Глава девятая
"Вонючий окурок"
И всё-таки, несмотря на карантин, вечер проводить разрешили. Да и понятно, ведь карантин не по заразной эпидемии, а по «заболеванию», с которым надо бороться иными средствами.
Суворовец Константинов с утра в субботу был в приподнятом настроении. Он написал Наташе письмо, в котором напомнил о вечере, и накануне получил ответ, правда, очень и очень короткий. В конверт была вложена записочка: «Приду, встречай. Наташа».
Она пришла вовремя. На улице уже было прохладно, а потому в вестибюле оборудовали импровизированный гардероб для девушек. Там Николай и встретил Наташу, помог снять лёгкое осеннее пальто, повесил на вешалку, шутливо погрозив пальцем суворовцу роты, назначенному охранять одежду, мол, береги, как зеницу ока.
Дежурили там по очереди. Всё ведь обеспечивали сами. И номера художественной самодеятельности, и подготовку зала, и контроль за порядком.
– Ну, ведите свою даму, товарищ суворовец, – игриво сказала Наташа. – Где тут у вас танцуют?
– Это здесь… Нужно подняться по лестнице в актовый зал.
Николай осторожно взял Наташу под локоток. Она к его удовольствию совсем не противилась. Приятно было ловить на себе завистливые взгляды товарищей. Зависть была доброй, во всяком случае, если даже и не у всех, то у решительного большинства.
Не торопясь, поднялись на четвёртый этаж, вошли в зал. Там уже было много суворовцев. Но большинство сбивались в небольшие группы вдали от девочек. Девочки рассаживались на стульях, расставленных по периметру зала. Суворовцы, конечно, стояли. Разве что сели рядом со своими девчонками те, кто пригласил знакомых. Но таких было не очень много. Суворовцы роты «трёхлеток» ещё знакомыми не обзавелись. Ну а параллельная рота, тоже девятого класса, в значительной степени состояла из суворовцев, только недавно переведённых из других училищ, которые были закрыты.
Из 22 училищ, созданных волею Сталина в 1943 году и в последующие военные и послевоенные годы, благодаря стараниям вредителя Хрущёва, люто ненавидевшего армию, осталось всего девять.
Но, конечно, не об этом были мысли Николая Константинова в те необыкновенные, в те счастливые минуты, когда он пересекал зал, ведя под ручку свою очаровательную даму, когда устраивался с нею на стульях в том ряду, который был вдоль больших занавешенных окон.
Ему казалось, что вся рота смотрит на него. И он не сильно ошибался. Наташа и в обычные дни привлекала внимание, а в тот день постаралась особенно. Одета была модно, да и косметикой в меру воспользовалась, именно в меру, чтобы не замазать изъяны, как тщетно пытаются иные, а подчеркнуть достоинства, данные Природой.
И аромат духов был настолько тонким, что едва уловим. Константинов вспомнил эпизод, описанный в романе «Юнкера» Куприным. Все военные произведения писателя он прочитывал залпом, одно за другим.
В «Юнкерах» Куприн показал великолепный бал, на котором оказался главный герой юнкер Александров. Когда юнкер попытался сделать комплимент своей партнёрше по танцам и сказал: «Какие у вас славные духи!» Она ответила: «О, нет. Никто из нас не душится, у нас даже нет душистых мыл… Наша maman как-то сказала: «Чем крепче барышня надушена, тем она хуже пахнет».
Объявили первый номер художественной самодеятельности, и суворовцы роты «семилеток», спели две или три песни. Николай с Наташей слушали и не слушали. Между ними завязался разговор, который им обоим казался в эти минуты важнее всего на свете. Николай поражался магии всего того, что с ним произошло и продолжало происходить. Он как по мановению волшебной палочки превращался из мальчишки, как ему казалось, малозаметного для таких удивительных девушек, как Наташа, в интересного молодого человека, «душку-военного», правда, при всём при этом он не мог объяснить, почему всё так случилось, и чем же он ныне стал интереснее, чем был прежде.
А на другом конце зала, не спуская глаз с Наташи, стоял Наумов, сгорая от зависти к Николаеву и строя планы, один, отвратительнее другого. Едва увидев девочку, которую торжественно и с достоинством ввёл в зал Константинов, Наумов потерял покой. Она понравилась ему так, как, казалось, никогда ни одна девчонка не нравилась прежде. Прежде он терпел фиаско и не раз. Но теперь-то, теперь! Вон как она смотрит на Константинова! Вот, что значит быть суворовцем, носить такую форму на зависть всем мальчишкам!
И он решился. Пересёк зал, сел на освободившийся стул возле Константинова и прошептал:
– Уйди от этой девочки.
– Что? – не понял Константинов. – Что ты сказал?
– Уйди от этой девчонки. Она мне нравится. Уйди, – голос был противный, при каждом слове изо рта изрыгался запах курева.
