Вольная жизнь Трижды изменника Родины

Гунки Хукиев
               
   В 1964 году Кадыхаджиев Шери вернулся на родину после 6, 5 лет лагерной жизни. Дома мать и пятеро младших братьев и сестёр, где даже самый старший несовершеннолетний.
– В семье царит нищета,– вспоминает Шери – Что делать?
В первый же день я попросил родственника Насруддина помочь мне с устройством на работу. Он договорился с председателем колхоза и пообещал устроить прицепщиком на трактор, на следующий день я должен был явиться в контору.

А на следующий день я даже не успел толком утомиться в приёмной председателя – и часа не прошло – меня через секретаршу приглашают в кабинет. Здесь сидит хозяин кабинета, сбоку к нему пристроился тот самый родственник – Насруддин Ильясов.
Я стоял, как перед «хозяином зоны» (лагерный начальник), мне даже не предложили присесть. В любом чеченском селе председатель колхоза был, если не самим Богом, то непременно его заместителем и ближайшим родственником!

Председатель начал задавать вопросы: какое образование, какая специальность, где работал? Сразу промелькнула мысль, какая учёба, работа? Неужто Насруддин не рассказал, не договорился? А начальник уставился в ожидании ответа.
«Не работал, не учился, а сидел в тюрьме» – сказал я. Мой ответ его не удивил.
Потом начался форменный допрос. Он дважды поставил конкретный вопрос: «За что сидел?». Я пытался увернуться от ответа – мол, хулиганил, был молод, подрался. Но председатель, видимо, не поверил. Он устроил дознание, и это заставило меня вспомнить следователя Шаповалова и его допросы с пристрастием.

Передо мной за письменным столом сидел председатель, который играл роль следователя КГБ. Хлопнуть дверью, проявляя гордость, не позволяла нищета нашей семьи. Положение было безвыходное.
В третий раз на его чётко сформулированный вопрос прямо отвечаю:

– Убил председателя колхоза, вышиб ему мозги из ружья.
Была слабая надежда на то, что он является больше чеченцем, чем коммунистом. Но оказалось – всё наоборот. Шеф колхоза бросил суровый взгляд в сторону Насруддина и спросил:
– Это правда?

Насруддин не стал давать развёрнутый ответ и вдаваться в подробности, хотя прекрасно знал, что мой отец, а тем более я, не имели к этому преступлению никакого отношения. Даже в зоне начальник лагеря, русский полковник Арзаматов, признал, что мы не виноваты, и осуждены за чужое преступление. А Насруддин просто ответил:
– Да. Это правда.

И всё. В кабинете воцарилась тишина. Но в этой тишине повис вопрос, обращённый к Насруддину: «Кого ты привёл?»
За шесть с половиной лет лагерного «университета», я стал тонким психологом, и мог читать по лицу собеседника его мысли. Эта способность выработалась у меня благодаря инстинкту самосохранения.

И что я вижу? Вижу, что здесь мне ловить нечего. Но и терять мне тоже нечего. Поэтому я в стиле заправского уголовника-рецидивиста нагло спросил:
– Ну что, начальник, возьмёшь такого на работу?

Председатель стал задом тереть кресло, на котором сидел, потом откинулся на спинку кресла, и театральным жестом поднял руки верх:
– А как же, конечно! Как я посмею не взять тебя на работу?!

Как я потом убедился, эта фраза была заключительной сценой спектакля. Но по своей наивности, где то в глубине души я надеялся, что мужчина, разговаривающий на родном чеченском языке, в родном селе, не может так зло шутить. Это же, в конце концов, несправедливо. Но реальная жизнь на воле мало чем отличалась лагерной. И кроме того, на воле к бывшим заключённым не было ни доверия, ни сочувствия.
После этого я несколько раз обращался к Насруддину о работе в должности прицепщика тракториста, но внятного ответа так и не получил. Словом, в работе мне отказали.

В родном селе, в родном колхозе, который по иронии судьбы носил имя Ленина, как в Киргизстане, я не мог устроиться на самую пыльную, грязную работу. Тут я крепко задумался. Пытаться устроиться грузчиком в городах Гудермес, Грозный, смысла не было – мне там негде было жить. Сделал ещё две попытки устроиться на работу в разных местах, но безрезультатно.

