Иветта, Лизетта, Мюзетта...

Анастасия Астафьева
У Савельевых родились одни девчонки. Как ни старались Павел с Мариной состряпать пацана – ничего у них не выходило. Через девять месяцев после страстных усилий на свет появлялась очередная барышня.  Остановились на седьмой. Хватит! Этакую ораву «мокрощёлок» Павлу надо и одеть, и обуть, и накормить. Да ещё и урезонивать, и терпеть капризы, и желания исполнять, и ссоры, вспыхивавшие в бабьей толчее ежеминутно, тушить… Воспитанием дочерей в основном занималась Марина, а его дело – добывать деньгу и кормёжку для восьми ртов. О своём, девятом, почти не заботился, уж что останется. И потому был Павел худ, сух, работящ и скуп на эмоции. Спал мало, дома бывал редко: то в лесу, то на пилораме, то на охоте, то на рыбалке. Годы стояли тёмные, лихие – девяностые. Только вертись да срок не схлопочи, и украсть умей с умом, и работай не оглядываясь. Девки росли, как во поле трава. Марина тоже за ними не всегда успевала уследить, а потому старшая Наташка с шести лет уже света белого не взвидела – младшие сёстры висели на ней, как серёжки весной на берёзе. В тринадцать лет она выкричала матери с отцом, что те лишили её детства, и сбежала из дома. Вернулась через неделю. И сдержанный Павел в ответ на бабий вой и крики, заполнившие их маленький домик до предела, наказывая Наташку, в сердцах, по неосторожности, сломал ей руку. С того дня он окончательно отступился от дочерей.


***
Зима приходить, похоже, и не собиралась. Истекала вторая декада декабря, а температура днём и ночью держалась выше ноля. Население находило в этом свои плюсы: урожай ягод случился небывалый, и за клюквой ходили до упора – покуда не грянут морозы. Носили её рюкзаками, отвозили в городок, сдавали и на следующее утро, едва отдохнув и обсушившись, снова тянулись на болото.
Павел – заядлый и ловкий ягодник, которого иногда за глаза в шутку называли «комбайном» – пасся на клюкве с начала сентября. Его тощая журавлиная фигура появлялась на тропе, ведущей от трассы к болоту, ещё в утренних сумерках и без устали кланялась кочкам до самого вечера. В тот угол, где он ходил, никто уж не совался. Брать после Павла было нечего, всё до самой малой клюковки выберут из мха его длинные жилистые пальцы. К тому же никто не решался даже ради богатой и крупной ягоды лезть в настоящую трясину, где обычно спокойно ходил Павел. Все знали, что того с младенчества брал с собой на болото дед и передал внуку многие лесные хитрости и тайности.
Обычно Павел отправлялся за клюквой один. Но в это воскресенье договорились с братом поехать вместе. Побрать, переночевать в деревне и рано утром в понедельник отвезти ягоду - а накопилось её уже мешка три - в городок.
Выехали затемно. Мотоцикл оставили у края болота. Брат сразу зацепился за первую попавшуюся кочку, а Павел, не терпящий побранной ягоды, быстро углубился внутрь, туда, где мох под ногами лениво и мирно покачивался и между островками, алеющими россыпью клюквы, стояли тихие озёрца чёрной воды. На их словно стеклянной поверхности плавала жёлтая листва, обрывки ряски. Неведомая глубина таилась в этом обманчивом покое.
Облюбовав местечко, Павел сбросил с плеч лёгкий пустой рюкзак и повесил его на ближнюю жидкую сосёнку. Извлёк из кармана куртки алый головной платок и повязал на верхушку этого же деревца. Примета – яркая, заметная на прозрачном болоте издалека. Теперь он будет кружить вокруг этого места с трёхлитровым пластмассовым ведёрком-набирушкой, удаляясь и возвращаясь, не боясь заблудиться. А заблудиться на болоте проще простого: куда ни глянь, на километры одинаковые чахлые сосны да гнилые берёзы, мох да кочки. Сонное провисшее небо над головой и ни души вокруг. Ни птички, ни лягушки. Тихо. Безветренно. Жутко.
Павел склонился к крупным кровянисто-красным ягодам, и пальцы его привычно, споро, цепко принялись собирать клюкву с сырой холодной кочки. Брал он быстро и чисто, успевая вынуть из горсти случайную мшину, сосновую иголку, почерневший листик. Ведёрко наполнялось меньше чем за полчаса. Тогда Павел разгибался, отдыхал, неспешно пробирался к помеченной сосёнке, высыпал клюкву в рюкзак. Медленно курил. И снова уходил по качающемуся мху, останавливался, склонялся к ягодам. И снова работали его пальцы – без устали, без перебоя. Клюква обсыпала кочку тесно, плотно, бочок к бочку. Всё ещё сохранившая твёрдость, весомая, крупная и прохладная, она похожа была на красный град, засыпавший округу из невесть откуда прилетевшей ягодной тучи.
