Чужбина – горькая калина,
Родина – сладкая малина.
(Русская пословица)
Мелкой дрожью тряслись руки у Михаила, когда открывал конверт с документом-вызовом в Германию. Новоиспечённая жена Людмила через Красный крест оформила всё по-шустрому; уважительной причиной послужила болезнь её матери, оказавшейся на чужбине в одиночестве. Как так случилось в его жизни? Сам не понял. Был в городе у друзей, рыл канаву, она по соседству возле 14-этажки двор подметала. Пригласила в гости; выпили, подзакусили, разговорились. Потом – «хи-хи да ха-ха»; в первый же вечер идею толкнула: расписаться. Мол, не трусь, со мной не пропадёшь, а если что, можно и развестись, недорого стоит. То ли он пожалел её, разведёнку с двумя детьми, то ли она его, задержавшегося до тридцатника в холостяках.
Вроде, любил он своё Голубино больше жизни, родное село по ночам ему снилось, после службы в армии домой летел, как на крыльях. От счастья до вечера в речке просидел, шёл домой и сам себе улыбался. Даже в райцентр Старый Оскол не мечтал попасть, а теперь вот, как-бы, понарошку попадает в Германию. Накануне отъезда не спал всю ночь, спозаранку пошёл на деревенское кладбище попрощаться с усопшими родными и земляками. «Поговорил» почти с каждым без свидетелей, особенно, просил у отца с матерью прощенья за измену Родине.
Эта "страшная новость" о любимом Мишане молнией облетела Голубино и горечью отозвалась в сердцах всех до единого односельчан. Только глухой и ленивый не пришёл бы с ним проститься. Длинный стол накрыли сообщаком; все явились не с пустыми руками. Он восседал в самом центре своих прощальных проводов и из его чистых, ясно-голубых глаз катились всамделишные слёзы. Провожали с гармошкой, как в армию или на войну, кто знает, может и не придётся больше свидеться; капиталистическая страна – это вам не шуточки. Было выпито много самогона, много сказано напутственных слов:
— Ой, Мишаня, ты из другого теста исделанный, не приживёшься в Германии. Одно слово имиг-г-грант чего стоит? – горевала грудастая соседка Зинка, сидящая за столом справа. А сидящая слева, худая, раскосенькая Танька, подняла тост:
— Выпьем за то, чтоб не пришлось Мише ночевать там под мостом на асфальте безработным и голодным!
Виталик, по прозвищу Композитор, он же – пронзительный поэт и исполнитель своих песен, талантище и выпивоха, которыми так плодородна земля наша русская, предостерегал:
— Здесь, как-никак, Михаил, самогон не переводится, подножный корм увезде; пошёл, спёр, наелся. Да и на деревьях, окромя зимы, закуски сколь хош. У Баб Маши завсегда чекушку самогона одолжить можно…
А друг детства Сашок, также ставший любителем выпить после ранения в Афганистане, настойчиво предупреждал, грозя искалеченным на войне указательным пальцем:
— Не простит тебя, Мишаня, Земля-матушка, обидится. Русский мужик только в России может выжить! Попомнишь мои слова, дружбан…
Девки тут же частушку сочинили и исполнили:
«Наш Мишаня Ковалёв
В метриках, как Горбачов.
Выпьем за Сергеича,
Хэром стал таперича…»
— А шо ж за слово такое «Хэр»? До меня не доходить? – переспросила тётя Паша, по уличному – Любопытная Варвара.
— Это, тёть Паш, что у мужиков в штанах, только с немецким акцентом, – выручил Композитор.
— Выходит и в Гармании козыряются, как у нас, в открытую?
— Прекрати, Виталик, смеяться над женщиной. Тёть Паш, это как товарищ у нас, – объяснил будущий иностранец Мишаня.
Сегодня к нему были обращены все взоры и слова. Молодые парни откровенно завидовали:
— Будешь там на «Авдюшке» гонять по гладким, широким дорогам, или на «Опеле-Пассате» жопастом.
— Не-а, лучше на «Бэхе» или «Мэрсе»… в Амстердам, Роттердам! Представляешь горизонты?!
— О-о-о! Куда хватил… Для этого надо на богатой немецкой вдове жениться, – встрял в разговор местный Дед Щукарь, такой же тощий и досужий, – Наш Мишаня взял в жёны разведёнку с другим прыданым: двое пацанов у неё и мать больная, немка казахстанская. А Людку его видали? Не-е-е? Я в городе на базаре у неё мясо брал, разглядел: она, сто пудов, казахом заделанная: приземистая, волосы смоляные, глазки узкие, злющие, настырные. Палец в рот не клади; враз откусит баба-зверь! Мишане такая в самый раз, в руках держать будет.
— Ты уверен, дед, – переспросил Композитор, поглаживая на коленях ярко-рыжего кота Чубайса, – а я вот сомневаюсь.