– Ты знаешь? Мне тоже она нравится. Отвали, не мешай.
Николай повернулся к Наташе и поймал её удивленный взгляд.
– Что такое? – спросила она.
– Да ничего особенного.
Но Наумов дёрнул его за рукав и сказал:
– Пойдём, выйдем.
– Я же сказал, уйди. И вообще, что ты прилип? Это моя давняя знакомая, я ей пригласил, – шепнул Константинов, – Не мешай. Это уже не смешно.
– Пойдём, выйдем.
– Никуда я с тобой не пойду. Разберёмся после вечера.
– Пожалеешь, – прошипел Наумов, встал и медленно пошёл к выходу.
– Что это за вонючий окурок? – брезгливо спросила Наташа.
– Суворовец из нашей роты.
– И что ему нужно?
– С тобой захотел познакомиться.
– Фу, смотреть противно.
Но в этот момент подошли два суворовца из параллельной роты «семилеток» и один из них, галантно извинившись перед Наташей, вежливо сказал Константинову:
– Можно тебя на одну минуту? Ну, встань же, спросить надо кое-что.
Константинов встал, и суворовец сказал:
– Вот что, отстань от этой девчонки. Тебя же просили. Отстань. Хуже будет.
– Вы что, ребята, это же моя знакомая, я пригласил её на вечер.
– Завязывай трындеть, – заговорил второй. – Что в непонятки играешь? Сказано, исчезни. А ну выйдем, поговорим. Иль поджилки затряслись?
Сложная ситуация. Неприятная ситуация. И выходить не стоит – что за указания такие? Выйди и всё?! Но и оставаться невозможно. Перед Наташей неудобно. На какое-то время спас танец. Они потоптались под медленную музыку, и Николай понял, что ему повезло: Наташа тоже не очень-то умела танцевать.
Но когда вернулись к своим стульям, там оказалось свободным лишь одно место – для Наташи. Остальные заняли ребята из первой роты, причём только двое из них были с девушками.
Опять подошли покровители Наумова и стали требовать аудиенции в коридоре.
– Извини, Наташа, я сейчас, – шепнул Николай, слегка нагнувшись, и пошёл вслед за ребятами, полагая, что они не понимают, кто эта девушка и почему он рядом с ней.
Как только оказались в коридоре, дорогу назад в зал перекрыли подошедшие ребята не то из параллельной роты, не то из роты десятого класса. А вот покровителей Наумова из роты выпускной, почему-то не было. Не знал Константинов, что, строя свои планы, Наумов продумал и этот момент. Он понял, что выпускники, товарищи отчисленного из училища Валеры, вряд ли станут ему помогать в таком деле. Тут ведь не его обижают, а он хочет обидеть. Тут надо было искать тех, кто, подобно самому Наумову, не заморачивается химерами справедливости.
– Ну, вот что, – сказал один из покровителей Наумова. – Можешь идти отдыхать. В зал больше не войдёшь.
Николай остался один на один с «бывалыми кадетами», как они себя называли, почему-то пренебрегая званием Суворовцев и именем Суворова. Они и слушать не стали о том, что эта девчонка – его соседка, что он знает её давно и сам пригласил на вечер.
Не то чтоб возражали, а просто не слушали. Их заклинило на заданной программе. Убрать из зала, не дать больше пообщаться с девушкой, предоставив свободу своему сокурильщику – не худо получать дармовые сигареты, причём, совсем не дешёвые.
– Дайте хоть пару слов девчонке сказать?
– Отдыхай! Или не понял?! – услышал в ответ.
Николай отошёл в сторону и тут услышал голос приятеля из своего взвода:
– Я сейчас скажу твоей девчонке, чтобы вышла. Постой вон там, на лестнице.
Товарищ быстро прошёл в зал, а через некоторое время появилась Наташа. Она нашла Николая на лестнице и спросила с удивлением:
– Что такое? В чём дело?
– Пойдём в вестибюль, посидим там.
– Я не понимаю. Я не хочу в вестибюль.
– Да этот окурок старших привёл, а у нас тут, знаешь, свои порядки.
– Но в зале столько офицеров, скажи им, в конце концов, – с возмущением заявила Наташа.
– Не-ет. Так не делается. Это, знаешь ли, стукачество, ну, ябедничество что ли, – попытался пояснить Николай.
– Ну, так они ж не правы, не справедливо так. Я не хочу ни с кем знакомиться, а тем более с этим вонючим окурком. За версту сигаретами несёт.
– Да они не правы, но разбираться мы сегодня будем уже после вечера. Понимаешь, надеюсь, как разбираться.
– Драться что ль?
– Вот там и решится она, справедливость то, – с усмешкой сказал Николай. – Пошли вниз. Посидим немного, поговорим.
