Он приходит к нам играть в шахматы. Мы зовем его Профессором. Не только мы, вся улица так его называет.
Раньше он всегда ходил под руку с женой. Другой рукой он держал под мышкой шахматную доску, с ней он тоже никогда не расставался. Но уже год как он ходит по нашим дачным улицам один, и теперь вторая рука у него свободна. Сначала из-за забора становится видна его белая парусиновая шляпа, потом появляется худощавая фигура в неизменном светлом пиджаке, который был в моде лет сорок тому назад. Его горбоносое лицо медленно проплывает мимо наших дачных владений; никогда он не повернет головы в Вашу сторону, не кивнет. Он вообще ни с кем не общается, похоже, он полностью погружен в себя. Никто его и не трогает, народ у нас на даче понимающий, не злой.
Нам, можно сказать, случайно повезло. Он медленно шествовал по нашему рынку, в одной руке авоська с продуктами, в другой шахматная доска. Да, именно так: старинная авоська в сеточку и шахматная доска, и это все на рынке! Как вдруг какой-то пацан сильно толкнул его и тут же юркнул между прилавками. Шахматная доска с грохотом упала, шахматные фигурки рассыпались.
Известный воровской прием: пока человек судорожно собирает с земли свои вещи, его карманы можно спокойно обшарить и, собрав жатву, раствориться в рыночной суете. В этот раз ворам не повезло, по случайности мы с женой шли сзади Профессора. Так мы с ним и познакомились, собирая на корточках шахматные фигуры и укладывая их в коробку. Впрочем, познакомились – это сильно сказано, просто жена, улыбаясь, сказала:
- Вы заходите к нам, просто по-соседски, мой муж тоже в шахматы играет, вам вместе интересно будет.
Я озадаченно посмотрел на жену: мои шахматные достижения никогда не выходили за рамки яростных пятиминуток во время обеденного перерыва в нашем конструкторском бюро.
Профессор тоже, казалось, был озадачен. Его худое лицо стало озабоченным, он всерьез обдумывал обычные вежливые слова как будто это было приглашение в Букингемский дворец. Тогда я еще не знал, что он тщательно обдумывает любой вопрос и свой ответ на него. Естественно, на это нужно время. И уважение к собеседнику нужно тоже. Наконец, он важно кивнул в ответ и поблагодарил, даже не улыбнувшись. Странный человек.
Вот так он и стал к нам ходить. У него опять были заняты обе руки: в одной была та самая шахматная доска, в другой – старинные шахматные часы, заводные, в полированном деревянном корпусе. Прийти в гости просто так, то есть заглянуть без приглашения, как делают все на даче, он, похоже, не умел. Теперь, когда из-за забора показывалась парусиновая шляпа, мы точно знали, что сейчас Профессор повернется в нашу сторону, церемонно ее приподнимет, увидев мою жену, и самым вежливым образом договорится о времени своего прихода. Похоже, он хорошо изучил наш семейный распорядок: утром мы возились на участке или уходили в лес, а после обеда у нас было свободное время. Он приходил в пять часов, минута в минуту, и мы играли ровно два часа, по шахматным часам. Иногда одну партию, иногда две. Потом он моментально исчезал, ни разу не согласившись остаться на ужин, как мы его ни уговаривали.
Играли мы очень серьезно. Как правило, я проигрывал. Изредка мне удавалось свести партию вничью. Со временем я понял, что Профессор незаметно дает мне фору: он просто не использовал в игре одну или даже две свои фигуры. Я оценил его тактичность: предложи он мне фору в явном виде, я мог бы обидеться, вот он и нашел способ это обойти.
В игре он совершенно преображался: под снятой шляпой обнаружился жесткий ершик седоватых волос, мягкое лицо становилось собранным и энергичным, глаза – колючими и острыми. Вся его интеллигентная мягкость исчезала, играл он упорно, жестко и очень изобретательно. Впрочем, стоило его отвлечь от шахмат хоть на секунду, он опять становился церемонным и застенчивым, стесняющимся как ребенок каждого своего жеста.
Оставить двух мужчин на целых два часа без женской заботы моя жена не могла никак, в понятия нашей семьи это не укладывалось совершенно. Тем более что один из этих мужчин был сейчас ее гостем, жил, как известно, один, и, значит, накормить его, угостить чем-то вкусненьким было ее святым долгом. Соответственно, на столе, за которым мы играли, бесшумно появлялись тарелочки с обстоятельными закусками и фруктами-ягодами, и не по одному разу за время нашей игры.
С Профессором все было не просто: он сначала церемонно благодарил и отказывался, но потом давал себя уговорить; видно было, как ему все нравится. Со временем я заметил, что Профессору нравится не только еда, а то, как само угощение было накрыто и подано. Заботами жены все было нарезано и уложено красиво и удобно, так чтобы можно было быстро съесть угощение не отрываясь от игры.