Ближе к ночи, отъезжающий за кордон тихоня, изрядно захмелел и, стало быть, осмелел. Решительно захотел прилюдно покаяться в своём большом сердечном грехе:
— Када я служил в Сыр-р-рморске, так там... мине понаравилась одна...
Но никто его уже не слушал. Громкоголосые, острые на язык ребята, перебивали. Он сделал ещё попытку и, совсем уж заплетающимся языком, начал снова:
— Када служил Сыр-р-р...мор-р-рске. Када...
Так и остался Мишаня наедине с неприятной личной тайной своей жизни.
Перелёт в Германию он помнил с трудом, как в тумане. Облака, вроде, видел, но не уверен во сне или наяву. Дремал в самолёте, дело было с похмелки. Но запомнилось, что Людка из Мишани переименовала его в Мишаку; мол, так более мужественно. В аэропорту какие-то монашки в чёрное разодетые встречали, потом в пересылочном лагере угощали фруктами, сыром, колбасами разными. Похвалились, что их в Германии аж 366 сортов! Мишаня улыбнулся при этом, вспомнив анекдот про московскую электричку: «Длинная, зелёная, пахнет колбасой. Что это?» Банан тогда впервые за свои 30 лет попробовал, колбасу на потом оставил – взял солёный огурчик и сразу отметил: «Вкус не тот. Эх, рассольчика б нашего... Жаль, дома в трёхлитровой банке на подоконнике остался». Тут он впервые почувствовал что-то вроде ностальгии.
Жена его, Людка, сильно в Германии осмелела: нос задрала, европейской бабой себя почувствовала, курить научилась в открытую никого не стесняясь. Дома он дал бы ей по мордАм – враз бы отвыкла, а тут страшновато, как-бы чего не вышло... Да и давление у неё сильно повышенное; лучше не связываться. «Здесь всем командовать буду я, ты немецкий всё равно не выучишь», – сказала Людка, как отрезала, и спрятала его документы. С тех пор, кроме шофёрских прав, он больше их не видел. Даже на свой новый «арийский» паспорт не успел полюбоваться – сразу схоронила, наверное, чтобы не сбежал. Банковскую карточку с начислением его зарплаты тоже всего раз видел, когда подпись ставил.
Вскоре умерла больная тёща. Мишаня от души по ней плакал; не стало у него защитницы и собеседницы. Потекли-побежали его денёчки в Германии, похожие, как близнецы, один на другой. Устроили на работу в мясокомбинат на конвейер свиньям и коровам клещами копыта откусывать. Везде кровь, мясо, пар, скотский запах, а Мишаня хоть и сельский парень, но сильно брезгливый. Работа не по любимой специальности отдавала какой-то мертвечиной. Ему бы – за баранку, чтобы дорога и свежий ветерок в окошко. От напряжённой работы и сырости по ночам сильно болели руки. Разговаривать не с кем, на Родину звонить не позволялось: дорого. После работы выходил на улицу прогуляться с собакой. Погода всегда мрачная, сырая и тоскливая. «Как жизнь моя, – думал он, – на улицах цветы без запахов, кусты, трава стриженые, стерильная чистота и тишина как в морге. Ни плюнуть, ни выругаться; всё равно никто не услышит и не увидит. Пустыня... И для кого она, эта красота, если все только на машинах передвигаются, живого человека не встретишь. В окнах огней нет; с вечера их жалюзями закупоривают. Тоска зелёная!»
Ему хотелось яркого солнца, душевного тепла и хотя бы надежды на просветление своей жизни. Даже серебристая «Авдюха»-сотка в форме сигары его не радовала. Людка сидела рядом и командовала: «Мишака, едь хорошо, я скорость не люблю! Стой! Скоро красный! Поворачивай налево! Вот и супермаркет». Продуктами она засыпала задние сиденья и багажник до отказа, а в руках держала бутылочку для мужа, обещала открыть, если он будет ехать правильно. Незаметно жена поправилась на 40 килограммов, её живот стал напоминать Михаилу брюхи свиней плывущих по конвейеру на мясокомбинате. Посему «бросить палочку» супруге больше не предлагал. А о чём он мог думать в рабочее время? Событий в его жизни не было. Так и жил от субботы до субботы в ожидании ненаглядной бутылочки. В воскресенье – отсыпался, а с понедельника – опять рога да копыта…
Однажды приехали к ним гости-земляки из Берлина, бывшие соседи по Людкиной квартире в Старом Осколе. Привезли в подарок видеофильм с приветами от жильцов 14-этажки микрорайона «Весенний». На экране доминошники в майках отдыхают под цветущей липой, тост за Мишаню подняли: «За тебя, дорогой друг! Приезжай в гости, отметим, как положено. Будь здоров!» Расчувствовался он тогда не на шутку, упал на колени перед гостями, разрыдался как малый ребёнок:
— Спасибо вам за свидание с Родиной! – Стал умолять жену, – Людок, Христом-богом прошу, отдай документы, можно я в отпуск съезжу?