– Я пойду домой, – резко сказала Наташа.
Николай спускался вслед за ней по лестнице и мучительно думал, правильно ли поступил? Но как, как он мог поступить иначе? Прорываться в зал? Но дело даже до драки бы не дошло. Те ребята посильнее – они ж сколько в училище-то отучились! Да и много их. Тут один на один со старшим не справишься, а их-то собралось!
Наташа попросила пальто, отказалась от помощи, когда надевала его, и на ходу бросила:
– Спасибо за прекрасный вечер…
Николай не успел ответить… Она быстро скрылась за дверью.
Он вышел следом:
– Ну, подожди же, Наташа, подожди…
Эта просьба осталась без ответа.
Он стоял на пороге училища и смотрел, как она шла к трамвайной остановке, такая стройная, ладная, грациозная. И было так обидно за всё, что случилось. А в мыслях вертелось: «Неужели же я трус? Неужели спасовал? Почему отступил?». Почему, почему, почему… Много почему и ни одного ответа.
Выходить за двери центрального корпуса не разрешалось, ну разве что на минутку, когда провожаешь кого-то, но дежурный по училищу, видимо, был на вечере, и потому Константинов ещё некоторое время мог позволить себе побыть на улице. А Наташа, пока не подошёл трамвай, даже ни разу не взглянула в его сторону.
Как же было горько и тошно на душе.
«Что она подумает обо мне? Ведь ей же непонятны все эти порочные иерархии?»
И действительно, как объяснить девчонке, что она должна уйти с вечера лишь потому, что так захотела левая нога негодяя, собравшего целую команду юных «старичков», теряющих совесть и честь, когда как раз о совести, чести и достоинстве стоило бы вспомнить, чтобы не ронять так низко честь своего звания и честь мундира.
Константинов всем существом своим осознавал содеянную с ним несправедливость, но так и не смог понять, как надо было поступать в случаях, подобном тому, что произошёл с ним.
Ощущение справедливости и не справедливости закладывается в человеке с ранних лет. Несправедливость бывает разной, но несправедливость, против которой нет оружия, бьёт особенно больно.
А у Константинова в тот вечер не было оружия против несправедливости со стороны старших, как не бывает его у молодых солдат в армии, подвергающихся несправедливости со стороны «старичков». Быть может, тот вечер заложил в будущем офицере Николае Константинове особенно острое неприятие такой несправедливости, неприятие притеснения старшими младших, и заложил настолько сильно, что он, став офицером и, давно уж забыв ту боль и обиду, причинённую ему, не мог терпеть, когда подобные обиды наносили другим. Особенно, если те, другие были его подчинёнными. Быть может, именно, благодаря тому вечеру в училище, он всегда был непримирим к проявлениям дедовщины и, не задумываясь, доводил дело до военного трибунала в отношении распоясавшихся мерзавцев, даже если ему самому это грозило неприятностями по службе. Быть может, именно благодаря той обиде, которую нанесли ему старшие, спровоцированные бессовестным лгуном, в подразделениях, которыми он командовал в будущем, такие обиды были невозможны в отношении младших, и в его подразделениях всякая дедовщина пресекалась быстро, жёстко и неотвратимо.
Трамвай ушёл, и Константинов вернулся в вестибюль. Суворовец, дежуривший у гардероба, проводил его сочувствующим взглядом и, понимая состояния, не стал ничего спрашивать. И вдруг, совершенно неожиданно на него налетела целая компания суворовцев. Он вздрогнул. Это были Володя Корнев, Юра Солдатенко, здоровяк Витя Дурягин, Георгий Казбеков и ещё кто-то…
– Где, где она? – стал спрашивать Володя Корнев.
– Уехала, – со вздохом ответил Константинов.
– Как так? Зачем отпустил? – продолжал Корнев.
– Ты что нас не позвал? – теребили его Дурягин, Казбеков, Денисов, все ребята не робкого десятка.
– Ну и что? Кодла на кодлу? – спросил Константинов. – Только в Гор-саду наши с городскими, а тут свои со своими?
– Да причём здесь кодла на кодлу?! – возразил Корнев. – Со старшими это бы не прошло. Так ведь у нас среди старших тоже друзья есть, и не чета Наумовским. Почему не сказал? Почему не подошёл? Зачем вообще за ними из зала отправился?
– Вот дурная голова, – вставил Юра Солдатенко. – Мы ж теперь все одна семья. Кадет кадету друг и брат – ну и так же: суворовец суворовцу!
Всей гурьбой отправились в роту. Возвращаться на вечер больше никому не хотелось. А в роте новый сюрприз. Старшие, из кодлы Наумова постановили: драться.
– Не дрейфь! – сказал Дурянин. – Мы будем рядом.
– Да, это субчик Наумов может ещё что-то выкинуть, – согласился Казбеков.
