Ода НУ

               

   Верно, это чисто русское слово, рождённое в недрах русской души, выпестованное, бережно сохранённое, донесённое поколениями русских бородатых людей до наших времён.
   Сколько красок, оттенков, несут в себе эти две буковки - в нашу жизнь!
   Вижу лавошника в поддёвке, с бородёнкою, выросшего в купчишку, как он возносит в возгласе руку к небу по поводу … да мало ли. Ну, например:                "Ну, подходи, налетай, православные!"
   Болтуна, витийствовавшего в пивнушке, как на площади "во дни торжеств и бед народных"; на дружеской пирушке на Арбате, Крещатике, Дерибасовской, Монмартре, какой-нибудь авеню… Да и серьёзного, достойного человека, с бородой.
   - Ну, други, соотечественники, за Отчизну-мать твою…, вашу, нашу!
   Ратника, поддевающего на пику варяга из греков, печенега, затем татарина с монголом - долго; турка со шведом на штык. Кто там ещё?
   - Ну, держись за воздух, супостат!
   - Ну, бояре, носите бороды, для солиды, - говорил царь.
   - Ну, клади бороду на пень! - не спрашивал уже император российский. Ну, приходилось платить.
   Ну и Стенька Разин не прятался за бороду.
   Смотрю в туманную даль легенды.
   - Ну-ка, сынку, оборотись, я посмотрю на тебя! - говорил Тарас Бульба Остапу. Ну и Андрия не забыл.
   - Ну, те-с, молодой человек, что Вы на это скажете? - спрашивал профессор, комендант крепости, держа в руках рекомендательное письмо от отца этого балбеса - своего старинного друга, с которым они…
   - Ну, сын, служи, не позорь нас с матерью. И возвращайся. Домой.
   Гляжу на жену в постели, пеняющую на неловкость мужа. "Ну, что же ты, дорогой…" Или за столом, на столе, на диване, в лоджии, в туалете, в коридоре, на веранде, в сенях, на улице, в коровнике, на даче; (а вы подумали?) скажет торчавшему в окне, в заборе, в луже, в парламенте;
   - Ну, чья свинья? - сурово спросит мужик в огороде, с дубиною в руках.
   - Не знаю.
   Ну, зная, ломанёт от душеньки, с потягом, по хребту.
   - Оооой! Моя! Моя! - возопит соседка вослед животине, уносящейся с нечеловечьим визгом вдаль с забором на горбу.
   Ласково на рауте; поминая в командировке; в реке с крокодилами, на слоне в джунглях, на осле (сам осёл), на козле (сам козёл), в конце концов; на верблюде в пустыне, саване, если они забрели и туда. Или: милый, любимый, родной - на смертном одре; баран, подонок, гад, ублюдок, паразит, я молодость свою… - вживе. Словом, везде, где есть и куда попадёт семейная пара - и не только. Под снегом, подо льдом, под землею, на Тибете в буддийском монастыре, в Гималаях на вечных льдах, и на Гавайях - по сотовому, на Джомолунгме, и в космосе. Везде оплошает! Единственное место на Земле, где может спастись, пока, от этого слова загнанный вусмерть мужик - Марианская впадина в Тихом океане. 
   - Ну-ууу, - задумчиво теребит жидкую, густую, седую, белую, чёрную, рыжую, грязную бороду, бородку, бородищу учёный сосед, глуповатый сожитель, шулер, философ, полярник; сантехник у толчка или у раковины в присутствии хозяина; министр финансов при распределении бюджета; строитель на лесах при полёте в неизвестность топора.
   - Ну! - рвёт в ярости жиденькую, худенькую… профессор Забулдыгин, прощелыга, мздоимец - по причине попадания впросак, уличённый во лжи, махинации, любви…, (не той, что показывают ныне).
   - Ай да "ну", - вострит сейчас пёрышко какой-нибудь журналист, писака, щелкопёр, еврей, хохол, татарин, и даже албанец русского происхождения - по поводу…
   - Ой да ну! - скажет ещё какой-нибудь извращенец.
   - О! да ну! - добавит Фома неверующий.
   - Эй! Хошь, в морду дам? Ну! - спросит вымышленный, с клокастой бородою, Фома Гордеев. И будет прав: таким надо бить морду! Ну! Кто?
   - Ну и что? - спросит редактор. Или режиссёр немого кино.
   - Ну, с Богом, - всегда говорят ребята, отправляясь в "зелёнку" на охоту за бородатыми.
   - Ну, поехали, - сказал даже космонавт.
   - Ну, давай, - скажет друг, обнимет, заморгает, махнёт рукою, отвернётся.
   - Ну, давай, бословесь, - скажет и мать, уткнувшись носом и глазами в хвост своего платка, провожая сына в дальний путь...
   - Ну, киска, - задумчиво гладит кошку, женщину, диван с кушеткою ласковый человек, подлец, вождь всех времён и…
   - Ну? - спросит строго отец с сына за растраченный, а попросту - пропитый - семейный бюджет.
   - Ну, я не хотел, - ответит раздолбай.
   - Ну, смотри, больше так не поступай.
   Ну и что поделаешь, разойдутся с миром, родные ведь. Некоторые бьют, и крепко, без "ну", и до смерти.
   - Ну! - говорят и бандиты, и архангелы, ангелы, и кардиналы.
   - Ну, за Родину, за Сталина!
   - Ну, куда ты лезешь без очереди! - И добавят пару-другую ласковых… 
   - Ну, что ты пристал, липучка! - говорит глупая, манерная дивчина хлопцю.
   Ну, уж не будем поминать всуе хлопцив.
   - Ну, иди ко мне! (или отсюда!) - может сказать и умная женщина выбранному ею мужчине.
   Ну, никогда не сможет сказать такого мужик женщине!
   Ну, до чего пиарная Настя Волочкова, до сих пор.
   Ну, и Пупкин извернулся. Кстати, историческое лицо, в смысле, реальное. Его даже по телику, или в газетке объявили.
   Ну, вот не скажет этого слова генерал! Никогда! Даже если он втихушку построил дворец в Зайцеве.
   Кто ещё не сможет сказать? Мало.
   Виктор Степанович может! Это о Черномырдине, после нашем. На Украине. Или в Украине?
   - Ну, че? - скажут языковед с депутатом.
   - Ну, чё, мат, - влепит в Первомайском парке пенсионер перепуганному пацану. - Лепи, учись! Из хлеба… - И, опираясь на костыль, поковыляет домой.
   - Ну, родная, вывези! - просит шофёр свою худую машинку, влетевшую в непроходимую лужу.
   - Ну, родная, пошли, - говорил кобыле в сохе хлебопашец на бескрайней ниве земли российской. Да и сейчас говорит своему тракторишке бывший колхозник, совхозный пахарь, в сей момент снова крестьянин:
   - Ну, родной, вывези из непосильного налога.
   - Ну, не отравиться бы, - не думает конченый пьяница, алкоголик, точнее, русский мужик, пия гадость из мутной посудинки.
   - Ну, будем, - пьёт "Hennessy" на презентации на двадцатом этаже одной из высоток "Алых парусов" электромонтажник Вова Финаев, родом из города Узловая, Тульской области, чудом спасшийся на пожаре. 

