Би-жутерия свободы 145

Марк Эндлин 2
      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 145
 
– Спасибо, Фрума, – с прямолинейностью коридского быка  и упорством стряпухи, шинкующей слова на бумагу, вонзил Амброзий. – Благодаря акыну Джамбулу (в моём переводе) началась цивилизованная акынонизация монгольской канализации, давшая насущный толчок её развитию. Могу привести скромный пример одного из моих переводов, фразу: «Выходит мы уже не едем туда, откуда  приехали» я перевел на язык тугриков, что вполне доступно  прозвучало для понимания в столице Цеденбал и для среднего уха Внутренней Монголии: «А воз и ныне там» (Спасибо дедушке Крылову, прадедушке Жану де Лафонтену и прапрапрапрадеду блондинистого юмора Пелопоннеса Эзопу). На данном этапе развития нацпоэзий это насущная необходимость кочевникам пустынь Кара-Кум, Кызылкум и передовым представителям индейских  племён, с мачете в руках борющимся за высокогорную литературу в амазонской сельве у бразильской границы.
– Мне тоже по душе среднеазиатские конфеты, а фанатики в фантиках в особенности, – не преминула блеснуть обёрточными  знаниями Фрумочка. Догадливая дама прежде чем придти в гости к Амброзию собрала о нём анкетные данные, что должно было помочь ей в общении с поэтом перед входом в неё.
Вот некоторые из них (повторение – мать ревизионистского учения). Амброзий Садюга увлёкся боксом, потому что этот Хемингуэй (по его выражению) дрался на ринге, не говоря уже о том, что оба носили свитера одной собачьей вязки, а идентичные бороды делали их побратимами, правда, носы не совпадали.
В отличие от задиры Эрнста преданный боксу Амброзий с подвижным носом и пятнистыми щеками прелой груши, безуспешно боролся с аденоидами и спал с загубником-капой во рту – сказывались последствия неустроенного детства при прохождении трёхэтажного инструктажа во дворе среди жёстких подголовников, заставлявших его просить продавщицу взвесить полкило свиных сосисок в пластиковых презервативах.
На прикроватном столике будильник-рефери – пролетарский гегемон порядка, рядом с ним прошение о незапятнанной любви. На стене – гербарий из гербов и репродукция картины Шагала (два неопознанных летающих человеческих аппарата, взявшись за руки вытянуто парят над еврейским местечком).
Садюга не верил в Бога и в обеденный перерыв с женщиной на занятиях по воздыхательной гимнастике в постели. Влюбляясь в неё, он, не спросясь, целовал её в губы и отправлялся на поиск нижних дыхательных путей. Ничто не могло оторвать его от любимого занятия, во время которого он неоднократно засыпал. Его невозможно было разбудить даже, когда по радио холмила песня о женском теле «По долинам и по взгорьям» или плыла собачья мафиозная «Чау, чау – Гамбино». Но если надрывный голос рефери по телевизору считал до девяти, Садик лениво, пробуждался после нокаутировавших его виски с содовой – он привык проигрывать по костюмированным баллам (виски валили его, ром ставил на ноги).
Амброзия не огорчал его английский (от плохого до надсадного по шкале Рихтера в фортепьянном концерте). Убивало сознание, что он не научился пить неразбавленный виски, видимо поэтому с возрастом у него проявились неряшливые пузатые запросы, а осиную талию сменила осенняя. При этом не надо забывать, что с женщинами Садюга начал жить во времена, когда события и пролежни непроезжих дорог к светлому будущему освещались подбитыми китайскими фонариками на пуфиках под глазами.
Теперь же у Амброзия появилась сердечная слабость  – тяга в Дронксовском зоопарке к гигантской ящерице – мрази из страны Мразилия с люминесцентным взглядом на обыденные вещи. Подходя к вольеру с рептилиями, он бородавчато не сводил глаз с игуаны, которую застал в третьем раунде расцвета изумрудной красоты, и представлялся ей – я гуано! Но об этом после... рассказа о моральном падении Садюги без видимых ушибов (одни плюют на забор, другие переплёвывают, третьи придерживаются неписанного правила нарушения на него).