Помню, однажды на тарелке появился алый ломоть арбуза. Жена правильно рассудила, что одинокому человеку целый арбуз не съесть, и он за целый сезон его даже не попробует, а, значит, обязательно надо человека им угостить. Профессор арбузу явно обрадовался, но почему-то растерялся и не знал, как себя дальше вести. Жена сообразила первая, и вслед за арбузом на столе появились ножи и вилки. Профессор степенно резал арбуз ножом своими длинными музыкальными пальцами и маленькими кусочками отправлял его в рот, млея от наслаждения. Жена была счастлива. Профессор, похоже, тоже. Что до меня, то я вообще уважаю людей, которые понимают толк в еде, они и в жизни разбираются лучше других. Так что Профессор нравился мне все больше и больше. По крайней мере, к еде и шахматам мы с ним относились одинаково.
Еще мне нравилась одна его черта, присущая только воспитанным людям: он всего стеснялся. Беря с тарелки один маленький кусочек, он думал, удобно ли будет взять еще один. Подвинув свой стул поудобнее, он внимательно следил, не обеспокоит ли он этим кого-нибудь из нас. По этой причине, я думаю, он никогда о себе ничего не рассказывал. А мы по той же причине стеснялись расспрашивать его о себе.
Все решила гроза. Обычно мы играли на улице, на столике под старой яблоней. Но сегодня небо вдруг заволокли тучи, а потом резкий порыв ветра смел на землю все фигуры с доски. Пока мы ползали в траве и собирали фигуры, пошел дождь, да еще какой сильный! Мы быстренько перебрались на веранду, там было тепло и сухо, а по крыше барабанил дождь.
- Ну что, Профессор, придется нам начать сначала, - бодро предложил я, тем более что к тому времени моя позиция не сулила мне ничего хорошего.
- Ну, зачем же, - мягко возразил тот. – Я легко все восстановлю по ходам. Я могу вообще играть вслепую, мне это совершенно нетрудно.
Пока он расставлял фигуры на доске, а я с унынием смотрел на него, на веранду вошла жена.
- Вы здесь? – сказала она, улыбаясь. Ей тоже Профессор был весьма симпатичен. – Сейчас я вас угощу, у меня сегодня наше коронное блюдо.
Профессор смущенно улыбнулся в ответ и продолжил расставлять фигуры. Жена вернулась и поставила на стол огромное блюдо с маленькими жареными пирожками. От них еще исходил жар. Как я люблю эти пирожки! Их помещается пара штук на ладони, каждый – на один укус. Они бывают с мясом и жареным луком, и двух штук хватает, чтобы почувствовать себя сытым. Или с зеленым луком и яйцом, я ощущаю их вкус и почему-то вспоминаю свое детство. Или с морковкой, и они просто тают во рту… На блюде были все такие пирожки, а может, еще и другие, только жена знала это точно, и, слегка улыбаясь, ждала наших похвал.
- Канапки! – ахнул Профессор. – Настоящие канапки!!! - Мы с изумлением на него смотрели.
- Извините, - опомнился Профессор. – Это такое польское слово, означает оно как раз такие пирожки. В нашей семье они были любимым лакомством. Мой отец привез это слово с войны, он служил в Польше, когда война уже закончилась. Вы сейчас напомнили мне мое детство!
Я с интересом смотрел на него. Черт возьми, и в этом мы сошлись!
- Я могу попробовать одну? – смущенно спросил он. Получив в ответ возмущенные ахи и охи, заверения в том, не одну и не две, и вообще вся тарелка его, и что когда съедят эту тарелку, то принесут следующую, он своими длинными пальцами обернул салфеткой один пирожок и аккуратно положил его в рот. Глаза его закрылись от удовольствия. Помню, я в тот момент подумал, интересно, на каком инструменте он играет, не могут же такие пальцы пропадать впустую. В этот момент Профессор открыл глаза.
- Господи, как хорошо, - проговорил он. – Как дома, в детстве. Моя мама часто их пекла, отец канапки очень любил.
- Возьмите еще, - приказала жена. – И расскажите нам о своем отце. А шахматы немножко подождут.
- Да, конечно, Профессор, расскажите, - добавил я. Уж очень мне не хотелось возвращаться к проигранной позиции. Профессор встал и подошел к открытой двери. Там вовсю барабанил июльский ливень, на садовой дорожке вскипали и гасли пузыри дождя. Профессор вынул из кармана пачку сигарет, тоже длинных и тонких, как его пальцы.
- Можно я покурю здесь на крыльце? – спросил он.
Черт, он же крайне серьезно ко всему относится. И волнуется, похоже, задали мы ему задачку. Раньше он никогда не курил. А еще он совсем не умеет отказывать, подумал тогда я.
- Только я не умею рассказывать коротко, - он смущенно улыбнулся и развел руками.
