Она жила в нашем подъезде этажом выше, а муж ее был то ли полковником, то ли генералом в отставке. Даже те, кто не знал прошлого человека по выправке и уверенному виду могли легко угадать военного. Самое пространство вокруг приобретало некую форму заданной вертикали и ненавязчивой иерархии, которую наши плебеи чувствовали нутряным салом. Когда он шествовал по двору, прихрамывая и постукивая палкой, даже дети замолкали и смотрели с опаской - что за зверь?
Впрочем, на дворовых собак, ворон, голубей и котов стать полковника впечатления не производила. Они чуяли его доброту и не спешили убраться с дороги.
Тело долго хранит следы оставленного позади образа жизни. Дольше, чем проститутка - память. На теле времени жизнь оставляет статуарные складки, а время впечатано в человеческое мясо и кости намертво.
Она преподавала у нас в школе географию и в моем тогдашнем детском восприятии запечатлелась одним фактом - всегда перед тем, как начать урок, очень по - домашнему медленно разворачивала и, с видимым удовольствием, со смаком, засовывала в рот карамельку. Я сидела на первой парте и с интересом наблюдала, что вот, сегодня карамелька "слива", а прошлый раз была "клубника со сливками" или "кофе с молоком". Иногда это были вожделенные московские карамельки "рот фронт" - значит приезжали дети или пришла посылка из столицы. Я уже тогда через эти карамельки становилась невольным соучастником ее жизни.
Словно собиралась пить чай, а не вести нудный урок. Карамелька оттопыривала щеку и придавала учительнице смешной и безопасный вид. Одна такая карамелька и школа уже не казарма, а нечто человечное, почти пансион.
Другой такой безобидной и не любящей мелочную власть над детьми дамы, в школе не было. Она не бегала по этажам в поте лица, не сплетничала в кулуарах, но умудрялась даже в мелочах получать удовольствие от жизни. Это экзотическое, неведомое в наших краях и школе чувство. Тут традиционно и дети и взрослые постигают азы садо - мазохизма, но уж никак не азы философического парения над невыносимым бременем бытия.
Ничего из географии не запомнилось. Карамелька и общая аура расслабленности в памяти засела намертво. Если рядом с ее мужем все проблемы обретали контур и четкость поставленной задачи, то вокруг Клавдии любой психоз сходил на нет сам собой. Ее тело прирожденной гедонистки творило в пространстве свою тайную работу без ведома ума - Клавдия вряд ли подозревала о своем влиянии.
На самою фигуру и личность своей соседки я обратила внимание тогда, когда она совсем постарела и отяжелела. Только теперь я увидела, что она обладает не только приятной аурой, но весьма своеобразной тяжеловесной римской грацией и даже красотой. Настоящая матрона. В школе среди детей почему - то ее личность будто стиралась.
Видимо этот новый интерес к ее внешности отпечатался на моем лице и она тоже заметила перемену во взгляде. Взгляд заметно потеплел и с каждым разом я здоровалась все более приветливым и радостным тоном. Это само шло изнутри, рвалось наружу.
Ее душа откликнулась на этот скрытый блютуз и между нами установилось нечто вроде тайной эмоциональной связи. Так люди, которые между собой практически не знакомы чутьем знают, что нравятся друг другу.
Возраст и пол не имеют тут никакого значения.
В нашем подъезде к дверям вели несколько крутых ступенек и, со временем, они начали разваливаться, старясь вместе с жильцами. Зимой эти опасные ступени становились обледенелой зоной риска, особенно для наших стариков.
Когда я видела с каким ужасом моя симпатия смотрит на эти ступени, щурясь от прямого света после темноты подъезда и как беспомощно она переминается на своих отекших ногах, то сердце мое плакало, а руки сами тянулись помочь.
Но как? Я не хотела что бы это выглядело унизительно, как внимание к старикам.
К ней это было неприменимо, невозможно.
И тогда я спонтанно нашла решение.
- Мадам! - так я протянула навстречу руки в радостном жесте и первый раз свела ее вниз.
Клавдия сияла.
Это стало почти ритуалом, который никто кроме нас не замечал.
В нашем доме жили и живут не особо впечатлительные и внимательные люди.
Честно говоря, наш дом похож на гетто, населенное ко всему равнодушным рабочим классом, с удручающим единообразием лиц.
Река времени катила свои воды неотвратимо и, вот, Клавдия слегла и больше не выходила во двор.
