1
Он сам не помнил, как забрел в это гиблое, бесплодное, видимо, совершенно пустое место. В памяти осталось только – будто долго шел по мокрой аллее, перешагивая киснущие в лужах коричневые и черные опавшие листья. Аллея вела через старое кладбище, где памятники и ограды покосились; скособочившись серо-зелеными плесневелыми обломками, торчали из просевших безымянных могил.
Илья хотел было рассмотреть портреты мертвых на мутных эмалевых овалах, прочесть их имена, но с ближайшего обелиска глянуло на него безглазое женское лицо с раскрытым в немом вопле впалым ртом, да так пристально, что пришлось отшатнуться, хлюпнув кроссовкой в глиняную холодную жижу. Буквы на облупленном гипсовом памятнике тоже не прочесть – показалось, пляшут остренькими злыми закорючками чужого языка, и написаны справа налево.
Где-то здесь вот, на этой кладбищенской аллее, думал Илья, лежат, костяными затылками на истлевших домовинах, его многочисленные незнакомые предки, и потомки тоже, нерожденные, сотканные из призрачной мути. Не узнать только, где они тут, не найти среди бесконечной череды теней знакомые силуэты.
В конце дорожки горизонт уходит куда-то вниз. Илья остановился, стоял, слушал холодный осенний воздух. Снег еще не выпал, на лужах нет ледяной скорлупы, но звенит уж в сером низком небе стеклянная подступающая стужа. Скоро, скоро все здесь укроет снегом. Сперва он повалит отвесно, большими влажными хлопьями, потом, вечером, сдует облака и заполночь кто-то наверху, рядом с полной луной, дернет последнюю, самую морозную струну. И тогда все в одночасье умрет.
Огромное дерево, с пепельной гладкой корой, вверху гладкой, а снизу усыпанной мелкими морщинами трещинок, означало конец пути. Листвы на исполине, конечно, уже не осталось, редкие толстые ветви торчали вверх гигантскими узловатыми ребрами.
Илья подошел и прикоснулся к телу великана, провел пальцами по чуть шершавой дымчатой коже, обошел, благоговейно глядя в зенит сквозь пустую крону, и наконец – увидел другое место. Сразу за деревом, в паре шагов земля кончалась. Вертикальный обрыв уносился вниз на невероятную глубину, и заглянуть туда Илье не достало духу. Дальше же, сколько хватало взгляда, до самого горизонта, простирались холмы, долины, каменистые распадки, сплошь поросшие хвойным лесом. Молча возвышались столетние сосны, острыми зубцами торчали сине-зеленые ели, яркой желтизной радовали лиственницы.
Там, в том другом мире, тоже стояла осень. Поздняя, самая предзимняя. Ни одного звука не долетало до Ильи, не видно было птиц, и даже ветер не рисковал нарушить покой засыпающего пустого царства. Видно было – далеко, где-то на пределе зрения, бесшумно роняет хрустальные струи в бездонное круглое озеро водопад. Это недоступное место было, безусловно, прекрасным. Там можно долгими ясными днями шагать по синим и белым мхам, любоваться красными гранитными монолитами, задрав голову, глядеть в бездонное серое небо и вдыхать, вдыхать прозрачный морозный воздух.
А еще, где-то там, над водопадом, стоит человек. Он молча смотрит на Илью из дальней дали и спрашивает, будто о чем-то, только, кажется, без слов. Еще шажок подойти к краю, разглядеть бы лицо незнакомца, может быть, услышать его шепот…
Ноги в мокрой обуви поехали по каменистому скату и пальцы, слабые, замерзшие, в отчаянной попытке удержаться, проскребли по гладкой коре дерева и вцепились в саму нижнюю, толстую ветку. Скрипнуло старое дерево, ветка согнулась под весом Ильи, однако, не сломалась; качнулась лишь упруго и ладони мягко скользнули к самому концу.