- Профессор, куда нам торопиться, дождь зарядил часа на полтора, будем пить чай и есть канапки, и слушать Ваш рассказ. - Это жена, расставляя чашки на столе, успокаивала его как ребенка.
- Ну что ж, слушайте, - пожал плечами Профессор. – Вы знаете, что такое ОЗЕТ? Нет? Конечно, никто уже не знает. А в 20-ых – 30-ых годах знали все… «Общество землеустройства еврейских трудящихся». Ну, и о том, что в царской России евреям запрещено было иметь землю, Вы, я думаю, тоже не знаете. Но было все именно так. Чем же евреи в черте оседлости занимались? Ремеслом – портные, сапожники, часовщики, ювелиры; извозом – биндюжники; мелкой торговлей – лавочники. Купил товар оптом в уездном городе и продал в рознице в местечке. Совсем как кооператоры сейчас… - Профессор грустно улыбнулся. – Образованных людей было очень мало, на образование нужны были деньги, а в еврейских местечках жила одна беднота. Вот мой отец как раз и родился в таком местечке… А в 1927 году запретили НЭП, и вот, все эти лавочки и артели в один момент закрыли. Жить стало не на что, и огромная безземельная нищая масса темных людей хлынула в города, где их никто не ждал.
- И что, из Вашего местечка тоже поголовно все уехали, никого там не осталось? – это я спросил Профессора, протягивая руку за канапкой. Мне попалась как раз с зеленым луком. Жена укоризненно на меня посмотрела.
- Нет, конечно же, остались, - спокойно ответил Профессор. – Старший брат моего отца получил хорошее образование, на одного ребенка денег в семье хватило. Он был аптекарем. Вы понимаете, что такое единственный аптекарь в местечке? Это большой человек! Богатая семья, много детей. Вот они и остались. В 1942 году их всех, кто остался, пару сотен человек, немцы расстреляли на краю села. Я там был, это недалеко отсюда, километров пятьсот, под Витебском. Огромное поле, колосья в человеческий рост, и посреди поля скромный памятник, пирамидка с красной звездой. И полная тишина, только колосья шумят…
Он опять полез за сигаретой. Я молчал. Профессор тоже курил и молчал.
- Что было дальше, Профессор? – спросила жена. Тот опомнился: - Ах, да, извините… Вечно я… Не хотел расстраивать… Ну, ладно, - он потушил недокуренную сигарету и посмотрел на улицу. Дождь лил не переставая. Профессор так и стоял в дверях, ни на кого не глядя, и продолжал.
- Первой перебралась в город старшая сестра моего отца. Молодая энергичная девушка, ей только исполнилось восемнадцать… Просто сбежала из дома к огням большого города.
Только устроиться в городе и тогда было непросто… Вы знаете, что такое рабфак? Нет? Это означает, что ты живешь в общежитии, таскаешь днем кирпичи на стройке, а вечером после работы учишься в институте на рабфаке, рабочем факультете. Будешь плохо учиться – выгонят, поедешь обратно в деревню. Не каждый это выдержит, но это было поколение железных людей.
Год спустя молодая красавица-провинциалка разбила сердце закаленного большевика-ленинца, директора завода, где она работала на стройке. Была шумная пролетарская свадьба, все как положено, а еще через год она перетащила в город и мать с младшим братом.
- А при чем тут ОЗЕТ? – это я опять влез со своими уточнениями. На это раз канапка была с мясом и луком, только у моей жены они получаются такие вкусные.
- Ах да, ОЗЕТ. У директора была общественная нагрузка, он возглавлял ленинградское отделение ОЗЕТ. У Отца всех народов нашлось решение вопроса для еврейской бедноты. Под Хабаровском, там, где бурный таежный Биджан сливается с тихой Бирой, решено было основать для советских евреев новую родину со столицей Биробиджан. И, наверное, раньше или позже отправилась бы туда вся моя родня, но… Вождь передумал и не стал устраивать из Еврейской автономной области еще один Беломорканал. То ли ОЗЕТ слишком близко подружился с иностранным Джойнтом, то ли что-то еще… Но ОЗЕТ в 1938 году закрыли, все его руководство расстреляли, в том числе директора завода, старого большевика – ленинца. А жену его с маленьким ребенком выслали из Ленинграда. Что-то невеселый получается у меня рассказ… А можно я возьму еще одну канапку?
Ну ладно, дальше будет веселее. Я вам еще не надоел? Я уже приближаюсь к тому, о чем собственно хотел вам рассказать.
Итак, вот семья моего отца: мать – простая работница на фабрике, отец умер, дядя расстрелян, сестра выслана. Живут они вдвоем в небольшой комнате в огромной коммунальной квартире, считают копейки. То есть, живут так, как очень многие в то время. Еще и жизни радуются. Вчерашний местечковый мальчик оказался весьма любознательным пареньком, откуда только что берется! Учится хорошо, с ребятами дружит. Книг они не покупают, им не на что, так он не вылезает из библиотек. Газеты они не выписывают по той же причине, так он читает их на улице, на больших стендах, раньше такие всюду стояли. Ему все интересно! А потом он записывается в школьную шахматную секцию, и тут-то и выясняется, что у него талант!
