Подвал

Живущая На Земле
Рассказ
 
*
 
Если вы остановитесь на пересечении Дженифер-стрит и 42-й улицы и оглядитесь по сторонам, ваш взгляд непременно задержится на доме под номером 4243, а вернее, на его несоответствии своему богатому и благополучному семейству – аккуратному ряду небольших, ухоженных особнячков, выстроившихся вдоль тенистой, узкой дороги. Дом 4243 – часть дуплекса; дом 4242, его сиамский близнец, навеки соединенный с ним общей стеной, пытается хотя бы внешне отличаться от брата новой крышей, красной дверью и, самое главное, нарядной пристройкой сбоку, выглядящей как огромная опухоль на теле младенца. В отличие от своего успешного близнеца, дом 4243 с 1950-х годов не претерпел ни малейших изменений. Он ни разу не испытал момента расцвета, наоборот, кажется, с самого рождения ушел в медленный процесс разложения. Дом 4243 раздражает нервную систему соседей из просторных особнячков по соседству и почти ежедневно упоминается в их тайных, про себя, молитвах: скорей бы уж продали это убожество, снесли и построили нормальный дом с тремя -- а то и четырьмя! -- спальнями и двумя ванными на втором этаже.
 
На протяжении последних двадцати лет дом 4243 служит временным прибежищем потокам студентов и научных работников. Элисон Брайт не исключение из этого правила. Она живет в подвале дома 4243, который только с большой натяжкой можно назвать жилым. Крошечная спальня, по потолку которой бежит огромный короб с трубами центрального отопления, едва вмещает в себя скромную кровать и узкий рабочий стол. Допотопная газовая плитка и ржавая раковина, изображающие кухню, делят угол с бойлером. Слегка покрытая плесенью душевая располагается прямо под нелегальной пристройкой к дому, и из-за этого потолки в ней перекошены. Впрочем, Элисон давно уже привыкла к архаичности своего жилища и, когда подолгу не ходит в гости к более успешным знакомым в их чистые, свежеотремонтированные дома, почти не замечает ни плесени, ни короба, ни кривых потолков.
 
Помимо Элисон, в доме живут еще три человека: Кэрол, Кейт и Джим. Кэрол, снимающая диван на первом этаже, любит всю ночь смотреть со своим бойфрендом романтические комедии, поглощать в огромных количествах пиццу и громко прыгать на диване, занимаясь сексом. Диван старый, из ИКЕА. На нем не то что позы активно менять -- даже поудобнее устроиться получается только со скрипом. Элисон иногда до трех утра не может уснуть от скрипов и стонов: полы деревянные, звукоизоляции как таковой нет. Даже когда Кэрол и бойфренд наконец затихают, Элисон продолжает ворочаться, негодуя от несправедливой злости на соседку. У Кейт бойфренда нет, но зато есть бесконечные подружки, с которыми они то и дело устраивают шумные вечеринки, после которых на полах остаются пивные разводы, а под диванами – использованные презервативы. Элисон была на одной из этих вечеринок. Народу было много, человек тридцать, вовсю играла музыка, вино и пиво лились рекой.  Все разбились на небольшие группы: на кухне парни громко спорили о спорте, в коридоре уютно устроились две парочки, а в гостиной стайка девушек жарко обсуждала сложности работы в госучреждениях и новую коллекцию от Лофт. Элисон ходила по дому, пытаясь втиснуться в чужие разговоры. Она подслушивала, что говорят друг другу эти люди, как знакомятся, как находят общие темы для беседы и пыталась подражать, но безуспешно: после стандартных «как дела?» и «кем работаешь?» общение не клеилось. Вино тоже не помогло: разговорчивей от одного бокала она не стала, а больше пить не хотелось. Элисон весь вечер чувствовала себя лишней и громоздкой. Как будто она комод, который зачем-то поставили посреди комнаты, и все теперь вынуждены его обходить. Умом Элисон понимала, что, напротив, скорее всего, никто ее даже не замечает; люди снуют туда-сюда, слушают музыку, в голос смеются над неведомыми ей шутками, но чувство собственной комодности не проходило. В десять вечера Элисон поблагодарила соседок за теплый прием и спустилась к себе в подвал.
 
Соседа Джима Элисон почти никогда не видит: он живет в дальней спальне на втором этаже и все свободное время проводит в своей комнате. Что он там делает Элисон не знает. Сериалы, наверное, смотрит. Когда Джим только въехал, Элисон ненадолго в него влюбилась: худой и скромный, он показался ей, как она сама себе объясняла, «приличным парнем». Джим два года назад закончил Университет Вирджинии и работает в одном из бесчисленных в Вашингтоне нон-профитов*. Ему 27 лет и родом он из маленького города Стаффорд, Вирджиния. Эту информацию Элисон выяснила, когда Джим в день переезда спустился к ней в подвал представиться. Ей очень хотелось поближе познакомиться с новым соседом – ведь он здесь, прямо перед ней, не надо мучительно придумывать темы для беседы, никого рядом нет, чтобы помешать разговору, но слова не шли на ум. Элисон смутилась, смешалась и, к собственному ужасу, сказала: «Очень приятно. У вас все? А то мне вот… идти надо, по делам», -- и махнула рукой куда-то в глубину подвала. Джим покраснел, поправил очки, пробормотал что-то вроде «мне, гм, тоже… приятно», торопливо ушел и больше никогда к Элисон не стучался.
 
У Элисон всегда была проблема со знакомствами. Еще со школы. На любом первом свидании она выглядит холодной и незаинтересованной, а все оттого, что ей мучительно неловко от самой же себя. Она не умеет обаятельно говорить о погоде, не любит рассказывать о себе и своей работе – чего там рассказывать, кому это интересно. Боится задавать вопросы – вдруг не то спросит. Кем работает, например. Вдруг парень -- агент Секретной Службы и не имеет права ничего об этом сообщать. Или, к примеру, безработный и может обидеться на такой бесчувственный вопрос. Политические темы Элисон тоже избегает. Она верит в социализм, а у большинства социализм и коммунизм – синонимы. Попробуй объясни разницу. Элисон однажды попробовала: молодой человек сбежал примерно через пятнадцать минут после начала дискуссии. Элисон любит читать, собирать разрезные картинки и смотреть документальные фильмы – на разные темы, от гражданских войн в Конго до биографии Эми Уайнхаус. С такими хобби прямая дорога не в ночной клуб, а в чаепития по средам при доме престарелых.
 
В последнее время Элисон перестала переживать о том, что у нее никого нет. Раньше время от времени суетилась, открывала страницы на сайтах знакомств, страдала перед свиданием, во время его и после. Тратилась на одежду, которую потом стеснялась надеть, и на сложную косметику, которой не хотелось пользоваться. На столе до сих пор валяются черная подводка для глаз и бронзер, который, по словам работницы Сефоры, «сотворит с вашими скулами чудеса». Поразмыслив над энергозатратностью свиданий, Элисон решила перестать над собой издеваться и принять ситуацию такой, какая есть. Нет бойфренда – и не надо. Если честно, разве не привыкла она просыпаться в одиночестве, на выходных до часу дня бродить по Интернету, лежа в постели и хрустя хлопьями? По две недели не прибираться в подвале. Не смотреть спортивные каналы. Не пить пиво и не видеть, как кто-то другой его пьет. Не пить противозачаточные таблетки и не вставлять спираль. Ходить одной по ресторанам и спокойно наслаждаться едой, не вымучивая темы для беседы и не переживая, кто оплатит счет и не зря ли она съела брюссельскую капусту – вдруг в самый важный момент капуста громко даст о себе знать? Да, секса нет, но, положа руку на сердце, Элисон он не очень нужен.
 
Одна перспектива увидеть утром чужое тело рядом с собой приводит Элисон в состояние паники. В том, чтобы проснуться вместе есть нечто невыносимо грубое, первобытное, уничтожающее границы твоего тела и ощущение себя как единого целого. Несколько раз Элисон пыталась это преодолеть и позволяла остаться любовникам на ночь, но в результате лишь ворочалась всю ночь, не в силах заснуть. Не в силах расслабиться. Чужое тело – обезличенное и оттого особенно грозное – дышало, сопело, шевелилось как некое чужеродное и аморфное в ночи существо. Даже тепло его и запах излучали опасность.  Элисон откатывалась к самому краю узкой кровати, дышала тихо-тихо, чтобы не разбудить тело, и не отрываясь смотрела в окно: вот сейчас небо начнет едва уловимо светлеть, запоют первые птицы, и будет прилично разбудить тело и выпроводить его из своей кровати и жизни. Когда любовник наконец просыпался, Элисон не могла дождаться его ухода. Ей не хотелось ни утреннего секса, ни совместного завтрака. Хотелось остаться одной, стереть все последствия ночи вдвоем – убрать с тумбочки липкие, растянутые презервативы, сменить постельное белье, открыть окна, выкупаться и забыть, забыть, забыть.
 
Спустя примерно месяц после каждой такой ночи память великодушно сглаживала острые углы душных предрассветных часов, и Элисон вновь начинала корить себя за холодность и равнодушие. Неужели нельзя было уснуть рядом, рассуждала она, можно же было принять снотворное или выпить пару бокалов вина. Все остальное ведь было неплохо. Моментами даже хорошо.  Со временем Элисон все же пришлось признать, что она не способна заснуть рядом с мужчиной, даже если он ей нравится. После этого признания жить стало, как ни странно, легче. Элисон перестала стремиться к «отношениям» и внезапно поняла, что жизнь, не привязанная к мужчинам и мыслям о них, таит в себе особую прелесть.
 
