После этого званого ужина я не был ни сыт, ни успокоен, ни, тем более, удовлетворен. Мое утреннее уединение было не вежливо прервано, я потерял равновесие. Ужасная злость бушевала во мне – я был зол на самого себя. Как я мог позволить себе сорваться? В какую секунду безрассудство заполонило мой ум? Как я выражался, Боже мой… Где мое хладнокровие и выдержка? Самое обидное было то, что весь этот бардак в моей душе учинила женщина.
Захотелось уединиться вновь, но к берегу я не пошел. Ноги несли меня к площадке с водой. Я прекрасно понимал, что застану там множество людей, но противиться порыву не мог. Наверное, я желал хоть на время стать невидимым, затеряться в толпе. Душу грело лишь то, что в толпе не будет знакомых лиц - я сам убедил себя в этом.
Площадка представляла собой небольшую открытую поляну, где трава и щебенка были покрыты камнем. Посредине стоял один единственный источник воды, а вокруг саму площадку окружали сухие кусты с острыми тонкими ветвями. Целыми днями солнце палило на камни, отчего они становились настолько горячи, что не успевали остывать за ночь. Воздух здесь не был ни свеж, ни приятен – вода отвратительно пахла, а ветра обходили стороной эту местность. Как ни странно, народу тут всегда было с избытком, даже устраивались встречи, как будто людям после пыльного города не было охоты насладиться горным воздухом, как будто была мода надышаться этой дрянью.
По своей давней привычке я не ходил по главным дорогам, поэтому, зашел на площадку с задней ее стороны, как раз там, где кусты были гуще. Они были настолько высоки, что скрывали за собой всю мою фигуру. Осторожно, чтобы не поранить лица, я раздвинул ветви и окинул взглядом все вокруг. К моему удивлению, людей было немного, и я со спокойной душой пролез к источнику.
Отряхнув свои одежды и поправив кивер, я медленно прошелся по нагретым булыжникам, которые жарили ноги даже сквозь сапоги, и приблизился к источнику. Я старался не дышать, дабы не чувствовать едкого запаха, и налил себе немного воды. Пить не спешил. Пришлось немало мысленно поуговаривать себя, чтобы сделать глоток. В эту секунду все, что угодно могло заинтересовать меня, я желал отвлечься на что-либо. Опустив глаза, я заметил покойно лежащую на ограде источника белую тонкую руку. Некоторое время я прожигал ее взглядом. Я не видел, кому принадлежит эта рука с длинными ногтями, но меня поразило, насколько она была неподвижна, словно не живая. Как она бела!.. Здесь, в горах, все люди, рано или поздно, становятся чернее, а эта…
Вдруг она дрогнула и опустилась вниз. Взгляд мой последовал за ней, тогда я вздрогнул, вышел из задумчивости и посмотрел выше – на хозяйку руки. Девушка стояла спиной ко мне. Высокая, стройная, наверняка красива на лицо. Совершенно невзначай я заметил на ее шее родинку, размером с жемчужину. Этого просто не может быть! Не бывает второй такой родинки…
Я оцепенел, хотя в глубине души пока надеялся, что это всего лишь глупое совпадение. Но чем дольше я смотрел на эту спину, тем яснее понимал правоту догадок. Я поставил нетронутую кружку воды на камень, но сил не рассчитал – она предательски звякнула.
Девушка вздрогнула и обернулась, а я вжался в землю, на которой стоял. Не знаю, что тогда отразило мое лицо, но та, что стояла передо мной раскрыла розовые губы, да так и замерла.
Молчание продолжалось долго, в какой-то момент я понял, что вляпался здорово и отступать некуда. Тогда лицо мое приобрело равнодушное выражение. Я скрестил руки на груди и с иронией спросил:
- Ну и что вы смотрите на меня? - Лидия Павловна молчала, - Скажите что-нибудь, наконец.
- Вы живы?..
- Простите, вы меня, должно быть, меня с кем-то перепутали. – Торопливо сказал я.
- Нет! Это вы… Олег Иванович…
- Вы обознались. – Я старался убедить ее в этом.
- За что вы так со мной? Это же вы, что вы голову мне морочите? – она скоро заплачет.
