Начало:
http://www.proza.ru/2017/01/26/680
Предыдущее:
http://www.proza.ru/2018/05/27/1409
ГЛАВА ШЕСТИДЕСЯТАЯ
ПРОСТОТА
Наделала Синица славы,
А море не зажгла.
Иван Крылов.
«Крутанулась я, да ножкой топнула, а у милёночка терпенье лопнуло!» Дарья Николавна, домыслив последствия, среагировала без ошибки. – Сколь разов он тебе говорил о нескромности? – Спросила.
- К чему это!
- К тому, что бросать слова на ветер у него обычая нет.
- И ты согласна с ним! – Лариса выпрямилась, готовая ударить и принять удар.
- Муж. Должна быть согласна, - едва слышно отвечала Дарья Николавна.
- То есть, если он убьёт меня или на полном серьёзе угрожает убийством, ты не обратишься в милицию?
- Нет. Более того, скажу, что ты его оболгала. Не гляди так. Дела пошли взрослые, а точнее – совсем не взрослые, потому что спички – детям не игрушка.
- Причём тут спички!
- Тебе раз сказано, два, двести двадцать два, - не понимаешь. Ну, так хоть слушайся! Не слушаешься, значит - бойся. Не боишься, значит – пропадай. Всё равно ведь не дом выбираешь, а блуд.
- Какой блуд!
- Безмозглый, какой ещё!
«Яка я моторна, гнучка чорнобрива!
Як побачишь, аж заплачешь, що я вередлива!»
Перед кем вихляешься? Чего добиваешься? Приказ мимо Вашего Благородия. Про героев, которые вечным сном спят, вообще молчу. Затейница! Однако знай: риск во имя созидания, во имя победы благословлён. Для шила в одном месте – нет. Причём, заметь: выбираешь ты. Я и прочие можем лишь предполагать последствия, глядеть на этот ужас. Всё равно ведь остаёшься дочерью, любви из сердца не вынуть. А чувство, как у Буканина Федоски. Разницы нет, чем ребёнок разодран, мотоциклом или похотью.
Лариса, пользуясь языком подростков, прифигела. Такой отповеди не доводилось слышать, и прямонаправленный взгляд матери ту же прифигелость выдал. «Боится, - отметила, - верит, что выполнит».
Была Бадяка или нет? Всё едино, поскольку с Ларисой ничего похожего на сегодняшний раскат не случалось: одёргивали, осаживали, подзадоривая, разжигая интерес – «чего будет». А Мартын? Ну, это же другое: сделала назло и получила! Стандартная ситуация.
- С какого перепугу зашёлся он, а? – Дарья Николавна смигнула слезу. - Вспомни, что смальства от него видела, сравни аккуратненько и думай головой. Федос против Егоркиной смерти ничего не может сделать; у нас пока что средства есть. Ступай. Оденься. Подводы там.
С южного края, от Верхнего и Кострикова слыхот движения. Никому никого покуда не видать, но плывут обозы не шуточные, влечётся подмога Ясеневу для возвращения добра в амбары, подклети, кладовые.
«И что ж это! – Лариса пустыми глазами глядит мимо шага, но чувствует теплоту рук, позывающих в дом, обоняет запах детства, близость тела матери. – Обеим страшно, одинакова обида. За что огорчать? Молоко пропадёт! Малых двое. Во имя чего? За какую такую свободу сражалась до крови, кто бы объяснил».
Костюм цирковой гимнастки в журнале опубликован. Сшить – не труд. Ничего там голого нет, на речке - голей в разы. Просто села; просто поехала; Вася; он всё снимает; Хотела получить карточку на память, и только.
Только ли? Нельзя с хутора уходить – раз; гребёш отавы намечен – два; до сотни раз (твоё дело) объясняли про поведение – три; взятый для отмаза Митя. Где Митя? Сказала о нём. Пусть разбираются. Самой искать – того хуже.
Похоть? Наверно похоть. «Вы не разрешаете, а я хочу». Где она помещается эта похоть? В ложбинке меж ключиц, вот где. И до того приятная тварь, над сиюминутностью подымает! Надо, пока война, избегать удовольствий. Отец действительно никогда таким не был, значит – и ему страшно.
- Я не буду кудри вить, - пропела на лестнице Анисья, - не буду я плоиться.
Буду низко накрываться, ни с кем не знакомиться.
Бабушка – нечто новое и неожиданное. Вошла она в бытование Деменковых, как нож в масло, и так-то присвоена, что уж будто век тут.
