Однажды в отпуске
В одном из очередных армейских отпусков отдыхал я на своей родине у родителей в городе Урюпинске. С душевной радостью предавался свободному времени – купался в Хопре, помогал отцу по хозяйству, встречался со школьными друзьями.
Однако в самом начале своего отпуска, по сложившейся для меня традиции, посетил мемориальный комплекс жителям города, погибших на фронтах войны. Он располагался в городском центральном сквере. Там раньше в годы моего детства стоял на постаменте в полный рост памятник Сталину. Затем, после развенчания его культа личности, там водрузили фигуру пролетарского писателя Горького. И уже в семидесятых годах на этом месте установили данный мемориальный комплекс.
В начале, до распада Союза, там горел вечный огонь. Но наступили другие времена. Природный газ стал дорогим для муниципальной власти, теперь его зажигают исключительно в знаменательные дни – 22 июня – день начала войны – и 9 мая – день великой Победы. Я возложил на мраморную плиту комплекса цветы и присел на стоящую невдалеке скамейку отдохнуть.
Вскоре к вечному огню подошел невысокого роста, коренастый, пожилой мужчина, лет под 70. Он возложил цветы, а затем встал на правое колено, склонив голову на грудь. Я оценил благородный поступок ветерана внутренним одобрением и у меня возникло неодолимое желание поговорить с ним. И словно угадав мои мысли, он, встав с колена и выпрямившись, пошел в направлении меня.
Присел на другой конец скамейки и, достав газетку, расстелил ее на сиденье. Затем вынул из внутреннего кармана пиджака маленькую бутылку водки, именуемую в народе «чекушкой». Достав из кармана брюк складной стаканчик, он налил в него водки и посмотрел в мою сторону:
– Помяни со мной, сынок, моего фронтового друга Тенякова Максима, умершего два года назад от старых ран войны. Ты уж меня прости, старика, что среди белого дня предлагаю незнакомому человеку выпить.
– Ничего, отец, не волнуйтесь, я Вас понял, здесь особый случай…
Мы выпили по рюмке, затем ветеран еще налил водки в стаканчик и накрыл его кусочком черного душистого хлеба местной выпечки.
– А это его, Максима, порция. Так было у нас с ним заведено с тех пор, как здесь установили мемориальный комплекс. Здесь мы поминали все тех, кто воевал и кто не вернулся с войны.
И помолчав с минуту, продолжил говорить:
– Осколок от вражеской гранаты, который он носил в себе, дал знать два года назад. Он умер на операционном столе. В войну не погиб, а здесь… – и ветеран как-то безысходно махнул рукой, словно осуждая тех врачей местной больницы, которые не смогли спасти его фронтового друга.
– Отец, если Вам не трудно, то расскажите мне о Вашем товарище. Мне это очень интересно, я офицер, сын фронтовика, – и назвал имя, отчество и фамилию отца.
– Знаю такого. Вместе работали на крановом заводе. Порядочный и честный человек. А Вы, значит, его сын?
Я молча кивнул. А ветеран выкурил папиросу почти до основания мундштука, помолчал минуту и затем продолжил свой рассказ.
– Мы с Максимом оба здешние, урюпинцы, дружили с детства, учились в одной школе и жили рядом. Обоим исполнилось весной по семнадцать лет и аккурат в ночь на 22 июня 1941 года состоялся выпускной школьный вечер. А днем мы услышали по радио о том, что началась война. Фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз. Не остались в стороне от общего горя и урюпинцы.
Райвоенкомат осаждали и пожилые, и молодые жители райцентра. Через две недели мы с Максимом решили, что наше место на фронте. А потому, взяв с собой документы, кое-что из белья, втайне от родителей мы с ним прибыли в райвоенкомат.
Но там наш патриотический пыл охладил начальник моботделения, заявив, что на войне справятся и без нас, а нам надо еще чуть подрасти. Никакие наши доводы на начальника не действовали. «Не мешайте работать, без вас дел невпроворот», – наконец ответил он нам и мы вышли. Шли домой мимо железнодорожной станции. Там находился под погрузкой воинский эшелон. Мобилизованные урюпинцы, окрестные хуторяне отправлялись в пересыльные лагеря резервных частей.
