Би-жутерия свободы 144

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 144
 
Пыльный смерч в удивлении стоял столбом, что вызывало правомерный вопрос, а размножается ли пыль в загрязнённых условиях, учитывая, что за полгода в не стираной постели три поколения отчаянных микробов погибло от взрывов женского смеха.
На это могли ответить только двое его друзей по затупившемуся перу: лощёная и ухоженная Фофа Решето (чемпионка в парфюмерном прыжке «Тройной одеколон») и Гюнтер Репейник – поэт-ничевока, внесший непоправимый вклад в разложение светского общества на составные части короткими тостами с длинными пожеланиями и садистским китайским цирковым номером «Жирные летающие тарелки на прорастающих насквозь бамбуковых палках».
Гюнтер, одно время снимавший сносный склеп на кладбище, зарекомендовал себя в богемной среде единопромышленников растяжимым словом, и прослыл в ней перебежчиком с одного предмета юбочного увлечения на другой.
По неподтверждённым слухам, пакостная парочка Г. и Ф. на кого-то осерчала и смоталась освещать недоразвитые события в храме искусства, развернувшиеся после того как Г. высказал Ф., что он готов потратить на свою подругу состояние... здоровья, которого у него больше нет.
Их «Нетрезводвоякое, высокогорное мнение» переместилось с Лазурного берега, в Саратов, выполнявший роль глушилки, которая, судя по вспотевшему лейтмотиву песенки Дорис Дей «Che sara, sara» обещала в будущем стать вечерне французской. Может потому совы и умные, что посещают вечернюю школу?
В доме Садюги, всё казалось толстым: стена с картиной пустынного пейзажа с головой, торчащей в пыли, опылённая мебель, даже глумящаяся пыль на полу жирела день ото дня, расслаиваясь от сквозняка, тянущего с подоконников.
С тоской поглядывая на весь этот бардак, Амик – поэт с не сформировавшимся национальным подсознанием вспоминал, как пять лет назад на маскараде журналистов получил денежную премию в размере чашечки каппучино за маску для окон, чтобы не сильно дуло из револьвера у его седеющего виска (пулям стало невмоготу,  всю обойму  предстояло выпустить погулять).
В тот день мозги Амброзия были запелёнаты в непроницаемый туман видений утрусской рулетки, проявлявшихся в зимних заносах взяток. Но их хозяин нашёл силы смести в кучу обрывки воспоминаний и уселся пить собственноручно приготовленный кофе-гляссе «Кондовое», сдобренный брусчатыми булочками.
Тогда поэт записал свой сокровенный принцип на рукаве белого свитера: «Не есть больше положенного... на тарелку и уважать национальные цвета членораздельного варёного рака». Беспорядок – порядок моего дня, смекнул смекалистый Амброзий, цитируя подвернувшиеся под руку афоризмы из своих загазованных эссе «Воспрянувший пуком» и «Пук травы».
Он раскрыл газету и в разделе «Скачки» вычитал, что любимая лошадь Садама Хусейна Профонация (отец Профсоюз, мать Националистка) зашибла ногу и находится в эксклюзивном стойле на реабилитации в Багдаде. По дороге туда, сообщала пресса, в Персидском заливе лошадь подхватила Каттар дыхательных путей. Немало огорчившись, Амброзий, нежно гладя головку голландского сыра, перекинулся на предпоследнюю страницу с некрологами, чтобы убедиться в выбывании из жизни имён наслуху, при этом он огляделся по сторонам, напевая песенку Колобка «До чего же хорошо кругом» будто брякнул что-то неподходящее. А на последней странице сообщалось о начале охоты на обложенный со всех сторон матерный язык, что вконец его расстроило. Вокруг не было никого, с кем бы он мог поделиться рационализаторским предложением – сделать бешеное состояние, идя пружинистым шагом, или отнести окольцованной дорогой задиристый пук к природным газам.