Я сдался, - мы так давно не виделись?
- Давно…
- И ты что-то хочешь мне сказать? Может, ты любишь меня? Может, скучала?..
- Как смеешь… Я скоро замуж выхожу, – сказала она, немного помолчав.
- Вот как? Опять? – улыбнулся я, - Но помнится, ты не так давно была замужем.
- Была.
- Так, стало быть, ты меня уже не любишь?
- Наглец… Я долго скорбела.
- Да так горячо, что мужа отыскать успела. Ну, и кто он?
- Тебе не все равно? – она посмотрела на меня усталыми глазами.
«Действительно, - подумал я, - но позабавлюсь ка я еще!»
- А ты любишь его, позволь спросить? Или он богат? Ну, признавайся, богаче меня? Молчишь… Вероятно, потому, что я прав.
- Ты смеешься надо мной… Перестань.
- Как его зовут? Скажи, не бойся, ничего я ему не сделаю. Я же мертв. – Она мотнула головой, - Ну нет, так нет.
- За что ты со мной так? Я же тебя так люблю. За все время слова плохого не сказала.
- Можно подумать, я сквернословил.
- А говорить не обязательно. Ты думал… Даже не отрицаешь этого. Куда ты уходишь? Не оставляй меня!
- Последний вопрос: кто с тобой приехал? - Она взглянула на меня, как на идиота, - Ответь. Ну, не одна же ты тут! Тебя просто не могли отпустить…
Слабая улыбка появилась на лице Лидии Павловны, - Я не настолько больна, как ты думаешь.
- Но при мне ты была не в силах даже встать. – Весомый аргумент, - А сейчас, поглядите, она поехала на воды! Кто с тобой? Я повторяю вопрос.
- Ты бесишься от любви. Это приятно.
С ней, право, невозможно! Я прикрыл глаза и настойчиво задал вопрос снова. Она же надулась и обиженно остетила:
- Суханов.
- Все?
- Все… Не оставляй меня, пожалуйста.
- Не унижайся, слышишь? Никому ни слова, что видела меня. Комедия окончена. Все, прощай.
Она вдруг вцепилась в меня своими тоненькими пальцами. Они обвили мою руку, как терновые браслеты, ногти Лидии Павловны показались острыми, как шипы. Я чувствовал, как они вдавились в кожу и даже через рукава доставляли боль. Откуда в больной женщине столько сил? Недолго думая, со злобы я оттолкнул ее. Лебединская пошатнулась, в ее глазах сверкнули слезинки. Я не ощутил в эту секунду ничего, что могло смягчить меня. Ничего, оправдывающего ее поступок, и ничего, что оправдало бы мой. Моя душа словно обнажилась, я испытал такое впервые в жизни. Это было похоже на то, как старая стеклянная бутылка вдруг лопнула, и осколки полетели во все стороны – в людей, стоящих рядом. Они истекают кровью, как я своим ядом.
Мне вдруг стало дурно. Видимо, обстоятельства сильнее меня. Я сделал пару шагов назад, тогда в голове возникла мысль – она больна и этого не скрывает. Если даже расскажет кому-либо - ей не поверят, сошлют на болезнь. Слава Богу!.. Среди ее знакомых еще остались люди с трезвым умом, которые не откликнутся на ее самообман.
С этой мыслью стало легче, я снова стал мыслить здраво. Это была лишь секундная слабость и только. Я ушел, оставив ее одну.
- Я стал часто срываться, - рассуждал по пути домой, - это меня беспокоит. Что делается?.. Надо было поступить иначе. Надо было уйти сразу, быть может она бы не заметила меня. Нет, это переходит всякие границы! – Вдруг воскликнул я, - Мне на ум приходит одна и та же навязчивая мысль – зачем? Зачем я умер? Зачем уехал? Пока я в своем уме, пока способен мыслить, рассуждать, я отвечаю на эти вопросы. Не хотел жить. Не хотел так и не хотел с ней. Боюсь того, что скоро глупость победит над разумом. Я должен держать себя в ежовых рукавицах, иначе все пойдет прахом. Заклинаю тебя, Олег, выкинь всю дурь из головы! Эта женщина тебе ничем не грозит. Тебе вообще ничего не грозит, пойми! Бояться нечего! Живи и радуйся жизни, чего тебе еще надо?