Решение у нас созрело одновременно – незаметно спрятаться где-то в эшелоне и тайком отправиться на фронт, а там, что будет, то будет. «Ведь не на курорт мы едем, а добровольцами на войну», – подумалось, и, улучшив момент, спрятались в клети с сеном того вагона, где перевозили лошадей, предназначенных для армии. Сколько ехали и куда, не ведали, знали одно – в сторону фронта.
И вот однажды ночью остановились на какой-то станции, судя по голосам и шуму, доносившихся до нас, началась выгрузка из эшелона. Когда все стихло, мы вылезли из своего убежища наружу. Было темно, на небе горело множество звезд, оно ими было просто усыпано. Пахло станцией – мазутом, керосином, изредка раздавались короткие и пронзительные гудки паровозов. Страха не испытывали, но волнение присутствовало, все-таки понимали, что не в детские игры играем.
Когда волнение чуть улеглось, пошли искать ж/д вокзал. Начало светать. Линия горизонта уже стала отличима своей светлой полоской и приход рассвета был фактом предрешенным – все дело во времени… На ж/д вокзале было многолюдно несмотря на ранний час. Мобилизованные в новенькой красноармейской форме, кто с оружием, кто без плотной массой стояли в зале ожидания, на перроне, ожидая отправки эшелона на фронт. У кого-то спросили, где располагается штаб воинской части. Нам ответили, стали его искать.
Нашли мы его на другом конце ж/д станции по такому признаку как коновязь у здания из красного кирпича. На фронтоне развевался красный флаг и вывеска с правой стороны входных дверей указывала, что это поссовет. Около входа дежурил часовой с винтовкой, а на перилах сидел красноармеец без оружия с противогазной сумкой через плечо. Часовой преградил нам путь на крыльцо, спросив к кому мы идем. Не знаю, чтобы дальше произошло, но вдруг дверь поссовета открылась и на площадку вышел подтянутый военный. На его петлицах располагались по три рубиновых «шпалы», на груди новенькой гимнастерки красовались Орден Боевого Красного Знамени и медаль «ХХ лет РККА».
Мы поняли, что для нас наступил тот решающий момент, который может определить всю нашу дальнейшую судьбу. Не сговариваясь друг с другом, строевым шагом подошли к командиру и громко наперебой доложили: «Товарищ подполковник, разрешите к Вам обратиться п важному вопросу!» Офицер, стоящий перед нами, удивленно посмотрел на нас, и с чуть видимой улыбкой произнес: «Это что за явление бравых молодцев, да еще и по важному вопросу?» Он был явно в хорошем расположении духа и склонен выслушать нас.
– Ну, хлопцы, хорошо, я вас послушаю, но по ходу нашего движения, согласны?
Мы пошли с ним вместе – я с левой стороны, Максим с правой стороны. Сзади в шаге от нас шел красноармеец, который сидел на перилах поссовета. Говорил в основном Максим. Он из нас двоих был более решительным и находчивым парнем. Я же больше помалкивал да изредка поддакивал своему другу. Он подробно изложил командиру нашу одиссею с отправкой на фронт, приврав то, что райвоенкомат не успел передать начальнику состава документы, удостоверяющие наше пребывание здесь на законных основаниях. Выслушав наш рассказ, подполковник и вида не подал, что не верит в него, но сказал:
– Значит, не терпится вам фашистов бить. Это похвально. Но реальность такова, хлопцы, что война, на которую вы собрались, это не игры в Чапая, а смерть реальная. Ну, что же мне с Вами делать? Значки ГТО, надеюсь, заслуженно носите на груди?
– Конечно, конечно, – эмоционально и наперебой воскликнули мы и показали ему свои удостоверения на право ношения этих значков. Не знаю, поверил он нам или его что-то другое убедило.
– На ваше счастье, ребята, я сам когда-то вот таким же пацаном, как Вы, ушел на Гражданскую войну. Я вас понимаю, и патриотизм Ваш приветствую.
Но знайте, что эта война совсем другая, не киношная, а против фашизма и, думаю, она быстро не закончится. Фашизм знаю не понаслышке – встретился с ним в Испании. Коварен и силен он ныне, всю Европу под себя подмял. Но думаю, что на нас он свои зубы обломает.