- Скажите, - обращается вдруг ко мне Профессор, - какого цвета поле Е7?
- Ну, это легко, - отвечаю я. - Раз поле А1 черное, то все нечетные клетки А, C, E и G тоже будут черные.
- Вот видите, Вам все приходится считать! А наш мальчик обходится безо всякого счета, закрывает глаза и видит всю доску, все фигуры… В школьной секции ему уже делать нечего, и его отправляют в Аничков дворец, в шахматную секцию Дворца пионеров. Там, в роскошной дубовой гостиной сотня отобранных со всего города толковых ребятишек занимаются под руководством настоящих мастеров. А в стране – шахматный бум, в шахматы играют поголовно все, в столице молодой шахматный гений Михаил Ботвинник, тоже еврейский юноша из захолустья, становится чемпионом СССР и готовится к борьбе за звание чемпиона мира! И вот, становится известно, что Михаил Ботвинник приедет в Ленинград и даст сеанс одновременной игры с ребятами-школьниками на тридцати досках. И наш герой зачислен в эту группу, он будет играть с самим Ботвинником!
Из тридцати партий Ботвинник выигрывает двадцать восемь, две сводит вничью.
Один из двух счастливцев, сумевших продержаться против будущего чемпиона мира, это известный вундеркинд, назовем его М. Он – восходящая звезда, он учится в школе при консерватории, он, школьник, уже дает скрипичные концерты. Ему прочат большое будущее. И еще он прекрасно играет в шахматы! А второй счастливец – это мой отец!
Дальше еще смешнее. То ли вундеркинд на радостях наелся мороженого, то ли наш питерский климат показал себя, только у М. ангина с осложнениями, ему неделю нужно лежать дома. А талант – это не просто дар божий, это вечный труд, он требует непрестанных упражнений. И если со скрипкой проблем нет, вот она лежит, бери и играй, то для игры в шахматы нужен достойный противник! И вот, о чудо, бедного местечкового мальчика приглашают в гости, в известную богатую еврейскую семью, поиграть в шахматы с вундеркиндом М. Такая честь!
Он впервые попадает в богатый дом. Отдельная квартира. Паркет. Ковры. Старинная мебель, фарфор и хрусталь. В большой комнате на софе лежит под пледом М. Горло у него обмотано шарфом, он болеет. Они играют – час, другой, третий… Время от времени в комнату заглядывает домработница, приносит горячий чай, какую-то еду, невиданные фрукты. Только все это она приносит лишь вундеркинду, нашего провинциального гостя никто и не думает угощать! Так он и уходит из гостей – злой, голодный и обиженный. А он уже не ребенок, а, скорее, подросток, причем умный подросток. Пусть он еще не понимает до конца, но он уже чувствует, что дело не в том, что его забыли покормить. А в том, что его просто использовали как вещь, а потом попросили вон. Ну что ж, он это крепко запомнит. Он вырастет и сам всего добьется, и будет жить еще лучше, чем они!
…Время идет, вот уже десятый класс идет к концу. Наш юноша заканчивает с медалью, он еще не решил, куда будет поступать. Да ему и не важно: он кандидат в мастера спорта, его крепко держит за руку ослепительная Каисса, богиня шахматной игры, в руке у нее лавровый венок, она приведет его на Олимп, к славе и успеху!
Двадцатого июня в школе последний экзамен. Тему школьного сочинения он запомнит надолго и не раз впоследствии будет ее вспоминать: «Гуманизм афоризма М. Горького «Если враг не сдается, его уничтожают».
После экзамена они всю ночь гуляют по городу, от их школы на проспекте Майорова до Невы – два шага, будущее кажется таким же светлым и прозрачным, как петербургская белая ночь… А через два дня начинается война.
- Ой, - жена хватается за сердце.
– Прямо как в кино, - недоверчиво добавляю я.
- Да, - кивая, соглашается Профессор. – Действительно, как в кино. Только страшнее. Уже двадцать шестого июня весь их класс мобилизован. Прямо в школе развернут мобилизационный пункт, вчерашние школьники живут в бывшем классе и часами маршируют на школьном дворе, выполняя команды усатого старшины. Где теперь та Каисса…
Потом начинается отбор. Тех, кто учился в школе хорошо – в артиллерийское училище, учиться на офицера. Отца в том числе. Всех остальных – солдатами на Синявинские болота, там фронт, там враг наступает. Там они все и лежат, никто не выжил.
- Что, из целого класса никого не осталось? – это, конечно, я, навожу ясность.