- Поднялся он, товарищ командир, - говорит, - а вам бы выспаться. Проходите. Вот светёлочка, налево.
- Виктор Васильичу доброго утра, - заполнил собой пространство Сыня. – Завтрак в постели – это хорошо.
- Ой, простите! Яблоко! – Смутился Витька.
- С него грехопадение и началось. Ладно. Я тоже. Вон их сколь.
- Конечно, Алексей Петровичь, кушайте хоть все.
- Тихо здесь под крышей, даже птицы не звучат.
- Да. Слышу, как всходит кто на первую ступень. Навряд подкрадёшься. Мне - для общего развития забава. Один недостаток – до осени только, не отапливается.
- Вот и славненько, самый раз помещение. Посоветоваться с тобой пришёл о щекотливом деле.
- Об каком?
- Знаешь ли, чем Калинкин остров отличается от Калинова острова?
- Калинка – речка; калина – растение. Первый тут недалёко; Второй меж Талым и Дальним средь болот.
- Хорошо. Скажи ещё. Рискнул бы в нонешнем положении на Калинов войти и выйти?
- Один? Может быть. Только зачем?
- Там карантин для спасённых из лагеря и детей. Нужен в качестве лакмусовой бумажки дурачок простачок, который бы не вызвал подозрений. Допустим, Новиковский. Дети знают, что он сидел отдельно, краем могли его видеть.
Новиковский не годится, потому что не годится. Дурачок нужен слышащий, чувствующий, внимательный донельзя, и главное – свой. Для него нет запретов, нет правил и разниц. Задача: исподволь показать тем, кто непокорностью страдает, выход с острова и проходы скрозь. У тебя с Новиковским бросающееся в глаза сходство – родинка: твоя - наметкой; его – поярче.
- Я не гожусь в дурачки, - сказал Витька. Просто сказал, без особенных стыдов и угрызений. Жилочка не дрогнула. Действительно, задача – блиц. Ни то, что на счёт телефонной линии из-под Улова.
- Почему? – спросил Сыня. – Объясни. Ты – участник операции, был там, слышал, должен нечто понимать.
- Понимаю, и всё равно.
- Видишь ли, Витя… дурачок - не задание, а задумка. Сбоку глянул я давеча на этого Леонида, и захотелось, чтоб у наших подопечных имелся такой соблазн.
- Не гожусь я в дурачки, - повторил Витька. – «Довесок» должен быть прикинутый, а не настоящий, должен безупречно оценивать, что происходит.
- Трудно эдак притвориться. – Возразил Сыня. – К примеру: хочет он проверить, настоящий ли, тычет, якобы, в тебя штыком или с пистолета намеряется. Первый раз – без реакции, второй… а на третий или четвёртый непременно смигнёшь. Глаза, милый мой, прежде сердца выдать способны. «Нет, у него не лживый взгляд, его глаза не лгут. Они правдиво говорят, что их владелец – плут». * Тебе же осмысленностью взгляда можно пренебречь.
- Генку Буканина возьмите. Этот обернётся чем хошь, и удрать привычен. Отбоярит ножом или щепотью, мало не покажется. Родинку же способы есть воспроизвести.
- Не пойдёшь?
- Нету. Одни герои очертя голову мчат, слаботы стесняются. Собак – могу в любой комбинации, голубя опять же, лошадей некоторых. По дороге плестись, подводы иль грузовики считать, а потом выпустить животину с донесением. Попрошайничать могу, сидеть где-нибудь для связи, заблудиться с понтами, отвлечь… да мало ли чего! На хуторах негоже для немцев светить рожей.
А послушать карантинных не мешало бы, тоже задумка есть. Знаете, товарищ капитан, вскиньте меня мешком над каптёркой или трапезной там, где им уединиться способно, пару слов друг другу перьказать. Надеюсь, эдаких мест при распорядке занятий на острову немного будет.
- Правда твоя, лишь одно – раздаточная. Туда еду приносят, одёжу для смены. Чердачок малый есть. Вскинуть зачем? Чтоб хлопнулся!
- «Высокий храбрец в непобедимом страхе, - восторженно продекламировал Витька, - подскочил под потолок и ударился головою об перекладину; доски посунулись, и попович с громом и треском полетел на землю», * так что ли?
- Ну, не совсем. Не вот-то этот потолок башкой вышибешь. Генка, стало быть?
