32. когорта. русский эпос казахстана

Вячеслав Киктенко
32.
***
Ещё учась в Москве, в Литинституте, я с интересом открывал довольно  распространённое представление коренных россиян, особенно из глубинки, не только о республиках Средней Азии вообще («Да кто их там разберёт, где кто, какой нации?), но и об азиатских столицах, даже таких громадных, как миллионная уже в 70-х годах прошлого века, Алма-Ата.
Быстро распознав наивность и весьма прозрачное невежество в географических, а также этнографических познаниях молодых русских писателей, я стал подначивать, а проще – разыгрывать моих доверчивых, мало сведущих в жизни советского Востока товарищей. Разыгрывал с очень серьёзным видом, нарочито прозаическим тоном повествуя о глиняных дувалах, о бедных мазанках города, о бесконечных караванных тропах, густо испещривших центр столицы, истоптанной нескончаемыми вереницами верблюдов…
Убедившись, что мне чаще всего верят сокурсники, я стал наворачивать уж совсем невероятные байки, почти как европейский врун Мюнхаузен или восточный хитрец Алдар-Косе. И мне опять эти чистые, наивные люди чаще всего верили. Прекратил я розыгрыши лишь тогда, когда мой близкий друг поверил, что в Алма-Ате ходят трамваи с глиняными крышами. После всех дувалов, мазанок и караванных троп, придуманных  хохмы ради, наверное, можно было и в это поверить северному человеку. Он только спросил – а почему именно с глиняными? Я отвечал, что в Алма-Ате стоит такая дикая жарища, что всё металлическое раскаляется, особенно крыши и транспорт, что ездить в обычных трамваях невозможно, особенно летом. А глиняные крыши, ещё до выхода на маршрут, в трамвайном депо работники обильно поливают водой, и тогда в салоне становится прохладно, комфортно. Этакий, мол, природный кондиционер…
Хотя, среди густых наворотов моего вранья, верно было то, что я в самом деле помнил глиняные дувалы на окраинах города. Но – только на окраинах. И то лишь до 60-х. годов. Помнил и редкие конные выезды, удостоенные настоящих номеров (их регистрировали в транспортном отделе, наравне с автомобильными), и китайские грузовые тележки, запряжённые ишаками, и даже – а вот это уж было особое, редкое событие! –  небольшие караваны верблюдов, величественно шествующих по окраине города. Да, Алма-Ата – огромный многоэтажный мегаполис, практически сплошь европейской застройки. Но мне он достался в детстве (хотя уже и тогда с европейской по преимуществу архитектурой) довольно малоэтажным, азиатским.
Это особенно ясно ощущалось поближе к окраинам, где почти допотопную сельскую картинку, колоритно написанную кокчетавцем Орынбаем Жанайдаровым, можно было порой  наблюдать и в старых верненских предместьях:

Проходили верблюды мимо села,
Караванные, неземные...
Их дорога на юг песчаный вела
От недобрых машин, от зимы ли...
Класс наш высыпал посмотреть, поглазеть
На огромных, пыльных и мощных.
Шляпы сделали из районных газет
Караван-баши и помощник.
Через Целиноград на Караганду,
А потом к Балхашу и далее
Шли верблюды у времени на поводу,
Мы впервые вблизи их видали.
Их горбы, как вершины степных тополей,
Чуть покачиваясь, мягко плыли.
На окраине, у пшеничных полей,
Из колодца верблюды попили...

Космос степи в поэтике Жанайдарова – всюду. И в кораблях-верблюдах, – у него, кажется, – межзвёздных странниках, и в ночных озёрах, запрокинувшихся в небо, и в скакунах, и в мифологических героях из преданий и мифов всех народов мира. И, конечно же, в самых загадочных твореньях земли, век за веком дарящих миру не только свою фантастическую красоту и раскраску, но идею великого Метаморфоза, – быть может, аналога бессмертья и вечного возрождения, – в бабочках:

Ночная бабочка

Бессонными глазами
Вгляжусь в уснувший мир.
Стиха хрустальный замок
Стальными сбит гвоздьми.
И мыслей изобилие
Разверзло пустоту,
И фары, словно бивнями,
Пронзают темноту.
И спит моя любимая,
Устала и тиха.
Спит ночетьмудробильная
Песнь в горле петуха!
И бабочка ночная
Крылами воздух бьет,
Смертельный начиная
Галактики облет!

Озёра ночью

Зеркальные озёра-телескопы
Лежат, тихи,
У сопок,
Бормочущих межзвёздные стихи.

Замедлишь вёсла, наклонившись с борта,
Рукой погладишь
Живую воду
Созвездий и скоплений, и галактик.

И плещется в громадных этих чашах
Средь звёздной меди
Речною чайкой
Великая Туманность Андромеды!

Зимней степью

В волчьей шубе, вечно модной,
На санях я возлежал.
Иней на лошажьей морде,
Как линяющая шаль.
Воздух крепкий, словно спирт,
Иглами сухими колет...
Словно редкий гребень, спит,
В снег уйдя по пояс, колок.
Тишина. Свет. Ветра нет.
Столбом стоит дым сигареты.
И стынет солнце, как ранет,
Твоим дыханьем не согретый.

Домашние гуси

Волшебные крыла подрезаны...
К тополю прижмусь щекою.
Летящий измывается, хохочут резвые:
«Гуси-пешеходы,
гуси-пешеходы...»
И даже перо уже не годится поэту,
Полёту фантазии вечные перья нужны...
И гуси шагают вслед уходящему лету,
Сложив на спине крыла минимальной длины.
Но древний инстинкт полёта всё-таки требует...
Птенцы уже подросли, взлетать не пытались...
Гаркнул вожак, и стая затрепетала,
И побежала,
и понеслась,
махая крыльями, в небо!..
И, оторвавшись от тяжкой планеты,
С криком, гиком, песней-рыданьем
Домашние гуси
белою лентой
Вылетели в мирозданье.
Перемахнув через соседний забор,
Они прокричали:
«Прощайте, мы с этих пор,
Как чайки!..»
Пролетев метров сто пятьдесят,
Опустились в горькой полыни.
Над ними в лазоревые небеса
Свободные стаи плыли и плыли.
Листья, как прыгуны с трамплина в воду,
слетали с упругих веток,
Воздух был резок, прозрачен и свеж.
Соседка сказала мужу, заведующему районной библиотекой:
«Слышь, Вася, дуреют гуси, ты им крылья ещё подрежь».

***
Буцефал, Россинант,
Кулагер, Гульсары,
Вам бы в небе сиять,
Удивляя миры!..
Из каких древних книг,
Из каких звёздных тайн
Появился, возник
В мифах мудрый Кентавр?
В мире бешеной спешки,
Строй фигур обгоня,
Превращается пешка
Не в ферзя, а в коня!
Мы их метим безжалостно,
Тавро ставя, как варвары.
Почему же ближайшее
К нам – созвездье Кентавра?
Есть великая странность;
Куда мчится, легка,
Во вселенной туманность
«Конская голова»?..
Ты лети по степи,
Конь, веками испытан.
Тебе есть где ступить,
Вбиты звёзды в копыта!