За Амброзием водилось одно непревзойдённое качество – он никому не завидовал кроме как преуспевающим зеленщикам-банкирам и товарищу Иосифу Сталину, и этому был прецедент. В своё время Ёсю на дни рождения завалили... подарками. Ему преподнесли казахский халат расшитый стихами акына и лошадь, чтобы пить кумыс Надежды. В обширных стихах узурпатору предлагалось жить так долго, как прожил сам автор – великий Питбуль Жабаев. Но не довелось, усатому узурпатору, ратовавшему за продвижение противников в карьере с кайлом в руках, подвергнуть избранный для экзекуций народ высшей мере Указания – этапировать иудеев за 7101-й километр в Сибирь. Кровожадного старика безжалостно пришибло в Кремле вагонеткой Истории.
Это не вызвало у Амброзия приступа скорби, а только разъярённый взрыв неподдельных чувств к чиканутой ягуане, выразившихся в водосборнике общедоступной поэзии «Отдых в работе – юбер аллес». В нём он доходчиво описал вспухшие варикозные притоки Ориноко в Южной Америке, защитив второсортную докторскую диссертацию по медицине «Эксудат выпотевания». Но его новаторское предложение ловли рыбы в многоводной Ла Плате электрической сетью не нашло практического применения.
– Разрешите продолжить, – вступился за себя Садюга, который  по-настоящему влюблялся в твёрдые обложки своих книг, –  поначалу я мечтал о карьере кулинарного писателя, учитывая мои диетические экскурсы вроде следующего: «Птенцы высиживаются родителями до выскорлупливания (исключение составляют кукушки), а шлаки, для поддержания строгого грациона, выводятся овощами». Но, разобравшись в сказанном, я впоследствии пришёл к выводу, что амплуа писателя-эрота подходит мне больше. Если говорить о моей непрозрачной прозе, то получилось, что я разорил многих конкурентов, наслав уйму проклятий с оплатой при доставке. С некоторыми я знаком. Один из них после черепно-мозговой травмы закончил прельщавшую его писательскую карьеру тем, что наловчился ловить в мутной воде сплотившуюся плотву ногами в лайковых перчатках. Другой зайдёт, бывало, голым в речку, и ловит на скукожившийся червячок.
– Не больно?
– Откуда мне знать? Возможно он к этому виду рыболовного спорта привыкший. Говорят, всю семью «таким Макаром» откормил до гаргантюашных размеров.
Поражённая сравнениями и метафорами Амброзия, Фрумочка наконец-то отважилась и с трудом оторвала от липкой вьетнамской клеёнки бокал, низведя его до уровня пухлых э’lips(овидных) губок, которые не первый год были с ботоксом на «ты». Криво и неумело наклеенные перламутровые ноготки удлинёнными бриллиантиками засверкали на чешском стекле, выгодно подчёркивая синеву её гладко выбритых носогубных складок.
– Что вы делаете, божественная, я научу вас, как надо пить коньяк, – молниеносно и раскатисто прогремел гостеприимный хозяин, заливаясь пенисто-ядовитой слюной в фарватере слов. – Бокал нужно держать как даму, за попу. Конечно, не все покусанные ромовые бабы лесбиянки и могут похвастать округлостями как у него, но скажите откровенно, кто из прелестниц не стремится к идеалу по форме, не зиждущемуся на материальной основе и вещественных доказательствах. А о содержании бокала позвольте уж позаботиться мне.
В подтверждение вдохновляющих на эротические подвиги слов (его выскочка прятался за ширинкой в ожидании сигнала к атаке) поэт подсунул увесистые красные ладони с бесконечными линиями жизни, переходящими в жировые складки-воланы, под основание сосуда вокруг витой ножки и с важным видом знатока виски продолжил научно-преподавательскую деятельность.
– Коньяк, моя вразумительная, пьётся подогретым огуречно-рассольной энергией, исходящей от обильно пьющего по-утрусски.
Они подняли бокалы и окончательно чокнулись.