Под замызганными кроссовками разверзлась пропасть. Уже через сотню метров каменную бездну окутывала туманная дымка и увидеть дна обрыва было невозможно. Ужас поднялся из сведенного спазмом живота, и ноги, будто чугунные гири, безвольно повисли, тянули вниз. Куртка задралась до самой шеи, ворот душил, пальцы судорожно сжимали гладкую ветку. Закричать Илья не мог, выдыхал толчками воздух, глотал слезы, глаз не сводил с далекого водопада, где неподвижно стоял незнакомый человек.
Черный ворон с блестящими каменными глазами и лакированным клювом опустился рядом с висящим мальчиком. Он спланировал откуда-то сверху, всего раз махнув большими плотными крыльями, чтобы затормозить. Ветка качнулась и жалобно скрипнула под весом птицы, но все же не сломалась. Ворон склонил голову и внимательно рассматривал всхлипывающего человека. Илья представил, что сейчас черный твердый клюв раздробит его сжатые пальцы в кровавые ошметки и он полетит вниз, кувыркаясь, исходя последним криком, пока не столкнется на дне пропасти с острыми камнями.
- Разожми пальцы, - сказал ворон. Илья с трудом, заливаясь слезами, поднял голову и посмотрел на птицу. Клюв плотно сжат. Круглые камешки глаз внимательно смотрят в самую душу. Голос у ворона не хриплый. Совсем не птичий, наверное. Утробный, гулкий и очень низкий.
- Я умру, - прошептал мальчик, - Разобьюсь о камни…
- Ты родишься, - захохотал раскатисто ворон, - Отпусти ветку и лети!
- Помогите мне! - Илья взмолился, всхлипывая, слабея от последнего, предсмертного ужаса, - Прошу, спасите меня!..
Ворон поднялся в воздух, облетел вокруг висящего человека, плавно спикировал и ударил клювом в глаз мальчика. Вопль погибающего заметался среди отвесных скал, пронесся над кронами вечного леса и исчез где-то за хрустальным водопадом…
Илья летел вниз головой, стремительно, хватая раскрытым ртом воздух и слушая свое остановившееся сердце. Пропасть все же имела дно. Там, далеко внутри каменной пасти, царил сумрак, и было очень холодно.
Студеный ветер заморозил лицо, и даже кровь из вырванного вороном глаза больше не текла. На дне обрыва стена скалы уходила в заснеженную равнину, из которой, далеко, посредине, торчал гигантский силуэт непостижимого создания, наполовину вмерзший в ледяную пустошь еще до начала времен…
Мальчик открыл глаза в кровати, разбуженный собственным безобразным криком. За окнами спальни, в осенней предутренней темноте, уныло поливал дождь.
- Слушай, я не нанимался вам тут с шавкой этой гулять, - отец хлопнул дерматиновым, коричневым и немного облезлым брюхом двери по задрожавшим косякам, швырнул ключи на стул у входа, - Ты какого хрена валяешься до упора, конь здоровый?!
Илья увернулся от тонкого пальца с желтым прокуренным ногтем, нацеленного куда-то в лоб, шмыгнул в туалет. Немолодой обиженный верный товарищ – карликовый пудель Яша – скорбно глядел печальными выпуклыми глазами на старшего хозяина, безропотно принимая на себя утренние последствия жесточайшего похмелья главы семейства.
- Господи, собаку-то оставь в покое, Андрей, - мать появилась с кухни, от греха унесла пса в ванную протереть тряпочкой лапы, - Когда уж ты свое выпьешь, сил ведь больше нет…
- Рот закрой, - оперуполномоченный Андрей Морозов, едва уцелевший после очередного подведения итогов в отделе с коллегами, тяжело опустился на стул в крошечном коридоре, сжал пальцами испуганно скачущий пульс на своем запястье.
Сердечко отстукивает последние годики, точно. Теперь и пойло – гадость, все, без исключения. Хоть с подмигивающим Распутиным, хоть «Рояль» из красно-белых бутылок… Да пусть бы и так. На что тут смотреть, дома-то?