   - А однажды был случай, из лесу вышедший…
   - Ну, ты загнул!
   - Правда, не веришь?
   - С трудом. Ну, да ладно, рассказывай!
   - Поехали мы на Первомай на Сему, смотреть на этот водный слалом, байдарочников. Мы каждый год туда ездим. Эти соревнования даже в российских новостях показывают. Погода изумительная: тепло, в лесу гуляют такие запахи…
   - Ну и что?
   - Встретил приятеля, Юра был с сестрою. Я знал, что у него есть сестра,  но ни разу не видел её. Я одурел.
   Наташа – красавица. Оливкового цвета кожа, лицо, профиль, большие серые загадочные глаза, бархатные длинные ресницы, как волна в шторм, с загибом, сахарные зубы, фигура, джинсы, походка…  Мой тип. Бог, верно, создал в приступе вдохновения. Хотя сам я ни в Бога, ни в черта и прочие чудеса не верую, ты знаешь - всему научил социализм. Я только прикончил университет, жаждал большой любви с киношными страстями и приключениями, тяготился работой, не знал, куда себя деть, пописывал, так, для себя.
   Соревнования прошли невнятно. Она ходила, высокая, гибкая, в белой кофточке, от сосны к сосне, от берёзы к берёзе по крутому берегу,   разглядывась эти ристалища, а я не спускал глаз с неё. Она всё время смеялась, обращалась только к брату, и ни разу за весь светлый день со мною не заговорила.
   Наступил вечер, мои спутники-друзья давно уехали, мы же с Юрой развели в лесу на берегу этой речки Семы костёр, она что-то приготовила, поужинали, и долго пили чай с баданом. Долго сидели у костра. Перевалило за полночь. Речка шумит, мы сидим, молча, у огня. Сколько не сиди, ложиться всё равно придётся. Юра, как человек прямой, залез в свой спальник и захрапел под открытым небом - на сырой земле.
   Надо сказать, сник я от её красоты, ещё более расцветшей в ночи: она распустила свои густые волнистые пушистые волосы. Было тоскливо, грустно. Она, видя такое дело, молча, заползла в палатку и залезла в свой спальник. Что мне оставалось делать? Я полез к ней в мешок. 
   И окунулся в несказанное блаженство с благоуханием. Как я уже говорил, она была в джинсах - так в них она и легла! Это я потом уж понял, когда высунул нос на холодок. Странно, но она не смеялась, когда мы оказались в одной лодке, и я обрёл некое равновесие.
   Понемногу осмелел, заговорил с моей красавицей. Она оказалась девушкой с острым, подвижным умом, всё подмечавшим, особенно грустные стороны нашей действительности. И необычным юмором: его всегда видно первым. В голосе и глазах её глубокая, затаённая грусть – это я заметил сразу, как увидел её.
   На второй день соревнования продолжились, в этот день я вполне оценил её коварный юмор - в размахе. Нужно ли говорить, что от неё снова не отставал ни на шаг. В этот день она всё-таки была ко мне внимательнее. Юра смотрел на сию ситуацию привычно - спокойно, даже старался как-то поддержать меня из мужской солидарности. Потихоньку до меня стало доходить, что никакая она не девушка.
   Мы стали встречаться после мешка. Я приезжал, приходил на квартиру, которую она снимала у большой плоской старухи - прямодушной и раздражительной - с которой, впрочем, она ладила. Старуха жила за стенкою, с отдельным входом.
   Отдалась она не сразу, сначала сказала, что всё равно любить меня не будет. Я не стал спрашивать - на сколько - она была рядом. Тогда я думал, что и этого мне уже много. Что она рядом.
   - Откуда у тебя грусть-печаль? - спросил, когда мы лежали при луне, пялившейся нагло в окно.
   Она долго молчала. Я уж подумал, спит, и расслабился. Но разве женщины могут спать в такие моменты? И спят ли они, когда у них даже закрыты глаза?!

