в соавторстве с Антоном Чижовым.
Лишь спустя тринадцать лет обнаружил: оказывается, среди петухов тоже бывают лентяи.
Аккурат напротив моего балкона, метрах в двадцати находится курятник. В нём, как водится, есть петух. Так вот, он никогда не кричит ни в три, ни в пять ночи-утра, а начинает это дело только часов в восемь. Не иначе как спит. Впрочем, не исключаю возможности того, что петушиные селекционеры вывели специально для меня особую породу – пивень гуманный.
- Вы посмотрите на него! Блять! У него даже слова свисают с губы, точно шелуха подсолнечная, - подумал я, глядя в зеркало.
Плюнул себе в морду, почухал в мудях и пошёл в ванную. Оттуда возвращался почти бодрячком. Но почему-то нестерпимо хотелось водки. Грамм триста. И Гребень – гад – прямо под руку: «Ну-ка мечи стаканы на стол и разную посуду. Все говорят, что пить нельзя. А я говорю, что буду».
Я оделся, сказал таракану:
- Надо бы подмести пол, - отёр рукавом куртки слюну с зеркала и вышел из квартиры.
Закрывая дверь, услышал:
- Не надо.
На улице было ветрено. На небе пусто. На душе душно. Аркадий шёл по аллейке мимо играющих в шахматы пенсионеров и бился над вечной дилеммой всей русской интеллигенции: водка или пиво? С одной стороны, пивом душу не обманешь. А с другой: водка – прямой путь в нирвану. Ну и для чего ему нирвана, если он с сансарой ещё не договорился?
Тротуар, истоптанный временем. Фонарный столб. На нём объявление: «в связи с тяжёлым финансовым положением, с болью в сердце продам лучшего друга. В качестве придворного композитора». Да уж, на всякого Моцарта найдётся свой Сальери.
Незаметно для себя Аркадий дошёл до порта. Ни кораблей, ни шлюх портовых. Только пьяные докеры нестриженными воробьями сновали туда-сюда. Туда. Сюда. В поисках догнаться. Догнаться не было. Не одному мне невтерпеж, решил Аркаша и почувствовал, как стало попускать. Несильно, но вполне ощутимо.
- Вот она – всеобъемлющая сила единого неосознанного.
- Что-что?
Он обернулся на голос и увидел молодую, слегка потасканную женщину. Женщина была миниатюрна, стройна и красива, но ему она не понравилась. Не так, чтобы совсем, но ничего выдающегося. Ни груди тебе выпирающей, ни задницы.
- Что «что»? - не понял Аркадий.
- Я говорю: сигаретки не найдётся?
Аркадий пошарил по карманам, вспомнил:
- Не курю, - и извинился.
- Жалко.
- Кому как.
- Ну, это да.
- Знаешь что, - вдруг воодушевился он, - пойдём со мной. Я тебе тыщу рублей дам.
- Я тебе что? Шалава привокзальная?
- Нет. Как можно? Ты мне междометие.
- Какое?
- Любое. Но обязательно в превосходной степени: Ах! Ух, ты! - начал врать он, но потом, устыдившись, тихо молвил: - ****ь! - и затих, ожидая приговора.
Вердикт судьи не заставил себя ждать. Он был на редкость суров или гуманен – что в лоб, что по лбу. Женщина улыбнулась и сказала:
- Только деньги вперёд.
Через полчаса она осторожно поинтересовалась:
- Подметать не пробовал?
- Собирался. Да отсоветовали.
- Кто?
- Таракан.
Она посмотрела на него. Подумала: тараканы у тебя в голове. И спросила:
- Где ванная?
- Может, сначала поболтаем?
- Время – деньги, - резонно возразила она.
Аркаша положил на стол ещё две тысячи и с надеждой:
- До вечера хватит?
- Не знаю. Если ты не извращенец, думаю, хватит.
- Как тебя зовут?
- Татьяна.
- Итак, она звалась Татьяна…
- Откуда у тебя деньги?
- Позавчера зарплата была.
- Кем работаешь?
- Труд сделал из обезьяны человека. Ага... а щас так и норовит продолжить эволюцию, и сделать из человека лошадь. Так вот: болт им всем. На мне эволюция заснула!
- Так кем? - проигнорировала она импровизацию на темы Дарвина.
- Пожарником или хер знает кем. Скажем, сторожем там каким-нибудь, но зато сутки через двое. Бабла одному хватает на пожрать, забухать, одеться плохонько, - разоткровенничался он. Потом спохватился и предложил ей чаю: - извини, кир кончился ещё вчера.
- Чаю не хочу, а вот водочки бы хряпнула.
- Так я щас!