А пока королева итальянского регге Лоредана Берте пела ностальгическую «Эй, Тбилиссима...», ноги Садюги вытворяли умопомрачительные кренделя в память о  гуттаперчевой женщине в цирке, набравшей в рот воды и поставившей себе клизму.
Приглядевшись в каком запущении находилась берлога Садюги, легко было догадаться, что убиралась она раз в год, и то по обещанию, не зря же в бомонде в среде национальных меньшинств к нему прилипла издевательская кличка «Чистюля».
Уборку Амбозий делал не сам, а с помощью прислужницы, которую называл королевой порядковых чисел из-за обесценивающихся таллеров. Днепролазная, почти болотная грязь повсюду настойчиво заявляла о своём неотвратимом праве на существование. Как либерал он всячески потакал капризам Непролазной, защищал права Нечистоплотной, внося посильную лепту в накопление её, и это притом, что он выступал за нафталинизацию меховой промышленности и против загрязнения немытыми соседями квартиры напротив, в то время как по разным углам его комнаты валялись «пятки вместе – застиранные носки врозь». Критическая точка Запылённости достигла своего предела. Теневая экономка Серафима (Серый Фима, как называл её по вторникам Амворсий) Дуст, гордившаяся зубными трещётками, вставленными на прошлой неделе и которую никто из знакомых в глаза не видел, навещала его. Это вызывало малоприятные столкновения.
– Поскорее убирайтесь, меня ждут великие дела, – говорил Амброзий Серафиме, действовавшей на него как удары шпагой по печени, наносящей очистительные визиты в его покоях.
За редкими случаями она воздерживалась от заявлений типа : «Вчера шёл дождь, а сегодня воскресенье – транспорт не ходит». Но это можно было ей простить, учитывая, что когда-то она пробовала заниматься любовью в гамаке, ни на минуту не забывая о своих не прокрашенных французских корнях (в ванной она трижды расцеловывалась с отражением в зеркале, а когда на левом виске раненой «Синей птицей» билась жилка, наливала себе шотландского виски в стакан из-под зубных щёткок).
Заботе о чистоте, как о таковой, Серафиму научил её дядя – специалист по кожным заболеваниям, поставщик замазки в Замбези и негласный член футбольного сообщества «Погнём и мячом» Эпидермис Кератозов. Что пережила  густонаселённая часть Серафиминого волосяного покрова ополчившимися на неё насекомыми, знает только Кератозов и порекомендованное им средство борьбы с педикулёзом – Сульсеновое мыло и яичное «Фаберже».
До момента окончательного излечения Серафима Дуст безбожно пила и придерживалась одной идеологии – стены. Трогательная наивность Амброзия, окрылённого любовью к планеризму, в отношениях с пылью поражала её. Но она терпеливо выслушала поэта, когда тот продекламировал ей как-то перед уборкой: «Стоит взойти на эшафот, чтобы по-настоящему оценить с чем ты расстаёшься».
В списке квартир, курируемых Серафимой, Садюга проходил в графе Нечисто-плотный. Уборщица пылетолог-пылеглот С. Дуст, разбираясь в людях, умела беречь деньги, данные ей в тактильном ощущении. Разведав у соседки, что время тоже таллеры, она попросила объяснить ей, как можно в безводной Сахаре торговать солёными огурцами или судачить, не поймав ни одного судака в пустыне, экономить на неизменных величинах времени?
На заковыристый вопрос никого кроме пустобрёха Амброзия ответчиков не находилось. Он обещал обрисовать вчерне интересующую её картину, но дальше этого  не пошёл (видимо красок не хватало, хотя в  воображении рисовал не хуже Рембрандта). Возможно из-за перспективы получения исчерпывающего ответа, Серафима планировала навестить его квартиру и силком заставить её мало-мальски приличной мебелью. Посреди высокоорганизованного бардака стоял журнальный столик с кривыми ножками, поражёнными подагрой.
