33.
***
В 70-х годах прошлого столетия мы, несколько друзей, русских и казахов, в основном русскоязычных писателей и поэтов: Ерлан Сатыбалдиев, Кайрат Бакбергенов, Бахытжан Канапьянов, Бахыт Каирбеков собирались на маленьких, знаменитых алма-атинских кухоньках и спорили взахлёб, до поздней ночи… о чём? Ну, во-первых, о драках, чем был довольно знаменит разношерстный город. О женском поле, конечно… но главное – о Евразии, ставшей гораздо позже актуальной темой. А тогда и заикаться вслух об этом было опасно, упоминать Букейхана, Потанина – первых евразийцев, ещё 19-го века. Говоря же о предтечах, в первую очередь следует назвать Фёдора Достоевского и Чокана Валиханова, в дружеских беседах и письмах обсуждавших эту тему.
Ещё более опасно было упоминание о евразийцах 20-го века, частично выловленных ЧК в ходе знаменитой и, надо сказать, блистательно проведённой «Операции Трест». Никакого «Треста» не было, это доныне горечь и разочарование – великую идею «подставили», а персонажей организации «Трест» попросту выдумали в ЧК. А ведь даже имена настоящих евразийцев, в основном эмигрантов, очень значительны: Трубецкой, Карсавин, Савицкий… и, конечно, наш «последний евразиец», Лев Николаевич Гумилёв. И это только верхушка айсберга.
Про их казахских единомышленниках, Алаш-ордынцах, цвете казахской интеллигенции, теперь прославленных и возведённых в ранг национальных героев (из них чудом выжили немногие, наиболее известный – писатель Мухтар Ауэзов), упоминать тогда было вообще подсудно. Заведись, не дай Бог, стукач в компании, судьбы наши сложились бы совсем иначе. Но не завелись. И это, даже на поздний взгляд, не странно: доверяли мы друг другу легко и безоглядно. Говорили, творили, ничего не скрывая друг от друга. О тревожных, обманных далях земли, неба писал Бахыт Каирбеков:
Луна,
Высунув язык,
Жёлтой лисицей петляет
В облаках.
Далеко впереди, сквозь кусты,
Два мерцающих огонька.
Волк?
А может, охотничья избушка?
…две обманчивых звезды.
Говорили мы нередко о том, чего ещё не вполне понимали. Скорее, просто чувствовали – под нами тяжёлая, серьёзная земля. И она досталась нам в наследие. Казахам раньше, казакам (мои предки из семиреченских казаков, поселившихся здесь со времён Екатерины) позже.
Но почему-то чётко понимали, а точнее – чуяли, что громадный полумесяц Казахстана и огромная Сибирь – это одна земля. И разорвать её не удастся никому.
***
…кабы не эта весна!
Очень уж влажная весна удалась в апреле. Солнце купалось в ручьях, дымными шарами каталось в набухших деревьях, растекалось по каждой клеточке. Весна перемешала солнце, кровь, люди посходили с ума. Зачем, казалось, шатаются по мокрым улицам, здороваются на ходу, и ни черта не понимают!
Не понимают, не видят, что это всё уже одно целое: плавают в мире, как дафнии, спариваются, разделяются, не понимают...
Это же безумие! Сейчас, как никогда, нужно всматриваться, отыскивать себя. Не болтаться попусту, не тратиться на «подворотные» случки, а искать, искать!..
Да что же это такое?
Я брёл по весенней улице, почти в бреду, что-то бормотал про себя, и вдруг…
Странно знакомый, низковато грудной голос обозначился во мне. Это был мой голос, он называл моё имя, но что-то в нём было ещё, кроме знания имени. Что?
Вздрогнув, и ещё не до конца обернувшись, я узнал – Тебя. Ты шла, облитая солнцем, в синем весеннем пальто, в сказочном (больше таких никогда не видел!) белом прозрачном шарфике. Он светился, налитый голубоватым пламенем, взвивался над головой, сверкал золотыми блёстками. А ты, окружённая сиянием, шла… шла ко мне. И, с весёлым укором окликая меня, совсем по-новому улыбалась…
Тебя раньше не было в тебе… нет, что-то мерцало в тебе, что-то искрилось, и я восхищённо любовался тобой в эти мгновения… но Тебя-то в тебе не было! И – мгновение уходило. А с ним и мгновенное восхищение тобою.
Тем более, что увлечён я в ту пору был неземной, как тогда казалось, стервой. А ты была земная, серьёзная девочка. Аккуратно занималась в библиотеке, никогда не пропускала лекций, ходила с мамой по магазинам, работала по дому. И мне совершенно не приходило в голову позвонить милой соседушке, пригласить к друзьям, на прогулку. А ты была земная, настоящая. И знак твой, как выяснилось, земля. Твои мягкие черты, неторопливая походка, плавные очертания белых рук, грудной голос (он поначалу казался манерным, только потом я оценил его глубину) – всё в тебе было естественным, выдохнутым земной природой.
Я не замечал тебя в круговерти подруг. Слепое чудовище!..