*
Во вторник вечером Элисон получила СМС с неизвестного номера: «Элисон, привет. Можно к тебе зайти?» Прежде чем ответить, Элисон пришлось подумать. Во-первых, СМС с неизвестных номеров ей уже сто лет никто не писал. Во-вторых, почти никто не знает, где она живет. В-третьих, в данный момент ей не хотелось ни с кем разговаривать. В наше время СМС-разговор означает некую ступень в отношениях. Малознакомый человек или коллега не будут писать текстовые сообщения – это слишком неформально, а порой даже неэтично. Для рабочих отношений существуют отдельные мессенджеры. Для знакомых – стена или мессенджер Фейсбука. Еще – почта. СМС-ками обмениваются близкие друзья, супруги или любовники. Ну, или те, кто удачно прошел через испытание первого свидания. Более того, посылая СМС, человек рассчитывает на быстрый ответ, что опять же невежливо со стороны шапочного знакомого. Очевидно, отправителю СМС этот кодекс общения был неизвестен, иначе он или она не стали бы писать. Поразмыслив еще с минуту, Элисон решилась ответить: «В принципе можно. Но кто вы?» Тут же пришел ответ: «Ваш сосед Джим со второго этажа.» Господи, подумала Элисон, наверное я свои вещи в стиралке забыла. Это часто происходит, и обычно Кэрол или Кейт просто вываливают их в пустую корзину и ставят в коридоре. Джим, видимо, постеснялся трогать ее белье. Элисон поспешила напечатать: «Тогда заходите», -- и начала придумывать извинения за свое поведение.
 
Джим долго и недоуменно оглядывал подвал. Наконец спросил: «А потолки не давят?»
-- Да нет, я привыкла, -- ответила Элисон, -- Здесь тесновато, конечно, зато я плачу на двести долларов меньше, чем вы.
-- Ну, это меняет дело, -- многозначительно сказал Джим.
-- Джим, ты меня прости за вещи, я вечно забываю.
-- Что? Какие вещи?
-- Ну, в стиралке. Ты же за этим пришел. Да ты не стесняйся, это мне неудобно. Я их сейчас заберу.
-- Н-нет, я вообще-то не об этом хотел поговорить. Слушай, можно присесть?
Озадаченная, Элисон указала на стул. Сама осталась стоять. Джим покраснел, очевидно не зная, как начать разговор. Элисон молчала. Наконец он выдавил из себя.
-- Я тут… это… на свидание собрался. И вот, значит… А у тебя никого нет?
-- В смысле? Тебе что, не с кем на свидание идти?
-- Нет-нет. Я не с тобой собрался, а с девушкой. В смысле, ты тоже девушка, но я с другой девушкой.
-- И?
-- В общем, тут такие дела. Я хотел спросить: ты не можешь с нами пойти?
Элисон подумала, что с таким красноречием первое свидание Джима будет последним. Но она до сих пор не понимала, причем здесь она. Может, за него на свидании разговаривать? От этой мысли ей сделалось смешно, но она сдержала улыбку и сказала:
-- Джим, скажи, пожалуйста, толком, зачем я понадобилась тебе на свидании с девушкой?
-- Ох, я никогда еще никого о таком не просил. Я вообще редко с кем встречался, понимаешь? Как-то не выходит у меня это. Становлюсь идиотом. А тут эта девушка… Я познакомился с ней через ее кузена. При нем мы ничего общались, а вдвоем – не знаю, как будет. Ну, и короче, мы на новогодней попойке были… У кузена. Я позвал Нору – девушку -- на свидание… пока звал ее, как-то само собой вырвалось, что и кузена тоже зову, и сказал, что приглашу свою подругу, чтобы было двойное свидание.  Они оба сразу согласились – я даже удивился, не рассчитывал. А я так обрадовался, только дома вспомнил, что подруги-то у меня нет. Ну вот совсем никого, можешь поверить?
-- Могу, -- сказала Элисон.
-- Ну да, -- обрадовался Джим, -- Я и правда никогда не видел, чтобы ты принимала гостей. Тяжело после колледжа друзей находить. Так что ты думаешь? Мне показалось, что я так удачно про тебя вспомнил. Ты же ни с кем не встречаешься?
-- Нет.
-- Слава богу! То есть, нет, не слава богу, конечно, но как все удачно выходит, а?
-- Джим, извини, что срываю свидание, но я не хочу идти ради тебя на ужин с совершенно незнакомыми людьми. Я тебя-то толком не знаю, вижу раз в неделю у мусорного бака. Кстати, откуда у тебя мой номер?
-- Из нашего контракта по съему. Помнишь, нас всех заставили указать номера мобильных? На всякий случай.
-- Ясно. В общем, еще раз извини, но не получится.
-- Ну почему? – недоумевал Джим, -- Я обещаю, все приличные люди.
-- Мне же придется весь вечер общаться с кузеном, пока вы с девушкой будете флиртовать.
-- Он симпатичный, уверяю! Он тебе понравится.
-- А вдруг я ему не понравлюсь?
Джим задумчиво оглядел Элисон: «Да вроде с тобой все нормально.»
Элисон рассмеялась. Джим продолжал уговоры.
-- Я вообще над тобой живу, если что, я же всегда тут. Элисон, пожалуйста. Я тебя совсем не знаю, конечно, но выглядишь ты очень милой. Я же не приглашаю тебя к кому-то на квартиру. Мы собрались в ресторан. «Хэнкс» на Дюпоне. Ох, только не говори, что ты не любишь устрицы!
-- Устрицы я очень люблю, -- задумалась Элисон. – И «Хэнкс» тоже. А кузен за меня заплатит?
-- Джейсон? – Джим задумался, -- Не могу сказать. Но я заплачу.
-- Даже за две дюжины и шампанское?
-- Да.
-- Но тебе же придется платить и за свою девушку тоже? Или она за равные отношения?
-- Нет, только не в ресторане, -- рассмеялся Джим. 
-- Хорошо, я согласна. Постараюсь самые дорогие устрицы не брать.
-- Да ладно, один раз живем, -- великодушно заявил Джим. Он весь сиял от счастья, а Элисон смотрела на его джинсы: низ настолько истрепался, что швов давно не осталось –- одна бахрома, которая волочилась по полу и была загадочного темно-серого цвета. Гульфик тоже находился в удручающем состоянии: когда-то плотный деним истончился до прозрачости. Казалось, вот-вот, и сквозь ткань застенчиво прорвется старенький хлопок трусов – а в том, что трусы у Джима хлопковые и старые, Элисон почему-то не сомневалась. Глядя на эти джинсы, Элисон поняла, что, по всей видимости, нон-профит Джима едва не дает умереть ему с голоду, и что за свои устрицы она будет платить сама.
-- Когда свидание?
-- В субботу, в семь.
 
После ухода Джима Элисон задумалась. Она прежде не видела душевных метаний мужчин накануне свидания и, если честно, не думала, что мужчины в принципе способны на широкий спектр волнений. Горячечный румянец Джима, его сияющие и смущенные глаза  -- все это было для Элисон откровением. «Ко встрече со мной никогда так никто не готовился, -- подумала она, -- Никогда. Раньше я бы расстроилась,  а теперь мне всего лишь интересно. И это, наверное, к лучшему.»
 
*
Нора и Джейсон Элисон сразу не понравились. Девушка явно была очень высокого о себе мнения – по мнению Элисон, неоправданно высокого – и смотрела на Джима с оскорбительной снисходительностью. Одета она была с претензией на хипстерский шик: слишком свежие для настоящего хипстера ботиночки, к ним в тон вручную связанный джемпер с Этси, легкая курточка – в январе, якобы самодельные украшения, яркая помада. Элисон заметила про себя, что, наверное, просто ей завидует. Девочка  обычнее некуда, таких в ныне модном, молодом и побелевшем Вашингтоне тысячи, а вот Джим смотрит на нее, как младенец на резинового утенка, и поверить не может своему счастью. Нора неохотно отвечала на вопросы Джима и Элисон, даже коктейль заказывала, нацепив на хорошенькое личико маску безмятежной усталости. В устрицах ковырялась с видом умудренного жизнью гурмана, который устрицы эти в гробу видал. Джим смущался, проклиная себя за то, что не позвал ее в более шикарный ресторан – Rose’s Luxury, например. Элисон так и хотелось шепнуть ему: «Дуралей, да она устрицы второй раз в жизни ест. Посмотри, как выбирает самые большие, из Вирджинии. Самые безвкусные.»  Но, конечно, ничего не сказала. Только нахваливала Джима Норе. Мол, какой он сосед хороший и парень золотой. Нора в ответ криво улыбалась углом рта.
Джейсон тоже не радовал. С самого начала этого странного двойного свидания он вел себя как свежий выпускник худшего из частных колледжей. То, чуть хмурясь, беззастенчиво оглядывал Элисон, то жаловался, что в «Хэнкс» нет «достойного пива» . Едва принесли устрицы, Джейсон начал длинную историю о том, как однажды он с ребятами из братства поехал на вечеринку в Аннаполисе, и там им подали испорченных крабов, от которых все облевались. Рассказывал смачно, подробно описывая, как его лучший друг Майк облевал весь ковролин на лестнице, потому что он, Джейсон, занял ванную на первом этаже. Им обоим было худо, но зато теперь это одна из лучших историй их дружбы. Джейсон хохотал, утирая с лица слезы. Джим и Нора неловко молчали. Желая разрядить обстановку и не в силах придумать сносный комментарий к этой тираде, Элисон решила задать практический вопрос:
-- Потом, наверное, все утро ковролин отмывали?
-- Мы? Да ты что, нет, конечно. Делать нам больше нечего.
-- Но он же, извини меня, вонял?
-- Нет, не вонял. Его подружка Майка отмыла. Они вместе живут. Он на ней, может, женится.
-- Представляю, как она будет рада, когда он сделает ей предложение.
-- Еще бы! Майк классный парень, а она так себе. На мой взгляд, он мог найти себе и получше. Ей с ним крупно повезло.
-- Понимаю. Это, должно быть, огромное удовольствие – смывать с ковра рвоту любимого.
Джейсон нахмурился, сообразив наконец, что над ним и его лучшим другом издеваются. Сделал большой глоток пива и заявил:
-- Зато на таких, как она, женятся. А другие так и остаются до пенсии в подвалах.
При этих словах Джим густо покраснел. Элисон ободряюще ему улыбнулась. Она понимала, что он, вероятно, просто упомянул подвал, когда рассказывал о ней Джейсону, а теперь Джейсон ввинтил эту деталь в разговор. Нора решила сменить тему: «Сегодня такой хороший вечер! Даже не хочется сразу после ресторана домой.» Джим засветился:
-- Согласен! Может, прогуляемся по Дюпону после десерта?
Вмешался Джейсон: «Ребята, какое «прогуляемся»? Холодно, да и вообще… Давайте в бар заглянем! Я до сих пор не выпил нормального пива, а сегодня суббота как-никак.»
Элисон быстро сказала: -- Я домой, думаю, пойду. Устала, да и поздновато для меня становится.
Джим из чувства приличия заметил: -- Элисон, давай с нами. Чего ты одна домой поедешь? Тем более на такси дорого, вдвоем-то пополам можно.
Нора нервно дернулась. Элисон подумала, что Джим настолько влюблен, что у него нет даже слабой надежды затащить Нору в постель. Впрочем, отсутствие самоуверенности – один из признаков настоящей любви. Когда возводишь кого-то на пьедестал, в холодном подножии его ощущаешь себя маленьким и никчемным. Тебе зябко и неуютно, но ты отважно ждешь, когда же на тебя посмотрят с высоты и, может быть, даже окликнут по имени. И наступит тогда безграничное блаженство.
Нора сказала: «Элисон, правда, оставайся с нами. Я передумала гулять, пойдемте все вместе в бар».
Ей стыдно одной гулять с Джимом, сообразила Элисон. Сдуру согласилась на бесплатный ужин, а теперь боится, что придется расплачиваться. Зря боится – видно же, что Джим дышать в ее сторону не осмеливается, но она, очевидно, не отличается наблюдательностью.
 