Нескончаемый ветер едва не вырывал деревца из земли. Вся дорожная пыль вздымалась в воздух, окутывала, как туман, с ног до головы. Дышать этой гадостью было невыносимо, ум туманился, словно пыль проникала в сам мозг. Путь домой был очень долгим. Ноги путались, я часто спотыкался, что было мне не свойственно. Я всегда отличался ровным шагом. У дверей меня встретил Бобылев.
- Чего вам, Михайло Вилорович? – вздохнул я.
- Смотрю я на ваше лицо, голубчик, и вижу… - он недоговорил.
- Что?
- Вы обеспокоены? Что приключилось, Олежечка?
- Нет, ничего. Дурное настроение, всего лишь. – Я не стал говорить ему о случившимся. Не хотелось расстраивать старика, он все принимает слишком близко к сердцу, а оно у Мишеля больное. Пусть лучше будет здоров, чем посвящен в мои несчастья.
- Тогда снимите грустную маску с лица! Вас ожидает барышня.
- Какая барышня? – невольно я повысил голос.
- Та, у которой мы сегодня были.
- Ах, Анфиса. Где она?
- В зале. Ну, приободритесь, прошу вас! – он обнял меня за плечи, - И не смейте при ней говорить о плохом. Анфиса Дмитриевна тоже показалась мне обеспокоенной. Узнайте, что случилось.
Я поблагодарил его за напутствие, обещался исполнить поручение и раскрыл двери зала. Увиденная картина заворожила мою бушующую сущность. В самом центре комнаты, на белом паркете, который, как озеро, отражал все убранство, стояла, словно лебедь, Анфиса. Солнце сквозь окна попадало зал, лучики гуляли по стенам, картинам, книжным шкафам, попадали и на белое платье девочки. Она всего лишь стояла, а мое воображение рисовало прозрачную водную гладь, а скромную девочку превращало в райскую птицу. Ах, зачем я распахнул двери… Зачем спугнул естественность?.. Анфиса снова заломила руки и невнятно протянула:
- Господин Азорин! Вы напугали меня… Я всего лишь стояла тут, ничего не трогала. Я пришла, чтобы… чтобы извиниться за себя и за матушку. Вы так скоро ушли. Прием был ужасен, я бы с радостью покинула его сама, если бы не была за хозяйку. Мне неловко перед вами. Правда. Извините нас. Извините мою мать. – Я все так же стоял в дверях и молчал в непонимании. Что в ней показалось мне лебединым? Она не стройна, не обделена длинной шеей, но что тогда?.. Девочка не поняла моего молчания, - Что мне сделать, чтобы заслужить вашего прощения? Прошу вас, скажите…
- Анфиса Дмитриевна, присядьте.
- Хорошо.
- Не беспокойтесь, я не держу зла на вашу маменьку. Вы малы и многого не понимаете.
- Когда люди ссорятся – это понимает даже ребенок.
- А кто вам сказал, что мы ссорились? – улыбнулся я, - Это было так…
Она недоверчиво отвернула головку, и я увидел в ее волосах завядшие цветы, которые слабо излучали свой последний аромат.
- Хорошо, я поверю вам, - сказала она, наконец, - но мне все равно неловко.
- Хотите искупить вину, к которой не имеете ни малейшего отношения? Хорошо. Поговорите со мной, и будем считать инцидент исчерпанным.
- Поговорить? О чем? – Анфиса лукаво улыбнулась, обнажив зубки-жемчужины.
- О чем хотите. – Я откинулся на спинку дивана, в то время, как моя собеседница держала спину ровно.
- О чем хочу, говорите… Ну, положим. Вы умолчали от моей матери свою историю, почему?
- Потому что посчитал, что ваша мать и так женщина занятая, стало быть, о многом думает, а от моей истории у нее заболела бы голова.
- Пусть у меня заболит голова.
- Вы смешная. Хорошо. Я военный.
- Я заметила. – Рассмеялась она.