– «Здравствуй, милая!» – точно мы прожили с тобой целые годы, и сейчас просто встречаю после работы, я взял тебя за обе руки. И тут же – сухою, шершавой грозой – просверкала меж нами дрянная мыслишка: а ведь мы же с тобой друзья, и только!..
Да какие мы, к чёрту, друзья? Я не хочу быть друзья!
Нет, надо что-то соотнести, исправить, выправить положение. Я вдруг отчётливо увидел пыльную застарелость нашей общей глупости – про ту самую дружбу… И – понёс!
Я нёс вдохновенную ахинею, а ты молчала, с недоумением взирая на обалдевшего соседа. Карие, лучистые глаза с жуликоватым интересом, совсем по-новому оглядывали меня, радостно пытаясь понять: что же такое произошло?
– «Что с тобой произошло?» – наконец спросила ты. И я пришёл в себя.
Пришёл и обнаглел.
– «Произошло то, что я тебя хочу… хочу пригласить на свидание!».
– «На свидание? Вот дурачок… ведь мы и так видим друг друга. Это и значит: сви-да-ни-е. Вот она, я, – так и видь меня, а я – тебя…»
– «Нет-нет, я хочу видеть не так. Я хочу настоящее свидание – в парке, на
скамейке, у старого жасмина... в точно условленный час… слушай, приди ко мне на свидание? У меня никогда не было настоящего свидания!
***
Кое-что я понял (на уровне осознания евразийства) лишь в середине 80-х годов. Мы тогда с Евгением Курдаковым (Царствие ему Небесное!), не только поэтом, но знатоком этнографии и минералогии, ездили по всему Восточному Казахстану с циклом лекций от Общества Знания – замечательная была организация, скажу задним числом, как и Бюро Пропаганды Союза писателей, которые рухнули вместе с Советским Союзом.
Отдыхали на озере Зайсан, в заливах Иртыша. Отходили от лекций и чтения стихов в рабочих коллективах. В основном то были заводы Среднего Машиностроения. Так шифровались предприятия атомной промышленности.
Купались, гуляли по окрестностям, ловили рыбу, просто бродили вдоль берега, места там на редкость красивые. Пинали прибрежные камушки…
И вдруг Женя остановил меня:
– «А ты знаешь, что сейчас пнул?»
– Голыш… красивый, конечно, надо бы взять… (у меня с детства хранилась коллекция камушков, вначале просто выловленных в алмаатинских арыках, а позднее привезённых из геологических экспедиций). Голыш был плоский, с чёрным отливом и белой полосой посередине…
– «Так вот, это Танталониобад… на этом камушке, если приложить мозги и деньги, может небольшой город работать, жить целый год».
– Почему не работает?
Женя печально усмехнулся:
– «Вот ты меня спрашивал, когда мы выступали в пятом цехе, почему у нестарых ещё мужиков такие серые, мучнистые лица?»
– Спрашивал.
– «Не хотел я тебя пугать… ты вырос, считай, в курортном месте, в Алма-Ате, а здесь… у мужиков с детства здесь такая судьба. Очень рано женятся, побыстрее заводят двух-трёх детишек, а потом, ближе к тридцати у них «повисает на полшестого»… и они не корят своих молодых жён, если те заводят дружка на стороне, а просто кормят семью… такая судьба. В наше время против радиации хоть какие-то защитные меры предпринимают, а перед войной в Восточном Казахстане уран в горах открытым способом добывали, вручную, а потом горы грунта на простых телегах везли, к заводам…
Ты, конечно, прав, говоря про свою любимую Евразию, но знай, что не всё так красиво. Хотя здесь, как и в Сибири, вся таблица Менделеева, и если сюда вложиться!..»
Женя мечтательно зажмурился и прервал становившийся тяжёлым разговор.
***
Уже позже я разговорился на эту тему с казахом-геологом. Он спросил:
– «А ты знаешь, сколько вся наша нефть и газ весят по сравнению с редкоземельными металлами, да хотя бы на одном Мангышлаке?»
– Ну и сколько?
– «Да с ноготок, не больше… ты думаешь, почему западные акулы так зарятся на нашу землю? Тут надо сказать «спасибо» мировой нефтяной мафии и нашим денежным мешкам – не дают, и не скоро дадут перевести углеводородную энергетику на рельсы редкоземельной, куда более мощной в перспективе энергетики. В России армия мощная, а мы при «плохом ветре» в геополитике вообще можем оказаться беззащитными… а кстати, ты замечал, как трудно ходить по Казахстану и по Сибири, физически трудно?..»
И тут до меня дошло. Бывал же я и в европах, и в Африке…в Африке вообще, как на луне, почти летаешь, а не ходишь. Нет больше такой тяжёлой земли.
Сибирь, Казахстан, Россия…
***
…не знал я твоего ритма. Время у тебя шло совсем иначе, чем у меня. Несоответствие ритмов стало мукой. Сколько недоразумений принесли в нашу жизнь условленные минуты, выливавшиеся в часы! Твоя минута равнялась моему получасу, не меньше. После одного свидания, на которое ты опять опоздала, я даже сравнил тебя с повиликой, а себя с молодым дубом. Повилика так быстро обвивает ствол, что он не успевает понять: кто же там обвился вокруг него? А когда понимает – поздно. Уже опутан. И даже не пытается сопротивляться… да и не хочет уже.