- Хоть и он. Сполпина имя выскочило. А вы, Алексей Петрович… Сегодня в три сбор домохозяев. Все отцы будут. Спросите об «дурачке», может, некто шустрей есть. Я с той стороны плохо ребят знаю.
- Нашла тебя! Нашла – Маленькая девочка бежит прицельно. Спрыгнувший с крыши Андрей присел и поймал гибкое тельце, обвились вкруг шеи ручишки, лицо заполонили выбившиеся из-под платка волосы. – Ты ведь никуда, никогда больше не потеряешься? – Шепчет.
- Конечно. Зачем теряться.
- Ты меня просто наловил, - огорчилась, прочитав мелькнувшее в глазах Андрея недоумение девочка. И не искал. Совсем не искал?
- К чему искать? – Уверенно, как о заранее решённом, сказал Деменок. – Тут – безопасно, кругом свои. Вот, братик мой, - указал Андрей на Митю, - Учиться вместе вам, один класс. Идёшь ты в школу на сей год?
Девочка утвердительно кивнула. - А сразу не признал, - Андрей поставил её, будто куклёнка, одёрнул платьице, поправил платок. - Множество случаев смутило. Не труд запутаться. С тобой чего? Стомол? Однажды - и больше никогда. Мы же каждую неделю это видим, то же разгребаем.
- Эх! – Отшатнулась от жути Девочка, - и давно последние?
- Нонешней ночью. А ты! Счастье, что выбралась: и ножки у тебя, и лапочки! Глаза смотрят, бегаешь как! Лучшего подарка мне придумать нельзя.
- Больше всех на свете люблю, - прижалась щекой к плечу Андрея девочка, - и молиться Господу за тебя люблю, чтоб ни пуля, ни осколок, никогда. Ты где живёшь?
- Недалёко, вон туда. Хочешь, на гости поедем?
- А тётонька?
- Передадут. Подводы - челноком. Пошли, Митюн, заждалась мамка. Я буду грузить и возить, он тебе всё покажет. Потом вернёшься к тётоньке. Согласна?
- С тобой! На край света!
Андрей подхватил Митю на другую руку, помчался по солнечной тропе. - Зовут тебя, – сказал, усаживая малышей в сено, - Тоня Масленикова. Видишь, помню.
- А ты! Знаю! Особо опасный преступник, вот кто! Я, как тебя увидела там, сразу поняла – не пропадём, а ехать боязно: тётоньке бы след…
- Правильно – извещать надо. Опасаешься, потому что не приметила табельщицу. Митя может подтвердить! Её в обоз поставят, и туда же.
- Приедет следом?
- Ага.
«Не пропадём». Сколь уж было ликвидаций, но страшней Стомола – только Черемисово, поскольку первый раз. И пуще собственной смерти боится Андрюшка слова «опоздали». Даже в Туркове легче расклад, даже в Ступанках.
На излёте предстала Стомольская «премьера». Показателем - запах жареного мяса поверх прочих дымов. С воинской точки зрения – удача: выполнившие приказ зондеры, что бараны для убоя, гуртуются, хмельные от кровопролития и прочих удовольствий. Голыми руками бери! Ну, поголовно и взяли. Жителей же выдернуть удалось шестерых. Четверо умерли от ожогов на пятый, десятый, пятнадцатый день.
- Чо такое преступник? – Спросил Митя. - Лучше разбойника?
- Хуже, ответила Тоня.
- Почему?
- На преступника есть закон, а на разбойника – нету. Он – совсем неизвестный, потому и легше сбечь.
- Андрюшка – преступник! Зачем?
- Немцы так придумали, чтоб бояться. Надо же им хоть кого-нибудь бояться?
- Сами придумали?
- Ну, да. На всех столбах понавешано: «двадцать тысяч награда». - Умеешь читать?
- Давно.
- Неуж не видел, если куда ходил.
- Никуда. Совсем-совсем никудашечки! Нельзя со двора иной-то раз! И про войну ничего не рассказывают. Почему не рассказываешь, а!
- Забесилась она в обед, - огрызнулся Андрей. – Воще кисло. Честь велика ей. Эвон, что стоит примечать! Смотрите!
Натянул вожжи, и время остановилось. Даже пегая лошадь замерла, не смея тронуть губами головку чабреца. Вот чудо, радость без обмана! Слагай вдохновение в сердце своём, и обретёшь сокровище довеку.
