Волька
Повесть
Говорится: человек – хозяин своей судьбы. Абсолютно ли это утверждение? Представим две дорожные сумки, желательно большие, чтобы их вместимости хватило на очень долгое путешествие. Представим также надписи на них: на одной – «Воля», на другой – «Неволя». Пусть эти сумки, изначально пустые, незримо сопровождают героя нашей повести с самого рождения. Точнее, с самого зарождения. Он пойдёт по жизни, а мы попробуем всё прожитое им – события, обстоятельства, решения, поступки – рассортировать, согласно двум этим надписям.
Зовут героя Володя Бышко. Родился Вова в тюрьме. Из бесчисленного количества самых разных родильных мест на земле ему почему-то досталось очень плохое, дрянное, можно сказать, место. Даже со стороны смотреть на него противно, а выбрать для появления на свет – просто беда, огромное невезение в самом начале жизни. Но бедняга и не выбирал вовсе. Вот и порассуждай о том, что человек – хозяин своей судьбы, что всегда есть выбор. А какая была на то его воля, чтобы глупая деревенская девчонка Тоня в восемнадцать лет, разругавшись со своим парнем – студентом Борькой, назло ему отправилась встречать Новый год в малознакомой компании? Там дурёху напоили и попытались изнасиловать. Она, отбиваясь, подвернувшимся ножом проткнула насильнику горло. В суде решили, что не шляйся красавица по пьяным компаниям, и убийства не случилось бы. По приговору, поехала девчонка из своей милой деревеньки отбывать срок в то самое однозначно омерзительное место. Но предначертанность неудачного Вовиного рождения заключалась ещё и в половом акте, который был у Антонины с её парнем перед самой ссорой. Она, как урожайная грядка, сразу забеременела и после суда повезла несчастный Вовкин эмбрион за решётку. Ещё не увидев белого света, пацан уже потерял свободу. Ну, разве выбрал бы себе это паренёк добровольно? И ту сухопарую стареющую тётку смотрительницу-воспитательницу с серым, изуродованным шрамом лицом, стальными зубами и железными узловатыми пальцами он тоже не выбирал. На одной руке у неё синела наколка «Север», на другой - «Клава». Она курила «Беломор», цедила из алюминиевой кружки чёрный чифир и присматривала за детьми, пока их матери отсутствовали. Своих детей тётка не имела, а чужих ненавидела так, что поубивала бы, но сдерживал страх перед уголовной ответственностью.
Не великий материнский инстинкт и не религиозные представления Вовиной мамки об аборте как о страшном грехе сохранили зародышу жизнь. Вовремя данный совет умудрённых сокамерниц - мол, с ребёнком и на отсидке ловчей, и срок скостить могут - первоначально сыграл в судьбе бедолаги роль ангела-хранителя. Главное – он родился. Не было в его детстве уютной тёплой комнатки с розовыми обоями, не было мягкой кроватки и пушистого белого ковра возле неё, заваленного разноцветными игрушками. Никто не мурлыкал ему умильно над голубенькой тарелочкой с манной кашей или яблочным пюре: «Ложечку за маму, ложечку за папу…» Никто не расцеловывал его попку при смене пелёнок, или когда ополаскивался после какашек горшок. Всё было намного проще в обшарпанной тюремной детской. Если какой-нибудь подросший малыш отказывался от унылой перловки, раздавался хриплый рык тётки смотрительницы-воспитательницы: «Жри, я сказала! Тварь!» А когда серые, застиранные пелёнки на младенцах промокали и начинали вонять, тётка злобно выплёскивала ненависть: «Опять обосрались! Выродки!». И уходила курить «Беломор» и чифирить. Чистили своих детёнышей прибегающие на кормление матери.
Игрушек в тюремной детской, как и заботы и ласки, тоже было совсем мало. На всех подросших ребятишек имелись один конь, вырубленный топором из обрезка кедрового бревна старым кочегаром здешней котельной, и одна белая дудочка. Раньше конь стоял на доске с колёсиками, и детки радостно катались на нём верхом. Но доска с колёсиками отвалилась, а кочегар на тот момент уже умер, и ремонтировать забаву иных рук не нашлось. Утратил деревянный коняга способность перемещаться в пространстве, встал копытами на облупившуюся, полусмытую охру жутко скрипучего пола.
У белой дудочки был красный мундштук и три дырочки. Подросшие дети по очереди садились на деревянного коня и дули в дудочку. Если закрывали при этом пальчиком дырочку на дудочке, звук менялся. Детские ладошки очень мягкие и нежные, но коняга, конечно, не чувствовал их прикосновений. А может, и чувствовал, кто его знает, деревянного. Такие вот игрушки и музыка водились у деток в тюремном доме ребёнка. Да, ещё пара погремушек шуршала, как маракасы, в ручонках грудничков.
Несмышлёныши жили и росли, точно щенята в общественном приюте. С той, правда, разницей, что у приютов очень хорошие названия: «Ласка», «Добро»… И работают в них по зову сердца добрые и ласковые люди. В тюрьме иначе. Вместо пушистого названия – чёткий номер, вместо ласковых друзей – всякого рода охранники и смотрители, люди на службе, без отклонений в неположенную сентиментальность. А мамки прибегут-убегут. Да и не все они прибегали и обнимали с большой любовью. Тут уж, кому как с мамой повезло. Вове повезло, мама его любила.
Вспомним теперь о воображаемых дорожных сумках. От обычных вещевых у них, должно быть, много отличий, но главная разница в том, что обычные оттягивают руки, а наши воображаемые – сердце. Условимся ещё раз, что в сумку с надписью «Воля» попадёт то, что делает человек сам, добровольно. А во второй окажутся дела вынужденные, подневольные. Конечно, на первых порах человеку необходимо помочь. Что может он выбрать, будучи зародышем или трёхлетним ребёнком (именно столько исполнилось Вове, когда его маму освободили). Поэтому причислим к делам добровольным и те подневольные, коим ребёнок хотя бы просто рад, согласен с ними. Иначе в сумке с надписью «Воля» очень долго ничего не появится. Но и с такой помощью не разжиться Вове делами вольными. Само рождение - единственное событие, которое он мог бы принять с полным согласием. Безусловно, куда радостнее подрасти в уютной сохранности в мамкиной матке и выйти из неё живым в положенное время, чем оказаться выдранным из жизни в самом начале, и шлёпнуться на холодный металлический поддон убитым окровавленным сгустком. В последнем варианте вообще – только страшная смерть, и совсем никакой радости.
Рождение – это всё, что можно условно положить в сумку с надписью «Воля». А остальное нельзя. Короткую историю встреч папы и мамы никак не назвать красивой историей любви. Вместо красоты - нелепая катастрофа, которую хорошо бы забыть и не вспоминать. А злую тётку-смотрительницу и серую, обшарпанную тюремную детскую смыть в самую дальнюю, самую затерянную канализацию, где бы никто их никогда не нашёл и не увидел. Коня деревянного не надо смывать. Коняга катал всех, его жалко. А дудка – глупая, надоела она. Её смыть, и не дудеть больше, как дурачок. И получить взамен розовую детскую комнату с белым мягким ковром и разноцветными весёлыми игрушками. Чтобы в комнате было много света, и на тебя смотрели глаза добрые-добрые.
А сейчас оставим воображаемые сумки за кадром, чтобы дальше уже каждый желающий на своё усмотрение мог распределить по ним всё происходящее.
В середине мая, плавно набирающего тепло, Антонину освободили. Процедив через вагонное окно придорожные виды, пропылив потом на автобусе сотню километров, спустя двое суток она привезла Володю в родную деревню, в дом своей матери.
- Здравствуй, мама! Это внук твой, Вовочка,- переступили они стёртый, косой деревянный порог насыпной избёнки.
- Да моя ты сиротинушка!- поднялась с табурета и раскинула руки навстречу вошедшим худая, совсем невысокая женщина с седыми растрёпанными волосами.