Так и быть, зачислю Вас бойцами в стрелковую резервную роту. А матерям вы своим все-таки напишите письма, они, наверное, уже вас обыскались, не зная что и подумать о пропаже детей.
Ветеран умолк, снова достал из пачки папиросу, прикурил ее и глубоко затянулся. Сделав 2 затяжки, он продолжил свой рассказ.
– Вот так мы с другом попали в резервную часть. Считаю, что нам просто повезло с этим подполковником. Пока часть формировалась с теми, кто уже был зачислен, проводились занятия по политической и боевой подготовке. Учились рыть окопы в полный рост, метать гранаты, колоть штыком мешки, набитые соломой, стрелять по мишеням и самолетам из стрелкового оружия. Политруки доходчиво разъясняли обстановку на фронтах и наши первостепенные задачи.
Через три недели, закончив полностью формирование, наша часть – стрелковый полк в составе дивизии – убыла эшелоном в действующую армию на фронт.
Первый бой мы приняли под Смоленском. Прибыв ночью на товарную станцию (днем враг сильно бомбил наши прифронтовые города), полк в спешном порядке, организованно разгрузился и ускоренным маршем двинулся к передовой.
О том, что она находилась недалеко, давали знать глухие раскаты орудийных разрывов и всполохи зарева на небосводе. И чем ближе мы подходили к ней, тем отчетливей становились слышны эти артвзрывы и видны были яркие осветительные ракеты на фоне черного неба. Сержанты и бывалые воины, успевшие повоевать кто на Халхин-Голе, кто на финской войне, пояснили нам, необстрелянным бойцам, что это и есть передовая, и скоро мы займем на ней свои боевые позиции, а дальше – как кому повезет…
Так, вскоре и произошло. К утру, еще до восхода солнца, наша рота заняла огневые позиции тех, кто уцелел от предыдущих боев и отошел в тыл на переформирование. Каждый из нас подправил доставшееся нам окопы в полный рост и мы, разгоряченные работой и сменой обстановки, стали ждать дальнейших событий.
Солнце вскоре взошло, летом ночи короткие и первые его лучи коснулись нижней кромки белых облаков, подкрасив их в розово-красноватый цвет. Старшина роты приказал бойцам позавтракать сухим пайком, горячая пища еще только готовилась где-то там в тылу.
«Наверное, и немцы сейчас завтракают, оттого и не стреляют», – подумалось мне, и я крикнул Максиму, расположившемуся у себя в окопе справа: «Максим, как дела? К бою готов? Мандража нет?» «Следи за своими штанами», – весело ответил мне мой друг, как вскоре поступила команда: «Закончить прием пищи, приготовиться к бою!»
Вовремя прозвучала эта команда, ибо вскоре на горизонте появился враг. Из леса, что располагался в 800–1000 метрах от наших передовых позиций, появились какие-то движущие квадратные фигурки. Это были танки фашистов. Изредка над ними появлялись клубы серо-белого дыма. И тотчас же, сзади или спереди нас стали рваться снаряды. Комья черной земли взлетали с грохотом вверх, сопровождаемые дымом, и шумно падали вниз вместе с осколками снарядов.
Это была реальная война, в которой враг в нас стрелял, он хотел уничтожить всех тех, кто осмелился стать на его пути. А на его пути стояли мы. Конечно, было бы обидным от этих осколков погибнуть, не сделав ни одного выстрела по врагу. Но другого выхода у бойцов не было, надо было ждать, когда он подойдет на дистанцию прямого выстрела из винтовки. За танками шла пехота врага в серо-зеленых мундирах с закатанными по локоть рукавами с короткими, но широкими голенищами и непривычных для нас касках. Шла как на прогулку, переговариваясь между собой и весело гогоча.
Заработала наша противотанковая артиллерия, «сорокопятки» – так называли наши бывалые бойцы небольшие орудия, предназначенные для уничтожения бронированных целей противника. Позиции этих орудий располагались за 100–200 метров впереди позиций стрелковых частей и начинали огонь, когда цель приближалась на дальность прямого выстрела пушки. Окопы их огневых позиций были неглубокими и орудия зачастую становились легкой добычей танков, если сами первыми не успевали поразить их. Это были настоящие герои поля боя, но, к сожалению, и смертниками они были чаще всего. Поэтому требовались от артиллеристов и выдержка, и филигранное мастерство, чтобы первыми поразить врага и остаться в живых до нового боя.