Так прошло несколько месяцев. Мой документ об освобождении был настоящим «волчьим билетом» – красноречиво говорил о моей неблагонадёжности и лишал меня всяких гражданских прав, в том числе и права на труд. Но вот наконец-то вместо куцей справки я получил законный «молоткастый и серпастый» советский паспорт!
Моя жизнь в родных краях складывалась неудачно: «куда не кинь – всюду клин», и я вспомнил русскую поговорку: «Клин клином вышибают». Пословицу о том, что «бедность лучше безнадежно ожидаемого богатства» придумали слабаки, а я себя таковым не считал.

Я решил не отчаиваться, и поехал, теперь уже добровольно, не по этапу, в Сибирь – туда, где зимой плевок на лету превращается в льдинку. Здесь меня никто не спрашивал о прошлой жизни, да и я не откровенничал. В одном из колхозов требовались рабочие на стройку, и меня приняли на работу.
А потом я проявил высокую квалификацию при работе с деревом – пригодился опыт лагерной жизни, и в одном отдельно взятом совхозе создал столярный цех. Обновил все столярные изделия в правлении. Директор совхоза нарадоваться не мог. Тем более, что его кабинет я отделал так шикарно, что все были в восторге. Директор даже сказал, что такого кабинета даже у Брежнева нет.

Как-то раз он имел неосторожность похвастаться перед коллегами моими достижениями в области столярного дела, и я стал своего рода знаменитостью районного масштаба. На меня обратили внимание руководители района, и моя карьера пошла в гору.
Шаг за шагом, и через короткий промежуток времени я стал главным подрядчиком строительства в Абатском районе Тюменской области. Это была большая ответственность – я отвечал уже не только за свою работу, но и за чужую, принимал важные решения и управлял людьми.

Мне приходилось решать, кому доверить ту или иную работу. От строительных бригад, готовых выполнять любую, даже самую сложную работу, не было отбоя. Лишь бы платили. Не забыл я и своих близких – собрал артель из своих родственников. У них появилась возможность хорошо потрудиться и привезти домой большие по тем временам деньги. Все мои рабочие за сезон зарабатывали по 7 - 8 тысяч рублей. Для сравнения – за 5-7 тысяч рублей можно было купить хороший дом в деревне с участком земли и дополнительными постройками. Или новенький автомобиль, прямо с конвейера.

Мои бригады работали на совесть, не считаясь со временем – от зари до зари, в любую погоду. Установленный срок сдачи объекта выполняли всегда, только успевай снабжать их строительными материалами. В условиях жёсткой конкуренции с бригадами из Беларуси, Украины, Закавказья мы смогли соревноваться только своей ударной работой и профессионализмом. А главное: наши рабочие не пьянствовали! На территории Сибири трезвые рабочие были исключением из правил. Да и на всей территории России пьянство было частым явлением...

Мои молодые рабочие ходили на танцы, влюблялись. Наверное, иногда и выпивали за компанию, но в меру – случаев злоупотребления не было. Никаких конфликтов с местными жителями на религиозной почве не только не было, но и быть не могло – в то время почти все были атеистами. Межнациональных разборок с местными тоже не было. Наоборот, родители пытались устроить своих чад ко мне в бригаду:
– Возьми, Шериф, под своё крыло, а то совсем от рук отбился парень.

Это прозвище – «Шериф» приклеилось ко мне с чьей-то лёгкой руки, и со временем понравилось и мне, и моим окружающим.
Все руководители района были членами КПСС, но мне не приходилось тщательно скрывать своё лагерное прошлое – просто они полностью доверяли мне, а я не откровенничал. Многие из них были по-настоящему хорошими людьми. С некоторыми я подружился, захаживал к ним домой в гости, презентовал их супругам подарки. Частенько я устраивал пикники на природе, и приглашал руководителей районного масштаба. Так я и вошёл в доверие к начальству.

Здесь я своим профессионализмом и врождённой способностью руководить людьми, а также моральными качествами, верностью данному слову и принципиальностью заслужил такое уважение, которого в родной Чечено – Ингушетии мне не завоевать за сто лет жизни. У русского хозяйственного руководителя не было чванства и пренебрежения по отношению к подчинённым и всем другим, кто ниже их по рангу – этих отвратительных замашек, которыми был напичкан от задницы до горла не только руководитель района, но и любой «прыщ на ровном месте» в Чечено-Ингушетии, да и в других республиках на Кавказе.