Сегодня Садюге предстоял галантный день – он отмечал годовщину использованной салфетки на журнальном столике, где валялся путеводитель-подкидыш.
К покрытым стеклом обеденным столам, за которыми он не раз сиживал, у него выработалось двоякое отношение – они предоставляли возможность безнаказанно разглядывать резные ножки служебных прелестниц с обкусанными ногтями и облезшим педикюром, а также не позволяли давать волю рукам в ознакомлении с великовозрастными коленками и широченными бёдрами их обладательниц. Перемешанные напольным сквозняком с рафинированной пылью, клочья волос беспорядочно валялись там, где ещё не ступала его плоскостопная нога одиннадцатого размера.
К сожалению редких, как его зубы, гостей, журнальный столик не был охвачен пламенем житейской заботы хозяина. Зато его по-медвежьи обхватывал готической буквой G, со временем ставший ещё более мягким, плюшевый угол, на который сваливалось всё, «что только твоей душеньке угодно», начиная с трусов и кончая счетами необузданного в своих стремлениях получить выгоду за услуги эскорта на дому «Скаковая лошадь», перебивающегося с хлеба на воду с такими заказчиками, как Амброзий Садюга.
Снисходительный к себе и требовательный к другим обленившийся писатель-эротоман, редко пользовавшийся карманной расчёской расходов, а в солнечные дни предпочитал замалчивать свои пороки и  оставаться в собственной тени, но при строжайшем условии, чтобы её приносили. Если бы он был богат как Крез, говорил он, за раздвижным креслом-кроватью у него с обеих сторон стояли бы неприметные гиганты-негры с опахалами. Правда, рачительное гомериканское правительство позаботилось о том, чтобы опахала больше не поставляли в страну, а слово негр постарались навсегда вычеркнуть из английских словарей, не взирая на общепризнанное понятие, что нельзя подвергать каждое живое слово вивисекции.
Постукивая ободранными пятками, Амброзий перебежками передвигался по захламлённой комнате, исходя из реального положения вещей как обстановки, и с лёгкостью проводил рекогносцировку на местности. Зная педантичного Садюгу, можно было предположить, что при одном только беглом взгляде на весь этот хаос, крик закалённого ужаса застревал у него в гортани, а отвислая нижняя губа застывала в почётном карауле (необходимо отдать ему должное, он не разменивался на визг ни при каких обстоятельствах и знал, что женщина, ставящая перед собой задачи, а не зеркало достойна сожаления).
На непрокрашенных стенах были развешены символы кумиров святой троицы – апостолитет гениев с мрачными лицами Галича, Окуджавы и Высоцкого. Их взгляды начинались и заканчивались на приветливо улыбающемся им лице хозяина жилища с картины напротив, выполненной в деловом тоне отработанным смазочным маслом. В его плутовских глазах было написано «Плагиат – побратим конокрадства» и мерцал бенгальский огонь недюжего ума. Сам Садюга никогда не проходил мимо своего фотопортрета, не облобызав его глазами, полными слёз умиления, хотя вышел из петушиного возраста «Курам наспех». В затемнённом коридоре под потолком возвышенно стенали в примирительном тоне абстрактно-принудительные работы Пожелтяна выполненные цветной гуашью (осень он рисовал размашисто, одевая людей  и деревья в сусальное золото): «Амброзий с проявлениями падучей в детдоме», «Амброзий в желтушном кафе «Yellow submarine».
При входе висела ободранная балалайка, а под нею узбекский ребус «Можно ли выдавить мозги из тюбика под тюбетейкой?»
На инкрустированном журнальном столике, не отмытые деньги, хозяина вертящегося в миксере идиотизма.
Пристенные шкафчики завалены книгами, вышедшими из-под пера самого Амброзия. Посередине стола гордо восседала начатая бутылка дорогого его сердцу «Реми», стократно упомянутая в бесчисленных произведениях писателя, в которых он с подрагивающей в руке рюмкой французского коньяка путал вымершие пасторальные пейзажи с демоническими персонажами.