- Осталось. Три мальчика из шестнадцати, мой отец в том числе. И девочек примерно половина, остальные погибли в блокаду.
Мы молчим. Долго молчим. Профессор сам продолжает.
- Артиллерийское училище было здесь, в Луге. В мирное время там учили три года. В военное время срок сократили до одного года. Потом еще вдвое, до шести месяцев. Потом сократили еще на месяц, враг наступал. Пять месяцев – и на фронт, младшими лейтенантами. Кто учился хорошо, тех в тыл, на формирование боеспособных частей. Остальных – на Ленинградский фронт. Отец закончил с отличием, его послали в глубокий тыл, на Волгу, там формировалась дивизия. Только в феврале 1942 года их ввели в бои под Смоленском. И оттуда уже до конца войны…
- Профессор, заходите внутрь, Вы же промокнете совсем там на крыльце, - зовет его жена. – Садитесь, я вам чаю налью.
Чашки у нас на даче простые, но симпатичные, а главное, большие. Профессор обхватывает чашку обеими руками, так пальцам теплее, делает глоток. Чай хороший, крепкий, с лимоном.
- Я часто думаю про то поколение, - Профессор теперь сидит в кресле, держа в руках чашку, и смотрит куда-то сквозь нас. – Откуда они взялись такие? Как смогли победить? Стальные люди! Моего отца, мальчишку, назначили начальником ДОПа – дивизионного обменного пункта. Это склад боеприпасов всей дивизии! Кадровых военных не было, людей с образованием не было, вот и пришлось мальчишкам браться за мужскую работу. И ведь смогли, не дрогнули!
Ну ладно, опять я о серьезном, а ведь обещал вам смешной рассказ… Итак, их эшелон медленно ползет от Волги до самой до Москвы. Вместе с военными в одном составе ползут вагоны медсанбата. Так что первое «боевое крещение» молодому лейтенанту пришлось принять от сестричек медсанбата, не пожалевших медицинского спирта для едущих на войну мужиков. А может быть, спиртом дело и не ограничилось. Может, кто из сестричек и пожалел нецелованного вчерашнего школьника, рвущегося без оглядки в мясорубку войны… Искренне на это надеюсь, потому что шансов выжить у них у всех было совсем мало, и сестрички, уже понюхавшие пороху, это знали…
И вот, лейтенант начинает воевать. Его склад располагают недалеко от передовой, так, чтобы вражеская артиллерия его не накрыла. Когда начинается бой, нужно грузить машины снарядами, одну за одной, и под обстрелом доставлять их на передовую. Такая работа. А обратно те же машины везут раненых, много раненых, в медсанбат, который обычно неподалеку и расположен. И так день за днем, год за годом. Не до шахмат…
Второй Белорусский фронт с боями движется на запад, и наш лейтенант, крохотный винтик этой боевой машины, движется вместе с ним. Его гимнастерка – как карта с флажками: форсирование Днепра – медаль, форсирование Вислы – медаль, форсирование Одера – медаль. Конец войны уже близок, у них марш-бросок на Росток, такая у них боевая задача, 11-го мая они врываются на окраины города, и только там, когда задание уже выполнено, им объявляют о Победе. Уже два дня как Победа! И здесь, в лесу на окраине города, они сдвигают грубо сколоченные столы, и пьют с сестричками из медсанбата спирт, и стреляют в воздух, и кружатся в вальсе, и кто-то их снимает старенькой Лейкой, и эту фотографию я храню в своем альбоме, - Профессор ставит чашку на стол и замолкает, задумавшись. Дождь на улице все льет.
- Послушайте, Профессор, - спрашиваю я. – А ведь у Вашего рассказа есть и второй герой, вундеркинд М. Как сложилась его судьба?
- Хороший вопрос, - усмехается Профессор. – Дело в том, что он младше моего отца на целый год, и к началу войны ему только семнадцать лет. Это во-первых. Во-вторых, он же подающий надежды музыкант, и консерватория дает ему бронь, освобождая от армии, и эвакуирует из Ленинграда в Ташкент.
- Вот так, одному богатая семья и учеба в тылу, а другому – бедная юность и пять лет войны не за жизнь, а насмерть! – восклицает жена. – Почему такая несправедливость?
- Это судьба, - пожимает плечами Профессор. – Заметьте, все честно: бронь М. действительно была положена, он ее честно заслужил.
- И все же, - качаю головой я, - и все же…
- Да, я думаю, отцу эта мысль тоже не раз приходила в голову, - Профессор протягивает руку за канапкой, но на полпути сам одергивает себя и кладет руку на колено. Тогда жена(умница, она все замечает) кладет несколько штук прямо на тарелку Профессора. Они еще теплые.