В комнатёнке с двумя подслеповатыми окнами и низким потолком, давно мечтающем о свежей побелке, с первого шага встречал такой прошибающий чесночный дух, точно собрали его сюда со всех окрестных домов. И ещё сырость, затхлая сырость пропитала весь домишко - его стены, предметы в нём, тряпки. Из-за неё даже свет дневной казался здесь мутным и унылым. В этом затхлом небольшом пространстве у стены стоял облезлый, толстоногий стол под затёртой бежевой клеёнкой. От яркого рисунка на клеёнке остались блеклые пятна, больше напоминающие неотмытую грязь, чем узор. На столе одиноко торчал серый, чумазый пластмассовый ковш с наполовину обломанной ручкой. Словно затонувшее старое судёнышко, задавленное илом, он был до краёв наполнен жёлтенькой, пузырчатой жидкостью. Жидкость эта с дурманящим, густым запахом дрожжей стояла лужицами и на клеёнке, дополняя нелепые размытые пятна.
- Ну-у, у нас всё по-прежнему,- вместо слов радости сказала Тоня своей пьяненькой матери слова горькие,- всё та же брага.
- Ой, моя ты сиротинушка!- посмотрев на дочь мутными глазами, продолжила плаксивым голосом приветствовать дорогих гостей сильно захмелевшая мать.
И было непонятно, внуку или дочери говорит она это. Антонина тоже, как и её маленький сынишка Вова, отца своего никогда не видела. Солдатик, направленный родиной двадцать с лишним лет назад в здешние края на уборку урожая, очаровал загорелым голым торсом и белозубой улыбкой доверчивую и чистую душой деревенскую девушку. Катал её на лихом «Зилке», пел о любви, обнимал и целовал крепко и нежно. Она потеряла голову, отдала ему своё пылающее сердце и всю себя остальную. Уборочная закончилась, лихой солдатик укатил на «Зилке» далеко-далеко, а на свет в положенный срок появилась девочка. Недобрые ухмылялись : «Нагуляла». Добрые подбадривали: «Дитя богом на радость даётся. Не унывай, вырастет». Назвали Тоней. Молодая мамка погоревала, поискала неумело своего обманщика и угомонилась. Быстро прилепилось расхожее «мать-одиночка». Мужскому полу зареклась не верить во веки веков. Жила, тянулась, закусив губу, поднимала, как могла, дочку. Подняла, только от поселившейся в душе тоски постепенно приучилась к хмельным напиткам. А в простенькой деревенской жизни это чаще всего – самогонка да брага.
Вот и стояли теперь перед ней чумазый ковш с жёлтенькой, пузырчатой жидкостью, дочка-сиротинушка и внук Вовочка. Тоже сиротинушка.
- Всё, мама, завязывай,- поставила на пол старенький чемоданчик Антонина.- Хватит брагу хлебать.
- Да вы мои сиротинушки…
- Всё, я сказала!- голос у дочери в неволе заметно окреп.
Бабушка перенесла бражку в сарай и продолжила причащаться там. Тоня, отдохнув от дорожной тряски и подышав воздухом свободы, через пару дней решила предъявить своему бывшему парню Борису сына Вовочку. Девичья добрая душа за годы в казённой лямке иссохла и потрескалась. Ребятня, бывает, положит на рельсы новенькую монету. Рельсы на солнце блестят, монета блестит – сливаются в блеске. А простучит по ней какой-нибудь длинный, угрюмый товарняк или бодрый зелёный пассажирский, и свалится с блестящих рельсов на шпалы избитая, изогнутая медяшка. Убирай её после этого из оборота, не примут нигде.
Антонина быстро узнала, что Борис уже окончил институт, женился, что недавно у него родился сын. Живёт Боря сейчас в городе (их местной столице), и тесть у него – очень большой начальник.
«Нет, мой милый, я тебе спокойно жить не дам. Сладкую ягодку съел, теперь и горькую попробуешь. Не всё мне одной. Признаешь нашего сына, уж я постараюсь».
И через два дня она с сынишкой поджидала его у проходной хлебозавода. В пятом часу он вышел – среднего роста, худощавый, русый.
- Боря!- окликнула негромко.
- Вы меня?- обернулся на ходу. И остановился.- Ты?!
- Так изменилась, что узнать трудно?- криво усмехнулась Антонина. Худенькая, невысокая, с собранными в хвостик прядками русых волос стояла она в сторонке от проходной и держала за руку Вову.
- Да нет-нет… я сразу… просто неожиданно…
- Ладно, не мямли. Узнал – и хорошо. Пойдём, прогуляемся по аллейке, проводишь нас до вокзала. У нас через полтора часа последний автобус до деревни. И поговорим заодно.
- Пойдём, конечно, провожу…
Шли медленно. Мальчуган старательно вышагивал по асфальту в своих облупленных серых ботиночках. После тусклой тюремной детской теперь перед ним раскрылась, развернулась, легла бесконечно длинная аллея. Берёзы по краям её совсем недавно зашумели новой листвой. Всюду сверкающий майский свет и теплынь.
Далеко, наверное, можно укатиться по такому простору на деревянном коняге, если снова приделать ему колёса. Или даже не приделывать их, а просто сидеть здесь на коняге долго-долго. И никто не поторопит: «Слазь! Теперь моя очередь!» И в дудку не дудеть, как дурачок.
- Ты давно… это самое… давно вернулась?
- Нет, Боря, вернулась я только что. Но про тебя мне уже много чего порассказали. Говорят вот, женился ты давно…
- С тобой так вышло всё…так закончилось неожиданно…
- И ты решил исправить всё быстренько, да? Меня, плохую, забыть поскорей, а взамен хорошую себе подыскать. Молодец, Боренька, молодец. Наслышана, выгодно ты женился. Так всё?
- При чём здесь выгодно?! У нас тогда закончилось с тобой…ты же сама ушла…а я потом встретил…
- Ошибаешься, милый, ошибаешься…не закончилось у нас… Посмотри, какое продолжение идёт рядом.
Вова тянулся за маминой рукой, шагал, шагал, шагал.
- Твой сын?- остановился Борис.
- Мой…- помолчала,- и твой. Нравится тебе?
- Что-о?! Это мой сын?!
- Твой, Боря. Или ты забыл те наши ночи? Что ты у меня первый был – и сам знаешь. А чтобы другой не лапал, мне убить пришлось. И про срок мой тоже знаешь.
- Почему же ты про сына мне не сообщила?
- А ты хотел? Если б хотел, сам бы всё узнал. Нет, дорогой, ты забыть меня хотел, выкинуть куда подальше. Я же плохая. Теперь у тебя всё хорошо, и тоже сын.
- Я же не знал.
- Хватит, об этом уже поговорили. Живи себе, с кем хочешь, я не лезу. Сгнило всё в сердце, прошло. Но у меня сын, твой сын, и о нём я тебе забыть не дам. Если не хочешь, чтобы в твоей новой семейке узнали о нас, будешь его обеспечивать. Тесть у тебя богатый, сам уже работаешь. Постараешься, Боренька, да?
- Зачем ты так поворачиваешь? Я же не отказываюсь…
- Это не я поворачиваю. Это ты мою жизнь так повернул, давно повернул. Ну, спасибо, что проводил, поговорили мы обо всём. Живу я снова там же, найдёшь. Жду. Пока.
Последний в тот день автобус до Тониной деревни отправился в путь.
Солнце прибавляло и прибавляло. По здешним меркам, не май, а летний месяц. Трава до июня поднялась так, что хоть коси. У деревенских после зимней дрёмы работы подвалило – только поспевай.
Антонина примеривалась к этой рабочей суете. Надо было как-то устраиваться. Историю её здесь все знали и злодейкой не считали, сильно не судили и даже жалели. Так что, устроиться худо-бедно вполне получилось бы. Но прямо накануне лета к Тоне вдруг приехали гости. Запылённая чёрная «Волга» остановилась у перекошенной, держащейся на одной петле калитки. Из машины выбралась и пошла к избушке женщина – огненно рыжая, с короткой стрижкой, в синих брюках, жёлтой блузке и красных бусах. Покачиваясь на высоких шпильках, поднялась на низкое крыльцо и без стука дёрнула дверь.
- Антонина!- крикнула хрипло в низкие, тёмные сени.- Дома ты?!
Дверь из избы открылась.
- Светка! Ты что ли?!
- Ну, а кто ещё?! Давай сюда, не видать тебя в этом сарае.
- Привет!- вышла к гостье Тоня.
- Здорова, подруганка!- приобняла её та.- Вот и мне вольная! Лечу, куда хочу! Я же говорила тебе, что заеду, как откинусь. Забыла?