Вскоре мы увидели, как загорелись сразу несколько танков гитлеровцев. Но остальные продолжали движение, ведя огонь из своих орудий на ходу. Вдруг на небе появились и стали быстро приближаться к нам черные точки – оказалось, что это фашистские самолеты. Они с душераздирающим ревом сирен пикировали на наши позиции, казалось, до самой Земли, но затем, сбросив бомбы, резко уходили вверх и в сторону, освобождая место другим.
Так мы впервые увидели в работе немецкие пикирующие бомбардировщики Ю-87.
«Лаптежниками» называли их наши бойцы за не убирающиеся шасси. Позицию сорокопяток и нашу накрыла серия авиационных разрывов, стало страшно. Я забыл, что надо стрелять по пикирующему самолету. Страх сковал мою волю и способность к сопротивлению. Единственным спасением, как мне показалось, это было сжаться в комок на дне окопа и, закрывшись руками, отдаться на волю судьбы.
Так продолжалось минут тридцать, а, может, и больше. Честно скажу тебе, сынок, что тогда для меня времени не существовало, был страх, парализующий и волю, и сознание. Вскоре я услышал одиночные винтовочные выстрелы и крики человеческого голоса. Преодолев свой страх, я выглянул из окопа и увидел как Максим, подняв ствол винтовки вверх, стреляет в пикирующие самолеты, при этом издавая ужасные крики. И тут я устыдился своей трусости. Мой друг стреляет по врагу и не боится, а я… Короче, тот бой и свою трусость я запомнил на всю оставшуюся жизнь.
Разрывы стихли также внезапно, как и начались, самолеты улетели и бой «сорокопяток» с немецкими танками возобновился. Стреляли уже реже, сказались печальные результаты бомбежки вражеской авиации. Но и танки гитлеровцев остановились и дальше не пошли. Это была тактика их боя – без поддержки авиации фашисты неохотно атаковали одной пехотой.
Вооруженные автоматами, не приспособленных к штыковому бою, немцы, идя в атаку во весь рост, вели не прицельный огонь по нашим позициям. Главным для них в наступлении был удар авиации, броня и ударная сила их танковых клиньев, которые крушили оборону наших войск, нарушая управление ими и показывая мощь своих сил. Короче говоря, в том бою, оставшись без поддержки своих танков, противник не рискнул в лоб нас атаковать, а предпочел обойти с флангов и окружить, а уж затем – уничтожить.
Был дан приказ отойти на новый оборонительный рубеж. Бои в окружении Красная Армия не научилась вести, отсюда такое большое количество пленных наших солдатов первые месяцы войны. В этом была причина быстрого продвижения фашистов вглубь нашей территории. Затем были новые бои и новые отходы на новые рубежи, пока от нашего полка почти ничего не осталось. Неполные роты, без артиллерии, боеприпасов, медикаментов и большого количества офицерского состава.
Такова цена, которую заплатила за первые 2–3 месяца войны наша некогда полнокровная стрелковая дивизия, насчитывающая перед первым боем порядка десяти тысяч бойцов. В конечном итоге в сентябре месяце сорок первого года остатки нашей части отправили в город Димитров Московской области на переформирование. Боевое знамя своей части мы сохранили, а значит полк расформированию не подлежал.
Приняв пополнение и вооружение, наскоро проведя боевое слаживание на макетах и в поле, уже в октябре этого же года наш полк бросили под Тулу с задачей любой ценой остановить наступление фашистских войск. Бои на востоке шли уже в 15–30 км от черты Москвы, поэтому враг решил попытать счастья захватить Москву с юга. К этому времени мы с Максимом, побывавшие в боях, служили в полковой разведке, считавшейся элитой в войсках. Немаловажным обстоятельством, определившим нашу смену службы, было и то, что мы были физически развитые и умели ходить на лыжах.
Ветеран смолк, сложил аккуратно газету и вместе со складным стаканчиком положил во внутренний карман пиджака. Затем закурил новую папиросу. Поглядел куда-то в сторону выхода из сквера и спросил меня:
– Ты не устал слушать мой рассказ?
– Нет, нет, – поспешно заверил я ветерана, – продолжайте, что же было дальше с Вами в разведке?