*
Едва ступив в зал бара, Элисон поняла: не надо было соглашаться. Нужно было отказаться категорически, а теперь уже поздно. Они здесь, и полностью окружены пивным запахом, липкими разводами на барной стойке и тремя экранами, транслирующими повтор дневного футбольного матча – одного из плейоффов Супербола. Господи, ну да, начало января, в отчаянии подумала Элисон, вот зачем сюда рвался Джейсон. Джейсон радостно потирал руки: «Эх, днем не успел посмотреть – с работы только в шесть вырвался. Босс мой, сучара, в субботу, в такой день не отпустил. Ну ничего, зато сейчас хорошо посидим». Свободного стола в зале не оказалось, только для девушек нашлись два стула за барной стойкой. Парни остались стоять. Джейсон на радостях щедро заказал всем по пиву за свой счет. Элисон почти залпом опустошила свой бокал, не отрывая глаз от одного из экранов, как будто смотревшего прямо на нее. Игроки на поле с дикими воплями врезались друг в друга, толпа на трибунах и в баре ревела то радостно, то обреченно, зелень поля ошеломляла ненатуральностью: не должно быть свалки тел на настолько зеленой траве, этим телам больше подошла бы грязь, зловонная и вязкая, чтобы они потонули в ней, исчезли с лица земли. Вместе со зрителями, тренерами, приглашенными звездами. Элисон представляла себе воронку, в которой с дикими криками исчезают мощные игроки: один из них по-прежнему прижимает к сердцу мяч, ураганный ветер сдирает шлемы с голов, обнажая пустые и налитые кровью бычьи глаза, лица застыли в немом первобытном ужасе. Элисон поняла, что ей тяжело дышать: словно крик толпы запер себя в ее груди и рвался из нее, яростно стучась о клетку; пальцы изо всех сил сжали стенки бокала – только бы не закричать – Элисон хрипло откашлялась. Крик удалось потушить. Пальцы разжались. Счастье, что стакан крепкий, иначе страшно представить, какой вышел бы конфуз – руки в крови, везде разбитое стекло. Элисон сглотнула, огляделась – не заметил ли кто? – нет, не заметили. Люди почти никогда не замечают истинные настроения других людей. Джейсон смотрел футбол, Нора – на экран мобильника, Джим – на Нору. Элисон заказала себе еще пива. Обычно она его не пила, поскольку даже запах тяжело было выносить, но сегодня и так уже случился вечер добровольного мазохизма, и казалось логичным закончить его большим количеством ненавистного напитка. К тому же, в баре все пили пиво и остальным мог показаться странным и неуместным заказ, например, красного вина, как будто сознательно выбиваешься из коллектива.
Опустошив второй бокал, Элисон почувствовала тошноту – очевидно, устрицам не понравилось количество выливаемой на них жидкости и они решили взбунтоваться.
-- Мне надо в уборную, -- сказала Элисон Джиму.
-- А, ну ладно, -- не глядя на нее, ответил Джим. Он по-прежнему не отрываясь смотрел на Нору. Элисон встала со стула и ушла, не заметив заинтересованного взгляда Джейсона.
В уборной было склизко и грязно. Элисон умылась холодной водой, жалобно бегущей из насквозь проржавевшего крана, обтерла лицо куском туалетной бумаги – о бумажных полотенцах владельцы бара, видимо, не слыхали. Все еще пытаясь подавить тошноту, Элисон встряхнула головой и, глядя себе под ноги, распахнула дверь уборной. И наткнулась взглядом на ноги в мужских ботинках и новых джинсах.
-- Ну что, хорошо я понял твой намек? – Джейсон смотрел на нее с игривой усмешкой. Эта усмешка, как помнила Элисон, была чуть ли не визитной карточкой всех парней в колледже, состоящих в одном из братств. Чем круче было братство, тем наглей и игривей усмешки на студенческих вечеринках.
-- В смысле? – Элисон пыталась тянуть время, одновременно соображая, как тихо и не привлекая ничьего внимания выбраться из этой ситуации.
-- Не прикидывайся дурочкой. Думаешь, я не заметил, как ты поглядывала на меня весь вечер? – говоря это, Джейсон начал наступать, держа ладонь на двери туалета.
-- Джейсон, можно мне выйти? Я хочу обратно в зал.
-- Да не ломайся ты, -- он продолжал наступать, а Элисон словно враз отупела от ужаса и нелепости происходящего.
-- Нет, нет, дай выйти. Ты что-то не так понял, дай выйти, пожалуйста… Пожалуйста!..  -- она слышала свой жалобный голос и ненавидела себя за него, но по-другому говорить сейчас не могла – ее затопил старый страх, руки предательски задрожали, к горлу подступили устрицы с пивом.
-- Ты мне начинаешь надоедать, -- недовольно сказал Джейсон и, продолжая одной рукой толкать вовнутрь дверь, положил другую на грудь Элисон и сжал ее. Элисон отшатнулась, но рука крепко держала ее. Джейсон, восприняв ее реакцию за условное «да», ступил в туалет. Элисон поняла, что никуда ей отсюда не деться, что то, что должно произойти, произойдет, и она никогда не сможет никому об этом сказать. Потому что она сама согласилась на это свидание, потому что не сказала достаточное твердое  «нет», как им всем говорили на обязательных семинарах по насилию, потому что, возможно, и вправду она звучала двусмысленно, когда говорила об уборной – она не помнит, ей плохо, но это неважно; потому что она могла сейчас кричать, но она не кричит, но ведь кричать бесполезно – все смотрят футбол, играет музыка, стоит жуткий гул, а уборная в самом конце коридора; и, наконец, потому, что кто же поверит ей, когда Джейсон такой симпатичный, успешный и так хорошо умеет говорить, и так уверенно держится, а она кто такая, она никто. Даже Джим не захочет ее выслушать, потому что побоится потерять Нору. Все эти мысли полусознательно проносились в ее голове, одновременно она пыталась удержаться на ногах, рука Джейсона шарила по ее груди и словно ощупывала ее на прочность. Внезапно он снова сильно сжал ее, до боли, и наклонился для поцелуя – Элисон обдало перегаром, она близко увидела его лицо – так близко, что обозначились черные точки на носу и стали заметны плохо выбритые волоски над губой. От этих черных точек ее замутило еще сильней, и устрицы стремительно взмыли из желудка прямо к горлу, а из горла хлынули на новый свитер Джейсона из J. Crew – «господи, свитер же теперь не отстираешь!» -- успела подумать Элисон до того, как ее вырвало еще раз, и еще, и еще. Джейсон с криком «****ь!» отскочил назад и стоял теперь в изумлении, смешно растопырив руки. В этот момент в коридор вышли две девушки, искавшие туалет: увидев облеванного и разъяренного Джейсона, они испуганно ахнули и побежали обратно в зал. Элисон вдруг очень развеселилась и, запрокинув голову, начала истерически хохотать, пока по ее подбородку стекала струйка рвоты. Она стояла и хохотала, а вокруг раздавались крики, прибежали Нора с Джимом, Джейсон яростно объяснял им – «Да я запереживал за эту дуру, пошел проверить, она меня облевала, а теперь ржет, срань господня, это же полный ****ец!» -- Элисон его монолог показался крайне забавным, и она зашлась в новом приступе смеха. Джим пытался ее успокоить, Нора и Джейсон вопили, вокруг них с круглыми глазами бегала официантка, а Элисон все смеялась и смеялась, пока не начала задыхаться. Люди вокруг начали казаться слишком яркими – их яркость слепила глаза, дышать в их присутствии было совсем невозможно, она закрыла глаза, чтобы темнота поглотила ее, но пронзительный свет лампочки убивал темноту даже сквозь закрытые веки. Элисон жалобно сказала в никуда: «Я хочу, чтобы все было мягким и темным, я не могу дышать, мне больно дышать», -- и больше уже не могла говорить, потому что сил не хватало даже на глоток воздуха. Официантка первой догадалась вызвать «скорую», спустя пять минут приехала машина, Элисон в этот момент уже лежала на полу и судорожно вздрагивала, закатив глаза и раскрыв рот, как выброшенная на берег рыба. Джим вызвался сопровождать ее в госпиталь. Пока Элисон на носилках проносили через зал бара, Элисон на секунду очнулась и воскликнула: «Опять футбол, сколько же можно, сколько можно! Дайте мне ружье, мне нужно ружье!»
 