- Помню.
- Ну, так покажи радость. Всё, воля! Балдеть хочу, балдеть, Тонька! Балдеть! Давай, подхватывайся. В «Волжане» два кента моих давнишних, поехали.
- Да у меня же дома работы…сын вон…
- Ты чё-о, ворона, какая работа?! Ты чё бацилистая такая?! Хорош смурятины! Балдеть! Балдеть! Балдеть! Воля! Там башли, музон, бухло, шашлык… Поехали, говорю!
- Ну, щас, подожди, переоденусь.
Антонина уехала на чёрной запылённой «Волге» в последний день мая. И не вернулась. Не вернулась никогда. Её искали. Милиционер нашёл на берегу разлившейся реки остатки костра. Рядом пустые водочные бутылки, окурки, другой мусор. А у воды – пояс от платья, в которое она нарядилась. Но ничего проясняющего. И номер машины никто не запомнил.
Искали три дня. На четвёртый Тонина мать перенесла брагу из сарая обратно в дом и начала горевать по пропавшей дочери. Пила до потери сознания. Пробуждалась от пьяного забытья на несколько минут, таращила мутные, безумные глаза на внука, словно заново узнавала его. Успевала бросить ему из банки в тарелку несколько ложек квашеной капусты, дать кусок хлеба, зачерпнуть из ведра кружку воды. Потом вливала в себя очередной ковш браги и со словами «Да моя ты сиротинушка…» засыпала за столом.
Вова то плакал, то молчал, то засыпал, то просыпался, сидел, лежал. У него был горшок. Он умел на него ходить. И сходил раз, другой, ещё раз…И…никто не выносил этот горшок.
Прошли сутки. Прошло ещё время до следующего полудня. И в деревню к Антонине и сыну приехал Борис. Шёл по улице, здоровался, ловил в ответ странные взгляды. На крыльце постучал в дверь, подождал. Не отзывались. Открыл, шагнул в сени. Снова постучал. В избе плакал ребёнок. Потянул тяжёлую, с обвисшей, прорванной зимней обивкой дверь. И невольно закрыл глаза – изнутри пахнул в лицо едкий, гнилой воздух. Будто там что-то пропало. Борис увидел спящую за столом Тонину мать. Она уткнулась лицом в скрещенные руки и громко сопела. У стола стоял со спущенными колготками и тихо плакал мальчик. Тот мальчик, которого Антонина привезла ему и сказала: «Сын». Его сын.
- Как ты тут дышишь?!- настежь распахнул дверь отец. Подлетел к окну, толкнул створки. Затхлость отступила под напором июньской свежести.- Сейчас проветрим.
- Это кто ещё тут?- разбудили новые звуки пьяную бабушку.- А-а, это ты…явился…- узнала она бывшего Тониного ухажёра и приподняла над столом голову.- Чего надо, а? Чего тебе здесь надо?! Пожаловал он, ишь! Из-за тебя Тонька пропала! Из-за тебя! Убирайся отсюда!
- Наталья Петровна, мы говорили с Тоней… Она сказала мне про сына… Я деньги привёз…
- Нету больше Тони, нету! Из-за тебя пропала…
- Вот деньги… Мы говорили… Вот… Я ещё приеду…- Борис положил на край стола две десятки и отступил к двери.- Потом ещё приеду…
Вышел в сени спиной вперёд и бегом на улицу. А Вова увидел, почувствовал, что с этим дядей уходят от него теплынь и свет бесконечной аллеи, по которой можно далеко-далеко укатиться на коняге. И возвращается обратно обшарпанная тюремная детская. И он закричал. Закричал так невозможно высоко, так страшно громко, что Тонина мать, разом протрезвев, вскочила со стула.
- Зашёлся весь, сиротинушка моя…- давай успокаивать внука.
А тот и правда накричался до синих судорог. Было чего испугаться бабушке. Спохватилась – вынесла горшок, нагрела воды, отмыла и переодела внука. Но главное, унесла в сарай бутыль с остатками браги и сказала себе: «Всё, подруга, хватит, выпила своё».
Вечером на вымытой клеёнке парила из кастрюльки круглая варёная картошка. На одном блюдце лежало мелко нарезанное сало, на другом желтел кубик сливочного масла. Рядом в глубокой тарелке квашеная капуста. Но что там капуста?! Что сало?! На столе лежал раскрытый бумажный кулёк. А изнутри, из серой серёдки его, смотрели на Вову синие фантики конфет. Шоколадные конфетки улыбались и прямо-таки просились в ручки. Это были третьи конфеты в Вовиной жизни. Первые – два зелёных и два красных засахаренных леденца – он съел в тюремной детской. Туда к одному мальчику приезжала бабушка. Старенькая совсем. Вот и угостили ребятишек.
Вторые конфеты купила мама, когда они уезжали домой из тюрьмы и в ожидании поезда зашли в магазинчик на привокзальной площади.
- Возьмите мальчику карамелек, они с повидлом,- предложила сидевшая за прилавком полная продавщица с добрым лицом.- Или сосательные вот, тоже вкусные, лимонные.
Антонина молча рассматривала скучную витрину: консервы, крупы, сахар, соль… и те самые предлагаемые карамельки. А хотелось чего-то хоть немного особенного. Продавщица будто уловила её желание.
- А знаешь-ка,- с заговорщицким видом сказала она Тоне и зачем-то внимательно осмотрела пустой магазин,- есть у меня в загашнике кое-что получше. Щас покажу,- наклонилась и подняла на прилавок большую картонную коробку.- Вот, смотри. Не «Кара-Кум», конечно, но тоже хорошие, шоколадные, «Ласточка». Будешь брать?
В коробке конфет – почти доверху.
- Сколько же я их не пробовала?- глаза, как в детстве, «прилипли» к ярким фантикам.- А ты-то у меня вообще ничего не видел,- прижала к себе Вову.- Почём они?
- Три с полтиной, как везде. Лишнего не беру. Купи, пацан хоть попробует. Или денег нет?
- Свешайте на два рубля. Отпразднуем с тобой волю, сынок.
То было в мае. Теперь шёл июнь. Вова сидел за столом и смотрел на конфеты – такие же, как в поезде, шоколадные.
- Сиротинушка ты моя… Куда же мамка-то твоя запропастилась?- бабушка сидела напротив, подперев руками седую голову.
Она больше никогда не пила. Даже по праздникам. Сдержала слово. Предстояло как-то наладить жизнь. Наличие внука, конечно, наделяло солидным званием «бабушка», но по возрасту до пенсии ей – ещё пахать и пахать. Попыталась снова устроиться в школу техничкой. Сначала отказали, но прицепилась с просьбой так, что вошли в положение, пожалели, поверили, приняли. Деньги крохотные, но всё же. И за огород взялась – картошка, помидоры, огурцы, капуста… Внучку для радости горошек сахарный. Со временем на городской садоводческий манер и разный ягодник завела. На конфеты-то особо не потратишь, а мальчонке хочется.
- На, Вовочка, тебе викторию, на вишенку, на малинку.
Хатёнку тоже воскресила. Проветрила, отмыла, выскоблила, побелила, дорожки новые постелила. Всё так неплохо получилось, опрятно, чисто. Жить можно.
А про Тоню ничего выяснить не смогли. Навсегда осталась пропавшей без вести. Часто, уложив внука спать, Наталья Петровна растирала по щекам горькие, безмолвные слёзы.
Вова подрастал. Отец каждый месяц приезжал к нему. Приезжал не за страх – чего было бояться? Мать Тони шум поднимать не собиралась, самой Тони не стало, а кроме них кто ещё мог что сказать? Просто, в ту единственную встречу у проходной сразу поверил, что это его сын , а дальше уже жил, как сердце велело. Новой семье про своего незаконнорожденного ничего не сказал, но всякий раз отдавал Наталье Петровне двадцать-тридцать рублей.
- Скоро начальником цеха назначат, денег добавится.
- Ну, и хорошо, коль добавится,- не отказывалась она,- каждая копейка пригодится.
Мальчик рос мелким, щуплым и простоватым. Пошёл в детский сад – оказался там самым маленьким и слабым. Ребятишки побойчее отбирали у него игрушки. Отберут да ещё толкнут, чтобы упал. Он шлёпнется на пол и плачет. А иногда бабушка давала ему с собой несколько карамелек: «Вот, возьми, угостишь кого в садике». Вова раздавал всем в группе по конфете, а одну оставлял себе. Но и её забирал кто-нибудь из мальчишек.
