Тиха несправедливость. Зла и корыстна. И прилипчива, как банный лист...
Хотела было я "загрубиться". Не видеть и не слышать.
И чуть не утонула во мраке, который стал наступать на меня со всех сторон. Всё смелее и смелее. И уже чуть не исчезающей точечкой стала я. И вдруг споткнулась. О… ложь.
Поняла, вдруг, что лгут мне заботливые ласковые тети. Только зачем?!
И тут, словно талые воды зарябило, рассветилась глубина, а на дне ее мой муженек убитый лежит, и чувствую я, что глаз он открыть не может. Сказать что-то хочет, а не может.
О снова рябь пошла по глади над черной бездной, и заворковали голубки мои ласковые, и всё бумаги мне какие-то подсовывали - подписать.
А одна сказала другой, отвернувшись в сторону:
- Ты почему не предупредила, что не пьет она? Даже на поминках не пригубила!
- А я откуда знала?! Правда, предупреждал тут бомж один, всё бормотал чушь какую-то.
- Какую чушь?
- Да всякую!
- Так отвечай же! - рявкнула дородная Марь-Петровна. - Тебя спрашивают, что за чушь от бомжа слышала?
- Да так... Святые они, говорит. Не трогайте их. И дурак на колени еще встал!
- Дурак-то дурак, да, видно, умнее нас. Он тебе не напомнил, сколько эта квартирка на Фонтанке стоит? Зачем ей одной такая-то? Ладно. С другой стороны зайдем.
- С какой другой?
Та сверкнула в мою сторону очами ворониными, цыкнула на подчиненную, отвернулась.
И поняла я вдруг одно - лгут они мне. Скрывают что-то. Врут.
Очнулась будто.
От морока какого очнулась.
Поднялась и ушла. В надежде никогда не видеть.
Но как невидимый Косарь, нездешний жнец косит наши надежды я уже знаю.
Санкт-Петербург