- Да, гусар. Но быть гусаром очень накладно: один уход за формой требует немалых вложений. Золотое и серебряное шитье на доломане, разгульный образ жизни, который гусары позволяют себе в мирное время, содержание лошади, карточные обязательства. Наконец, ухаживание. Всё это требует немалых вложений. Кроме того, вставший на путь гусара, должен соответствовать немалому количеству моральных обязательств, отступление от которых нередко карается смертью: за словом в карман не лезут, за дуэльным пистолетом тоже. Наполеоновский маршал говорил, что гусар, которому 30 лет, и он не убит - …очень плохой гусар. – Я постеснялся выразиться при Анфисе так, как на самом деле сказал маршал.
- Вы не похожи на гусара. Где же разгульная жизнь, где лошадь, где обязательства?
- Вы правы, я плохой гусар. Пять лет назад я окончил военный пансион, надо сказать не по своей воле. Меня туда отправил отец, когда ему надоели мои выходки. Он ничего не смыслил в военном деле, потому и избрал для меня этот путь, считая, что нет ничего проще.
- Но потом же он вернулся?
- Он никогда больше возвращался. Так, я остался один, но не бойтесь, это продолжалось не долго. До тех пор, пока меня не забрал господин Бобылев, который любезно пустил вас сюда. Он часто навещал меня и всячески пытался заботиться и быть отцом.
- Я думала, он и правда ваш отец… Знаете, по-моему ему удалось, он научился быть заботливым.
- Вы правы. После пансиона, в котором я учился неохотно, меня кое-как зачислили в полк. Поначалу мне нравилось, но потом строевые шаги, оружие и шум приелись и стали невыносимы. Честно скажу, я отклонялся от поручений, по-прежнему развлекался и тосковал по свободе, которой никогда не знал. Я нарочно опаздывал на построения, доводил одежду до ужасного состояния, в общем, делал все, лишь бы меня отстранили или еще лучше – разжаловали. Так и случилось. Меня терпели, терпели, а потом сказали: подпоручик Азорин, вы разжалованы в корнеты. А потом подумали и добавили: и высланы из России. Это была лучшая награда за мои риски! Меня отправили сюда, в Пхию, на три месяца. Лучшие месяцы! Тогда я и понял, что не люблю ничего больше свободы! Но это время пролетело быстро, за мной послали и фактически силой вернули обратно. Я помню, как стоял перед нашим командующим и отвечал на его вопросы. В конце допроса он сказал, что я своими взглядами вмиг разрушу всю дисциплину полка, которую он строил годами, и будет лучше, если я покину полк, хотя бы на время. Мол, меня изменит время, и всякая дисциплина меркнет перед ним. Я согласился.
- Вы до сих пор не вернулись в полк?
- Нет. За это время я полностью осознал, чего хочу от жизни.
- И чего же вы хотите, господин Азорин?
- Быть независимым.
- Совсем? – осторожно спросила Анфиса и прикрыла глаза.
- Совсем.
- А как же семья?.. Ведь брак – это тоже зависимость.
Ах, как мерзко! Я снова вспомнил о Лебединской. Она вызывает жалость и отвращение одновременно – адская смесь. В ответе я был краток, - У меня была жена. Но мы мне сошлись характерами, и последовал развод. Она любила то, что я ненавижу.
- Вот, как… И что же вы ненавидите?
- Все то, что любит обычный человек. Не волнуйтесь за эту женщину, Анфиса Дмитриевна. Я поступил по отношению к ней, как человек. Ей было оставлено все мое состояние… - А мысленно я продолжил: которое она прогуляла за пару дней, находясь в глубоком трауре. Кто станет после этого сомневаться в ее болезни?..
- Вы благородный человек, - она с уважением взглянула в мою сторону.
- Анфиса Дмитриевна, вы услышали, чего желали?
- Да-с.
- Теперь мне бы хотелось послушать вашу историю.
- Вы, Олег Иванович, знаете, что я у мадам Яблочкиной приемная дочь. Родная моя фамилия – Закрытова, – она замолкла.
- Ну, и расскажите брату по несчастью, чего я был лишен?
- О, вы ничего не потеряли. Будучи законно усыновленным, вы бы попали в узы, похуже брака.
- Да ну?