– Какой там дрейфить? Кулаки сами сжимаются! – сказал Николай.
Собрались в умывальнике после отбоя, когда ушёл ответственный офицер-воспитатель. Он не задержался долго, потому что порядок в роте, дисциплина на вечерней проверке были просто идеальными.
Встали друг против друга два петушка в весьма бойцовском виде. Дуэль, да и только, разве что пистолетов нет, а то бы, небось, и не задумались, стрелять или не стрелять. Но драться полагалось честно, безо всяких вывертов бандитских.
Константинов покрепче Наумова, но говорили, что Наумов весьма приёмам обучен, хотя в деле и не видел его никто. А сам себя он видел в единственном деле в Гор-саду, подло покинувшим поле схватки. Но там надежд на успех не было. И он считал, что поступил правильно, избежав опасности. Здесь он на что-то рассчитывал. Ещё минута, и грянет бой.
И вдруг Дурягин громко воскликнул:
– А ну постой! Чтой-то рука замотана? – он сделал шаг к Наумову, тряхнул его руку и звонко ударился о кафельный пол стальной тяжёлый кастет.
Следующим движением руки Дурягин влепил Наумову пощёчину, от которой тот попятился и сел в раковину для мытья ног.
– Пошли, Николай, пошли ребята. С такими драться? Не тронь, завоняет.
Не успели выйти из умывальника, как на встречу помощник командира взвода старший сержант Корсаков. Были такие вот должности помкомвзводов, и назначались на них солдаты срочной службы, а служили тогда три года официально, да с неофициальным гаком – пока призывали, пока увольняли, ещё набегало немало неделек. Ну и помкомвзвода второго взвода казался суворовцам уже совершенно взрослым человеком.
– Что случилось? В чём дело? – стал спрашивать он, но все сделали вид, что вот так, случайно ходили в туалет в одно и тоже время.
Ну а поскольку ничего подозрительного Корсаков не заметил, то и оставил всех в покое, проводил взглядом, да отправился в канцелярию роты заниматься. Он учился в вечерней школе. В ту пору было много таких, кто остановился перед службой на восьмилетке и только в армии, там, где позволяли условия, двигался дальше.
Казалось, инцидент исчерпан. Николай был готов к драке, которая не состоялась не по его вине. Но заснуть он долго не мог. Паршиво было на душе. Ведь здесь-то, в роте, теперь хоть передерись и с Наумовым, и с его покровителями, да яичко дорого к особому дню и часу. Наташа не видела его в боевой стойке, с решимостью броситься на «вонючий окурок», а видела растерянного, вынужденного покинуть зал.
И, несмотря на то, что ни он сам, никто из его друзей не мог упрекнуть его в том, что был у него выход, да он не отважился воспользоваться им, ибо, по общему мнению, выхода, кроме одного, обратиться к друзьям, не было, так вот несмотря на это, Николай считал себя проигравшим. И быть может тот вечер, кроме того вывода, на котором мы уже останавливались, дорогие читатели, он сделал ещё один, важнейший. Всякий раз в будущем, выступая перед суворовцами или курсантами, он касался темы дружбы между одноклассниками и однокурсниками, да и вообще между всеми суворовцами и курсантами во время учёбы, да-да, конечно и после, но во время учёбы, во время казарменной жизни в особенности. И не уставал говорить о том, что могут быть всякие ссоры, всякие размолвки и обиды, но совершенно недопустимо унижение достоинства своего товарища, ведь такие раны не заживают, порою, никогда. Ну и каково будет тому, кто нанёс такую рану, когда доведётся встретиться в грядущем либо по службе, либо в какой-то жизненной ситуации, либо на юбилее выпуска. Захочется ли протянуть руку такому, кто презирал товарищей, кто, либо обладая собственной физической силой, либо, подобно «вонючему окурку», эту силу привлекая извне, наносил несмываемые обиды, особенно если эти обиды были тяжелейшего морального свойства.
Воскресный день принёс радостное известие. Начальник училища решил снять карантин, поскольку обстановка в городе успокоилась. И пора было прекращать ограничения, превратившиеся в коллективное наказание, тем более, что зачинщик отчислен, а наказывать за то, что суворовцы бросились на выручку своим товарищам, было и нужно с одной стороны – не поощрять же самосуд – но и понять этих суворовцев следовало. А разве лучше, если бы никто не откликнулся на призыв, и никто не бросился защищать небольшую горстку суворовцев, словно попавших в засаду и окружённых несметными кодлами городских?
Константинов записался в увольнение, и после обеда, пройдя необходимые процедуры, связанные с выходом в город, отправился домой, конечно, рассчитывая в первую очередь зайти к Наташе.
Шёл и думал, как-то встретит она, что скажет, прикидывал, каким образом сможет представить ей обратную сторону того, что видела она своими глазами.