В томительном ожидании Фру-Фру губошлёп Садюга, геральдическим гербом считавший «Трегубец на щите», присел в податливое низкорослое кресло из искусно сплетённых интригующих женских ножек, предаваясь контуженым воспоминаниям, связанным с апатичной женой и деспотичной любовницей,  с которой он сбил спесь, а вот пыль сбить не удалось.
Известно, что в детстве мальчишки забавляются игрой  в трёх мушкетёров. Успешно пройдя эту стадию развлечения, когда с гвардейцами кардинала покончено, миледи наказана, а пушки крепости Ларошель смолкли, Амик спрятал деревянную шпагу в чулан в смиренном ожидании лучших времён, когда сердобольные родители шестидесятых годов сунут его в институт, и вот тогда... прошёл слушок, что Винни Пух женился на Вине Грете с третьего захода, рассчитывая жить дёшево и сердито. Но и это не возымело влияния на дальнейшую судьбу Амброзия, не вызвав у него ничего кроме рефлекторной отрыжки.
Садюга соизволил принадлежать к той части студенческой молодёжи, где не огрызались только огрызки от яблока, после того как в татарском ресторане «Сабантуй» компания, расставаясь с героями Дюма, под водку прикончила «Лошадь в спелых яблоках».
В моду входил бородач Хемингуэй. Амброзий, копируя его стал носить свитер машинной вязки с рукавами за спиной, покуривать трубку и беспробудно пить сельтерскую. Вскоре Эрнста сменил Ремарк и наш герой, не предавая «Старика и море» начал подражать туберкулёзным чёрно-обелисковым героям. Раз в месяц (соответственно подсунутому ей роману) девчонка наливалась густым киселём и харкала бутафорской кровью – это придавало ей натуральное сходство с эрихарремаркиевскими героинями в высокогорных лечебницах. За неимением под рукой туберкулёзного санатория, Амик отвозил зябкой весной предмет своего поклонения на мамиспапиной дачу в Фирсановку. Там на застеклённой веранде среди беспредметных бесед он разжигал печку, исполнявшую роль уютного камина горного отеля в ремарковской Швейцарии. Вместо тарахтящего немецкого языка приходилось говорить на исподне-родном, но это с лихвой компенсировалось английскими словечками O’кей и My darling.
Заботливая девушка прихватила с собой банку домашнего киселя и ВАКханалия, сопровождаемая бесконечным курением, употреблением спиртного и тел шла точно по сценарию, слямзенному у ничего не подозревающего автора бестселлеров. Придавленное похаркивание киселем дополняло иллюзию приближённости действия к оригиналу. Не хватало только машины, но её с лихвой заменил тарахтящий мотоцикл, собранный умелыми Садюжьими руками. Счастливая парочка ездила за два километра по просёлку к Барскому пруду (бывшему имению бабушки Лермонтова, отданному советской властью под туберкулёзный санаторий).
Девушка сплёвывала в мутные застойные воды пруда остатки киселя. Исполнив свой романтический долг, она садилась на сиденье позади Амброзия, одной рукой обнимая его за шею, другой она пролезала в его колбасный отдел, и они неслись обратно на дачу.
Девушки менялись, Амброзий же оставался верным себе. К приходу Фрумы он изрядно постарался, изгнал из кухни местное население – тараканов, вымыл посуду двухнедельной давности, которую обильно сдобрил матом, а подмышки умастил прокатным дезодорантом в целях оздоровления окружающей его обстановки в стиле «Вампир – а нам что?»
Но Амброзию было невдомёк, что боевое подразделение буро-коричневых готовилось к наступлению на участок немытого фронта – почерневшую газовую плиту, а она была самой чувствительной зоной его непрекращающихся забот.