– Максиму присвоили сержантское звание и назначили командиром разведгруппы из 10 человек. Бойцы подобрались разные по возрасту, но все побывавшие в боях. Новичков не было. В разведгруппу Максима входил и я.
Однажды командование поставило перед разведчиками конкретную задачу – добыть «языка», требовалось узнать о силах, средствах и намерениях противника. Когда спустилась ночная темень, мы, группа разведчиков под командованием Максима, тайно вышли в поиск за передний край врага. Перейдя линию фронта, исчезли в лесу. Шли осторожно, прислушиваясь к каждому шороху. Пробравшись сквозь заросли, вышли на проселочную дорогу, остановились. Тишина. Но вскоре вдалеке послышался рокот мотоцикла.
– Связной, – решил Максим и приказал перебросить через дорогу провод. Едва успели его натянуть, как мотоцикл наскочил на невидимую преграду, перевернулся и свалился в кювет. Фашиста и штабные документы без осложнения благополучно доставили в штаб. Первая удача окрылила нас и командование вскоре отправило нашу группу в тыл разведать огневые позиции, сосредоточение войск немцев, связаться с партизанами, взять у них разведданные по врагу.
Через три дня возвращаемся, кончились продукты. Голод давал о себе знать. Голодному да еще и зимой – холодно. Командир решил зайти в деревеньку, лежащую на пути нашего следования домой. На небольшой поляне, зажатой со всех сторон лесом, темнели силуэты домов. Через огороды мы подползли к ограде одного из них, что был ближе к лесу. Оттуда слышались песни и пьяные голоса гитлеровцев. Рядом с домом стоял танк с открытым люком.
Командир шепотом и знаками объяснил, как надо действовать, а сам, отстегнув от пояса две гранаты, одна за другой, бросил их в окно. Я опустил свою гранату в открытый люк танка. Почти одновременно раздались три оглушительных взрыва. Мы, не сделав ни единого выстрела, просто растворились во тьме леса и без потерь ночью вернулись в расположение своих войск.
Одним из наиболее трудных заданий была добыча вражеского «языка» в суровые зимние морозы. Как-то наша разведгруппа в маскхалатах переползла замерзшую речку и скрылась в глубине немецкого расположения. Выйдя на опушку подмосковной деревеньки, увидели, что она словно мертвая, ни лая собак, ни огонька в окнах домой. Только за огородом, примыкающим к лесу, из трубы деревянной баньки шел белесый дым.
Максим с тремя разведчиками подполз к ней и, оставив 2-х бойцов прикрывать его, с одним вошел в баню. В баньке было полно народа – стариков, женщин и детей. Они испугались внезапному появлению незнакомых людей в белых халатах. Но узнав, что мы советские разведчики, стали наперебой со слезами на глазах рассказывать нам о зверствах фашистов в их деревне. Максим как мог успокоил жителей деревни и попросил их рассказать, что они знают о немцах. Вернувшись с подчиненными к основной группе сержант приказал разведчикам занять места для прикрытия, а сам со мной и еще двумя бойцами пополз к вражеским траншеям за «языком». Затихли, стали ждать, кто пройдет по ходу общения, того и захватят. Как вдруг в 20–30 метрах от нас ударили два пулемета гитлеровцев.
– Все, теперь «языка» тихо не взять, – крикнул командир, и одна за другой в пулемет полетели ручные гранаты.
Пулеметы замолчали. Максим метнулся к одному из них и вскоре притащил к нам живого, но контуженного немца.
– Уходим, – только и успел сказать нам сержант, как откуда-то сбоку от разведчиков ударил третий пулемет фрицев.
Одному из наших бойцов срезало очередью шапку и зацепило по касательной его голову. Кровь залила разведчику лицо, но он не растерялся и крикнул: «Уносите немца, я вас прикрою!» И открыл огонь из автомата по выбегающим из хат фашистам. Мы с товарищами подхватили пленного и, согнувшись, кинулись к спасительному лесу. Максим и раненный разведчик нас прикрывали. Во фланг бежавшим на нас немцев ударила вторая группа прикрытия разведчиков. Отстрелявшись, все разведчики отходили к спасительному лесу по одному. А вот и лес, где вскоре все собрались без серьезных ранений и потерь.