*
-- Это была типичная паническая атака, хуже, правда, чем бывает обычно, но все же ничего смертельного, -- устало сказал врач, -- Она точно немного выпила?
-- Да нет, всего пару бокалов пива, -- ответил Джим. В госпитале они были уже свыше двух часов, и только сейчас к нему подошли с объяснениями. До этого он только наблюдал, как на Элисон надевают кислородную маску, как ей ставят капельницу, берут кровь на анализы и одинаково отвечал на все вопросы врачей («она принимает наркотики?», «у нее есть астма?», «сколько она пила?»): «Вроде нет, но я не знаю, я всего лишь ее сосед.»
Теперь Элисон с умиротворенным лицом лежала в палате – чтобы убрать судороги и боль от них, ей ввели мышечные релаксанты и немного морфина. Джим сидел рядом и думал, когда же они отсюда выберутся и что это, вообще, было. Он не очень поверил объяснениям Джейсона, но боялся услышать правду от Элисон. Отчего-то ему было мучительно стыдно, хотя вроде бы ситуация стандартная – перепила, с кем не бывает – и повел он себя достойно. Не отправил ее в госпиталь одну, сидит рядом всю ночь, бросил Нору посреди свидания. Элисон открыла глаза и обвела блуждающим взглядом палату.
-- Ну ты даешь! – нарочито бодро воскликнул Джим. – Перепугала нас всех до смерти, а теперь отдыхаешь здесь на чудо-таблетках.
-- Я не хотела… не хотела вызывать столько беспокойства.
-- Ничего, со всеми бывает. Но кто же мог подумать, что тебя так развезет от пива. Хотя, может быть, это устрицы виноваты.
-- Это не устрицы. Это… это, черт, я плохо соображаю, в общем, это из-за Джейсона и футбола.
-- Что?
-- Я… я не знаю, как это объяснить, это все давно случилось и вообще… вообще тебе будет неинтересно.
-- Что давно случилось? – нахмурился Джим. – Ты встречалась с Джейсоном раньше?
-- Ох, нет, конечно. Нет, я про футбол. У меня мысли путаются, но мне так легко и спокойно, что хочется рассказать, впервые в жизни. Видимо, потому что ты по-доброму на меня смотришь и, наверное, даже не осудишь, если все узнаешь... Но зачем тебе все это?
-- Элисон, -- Джим потер уставшие глаза и выпрямился, -- Во-первых, легко и спокойно тебе от морфина и релаксантов. Во-вторых, нам все равно сидеть здесь оставшуюся часть ночи. Врачи хотят оставить тебя до утра, чтобы удостовериться, что все в порядке. У тебя была серьезная паническая атака, которая вызвала гипервентиляцию и судороги. На пустом месте этого бы не произошло, это понятно. Поэтому можешь рассказывать мне все, что хочешь.
-- Понятно. Я плохо помню все, что было после… Ну, после того как…
-- После чего?
-- Об этом сразу я не могу сказать. Вернее, могу, но тогда причины все равно будут непонятны. Правда, я не знаю, если ты меня поймешь – может, подумаешь, что я слишком остро на все реагирую. Да и… боже мой, Джейсон же брат Норы, а…
-- Извини, что перебиваю, но, я думаю, после сегодняшнего вечера Нора в любом случае со мной покончит – слишком много плохих ассоциаций.
-- Серьезно?
-- Абсолютно. Я и так был удивлен, что она согласилась на свидание – посмотри на нее и на меня, да и я видел, что ей не по себе, она не хотела разговаривать, скрывалась за телефоном, в общем … безнадежно это все было, безнадежно еще до тебя.
Элисон промолчала. Ей хотелось сказать, что Нора в подметки не годится Джиму, и это видно с первого взгляда, что она тщеславна, неумна и недобра, но бесполезно говорить об этом влюбленному – он все равно не поверит и решит, что она по-женски завидует. Джим очнулся от своих переживаний.
-- И все-таки, давай не уходить от темы. Что произошло? Элисон, я правда хочу знать, не обидел ли тебя Джейсон.
-- Хорошо. Но мне придется начать издалека. 

 
Рассказ Элисон (отредактированный Джимом для удобства читателя – будучи под влиянием препаратов, Элисон часто сбивалась с темы, говорила неполными предложениями и использовала слишком много междометий.)

 
Я постараюсь быть краткой, насколько это возможно. Я в курсе, что люди не любят выслушивать чужие исповеди и не так жаждут услышать чужие секреты, как обычно считается. Но ты уже на это подписался, и все равно нам нечего больше делать до рассвета, так что начинаю.
 
Я родилась в маленьком городке Западной Вирджинии.  Не буду упоминать его название, это не важно, все эти городки на одно лицо – обветшалые дома, спившиеся реднеки**, пикапы с конфедератскими*** флагами, единственная достопримечательность – огромный Волмарт в сорока минутах езды. Работы у нас в городке почти нет. Все перебиваются кое-как, работают на полставки в Волмарте или Макдоналдсе, больше половины живут на пособии. Я выросла с бабушкой. Мои родители не были женаты. Папаша оставил нас почти сразу после моего рождения. Мать сбежала куда-то в Техас с дальнобойщиком, когда мне было три года – я ее не помню. Бабушка не любила о ней говорить. Когда я спрашивала, она всегда поджимала губы и отворачивалась к плите. Бабуля вечно колготилась на кухне, хотя я не помню, чтобы она готовила сложные блюда: типичным ужином у нас была запеканка из консервированного тунца. Или бобы с сосисками. Или бутерброд с сыром и ветчиной. В общем, все по стандарту, так большая часть страны питается. Жили мы на пособие по безработице, бабуля тогда была еще относительно молода, но нигде не работала. Впрочем, в этом она обвиняла меня – мол, не с кем оставить, а я без присмотра бог знает что могу натворить. Еще она была крайне религиозна. Мать разбила ее сердце, и она страшилась, что я пойду по ее стопам. Бабушка могла говорить об этом бесконечно – не о матери, а о моей печальной предрешенной судьбе. Мол, яблоко от яблони: мать моя шлюха, а отец подонок – что из меня выйдет всем понятно, а ей мучиться, но деть-то меня некуда, все на ней. Кара господня, а не жизнь. Я была, по ее словам, пожизненный крест. В каком-то смысле она, вероятно, была права. Только вырастила дочь, а тут на тебе подарочек.
Ребенком я была спокойным. Сейчас понимаю – скорее забитым, чем спокойным. Я часто думала, как хорошо было бы бабуле, если бы меня не было. Она бы не мучилась от позора, не стеснялась меня в церкви каждое воскресенье, смотрела людям прямо в глаза. Мне настолько было за себя стыдно, что я старалась по возможности спрятаться, слиться с мебелью – в церкви и школе сидела, сжав плечи и втянув голову, глаз не поднимала, без необходимости старалась не говорить, чтобы случайно не напомнить о себе. Бабушка не замечала моих стараний: ей всегда казалось, что я как бельмо на глазу и, когда к ней изредка приходили подружки из церковного клуба, отсылала меня на кухню и запрещала пользоваться туалетом, пока все не уйдут – туалет был рядом с гостиной и гости могли случайно меня увидеть.
 
В школу я ходить любила, там обстоятельства моей биографии никого не волновали. Большинство детей были из неблагополучных семей, и многие мне даже завидовали – я живу с бабушкой, а у них мать орет, отец пьет и дерется, братья и сестры достали. Возможно, я бы даже могла подружиться с одноклассниками, но бабушка не разрешала никого приводить домой, а на мальчиков с первого класса было наложено строжайшее табу. Мне кажется, бабуле часто снились кошмары, в которых я лет в двенадцать приношу в подоле правнука, а сама уезжаю с очередным дальнобойщиком. И я, откровенно говоря, не могу за эти мысли ее винить.
 
Девочки, по мнению бабули, в друзья тоже не годились. У одной мать пила, вторая слишком короткие юбки носила, у третьей отец богохульник, а четвертая страшная – смотреть противно. В общем, проще было ни с кем не дружить. Все вечера мы с бабулей проводили вместе, она часами могла мне рассказывать сплетни о соседях и активно осуждать их. Лет до четырнадцати я принимала все ее россказни за чистую монету и в такт с ней старчески неодобрительно качала головой при каждой новой подробности чьего-то адюльтера или развратного ухаживания. Потом до меня начало доходить, что, возможно, проблема была вовсе не в соседях и их поведении.
С годами бабуля становилась все непримиримей и религиозней – теперь она часто заставляла меня молиться посреди дня, а не только перед едой, на ночь я обязательно читала ей главы из Библии, она с остервенением проверяла мои простыни и не уставала напоминать о яблоке и яблоне. Долгое время я терпела – так было легче, хотя, конечно, даже я не могла не чувствовать унижения от такого недоверия. Мне не позволялось закрывать дверь в комнату, я не могла иметь мобильный телефон, хотя он теперь был даже у самых бедных одноклассников, я не могла прийти из школы позже положенного времени (уроки заканчиваются в три, пять минут на сборы, пятнадцать на дорогу, в три двадцать должна быть дома), под запретом находилась вся современная литература и основная часть классической – все книги, в которых есть хоть один поцелуй. Из-за книг бабушка даже с завучем как-то поскандалила – мол, как можно проходить «Великого Гэтсби» -- она не читала роман, но кино смотрела. В кино все друг другу изменяли и вели развратный образ жизни. В результате меня освободили от чтения «Великого Гэтсби» и вместо этого задали читать биографию Джорджа Вашингтона. К телевизору я тоже не допускалась – позволялись лишь религиозные и кулинарные каналы, хотя сама бабуля не пропускала ни одной серии дневных мыльных опер.
 