- Ну, что же ты тюха такой?!- учила Вову жизни воспитательница.- Хоть бы ты сдачи научился давать!
- Не хочу я здесь быть,- плакал он,- я к бабе хочу.
А когда уже закончил первый класс, мальчишки постарше взяли его с собой взрывать бутылки с карбидом. Дело нехитрое – украдут где-нибудь у нерадивых сварщиков карбид, натолкают его в бутылки, зальют водой, заткнут поплотнее горлышко пробкой, и – ба-бах! Только успевай спрятаться. Вот пацаны и спрятались за кучей земли у канавы. И ждут. Но бутылка не взрывается и не взрывается. Вова от нетерпения высунулся с открытым от любопытства ртом из-за укрытия. В этот миг – ба-бах! Осколки стекла и остатки карбида – в разные стороны.
- Вовка,- с серьёзным лицом говорит один мальчишка,- я видел, как кусочек карбида тебе в рот залетел. Щас он у тебя в животе зашипит, и ты взорвешься. Спасайся! Беги скорей к своей бабке!
Бедняга захлопнул рот и округлил от ужаса глаза. Он представил, что сейчас взорвётся, как только что взорвалась бутылка.
- Ба-ба-а-а!!!- заревел и закричал на всю деревню Вова и побежал домой.- Ба-ба-а-а! Я щас взорвусь! Спаси меня!
- Ты чё орёшь-то? Взорвалось чего, что ли?- спрашивали прохожие.
А ему до них дела нет. Домой, домой, домой…
- Ба-ба-а-а! Я щас взорвусь!
Прогремел на всю деревню, прославился. А в пятом классе восьмиклассники подшутили над ним так, что могло оказаться и не до смеха.
- На, Вовка, два проводка. Мы даже концы у них уже зачистили. Сунь их каждый одной стороной в дырочки радиорозетки, а другие стороны зубами сожми. И музыка громко-громко прямо в голове запоёт. Попробуй.
Попробовал в тот же день. Долбануло так, что искры в голове салютом брызнули. А самоё весёлое в том, что Вова хотел, чтобы музыка звучала в голове ещё громче, и сначала задумал сунуть проводки в розетку на двести двадцать вольт. Но розетка располагалась на стене очень низко, почти у самого пола, а проводки оказались короткими. Неудобно было дотягиваться до них зубами, вот и передумал Вова, послушал музыку из радиорозетки, намного тише. Остался жив.
- В мамку ты,- говорила ему бабушка,- маленький и доверчивый. И по жизни глупенький, как и я, и мамка твоя…и ты теперь… Бестолковая жизнь у нас, и ничего с ней не поделаешь.
Вырос Вова – ростом метр шестьдесят, щуплый, косолапенький. В свидетельстве о восьмилетнем образовании одни тройки.
- На кой он тебе сдался, этот девятый класс?- выговаривала внуку Наталья Петровна.- До восьмого-то еле доплёлся, а ещё куда-то собрался. Нету у тебя способностей к учёбе, так и не лезь. И неусидчивый ты, всё в окно смотришь, всё тебе бежать куда-то надо. А куда – не знаешь. Лучшей трактористом вон научись да деньги зарабатывай.
- Не нравится мне трактористом.
- Это чёй т тебе не нравится? А кем же нравится?
- Не знаю. В школе бы пока остался. В девятом и десятом можно и шофёром сразу научиться, права дадут.
- Да не потянешь ты старшие классы. И учительница твоя против, в училище советует.
Спор их разрешил Борис.
- Володь,- заговорил он с сыном, когда в очередной раз приехал к нему втайне от семьи,- а ты не хотел бы в аграрный техникум поступить, на ветеринарного фельдшера? У техникума общежитие есть, в город бы ко мне перебрался. А, что думаешь, сын?
- В город?..- обомлел Вова от внезапно пришедшего предложения, за которым виделось что-то новое, большое, светлое и бесконечное, как та аллея между заводской проходной и автовокзалом, на которой мальчик представлял себя сидящим на деревянном коне.- К тебе?.. В техникум?.. А я смогу?..
- Сам, может, и не сможешь. У меня друг в этом техникуме – замдиректора по учебной части. Если попрошу, думаю, поможет. Хочешь?
- И я с портфелем буду ездить по городу?
- Ну, ездить с портфелем по городу не придётся, общага с техникумом в одной ограде стоит. А портфель давай купим. Тебе какой больше нравится, коричневый или чёрный?
- Коричневый, может. Пап, а кем я там буду?
- В техникуме студентом, а после, если закончишь, фельдшером, который животных лечит. Ты же любишь животных?
- Кота нашего Тимку люблю. И лошадей на конюшне ещё больше люблю. Там дедушка Степан конюх добрый. Я к нему прихожу, и он мне на лошади даёт покататься.
- Ну, вот, ты выучишься на ветеринарного фельдшера и будешь лечить лошадей, коров, свиней, кота своего Тимку. Всех животных будешь лечить, если они заболеют. Хочешь в такой техникум?
- Хочу.
- Вот и хорошо. Помогу тебе поступить, а дальше уж старайся, учись.
Отец помог. Без него, конечно, какой бы там техникум! Максимум – училище. Но судьба, не обращая внимания на его чахлые тройки, на отсутствие способностей и неусидчивость, в этот раз распорядилась так. Папа купил ему к началу занятий серый костюм и коричневый, с большой блестящей застёжкой портфель. И первое время учёбы Вова вовсе ничего не воспринимал и не думал на лекциях про коров и свиней, а представлял себе только одно – как он здорово и важно выглядит теперь в костюме и с портфелем. От общежития до техникума по дорожке – две минуты неторопливой ходьбы. Но Вова поначалу выходил за полчаса до занятий и шагал от техникума два-три квартала по городским улицам, гордо поглядывая на прохожих: «Смотрите, какой я важный человек, в костюме и с портфелем. Может быть, я начальник какой-нибудь». Потом шёл на занятия и снова ничего не запоминал ни про лошадей, ни про овец. Такая учёба быстро дала результат – замдиректора вызвал для беседы Вовиного отца:
- Борь, он не учится совсем. Конспекты не пишет, учебники не читает, всё думает о чём-то своём. Знаний – ноль. Или поговори с ним, чтобы учиться начал, или придётся отчислять».
Отец поговорил, не откладывая:
- Что скажешь, сын? Почему не учишься?- состоялся их разговор в небольшом скверике неподалёку.- Я тебя зачем в техникум устроил? Чтобы ты позорил меня?!
Вова испуганно съёжился и молчал, словно его неожиданно застали за очень плохим делом.
- Чего молчишь? Может, я заставил тебя на фельдшера пойти? Так, пожалуйста, вольному воля! Отправляйся обратно, в деревне не только ветеринары нужны, там навоз надо убирать. Тебе, видно, это больше подходит. Давай, поезжай, раз учиться не способен.
- Папа…- Вова испугался сейчас ещё сильнее, чем когда думал, что проглотил карбид,- не прогоняй меня, папа…
- Так ты сам, ты сам себя гонишь! Ты же сессию не сдашь – и всё, сразу и поедешь свинарники чистить. Это тебе не школа, уговаривать и за уши тянуть никто не будет. Всё в твоих руках, понял?!
- Понял, папа, я всё выучу, я всё-всё выучу, только не прогоняй меня…
- Ещё раз говорю, никто тебя не гонит, но так дальше продолжаться не может. Дай честное слово, что всё исправишь и будешь учиться хорошо.
- Честное слово! Честное-честное слово!
- Ладно, поверю тебе, но больше чтобы ни разу меня не подводил. А главное, себя не подводи – от тебя зависит, как твоя жизнь сложится.