– Уносите домой пленного, а я с двумя бойцами прикроем огнем Ваш отход, задержим его, – приказал командир. Он вернулся к двум разведчикам и они открыли огонь по поднявшимся со снега фашистам. Стрелял по ним короткими очередями и, отходя, обернулся, чтобы дать еще одну очередь, как рядом с ним разорвалась граната, брошенная кем-то из немцев. Хлопок взрыва и два осколка попали Максиму в ноги, третий угодил в грудь, он рухнул на снег. Разведчики подхватили его и быстро унесли в темноту леса. Враг нас не преследовал, не зная нашей численности, да и было страшно холодно. Немцы решили, что мы сами околеем в лесу от холода и ран.
А Максима спас гвардейский значок, осколок попал в него, потерял свою пробивную силу и застрял в груди разведчика около сердца…
Ветеран закончил рассказ и, посмотрев на часы, произнес:
– Однако, сынок, я с тобой засиделся, пора домой, дела по хозяйству еще никто не отменял.
Поднялся с ним и я, но мне было интересно узнать, как все же сложилась судьба разведчика Максима Тенякова. И уже по ходу нашего движения все же задал ветерану интересующий меня вопрос. Тот продолжил свой рассказ в неторопливой манере.
– Долго после этого ранения Максиму пришлось лечиться в тыловом госпитале. Умелые и заботливые руки военных медиков вернули его в строй. Но один осколок они не стали тревожить и он остался в теле разведчика. Максим вернулся в свою часть, и дошли мы с ним до самого Кенигсберга, столицы Восточной Пруссии. Не раз смерть заглядывала нам в лицо, но ее на войне перестаешь бояться, зачем трепать лишний раз свои нервы.
Последнее ранение Максим получил в апреле 1945 года перед самой победой. В 1946 году мой друг демобилизовался из армии в звании старшины. Ордена Отечественной войны, Боевого Красного Знамени, Красной Звезды и три медали «За отвагу» много говорили о подвигах моего земляка в годы ВОВ. И после войны он активно участвовал в военно-патриотическом воспитании молодежи города Урюпинска. Но раны, полученные на войне, сказались два года назад – он умер.
Вот почему я пришел сюда, чтобы почтить память моего друга и моих земляков – всех тех, кто не вернулся с войны, погибших за освобождение нашей земли и Европы от фашистской чумы. И я чувствую, что Максим где-то рядом со мной, он слышит меня и благословляет на жизнь и на дело, начатое им – воспитывать подрастающую молодежь. Ну, а тебе, сынок, спасибо, что заинтересовался судьбой моего побратима фронтового и дослушал рассказ до конца. Если хочешь, пойдем ко мне, угощу тебя чаем с медом.
Я вежливо отказался, сославшись на дела, и пошел домой под впечатлением поразившего меня своей внутренней энергией рассказа ветерана войны, простого труженика.
Человека, который испытал ужасы и кошмары войны и выжил. А выжив, не остался в стороне от дела восстановления народного хозяйства, разрушенного войной. Отстраивал заново Сталинград, возводил новые заводы и дом в родном городе, принимал участие в общественной жизни. Такие, как он и Максим Теняков, являлись и являются поныне совестью русского народа в трудные дни войны, лихолетья, социальных потрясений.
И мне подумалось: «Да мы все есть дети или внуки ветеранов войны». И пусть на груди у многих из них не так много фронтовых наград, но все они сознательно в огневую пору нашли в себе силы и смелость встать на защиту своей земли. Они не побоялись смерти, они пережили и ад фашистских лагерей, и горечь первых отступлений. Они познали и горький от слез вкус Победы в мае 1945 года. А миллионам советских солдат не пришлось испытать этот сладостный вкус и миг великой Победы. Они пали смертью храбрых в боях за нас, будущих детей, за Родину.
Только так тогда можно было выстоять и победить, а победить – значит, выжить и опять в бой, но уже на трудовом фронте восстановления страны. И эту одержимость свою, эту правоту в содеянном ими они передали нам, своим сыновьям и внукам, новому поколению россиян, украинцев и белорусов.
Так было, есть и так во веки будет.
Нас всех сплотит единая беда.
Невзгоды никогда в нас не остудят
Память о тех, кто жив в сердцах всегда.
Урюпинск, 2011 год.