Неспешную работу и тихие, спокойные раздумья Павла нарушала только дурацкая песенка, навязчиво звучавшая в его голове: вечером девчонки смотрели старую, советскую ещё комедию. Скакали, орали, громко выкрикивая: «Иветта, Лизетта, Мюзетта!» Хохотали, толкались, обзывали друг дружку глупыми заморскими именами.  А он и не слушал их вроде, а вот, поди ж ты, привязалась…
«Иветта… Лизетта… Мюзетта…»
Клюква глухо стукалась о стенки ведёрка. Бродни погружались в сырой мох по колена. Чавкала и недовольно булькала под ними вода. Даже закутанные в шерстяные портянки, ноги чуяли, какая она ледяная, эта вода, как властно и упорно тянет мох в свою глубину. Павел с силой выдёргивал сапоги из хлюпающих бочажин, переступал на другое место, вновь погружаясь по колена.
Внезапно тишину над болотом разорвал оклик брата. Павел выпрямился. Отозвался. Больше оклика не последовало. Значит, всё в порядке. Просто «проверка связи».
Спугнутая перекличкой братьев ворона уныло пролетела над верхушками болотных сухостоин и пару раз каркнула раздражённо.
И снова лишь глухие постукивания ягод в ведре. И снова слова песенки в голове: «Иветта… Лизетта… Мюзетта… А дальше-то что? Погремушка какая-то, а не песня…»
Чтобы отвлечься, Павел стал прикидывать, сколько сможет завтра выручить за клюкву и что нужно купить. Олюшке и Викушке – по зимним сапогам. Катька вчера в клочья разорвала куртку – не девка, а супарень, через забор лезла, зацепилась… Тетрадок всем надо, кто-то просил фломастеры… Иветта… Лизетта… Мюзетта… Тьфу!...
Павел высыпал в рюкзак очередное полное ведёрко и присел рядом с сосёнкой. Достал из кармашка рюкзака «тормозок»: куски чёрного хлеба с салом, пару солёных огурцов, варёное яйцо. Сидел, равнодушно жевал хлеб. Очистил яйцо. Съел. Закурил.
Полинку отвезти к врачу. У Ани день рождения на следующей неделе… Наташка со своими колготками загрызла. А ещё муки мешок, а ещё сахару… А ещё Новый год на носу! Это сколько же клюквы надо сдать!.. Одна Сонечка пока ничего не просит. Спит да титьку сосёт.
Павел невольно улыбнулся, припомнив младшенькую.
Время давно перевалило за полдень, но декабрьские сумерки так и не рассеялись. Лес вокруг стоял в болезненной дремоте.
Рюкзак был полон, но Павел хотел ещё добрать ведёрко. Ходил уже лениво, выискивая самые крупные ягоды, выбирал не дочиста.
Снова над болотом разнёсся оклик брата. Устал братец, замёрз, домой хочет. Павел крикнул в ответ и решил двигаться к выходу. Надел на плечи рюкзак, сразу придавивший его своей двухведёрной тяжестью. Отвязал алый платок, сунул его в нагрудный карман куртки. Выломав для опоры и безопасности длинную крепкую жердь, Павел стал осторожно перешагивать с кочки на кочку, ненароком примечая россыпи ягод, которые оставались теперь никому не нужными.  Наклонился за клюквой пару раз, но сразу и бросил это занятие: с тяжеленным рюкзаком за плечами очень уж неудобно. Распрямился, увидел приметную кривую берёзу. Вот и выход, совсем близко.
Павел ткнул перед собой жердью в нескольких местах: жидковато... Нащупал кочку...
«Иветта!» – прыжок.
«Лизетта!» – прыжок. Нога поехала по скользкому мху, но он быстро поймал равновесие.
«Мюзетта!» – прыжок. Палка сломалась. Откинул обломки. Примерился к следующей кочке. Оттолкнулся. Под правой ногой предательски хрустнула и просела ненадёжная опора – обросший мхом остов дерева, и оттого прыжок получился недостаточно сильным. Тело по инерции пошло вперёд, но соскользнувшие ноги уже погружались во взбудораженную жидкую ряску, под которой не было никакой опоры, никакого дна…
Павел провалился сразу по пояс, но руками на лету успел ухватиться за ненадёжную твердь, за которой трясина заканчивалась и мох уже не таил смертельной опасности. Один неудачный шаг, одна секунда, и вот его тело во власти леденящего бездонного пространства, исхоженного поверху вдоль и поперёк, но абсолютно неведомого внутри, в своей глубине.
Да это просто смешно!
Нужно снять и откинуть рюкзак. Держась одной рукой за торчащий из тверди скользкий корень, Павел принялся выбираться из лямок рюкзака. От каждого движения тело словно ввинчивалось в густой кисель трясины, намокшая одежда, наполнившиеся болотной жижей сапоги тянули вниз. Тяжело дыша, Павел выкинул рюкзак на высокое место. Собрав все силы, впившись руками в осклизлые корни и ветви поваленных когда-то и затянутых мшанником и ягодником деревьев, он вытягивал и вытягивал себя из трясины. Но там, внизу, кто-то гораздо более сильный тянул и тянул его к себе! И стоило ему чуть ослабить хватку, как он провалился в болото уже по грудь.