- Совершенно точно! Вообразите, всю жизнь вас бы считали маленьким! Попрекали, тыкали носом в пакости, к которым вы не причастны. Угнетали, воспитывали, кричали… Некуда деться. А вы и молитесь за то, чтобы какой-нибудь господин соблаговолил взять в жены, поскольку надеяться кроме Господа больше не на кого.
- Я не испытывал таких чувств. – Сказал я с облегчением, которого нагло не скрывал. Девочка, которую секунду назад я воспринимал, как самого чистого человека, взглянула на меня сейчас глазами, полными грязных мыслей. Я насторожился, однако, продолжил, - Поэтому и не могу ничего сказать в оправдание вам и вашей матушке. Я не знаю, кто прав…
- Я! – воскликнула она с горечью. Маска была сорвана ею самой.
- В силу возраста и обиды вам трудно оценивать поступки матери трезво.
Она округлила глаза и отодвинулась от меня, - А я думала, вы меня поймете. Выходит, вы такой же, как и все…
- Анфиса Дмитриевна, вы не лучше! Я считал вас идеалом, той самой ни к чему не обязывающей юностью! Вы клялись, что вам не знакомы мысли о любви. Выходит, лгали. Я едва было не поверил, что вы способны дать мне успокоение.
- Но я способна! – вскочила она, - Вы похожи на меня, а я похожа…
- Нет. Вы ни капли на меня не походите. Во всяком случае, я не рассматривал вас в качестве новенькой пассии.
- Но и я этим не грешна!
- Вот как? – я тоже поднялся на ноги, - Что же тогда я прочел в ваших глазах? Не на кого надеяться, кроме Бога… Зачем вы это говорите мне? Молчите… Зачем вы пришли сюда, мне понятно. Чего добиваетесь – тоже. Но разве вы не видите, что я… - Я не смог продолжить лишь от того, что сам не понимал, чего хочу.
- Вижу. Теперь я все ясно вижу. Но мне не стыдно за это перед вами, Олег Иванович. Вы подавали надежду…
- И здесь вините меня? – я был разгневан, но не на нее, а на себя. Еще секунда, одно мгновение и я мог угодить под те же грабли! Не меняюсь, делаю то же самое, что и с Лебединской. Едва не просунул голову в уготовленную петлю…
- Нет, я виню лишь себя за то, что была готова дать вам все. Всю себя за малую услугу.
- Эту услугу будет готов оказать вам всякий, кроме меня.
- А нужен ли мне всякий?.. – в ее голосе за последнюю ниточку держалась надежда.
- Да понимаете ли вы, кто я такой? Не должно приравнивать меня к остальным! Я напился досыта всей вашей любви, не лезет больше! – Теперь, глядя на нее, я видел вместо простоты, наивности и красоты тысячу изъянов. Мне стало противно в ней все – от лучистых глаз до волос, цвета колосьев во время заката. Чувство одиночества сдавливало голову, словно в тиски. Дело ведь в том, что глаза смотрели с тошнотворной любовью все время, а заметил я это только сейчас. Она предала меня… - Как я ошибся, думая, что вы, Анфиса Дмитриевна стоите чего-то. Вы – обыкновенная, такая же, как и все. Разговор наш дольше продолжаться не может. Засим, разрешите откланяться.
На том я поспешил оставить ее одну. Столкнувшись в коридоре с Бобылевым, я на пальцах попросил его вывести Анфису, а сам устремился к себе в комнату и заперся там. Кровать манила меня, как вода усталого путника. Не думая ни секунды, я рухнул на нее и предался безумным рассуждениям.
- Что же это такое, братец? – говорил я сам себе, - Такие разные, они преследовали тебя, как загнанного оленя преследуют голодные волки. Хотел покоя, а нашел головную боль. От преследования нет покоя… Из всех чувств на планете, которые могли заполонить мою душу в эту секунду, я чувствую отсутствие всего - пустоту. Ничего не интересно, даже читать не хочется. Такое бывает редко… Тошнота подступает. Я сейчас один, но кажется, меня видят все. Сейчас, в этой комнате стоят все мои недоброжелатели. Они видят мою изрезанную душу, становится стыдно. Но как убедить себя в том, что я один? Один… Я один…