У русского начальника больше пунктуальности, чем у чеченца. Что это значит? Это значит, что если русский обещал, то сделает, потому что понимает человеческий язык и готов помочь человеку. Скажем прямо, такие качества с каждым годом встречаются всё реже среди чеченцев.

В общем, на протяжении 18 лет, пока я жил и работал в Абатском районе Тюменской области, я пользовался уважением и местного населения, и районного начальства.
Каждый год во время отпуска я навещал отца, который находился в той же колонии строгого режима. Давал ему триста рублей в год на покупки. Заключённый имел право ежемесячно приобретать в лагерном магазинчике продукты питания на строго определённую сумму. Приезжая в Киргизскую ССР, останавливался в доме Сулеймана. Я приглашал в гости надзирателей, отрядного, и всех других, от кого зависела лагерная жизнь отца, угощал их блюдами чеченской кухни и хорошим вином.

К брату, который сидел в другой зоне, на свидание, как правило, ездила его жена.
От автора: Отец Шери Кадыхаджиева полжизни провёл в неволе – сначала в ссылке, а потом в тюрьме. Но всё проходит. Шада Кадыхаджиев вернулся в Чечено-Ингушетию. Кадыхаджиевы не делили народы на плохих и хороших: «Всяко бывало, весь народ нельзя подводить под одну гребёнку. Какова жизнь на воле, такова и наша тюрьма» – философски заканчивали они разговор.

БОРЬБА С СОВЕТСКИМ БЮРОКРАТИЗМОМ.

И вот, наконец, на семейном совете Шери, старший сын в семье, объявил, что решил отделиться от братской артели, построить собственный дом и уйти с отцовского двора, предоставив право братьям самим решать свою судьбу.
В чеченских семьях старшие дети покидают отчий дом – все, кроме младшего сына. Создав семью, он становился хранителем отцовского очага, наследником земли и родительского дома, потому что ему, как младшему, родители достаются старыми, хворыми. Такова традиция, так решили наши предки, и так поступают в наших семьях до сих пор.

Старшим своим детям отец строит жильё сам. Поэтому младший сын становится хозяином всего имущества, которое останется от родителей, и обязан жить со стариками до самой их смерти, ухаживая за ними. Ни в одной семье вопрос не оспаривается и обжалованию не подлежит. Но могут вмешиваться внешние силы, а если всё-таки найдутся, то эти силы могут быть только у отца семейства, как было в жизни Шери.

Дорогой мой, терпеливый читатель, если мы дошли до этого места, то найдём в себе выдержку дослушать рассказ Шери до конца. Рассказ о том, как он «воевал» с советской действительностью, столкнулся с человеческой злобной завистью и не где-нибудь в лагерях в чужом краю, не среди нехороших русских чекистов, а у себя дома среди добропорядочных чеченцев. Здесь уже главную роль играют свои же родные и близкие, которые не могли спокойно и равнодушно смотреть, как Шери строит большое семейное гнездо в центре села.

Их съедала ржавчина – чёрная зависть. Откуда в моём народе такой накал этого низменного чувства? Ведь ещё недавно, когда было неимоверно трудно, чеченцев буквально спасала наша сплочённость. А наша взаимовыручка при восстановлении разрушенных домов после возвращения в родные места? А тем, у кого дом не сохранился – всем селом строили новый. Это у нас называется белхи – коллективный труд, взаимовыручка. Получается, что хорошая, спокойная жизнь портит нас, если чужое благосостояние лишает покоя, элементарной человеческой порядочности, и даже здравого смысла…

Почему они вставляли нам палки в колёса, нарушая плавное движение нашей многострадальной семьи даже не к счастью, а к нормальной жизни? Замечу, что в этом списке злобных завистников присутствовали близкие к Шери люди, имена которых он запретил мне называть. И кто мы после этого?

«Я, как старший в семье, – рассказывает Шери – после женитьбы решил обзавестись собственной усадьбой. Наш предок, который когда-то обосновался в центре села, имел большой участок земли, но после нескольких поколений Кадыхаджиевым стало тесновато, а нашему отцу досталось восемь соток. У меня ещё четверо братьев, потому тут и делить нечего.