Неверный  дальний свет не озарит 
                дороги,
        Он то колышется, то гаснет на ветру.
        И ты когда-нибудь отпустишь
                все тревоги,
        Как   синей  искры   сполох   поутру.
       
        Полынный запах трав, тревожащий
                и лёгкий
        Взмахнёт крылом. Холодных
                капель звук 
        Запомнили мои обветренные щёки…
        Отпустишь ли меня? Лишь сердца
                слышу стук.

         Неспешный плеск волны, дрожащий
                лист сирени,
         Обманчивый туман – всё закружится
                вдруг.
         Запущенный волчок, игру небрежной
                тени
         Нельзя остановить, войдя
                в безбрежный круг.
 
         Запутавшись в себе, не верь, что жизнь
                короче
          Отпущенной    тебе   метаморфозы    ночи. *      

   Я молчал, потрясённый. Я, мнивший себя поэтом, вновь был раздавлен, как прежде её красотою. Пришлось поднапрячься, и уж нести в светлой ночи несусветную муть. Она вновь молчала. Красноречие моё иссякло, я сдулся, как воздушный красный шарик на холодном ветерке первомайской демонстрации. Но не очень, не до окончательной дряблости. Взойдёт солнце, и он вновь надуется.
   Но разве что скроешь от женщины, даже если она рядом?
   - Почитай ещё.
   - А ты сильно хочешь?
   - Да!

           Я рыжая лиса.
           Поверьте мне – я обману вас.
           Я рыжая лиса.
           Не верите! – обманётесь вдвойне.
           Я рыжая лиса.
           Мой цвет – сигнал – опасность!
           Мой цвет – цвет солнца и огня…
           И в пламени своём дотла сгорая,
           И возрождаясь вновь,
           Любя и проклиная – живу и умираю,
           Но… воскресает снова
           Рыжая лиса.
           Я флаг измены, верх непостоянства.
           Я рыжая лиса…
           Я – рыжая лиса! *