– Я – трезвенница, – призналась Фрумочка, – вот одна моя хорошая подружка, маленькая прохиндейка и потрошительница бумажника олигарха Иштвана Карманова Анечка Полиэстер, может справиться с миниатюрным бочонком, а другая –  большая и плохая – Агаша Блюменфлигель, стоявшая роскошным  особняком  – даже говорить не стоит, такая она ведренная. Сами посудите, её вкус не выходит за пределы  шлягера «Отфакстротьте любовь по факсу» в исполнении Коленкорова с обнажёнными до пояса танцовщиками и подтанцовщицами, выдававшими расстегайчики и наотрез отказавшимися от фиговых листьев.
– Лично мне плевать на ваших подружек с высокой колокольни, и чем выше, тем лучше. Я представляю нас с вами мысленно движущимися в неразрывном танцевальном тандеме, – прервал Фрумочкины словоизлияния внештатный обозлеватель газеты «Необнародованные новости» Садюга, носясь по комнате с котелком поэтической каши в голове. – И тем не менее, как видите, засушливости я предпочитаю свист ветра, семенящего по полю парашютами оду Ваньчикам. Шикарное было время – тогда я получил год условно за разложение экстренного номера газеты на лужайке, где рядом с пышечками и булочками пристроился целый штабель досок-модельерш из дома «Пошугайка».
– Могу себе представить, если бы  на месте газеты оказалась я! Так что плевать с колокольни следует осторожно, вспугнут, ненароком подтолкнут, – хихикнула она, подавшись фронтоном вперёд (двумя тефтелями без соуса) к предмету своего вожделения.
– Опоздавшего на корабль за борт не выбросят, – вёртко  парировал скоросшиватель порванных чувств Садюга, не забыв погладить себя по плечу за остроумную находку и тут же, скомплиментил, –  растворитесь в улыбке, и обязуюсь выпить вас всю без остатка. Для меня не в меру начитанная  женщина – это целая наука, я готов внести в неё посильный вклад. Не зря же в школьные годы я мечтал о прогулочном катере марки «Не в свои самки не садись».
– Всегда-то вы вывернетесь, – в тон ему с детской непосредственностью поддакнула Фрумочка, почёсывая Геркулесовы столбы ног, – дайте мне закончить, МВДевушка я изнеженная, и алкоголь меня валит. Фрума пересела на оттоманку и вытянула ноги перед зеркалом. Амброзий усугубил двусмысленность её позы, поставив мароканско-японскую песенку «Раскинулись ноги в Сирокко».
– Ну, насчёт санок мы ещё будем посмотреть. В наших отношениях снег ещё не выпал. Не волнуйтесь, моя хлопотунья, ничего такого непозволительного я с вами не сотворю, ведь не зря за моей спиной шушукаются, что я импотент со стажем. Это, конечно, не основная моя профессия, которая должна приносить удовлетворение (у болгарских военных – это отдача в лечо), но в родном языке, могу вас заверить, я впечатляюще силён, чтобы удовлетворить самых взыскательных искусительниц в будуарах на широченных кроватях под желтеющими балдахинами. Доверюсь вам, моя прелестница, в последние пять лет я безгранично одинок в пределах одной взятой комнаты. Естественно, это лучше чем быть двуногим двурогим. Мой непримиримый друг детства, желчегонный поэт Викентий Шварк, известный вам как Опа-нас Непонашему, поэзию которого я активно презираю, как-то рубанул спьяну: «Мы живем в закомпьютеррорезированном веке, где групповое насилие принимает удобоваримые формы долевого участия в Интер-девочке пампушечке в сети Интернет, прямо на глазах превращающейся в Интерда». Конечно, в клёцках воспоминаний, можно и групповое изнасилование, это духовное ограбление с взломом, обратить в праздник солидарности беспринципных до поту трудящихся над женским телом, но я придерживаюсь разностороннего мнения.
– Раз Викентий не пришёлся вам по вкусу, то и мне он не ко двору. Это не потому что я не поддаюсь инструктажу, как во времена, когда приторговывала простынями и наперниками, не подлежащими разврату, просто вспомнила Опа-наса, когда мы имели несчастье слушать в «Клубе Интимных Встреч». Почему вы, Амброзий, не подошли и не высказали ему в лицо скопившееся в жёлчном пузыре? Вы излишне корректны. Ведь, из того чем вы поделились со мной я поняла – вас обоих так много связывало на живодёрном футбольном поле. Надеюсь, не всё упущено.