- И вот настает мирная жизнь. Наш лейтенант служит в Померании, той ее части, которая отошла к Польше. Поляки занимают ухоженные кукольные домики, брошенные бегущими на запад немцами, охотно берут на постой русских офицеров. Нет теперь постоянных бомбежек, крови, бинтов, грязи, все это теперь словно во сне… В кладовках мирно стоят баночки с вареньем, на крышках аккуратным немецким почерком выведен год изготовления – еще довоенный… Офицерский аттестат такой, что хватает и себе, и матери послать деньги в эвакуацию. Платят оккупационными марками, они здесь в ходу, на них можно купить все. Оказывается, в школе их хорошо учили: лейтенант вполне сносно говорит по-немецки. А через год вообще будет говорить свободно… А как с шахматами? Тут тоже, можно сказать, повезло…
В полку новый командир – ба-а-льшой любитель сыграть партеечку на сон грядущий… Он поручает адъютанту разузнать, кто тут есть из любителей старинной игры… Тот докладывает: есть тут один лейтенантик молодой, из Ленинграда, с самим Ботвинником играл. Подать его сюда!
И вот на ночь глядя у лейтенантского домика появляется адъютант на штабном виллисе: приказано прибыть к комполка, срочно! У комполка уже все накрыто с полным пониманием вопроса: копченая немецкая колбаса, картошечка, капуста, тушенка…
- Здравия желаю, товарищ майор!
- Отставить!
На столе две алюминиевые солдатские кружки, майор разливает в них спирт.
– Пей, лейтенант! Это приказ! – Сам пьет тоже. – Теперь закусывай!
Ну что ж, все немного грубовато, зато по-честному и с уважением, в отличие от игры у М.
- А теперь расставляй фигуры, лейтенант!
И они начинают играть. Играют долго, часа три. По пути еще не раз разливают и закусывают. Майор – крупный мужчина средних лет, ему тот стакан спирта – что слону дробина. А щуплый лейтенант вообще пить не умеет, так что майор к своему удовольствию временами выигрывает. Поздно ночью лейтенанта в полубессознательном состоянии доставляют на том же виллисе домой, и теперь они с майором регулярно вечерами сражаются в шахматы.
И все бы хорошо, но лейтенант замечает, что все его товарищи один за другим попадают под демобилизацию и едут домой. А его почему-то в эти списки не включают, и он догадывается, почему. Чертов комполка! А он не видел мать с сорок первого года, он хочет учиться, он столько лет потерял, пока воевал!
И вот, по его просьбе мать пишет слезное письмо самому командующему армией генералу Батову, просит отпустить сына домой, пока она, старая, еще жива, чтобы смогла она сына обнять перед смертью. Что, в общем-то, чистая правда…
А тем временем комполка попадает в историю, точнее, в аварию. Кроме шахмат, он еще большой охотник до женского пола, и в свободное от игры время разъезжает с адъютантом, навещая знакомых дам. В один из вечеров, возвращаясь домой изрядно подшофе, они на большой скорости сносят перила аккуратного немецкого мостика и сваливаются в речку. Им самим хоть бы что, но машина разбита, мостик сломан. Вот и отправляют майора из сытой Германии служить за Урал, да еще и с понижением в звании.
А в дивизии смотр гвардейских бригад, все чистят, красят, приводят в порядок. Сам командарм Батов приедет… Грозный генерал оказывается невысоким худощавым человеком с интеллигентным лицом. На плацу, обходя строй, командующий задерживается около лейтенанта:
- Ваша матушка мне писала, отпустить Вас просит. А служить кто будет, я уже стар…
И лейтенант, глядя в его умные пронзительные глаза тихо и честно отвечает:
- Я учиться хочу, товарищ генерал.
Тот вздыхает и проходит дальше. Но просьбу исполняет, к концу 1946 года отец уже в Ленинграде.
- Послушайте, - восклицает Профессор, - я вас, наверное, утомил. Давайте в следующий раз.
- Нет, - твердо отвечает жена. – У меня вторая порция канапок в духовке, и еще арбуз. И дождь еще идет. Я хочу знать, чем все кончилось.
- Профессор, а давайте по рюмочке домашней вишневки, чтобы не простудиться? – добавляю я и, не дожидаясь ответа, достаю рюмки и бутылку благородного пурпурного цвета. Какой нормальный мужик от такого откажется! Пригубив и благодарно взглянув на меня, Профессор продолжает.
- Итак, Ленинград конца 1946 года… Бывший лейтенант твердо знает, куда будет поступать: он видел на войне столько крови и боли, что избавлять людей от страданий станет теперь его главным делом. После шахмат, конечно. Решено, он будет врачом. Но учебный год уже идет, и его зачисляют условно: сдаст первую сессию на одни пятерки – оставят, нет – отчислят. Жить негде, их комната в коммуналке занята людьми, чей дом разбомбили, типичная ситуация тех лет. Значит, надо бегать по инстанциям, возвращать свое жилье. Денег опять нет, только тощая стипендия, а на нем старенькая мать. Значит, надо искать любой заработок, и он ночами переводит техническую документацию с немецкого. По репарациям на заводы города приходит немецкое оборудование, а описаний на русском языке нет, и за переводы хорошо платят.
