28.
***
Рубрика «Авангард и традиция» зажила яркой жизнью, а подкреплённая дочерней рубрикой «Слова и струны», буквально зазвучала. Стихи поющих поэтов (Ольга Качанова, Сергей Чик, другие, не только казахстанцы) теперь соседствовали со стихами… хотел сказать «молчащих», но нет, нет, – просто поэтов.
Поэты любого региона, пишущие на русском языке, всегда находили у нас привет, это было одним из непреходящих принципов «Простора», чем во многом и был знаменит журнал. Более того, ни мои товарищи, ни я старались не пренебрегать творчеством талантливых людей, временно пребывающих в неволе. Они же оставались гражданами? Значит, и за решёткой, и в клетке имели право слова. В том числе публичного.
Несколько публикаций запомнились. Например, стихи Рената Ахметова, родившегося на зоне, и там, как в родном доме, проведшего почти всю жизнь. Правда, нескольких его потрёпанных тетрадок, писанных в неволе, хватило лишь на две публикации. Человек от природы талантливый, он всё же не добрал там, в местах отдалённых, настоящей культуры стиха. Да и кругозора. Может быть, задержись на воле подольше, что-то и добрал бы в свой культурный багаж, и развернулся на старости лет в полную силу, но, увы, судьба вела по иной дорожке. А другой он с детства не знал. Да и годы брали своё… не знаю, как дальше сложилась его судьба, больше в редакции он не появлялся. Остались на память две небольшие подборки в журнале. До сих пор помню, как начиналось одно из его опубликованных у нас стихотворений:
Резня намечена на утро,
Умолк в тревоге весь барак…
Так решено планёркой урков,
А это значит, будет так…
Стихи страшные, но написаны были крепко, как не опубликовать? И это тоже часть жизни огромной, с долгой, трагической историей, страны. И вот что заметил я, публикуя стихи из зоны: какой бы национальности ни был тот или иной автор, попадая в пограничную ситуацию, в русскую по преимущество среду, писал он только на русском, причём на самом чистом русском языке, без малейшего лексического акцента! Воистину, по слову Высоцкого: «Мы тоже пострадавшие, а значит, обрусевшие…»
Запомнилось четверостишие безвестного зека, приславшего в редакцию тетрадку без имени и чёткого адреса. Среди кучи корявеньких строчек, размазанных не то чифирем, не то пьяными слезами, вдруг высверкнул шедевр:
Стакашка за стакашкой,
Ишо, ишо, ишо,
И смотришь ты барашкой,
И сердцу хорошо.
Стихи так и пришлось опубликовать, без имени, в подрубрике: «Стихи из народа». И тут же они действительно стали народными. Их цитировали наизусть все, кто прочёл.
Отдельно стоит история с отличным, ныне хорошо известным в России поэтом Александром Хабаровым, а тогда никому не известным заключённым. По молодости и борзоте залетев на небольшой срок в тюрьму, прирождённый поэт, он не переставал и там писать стихи. Мало того, умудрялся рассылать по всем редакциям. И всюду получал отказ. Видя конверт с характерной печатью спецучреждения, осторожные редактора, скорее всего, просто выбрасывали его в корзину. Вряд ли даже удосуживались прочесть. Иначе, я думаю, прочитав стихи, всё же постарались бы опубликовать. Но так получилось, что первую в жизни опубликованную стихотворную подборку Хабаров увидел лишь в «Просторе». Уже потом его стали печатать все, нарасхват.
Александр, когда гораздо позже мы познакомились и подружились, уже в Москве, рассказал продолжение истории с этой публикацией. Он голодал чуть ли не полнедели, выйдя из тюряги без гроша, дома ему никто не помог, и он, уходя из дома в надежде где-нибудь раздобыться, чисто машинально ткнулся в почтовый ящик… а оттуда вывалилось не что иное, как денежный перевод из «Простора»!..
Это была и палочка-выручалочка на тот момент жизни, и одновременно как бы официальная «путёвка в литературу». Главное всё же тогда, я думаю, была поддержка материальная. Впрочем, и моральная была не лишней, в той-то ситуации…
Уже довольно скоро не только в республиканской, но и в московской прессе, тогда ещё не оставлявшей попыток обозревать общее духовное пространство недавно единой страны, стали появляться несколько удивлённые статьи литературных обозревателей («Литературная газета», в частности) о том, что журнал «Простор» словно бы переживает новое рождение… и во многом этому способствует гораздо более разнообразное, чем прежде, структурное построение журнала.