Не скажу, что я стремилась вырваться из-под бабулиного гнета. Конечно, я понимала, что у остальных жизнь проходит гораздо интереснее, чем у меня. Во всяком случае, так мне казалось. Но годы послушания и страха сделали свое дело – ни один поцелуй, ни одно свидание не стоили очередного скандала. Скрывать что-то от бабули я и не думала, нюх у нее был как у сеттера, и не было ни малейшей надежды обвести ее вокруг пальца. До колледжа я жила в полной апатии и, честно говоря, не надеялась и не мечтала поступить и уехать. Колледж случился в моей жизни совершенно случайно: наша завуч помогала нам с анкетами и из жалости – иначе я не могу это объяснить – послала мои документы в колледж, где в приемной комиссии работал ее хороший знакомый. Ее личная рекомендация сработала и меня приняли. Да не просто так, а с полной оплатой обучения. Я не могла поверить своему счастью – меня взяли, меня хотят, да еще и заем не надо брать. Бабуля тоже была в шоке, она-то считала меня ни на что не годной. От изумления она, казалось, забыла обо всех соблазнах, ожидающих внучку в колледже – этом вертепе разврата и разнузданности – и не только оплатила проезд на автобусе до места назначения, но и дала пятьсот долларов на первое время. После этого я должна была обеспечивать себя сама. Пятьсот долларов для нас были огромными деньгами, и я до сих пор бабуле за них благодарна.
 
Я не буду говорить, в каком колледже я получила образование. Даже не хочу называть штат. Понимаю, что это глупо и ты никогда не узнаешь, о ком у нас сейчас будет пойдет речь, но не могу.
 
Скажу лишь, что университет находился в большом, но провинциальном городе. Штат – часть Библейского Пояса****. На территории колледжа были церковь и часовня, но на мессы я не ходила. Боялась, что там окажется тень бабули, которая постарается от всех меня спрятать. Молиться одной тоже не было желания – если Иисус не заговорил со мной до восемнадцати лет, зачем он заговорит сейчас?

Жизнь моя была одновременно упоительной от внезапно обрушившейся свободы и крайне монотонной. С одной стороны я наслаждалась одиночеством – тратила свои небольшие средства на огромные количества мороженого, заказывала по выходным пиццу и с безудержной радостью объедалась перед монитором лэптопа. Я тогда подсела на запретные сериалы и часами их просматривала. С другой стороны… чувства свободы не хватало на то, чтобы знакомиться с однокурсниками и вливаться в студенческую жизнь. Меня по-прежнему преследовало ощущение своей неинтересности и ненужности. Я все думала, смотря на щебечущих в холле девушек: ну вот подойду я сейчас к ним, улыбнусь, поздороваюсь, а дальше что? Что мне о себе рассказывать? Я не путешествовала, у меня нет родителей, нет даже дома – бабуля сразу же после моего отъезда превратила мою комнату в «кабинет»: продала кровать и купила на эти деньги подержанный компьютер. Зарегистрировалась на сайте знакомств для христиан и открыла для себя Нетфликс*****. Она тоже праздновала свободу.
 
За первый же семестр я набрала пятнадцать фунтов. Не помню, чтобы я особенно огорчалась по этому поводу – вес на Юге не имеет большого отношения к популярности, то есть все, конечно, втайне мечтают о фигуре модели, но лишние двадцать, а то и тридцать фунтов не являются чем-то постыдным и никак не мешают носить ультракороткие шорты, танцевать в клубах и кадрить парней.

Я по-своему интересовалась интимной стороной жизни: заглядывалась на целующиеся пары, тайком подслушивала в коридоре стоны, доносящиеся из соседних комнат, но, помню, не воспринимала чужую активную половую жизнь как укор себе. Подглядывание и подслушивание были сродни просмотру сериалов – жизнь в альтернативной реальности захватывает, но на себя ты ее всерьез не примеряешь.

К лету я набрала еще фунтов пять (теперь увлеклась сэндвичами из Сабвея), но к сериалам уже подостыла. Домой на каникулах я не ездила: бабуля нашла себе бойфренда и погостить не приглашала. Я тоже не рвалась. Для бабули я была лишний рот и угроза ее хрупкому счастью. Я ее понимала. Поэтому я устроилась на работу в местной библиотеке и выпросила разрешение прожить на кампусе все лето. На это согласились неохотно, но в рукаве у меня был карт-бланш – сиротство при живых родителях. За лето я как будто подросла, похудела и додумалась купить себе косметики – тушь, блеск для губ, по минимуму.
 
Именно тем летом меня начали одолевать новые мысли. Видимо, наконец «созрела». Я задумалась, когда же я потеряю девственность. В тот момент казалось – никогда. В девятнадцать лет легко оперируешь такими тяжелыми словами. Ты не понимаешь до конца их значения, и в твоей голове «никогда» и «навсегда» это примерно пять-десять лет. Моя девственность была клеймом, которое я отчаянно хотела стереть. Я воображала, что когда лет эдак в двадцать пять (это было для меня заветное число) я встречу парня, с которым захочу встречаться, его испугает моя невинность. Ведь затянувшееся девство для многих вроде знака «Стоп! Опасность!», который сообщает, что с девушкой что-то не так, ведь это же надо постараться, чтобы дожить до такого почтенного возраста и ни разу ни с кем не переспать. Я задалась целью: я не буду стремиться к желанным для всех отношениям с цветами, кафе и прогулками – для меня это пока недостижимо, но, по крайней мере, решусь на первый шаг – потеряю девственность – и тогда на мили приближусь ко всем остальным, и у меня наконец появится шанс стать «нормальной». Мысль была, безусловно, идиотическая, но я не удивлюсь, если многие молоденькие девочки соглашаются в первый раз на секс именно из стремления уравняться с большинством, насильно повзрослеть, сбросить с себя шелуху отрочества.
 
Принять решение и что-то конкретное для осуществления его сделать – это две разные вещи. Я по-прежнему не представляла, как можно завязать с парнем разговор, спросить номер телефона, флиртовать. На тот момент я уже поняла, что скорее умру, прежде чем первая заговорю с мужчиной и поэтому сказала себе: если кто-то проявит хоть немного интереса, отказываться не буду. А не проявит, то, значит, так суждено. Таким сокровищем, как я, никто не интересовался еще полгода. А потом появился он, Профессор.
 
Перед тем, как я продолжу рассказ, хочу сразу сказать тебе, что не обманываюсь насчет себя: мои глупость, невежество и нелепые представления о мире сыграли свою роль. В какой-то мере я сама спровоцировала то, что произошло. Я настолько стремилась ворваться во взрослую жизнь через, грубо говоря, половой акт, что не удосужилась задуматься, чем этот акт для меня обернется.
 
Профессор – наверное, ему надо дать имя? Пусть будет мистер Граффе******  – я не знаю, читал ли ты Мердок, но история эта по ее душу – появился в моей жизни на третий год учебы. Он преподавал общеобразовательный курс по искусству. Лекции были раз в неделю и длились больше трех часов.  К середине курса наступило время практических занятий. Мы начали что-то чертить, я уж и не помню что. С рисованием и черчением у меня всегда были нелады, и поэтому я часто оставалась на пятнадцать-двадцать минут после конца урока – не затем, чтобы задавать вопросы, а чтобы доделать работу. В классной комнате были большие чертежные столы, на которых я могла с легкостью разложить ватман. В моей комнате-карцере с полкой вместо парты это было бы невозможно. По-моему, именно во время этих внеурочных занятий Граффе и начал меня замечать. Сначала я думала, что мне мерещится – зачем я нужна взрослому мужчине, да еще профессору. Риска потерять работу я не стою. Флиртовать тоже неинтересно – я замораживаюсь и отвечаю невпопад. Но после того, как однажды он пригласил меня после лекции поужинать, у меня отпали всякие сомнения. Согласилась я сразу же. Не скажу, чтобы он сильно мне нравился, но он был достаточно привлекателен, образован и обаятелен, чтобы я в свои двадцать лет начала о нем думать. Кроме того, я все мечтала испытать секс на собственной шкуре и втайне гордилась вниманием взрослого мужчины к моей персоне. Лет ему было не так уж и много, всего тридцать три года, но для меня тогдашней этот возраст казался абсолютным доказательством его жизненного опыта, как практического, так и сексуального.
 
В тот первый и последний наш ужин я впервые в жизни почувствовала себя желанной и даже немного привлекательной. Ресторан был декорирован в популярном в провинции псевдофранцузском стиле и тогда показался мне уютным и элегантным: белые полотняные салфетки, вилки и ножи из стали, а не из пластика, фарфоровая посуда. Думая об этом ресторане сейчас, я вспоминаю потертый ковер, пережаренный стейк и толстостенные винные бокалы. Граффе был само обаяние – развлекал меня историями из своего академического прошлого, делал многочисленные комплименты, невозмутимо заказал для меня вина, а ведь мне еще не было двадцати одного*******. Я выпила полтора бокала красного и почувствовала себя так легко, как никогда в жизни. После ужина он повез меня обратно на кампус. Заглушив на парковке машину, Граффе принялся меня целовать. Я старательно ему отвечала, мой мозг судорожно работал над техникой языка, больше всего я страшилась того, что он поймет: я ни разу не целовалась, меня никогда никто не обнимал, никто даже не держал за руку. Пока мы целовались, он ловко откинул спинку моего сиденья и залез на меня. Его пальцы уже начали расстегивать пуговицу на моих джинсах, а рот переместился вдоль шеи к груди, как в лобовое стекло ударил свет фонаря. Полиция колледжа совершала свой ночной обход. Изнасилования нередки на университетских парковках, поэтому полицейские всегда настороже. Граффе резко от меня оторвался и, уткнув лицо в кресло, прошептал: «Скажи, что все нормально, что ты со своим парнем.» Я, умирая от стыда и страха, открыла боковое стекло, высунулась и успокоила полицейского. Он ухмыльнулся и уехал. После этого короткого инцидента ни у меня, ни у Граффе не было желания продолжать автомобильные ласки. Я застегнула джинсы, одернула футболку. Побледневший Граффе молчал. Я спросила: «А почему ты так испугался полиции? Мне же двадцать лет, все по закону.» Он с нервным смешком ответил: «Не все так просто, как ты думаешь. Ты моя студентка, если наша связь откроется, пойдут неприятные слухи. Вряд ли я потеряю работу, но осадок останется. Так что давай встречаться вне кампуса, по крайней мере, до тех пор, пока не закончится этот семестр.» Я согласилась с этим предложением, и мы распрощались. У меня были странные ощущения от этого первого свидания. Вроде бы все прошло как надо, ужин-романтика-камри-парковка, за исключением внимательного полицейского, но радости я не испытывала. Поцелуи были мокрыми и глубокими – язык Граффе словно пытался раздвинуть границы моего рта, разорвать его изнутри, а его руки слишком уж нагло пытались добраться до моего тела. Уже лежа в кровати и прокручивая еще раз события этого вечера, я поняла, что втайне обрадовалась вмешательству полиции. Впрочем, почти сразу я списала свои сомнения и страхи на неопытность и, конечно же, согласилась, когда на следующий день Граффе пригласил меня в кино.
 