Ни последний ли праздник света и тепла? Ни крайняя ли минуточка? Даром даден восторг! Висит, подсвеченная снизу отражёнными лучами, красуется доказательством Бытия Божьего большая стрекоза. Над лоснящейся гладью приболотка, умудряясь не расплываться в почти коричневом зеркале, прозрачный, интонационно выписанный узор, совокупность неуловимых бликов, тончайших радуг. Не танец, но музыка веяний покоя.
Глядеть любо, оторваться – труд. Лёгкое облако перелистнуло страницу, позволив продолжить путь без отрыва. «Зачем я!» – задохнулся отчаянием Митя, и встала, будто в яви, госпитальная палата, комната барского дома.
- Знаешь, какие стрекозки бывают, - говорил Серёжа Маслеников – мальчик под натянутой простынёй. – Потеплеет, рыбачить пойдём. И победа будет, обязательно будет побе…
Голос сник, взгляд остановился. – Идём, - взяла Митю за плечи Елизавета Алексевна. – Отдохнуть ему надо, а тебя мама ждёт.
Теперь лишь Митя догадался: помер Сергей. Братик Тони, должно быть. Могилка возле часовни появилась. Третьего дня ходили убирать перед осенью; видел, прочитал.
Серёже ни к чему была война и Андрею. Какой же Митя глупый, что спрашивает! Не след больше, а Тоню вообще надо беречь от этих разговоров.
«Деменка поймал. Значит, сам Деменок?» - Бастиан от собственной прыти шарахнулся было, да – куда там! Скорость мысли сравнима со скоростью света. Зачем выяснять? Чтоб тяжелей жилось? Где в головах « педаль и, тормозная жидкость»! Нечего противопоставить своеволию разума. Фогель в огонь уткнулся, ему же занятия нет, лишь рассуждать да рассматривать «простаков».
Женщина, дико озираясь, выпала из-за бани, будто с луны. Парфён догадался, почему. Произошло небывалое: от её подола впервые за много дней «отклеилась» девочка.
- Добрый день, - шагнул навстречу… «Третий Деменок. Четвёртый, разумеется, мальчик, допрашивавший кастрата. Сколько же их?»
- Меня зовут Парфентий Михалыч, - сказал, - а вас?
- Прасковья. Тоже Михаловна.
- Вот и хорошо. Дело есть на тыщу пуд. – Женщина подтвердила внимание наклоном головы. - Слыхотно ли, что беженцев отсюда переселять вознамерились?
- Говорили. Да. Хлева порушены; половине скота негде помещаться.
– «Голос нездешний, - отметил Парфён, - слово не о том, что хочет сказать».
- У меня, Прасковья Михайловна, предложение. Нас не обяжут принимать беженцев, потому что раб силы – один старик, но вам бы перебраться на Кладезь, туда. Детишку вашу мой сын забрал, место показать.
- Ваш сын?
- Так точно. Два пошли. Третий вот. Дочери есть, и сдаётся, ожила бы малая, да сроднились бы. Я в Стомоле был, понимаю больше, нежели вы думаете. Надо как-то войну эту убирать, подальше от досужих надо.
Прасковья Михайловна уронила руки, привычкой полусогнутые. «Отец главного партизана! Бывает же внимание!» Правильно. Ошибки нет. И она поняла, что он понял. Бьётся под сердцем плод, жить старается. К сорока годам страха такого не ждала Прасковья, с мужем бездетная. Пятеро насильников или больше – от кого? Знай теперь – не задохнуться бы.
- Табель перепишут, - как нет ничто объясняет Парфён, - Пожитки ваши где?
- Со жлукта.
- Ан, ладно, Прасковья Михайловна, чище оно, способней. Теперь всюду так. Прогоним беду, нарядимся. Идите за обозом до первого посёлка, не оглядывайтесь.
И пошла, как ей велено. От себя не уйдёшь, а от напасти? Едва осознала зачатие, каждый день бежать намеревается, только Галине разве скажешь?
Зовут напасть Раиской. Накасалась, хоть убей. Таит себя Прасковья, лозой гнётся, молчуком молчит, разговор лишь с Тоней (двое их на всём свете), Раиска ж без мыла вязнет с услугами да советами. А наставления! Одно мрачней другого: и жулят-то, и обманывают, и эксплуатируют свыше мер, безответных – особенно, потому следует защищаться.