Сначала от страха, что отнимут у него город, техникум и портфель с блестящей застёжкой, схватился Вова за учебники, как за спасение. Слушал, читал, писал конспекты с таким неотступным и честным усердием, на какое может настроить только инстинкт самосохранения. И скоро выправил ситуацию. А пока спасался от изгнания, втянулся в учёбу и даже проникся ветеринарным делом. Запоминал про болезни, корма, условия содержания…
- Беременность у кобыл после плодотворного осеменения длится в среднем триста сорок дней и заканчивается выжеребкой, то есть, выходом из родовых путей наружу зрелого плода, плодных оболочек и околоплодных вод,- монотонно проговаривал лекцию невысокий и сухонький преподаватель Семён Иванович Горошко. А в это время за задней партой рослый студент Полосухин скрытно положил свою большую, горячую ладонь на круглое и тоже горячее колено студентки Кузиной. Но Семён Иванович заметил и нахмурил брови.- Я сейчас кого-то отправлю за дверь. Перед выжеребкой кобыла отказывается от корма, беспокоится, оглядывается на живот, потеет, часто встаёт и ложится, принимает позу мочеиспускания. При появлении предвестников родов прогулки прекращают, хвост бинтуют. Всем ясно?- и преподаватель ещё раз строго посмотрел на студентку Кузину.
Вова всё старательно записал и поставил точку. Он давно прилежно вёл конспекты – с тех пор, как слово отцу дал. И сессии сдавал хорошо. Но для однокашников он оставался всё тем же странным недоумком, который на первом курсе важно вышагивал с портфелем по городским улицам и горделиво поглядывал на прохожих. Его не сильно притесняли и обижали из-за маленького роста и слабых рук. Посмеивались, подшучивали, но никогда не били и даже защищали от задиристых чужаков. Когда общага гуляла, Вове тоже наливали. Надо ему было совсем немного – рюмка водки или стакан вина приводили к потере способности разумного общения. Потом приходила сонливость, и Вову укладывали спать. В самый разгар гулянки парни и девушки, разогретые алкоголем и постоянными соприкосновениями, обнимались и целовались, уединившись в тёмных уголках общежития. А Вова спал. Девушки для смеха рисовали ему под носом чёрным фломастером усы. Больше они с ним ничего не делали.
Но все эти разгорячённые парни и девушки не сравнились бы с Вовой, окажись рядом на ветеринарной практике. Его дважды направляли в родную деревню, и там он очень радовал познаниями скупого на похвалы местного зоотехника Матвея Афанасьевича: «Смотри-ка ты, соображат! Молоток! Я ж думал, у тебя в голове – как у утки в желудке, залетело-вылетело. А ты – нет, соображашь. Давай-давай, заканчивай учёбу и ко мне в помощники».
А уж как радовалась и гордилась внуком Наталья Петровна! Никогда в жизни, наверное, не было у неё такой гордости: «Посмотрела бы щас на тебя мамка твоя, так тоже порадовалась. Старайся, учись, человеком станешь».
Вова старался: и с вакцинацией крупнорогатого поголовья помогал, и советы о новой методике кормления свиней давал… И просто от навоза нос не воротил – чистил свинарники и коровники.
Но больше всех нравились ему лошади. Как в детстве, прибегал он на конюшню, где всё ещё нёс службу совсем состарившийся конюх Степан. За худобу и длинную жидкую бородёнку мальчишки прозвали старика Хоттабычем. Взрослые усмехнулись и согласились с мальчишками.
- Дедушка Степан,- просил Вова,- дай мне покататься на Звёздочке.
- Валяй, катайся,- щурил в улыбке глаза конюх и в такие минуты правда смахивал на доброго волшебника. Только что волосок из бороды не выдёргивал для волшебного действа.
Паренёк пускал гнедую четырёхлетку рысью (на галоп не переходил – жалел), направлял её по просёлку прочь от окраины, полями с островками колков скакал к горизонту. И снова вставала у него перед глазами аллея, по которой он уезжает от тюремной детской на деревянном коняге к такому же горизонту, к светлой и бесконечной воле.
Как-то незаметно из-за частого общения с конюхом Степаном появилось и пристало к невысокому и по-мальчишески худенькому Вове имя Волька. И то верно: раз есть Хоттабыч, должен быть и Волька. А его не обижало, пусть – Волька, даже весело.
Закончил Вова-Волька техникум. В армию его не взяли из-за плоскостопия. И ждала молодого ветеринарного фельдшера неведомая взрослая жизнь.
- Молодец, сын,- поздравлял и напутствовал Владимира отец,- осилил учёбу. Поступить я тебе помог, но дальше всё от тебя зависело, и ты сделал себя сам, сам добился результата. И дальше всё будет от тебя зависеть, всё в твоих руках. А пока я хочу тебе подарок сделать, за успешное окончание техникума. Хочу купить тебе машину. Думаю, «Нива» для сельского бездорожья лучше всего подойдёт. Подержанную, конечно, возьмём, не новую, но для начала это вполне хорошо. Ездить пока научишься.
- Спасибо, папа!- не мог охватить сознанием услышанное Вова. Столько радости сразу дарила судьба.- Но она же дорогая…
- Ничего, подкоплю, справимся. Скоро меня главным инженером назначат. Всё хорошо будет.
Судьба шла навстречу, прямо в руки, и добродушно улыбалась. Праздник и счастье обещала впереди большая взрослая жизнь. И папа рядом, и судьба в твоих руках.
Но счастье неожиданно стало исчезать. Первым был отец. В его семье узнали о существовании Вовы.
- Ты столько лет врал мне!- кричала на Бориса жена.- Столько лет скрывал, что у тебя есть ещё какой-то сын! С кем ты был?! Кто она?! Когда это было?!
- Это было очень давно, до встречи с тобой. Этой женщины уже нет, она исчезла. И я сначала не знал, что у меня родился сын.
Ещё много гневных, возмущённых и обвинительных криков прозвучало в их доме.
- В общем, так, дорогой,- сменив прерывистую горячность в голосе на ледяную чёткость, подытожила жена.- С сегодняшнего дня ты прекращаешь общение с этим своим левым сынком. У тебя есть только одна семья, наша, и наши дети. А если ты с этим не согласен – пожалуйста, скатертью дорога. Но тогда дорога тебе будет не на должность главного инженера, а в деревенскую завалюшку. Будешь там вместе с сынулей своим, не понять каким, коров пасти… или свиней… Я тебе сказала.
Отец отступил. О машине после такого Вове, конечно, пришлось забыть. Даже встречаться им с папой стало непросто.
А следом пришла ещё одна беда, общая. Приходила она постепенно. Сначала её называли перестройкой. Говорили о ней много и со всех сторон, но понять, что в стране перестраивают, жители деревни не могли. Перемены заметили, это да – в магазинах и до того худо-бедные полки совсем опустели. Но этому деревенские не сильно удивились – и так без изысков жили, больше на своём. Если кому выпить хотелось, так на то тоже своё припрятано.
Вовина учёба закончилась вместе с окончанием перестройки. А беда в стране с перестройкой не закончилась, наоборот – разрослась до степени тяжелейшей болезни, схожей с запущенной гангреной. Только сердцевина, недоступные ей хребет и сердцевина оставались нетронутыми. Явившиеся новые управители-врачеватели кричали, что страну надо срочно лечить.
- Нужны реформы и радикальные меры!- убеждали они.
- Красный идол рухнул!- докладывал довольным иноземцам главный бес пришедших с фамилией и именем Е.Б.
- Теперь всё имущество страны – ваше! Вы теперь всему хозяева!- кричали народу в кремлёвский рупор рыжий и чёрный бесы, советники главного беса.
А на своих закрытых сборищах эти реформаторы кричали совсем другое: «Мы должны забрать себе всё! Надо быть ещё наглее, циничнее, беспощадней! Но мы должны забрать себе всё! Должны стать хозяевами всего!»
И свора бесов раскрыла свои ненасытные пасти и вонзила длинные клыки в обессиленное тело огромной страны. Невозможно найти подобную породу хищников в мире зверей. Это была стая человекоподобных хищников – самая жадная, предательски продажная и безжалостная свора, тащившая вырванные из тела страны куски в свои бездонные норы. Бесы.
- Развалили страну, мать их!- бессильно ругались простые люди.- Ворьё! Всё к рукам прибрали! Всё заграбастали!
Толку от этого ворчания не было никакого. Воры, захватившие власть, продолжали воровать, издавая покрывающие воровство законы, а народ продолжал нищать. Заводы и хозяйства разорялись, банкротились, разрушались.