Поход в кино мы запланировали на ближайшую субботу: забрав меня с кампуса, Граффе пояснил, что смотреть кино мы едем в соседний город – так меньше шансов, что нас увидят вместе. Я удивилась таким серьезным мерам предосторожности. В конце концов, мы жили в городе-миллионнике, и шансы встретить знакомых в кино были минимальны, но посчитала, что, видимо, Граффе любит перестраховаться. До кинотеатра мы ехали почти час. Накануне ночью я плохо спала и поэтому заснула под равномерный гул дороги и негромкие голоса радио. Проснулась я от странных захлебывающихся звуков – мы были припаркованы у кинотеатра, Граффе сидел, запрокинув голову, а в горле у него журчал Листерин********. Выплюнув его на землю, он пояснил: «Всегда полощу горло перед свиданием. Хочешь тоже?»  Я отказалась, сказала, что у меня есть жевательная резинка. Граффе покачал головой и сказал, что, на его взгляд, Листерин гораздо эффективнее.
 
В кинотеатр мы вошли, держась за руки. Мне было неловко: было ощущение, что я разыгрываю спектакль и все, кто видят нас, об этом догадываются. Фильм выбирал Граффе, он же купил билеты – я искренне этому восхитилась и восприняла это как знак истинной галантности. Надо же, думала, он сам за все платит. Плохо помню, что мы смотрели, помню, это был фильм с Анджелиной Джоли – она играла то ли несчастную жену, то ли мать. На протяжении двух часов оператор крупным планом показывал ее выразительное лицо, застывшее в горестной гримасе. Следить за сюжетом было трудновато: едва мы успели усесться, Граффе начал меня целовать. Я хотела смотреть фильм, но отказаться от приставаний было неудобно – он привез меня, купил билеты, потратился на бензин. Во второй раз целоваться было сподручнее – я начала немного осваивать эту нехитрую науку, но помню, как стыдно было перед людьми на соседних местах за наше поведение. Граффе, казалось, ничего не замечал или не придавал косым взглядам значения. Ему, казалось, было все равно, что подумают люди. Я подумала: он наверняка часто так ходит смотреть кино и все так делают, все свободны и раскрепощены. Все, кроме меня. Мой стыд это отголосок глубокой дремучей провинциальности. Убогое мещанство.
 
Когда фильм подошел к концу, у меня болели губы и ныл язык. Я устала и хотела есть. Хотела остаться одна. Если честно, больше всего я мечтала в тот момент о своей узкой кровати и твердой подушке. И о банке консервированного тунца с крекерами. Мы сели в машину, отъехали с парковки, я с надеждой спросила: «Ну что, по домам?» Граффе удивленно на меня посмотрел: «Нет, у меня есть для тебя сюрприз. Ты еще не ужинала, надо тебя покормить.» Я спросила, едем ли мы снова в ресторан, но Граффе довольно ухмыльнулся и сказал, что он придумал кое-что получше, но если он мне сейчас расскажет, то испортит сюрприз. У меня не хватило духу прямо сказать ему, что я хочу обратно на кампус. В тот момент я все воспринимала, как попытку поухаживать за мной и боялась едва ли не оскорбить Граффе отказом от этих ухаживаний. Так мы поехали в неизвестном для меня направлении. Дорога заняла около сорока минут, и только когда мы въехали в ухоженный спальный район, до меня дошло, куда мы направляемся. Граффе привез меня в свой дом. 
 
Дом Профессора был до смешного маленьким – одноэтажный, узкий, с аккуратной кухонькой в три шкафчика, небольшой спальней с примыкающим к ней туалетом и крошечным кабинетом, в котором гордо красовался новый Мак. Обставлен дом, впрочем, был очень изящно – не типичная мужская берлога, а уютная заводь с коврами, фарфоровыми безделушками и медными восточными вазами. Граффе с явной гордостью показывал мне все семьсот квадратных футов своего дома, рассказывал, где и как он приобрел вот этот ковер и вот эту статуэтку. На кухонном столе меня ждал обещанный сюрприз: накрытые пленкой котлеты для гамбургера, булочки, салат «Цезарь» в деревянной миске, две стопки и бутылка Грей Гуз в ведерке со льдом. Граффе схватил меня за руку и подвел к столу: «Садись, располагайся, а я пока пожарю котлеты для нашего ужина.» Я неотрывно смотрела на истекающую холодным потом водку и не сразу смогла понять, что он мне говорит. В тот момент я впервые осознала, что раньше завтрашнего утра я отсюда уже не уеду и запретила себе бояться. Бутылка исходила водой, как я исходила страхом. У меня мелькнула мысль, что еще не поздно, что я могу отказаться, могу потребовать отвезти меня на кампус, но мысль эта казалась эфемерной и далекой в этом чужом, душном и заставленном мебелью доме под пристальным ожидающим взглядом Граффе. В сознании предательски колотилась мысль: «Ты согласилась на оба свидания, ты отвечала на поцелуи, ты ни разу не сказала «нет», что он должен был подумать, что он теперь подумает о тебе, если ты поведешь себя как истеричка?» Граффе продолжал смотреть на меня, я смотрела на водку, и меня осенило – чем быстрее я покончу со всем этим, тем скорее смогу отсюда уехать. Я сказала: «Ты знаешь, я не очень голодна, давай лучше выпьем.» Граффе приподнял брови, улыбнулся и торопливо разлил нам обоим водки. Я прежде никогда ее не пила, но, к собственному удивлению, не поперхнулась, когда опрокинула себе в рот полную рюмку. Я не чувствовала вкуса, только горячее жжение в горле – спустя минуту в груди потеплело, мои плечи расслабленно поникли, но лицо Граффе все еще было слишком четко и ясно. Я попросила вторую порцию. Он налил. Я выпила. Не помню, сколько точно – может, три стопки, может, четыре, может, пять. Кухня начала слабо покачиваться, я чувствовала, как едва балансирую на высоком барном стуле. Граффе подошел ко мне: «Мне кажется, нам пора переместиться в местечко поудобнее», -- взял меня за руку, стащил со стула и повел в спальню. Я не сопротивлялась.
 