— А работать кто будет за тебя? Вдруг вляпаешься, куда не надо, и не вернёшься. У-у-ух! – Людка резко взмахнула рукой над его головой, – Так бы и врезала по башке!
Мишаня в тот момент сидел не на стуле, а на краешке серванта возле открытой двери в садик, молча курил и глотал солёные слёзы. Было впечатление, что он здесь в примаках или временно в гостях.
— За что же ты его так ненавидишь, – спросила землячка.
— А вот за эти слёзы поганые! Не мужик он! Тряпка! Ему заплакать, как посс.ть, – пояснила Людка.
— Ну, чем же тебе так плохо в Германии, Михаил? Я вот, вроде, привык, обжился, – спросил Николаич.
— Не могу я тебе ответить на этот сложный вопрос, земляк, сам себе задавал его не раз. Вот смотрю русское телевидение и непроизвольно слёзы катятся. Закрою глаза, хочу вспомнить Германию – сплошное белое пятно…
— Что тебе здесь не нравится, козёл упрямый, – наседала жена.
— Да всё мне не нравится, начиная с имени… Хера из меня сделали. У меня, между прочим, красивое имя Михаил Сергеевич… Или трусы вот эти бабские цветные, короткие нацепили на меня?
— А какие тебе нравятся, Мишенька? – спросила сердобольная землячка, жена Николаича.
— Чёрные или тёмно-синие... вот досюда, – смахнув слёзы, он ладошкой провёл по колену, как маленький обиженный ребёнок.
Стало его жаль до боли в сердце. Но Людка тогда не сжалилась, не сжалилась и позже, не из тех она, кого можно взять жалостью. «Жалко у пчёлки», – любимое её выражение. Правильно говорил дед на проводах: «Баба-зверь! В руках Мишаню держать будет». «Если бы в руках, – думал он, – когтями, как коршун, вцепилась. За семнадцать лет всю кровь выпила, а на Родину так и не отпустила».
«Людке орден полагается, – судачили бабы в их русскоговорящем сибирско-казахстанском посёлке, – надо ж так мужика окрутить! Ему детей не родила, а своих выб..дков на его шею повесила». Да и то – правда. Жила она с Мишаней, как старуха из сказки Пушкина «О рыбаке и рыбке». Всё ей было мало. Построились за шесть месяцев, вселились не в дом, а во дворец на три семьи: они и двое её уже обдетившихся сыновей-бездельников. Они здорово шиковали, а он за всё платил. Все кредиты, в том числе на дом, на Мишаку-лоха повесили. Пасынки купили себе итальянскую мебель, крутые тачки. Внуки выхвалялись по посёлку клёвыми великами да шмотками-адидасами. Пасынки, «от усталости великой» на выходные регулярно в Голландию с друзьями на рыбалку ездили. Мишаню с собой ни разу не взяли; ему на работу надо...
Людка хотя и держала вид сурового командира с вечно недовольным лицом, но охотно жарила-парила на всю капеллу. Чем больше она полнела, тем больше Мишаня худел: как будто от него всё к ней перекачивалось. Ноги уже не несли её на улицу даже выгулять собаку. Советы врачей из-за своего ослиного упрямства Людка не слушала и в 48 лет отправилась в мир иной. Мишаня, как зомбированный, сильно рыдал на похоронах, казалось, он её и мёртвую боится. «Похороны ей закатили, как у Брежнева, – шептались старушки, – ни дня не работала, за что такой почёт?» Памятник стал ему в девять тысяч марок, да и поминки на сто пятьдесят персон обошлись... язык не поворачивается, чтоб назвать сумму.
Михаил надеялся, что, наконец-то, увидит свою банковскую карточку и узнает сколько зарабатывает денег. Но она перешла по наследству к её старшему сыну. Однажды вышел покурить в их общий садик и вдруг: «Опа, раус!», то есть, «Дед, уходи вон!» Не ожидал он такого крутого поворота событий, сильно обиделся, думал, что хоть внуки его любят, он ведь смирный, «мухи не обидит». Пошёл со своей сердечной болью к соседу-русаку. Тот сводил Мишаню к адвокату. Выяснилось, что за дворец для сынов (право собственности принадлежало им поровну) ему ещё выплачивать двадцать лет, он по пьяни какой-то хреновый документ подписал, Людка подсунула.
Расстроился Михаил не на шутку и надолго слёг на больничную койку с нешуточными диагнозами: обширный инфаркт, полиартрит конечностей, ревматизм суставов. Кому больной работник нужен? Уволили на пенсию, как говорится, с чистой совестью, по уважительной причине. Людка немного не рассчитала его силы. Думала, что Мишака двужильный, никогда его не жалела и не сочувствовала. Если бы, вдруг, ожила, то увидела бы свою большую семью у разбитого корыта.