Жена давненько превратилась из хрупкой интеллигентной девочки в живое изображение Спаса Нерукотворного, которое напечатали на обложке журнала «Огонек» на Пасху в прошлом, 1996 году. На лице только и остались глазищи, большие серые, понимающие. И с бесконечным упреком где-то на самом дне…
А ведь в далеком солнечном 1980 году, когда в августе улетел со стадиона в Москве олимпийский медведь, сопровождаемый аккордами Пахмутовой и слезами счастливых граждан великой страны, эти самые глаза девушки Валентины, студентки педагогического института, и ее детская скромность прямо-таки разжигали в молодом милиционере Морозове дикое желание с легкой примесью садизма. Да что там вспоминать былое, пустое дело. Она и сейчас еще, вероятно, любит. Несмотря на семнадцать лет измен, похмельных затрещин и равнодушия.
Капитан Морозов задумчиво и неохотно порылся у себя в сердце, попробовал пару мгновений на вкус свои собственные чувства к жене, и снова отшвырнул маленький мягкий комочек жалости в самый дальний угол сознания. Сын появился из туалета, опасливо прошмыгнул в свою комнату, готовый в любой момент увернуться от крепкой узловатой ладони отца.
- Лохмы подстриги, - вяло посоветовал Морозов, - Хоть внешне-то на мужика постарайся быть похожим. Тебе говорю, слышишь?! Я тебя, бездельника, через пару годов сам в военкомат отведу, обещаю. В Чечню у меня поедешь, уяснил?!
- Лучше в Чечню, чем на тебя смотреть, - вполголоса буркнул Илья, натягивая вельветовые коричневые штаны.
Мать все погладила. Учебники в сумке. Бежать в школу поскорее, пока батя совсем не остервенел. Мать-то как жалко, до слез просто. Да делать нечего, не справиться со здоровым и злым папашей, и она не позволит. Ночами, когда тетради проверяет, глядит на него, исходящего похмельным храпом на диване, пойдет, поправит голову и плачет, плачет тихонько.
Вспомнил Илья, как в тринадцать лет вступился за нее, показалось, сможет защитить от бушующего, будто чужого человека. Схватил даже отца за волосатое запястье, отчаянно повис на руке. Папка будто протрезвел немного, заглянул в лицо страшными прищуренными глазами, косовато усмехнулся и взял с подоконника зеленое крепкое яблоко:
- Ты подрос что ли, щенок?! Показываю первый и последний раз. То же самое с тобой сделаю, - и раздавил в зеленую кашу недозрелый, деревянной плотности фрукт.
Детство свое Илья помнил так себе. Честно говоря, вспоминать не хотелось совсем. Лишь изредка приплывали откуда-то картинки солнечных дней на городском пляже, на стадионе, когда приехали каскадеры на причудливых, обклеенных номерами, машинах, в детском парке на скрипучих красных каруселях. И вот там, в другом мире, была счастливая и красивая мать и веселый, добрый отец. Только этого мира больше нет. Его сожрал кто-то. А может, это вовсе было не с Ильей. И того мальчика, и его родителей давно уж нет, а чудятся Илюше грезы мертвых людей…
- Вырастила слюнтяя, - Морозов пошел на кухню, вытряхнул из мятой красной пачки сигарету, закурил, - Спортом бы занялся, что ли. Как тюфяк, стыдно даже. И вообще, пора бы копейку в дом приносить, слышишь меня? Патлы отрастил, музыканта он из себя корчит. Бестолочь, одно слово…
- Андрей, перестань парня доставать, - жена глянула опять с тоскливым укором, - Чай налить? Суп на работу в холодильнике в банке, не забудь взять. Не пил бы уж сегодня, плохо ведь тебе…
- Отстань, - Морозов досадливо дернул плечом, - Как же ты мне надоела, сил нет. На службе завал. Дома твой гундеж слушать… Уйти бы к чертовой матери от тебя к бабе молодой, вот правильно…
Валентина остановилась в коридорчике, глядела из полумрака на него. Лицо бледное, глаза в измученных синеватых кругах.