Однажды он затащил к себе поношенную галошу Валенсию де Валяй в кружевном лифчике с безупречной талией в стадии отторжения тюленевых занавесок от пергаментной кожи, заявившую, что она выходила в сад на интимную связь на правительственном уровне. Сидя за столиком, эта мужеловка огорошила Садюгу совершенно неприемлемым пожеланием. Я страстно хочу кофе, а не чай в мошонке, прошептала она, наберите в рот воды, положите на плиту чёрные маслины маслянистых глаз и включите газ.
Садюга не знал, что ответить, тем более, что стеклянный чайник лопнул три дня назад, а новый в обмен на окурки он ещё не приобрёл (сторонник бартерной торговли, но не половых терактов, Амброзий в сухую погоду медленно подбирал окурки, как поезд набирающий скорость возле дешёвых гомериканских магазинов «Конвой»). Учитывая повышенную восприимчивость ко всему новому, Садюга бросился в ванную комнату, но серная кислота непредвиденно успела вытечь.
Картина была отталкивающая. Заработал гидравлический пресс морали и Валенсию де Валяй пришлось за шкирку выкинуть из дома. Не познакомься мы ближе с Амброзием Садюгой как с личностью, мы бы потеряли больше, чем он приобрёл. Поэтому посчитаю за честь сделать наброски к портрету эрото-поэта, чудом избежавшего призыва в армию умственно нетрудоспособных, которая давно не воевала, а то бы он не вернулся из неё живым.
Страдая несварением куриных желудков, борец за справедливость Амброзий считал, что справляется с поставленной задачей, когда та оказывается на лопатках. Он периодически терял интерес к женщинам на кушетке, накрытой шотландским пледом, и к кошерной пище, настойчиво требуя сервировать последнюю.
Все тащили кто что мог, и только один он, как деревенщина, городящая чепуху и нянчившая базарную мечту, обещал принести осязаемую пользу нищающему государству. Во многих людей Амброзий вселял надежду и доверие по ордерам в ажурном порядке подходящей очереди, продавая поэмку «На птичьем дворе не видно придворных», имевшую бешеный успех, хотя дело не обошлось без 16 уколов в изголодавшиеся складки живота.
После интенсивного курса лечения поэт был настолько выжат и подвержен тщеславию, что однажды взялся переводить дух акына Джамбула через дорогу в самом широком её месте, чтобы услышать скрип тормозов, обращённый к нему лично. Сказывалось, что когда-то, переходя речушку вброд, он боялся замочить свой причандал – доходил до половины и свисал как в воду опущенный.
Склонный к гиперболам и женским прелестям, о себе поэт говорил в минуты наивысшего откровения: «Я не окольцованный ярмарочный бык, которого водят за нос на верёвке, перед тем как он почувствует себя куском мяса, покладистым на жаровню». 
Исходя из того, что лгать вообще-то нехорошо, а правдой делиться не принято, ему приходилось молчать, помня что бурёнки не вынуждены лгать, скрывая своё лесбианство, ибо они не покрывают друг друга в избитых трюках, сваленных в кучу на арене.
 Не удивительно, что Садюга побросал многих женщин, которые вели себя непредсказуемо, безжалостно жаля друг друга, как рабочие пчёлы в улье, со страхом ожидающие сокращения матки. Как спрятавшемуся в шкафу приходится свыкаться с порядком вещей, забыв о поднятии аппетита и петель на чулке, так ему мечталось о лесе, в котором он ценил бесплатно раздающееся эхо.
Вот и сегодня, приглашённая на дегустацию у густого кустарника, Фрума Пюльпитер вошла в тайный дом «До... свидания» (бывшая забегаловка для осуждённых на пожизненный брак, а теперь резиденция поэта-эрота Амброзия Садюги), Одаркой одарив Амброзия дорогостоящей улыбкой.