   Закончила она с воодушевлением, в голосе явно слышалось лукавство.
   - А я-то всё думаю, почему ты стала рыжей…   
   - А вот…   
   - Где сейчас твой сын?
   - У мамы, во Владимирской области. Скоро поеду за моим Алёшенькой, - в голосе её тёплая радость.
   - Давай вместе поедем!
   - Нет, - засмеялась она вновь тем, слаломно-байдарочным, смехом.
   - Ну, почему?
   - Ты ещё маленький.
   - Я большой!
   - Нет, ты маленький, глупый мальчик.
   - А у тебя много было мужчин?
   - Не очень.
   - Сколько - не очень?
   - Пять тебя устроит?
   - Нет, мне кажется, шесть.
   - Пусть будет семь.
   - Они все были порядочными жеребцами?
   - Не хами.
   - Я ещё не встречал таких удивительных женщин!
   - Все женщины удивительны.
   - Не все, только ты. Так ведь?
   - Так.
   - Ты кто по гороскопу?
   - Рак.
   - А вот и луна.
   - Да.
   - Хочешь, я расскажу о моей первой женщине?
   - Не хочу.
   - Почему?
   - Мне будет грустно.
   - А сейчас тебе грустно?
   - Нет.
   - А мне, кажется, грустно.
   - Креститься надо.
   - А я крещёный. А ты?
   - Я тоже.
   - Расскажи, как тебя окрестили?
   - Я была маленькой и приняла святое таинство бессознательно.
   - Больно было?
   - Нет.
   - Ты давно пишешь стихи?
   - Нет, как встретила его.
   - Кто он?
   Она помолчала:
   - Сильный мужчина.
   - Где он сейчас?
   - Не знаю.
   - Ты от него сбежала сюда?
   - Думаю, от себя.
   - Женщина не бежит от себя.
   - А от кого она бежит?
   - Она бежит к…
   - Всё-то ты знаешь.
   - Да, я много знаю. И, думаешь, он будет тебя искать?
   - Ничего я не думаю. Давай спать.
   - Пока из тебя всё не выпытаю…
   Она вновь засмеялась, уже по-другому.
   - Зачем ты со мною?
   Она помолчала:
   - Ты не испорченный.
   - Хочешь поиграть?
   - Нет.
   - А что тогда?
   - Беда, прямо, с тобою, - вздохнула она.
   - Сколько тебе лет?
   - Но ты же знаешь.
   - Откуда?
   - От верблюда.
   - А всё-таки?
   - Я старше тебя.
   - Какая ты… опытная женщина.
   - Да, я о-очень опытная женщина, - засмеялась она не как обычно.
   - Ты моя учительница…
   Она вновь засмеялась:
   - Хороша учительница…
   - Ну и что мы будем делать?
   - Не знаю.
   - А кто должен знать, маленький мальчик?!
   - Маленькому мальчику пора спать, - сказала Наташа, в голосе её давно слышалась усталость.
   Наши встречи продолжались. "Только утро любви хорошо…". Я приезжал на выходные, а в понедельник рано уезжал. Чем она занималась в этой далёкой экзотичной деревне, на что жила, я не знал. Давал ей немного денег. Она не брала, и я наловчился совать их в какое-нибудь укромное место, так, чтобы она обнаружила. Потом.
   Мы ходили на речку, в горы. Как-то, в жару, 25 июня, поднялись на одну из вершин, не очень высокую, с травкою, изрытую слегка, с торчавшими из земли ржавыми металлическими трубами. Внизу, в ложбине – двухэтажное здание шахты. По мере подъёма, мы были в лёгких одеждах, солнце бледнело и теряло свою жгучесть, небо темнело, травка редела, кожа у нас покрылась гусиными пупырышками. Стало неуютно, как при полном солнечном затмении.
   На западе - через огромную долину с бесконечной тайгой, горными лесистыми вершинами, обрывками блестящих ниточек рек, в солнечной дали с дымкою - белая, сверкающая цепь гор... Такое зрелище, увиденное впервые, - потрясает. Наташа прижалась ко мне, притихла. Мы так, молча, долго стояли, обнявшись.
   А однажды про эту шахту приснился мне сон. Какие-то силы, за деньги, конечно, в долларах, заставили меня подложить заряд в шахту, чтобы уничтожить её вместе с ртутью. Я не думал, старался не думать, что там, в шахте, мои друзья, знакомые, и даже родственники… Дядя.
   Каким-то чудесным образом подложил я эту взрывчатку: весело, с воодушевлением, непринуждённо и свободно. Даже с радостью. С часовым механизмом. И ходил, шатался по селу, поджидая и поглядывая, когда подойдёт время и утробный взрыв тряхнёт горы.
   И он грохнул.
   Люди бежали в сторону шахты, все взоры устремлены туда, на восток,  лица белые, в глазах ужас, боль и недоумение. Над горами поднималось чёрное облако. Я побежал со всеми.
   Мне всё казалось, что люди смотрят на меня подозрительно, они догадываются, что это моих рук дело. Смотрят на меня и молчат, мучают меня своим молчанием.