Но отец опять проявил свою волю: ему не хотелось расставаться со мной, возможно, сказывалась совместное поедание тюремной баланды… Он принял решение: я остаюсь на этом участке, где обычно проходят обряды похорон стариков, но обязан помочь братьям обзавестись своими усадьбами. В то время на получение участков из колхозной плодородной земли под строительство частного жилья, рассчитывать не стоило. Оставалось надеяться, что кто-нибудь в селе сможет продать. Пока суд да дело, я решил построить большой двухэтажный дом, чтобы мои братья первое время проживали в нём. С самого начала строительства к нам стали приставать всякие комиссии – то из района, то из области. Ходили с рулеткой, измеряли вдоль и поперёк, что-то записывали, рисовали какие-то эскизы.

А когда я закончил перекрытие первого этажа железобетонными плитами, и начал вырисовываться второй этаж, меня вызвали в райисполком и  спросили: «На каком основании ты строишь двухэтажный дом? Откуда средства на такую стройку?
Я сказал, что могу представить им полный отчёт и всю необходимую информацию о том, чем я занимаюсь в Сибири, а также о своём заработке, так что не являюсь спекулянтом, а тем более вором. Районные чиновники выслушали рассказ про мои трудовые подвиги в Тюменской области, попросили номера телефонов руководителей района и области, и обещали разобраться.

Тем временем стройка продолжалась. Меня вновь вызывают в райисполком и спрашивают, почему я делаю архитектурные узоры на втором этаже? Я опять объясняю, что я мои братья – строители, квалифицированные рабочие, мы эти кирпичи сами оттачиваем, делаем из них украшения, вот этими собственными руками. Показываю мозолистые лапы.
Словом, под неусыпным бдительным оком райисполкома мы довели нашу стройку под крышу. Дом получился по тем временам огромным, но нас же было пятеро братьев, а им надо было где-то проживать, пока каждого обустроим.
И вот, наконец, закончив чердачную, четырёхскатную крышу из пиломатериалов, я собрался покрыть её оцинкованным железом, привезённым из Тюмени. Но мастера-кровельщика найти оказалось не так-то просто.

И кто - то мне посоветовал, что есть такой мастер в селе Сержень – Юрт, который делал подобную крышу на даче у Апряткина. А этот Апряткин – Первый секретарь обкома КПСС Чечено-Ингушской АССР. Кровельщика этого я нашёл, договорился, но он требовал предоплату за будущую работу в сумме 10 т. р., по тем временам стоимость автомобиля «Волга». Получив сумму на руки, кровельщик обещал приступить к работе на следующий день. Только человеком он оказался нечистоплотным, пришлось ждать ещё дней десять, устраивать разборки, обращаться к его родным, прежде чем он приступил к выполнению своего обещания. Оказалось, что у него кроме моей кровли были в производстве ещё несколько подобных заказов. Нахватал работ по всей республике, набрал авансов, и не справлялся.

Одновременно с поиском злосчастного кровельщика я ещё обивал пороги райисполкома, которые каким-то образом узнали, что я собираюсь покрывать крышу железом. Как только я появился на пороге райисполкома, бдительные бюрократы объявили:
– Не положено!
– Почему?
– А потому что в СССР ни один гражданин не имеет возможности покупать такой военно-стратегический материал, как оцинкованное железо, и ни одно торговое предприятие не имеет право на его реализацию.
– Позвольте! Но это постановление партии и правительства СССР меня не касается, и я имею право…
- Какое?

Я вынужден был представить неопровержимые доказательства – накладные, квитанции. У меня был целый чемодан документов. И в том числе были документы, подтверждающие, что такому-то колхозу, в таком-то году рабочие построили качественно и в срок великолепные свинарники, животноводческие комплексы. Но за отсутствия денежной массы для взаиморасчёта с рабочими колхоз вынужден был совершить бартерную сделку, и вместо денег выделил нам кровельное железо. Полюбовно, по государственным расценкам, согласно прейскуранту! Предоставляю адреса и, как говориться, пароли, явки. Ну, как учила лагерная жизнь. Обещали разобраться…

Через пару дней вызывают к заместителю председателя райисполкома и сообщают, что исполком, в принципе, не возражает, и даёт добро на покрытие крыши дома оцинкованной сталью, но есть нюанс! Согласно нюансу я должен согласиться передать жилье сельскому совету, а мне будут компенсированы затраты. Да уж, такой тяжкий нюанс в тёмных тонах с отвратительным запахом!
Я сказал, что для принятия такого судьбоносного решения мне надо посоветоваться с отцом, и с тяжёлым сердцем приехал домой. А тем временем специалист-кровельщик работает в полную силу. И здесь такая красота!