А ещё – и это было, пожалуй, главным! – я занялся воплощением давней своей (нашей общей с друзьями) мечты о Евразийском Государстве. Рубрика «Евразия».
***
«…странно сейчас слышать о каких-то нацио¬нальных раздорах. Алма-Ата всегда была многонациональной, недоразумений на этой почве не помню.
Помню наш район 20-х годов у Сен¬ного базара – кого там только не было! Самые разные лица, частенько диковинные говоры. Мы жили рядом с мусульманской мечетью по улице Пушкина. Слышно было, как муэдзин оглашал окрестности с минаре¬та. Голос глашатая, призывав¬шего мусульман на молитву, разносился далеко, во все концы. Кричал муэдзин перед восходом солнца на ранней заре, потом ближе к полудню, потом в полдень, потом часам к пяти вечера, и в последний раз уже поздним вечером, с восходом первой звез¬ды. В нашем домике его хорошо было слышно.
Район наш, особенно базар, пестрел от ярких халатов. Торговали восточными сладостями обыч¬но узбеки, а казахи, как правило, мясом, копченостями, молочными продуктами: куртом, кумысом, шубатом...
Много в городе было выходцев из Китая – дун¬гане, уйгуры. Уйгур у нас называли почему-то кашкарлыками; маленькая, я не брала этого в голову – кашкарлыки и кашкарлыки. А теперь думаю, что звали их так потому, что многие из них были вы¬ходцами из Кашгарии, одного из районов Китая. Очень я боялась их пения в раннем детстве. Какие-то особые, горловые звуки песен-завываний пу¬гали меня по вечерам, когда они собирались в од¬ном из домов, недалеко от нас, на какой-нибудь свой праздник, и заводили хором протяжные пес¬ни.
Я жалась поближе к родителям, а те, смеясь, успокаивали, объясняли, что ниче¬го страшного в их песнях и в них самих нет, просто у каждого народа свои мелодии, своя особая манера.
Кашкарлыки и вправду были совсем не¬страшные днём, напротив, добродуш¬ные и забавные. А потом, в юности некоторое время даже был у меня ухажёр уйгур, очень застенчивый и скромный молодой инженер. Помню их стариков, как броди¬ли они со своими маленькими тележками-столиками по нашему району, выкрикивая во весь го¬лос – «Шлямфуля! Шлямфуля!..» – лапша из рисового теста, полупрозрачная и скользкая, очень вкусная. У них в тележке был чан с го¬рячей лапшой, а на столике различные приправы: уксус, соль, перец, джусай, всякие другие травы. А еще они продавали горячие манты с тыквой и лу¬ком, без мяса, но очень аппетитные и стоив¬шие недорого.
Часто грохотали по камням мостовой телеги, доверху гружёные арбузами. Их тоже продавали уйгуры, старые земледельцы, бахчеводы. Они так и назывались по-настоящему: Таранчи. Или – таранчинцы. Что и значит по-русски земледельцы. Малень¬кий арбуз стоил 3—5 копеек, а большой 7—10. Тог¬да и фунт мяса на базаре можно было купить за пять копеек, такие цены были. Мама давала мне корзин¬ку и мелочь, я очень гордилась ответственным по¬ручением, и не торопясь выбирала подходящий кусок. Мама потом всегда хвалила за хороший выбор…
Пёстрый был район, пестрый был город, а со временем стал ещё пестрее. Много кого сюда вы¬сылали — и кавказцев, и корейцев, и турок…. и ни с кем конфликтов не помню. Мирный был, тихий город.
Где-то навер¬ху, наверное, шли политические схватки, а вот между простыми людьми, самых разных национальностей, не вспо¬мню.
И что делить трудовым людям? Была бы крыша над головой, возможность зара¬ботать на прожиток. Остальное – от лукавого. От жажды хапнуть…»
Из книги «Записки старой алмаатинки». Глава «Пёстрый район».