Характерно, что в молодости её беспечные дни и ночи пролетали в денежном исчислении. Сейчас её душещипательные пальцы непривычно нервничали, нащупывая голод в области живота. Ей хотелось прозондировать себя, но не здесь при свидетеле. Когда разыгрывался аппетит, она, как в казино, делала ставку фишками на то, что подают к зелёному столу, а её истощённое терпение худело на глазах с навыками навыкат.
Чувствовалось, что Амброзий Садюга симпатизировал её сильным сторонам, забегая то слева, то справа, а его расторопные пальцы изучали карту её нижних полушарий. Его восхищало в ней всё, в том числе наплевательское отношение к дверным ручкам. Когда Фрума, не будучи рохлей, впервые появилась в его квартире раскормленным пузом вперёд, у Садюги открылось долговязое желание положить её на сохранение в сервант до лучших времён, настолько поражала голография её тела, не оставлявшего надежды на перспективное будущее в его, Садюжном, мозгу. Сегодня они не жалеют итальянских патронов, завтра нас, думал Амброзий, не зная кто такие они. Амику страшно повезло – с ним была Фрума с её повышенной усвояемостью предлагаемого материала и это меняло дело, но не засаленные простыни. Глядя попеременно то на них, то на неё, он думал, что от общения с Фру-Фру его добротная, как из английского сукна, проза значительно обогатится.
– Самый выдержанный по своему характеру среди нас пятизвёздочный коньяк  на манер дорогих отелей, китайский флаг, и с видом на Арарат, всё ещё принадлежащий Турции. Не потому ли мы иногда ругаем себя со снисходительной улыбкой, вывезенной из Гонконга? – рекомендательно пошутил Амброзий, обращаясь меньше к Фру-Фру, чем к бутылке, и привычным ширящимся движением руки заштопорил её и откупорил.
В изысканном обществе Фрумы Садюга (человек обитый толстой кожей) ощущал себя приближённым к небесному телу. Он усвоил одно непреложное привило гостеприимства – принимать у себя женщин следует натощак. По его наблюдениям при тусклом свете либидо значительно увеличивалось в размерах, и проголодавшийся оказывался работоспособней пережравшего. Поэтому ему пришлось снять скрижалившие  пчёлы ботинок с буратиновым носом и бронетанковыми подошвами.
Под левым глазом Фрумы Пюльпитер задёргалась припадочная мышца. Она нервно сглотнула, боясь, что чего-то недопоняла по-армянски, как это с ней не раз случалось и сходило с рук вместе с кожей... лайковых перчаток, когда дело касалось выпивки с не в меру настойчивыми на «клюкве» горскими поклонниками.
Почувствовав в Садюге боксёра-любителя, набившего руку на мордах предшествовавших ей спаррингпартнёрш, Фру-Фру облизнула потрескавшиеся карминовые губы и приготовилась отдаться ему в третьем раунде за весьма умеренную цену. Она подозревала, что выброс адреналина в ток крови является ответной химической реакцией, сопровождающейся покраснением или побледнением, в зависимости от уровня дубления кожи косметикой, поэтому не подавала руки и виду, дабы не дезориентировать ухажёра.
От отца (таможенника на чемоданно-узловой станции слежения за перемещёнными лицами, который неизменно обращался к жене: «Кухоная у-тварь!») Фрума унаследовала умение сдерживать эмоции за рукав, а от дяди, обиженного властями художника Василя Попранного, выявлять чувствительные органы у партнёров. Попалась она на том, что влезла в Интернет с рационализаторским предложением доставить кому-то из лесбиянок удовольствие по пневматической почте (её, как ни странно, влекли к себе пересечённые местности женских тел с брожением дрожжевого характера на перекошенном мониторе, застывшем в желе ужаса). 