Засуетилась душа страждущая. Вспомнила о вечной дилемме любого русского интеллигента. Обрадовалась внезапному её разрешению – такому простому и логичному. Зарумянилась в предвкушении. И вымелась вон, прихватив с собой тело.
Время, наполняясь запахом свежего перегара, обретает плотность пространства. Только на кой хрен мне пространство, если я никуда не еду? Жена в Москве или Киеве – какая разница? Главное, что не рядом. А хотелось бы. Хотя бы для того чтобы пожурить старого алкоголика с отвратительными замашками пиита или увидеть: мною всё ещё интересуются дамы.
- А чем ты в свободное время занимаешься? - спрашивает меня Таня.
- Иногда читаю, но чаще кино кручу.
- Киномеханик?
- Было дело. Но теперь это в прошлом.
- Что читаешь?
- Сейчас Кортасара.
- Для того чтобы его понять, надо сначала прочесть Борхеса.
- Ерунда. Читал. И если следовать твоей логике, то для английского языка просто необходимо знание латыни.
- Почему?
- Алфавит-то латинский.
А утром возвращаюсь со смены, лежу на тахте продавленной, плюю в потолок. Даже телек лень включить. Трезвый. На кухне литруха. Друзей нет. Одни коллеги – их в сад. Хочется выпить, поговорить, и вообще – участия. В одно жало – отвратно. Таракан знакомый – язвенник. Не бухает. А какой разговор на сухую? На душе мозоль. Иногда песни какие-то пытаюсь писать. Разумеется, ***ня получается, потому как всё на старых дрожжах.
- Спой.
- Что?
- Что-нибудь из своего.
Аркаша берёт в руки гитару с треснутой декой, пытается пошутить:
- Дай ми, - и выпадает в осадок.
Ничего подобного слышать ему ещё не доводилось. Голос Татьяны чист, прозрачен и похож… не знаю, на что похож её голос, но то, что это самое натуральное ми, скажет даже глухой.
Он настраивает инструмент. Трогает струны и, прокашлявшись, начинает петь:
«От сердца до уха -
от солнца как до звезды.
Всё похуй, старуха.
Всё до****ы».
Она внимательно слушает. Ей интересно. Возможно, даже нравится. Молчит. Долго. Допивает из своей рюмки. Закуривает. Смотрит в окно и задумчиво произносит:
- Бабье лето, - как будто и не ему вовсе.
- Ага. Лето. Бабье. Баб полно... а вот лето... упс!
- Да и хрен бы с ним.
- Лето среднего рода, - возражает Аркадий, - бесполо оно. Как ангел. Или ты имела в виду растение?
- В латышском языке: кофе – она. Мож, где и лето с болтом отыщется? - надеется на лучшее Татьяна и добавляет: - наливай.
- Откуда столь обширные познания в латышском?
- Из Риги. У меня там мальчик живёт. Правда, русский. Но язык знает хорошо. А может, и не живёт уже. Последний раз видела его лет пять тому. Он как раз тогда плотно на игле сидел.
Ещё чуть-чуть и она заплачет над жизнью своей неудавшейся. Надо срочно менять тему разговора.
- Как-то, будучи военным строителем славного ДКБФ (где я, как водится, пинал *** в качестве почтальона-киномеханика), я с друзьями записал песенку и снабдил её фанерой восторженных оваций (ну, с понтом live). По тем временам получилось нормально. Потом, прослушивая запись, в моменте рёва толпы, Тарво Райя – двухметровый эстонец – говорил: "а тут я им хуй свой показал".
- Дура твоя Рая, - улыбнулась она и попросила: - спой ещё.
И он поёт. И чем больше она песни его дурацкие слушает, тем больше видит в нём душу родственную. Грустит о несостоявшемся. И – кто его знает? – может…
…не может. Не может так больше продолжаться. Петух-скотина все нервы вымотал. Орёт как полоумный каждое утро. Бля, ещё ж только восемь. Самый сон. Убью его. И пускай потом сажают.
В зеркале та же рожа. С губы та же шелуха. В ванной тоже всё без изменений: вода, холодный душ, бритвенный станок тупорылый. Да ну его нахуй. Выхожу. Из кухни приятно тянет оладушками и свежим кофе. Таня. Золотце.
- Доброе утро. Я тебе завтрак приготовила.
- Привет, - говорю, - водки не осталось?
- Осталась. Только, давай, кофейку сначала. А?
- Давай.
А минут через сорок, уходя от него, она сказала ему задумчиво: могли бы жить...
Он грустно: да. Могли бы...
Закрывает за ней дверь. Плетётся на кухню. Допивает остатки водки с кофе и собирается за пивом. Считает деньги. Их мало. Злится. И вдруг начинает ржать: дожился, блять. Могли бы!!! Ёпт!