is love»  и выпустил разноцветные воздушные шарики, устремившиеся  в небо.  Среди шариков замелькали две пучеглазые рыбки-мандаринки.  Морген пролетел мимо военного оркестра и помахал им рукой. Оркестранты в ответ подбросили вверх свои фуражки, и военный оркестр медленно истаял, превратившись в тонкую струйку дыма, рванувшуюся вслед за воздушными шариками.

Стена гаража, возле которого недавно лежал Морген, ярко вспыхнула, словно освещенная мощным прожектором, и стали отчетливо видны оббитые края грязных кирпичей. У стены сначала появились Сюзи, а следом за ней  Томми  с заспанной физиономией, он ладонью заслонил глаза от яркого света, пока не сообразил недовольно рявкнуть: «выключите же этот свет», и свет послушно погас. Теперь Сюзи и Томми стояли в предутренней полутьме. Томми осмотрелся, широко зевнул и спросил у Сюзи:
- Чего я тут забыл?

- Я тебя с собой не звала, - холодно  обронила  Сюзи.

- Ага, в последний раз ты так славно погуляла по Риму, что начальник ангелов, в кои-то века  вызвал к себе, долго возмущался, грозил всяческими нехорошими карами, а потом приказал постоянно находиться при тебе и не отпускать одну вниз, на землю. Боится, чтобы ты больше ничего не сотворила с пьяных глаз.

- Сегодня я до неприличия трезвая, но раз ты со мной,  напомни, я все ещё являюсь ангелом престола и со всеми привилегиями?

- Конечно, - недоуменно протянул Томми, шумно зачесался и опять широко зевнул. –  Я не слышал, чтобы тебя лишили ангельского чина.  К чему такие глупые вопросы? Я спать хочу, а ты мне мешаешь.

- Если я ангел престола со всеми привилегиями, я могу, например, дать шанс на вторую жизнь? – не слушая Томми, продолжила Сюзи.

- Конечно.

- Скажи, а я могу дать две жизни?

- Да хоть три, что ты заладила, как попугай, сама же прекрасно знаешь свой ангельский чин, это я – сиротинушка, ничем не отмеченная, только и умений, что гнать самогон и играть на флейте.

- Так иди спать и не мешай мне.

- Нет, не могу, только с тобой и улечу, - Томми взял Сюзи за плечо, но она нервным движением сбросила его руку:
- Не мешай мне!

Сюзи посмотрела в спину Моргена, на шинели которого сзади расплывалось большое темное пятно, и прошептала:
- Я обещала тебе жизнь, и выполняю свое обещание. Жаль, что не смогла помочь Королю Ящериц, но я помогу тебе, и вместо одной жизни подарю тебе две, сегодня я до неприличия щедрая, но не жди, что твои жизни будут легкими.  Не знаю, будет ли мой подарок благом для тебя, но хочу, чтобы ты жил и еще не скоро встретился со мной на небесах. К тому моменту я  благополучно забуду о тебе. Может, хоть так я искуплю свою вину перед Королем Ящериц, что не уберегла его.

Томми, услышав слова Сюзи, упал на колени, обхватил её колени и запричитал:
- Сюзи, глупышка, что ты наделала, тебя же могут лишить ангельского чина, могут наложить самое суровое наказание, развоплотить, а вместе с тобой и накажут меня за компанию, могут сослать в ад, развоплотить, и я лишусь всего, моего самогона, моей флейты, моей буколической жизни. Скажут, что не уследил за тобой. Я такого не заслужил! Что же ты наделала, горе мне, горе! - Томми заплакал и продолжил причитать. - Пожалуйста, пока не поздно, пожалей хотя бы меня! Я не хочу лишиться ангельского чина! У меня была несладкая жизнь на земле, только в ангелах я вкусил спокойной и сытой жизни! Еще есть возможность, забери свое пожелание обратно! Этому солдату все равно не жить! Бедный я, несчастный, мне всегда не везло, ни на земле, ни на небесах!

Сюзи потрепала плачущего Томми по волосам:
- Ах, мой милый, не плачь! Ты – не блудный сын, а я - не твой всепрощающий отец, поэтому не надо орошать мой подол слезами.

Томми еще пуще зарыдал, и тогда Сюзи опустилась на корточки и стала целовать залитое слезами лицо ангела:
- Поздно, мой дружочек, ничего я не буду менять, и сказанного не воротишь. Не бойся, mea culpa,   мне и отвечать. Не бойся, я скажу, что заперла тебя, а сама удрала, и буду стоять на этом. Лучше пойдем и выпьем, хорошенько надеремся, только учти, я сегодня опустошу все твои запасы мальвазии. Может статься, что так сладко буду пить в последний раз.
 
Они исчезли, а Морген прошел через арку ворот, и на территорию части вышли двое солдат, которые разошлись в разные стороны.

На плацу, в одной из палаток, давилась слезами Лира. Уткнувшись лицом в пальто матери, она бубнила свистящим шепотом, чтобы никто, кроме матери, не мог слышать: «почему так несправедливо получается, я загадала, чтобы он был моим парнем».  Рузанна впервые не сказала дочери, что ей рано думать о мальчиках,  и не спрашивала, о ком говорила дочь, она все понимала, и ей самой было жалко этого солдатика. Мать гладила дочь по волосам и у неё самой по щекам катились слезы. Пусть они поплачут, им ничего значит.

Две одинаковые фигуры солдат на территории части разошлись в разные стороны. Одна фигура направилась на плац, где встала в строй роты, и в роте началась вечерняя поверка. Дежурный по роте сержант Бурслим среди других фамилий солдат назвал и фамилию «Моргенштерн», на которую фигура отозвалась привычным «я», и поверка продолжилась, закончившись на фамилию последнего солдата роты, которая начиналась на букву «Ш».

Другая фигура направилась в сторону призрачного собора, в мгновение ока выросшего за казармой. Перед этой фигурой приветливо распахнулись двери колокольни, и она легко взлетела по истертым чугунным ступенькам винтовой лестницы на звонницу. Там уже начал призывно гудеть большой колокол, ожидая, когда солдат раскачает язык и ударит в него, чтобы звонить Благовест.  С неба стал падать серебряный дождь.






г. Ростов-на-Дону, октябрь 2015 – июнь 2017