Со своей стороны Амброзий смутно догадывался, что смехотворный авангардный юморист, как он, злопихатель в отношениях с женщинами рискует быть понятым только при обыске в квартире соседа-алкаша корнета Луи-Пол Одиннадцатого, с постмолочного отрочества влюблённого в ту же бутылку, которую никак не мог разделить с соседкой по коммуналке в шахидском поясе целомудрия и тусклым взглядом оценщицы мебели. Чтобы не добивать Фруму до конца, Садюга вынул из затоваренной Гусь-хрустальными «слезами» горки созвучные бокалы. Он плеснул в них коньяк себе и ей, увлечённо пожирающей глазами настенное изображение поэта, на поверку оказавшееся непродажной картиной тёщи Амброзия, работы нетвёрдой кисти неизвестного мазилы футболиста-художника, требующей детальной доработки.
К непритворно-вящему изумлению Фрумы поэт, пригнувшись, посвятил ей четверостишье, переведя по памяти Джамбула на иврит, и тем самым себя в гильдию писателей Мосада. Произошло это сразу после того, как предусмотрительный Садюга выведал в Интернете, что плагиат в мире чистогана можно узаконить, если, освоить механизм легализации краденого выпуском пособия по беззаботице контрразведки «Нильс и серые гуси».
Порой Садюга строил из себя новоявленного Бунина, но из этой затеи не получался даже писатель-знаменосец Фадеев, тем не менее, за считанные 46 минут 23 секунды Амброзий завоевал 4-х камерное сердечко Фрумы и превратился в её кумира.
Не удивительно, что Фрумочка стала событием в жизни поэта – сообщали личные биографы из страны Джамбулия Фроим Летит и Нюра Стамеска, которые после трёх лет постельного сотрудничества подписали сепаратный договор о независимости и неприкосновенности телесных территорий,  заодно отмечая: «Когда женщина видела в нём только деньги, он в отместку искал в ней вместительный кошель интимных вложений».
Стремительный напор эмоционального экскурса в его нестандартное прошлое – школы для трудновоспитуемых, выдержанный госпожой Пюльпитер, не дался Садюге легко. По мере его захватывающего повествования (благодаря его изобретательности продажа супов в пакетиках от презервативов увеличилась в три раза), не находящие себе места руки писателя тряслись трясогузками, слёзы набегали половцами, в горле першило персиками с зелёным перцем. И никто не подозревал, что всему виной была депеша, доставленная из Рима, о закрытии на летний ремонт фонтана капитана мушкетёров де Тревиля, который и прославился-то лишь тем, что принимал душ и давал аудиенцию одновременно.
Амброзий Садюга и не сомневался, что кроме больных зубов Фрумочка Пюльпитер к тому же крепко недослышала, но что-то садюжное, баритонально обтекаемое, всё-таки пробивалось сквозь её покоричневевшие от серы барабанные перепонки. Не зря в течение вышеупомянутых 46 минут и 23 секунд Амброзий подвергал психологической обработке даму, закалённую в неподдающихся подсчёту интимных вариантах. Он позволил увянуть лирическому  отступлению от рассказа о том, как самозванцем, зазывавшим себя в светлое будущее, вворачивал лампочку. Со временем она перегорела и он вывернул её, то же самое происходило с его недолговременными браками. Амброзий, не признававший женщин с заниженной талией и завышенными запросами, попал в плен её глаз.
– Вы королева безделушек, Фру-Фру, с такой женщиной как вы, приятно пролонгировать любовь, – Садюга обезодёживал её глазами, мечтая заключить в определённые рамки на письменном столе, предварительно заключив в старческие объятия.
Коррумпированное тело Фрумы, на котором отрицательно сказалась интенсивная дружба народов, вздрогнуло, надорвав штопаный бюстгальтер, пока Садюга весь во власти низменных желаний, освежёвывал в памяти предыдущие жертвы своих ненасытных наклонностей. Он сначала прильнул, потом припал к источнику любви губами, сделав вид, что не заметил Фруминого эмоционального всплеска и сползающую змейкой бретельку, потому что боялся, что это ровным слоем наложит на него моральную ответственность.