Он уже её полюбил, эту пестрокрылую змею!..
На каждом нашем свидании я бесился, ожидая, и цвет первых мгновений встречи – самый свежий цвет узнавания! – словно бы обкрадывался. Обстригался хронометрическими ножницами: поверху, в самом нежном цветении. Минуя верховную праздничность первых мгновений, мы сразу вплывали в будни. Поначалу ещё прекрасные, ещё прекрасно сварливые будни…
Вот и тогда, в парке, твоё первое опоздание – часика этак на полтора – только взъярило гон.
А тут ещё солнце! Страшное весеннее солнце...
Я вскакивал со скамейки, кружил и вертелся по всем аллеям парка, как волк… я рычал, но возвращался назад. И снова рыскал в тревоге – не перепутала ли место?
Не перепутала.
Неторопливо, как всё и всегда совершала, подплыла, села на скамейку, предварительно убедившись в её чистоте, и буднично спросила:
– «Ну, что будем делать?»
– «Как что! – всё взвыло во мне – ты опоздала на свидание, я зол… но всё
равно, вот прямо сейчас я буду тебя целовать, ты понимаешь?..»… этот вопль стоял, – должен был стоять! – в моих глазах, как на картинке. Ты не могла его не видеть, не понимать. И всё-таки не понимала. Не видела. Или делала вид, что не видишь.
Сидела себе на скамейке, побалтывая хорошенькой ножкой, разглядывала прохожих, провожая их медленным поворотом головы, и – ждала…
Вот это мгновение и было самым опасным. Оно-то и мучает меня по сей день: ты ждала, а я боялся тебя поцеловать. Но почему, почему? Ты же дала мне знать всем своим существом, самим явлением на свидание – я ещё не твоя, но при известной настойчивости стану ею. Решайся не решайся, бойся не бойся, это проблемы твои, а я своё слово сказала. Вот наше свидание – видь.
***
И всё-таки, что же это было такое? Что распирало грудь, заставляло тяжко ухать и колотиться сердце? Ведь не сердцем – душой я узнал тебя. Это душа, как всегда, одна душа была во всём виновата!..
Но душа не подавала тревоги. Она спокойно говорила – ну и поцелуй, что тут страшного? Вот сидишь с красивой девушкой, может быть, даже со своей, только тебе назначенной половинкой, вот и слейся с ней. Как? Да очень просто! Для начала поцелуй. Положи руку на плечо, погладь по русой головке, по плечику… и – поцелуй.
Если очень боишься, сначала в щёчку, почти незаметно, почти дружески, а потом… душа наворковывала сладкие рецепты, а я сидел и обалдевал от прелести спокойного твоего лица…
Конечно, поцеловал. Преступил себя, и сделался – преступником. Ткнулся губами в белую щёчку и быстро-быстро, наверное, очень глупо – поцеловал. До того нездешне и глупо, что ты изумилась.
– «Эт-то ещё что такое?!» – Ты отшатнулась от меня и, вскинув ресницы,
страшно вопрошала. Ты требовала немедленного объяснения случившемуся! Ты возмущалась по-барски, прямо как в пасхальных стихах Блока, которыми потом, в любовных играх, частенько меня подразнивала:
«…вот ещё, стану я,
Мужик неумытый,
Стану я, беленькая,
Тебя целовать!»
Целовала. Ещё как целовала! Но – потом. А сейчас возмущалась, требовала остаться в границах дружбы, лепетала несусветную дичь. Как же! Границы были перейдены стремительно. И непоправимо. Контрабанду через границу я проносил долго и увлечённо. Проносил мимо твоих, спящих уже родителей, и счастливо сбывал её… сбывал одной только тебе. И ты увлеклась.
Ты радостно принимала ночные набеги меж «пограничных» дозоров спящих родителей, дарила мне и себе краденое, особенно неповторимое счастье. Дарила вплоть до той поры, когда скрывать наше общее богатство отказались последние, самого вольготного покроя, одежды…
Встречи стали жизнью. А первая, самая волнующая так и осталась там, в парке, под кустом жасмина – в самом первом том поцелуе. И вот, дурачок очарованный, тайну его я расколдовываю всю свою жизнь. Пытаюсь изъять из неё лютую кащееву иглу, когда-то пронзившую душу, доныне свербящую память. Пытаюсь понять, спутал я тебя тогда, или ты вправду была ко мне, только ко мне? И правда ли, что боязнь проистекает из страха взять чужое?..
Благословен же тот, залитый солнцем день, когда ты окликнула, вынула меня из весеннего бреда, и просто улыбнулась! Ты ведь сама не знала, куда идёшь, ещё и представить не могла предстоящего. Ты просто улыбнулась…
И только нежность, по наклонной перетекшая в страсть, и снова, вопреки всему, взошедшая, засветившаяся, стала благословением. И значит, совсем недаром, и вовсе не случайно ты шла ко мне тогда, залитая солнцем, овеваемая воздушным шарфиком, шла, и, окликая, окликнула?..