– С той поры прошло сорок лет. А тогда мне и солнышко казалось жёлтым птенчиком проклёвывавшимся сквозь белизну скорлупы облаков. Мы очень изменились внешне, и я решил понаблюдать за ним со стороны, щадя его почти женское самолюбие. К тому же я не знаю, что у него с мочевым пузырём, но говорят, он выписывает сразу три журнала. Теперь, я слышал от общих знакомых, он продолжает лезть во все дырки, всем интересуется, хочет знать всех и вся, и это вызывает у меня глубокое отвращение. В потугах, перенасыщенных банальностями, поэт сварганил трёхтомник «Временное затишье, как неустойчивое на ногах правительство, но без Керенского», в котором вывел формулу счастья уравниловки с землёй. Незаконнорожденное произведение готово к сургучной печати Оно значительно слабее его предыдущего спального романа «Бой боков при раздражающем факторе мулеты». Признаюсь, я не могу относиться к нему как к серьёзному поэту из-за попыток опустить меня перед коллегами, как шлагбаум нашумевшей Истории. Это какой-то свихнувшийся охотник за черепами и раскройщик их, мечтающий размозжить головы всем подряд, не воспринимающим его заумные шутки. У Опа-наса Непонашему удивительно устроен бунтующий мозговой процесс, без петард и мордобоя                обладающий способностью полемизировать с самим собой, вымогая у Всевышнего прощение, что с моей точки зрения в высшей степени аморально. Непонашему необоснованно доверился мне, что при его перебоях в сердце умирать от скромности просто смешно. Для меня его замысловатые высказывания звучат как набор усовершенствованной пошлости в геометрической прогрессии. Скажем, как гипотеза, страдающая перемежающейся гипертонией. Подытожу сказанное выше: всё, что пишет этот самозванный юморист, до слёз не смешно (в душе Садюга уже две минуты хохотал, рыдая от зависти). Я очень наблюдателен, и не мог не заметить, что у вас, Фрумочка, отекают пятки и веки. Разрешите мне предложить вам томик стихов Опа-наса, все брюквинские аптеки считают его лучшим мочегонным. Там при стечении публики подарочные экземпляры гулко раздавались по столам самим автором.
Фрума зарделась от мысли, что поэт смотрит на неё как на неграмотную, расписывающуюся на унитазе, читающую по ладони и как на лошадь, прошедшую жеребьёвку. По её лицу разлилась краска маслянистых глаз хозяина съёмочной квартиры, явно привыкшего получать от жизни денежное удовольствие. Если он навалится на неё всем телом, то пятиминутка любви будет напоминать её безуспешную борьбу с лишним весом. Она вздрогнула, поняв, что главной её задачей в этом случае становилось раболепное уподобление среднестатистической гомериканке максимально обнажённой улыбкой, демонстрирующей наибольшее количество коронованных заморским фарфором осколков зубов.
Фрума Пюльпитер достаточно криво усмехнулась, зная, что в этом она ещё не достигла желаемого результата, хотя и могла отсрочить момент близости, когда её шляпку венчал плюмаж Садово-Каретной лошади. Ей претила сама мысль форсирования горячих взаимоотношений, при их барахлящей системе охлаждения.
– При всех условностях не стану пренебрегать советом и воспользуюсь им. Я сочувствую вам, Амброзий, и томам книг выставленных на стеллажах, вышедшим из-под ваших натруженных рук, поэтому принимаю вашу сторону борца с юродствующим нонсенсом Опы-Викентия, как снотворного и живу как во сне. Я слышала, не припомню только от кого, что он даже не в силах отрыгнуть непристойную шутку. Похоже, что  знакомый вам с детства поэт из него так и не вышел,  достигнув такого возраста, когда уже не ты смотришь телевизор, а телевизор с недоумением поглядывает на тебя. Между прочим я с детства любил уминать полуфабрикаты за обе щеки за неимением третьей. Как сейчас вспоминаю заломленную за спину сцену расставания с Поджарской котлетой перед отправкой её в газовую печь. Но хватит об этом, почитайте что-нибудь из себя выходящее, мой пушистый верблюжонок.