Не зря, оказывается, я ему отвалил столько денег, а также не зря он имел столько подрядов – мастер оказался виртуозом своего дела. Получилось на зависть прекрасное сооружение, да ещё и в центре одного из самых крупных населённых пунктов района, прямо у дороги республиканского масштаба. Когда едешь по тракту со стороны знаменитой союзной трассы Баку – Ростов, с вершины хребта в глаза бросается дом с высокой сияющей крышей. Покрытая серебряной краской, она до сих пор сверкает, как новенький советский юбилейный рубль среди медных пятаков. Это тот самый дом, который построил я!

И как-то вечером мне объявили, что нас с отцом вызывают к председателю райисполкома. Утром мой отец – высокий жилистый старик в благородной каракулевой шапке – с достоинством сел на пассажирское сидение моей роскошной Волги, и мы поехали в Шали. Всю дорогу отец поносил советскую власть, говорил, что дом надо отдать добром, пока деньги дают, а то могут принять иезуитское решение и реквизировать. Зная крутой характер отца, прошу его проявлять спокойствие и выдержку, на выходки районного начальства не реагировать, на провокации не поддаваться, потому что мы не в таком положении, как раньше – нам сегодня есть, что терять.

Прибыв в район, по приглашению секретаря заходим в кабинет председателя. Открываю дверь, пропускаю отца вперёд. А он, как впереди идущий, посмотрел на человека, сидящего в кресле где-то в глубине огромного помещения, и поздоровался:
– Ассалам 1алейкум!
Хозяин кабинета ответил на русском языке:
– Здравствуйте! Садитесь, пожалуйста.

Шагая по мягкому ковру, оглядываюсь, но чувствую себя здесь букашкой – мне ещё никогда не приходилось бывать в таком огромном, роскошно обставленном кабинете советского чиновника. Со смешанным чувством гордости и недоумения присаживаюсь: вот как живёт советская власть у меня на Родине!
И тут председатель на чистом чеченском языке спрашивает:
– Это вы отец с сыном из села Бачи - Юрт?

Ну, раз человек способен изъясняться на родном чеченском языке, я предоставил отцу начать разговор – по нашим обычаям я не имел право в его присутствии «влезать» в беседу раньше него, одним словом, «лезть поперёк батьки в пекло». Но отец забыл о моей просьбе соблюдать спокойствие, и на самом деле «полез в пекло», причём с места в карьер:
– А-а-а, ты чеченец! Я тебе: «Ассалам 1алейкум». А ты мне: «Здравствуй».

В общем, мой отец кратко и ёмко сказал обладателю внушительного кабинета всё, что он думает про него и про его родителей, воспитавших такого сына.
– Ты у кого на свет родился? Да они такие же, как ты, такие-сякие!

Нас с отцом следовало бы выставить из кабинета, но председатель исполкома спокойно выдержал атаку прожженного политзаключённого.
Теперь он обратился ко мне, и попросил рассказать: кто я, где и чем занимаюсь, и на какие средства строится дом. Началось! Тот же допрос с пристрастием. Председатель молча выслушал меня до конца.

А мой отец по-своему миролюбиво спросил: «Почему ВАША власть не позволяет строить человеку дом на свои честно заработанные деньги?»
Слова эти глубоко задели представителя советской власти.
Председатель исполкома нахмурился, встал, открыл огромный сейф и вытащил оттуда целую стопку бумаг – зажатые двумя пальцами за угол, они повисли веером:
– А это жалобы ваших односельчан. Они просят, чтобы вам запретили возводить двухэтажный дом.
И многозначительно добавил:
– Здесь могут быть и ваши родственники.

После этого он брезгливо, как грязную тряпку, бросил бумаги обратно в сейф.
Вот плюнул, так плюнул, нашими же устами и нам в лицо! Не плюнул, а харкнул! Ударно работают осведомители – стукачи КГБ из нашего славного села Бачи – Юрт! Трудно в этом сознаваться, а тем более плохо говорить о жителях родного чеченского села, но из песни слов не выкинешь. Стукачи всегда в обойме, а теперь уже их потомство усердно отрабатывает свои «серебренники». Бывших чекистов не бывает, да и яблока под алычой не найдёшь.