Из Волькиной деревни за два года ушло в город на мясокомбинат почти половина коровьего стада. Не хватало кормов. Опустели свинарники, не осталось даже свиноматок. На конюшне обитали теперь всего три живых души: старый конь Гопак, любимая Волькина кобыла Звёздочка и конюх дед Степан, он же Хоттабыч. Всех коней глава местной администрации в сговоре с зоотехником и главбухом (так поговаривали в деревне) продал цыганам. А хромого одряхлевшего Гопака цыгане не взяли. Пристрелить доживающего век коня не дал Хоттабыч.
- Я его прокормлю. Нам моей пенсии на двоих хватит.
Старый конюх похоронил жену, и оставшаяся на конюшне живность спасала его от полной душевной горечи. Зарплаты он не просил, поэтому администрация конюшню не закрывала.
А вот с кобылой Звёздочкой вышла особая история. Молодая быстроногая гнедая с белым пятном на лбу нравилась не одному Вольке. Часто прибегала посмотреть на неё и подросшая дочь деревенского главы. Тот в последнее время сильно разбогател (поговаривали местные не только о мутной сделке с цыганами, а также о продаже коров и свиней на мясокомбинат, и в чей карман отправились деньги). Словом, новоявленный богач подарил дочери на семнадцатилетие Звёздочку. Кобыла оказалась на их подворье, и девушка прыгала от радости и уже мечтала об уроках верховой езды. Всё складывалось очень хорошо, но неожиданный случай в определённый момент поменял ситуацию.
К разбогатевшему главе администрации заехал в гости ещё более разбогатевший друг. Он купил себе за огромные деньги очень породистого вороного жеребца – длинноногого мышцатого красавца с волнистой гривой, льющейся по высокой упругой шее, и хвостом до самых копыт. Друзья давно не виделись и разгулялись – целую неделю бурно отмечали встречу и покупку коня. А драгоценный конь в это время вольно общался со Звёздочкой в большом вольере, подготовленном для занятий верховой ездой, и плодотворно осеменил её, симпатичную гнедую кобылу, не имеющую знатной родословной. За пьяным делом друзья ничего не видели.
Друг со своим конём уехал. Отец привёз дочери из города учителя верховой езды, заплатив ипподрому приличную сумму. Весь июнь жокей добросовестно обучал девушку своему искусству.
- Первым делом, ты должна абсолютно избавиться от страха перед лошадью. Вы с ней – лучшие друзья,- объяснял в самом начале худощавый, невысокий учитель.- Никакой жестокости, только добром. Ну, и про осторожность, конечно, не забывай.
Звёздочка считалась кобылой добродушной. Заездку она прошла в простых сельских трудах, оттого характером была повёрнута исключительно к людям. Через неделю занятий дочь местного главы легко и с улыбкой садилась в седло, а через три пускала рысью свою любимую гнедую по бесконечным полевым дорогам.
Жокей откланялся. Деревенская жизнь после его отъезда осталась прежней, разве что местные могли теперь каждый день наблюдать юную девушку верхом на их добродушной и смирной Звёздочке. Правда, уже и не их. Наблюдали всё лето, наблюдали осенью до морозов, потом ранней весной. Кобыла послушно несла свою новую хозяйку прочь от завистливых глаз.
А как-то в апреле Звёздочка неожиданно взбрыкнула – не далась оседлаться. И на следующий день не далась. Опустившийся и набухший до этого живот поначалу объясняли возросшим аппетитом лошади, другие объяснения даже и не предполагались. Но сильно изменившееся поведение всегда послушной гнедой заставило задуматься.
- Что за ерунда?!- недовольно удивлялся новый хозяин.- Похоже, что жеребая, но откуда? Ветром же не надует.
И позвал своего подельника по убиению и продаже скота – зоотехника, который к тому времени перебрался в город.
- Конечно жеребая,- приехал тот и тут же развеял все сомнения,- и жеребиться ей уже со дня на день.
И сразу вспомнился приезд друга с его драгоценным конём, и та недельная беспробудная пьянка, за которой ничего не заметили. Одно объяснение жеребости, другого не было.
- Ах, ты ж, Звёздочка…- раздосадовался богач,- что делать-то теперь? Это ж хлопоты с ней… уход разный…
- А ты это,- сходу нашёл выход зоотехник,- ты на конюшню её пока отправь. У тебя же там Степан с Гопаком живы ещё, вроде. Вот и уход за Звёздочкой будет.
- Точно, точно, точно…Как я сразу-то не сообразил?! Сегодня же её туда…И корму…И чего надо ещё там…Всё туда…
Так Звёздочка снова оказалась на конюшне. Старый конюх по-детски обрадовался, даже прослезился. Это вытащило его из неподвижной отрешённости, в которую он почти полностью погрузился. Жизнь вокруг на время возродилась. Вместе с жеребой кобылой её хозяин доставил и приличный запас овса, а от него, конечно, перепадало и Гопаку. Словом, всем стало заметно лучше.
Волька ещё числился фельдшером, но ему уже предложили до наступления лета уволиться. На ветстанции работы осталось мало. Ветеринар открыл при ней собственную клинику и большей частью практиковал за отдельную плату. И фельдшер только мешал в этом деле – деньгами делиться не очень-то хотелось, а зарплату по штатному расписанию платить государство отказывалось.
- Звёздочку вернули!- радостно встрепенулся, как и его старый друг Хоттабыч, Волька, придя на конюшню.- Вот здорово!
- Жеребая она,- пояснил конюх,- вишь, брюхо обвисло. На время её к нам. Как опрастатся, так назад заберут.
- А-а, точно! А я издалека всё её видел, не разглядел ни разу. А кто же покрыл? Коней-то нету…
- Гость ихний коня привозил, уж год как. Как раз…
Выжеребка у Звёздочки прошла в сухой, выстеленной чистым сеном загородке. Прошла хорошо: кобыла без осложнений разродилась за полчаса, и Волька перетянул и обрезал жеребёнку пуповину. Потом Звёздочку обмыли, поменяли сено в загородке на сухое и оставили счастливую мамашу вылизывать жеребчика.
- Айда ко мне в закуток,- позвал Хоттабыч Вольку,- там у меня припасено.
Они ушли в тускло освещённую каморку, поставили на столик бутылку самогона, стаканы и тарелку с солёными огурцами.
- Ну, давай,- поднял стакан конюх,- за нового конягу, штоб путный вырос.
Выпили, и Волька сразу сильно захмелел.
- Вот скажи,- начал он о своём,- как мне дальше жить? Ветеринар меня гонит. Говорит, выбирай: или в пастухи переводись, или просто увольняйся. Ничё себе, выбирай! Мешаю я ему дела свои делать, вот и гонит.
- А чево ты? Плохо тебе, что ль, пастухом? Тоже работа нужная, не хужей других.
- Я же учился, Хоттабыч. Мне тогда папка тоже говорил, выбирай: или старайся учись, или из техникума турнут. Вот, выбрал, старался, а получается – зря.
- Чево ты выбрал? Выбрал он!- Конюх вытер кулаком ослюнившиеся от горячности губы.- Эт тебя батя на учёбу подпнул, да припужнул малость, штоб для пользы дела. Выбрал он, гляди-кась! Так, братец, по базару ходят, когда кошель от деньжищ раздутый. Выбирай себе, хошь ты то купляй, хошь это. А ты вот выбери без кошеля, когда не из чево выбирать, когда у тебя одно худое, а другое ещё хуже. Вот ты тогда выбери, будешь ты, али не будешь вовсе.
- У меня и коня нет. Как пасти-то буду?
- Ну, эт не беда, пешком-то походить. Походи, а там, глядишь, получшает. Давай-ка, ещё разок за конягу нового.
Они выпили по второй. Волька уснул тут же, на табурете, упёршись спиной в дощатую стену. А Хоттабыч пошёл посмотреть, как там Звёздочка с жеребчиком.
Из-за отсутствия денег с кормами этой весной в хозяйстве стало невыносимо плохо – дальше некуда. Чтобы не довести до голодной смерти остаток стада, коровушек распродали. Часть их купили местные, а остальных отправили в другие деревни. И коровники умолкли и отрешённо замерли, словно у них отняли душу.
По устоявшемуся теплу частное коровье стадо погнали на хорошо подросшее разнотравье. Волька из фельдшеров перешёл в пастухи, но ходить за коровами пешком ему не пришлось. Дочка местного главы сначала сдавала экзамены в школе, потом уехала куда-то далеко поступать в университет. И Звёздочка с жеребёнком оставалась на конюшне.