Я опять мучительно боролась со стыдом.
Чувствовала, что она и ждет меня и не хочет, чтоб я видела ее в таком виде.
Но не выдержала и позвонила в ее дверь. Разве ж я могла оставить в покое эту отзывчивую и податливую душу?! Нет, конечно!
Долго никто не отвечал и в квартире стояло в зените полное безмолвие.
Дверь распахнулась внезапно и я увидела ее...нечесанную, в длинной белой рубахе.
Очень красноречива была эта рывком открытая дверь - что ж, смотри!
Первое и последнее, что она мне сказала со времен школы, запомнилось навсегда, как некий символ женственности и души.
- Прости, прости меня...я...больше некрасивая.
Именно так, с паузами, тяжело и мучительно.
Я обняла ее и расплакалась.
Она плакала тоже, будто хотела, но не могла сказать, что смерть это не то, на что стоит обращать внимание.
Прощаться с телом уже в гробу у подъезда я не вышла, там послушно толклись все соседи.
Ее муж стоял все время неотлучно, прямой и безжизненный.
Некому было любоваться этим скорбным рубленым профилем. Равнодушный к красоте, но сердобольный, подошел его гаражный собутыльник - тихий местный алкоголик. Классическим в нем был только сине - багровый, рыхлый узнаваемый нос крепко закладывающего "за воротник".
- Пойдем, Коля! - почти нежно уводил его в сторону душеспасительного гаражного грота этот добрый плебей, с лохматой головой древнего галла - теперь это уже никто не украдет!
Но в этот раз буксиру не удалось сдвинуть с места налитое грузом горя судно - Коля так и остался стоять на своем посту. Римский полковник стоял, а "галл" все тянул и тянул его за руку, дергал с настойчивостью ребенка, пока самого его не увела домой силой гневливая, громогласная жена. Когда она заталкивала своего непутевого в дверь, тот все повторял, вырываясь: " Да отпусти ты меня, дура, там Колян, ему плохо!"
Ровно через год похоронили и Колю. За год он добил свое опустевшее тело спиртом.
Я запомнила как их красивую вешалку и зеркало волокли к себе мои соседи по площадке. Книги вынесли на улицу в ящиках и оставили для разбора. Но к ним никто не подошел. Утром бомжи утащили их, не глядя, сдавать на макулатуру.
Зато неожиданно интересной и даже элегантной оказалась дальнейшая судьба "галла" - собутыльника, в чьей, всеми презираемой, никчемной жизни влюбленность в "полковника" была единственной радостью и смыслом. "Галл" отправился на заработки - грузить арбузы в жару, да там и умер внезапно. С огромным арбузом в руках и с почти детской радостной улыбкой на, прояснившемся вдруг, лице. Никто и помыслить не мог, что это запойное, вороватое ничтожество ждала впереди такая прекрасная и чистая смерть.
Хозяин арбузов оказался так добр, что оплатил вдове все расходы на похороны. Я сначала удивилась такому редкому по нашим временам поступку, когда и с умершего готовы тапки снять! А тут чужому! Только день проработавшему, - такая милость выпала! Что за диво? Ответ оказался прост - хозяин был кореец и он считал, что это его кармический долг, раз именно с ним случилась такая нестандартная ситуация. Законов у нас тут никто не боится, этих своих же гастробайтеров могут и в посадке бросить. Нет человека - концы в воду!
Это было настоящим подарком судьбы еще и потому, что жена лохматого "галла" в последнее время прибирала все деньги, приговаривая: "Когда ж ты сдохнешь, сука! Сколько же можно меня мучить! Не буду хоронить! Не буду - у!!! Собаке - собачья смерть!".
Пленное красное дерево частной квартиры в Риме.
Под потолком -- пыльный хрустальный остров.
Жалюзи в час заката подобны рыбе,
перепутавшей чешую и остов.
Ставя босую ногу на красный мрамор,
тело делает шаг в будущее -- одеться.
Крикни сейчас "замри" -- я бы тотчас замер,
как этот город сделал от счастья в детстве.
Мир состоит из наготы и складок.
В этих последних больше любви, чем в лицах.
Как и тенор в опере тем и сладок,
что исчезает навек в кулисах.
На ночь глядя, синий зрачок полощет
свой хрусталик слезой, доводя его до сверканья.
И луна в головах, точно пустая площадь:
без фонтана. Но из того же камня.
"Римские элегии" Бродского.
Это ведь о тебе, Клавдия...