Что и говорить, ошарашил председатель нас, бывалых зэков с общим сроком 26,5 лет в зоне строгого режима на двоих! Там, среди отъявленных уголовников, мы узнали, как надо поступать с такими осведомителями.
Председатель сделал паузу, предоставив нам время крепко подумать. Отец, сдвинув папаху на затылок, вытирал платком лицо и плешивую голову. В его голове так же, как и в моей, был один мучительный вопрос: «Кто?!»
Но нас на мякине не проведёшь – мы знали, что задавать здесь лишние вопросы беспонтово, на это у нас в запасниках был мощнейший опыт, как в театрах старые декорации.

А лицо нашего председателя не выражало ни одной эмоции. Он вёл себя, как заурядный советский госслужащий, выполняющий добросовестно свои функции. Буднично, как на партхозактиве, он выпалил:
– Вокха стаг (старик), в нашем районе подобных строек было две. При проверке
было обнаружено, дома были построены на нетрудовые доходы, поэтому их конфисковали. В одном расположили детский сад, а второй отдали сельскому совету.
В вашем случае подобных нарушений не выявлено, поэтому мы вам предоставляем два варианта:

первый – возмещаем за стройку и оплачиваем за землю;

второй – возмещаем деньги за дом и выделяем участки земли.

Сколько у вас сыновей – пять? Выделяем каждому по 25 соток. Вы, как отец, получаете на своих детей 1 гектар и 25 соток. Вы, старший сын, как хозяин дома, получаете ещё и компенсацию. Теперь уезжайте домой, подумайте и приезжайте.
1о дика йойла шун! (До свидания).

Председатель распрощался с нами на чеченском языке и встал, показывая – аудиенция окончено. В душе я ликовал, 1 гектар 25 соток – неосуществимая мечта советского сельского жителя! Даже если не дадут деньги за дом, это была сногсшибательная новость!

На радостях я немного отстал, и в изысканной манере попытался загладить вину за поведение отца, на что хозяин шикарного кабинета вяло махнул рукой. Моё заветное желание, чтобы из его уст прозвучало сокровенное слово – «честность» в наш адрес, так и не осуществилось. Но такой должностной обязанности – проявлять уважение и чуткость к советским гражданам – у партийных функционеров не было. Они были обязаны честно и добросовестно служить коммунистической партии, а то, что слово «честность» можно применить и по отношению к людям, они знать не знали, ведать не ведали. Но это их беда, а не вина – поголовно все, закалённые в боях с международным империализмом, советские партийные, хозяйственные и политические руководители всех рангов были лишены простого человеческого общения. А в Уставе КПСС таких тонкостей не было.
Вот каким обманчивым бывает первое впечатления о человеке!

По дороге домой мы молчали. Испытывали смятение чувств – удивление, негодование, разочарование, отчаяние, надежда на благополучный исход событий – всё вместе. Такой коктейль разных эмоций при нашем-то темпераменте!
Мой старый советский каторжанин молчал. У нас в головах сидела одна и та же мысль, и она не давала покоя – какие жалобы могли быть от сельчан, от родных... Значит, у нас в роду завелись свои фискалы, наседки, стукачи!

Сильна ты советская власть, ох, и сильна! Сумела же внедрить среди гордых чеченцев и такую заразу. Кому из них, и что плохого мы сделали? Ведь знают люди, через какие испытания прошла наша семья. Узнать о предательстве близких людей было тяжело, это было даже тяжелее, чем лагерные страдания.
Дома на семейном совете мы решили взять деньги за дом и земельные участки. Лучшего варианта, чем обмен восьми соток земли на гектар с гаком, не могло быть. Этой радостью я поделился со вторым родным человеком после брата.
После того, как районное начальство получило наше согласие, к нам приехала комиссия из Грозного определить объём выполненных работ, составить смету, и по ней выплатить деньги. Недалеко, около километра от нашего дома, определили и место земельных участков.