– Ну, если вы так уж жаждете верблюжатинки, тогда извольте, – Амброзий победоносно встал в заезженную в иллюстрациях позу лицеиста Пушкина, и его понесло вовсю:
«Тяжёлые тучи сцеживали дистиллированную воду в унитаз природы. Гоготал гром. Молния перекрестила небо, жадно отхватив краюху горизонта. Откуда-то сбоку вошёл дождь, хлеща розгами по лицу. Любовную посудину прибило к  причалу безразличия. Из неё вылез саксофонист клоунской наружности. На него взирала безлюдная промежность долины Он расстегнул ширинку и любовно вынул загорелую самокрутку. Пальцы в перстнях засновали вверх и вниз по изогнутой трубе. Казалось он один, понимал, что любовь – это гребля, а незначительное увлечение – гребёнка. Глядя на него, создавалось впечатление, что он налузгался мыслей, и изрыгает их непотребными звуками. Саксофонист вожделенно посмотрел на распластанные молочные железы, в пелене синих бездн раздвоенного водоёма и прослезился от их глубины. Произведением искусственника заслушалась Анжелика – юное существо с растатуированной грудкой над вздувшимся животом, напоминавшей приборную доску кадиллака. Она доверчиво взглянула на музыканта, которому не нравился холодец студийной записи домашнего изготовления. Ей стало на минуточку нехорошо. Перед глазами поплыла, сорвавшаяся со щёк флотилия веснушек, когда он неспеша интубировал Анжелику саксофоном». 
– Потрясающе! По сравнению с этим до синяков избитые фразы графоманов кровоточат. Нет цены объекту подорожания! Дурацкий колпак представляется стеклянным. Словосочетания (по Садюжиему словосовокупления) вызывают бесконтрольные движения души, – и Фру-Фру, уложив пленительные руки на увесистые подушки брустверных грудей, украшенных не вытравляемыми сценами, нанесёнными иглой татуировщика, потянулась к Амброзию, но тот остановил её императорским жестом:
– Не сейчас, я не тот фрукт, который подают в номер, когда я теряю голову с женщиной, мне её приносит другая.
С присущим ему пафосом филателист, ездивший на иномарке, и подёнщик от поэзии Амброзий Садюга, не рассчитывая на вечерний улов девочек-завсегдатошниц перекрёстка, отхлебнул коньяк из запотевшего бокала, украшенного жирными следами его похотливых пальцев, отпечаткам которых искренне порадовались бы сыщики Скотланд-Ярда и, крякнув, блаженно скривился:
– Жаль, петь не умею, и на гитаре не бренчу, наяривая, как Опа, безнаказанно сопровождающий речевые клише, зато общественные танцы, эти кренделя ног на распродаже, танцевать я мастак. Вспоминаю, как в злосчастном «Шестиграннике» в парке Горького под занудно долбящие Буги-вуги, где в пьяном отупении хмельные лошади плелись косичкой, я грациозно танцевал аргентинское танго, в клинче упираясь в бедро сварливой бабёнки Вареньки Повидловой – индивидууму с оголённым пупком, годившейся мне в попупчицы. Мне не забыть её восторженных слов: «Если секс – это спорт, то у вас со спортивным инвентарём всё в полном порядке. Но вы, как мне подсказывает моё нравственное начало, не созданы для секса на бис». Варенька была мстительной сучкой, утверждавшей, что в упражнении с ограничительными кольцами я отношусь к ней как к гимнастическому снаряду. Ну что ожидать от рекламы спортивной машины, жужжащей мухой на трассе, девушкой с открытым верхом и ослепительной улыбкой, когда у неё длиннющий язык, которым она может, не афишируя отношений, запросто обогнуть земной шар скромных размеров!
Фрума не подозревала, что ей предстоит со стороны хламидника Садюги длительная осада, довершающая и превосходящая по напору картину «Взятие Бастилии», производившую захватывающее впечатление не только на французов, не пытавшихся предотвратить скандальное прошлое, но и на туристов.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #146)