Покуда беременности не заметила Раиска. А вызнает! Будет новый повод поучать, тыкать носом. Прасковья же на работы становилась на тяжёлые, ела измала, спать под холодок. Не берёт ничего, здорова. Первый раз ноне выпрямилась, глянула вокруг: то-то – Господня благодать. В грибочки бы сходить, в орешеки. Ну, что же, попросится на новом месте.
- Ты куда! – Донёсся порванный ветром визг. «Не оглядывайся», - велел Парфентий. Шагает, шагает, мягко под ногой. Дальше прогалина; выше стволы; глуше стук и гомон.
- Уйди! – Вопит в лицо Парфёну Раиска. – Почто не пущаешь!
Полное недоумение. Парфён показывает на уши: не слышу, мол, громче!
- Дорогу дай, говорю!
«Не понимаю!» - Плечами жмёт мужик. – Ещё громче!»
- Ты воще, да! – Крутит баба у виска, намахивается – ударить.
- Села мне! – Громоподобный, звучит приказ. – Вот так вот. Сиди.
Больно села, между прочим: руки – о землю; плат - на глаза; копчик – в хлам; лапти откинулись. А Праскуты след простыл. И где искать её? Самоуправство! Наглёж!
– Тебе, растата, не пройдёт, - Натриксом шипит Раиска. – Это, смотря кому, - отвечает Парфён. – Брысь, и чтоб сгинула. Попадёшься – задавлю.
- Что за битва титанов? Спустился с крыльца Мирон Васильевич. – Фамилия ваша?
- Кузина я. Из обл. прод. треста, кладовщик. А он – сволочь, так и запишите.
- «Невесте скажи, что она подлец!» * - Понимаю. «Хорошо ругаться можешь», * говорит Товарищ Ленин. Вот что, умница. Слово тебе последнее. Не нравится у нас, разочтём, мешок немецких денег в руки, без сомнений чтоб, и ступай за периметр, куда знаешь. Тут по закону военного времени живут: приказали – выполняй. Героев из детей довольно.
Раиска свернулась листом, понурая пошла. «Не ходите девки замуж за Ивана Кузина, - вспомнил Парфён, - у Ивана Кузина большая кукурузина». У этой же камень за пазухой немалый, по всему видать. Запомнит навек отнятие игрушки, ой, не забудется.
Небо нахмурилось, поплыло. Явного нету дождя - только помрак ветреный, под разнос унылые клочья. Костровым палатку поставили. Андрей, снующий с острова и обратно, меж ходок скребёт таганы, чистит лампады, прочь поджигайло, проверяет каждый фитиль.
Повсюду стопками ящики, увязанные рогозой сундуки. У плотины культ арба – род цыганской кибитки. - Милая! Ты услышь меня! – Вопит в «матюгальник» Стёпка, терзая гитару. – Интересно, сколь голос достал? – Спрашивает.
- На весь околоток! – Тычет пальцем в гору Дуганов Гаврил. – Ажник до Киева! Хороши аккумуляторы, не подмокли.
- Зачем это? – Интересуется Фогель.
- Пусть будет, - Кинул со лба волосы Андрей. - В данном случае – для школьного праздника. Начинается учебный год.
- Таааааак! Взгляни ж на меня, ну хоть один только раз! – Гаркнувши, взвилась стая молодых ворон, вытряхнула налету. – Ярче майского дня!!! - Сверху из небесных пустот потянулись золотые нити, едва позволив сунуть мегафон в полог.
Гаврил взял оттуда некую тетрадь и вслед за Степан Миронычем поднялся на Манефино крыльцо. Оба, как по команде, глянули под руку.
- Почему все так делают? – Спросил Бастиан.
- Посмотри – узнаешь, - был ответ.
Прекрасно! Не придётся Дитеру объяснять. Разрешение получено, а фактически преграда сверху во всех смыслах. Так даже лучше. И обед? Подождёт. Спорый дождь - малый срок.
- Ми, а, а, ау! – Грянул из поднятого окна фальцет Грини.
- Ми, а, а, а, а, а, а, ау! – * Ответствовал Стёпкин октавный бас. Андрей усох, не подмокнув.
- Выпили, должно быть! – Радостно шлёпнул по скамье ладонью Бастиан.
- И без этого могут, - локтем притёр животную колику Андрюшка. – Там сборник нот: «дуэты» называется. Я тоже внимание обратил на них.
- Он умеет ходить, - сказал Фогель. – Вы обещали выпустить.
- Скоро лишь кошки родятся, - очистил о глину шомпол Андрей. – Обещанного три года ждут. Просто – не выйти отсюда.