В спальне царила интимная полутьма, посреди нее островом высилась огромная двуспальная кровать с круглыми деревянными колоннами по углам и высоким изголовьем. Эта было чрезмерно роскошное ложе, совершенно не вписывавшееся в размеры дома и комнаты. Напротив кровати стоял узкий комод, а на стене висел плоский телевизор. Граффе положил меня на кровать, на правую ее сторону, а сам начал раздеваться. Разделся он быстро и аккуратно, я не могла отвести взгляд – я раньше никогда не видела голого мужчину. Его тело врезалось в мою память, несмотря на то, что к тому моменту я была уже очень пьяна. Граффе был невысок ростом и коренаст, даже полноват – руки и ноги его были коротковаты, торс широк, ягодицы очень белы и внушительны. На теле его не было ни единого волоска. Помню, я подумала: как, вероятно, оно странно на ощупь -- твердое, гладкое, обтекаемое. Тело поражало несимметричностью и являло огромный контраст с аккуратной маленькой головой – лицо Граффе было чисто выбрито, прямые пшеничные волосы аккуратно зачесаны назад. Член его стоял, я неотрывно смотрела на него и думала: какой же он большой, я и представить себе такого не могла. Граффе перехватил мой взгляд и довольно усмехнулся. Он подошел к комоду, достал из него пачку презервативов, разорвал упаковку – какой это был странный звук – и ловко натянул на пенис. Подошел ко мне, молодцевато втянув живот. Я сжалась. Я пыталась что-то сказать, но язык меня не слушался. Граффе положил меня на живот, лицо мое оказалось уткнутым в подушку, я пыталась приподнять голову, но он положил на нее руку. Другой рукой задрал юбку и стянул трусы. Я собиралась лежать смирно, но мне было тяжело дышать, Граффе сильнее вжал мое лицо в подушку, у меня потемнело в глазах, ноги задергались, он сел на них. В тот момент я не думала ни о чем, кроме глотка воздуха, поэтому и резкую боль внизу живота ощутила только когда Граффе ослабил хватку и я смогла отнять голову от подушки.
Я бы хотела сказать, что хотя бы в этот момент я начала кричать и сопротивляться, но это было бы неправдой. Я лежала на кровати не то чтобы спокойно, мое тело судорожно вздрагивало при каждом движении Граффе внутри меня, но я не сказала нет, я не кричала, не возмущалась, не пыталась даже толком высвободиться из-под него.
Два его пальца полностью были в моей вагине – я хорошо помню, что началось все именно с этого – они казались острыми как два маленьких копья и параллельно друг другу раздирали меня изнутри. Граффе удивился, когда увидел на пальцах кровь: «У тебя что, месячные?» В ответ я лишь мотнула головой, у меня не было сил отвечать. Он вздохнул, пробормотал «Ну, тебе повезло, что я не ханжа» -- и полез пальцами дальше, глубже – меня окатило болью, я вскрикнула, но зря – свободной рукой он опять уткнул меня в подушку. После этого я старалась по возможности не кричать – очень страшно было задохнуться.
Он мучил меня пальцами очень долго. В каком-то смысле это было даже хуже, чем позже изнасилование пенисом – слишком долго, слишком методично, слишком остро. Я не ожидала этого. Я не знала, что так даже делается. Граффе долго сидел на мне, я перестала чувствовать свои ноги. От боли и водки я уже почти не понимала, что происходит. Изредка до меня сквозь темный туман доходили фразы и вздохи: «вот так, да», «вот то, что надо», «не дергаемся, смирно лежим, смирно». Он разговаривал со мной как с укрощенной собакой.
Когда ему наскучило ковыряться во мне, он приподнял мои бедра и вошел сзади. Поскакал на мне, пока не кончил. Вышел. Я услышала слабый звук плюхающегося на пол презерватива. Граффе вышел из комнаты. Я подумала, что всё, наконец закончилось, сейчас наберусь сил, встану и, может быть, даже вызову такси. Я пыталась пошевелиться, но ноги меня не слушались, голова отяжелела, намокшие волосы прилипли к лицу – не помню, от чего они намокли – от пота или от слез. В комнату вернулся Граффе, в руке держал стакан воды: «Ты, наверное, пить хочешь?» -- произнес он ласково и заботливо. Не дожидаясь ответа, он приподнял мою голову, прижал край стакана к моим губам, я глотнула воды. «Вот и умничка, обезвоживание -- это очень опасно», -- я смотрела на него и не могла понять, вправду все это происходит или мне мерещится. Я не могла поверить, что после всего, что сейчас было, он может так непринужденно себя вести, так спокойно разговаривать. Сделав пару глотков, я отвела рукой стакан и попыталась встать, Граффе остановил меня. «Куда ты собралась? Ночь только начинается.» Эта ночь продолжалась еще добрые пару часов. После Граффе у меня было достаточно любовников, но ни один не отличался подобной неутомимостью. По-моему, не было позиции, которой он на мне не испробовал. Я не сопротивлялась – в процессе унижения есть определенный предел – пройдя его, твоя душа как будто отделяется от тела, оставляя его в залог. Поэтому я почти равнодушно смотрела, как подпрыгивают мои груди, как руки Граффе мнут и переворачивают меня – я даже не хотела ничего говорить, чтобы он не понял – меня сейчас здесь нет, до меня он не добрался. Я хорошо помню цвет его глаз – ясно-серый – но в эту ночь я ни разу не посмотрела в них. Это было, наверное, к лучшему.
 
После того, как все закончилось, Граффе принял душ – я слышала звуки льющейся воды – почистил зубы – я слышала, как жужжит его электрическая зубная щетка – прополоскал рот Листерином – я слышала бульканье в его горле. Все эти звуки были настолько обыденными, привычными, нормальными, что я не могла в них поверить. После того, как он закончил, он предложил мне тоже пойти в душ. Я не ответила. Он пожал плечами, сказал: «Я бы так не смог», -- затем натянул трусы и лег рядом со мной. Уснул он почти сразу же, во сне дышал ровно и спокойно. Белые контуры его тела мерно подымались и опускались. Я боялась пошевелиться, чтобы ненароком не разбудить его – а вдруг он проснется и снова захочет все повторить. Сумрак в комнате постепенно светлел, я услышала пение первых птиц, робкие лучи солнца начали пробираться сквозь неплотно задернутые шторы. Я все лежала и лежала, хотя теперь уже не было опасности разбудить Граффе, но я не могла заставить себя пошевелиться. Встать мне удалось к восьми утра – я пробралась в туалет и, сидя на нем, продолжала прислушиваться к звукам в комнате. Граффе спал. В туалете было хорошо – все было белым, светлым и безопасным – там ведь не было кровати. Я просидела на унитазе до пробуждения профессора. Он позвал меня, я спустила воду, ополоснула лицо, вышла. Он улыбнулся: «Доброе утро! Ты там, наверное, замерзла, идем полежим вместе.» Я покорно пошла и легла в кровать. Я не знаю, почему я это сделала – то ли была парализована страхом, то ли невольно подыгрывала ему в этом спектакле, разыгрывающем мирное утро после секса. Граффе включил телевизор, заметил: «Так люблю смотреть телевизор в кровати, а ты?» Я не помню, что сказала в ответ. Мы лежали рядом, под одним одеялом, его рука покоилась на моем бедре, он нашел канал с трансляцией вчерашнего матча Супербола. Граффе воскликнул: «Черт! Как же я мог вчера это пропустить!» -- потом лукаво посмотрел на меня – «В принципе, оно того стоило.» После этого он так увлекся игрой, что совершенно забыл про меня, какое-то время я еще лежала рядом, тупо смотря в экран телевизора, на котором с дикими криками носились игроки, они сбивали друг друга с ног, валялись в грязи. Граффе увлеченно комментировал происходящее, посмеивался – его команда уверенно выигрывала – в общем, был в самом добродушном расположении духа. Я застыла в кровати – меня будто загипнотизировали спертый воздух спальни, наполненный запахами спермы, крови и нижнего белья, беспрерывное движение красного, белого и зеленого на поле, частицы пыли, витающие в пронзенном лучами пространстве, реплики Граффе. Меня не отпускало чувство нереальности – или мне приснилась ночь, или снится сейчас это спокойное утро – оба не могут быть частью одного измерения, так не бывает. Это слишком большой контраст. В игре наступил перерыв, и я решилась заговорить о своем отъезде. Граффе расстроился: «Но мы же еще не завтракали!» Я пробормотала что-то насчет подготовки к тесту, он сказал, что пока не досмотрит игру, не сможет отвезти меня на кампус. Я ответила: ничего страшного, вызову такси, мне бабушка как раз денег прислала. Бабуля, конечно, ничего не присылала, но у меня еще оставались деньги, заработанные летом. Я не могла больше оставаться и поддерживать беседу о завтраке и футболе. Почему-то выдержать эти разговоры оказалось тяжелее, чем накануне не кричать и не дергаться, когда Граффе меня насиловал. Я вызвала такси. Водителя дожидалась на кухне. Перерыв закончился, Граффе продолжил смотреть футбол. Приехало такси, и я наконец уехала из этого дома. На прощание профессор махнул мне рукой из спальни.
 
Синяки я заметила только когда пошла принимать душ. Синяков было много – в основном в нижней части живота, но также на внутренней стороне бедер, на ягодицах и даже на шее – эти, видимо, появились, когда Граффе прижимал мою голову к подушке. Я смотрела на синяки с недоумением и отчаянием – как будто до того, как я их заметила, еще была надежда, что я перепила и спутала обычный секс с чем-то иным. Но даже я знала, что после самой болезненной первой ночи такого количества травм быть не должно. Несмотря на боль, я начала яростно тереть синяки мочалкой, бессмысленно надеясь на исчезнование одновременно их и прошедших двенадцати часов. Я терла и терла, пока кожа не покраснела и не стала гореть – синяки продолжали оставаться на своих местах – и я поняла в тот момент, что никогда не смогу убедить себя в том, что ничего страшного не произошло. Так же как никогда не смогу простить себя за то, что позволила этому случиться. Какая душевная слабость, какая непростительная глупость позволили мне к нему поехать, подтолкнули меня к распитию водки, к страху перед этим самым обыкновенным мужчиной? Я думала, что когда проведу ночь с мужчиной, я повзрослею, встану в ряды всех остальных, этого закрытого клуба девушек, которые делятся подробностями секса с бойфрендом или незнакомцем из клуба. Я так пыталась стереть подробности этого унижения, что спустя две недели заставила себя познакомиться с соседкой по парте и в якобы откровенном разговоре признаться, что у меня роман со взрослым мужчиной. Ее глаза забавно округлились, когда я намекнула, что мужчина этот еще молод и преподает у нас в колледже, а я закручивала интригу, усмехалась, уходила от прямого ответа. В тот момент я сама почти поверила, что так все и было – молодой сексуальный профессор не смог устоять передо мной, несмотря на риск и опасность, и мы закрутили сногсшибательный роман. В глазах однокурсницы я видела зависть и уважение и доли секунд сама себе завидовала и восхищалась собою.
 
Граффе мне пару раз писал СМС – я даже что-то отвечала – но после той ночи мы больше нигде, кроме классной комнаты, не встречались. Я прилежно закончила курс, мы оба делали вид, что едва знакомы. Я так и не смогла еще раз заглянуть ему в глаза, не знаю, хватило бы сил и сейчас. Думается, для меня это было бы сложнее, чем для него.
 
Вот, собственно, и вся моя история. Вижу, что ты хочешь что-то сказать и, замечу, я догадываюсь что. По твоему мнению, я должна заявить о нем в полицию, мне надо пойти к психотерапевту. Я думала о психологической помощи. Начала думать уже через пару месяцев после случившегося. Синяки давно прошли, перестал ныть низ живота, но ощущение постоянного страха и оглядывания через плечо оставались со мной. Я не могла заставить себя перестать думать, перестать вспоминать. В то время я едва ли не оправдывала его, считала, что это я подала неверные сигналы, что он просто не разобрался. А потом представила, что вот мы поменялись местами, и это у меня больше физической силы, я старше, а мальчик рядом со мной юн, пьян и напуган. Стала бы я делать то, что сделал Граффе? Полудушить мальчика подушкой, чтобы заглушить его крики и плач, сидеть на нем, чтобы не дергался, чувствовать, как его тело конвульсирует – и вовсе не от оргазма – подо мной и продолжать заходить в него глубже и глубже. Нет, не стала бы.  Когда ты совершаешь над кем-то насилие, это не может быть оправдано, только потому, что насилуемый пошел с тобой на свидание и не сказал «нет». Он ведь не сказал и «да». Но, с другой стороны, я -- не мужчина.
 