— Николаич, всё загремело под хванхвары, – сообщил он по телефону землякам в Берлин, – банк конфисковал дом, уже объявлены торги. С деньгами остался по нулям. Пасынки с детьми и жёнами пока разбежались на жилплощади своих тёщ.
— А как же ты, Мишенька? Где проживаешь? – спросила бывшая землячка.
— Да всё нормально, сосед русак снял мне небольшую квартирку на окраине… Приезжайте на новоселье. Буду ждать.
В один вечер Мишаня отметил с размахом новоселье и свой день рождения! Дверь была открыта любому желающему. В заключение устроил «Пляску смерти» для себя. Развёл прощальный костёр во дворе и под громкий лозунг «Да здравствует Родина!» бросил в огонь свой немецкий паспорт. Друг-земляк схватил его за руку:
— Ты что, сдурел?
Мишаня вскочил на лавку и, стуча себя кулаком в грудь, охрипшим голосом прокричал:
— Я русский, русский, понимаете? Душа у меня такая! Хэром я никогда не стану и не хочу им быть! Арийский паспорт мне на хрен не нужен!
Кто-то тихо сказал:
— Вот дурак, можно было его продать.
— Или пропить, – пошутил кто-то второй.
В ответ Мишаня грустно и протяжно запел:
— Мне ничего не надо, мне ничего не жаль, только себя немного и бездомных собак…
Через день пришло два красивых письма: от квартиродателя и из полиции, немцы мягко стелют, да жёстко спать: «Очень сильно уважаемый Хэр Ковальёв, очень сильно Вам рекомендуем освободить квартиру. С сердечным приветом! Подпись. Дата». Так, обычно тихий, скромный, неприметный человек за шумное поведение был выдворен на улицу вместе с пожитками. Но он даже обрадовался: «Нечего тянуть резину, скорее дома буду. Главное, что русский паспорт при себе». Понял: единственный выход дожить до получки и скопить на билет – лечь в больницу. Он так и сделал. «Поеду в своё любимое Голубино, там каждое дерево меня знает, каждый камешек помнит. Оно меня и такого примет: больного, старого, бездомного неудачника…», – рассуждал сам с собою 47-летний Михаил Сергеич, лёжа на больничной койке. Через месяц он выписался. С получки сначала накупил на всё село подарков. Осталось на самый дешёвенький билет на автобус до Белгорода, областного центра. «А дальше – хоть пешком, хоть на крыльях. Подумаешь, 50 кэмэ. Попутка подберёт, – размечтался бывший «ариец».
Место в автобусе досталось ему отличное, переднее, с большим обзором. Сначала с интересом смотрел на лощёную дорогу автобана, которую, как и все русаки, упрямо называл «автоБАМ», звукопоглощающую железяку посередине неё, на шикарные «Авдюхи», «Опеля», «Бэхи», «Мерсы» и тачки рангом повыше: пролетающие словно ветер «Паршивки»(«Порше»). Убаюканный монотонностью, заснул и видит приятный сон наподобие того, что в его любимом «Белом солнце пустыни»: Настюха из Североморска, девушка его армейской юности, любовь которой отверг, испугавшись ответственности, а потом всю жизнь корил себя за это и чувствовал, что Бог его наказал именно за неё, стоит в русском сарафане, а на кокошнике полукругом красные буквы: РО-ДИ-НА. Настюха улыбается ему, спрашивает: «Эх, Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня, – потом грозит пальчиком, – Самая нелепая ошибка – то, что ты уехал от меня».
***
Через год повстречался Мишаня бывшей соседке по 14-тиэтажке в Старом Осколе и землячке по чужбине в Германии. Стоит он на "Пятаке" улицы Ленина весёлый, помолодевший, от прежней грусти и следа не осталось. Кинулся в её распростёртые объятия с улыбкой, поистине, полной задора и огня:
— Ой, землячка, тудыт тебя в качель! Давно приехала?
— Недавно… Стой! Запишу народное выражение!
— Пиши ещё: «Раскудрит тебя через коромысло!»
— Ну, как живёшь-поживаешь на Родине? Вроде, повеселел, даже помолодел.
— Ды, ну тебя в манную кашу!
— Пенсию немецкую получаешь? Небось, живёшь здесь на широкую ногу?
— Не жалуюсь. Главное, есть чем заняться. У тебя родни полно, а у меня один братик с семьёй. Помогаю ему: то растворчик поднесу, то камешек где подлажу. Солнце встало, а я уже на крыше, на гараже, лучок рассыпаю, яблочки. Работы полно. Грустных мыслей нету, думать некогда, на душе хорошо...