- Ладно, раз уж так вышло,- сказал хозяин кобылы,- седлай, Волька, Звёздочку и паси коров. Чего ей в загородке томиться? И жеребчик при ней на выпасах лучше расти будет. Но смотри, чтоб берёг их. С тебя спрошу, если что.
Волька от радости песни пел – он снова на Звёздочке, как в детстве. Снова перед ним пойменные луга, косогоры, перелески, простор и воля до далёкого-далёкого горизонта.
Жеребёнок рос хорошо – быстро набирал вес, много бегал, взбрыкивал в детской игривости.
- Как его назовём?- спросил у Хоттабыча Волька.
- А чево мы-то назовём? Вон, хозяева пущай называют. А нам он – коняга, и всё на том.
Но хозяева жеребчика никак не называли. Бегал жеребёнок безымённым за своей мамкой. В мамку и гнедым вышел, и с белым пятном на лбу. После возвращения стада с выпаса Волька каждый вечер направлялся на конюшню. Расседлав Звёздочку, чистил её, кормил, поил, подсыпал овса жеребчику. А потом пастух и конюх усаживались в каморке за столик и пили самогон. Старик сильно тосковал по умершей жене и последнее время пил без остановки, словно хотел умертвить себя пьянкой.
- Нечево мне больше на этом свете делать. Ждёт она меня…
За весь день он только и находил дел, что выводил на короткую прогулку совсем одряхлевшего Гопака, возвращал его в конюшню и шёл раздобыть самогона.
Волька засыпал, как всегда, после второй дозы, а Хоттабыч допивал поллитровку и, опьянев, переставал соображать.
- Волька!- звал он, совершенно забыв, что тот спит на соседнем табурете.- Волька!
А вместо Вольки, откликаясь на знакомый голос, всякий раз заходил в открытый дверной проём каморки жеребёнок. И старый конюх всякий раз непонимающе видел перед собой не Волькино лицо, а лошадиную морду с белым пятном на лбу.
- Ух-х…- тряс он очумевшей головой и потом тоже засыпал.
Утром, просыпаясь и трезвея, смутно припоминал это пьяное недоразумение и с грустной усмешкой говорил Вольке:
- Вот и имя жеребчику готово. Откликается он на твоё имя. Оба вы – Вольки. Может, и судьбы ваши в чём схожи.
После нескольких посиделок на конюшне встревожилась Волькина бабушка.
- Ты чего это туда зачастил? Домой не приходишь… Пьёте там? Этот-то старый уже, ему всё равно, а ты-то куда? И не заметишь, как сопьёшься, а тебе же жить ещё и жить. А с водкой-то много не наживёшь, и так-то всё кое- как. Не пей, слышишь?
- А чё делать-то?- оправдывался Волька.- Скучно же. Хоть старайся, хоть нет, всё равно ничего не получится. Ничего от меня не зависит.
- Может, тебе к отцу в город поехать? Вдруг поможет…
- Не нужен я ему. Ему теперь запретили, чтобы я у него был.
И всё шло, как шло. К осени жеребёнок заметно вырос, и начали проступать изъяны в его сложении: туловище становилось крупным, объёмным, как у будущего тяжеловоза, а ноги вытягивались и оставались тонкими, как у бегового рысака.
- Нескладный ты у нас получаешься,- чесал за ухом Вольку-жеребчика подвыпивший Хоттабыч, когда Волька-пастух уже спал на табурете.- Вот ты щас головой своей думаешь, што можешь убежать на волю и бегать себе на этой воле без удержу да без возврата. А я тебе скажу, што нету никакой воли. Будешь ты бегать, пока в пузе от голода не похолодеет. А как похолодеет, так назад прибежишь. Вот и вся тебе воля,- старик насыпал в ведро овса.- Ешь, животинка, ешь.
В один из последних дней выпасов встретил Хоттабыч вечером Вольку с выражением лица строгим и даже торжественным. В каморку позвал, но выпить не предложил, а поставил на столик небольшую, с виду новую дорожную сумку.
- Вот тебе подарок. Мне уже не понадобится, а тебе, авось, ещё послужит. Я тут снизу на ней твоё имя написал, штобы как вроде именная. Ну, и штоб не украли. Бери.
- Ты чего, Хоттабыч? Зачем мне сумка?
- Бери-бери, понадобится посля. А щас ты домой иди, мне одному побыть надобно. Иди.
- А чего ты за грудь хватаешься? Плохо, что ли?
- Да так это, ерунда. Иди.
- Ну, ладно, пойду тогда,- Волька взял сумку, осмотрел её. Снизу белой краской некрупно было написано «Волька».- Вот ты дал! Именная…
И отправился ночевать домой. А утром, когда чуть забрезжило, вернулся и увидел Хоттабыча в каморке, сидящим на табурете почти в полной темноте. Силуэт еле угадывался. Так сам Волька засыпал пьяным – сидя, откинувшись на стену.
- Хоттабыч,- удивлённо остановился Волька,- ты чего сидишь-то? Не ложился, поди, совсем? Хоттабыч!
Тот не отвечал и не шевелился. И парень похолодел от страшной догадки.
А в своей загородке лежал на полу конь Гопак. Тоже мёртвый. В одну ночь умерли два старика, два друга. И это было началом третьей Волькиной беды. Продолжится она очень скоро.
Трава сошла, пастбища опустели, коров определили в тёплые сараи поедать сено. А Волька остался без работы. Выручил на какое-то время местный глава.
- Слушай, Володька, ты, может, присмотришь за Звёздочкой, пока дочка моя на учёбе. До каникул, а? Я бы тебе платил помаленьку.
И снова на конюшне обитали три живых души: кобыла Звёздочка, Волька-жеребёнок и Волька-конюх. Жеребёнок, правда, уже вырос до больших размеров. И несоответствие между крупным туловищем и тонкими ногами у него с ростом становилось всё отчётливей.
- Куда же ты такой сгодишься?- вздыхал и обнимал за шею своего друга Волька.
Он и бабушка жили на совсем маленькие деньги: крошечная пенсия Натальи Петровны плюс то, что получал Волька за временную работу на конюшне. Но как-то жили. Подрабатывать техничкой бабушка больше не могла – не давали высокое давление и появившаяся последнее время невозможная слабость. Кое-как дотянули в этом сезоне огород, собрали урожай, потихоньку проживали день за днём – ничего, сойдёт. Перезимовать, а весной снова солнышко, снова тепло – зазвенит, зазеленеет. Но январским вечером Наталья Петровна вдруг охнула, схватилась за грудь и осела. Хорошо, табурет рядом оказался. Волька сбегал за деревенским фельдшером Зинаидой Ивановной.
- Давай-ка, давление смерим,- быстро пришла и захлопотала та.- Больно в груди?
- Ой, больно, как ножиком режет,- морщилась Наталья Петровна.
- Ух, упало у тебя как…восемьдесят на сорок…Володя, давай, помоги, потихоньку, на кровать бабушку…Скорую, скорую скорей…
Деревня и райцентр окраинами соприкасаются. До районной больницы ехать было со сборами полчаса. Но не довезли с инфарктом Наталью Петровну, умерла в машине скорой помощи.
Волька остался один. Отец жил в городе своей жизнью, а здесь последний близкий ему человек умер. Так закончилась третья Волькина беда. Впереди – никого и ничего. На конюшне Звёздочка с жеребчиком, но и этих его друзей заберут, как только вернётся их хозяйка. И у него не останется ничего.