Я так и не пошла в полицию и не пошла к психологу. Прошло уже столько времени, и процесс состоял бы из моих слов против его, а я настолько сильно сомневалась в себе, что была уверена: если я чувствую свою вину, а я ее чувствую, то, безусловно, суд увидит ее тоже. С психологом все было еще проще: независимого я не могла себе позволить, а к бесплатному, предоставляемому колледжем, я пойти не могла. Все коллективы сплетничают, а академические делают это особенно охотно. Я не хотела, чтобы обо мне шушукались и обсуждали, правду я говорю, или он меня бросил, а я решила отомстить. Или хочу вытянуть из него деньги. Или хочу дешевой известности. Я не могла вынести этого. Я едва пришла к правде сама и посчитала, что лучше ей остаться со мной, чем обрасти сотней спекуляций и быть со временем погребенной под ними.
 
По окончании курса я никогда больше с Граффе не встречалась. Я закончила колледж, нашла работу в другом штате, а потом переехала сюда. Время от времени я проверяю его профиль онлайн – чтобы удостовериться, что он все еще там – и всякий раз вздыхаю спокойно, когда вижу – да, тот же колледж, тот же дом, тот же город. Значит, я могу спокойно ходить на работу, забегать в кафе и рестораны, гулять по улицам, не оглядываясь. Я время от времени встречаюсь с мужчинами, привожу к себе, но мне тяжело оставлять их на ночь. Какой в этом смысл, если я не смогу заснуть, не смогу вздохнуть спокойно, пока не останусь одна за запертой дверью. Не пойми меня неправильно, я вовсе не чувствую себя несчастной, занимаясь сексом, иногда даже получаю удовольствие, но при всем этом… я знаю, что пытаюсь себе доказать – то, что случилось – прошлое, оно мертво, но это неправда, оно живет во мне – дышит так же ровно и мерно, как Граффе в то утро – и может проснуться в любой момент. Когда очередной парень входит в меня, когда заглядывает мне в глаза, когда трогает мои волосы, я хочу отозваться, но не могу – все мое существо – мысли, чувства, пресловутая душа отказываются присутствовать при этом, и я вновь уплываю куда-то далеко-далеко, как тогда – в ночь в субботы на воскресенье N-ного года.
 
*
 
После того, как Элисон замолчала, Джим еще долго сидел, смотря в пол. В палату вошла медсестра, заметила, что раствор в капельнице почти закончился, состояние стабильное, она сейчас оформит бумаги и через полчаса можно отправляться домой. После ее ухода Элисон неловко засмеялась:
-- Действие морфина проходит, и я начинаю горько сожалеть о том, что наговорила. Прости меня, правда, в обычной ситуации я не дошла бы до такой пошлости как мучить соседа слезливыми историями из студенческой жизни.
Джим поднял голову.
-- Элисон, ты неправильно поняла мое молчание. Я… я рад, что ты мне сказала. Просто я сейчас себе это… представляю. И даже это тяжело. Мне никогда никого не хотелось убить, а сейчас я только об этом и думаю. И еще я думаю о тебе и о других девушках, с которыми он мог сделать за эти годы то же самое.
-- То есть ты считаешь, что я должна была заговорить.
-- Я не могу ничего считать, я не имею на это права. Но разве тебе не хотелось, чтобы он как-то ответил за сделанное?
-- Как? Потерял работу? Сел в тюрьму? Публично покаялся? Мне не станет от этого легче. Если бы он завтра вдруг умер, я бы вздохнула с огромным облегчением, и только. Того, что произошло, не исправишь. Ни один суд, никакое его страдание не вернут мне того, что он тогда у меня отобрал. Или что умерло само.
-- Что произошло в баре? – вдруг спросил Джим.
-- Я думаю, ты и сам догадываешься. Джейсон пошел за мной в туалет, чтобы поразвлечься. Но тут меня на него вырвало, а дальше уже все известно.
-- Я надеялся, что ошибся, но… боже мой. Господи.
-- Не переживай, ничего страшного же не случилось.
-- Случилось. Он пытался тебя изнасиловать.
-- По статистике, Джим, женщина, которую однажды изнасиловали, почти обязательно изнасилуют снова. Вероятно, насильники как-то нас чувствуют, что ли. Во всяком случае, пару раз попытки уже были. Они ничем не окончились, и в этот раз мне повезло снова. Спасли твои дорогущие устрицы.
-- Я должен что-то сделать. Хочешь, я помогу найти адвоката… У меня есть друзья, у которых есть связи. Мы не можем так это оставить.
-- Можем и оставим. В свое время я перелопатила сотни исков и судебных заседаний на эту тему. Когда нет свидетелей, когда нет травм, когда у насильника хорошая репутация, а я уверена, что у Джейсона она замечательная – шансов практически нет. Поверь мне на слово. Кто-то в силах идти против системы и благодаря им хотя бы некоторых сажают, но я не из их когорты. Я восхищаюсь этими женщинами и только могу мечтать об их силе духа. Но я не они, я не борец. Я не могу. И давай оставим этот разговор. Я очень устала.
-- Но ведь… -- Джим не закончил мысль. Вернулась с бумагами и вещами Элисон медсестра. Элисон не стала переодеваться – вещи были в рвоте. Джим набросил поверх больничной пижамы пальто и вызвал такси. Вместе они пошли к выходу. Было шесть утра, и солнце слабо освещало Вашингтон – белесый, неясный свет хмуро скользил по крышам домов, падал на проезжающие машины, будил выходящих на дежурство официантов, выходящих с дежурства врачей и выползающих из палаток в поисках первого завтрака бомжей.
 
В такси Элисон уснула. Ее голова упала на плечо Джима. Он сидел не двигаясь. Таксист подмигнул в зеркало заднего вида – мол, ночка у девчонки удалась. Он на своем веку перевидал сотни этих городских девушек, напивающихся каждую субботу и заканчивающих веселую ночь в приемной скорой помощи. Джим из вежливости кивнул головой. Он знал, что как только Элисон проснется, как только они переступят порог дома, она запрется в своем подвале, как в бункере, и больше никогда не пустит его ни в эту жалкую комнату, ни в свою жизнь. Через пару месяцев она съедет, и он больше ее не увидит – он еще один свидетель того, что она так долго пыталась похоронить. И ничем ей не помочь – до него дошло это сейчас с той ясностью, с какой обычно приходят верные мысли – и Джим почувствовал, что сегодня для него наступил первый момент душевной зрелости – или старости – когда ты вдруг заглядываешь в глубину человеческих страданий, когда понимаешь, что бессилен перед злом, когда идеализм юности навсегда уходит в прошлое и становится всего лишь воспоминанием в долгом и беспорядочном альбоме жизни. Джим прикрыл глаза и решил еще раз попытаться поговорить с Элисон – он не может так это оставить – но он знал сам, что второго разговора не будет. Он не решится, не сможет, не захочет – позже он будет оправдывать себя, но одновременно и убеждать – у него не было выбора, она сама так решила. Время от времени он будет ее вспоминать и, если у него будет дочь, он отправит ее на джиу-джитсу или дзюдо и будет весь вечер смотреть в окно, когда она впервые пойдет на свидание, и будет надоедать ей в колледже, и с подозрением прислушиваться к любым мужским именам в ее болтовне, и каждый день, когда она не дома, думать, как она и что с ней, и одновременно осознавать, что он ни над чем не властен, что и с его дочерью может произойти то же, что с Элисон, и она ни за что ему об этом не расскажет. Она расскажет другому джиму, который выслушает ее, пожалеет и... пойдет дальше своей дорогой. И так замкнется круг, и так еще многие годы будут прятаться в тайных подвалах многочисленные элисон – иногда это будут ветхие комнаты с трубами над головой, чаще благоустроенные дома с мужем и детьми в интерьере – разницы большой нет – и ни одна из них до конца своей жизни не сможет ни намертво заколотить подвал, ни разрушить его, ни хотя бы о нем рассказать.
 
Такси остановилось у дома под номером 4243 на пересечении Дженифер-стрит и 42й улицы. Джим тронул Элисон за плечо: «Приехали». Джим расплатился, такси уехало. Они вошли в дом, там стояла гулкая тишина, какая всегда бывает ранним воскресным утром. Элисон посмотрела на дверь в подвал, сказала: «Спасибо тебе большое. Я пойду к себе, мне надо принять душ.»
Джим ответил: -- Мне тоже. Я подожду, пока ты не закончишь, полчаса же тебе хватит? А то на двоих может не хватить в баке горячей воды.
 







Примечания
*Нон-профит (жаргон.) – некоммерческая организация (НКО), или организация, не имеющая в качестве основной цели своей деятельности извлечение прибыли и не распределяющая полученную прибыль между участниками.
**Реднек – консервативный и религиозный белый человек из провинции, как правило, расист и шовинист (жаргон.)
***Конфедерация южных штатов – 13 штатов, образовавшихся в результате выхода из состава США в 1861 г., в 1862-1863 гг. де-факто независимое государство, потерпели поражение в Гражданской войне. В наше время флаг Конфедерации используется политическими движениями и гражданами южных штатов в качестве культурного символа.
****Библейский Пояс – неформальное название штатов на Юге и Среднем Западе, где основное население практикует Протестантский Фундаментализм.
*****Нетфликс (Netflix) – американская развлекательная компания, поставщик фильмов и сериалов на основе потокового мультимедиа. С 2013 года производит собственные фильмы, сериалы и телепрограммы, пользующиеся широкой популярностью.
******Герой из романа «Зеленый рыцарь» Айрис Мердок.
*******Двадцать один год – минимальный разрешенный возраст употребления спиртных напитков в США.
********Листерин – дезинфицирующая жидкость для полоскания полости рта.