- Почему!?
- Убьют. Надо подальше от линии соприкосновения, в поезд, например, вас подбросить, или ещё как-нибудь. Пока нет возможности. Удобного случая следует ждать.
«Разве ты боишься, что убьют! – Чуть ни вырвалось у Дитера. «Я не Эммембергер и не Траутштадт»», - вспомнил и бормотнул без разбору: - Кто такой Траутштадт.
- ИИИИИИИИИ! – Вдохнул звук Андрей, уронивши примус. Пролитый керосин поджёг траву; Босой ногой Деменок затёр пламя. – Траутштадт! - Вымолвил едва слышно, - Он! Построил себе скромную келью и предался аскезе.
- Могу спросить… - Анисья подняла голову, оперлась о грабли - Я тут из крайних, - вымолвила, Дашеньку спроси.
Баба – выше среднего, дородная собой, а возрастом? Волос полосатый клочьями, сколь из-под платка можно понять.- Дашенька-то? Подымись на крылечко, войди да покликай, она и будет.
Первой за дверью оказалась Тоня: выходить намеренье, или вошла, но шарахнулась, будто от чумы. «Боится, должно быть, что заберу», - решила Прасковья, отрицательно кивнувши.
- Хорошо тебе, занятно? – Сказала. – Ну и погуляй, пока работа не доспела.
- Тут работа? – Обрадовалась девочка.
- Хоть и тут. Дашеньку знаешь ли?
- Это мама, - отвечал за Тоню мальчик, - Подите наверх, там она.
- Парфентий Михалыч велел мне жить, где укажете. – Прасковья пожалела, что каверзни остались у входа. Пол, будто изморозью покрытый, а может, кажется?
- Откуда вы?
- Деревня Стомол Фотиевского району.
- Здесь где работали?
- На Ясеневом.
- Рожать когда? – Прасковья чудом на пол не шлёпнулась и машинально ответила, - В ноябре.
- У меня, видите ли, - будто не заметив ошеломлённости собеседницы, объяснила Дарья Николавна, - о молоке забота. Пару недель тому родственника подкинули! В нитку стачивает, до спины. Своего вперёд кормлю – обижается. Да, мой хороший, это – про тебя! С ложечки надо кушать.
Восседающий на столе Максим с ложечки кушать не собирался, но улучив минуту и выпущенную ладонь, вцепился Дарье Николавне в ворот так, что верхняя пуговица отлетела.
- Я тебя, ушастик! – Пелёнка оказалась на месте и вовремя, цепкие пальцы – под ней. Максим махнул башкой, с горестью, как ему думалось, потупил хитренькие глазки, но кормилица оказалась хитрей. Неуловимое движение щепоти, и нос зажат, а в распахнувшихся устах порция каши, чтоб глотнуть без огорчений.
- Если соску? – Изумилась Прасковья Михайловна.
- Грудь бросит. Нельзя. У вас, сколь понимаю, дочь и на подходе? Живите пока что внизу; табель - вечером; обуться – найдём; Одёжи нет, Ганю грешно морочить. Постойте же! Кофту мне Анисьюшка связала, почти пальто! Подойдёт, ей Богу, подойдёт.
- Можно ли? – Оттолкнула предлажение Прасковья. - Огорчится, что отдала!
- Нет. Довольна будет. Сама из расстрельной ямы, чему огорчаться-то? Мне – подарок; вам – с последнего. Не крути головой, солнышко! Не поможет. После каши дам. А ну кА ещё! Лариса! Ты где? Выдь на час, пожалуйста.
И хотелось бы не подчиниться, да Максимка! Такой славный! Пропадёт молоко, будет маяться. – Что, - сказала полуобразумившаяся «Афродита», выглянув из-за двери.
- Сюда иди. Задание тебе, одеть её. Три юбки, три рубахи, передников для работ, опять же, лифчиков с трусами тоже три.
- Из чего? Нет полотен!
- Были бы – вне спросу от тебя. Хоть из лоскутов, только б на человека похожа и к лицу. Вольно баловством страдать, а вот кА – сделай, извернись, да запомни: цельное детское трогать не смей.
1. Самуил Маршак (Роберт Бернс).
2. Николай Гоголь - "Сорочинская ярмарка".
3. Николай Гоголь - "Женитьба".
4. Александр Твардовский - "Ленин и печник".
5. Джоаккино Россини - "Кошачий дуэт".
Продолжение:
http://www.proza.ru/2018/06/23/1698