   И тут до меня дошло, что я натворил. Вдруг я осознал, что прощения мне не будет, что бы я ни делал: куда бы ни удрал, зарылся в землю, влез на Эверест, опустился на дно Марианской впадины, как бы ни прославился, какой бы подвиг ни совершил – ничем не замазать, не замолить - своё подлое дело всею своею никчёмной жизнью.
   Я рассказал ей об этом сне. Она промолчала. Вот она всегда так – трудно её чем-то удивить. И всё-таки мне это удалось. Но об этом в другой раз.
   Приезжала и она ко мне в город. Ходили в церковь, ставили свечки, каждый думал о своём. Опять всю дорогу соперничество, даже в том, по какой стороне улицы идти… Глупо.
   Она привезла со своей родины сына, чудного беленького мальчика лет четырёх. Противоречивые чувства бились во мне, о которых стоит ли говорить, их знает тот, кто испил чашу сию. Или ещё испытает, да укрепит его Бог.
   Я полюбил Алёшку. Он это чувствовал, и потянулся ко мне всей своей чистой, детской душою. Подбрасываю его к потолку, играем с ним на полу... Возьму на руки, хожу с ним по переулку, по её переулку. А он меня обнимет за шею и смотрит назад, на гусей – тихий такой мальчик.
   "Действительность - ещё кошмарнее", - сказал поэт. Мне довелось испытать это... Приехал как-то в неурочное время, сюрприз, накупил разных фруктов, там: яблоки, виноград, ещё… Еду на автобусе, посматриваю невинно в окошечко, вижу её, стоит у распахнутой "Тойоты". А рядом - крепенький мужичок-бычок. Она меня увидела. Встречаю, у её дома. Молчит. Она всегда молчала, ждала, когда всё это, ненужное, пройдёт.
   Дальше - больше. Ярость металась во мне, думал, буду терпеть до тех пор, пока во мне чувства к ней, а как закончатся… так и закончится.
   Перебрался в её село, устроился в школу, учить балбесов, тоже снял квартиру. Без толку. С другими женщинами отрывался – не помогало. Все методы, способы испробовал. Она жила, как хотела…, а я не мог. Жить без неё.
   Меня всё мучила загадка: почему она меня не прогонит? Ведь не нужен я ей, если б был нужен, вышла за меня замуж. И было бы как у людей – я уж был на всё согласен. Но она не соглашалась, и не гнала совсем, как я её не провоцировал – она всё знала наперёд, все мои потуги. Думаю, всё, больше к ней не пойду, надо же проявить характер. Вижу, она добра, жалеет меня, вспоминаю её слова, и снова злость на неё проходит, снова иду...
   Она стала ездить в город, её взялись печатать местные воздыхатели в своих пошлых газетках. Алёшку сплавила снова на родину, матери. Перебралась в город. Работала в какой-то конторе. Деньги мне вернула - все, как бы я не брыкался, что меня очень удивило. Она их отдала так, что я взял. И подался за нею в свой родной город. Лучше б не ездил в эту глушь, но и хоронить себя в глуши - глупо. Да и что делать в городишке?
   Я всегда чувствовал, что душа её не со мною… Только когда мы вместе, я ещё спокоен.
   Однажды мы сидели в кафе и я почувствовал физически, как её душа вышла из неё и начала тихонько отдаляться от меня, и, как бы я не тянулся за нею, не пытался её мысленно удержать - она ушла, улетела сквозь стены… Навсегда… Я это видел, как будто в яви… Она же сидела рядом, осторожно ела какой-то бигус и взглядывала на меня виноватыми глазами собачонки...
   Но и потом ждал, когда она вернётся, и надеялся. Да и сейчас…
   Помню, уезжал домой, стою в темноте на остановке - душа разрывается от невыносимой боли, рвётся из груди, как будто жгут её калёным железом - так она там страдает. И я вместе с нею вою, обливаюсь слезами. Думал, не вынесу.
   Говорю ей, потом, что умру, она отвечает спокойно, даже с утверждением:
   - Ничего с тобою не случится.
   В этот момент она не мне говорила, а ему, сильному.
   Она оказалась права: остался жив, даже радуюсь жизни…
   А вот её нет – круг замкнулся – всё повторилось: сначала и до конца, даже слова те же. Ибо других слов найти невозможно – их уже нет.

   Сестра внимательно посмотрела на своего несчастного брата, зевнула, отвернулась.
   - Ну что, поверила сказке? - спросил брат, слабо и лукаво улыбаясь.
   - Сейчас, разбежалась!
   - Куда?
   - Что, куда?
   - Вон бежит собака...
   - Опять понёс!!! - в голосе сестры яростная безнадёга.

   Вот куда уходят жизненные соки…
   Ну, да ладно. Пока.

* Стихи Найнтингейл:  Сонет №2,  Я рыжая лиса.
с. Акташ. Республика Алтай.               
 
                2007г.