На столе стояла бутылка самогона, но пить не хотелось. Надоело пить. Волька взял из тумбочки старые газеты, журналы и стал от скуки перелистывать пожелтевшие страницы. Вдруг среди них увидел письмо – давнишнее письмо его мамы из тюрьмы. Развернул и стал читать:
«Здравствуй, мама! Пишет тебе твоя дочь Тоня. Скоро нам с Вовой домой, на свободу. Теперь я знаю, что воля дороже всего. Можно будет пойти, куда захочешь, и никто не запрёт перед тобой дверь. И делать можно будет всё, что захочешь. И я всё сделаю, чтобы мой сын больше не попал в неволю. Ведь сейчас он здесь из-за меня. Как плохо здесь детям, какая страшная у них комната. Совсем нет игрушек, только деревянный конь и дудка…»
И Волька снова представил сейчас, как едет он по бесконечно длинной зелёной аллее, но не на деревянном коняге, а на настоящем гнедом коне – выросшем жеребёнке Звёздочки. И словно прошептал ему еле уловимо кто-то невидимый что-то не очень понятное, Волька вырвал из тетради в клеточку листок, взял авторучку и написал:
«Здравствуйте, уважаемый товарищ начальник колонии! С приветом к вам Владимир Борисович Бышко. Мне нужно у вас узнать, могу ли я устроиться в колонию кочегаром. Работать я буду хорошо, потому что я ещё молодой и здоровый.»
Остановился, подумал, отодвинул подальше от себя бутылку самогона и дописал:
«Вредных привычек у меня нет.»
Ещё посидел, подумал и ещё дописал:
«У меня есть конь. Я хочу приехать к вам с конём, чтобы катать на нём ребятишек. Напишите мне ответ по адресу, который на конверте.
Жду ответа. Владимир Бышко.»
Улетело письмо в колонию. Быстрого ответа, однако, Волька не дождался. Ждать ему пришлось и февраль, и март. И он уже стал подумывать: «Хорошо, что не ответили. Вдруг бы не согласились мне здесь коня продать. Как бы тогда быть? И зачем про коня написал? Не надо было…»
Приближалось время выпасов. «Можно снова пастухом наняться,- успокаивал себя Волька,- и фиг с ней, с этой колонией». Но в апреле ответ, всё же, пришел:
«Уважаемый Владимир Борисович Бышко! На Ваше письмо отвечаем, что должность оператора котельной в нашем учреждении на следующий отопительный период свободна. Текущий отопительный период завершается, котельная закрывается на ремонт. В данный момент можем принять Вас в качестве вольнонаёмного разнорабочего…»
Хоть и ждал Волька этого ответа, но, прочитав, растерялся: «Почему же про коня ничего не написали?» Весь вечер просидел в раздумьях, ночью спал плохо, а когда засыпал, всё снилось ему, как он маленьким мальчиком скачет на жеребчике по бесконечно длинной аллее. Утром пошёл на конюшню, промаялся там в привычных делах до конца дня и решился – оседлал Звёздочку и поскакал с полученным накануне письмом домой к местному главе. Жеребчик увязался следом.
- О, Волька прискакал,- подъехал тот в то же время к своему гаражу на чёрной иномарке,- привет! Ты так или по делу?
- По делу я. Здравствуйте!- слез со Звёздочки Волька.- Вот, письмо мне пришло, уезжаю я.
- Куда уезжаешь?- взял протянутый листок местный глава.- Чего тут? Зовут, что ли, куда?- стал читать.- А-а, это ты в той самой колонии кочегарить надумал?
- Ага.
- Ну, что же,- вернул письмо хозяин Звёздочки и жеребчика,- вольному воля, поезжай. Удачи тебе желаю.
- У меня ещё к вам дело есть.
- Какое дело?
- Продайте мне жеребчика, я его с собой хочу взять.
- Зачем это? И покупать на какие деньги будешь?
- Я избу продам и коня куплю. Там в колонии дети маленькие, я их на нём катать буду.
- Но что-то про коня и детей в письме ничего не написано.
- Это я сам так хочу сделать, чтобы ребятишек катать.
- Вот ты чудак-человек. Но избёнку твою никто не купит, не дадут за неё денег.
- Но у меня больше ничего нет.
- Ну, придумал же…детей катать…чудак,- смотрел местный глава на нескладного Вольку, смотрел на нескладного жеребчика, думал о своём.- Слушай, Володька, а вы ведь похожи с ним чем-то. На таком коне, пожалуй, только детей и катать. А со Звёздочкой-то ты мне хорошо помог, я добро помню. Так что, знаешь, забирай-ка ты его так, без денег. Мне на нём не разжиться, а у тебя про ребятишек мечту отнимать – тоже не дело. А изба твоя пусть стоит. Может, вернуться придётся.
- Прямо за так забирать?- растерялся от неожиданного поворота в разговоре Волька.
- Забирай-забирай, говорю же. Только доставишь-то ты его туда как?
- Да я ещё не подумал…
- Вот и именно, не верхом же на нём туда отправишься,- помолчал, подумал.- Ладно, раз взялся помогать, до конца помогу,- у главы стало такое выражение лица, словно он сам, а не Волька, хотел катать на коне детей в колонии.- Туда пилить примерно восемьсот километров…далековато. Ну, ничего, я в ту сторону по делам собирался машину отправлять…ничего, крюк сделает, доедете. С Иваном поедешь, на «Газике», у него борта нарощенные. Сена в кузов возьмёте, овса возьмёте. Ну, а на месте уж определитесь, как и что. Слушай, так у жеребчика нет же ничего…
- Нету пока…
- Ну, подберёшь ему на конюшне седло какое, амуницию всю, чтобы впору было. Хоть старенькое, но всё равно. Давай, послезавтра машина пойдёт, чтобы готов был, день тебе на сборы.
- Спасибо…
- Давай, собирайся, а Звёздочку я завтра домой заберу.
Самому собраться Вольке было – голому подпоясаться, как говорится. Взял в сенях дорожную сумку, подарок Хоттабыча, бросил в неё несколько вещичек, положил документы. Вот и всё, почти пустой осталась сумка.
А жеребчика собирал весь день. Тщательно проверил все ремни у оголовья, вычистил щёткой потник, подыскал потолще удила. А седло подросшему коню он давно подобрал – точно по спине. И так всё хорошо складывалось, и такое было весёлое настроение, что Волька постоянно напевал: «Птица счастья завтрашнего дня…»
После обеда к конюшне подкатила красивая, сияющая новизной белая иномарка – неожиданно приехал отец.
- Здравствуй, Володя!
- Здравствуй, пап…- сбивчиво поздоровался Волька. Он и правда уже не ждал, что отец когда-нибудь приедет.
- Ты всё на конюшне пропадаешь… А я обрадовать тебя хочу: всё, закончилась твоя конюшня, за тобой я приехал. У меня теперь своя фирма, я сам себе хозяин. Сам волен решения принимать, и никто мне теперь не указ. Бросай тут всё, поедем со мной, будешь моим помощником, вместе будем работать. Собирайся, поедем.
И Волька сначала очень обрадовался этим слова, словно для него солнце после долгого отсутствия из-за туч выглянуло. И уже хотел согласиться и принять нежданно пришедшую радость, но услышал в этот момент за спиной лошадиное ржание. И сказал отцу совсем другое.
- Нет, пап, я не поеду. Я уже другое для себя выбрал.
- Что выбрал? Что ты мог тут выбрать?
- Я в колонию поеду, где мама сидела. Я отвезу туда своего коня. Буду там кочегарить и катать ребятишек. У них будет не деревянный, а настоящий конь.
- Зачем тебе это?! Это же глупость полнейшая, отказываться от моего предложения и ехать в какую-то колонию с конём! Люди оттуда на волю бегут, а ты туда добровольно собрался!
- Наверное, пап, это глупость. Но я сам так решил, я сам так хочу сделать.
- Ну, ты даёшь!- развёл руками отец.- Не знаю, что тебе ещё сказать. Ладно, надеюсь, эта блажь у тебя скоро пройдёт, и ты вернёшься. Найдёшь меня в городе, я своё предложение не отменяю. Сейчас мне надо ехать, я тороплюсь. Пока.
Укатила белая машина. Уехал отец со своим неожиданным и очень выгодным предложением. Но не было у Вольки от этого никакой грусти. Наоборот, в душе переливалась радугой и искрилась ярким светом большущая радость. Она искрилась и ночью, во сне. Искрилась и на следующий день, когда «Газик» с высокими бортами завёлся и тронулся в далёкий путь. В кузове стоял закреплённый верёвочными растяжками гнедой – нескладный, но такой замечательный конь. В кабине рядом с шофёром Иваном сидел улыбающийся от большущей радости Володя Бышко. Навстречу ему бежала обсаженная с обеих сторон рядами тополей дорога. Она походила на бесконечно длинную, уходящую за горизонт аллею. А на коленях у Володи лежала почти пустая дорожная сумка с надписью «Волька».