27
***
Работа моя в журнале по-прежнему продолжалась в отделе публикаций. А в середине 90-х, после неправедного увольнения тогдашнего главного редактора Ростислава Викторовича Петрова, бывшего до этого воистину великим ответственным секретарём, в течение нескольких десятилетий державшим фундамент всего журнала, пришлось мне взвалить на себя руководство журналом.
Перед тем, как принять это предложение, я с глазу на глаз откровенно побеседовал с Петровым, предложил всем коллективом продолжить бороться и дальше с обвинениями в его адрес. Но он только устало, обречённо махнул рукой: «Слава, всё это бесполезно. Меня списали со счетов, слишком громоздкий бюрократический механизм закрутился, чтобы оспаривать правоту и неправоту. Решение принято, чиновничьи шестерёнки крутятся уже лишь в одном направлении, ни я, ни все мы уже их не остановим… лучше возглавь журнал ты, чем кто-то, не знающий его традиций и, возможно, не очень ценящий, понимающий…»
Выбор был тяжёл ещё и потому, что матушка моя уже несколько лет лежала в послеинсультном параличе, и я слишком предвидел кошмар, который меня ожидает. Я и мои сёстры были днями на работе, а наша мать, загодя накормленная и переодетая, мучительно дожидалась обеденного перерыва, когда кто-то из нас придёт, быстро покормит, переоденет, и снова на службу, до вечера. Она в этом ожидании, ворочаясь на кровати, иногда сползала на пол с кровати, кричала, звала на помощь, а сосед через стенку, слыша её крики, звонил на работу. Прежде я имел возможность отпрашиваться, прийти, поднять матушку, уложить, успокоить, дав снотворное, а теперь?
Предчувствия сбылись, причём наихудшим образом. Состояния тревоги и беспокойства с течением болезни учащались, и бывало, после звонка соседа, приходилось прерывать совещание, брать машину, лететь домой. А потом уже никуда не идти. После стресса теперь уже нельзя было оставлять её одну, в тревоге. Болезнь прогрессировала…
Но – взялся за гуж, не ной. Паши! – приказал я себе. И первое, с чего начал, так это с новой рубрикации структуры всего журнала. Она давно просилась в жизнь, эта рубрикация. В редакционном портфеле часто невостребованными оставались материалы, которые просто жанрово не подходили ни к одному из отделов. Ну, например: издревле в любом обществе находились и находятся люди, которых Василий Шукшин назвал удивительно метко – чудики. И это определение прижилось как бы само собою, словно было всегда. Или, как написал Давид Самойлов:
«В провинции любых времён
Есть свой уездный Сен-Симон»
Ну, скажите на милость, куда было девать все эти мировые проекты, прожекты, мысленные воспарения совершенно бескорыстных, чудаковатых, но всегда неординарных, а порою просто незаурядных личностей? Вот для них и была учреждена рубрика «Мирообраз». Рубрика для несистемных, можно сказать, «домашних» философов. Или – «народных мыслителей». Которые для читателя оказывались иногда интереснее «недомашних», сугубо системных. О чём и говорила читательская почта.
А куда, в какой раздел вставить лирические наброски, не то прозой, не то свободными стихами? – Обо всём на свете и словно бы ни о чём, как будто вырваны из пределов этого мира, из ничего, и вдруг под озарённым пером сверкнули, осветились чем-то ТАМ увиденным… и вот, предстали диковинными откровениями в мире сущем? Не молитвы, не заговоры, не заклинания, а… не пойми что. И всё равно хороши. Как говорится, «ни два, ни полтора». Ни в один отдел не лезут, а ведь занятны, оригинальны, чисты, как юношеские наброски! Рубрика «Акварели» во многом помогла встроить на полных основаниях эти жемчужинки, украсившие особой подсветкой весь журнал.
Была создана рубрика «Беседа», где религиозные деятели несли своё слово в доступной для любого читателя форме, просто беседовали с ним о канонах, ритуалах, правилах поведения в миру, в церкви, в семье.
Удивительное дело… или провидение случилось с историей публикации материала Веры Королёвой об алмаатинских мучениках Серафиме и Феогносте. Эти монахи мирно жили в 20-х годах, уединённо молились на горе, в земляных пещерках Аксайского ущелья. В один из вечеров радушно приветили солдат, шедших по горе, поделились с ними пищей, дали ночлег. А утром были убиты. Как выяснилось, по приказу комиссара.