Любой другой человек опустил бы руки. Но это поколение, я уже говорил, это люди из стали. Первую сессию он сдает на одни пятерки, да и все остальные будет потом сдавать так же. В аудитории он в своей военной гимнастерке старше всех; пока он воевал, они учились. Он даже успевает один раз принять участие в шахматном турнире, подтверждает свой кандидатский балл. А на большее пока нет ни времени, ни сил.
Пока он воевал, М. активно участвовал в турнирах. Он участвует в чемпионате СССР, он почти гроссмейстер. Так что отец безнадежно отстал в их заочном соревновании, ветреная красавица Каисса, улыбнувшись ему на прощанье, медленно уплывает на заоблачный Олимп, а ее место постепенно занимает мудрый и великий Асклепий, бог врачевания.
Отец заканчивает медицинский институт в разгар дела врачей. И ни его красный диплом, ни партбилет не имеют никакого значения: его, фронтовика и коммуниста, на работу не берет никто! Врач-еврей? Да их завтра всех повесят на площадях! Нет, нет и нет!
- Ваш отец – коммунист?! – спрашиваю я. – Когда он в партию вступил, после войны?
- Да нет, еще в сорок третьем, на Курской дуге. И когда это ставили ему в заслугу, он всегда надоедливо отмахивался. Настоящие коммунисты, говорил он, вступали в партию в сорок первом, когда исход войны был неясен. Хотя, я думаю, и в сорок третьем все тоже было непросто… - Профессор замолкает надолго, и мы не мешаем ему вспоминать
.
- Ладно, - Профессор улыбается, - как говорил Экклезиаст, все проходит. И трудности тоже когда-нибудь заканчиваются. Перенесемся лет на пятнадцать вперед, это будет где-то 1965 год…
Отец – уже известный врач, хирург, заведующий кардиологическим отделением крупной больницы. У него семья, жена и сын, то есть я. Дом – полная чаша. Заочное соревнование с М. продолжается, если не в шахматах, то в жизненных успехах. М. – гроссмейстер, а отец кандидат наук, и пишет докторскую. У него теперь есть все, чего он сам был лишен в детстве. Была комната в коммуналке, а теперь квартира, была бедность, а теперь достаток. Книг – полон дом; газеты, журналы некуда складывать: «Новый мир», «Иностранная Литература», и еще «Юность» обязательно! Самому читать некогда, надо оперировать, пусть семья читает… Сына – в ту же шахматную секцию, куда ходил сам. И музыке его учить, чтобы не хуже было, чем в семье у гроссмейстера М.!
А как же шахматы? Им теперь отдается все свободное время, хотя его тоже никогда нет! Время от времени отец захаживает на шахматные турниры, уже как зритель, не как участник. Иногда они издали раскланиваются с М. …
Наступает лето. Своей дачи еще нет, так снимается шикарная дача на весь сезон, и не где-нибудь, а в Комарово, где дачи у всех академиков и артистов… Еще жива Ахматова, живет неподалеку в своей «будке» …
Напротив, через дорогу, дача известного кинорежиссера. Он сам, его жена, красавица-грузинка, двое их сыновей-студентов, черноволосых кудрявых богатырей, и наша семья, все друг у друга на виду. Дачные знакомства завязываются быстро, и вот выясняется, что их старший сын, Константин, всерьез занимается шахматами. Слово за слово, и вот, на следующий день, вечером, Константин приходит к нам в гости играть с отцом.
- Он действительно сильно играл? – спрашиваю я. Профессор медлит с ответом.
- Вы, конечно, инженер, - то ли спрашивает, то ли утверждает он. Я киваю в ответ.
– Это видно по Вашей игре, - продолжает Профессор. – Постановка задачи, анализ, синтез. С тактикой у Вас неплохо, со стратегией… хуже.
- Точно, точно, Профессор, - вмешивается жена. И укоризненно на меня смотрит.
- Понимаете, шахматы – такая штука, они все рассказывают о человеке. За это я их и люблю. Мой компьютер считает на двадцать пять ходов вперед, только что он мне расскажет?
- И что я Вам о себе рассказал?
- Я не очень Вас обижу, если скажу, что чемпионом мира Вы не станете? Понимаете, для этого, кроме тактики и стратегии, кроме очень сложной теории, нужны и метафизика, и наитие. А инженеры этими категориями не мыслят. А у моего отца все это было, и еще железное упорство, которого у меня, например, нет. Хотя аналитик я неплохой.
- А Константин?
- Скажите, Вы видели грузинскую чеканку? Свобода мысли и изысканность линий. И завораживающая каллиграфия грузинских букв. Вот так он и играл, красиво и свободно. Но давайте вернемся к моему рассказу.