Неделю назад импозантный эрото-поэт открыл для себя вирус прихоти и определил чрезмерную похоть как стимулятор выработки дешёвой энергии. Немигающий глаз спрута искал близости с Фрумой в пропагандистских целях насаждения аргентинского танго в бразильских боссаножках. Амброзию хотелось: вещественных доказательств благополучия и женщин, а также играть в бирюльки на лотерейном барабане, дуть в водосточную трубу, скользить в размытых сумерках надменным взглядом по струнам чугунного забора и говорить перевёрнутые сакраментальные слова.
– Если за королевой в гравитационном поле зрения не вьётся преданная свита, – это уже хрущёвская «куку Руза», но положа руку туда, где должно находиться сердце, скажу, что я в неописуемом восторге от вашей эротической поэзии. В ней ощущается зубной налёт не передаваемого из рук в руки Востока, и наступление перестройки в организме. Никому до вас ещё не удавалось сплюнуть кого-то, кроме себя. Не это ли давит на мою деформированную психику?  Надеюсь вы не уроните своего достоинства, сегодня я не настроена подметать, – замялась она уголком страницы зачитанной книжки со слаборазвитым  сюжетом.
Увидев пыль на рахитичном журнальном столике, чистюля и укладчица кирпича с железобетонными украшениями на бычьей шее Фрума взяла в руки щётку и вспылила, – теперь мне понятно, почему вы говорите в нос, – раскашлялась она.
Амброзий Садюга, в достаточной степени поиздевавшись над струнами гитары, не подозревал, что в испорченном её настроении срока годности не отыскать. Поэт почувствовал себя одновременно кенгурёнком в дорожной сумке родительницы и пеньковым мухомором, делающим предложение лесной поганке, и благоразумно решил не ввязываться в объяснения. Он был на сто процентов уверен, что если покраснеет, как рак, то определённо кто-нибудь постарается оторвать ему клешню.
Поправив наскоро подогнанный паричок на обширной плешине квадратного черепа, Амброзий склонился к глубокомысленному выводу, если нос вещь необходимая, то заложенный нос ещё больше относится к достоянию ломбарда, и с этим ничего не поделаешь. А пока не заведутся денежки, чтобы выкупить его у венгерского ломбардийца Ференца Пустоши, в частной конторе которого потолок во время дождей не просыхал заядлым пьяницей, и где Ференц не первый год служил пре-следователем, другого выхода нет.
А кто как не он (чемпион Буды и Пешта по конному спорту) знал, что тянуть жребий за хвост небезопасно.
Родители Ференца после ноябрьской революции сбежали в гостеприимную Австрию. Оттуда в 1956-м перебрались с малышом в заштопанной авоське, из которой он чуть не выпал по дороге, в расхваливаемую радиостанциями Гомерику. Своим опытом он поделился с Садюгой в песенке про ходячую рекламу.

Говорил мне незнакомый некто
В золотых цепях, но без оков:
«Десять лет пахал на частный сектор
Бессловесно, без обиняков.

Горы брака понаворотили
Из поставок левого сырья.
По заслугам лавочку прикрыли,
И среди уволенных был я.

Без ярма на шее очень скучно,
А без «зелени» нехорошо.
Пораскинувши умом научным,
Вмиг к рациональному пришёл –

По запарке не за тем заехал,
Из страны где все были равны,
Без навара помирать от смеха
В обществе распущенной жены.

Обратил внимание – не плохо
Люди, не работая, живут.
Не дадут здесь, чтобы кошка сдохла,
И в рецессию до пуза жрут.

Привилегированную касту
Умудрились без меня создать.
Противозачаточную пасту
Для зубов в подвале выпускать

Начал я, мечтая стать богатым,
По социализму не тужу,
Бизнес рекламирую плакатом,
А не с кепкой по углам сижу».

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #145)