В 90-х годах православные прихожане-добровольцы, среди которых работники «Простора», шли туда в свободное время, поднимали на плечах брёвна на громадную крутую гору (иначе, без подъёмника, это было практически невозможно), возводили, и – возвели монастырь на месте гибели монахов. Теперь это место паломничества для многих горожан, казахстанцев, и не только.
Татьяна Ровицкая написала замечательный рассказ «Паломницы» о том, как они вдвоём с её близкой подругой Лидией Степановой поднимались туда, на эту священную гору, коротали ночи у костра, под уханье сов и скрипы ночных неведомых птиц, окружённые громадными тянь-шанскими елями. Возможно там, на горе, было задумано, а потом написано её стихотворение «Серый погонщик»:
Серый погонщик
Тучи согнал,
Сел на горе и ждёт.
Долго их гнал, очень устал,
Смотрит, как дождь идёт.
Кончится дождь
И весь серый день
Сгинет.
И выйдут вновь
Радуга ясная,
Белый олень,
Бог в золотом – любовь!..
……………………………….
***
Публикация материала Веры Королёвой о Серафиме и Феогносте длилась в четырёх номерах. Именно в это самое время, когда шла публикация, они были причислены Православным Собором к Лику Святых. И вот совпадение (провидение?) – в последнем номере, сразу по завершении материала мы напечатали только что созданную икону с изображением этих мучеников. Уже причисленных к Лику Святых.
Рубрикация журнала на этом не завершилась...
***
Живой, интересной получилась новая рубрика «Авангард и Традиция». Что-то вроде современного телешоу «К барьеру». Там стали выступать с большими стихотворными подборками – каждый со своей установочной платформой перед стихами – молодые поэты, вне всяких региональных ограничений. Это была корневая, изначальная установка, можно сказать, родовое противоядие распаду: политики разрывают, поэты скрепляют. – Страну, пространство. Духовное, метафизическое… а по сути и физическое.
Владислав Артёмов выступил с классической подборкой и своей «традиционалистской» платформой против одного из наиболее известных «метаметафористов» Алексея Парщикова. Стихи и платформа Алексея (Царствие ему Небесное) были абсолютно противоположны Владиславу, что не мешало им относиться друг ко другу вполне приятельски. Артёмов, работая ещё в журнале «Литературная учёба», одним из первых дал стихи Парщикова в Москве.
Александр Соловьёв, знаменитый в городских кафе, поскольку в официальную прессу ещё не пускали, авангардист (не забыть, с каким вдохновенным подвывом одарял он захмелевших, всегда благодарных завсегдатаев своей изысканной звукописью!) выступил с яркой подборкой стихотворений против вполне традиционного, но в отличие от Соловьёва широко публиковавшегося Геннадия Круглякова. В итоге оба примирились, а потом и благостно выпили. Даже, кажется, напились, о чём оба с удовольствием вспоминали, уже хорошо задружившись.
У Соловьёва ощущение города, гор, вообще присутствие его на этой, именно этой земле выразилось ярче, пронзительней чем у многих, даже коренных алмаатинцев. Родился Александр в Иркутске, в семье военного, много перемещался с родителями по стране, а годкам к пятнадцати прочно осел в Алма-Ате. Проникновенно писал о городе, великих горах и предгорьях. Они прорываются у него повсюду: и в поэмах, и в коротких зарисовках, как например о знаменитом алмаатинском пятитысячнике, даже в летние дни сверкающем над городом остроконечной снежной вершиной. Чуть пониже вершины, особенно в летний зной, снега таяли, словно мороженое (отлично подмечено!) и медленно сползали вниз, обнажая скалистый остов горы, становившийся уже бело-синеватым, с тёмными прожилками кремня…
Ослепительный пик Талгар,
Капли тающего пломбира,
И бензинный лёгкий угар,
Объясняющий близость мира.
Горы проступали словно из ниоткуда, то в коротких лирических вспышках, то в почти эпических строках:
ПРОБУЖДЕНИЕ ОТЦА
Я, словно каплю яблочного сока,
Поймал ладонью жидкий луч из щели.
Душисто пахли, будто расцветали,
Сосновые проструганные стены,
А искушение лизнуть тот луч
Открыло, что у солнца вкус ладони...
Пока ты спал, здесь ожил костерок
Над голою скалою индевелой.
Я холодом наполнил котелок
Из родника – из корня эдельвейса,
А за спиною шевелились утром
Вершины снежные, пронзительно, как крылья…
………………………………………………….