- Так уходи, Андрей. Как тебя удержишь? Попросить хочу – Илью не ругай, прошу. Он ведь любит тебя… Как же не поймешь, мальчик к тебе всем сердцем, а ты с ним грубо и зло… Я думаю иногда, что служба из тебя зверя сделала, Андрей. И что рядом с нами не ты, другой кто-то.
Морозов приблизился к жене на пару шагов, отвел с ее лица волосы. Заметил мимоходом, как содрогнулось худенькое тело под халатом, когда поднимал руку. Совсем замучена. В сорок-то лет голова почти вся седая. Вокруг рта глубокие печальные складки. Заострился маленький нос, но самое страшное в ней сейчас – глаза. Серые, с большим бездонным зрачком и усталые невероятно.
- Ты болеешь, что ли? – раздраженно спросил, с досадой. Сам подумал – и правда, довел бабу. Прыгнуло невпопад в груди сердце – раз и два, потом призадумалось и снова – раз, два, три… Жалко, действительно жалко. Впрочем, будь, что будет. Нет тут виноватых.
На малюсенькой кухне – крошечный столик, там в тарелке вареные яйца, хлеб и вчерашние котлеты. В окно заглядывает со старой березы ворона. Небо в тучах и из него неохотно капает на изодранные изнутри корнями деревьев щербатые тротуары. Эти самые корни вздули асфальт по всем переулкам Ленинского района до трамвайных путей. Морозову казалось, что только рельсы, словно обручи на железной бочке, удерживают мир от того, чтобы корни разорвали его на куски.
Андрей тяжело вздохнул, всунул ноги в ботинки и вышел в подъезд. Темно, воняет котами и сыростью. На первом этаже дрожит под порывами осеннего ветра входная дверь и рядом с ней маячит красным индикатором сигареты человеческая фигура.
- Привет, - чуть слышным низким голосом здоровается соседка. Елена живет одна. Ей двадцать или тридцать. У нее желтые горелые волосы, узкие красные губы на лягушачьем приветливом рте, и, возможно, гепатит.
- Здорово, тетя, - Морозов протиснулся на улицу мимо нее боком. На секунду глянул с высоты роста в вырез небрежно запахнутого халата на приличную, хоть и слегка висячую грудь.
- Сам ты тетя, - Елена ловко метнула окурок в щель на улицу, - че на сиськи пялишься? Заходи лучше вечером. У меня день рожденья…
- У тебя раз в неделю день рожденья, - буркнул Андрей, выходя в сырую простудную мглу.
По проезду, пронзительно скрипя тормозами перед каждой глубоченной лужей, едет за оперуполномоченным Ленинского РОВД капитаном Морозовым серый с синим милицейский «УАЗ». Желтые старые глаза его презрительно разгоняют по обочинам линялых голодных котов.
В помятом коричневом мусорном контейнере сосредоточенно роется тетя Нина из третьего подъезда. Она заведовала сектором культуры в Ленинском райкоме и принимала во дворце Моторного Завода Андрея Морозова в комсомол двадцать пять лет назад. Теперь на ней круглый год надето синее демисезонное пальто с воротником из ламы. Мех ламы за долгие трудовые годы превратился в хомячиный пух, однако, добросовестно продолжал согревать хозяйку.
За пятиэтажными оштукатуренными вразноцвет домами стучит железными копытами багровый травмай. Он мчится со стороны кольца к центру, по пути собирая в стальное расхлябанное брюхо промокших людей. Травмаю – почет. «Жигули» частников уважительно останавливаются, пропускают угловатый бронепоезд. Ведь он под завязку набит тоскливыми человеческими душами и ему предстоит исполнить свою миссию – обязательно доставить их в пункт назначения. Может, в конце пути кого-то ожидает счастье.