В тот вечер Константин слегка опоздал, шахматы уже были расставлены к его приходу. Все выскочили его встречать - мама, я, отец, наша собака.
- Извините, я из города, прямо с электрички к вам, - он, запыхавшись, мял в руках свой рюкзачок.
- И, конечно, голодный? – спросила мама. Тот кивнул. – Никаких шахмат, пока я Вас не покормлю! Идите, мойте руки.
Через пять минут он уплетал дымящийся суп, а на сковородке что-то скворчало, дожидаясь своей очереди.
- Как у Вас все хорошо, по-домашнему, - выговорил он с полным ртом. – А вот вчера мы целый вечер с Гариком играли, сыном гроссмейстера М., так меня за целый вечер ничем не покормили. Понимаете, его кормили, а меня – нет!
Такого хохота Комарово еще не слышало. Смеялся отец, смеялась мать, мы с собакой прыгали вокруг. Только бедный Костя недоуменно переводил глаза с одного на другого.
- Яблоко, - сквозь смех повторял отец, - яблоко от яблони… Костя, не обращайте внимания...
Вот и вся история. Мне кажется, именно после этого случая отец прекратил это глупое соревнование с М. Тот Олимп, который он видел в мечтах раньше, оказался просто предгорьем. А за ним в заоблачной вышине возникали иные вершины, и мудрый Асклепий вел его туда. Уникальные операции, новые методы лечения, известность. Я думаю, вы тоже про него слышали. Профессор Х.
- Как, «Клиника профессора Х.» - это Ваш отец? Ничего себе! А Ваш домик – это его дача?
- Да, начиная с какого-то времени внешняя сторона успеха перестала отца интересовать. Машина – простая, советская, дача – не в Комарово, а в Луге, где он в молодости учился в артучилище. Кстати, вы знаете как называют здесь новых русских? Новые лужские! Эти новые лужские понастроили коттеджей вокруг меня – слева, справа, напротив. Мой облезлый домик у них как бельмо на глазу! А я сохраняю все, как оно было раньше.
- Я как-то читал статью в журнале о Вашем отце. У него были трения с советскими властями?
- Еще бы! Характер жесткий, стальной. И цену советской власти он знал прекрасно. Хотели у него клинику отнять, но он же фронтовик, коммунист. Тогда прошлись по пятому пункту, знаете, что это такое?
- Знаем, знаем.
- Тогда многие уезжали в Израиль, в США. Отец никому не чинил препятствий. По неписаным советским законам он должен был писать на их заявлениях: «По идеологическим причинам возражаю, материальных претензий не имею». А отец безоговорочно всех отпускал. Считал, что это дело совести каждого. Вот и должны были его исключить из партии и снять с должности за сочувствие к уезжающим. Отстояли его высокопоставленные пациенты, которых он оперировал. Да тут еще известный шведский университет присвоил ему звание honoris causa, вот от него и отступились.
- А сами-то вы чего не уехали? – вопрошаю я. Сначала спрашиваю, а потом только осознаю всю бестактность своего вопроса. Жена смотрит на меня с упреком.
Профессор долго молчит, потом снова лезет за сигаретами, встает в дверной проем и пробует рукой дождь. Дождь почти кончился.
- Как-то я спросил отца о том же – почему мы сами не уезжаем. Это было накануне того самого партсобрания, на котором с ним должны были покончить. Отец, перебирая бумаги и рентгеновские снимки, ворчливо ответил:
- Я за эту землю воевал, и никогда с нее не уеду. А за себя ты решай сам.
- И что Вы решили?
Жена готова меня убить.
Профессор глубоко затягивается. Дождь закончился, в небе над соснами радуга во все небо.
- У нас в семье все врачи, - говорит он. – И атеизм у нас считается неотъемлемым признаком образованного человека. Ни в Иисуса, ни в Иегову у нас в семье никто не верит. У нас свой пантеон: Асклепий – бог врачевания, Каисса – шахматная богиня и Веста – богиня домашнего очага. И Олимп у нас тоже свой, невидимый и не всегда понятный даже нам самим. Я ответил на Ваш вопрос?
«Нет, конечно», мысленно кричу я. «У меня еще сто вопросов». Но я почему-то молчу. Пока Профессор собирается, жена незаметно кладет в шахматную доску пакетик с канапками. Поблагодарив нас, Профессор исчезает за забором, смешно шлепая ногами по мокрой траве.
Пока жена уносит на кухню посуду, я протягиваю руку к бару, выбираю что покрепче и делаю глоток прямо из горлышка. Мне это сейчас нужно позарез, чтобы улеглось в голове, все то, что я услышал.
Интересно увидим ли завтра за забором знакомую парусиновую шляпу? Я буду ждать.
P.S. Все имена и персонажи в произведении являются вымышленными, любые совпадения с реальными людьми и событиями случайны.
Май 2018