Павел закричал. Но отклика не услышал. Он снова напрягся и, хрипя от немыслимой натуги, вытягивал себя, покуда не выдохся. Снова крикнул. Брат ответил издалека, не сразу. И совсем с другой стороны, чем думалось. Звать на помощь – значит терять силы, надеяться на брата – значит сдаться и погибнуть. Сам! Только сам! Лишь бы дотянуться до этой берёзки! Какие-то жалкие сантиметры не доставали до неё пальцы! А жадная голодная трясина, распустив липкую бурую слюну, сладострастно тянула жертву в свою утробу…
Держась за корень окоченевшей левой рукой, Павел правой вытащил из нагрудного кармана платок и попытался закинуть его за стволик берёзки. Раз, другой, третий… платок зацепился за сучок, теперь нужно было аккуратно подтянуть и наклонить деревце к себе. Но едва берёзка стала крениться, ненадёжная ткань поползла. Тогда Павел рывком выпростал из болотной жижи левую руку и ухватился за свесившуюся к лицу спасительную веточку.  В панике подтягивая к себе слабое деревце, едва не упустил его. И только почувствовав в руках казавшийся спасительным белый стволик, понял, что берёзка ничем ему не поможет. Его засосало в трясину по плечи. Он стремительно замерзал и уставал. Всё его измученное тело сделалось словно чугунным. Павел решил какое-то время не двигаться, накопить немного энергии для нового рывка. Он в последний раз позвал брата. Уже слабо, уже не понимая силы собственного крика.
Он знал, что долго отдыхать нельзя, но прикрыл глаза и вдруг отчётливо услышал детский смех. Совсем рядом. Девчонки прыгали, визжали и весело повторяли:
«Иветта! Лизетта! Мюзетта!»
Павел улыбнулся и одними губами прошептал:
«Олюшка… Викушка… Наташа…»
И, вздрогнув, очнулся! И впился грязными пальцами в берёзку, и со звериным рычанием вытягивал и вытягивал себя из гибельной ловушки, из морока, уже окутывающего сознание. Показалось, что выбрался немного, что отвоевал у смерти несколько сантиметров.
Но только показалось…
Трясина поглощала свою добычу с каким-то почти плотским наслаждением. Даже по-зимнему леденящая, она обнимала, обволакивала, втягивала в себя страстно и как-то совсем по-женски, в свою влагу, в самую её глубину. Спелёнатый этой смертной лаской, уставший сопротивляться ей, Павел делал ещё какие-то движения немеющим телом… ему казалось, что делал.
Он снова прикрывал глаза, снова отдыхал. Тела уже не было. Он его не чувствовал. Но ещё теплилось сознание.
«Иветта! Лизетта! Мюзетта!» – смеялись вокруг неугомонные дочки.
«Вся жизнь моя вами… как солнцем… – вспыхивали в засыпающем мозгу Павла слова, которых он вроде и не запомнил… – как солнцем июльским… согрета… согрета… Полина, Аня, Катька…»
«Иветта! Лизетта!! Мюзетта!!!» – хохотало всё вокруг.
«Вся жизнь моя вами… Сонечка…»
Его всё крепче окутывал морок. В густеющей замедляющейся крови разливалось безразличие. И уже не было страха, не было борьбы…
 Жизнь уходила.
Посиневшие губы Павла дрогнули. Вместо улыбки по ним скользнула боль.
До туманящегося слуха долетел зов брата – такой далёкий, такой нереальный, но его хватило, чтобы кровь ударила в голову, чтобы тело с неистовой жаждой жизни рванулось вверх из жадной склизкой пасти...
Но ничего, совсем ничего не случилось.
Оклик донёсся снова и вдруг вонзился клинком в сердце. Павел судорожно втянул ледяную струю воздуха в обожжённую грудь. Но адский взрыв внутри разрастался, стирая последние мысли, чувства, останавливая пульс… Через мгновение ободранные грязные пальцы выпустили исковерканную берёзку, и та, словно не веря в свою свободу, выпрямилась не сразу, медленно, болезненно расправляя тонкие голые ветви.
Трясина сомкнула гнилую пасть над головой жертвы и сыто, утробно отрыгнула…

Часа через два на потаённое место выбрел медведь, так и не залёгший из-за тёплой погоды в берлогу. Он долго принюхивался, улавливая в воздухе остывающие запахи недавней трагедии. Сильно пахло человеком. Но ещё тянуло чем-то съестным с кочки, на которой росла ободранная берёзка с повисшим на сучке алым платком. И медведь, немного помявшись в осторожном сомнении, ловко и легко перепрыгнул туда, присел и деловито распотрошил намокший тяжёлый рюкзак. Пожива оказалась невеликой: пара раскисших кусков хлеба с салом. Собранную клюкву медведь не столько съел, сколько рассыпал и передавил. Не найдя больше ничего для себя интересного, лесной хозяин побрёл дальше. А над болотом повисла та самая сонная и равнодушная тишина, которая предвещает скорый и сильный снегопад.