Тут меня вызывает председатель нашего колхоза им. Ленина и объявляет, чтобы я не зарился на этот участок. Я опять в район, обещаю председателю земельной комиссии 10 т. р., – а это, как я уже говорил, стоимость самого престижного по тем временам автомобиля Волга – чтобы место для строительства он дал именно в этом месте. Опять-таки ввожу в курс своих дел родственника, которому безусловно доверяю. А на следующий день вызывает меня председатель колхоза и говорит:
– За деньги можно сделать всё что угодно, но я тебе обещаю, что если ты получишь там участок земли, я поеду в Москву. Не будет у меня средств на дорогу – пешком дойду, расскажу, по какой статье ты был осужден. И ещё скажу, что деньги на строительство заработал нечестно – пусть разбираются!

Теперь, наученный горьким опытом, я догадался, кто мой «доброжелатель».
Председатель колхоза выполнял свои обязанности и отстаивал интересы колхоза, которым руководил, поэтому так отчаянно сражался за самый лучший участок плодородной пахотной земли. Участок размером 1 гектар 25 соток мы всё-таки получили, правда, в другом месте, и эта земля была не хуже, а может быть, даже лучше...
Я не держу обиды на председателя. Его-то как раз понять можно. А вот родственничка моего я понять не мог. Горько об этом вспоминать. Человека нет давно, вернее, погиб по своей алчности. Но я так и не дал ему понять – ни одним словом, ни взглядом, ни жестом, что знаю о его делишках. Он был духовно больным человеком, сам страдал от своей зловредной зависти, от чего и погиб. Выяснением отношений я оскорбил бы в первую очередь себя самого. Я не позволял себе даже вспоминать о своей обиде на него. С годами оттаял…

Строительные эксперты из Грозного оценили мои расходы в 104 тысячи рублей. Все мои сравнения относятся к автомобилю Волга, который был настоящей роскошью в то время. А их на эту сумму можно было купить 10 штук! Вряд ли одна из ста семьей могла собрать 10 тысяч рублей…
Такую сумму можно было найти у одного среди тысячи семьей.
А такие деньги - 100 тысяч рублей – видели разве что банковские работники. И я по своей наивности надеялся получить такую сумму, причём совершенно законно…
Меня вызывают в Совмин ЧИАССР, к заместителю. Там мне высокий начальник объясняет, что выдать такую сумму одному человеку они не имеют права:

– Как же мы можем дать такие большие деньги тебе на руки? Советская власть борется с кулачеством, а мы сами, собственными руками будем делать из тебя кулака? Это же классовый вопрос, прямой подрыв основ нашей народной власти, мы вам это не можем позволить…
В то время, как всё прогрессивное человечество под руководством коммунистической партии в окружении капиталистических акул ведёт борьбу за всеобщее равенство трудящихся масс во всем мире… и так далее, и тому подобное…
В общем, товарищ, надо сделать так, чтобы всё было в свете решений последнего исторического Пленума ЦК КПСС, как борьба с нетрудовыми доходами и всякими бюрократическими закорючками… Надо подумать.

Можно было подойти к любому киоску «Союзпечать», купить любую газету от флагмана советской прессы «Правда» до районного огрызка «Коммунизман байракх» (Знамя коммунизма), открыть передовицу, и вот он, этот текст, слово к слову – всё, что произнес зам. председателя Совета Министров ЧИАССР.

Это был сухой язык пролетарских газет, а газеты я в жизни не читал, предпочитал заворачивать в них селёдку. Смысл произнесённых речей не укладывался в сознании.
После этой политбеседы, я вышел и стал шататься по тёмному коридору. Фраза «надо подумать» оставляла бАльшую надежду, но какую?
Опять двадцать пять, сколько можно пробивать эту стену? Пока я размышлял, тут рядом, в вестибюле, болтался мужчина средних лет, я бы сказал, без лица. Таких десять раз в день увидишь – и не запомнишь. Завязалась непринуждённая беседа и, сам того не замечая, я выложил перед ним свои проблемы. До сих пор не понимаю, как это случилось. Это с моим-то опытом общения с людьми!

После долгого разговора мой собеседник начал строить мосты преодоления бурных рек Кавказа, идти навстречу моим пожеланиям, и делал это очень уверенно, но издалека. Скажем так: с Дальнего Востока. А потом, видимо, решил, что хватит тянуть кота за хвост, и озвучил своё требование: 40% откатных, и не будет никаких проблем.
В общем, я получил 64 тысячи рублей, участок земли, где все мы пятеро, к нашей общей радости с благословения родителей построили дома, и живём до сих пор.

http://www.proza.ru/2018/04/30/484