Привилегия

Данила Вереск
В этом месте такая тьма, что ее можно щупать руками. Внутри движутся люди и ведут долгие беседы, не видя друг друга. Они говорят и говорят, живут и живут, пока не включается вдали гигантский механизм, колоссальная мебельная фабрика или цех по отливу стальных труб, и тогда все тонет во мраке шума. Тьма зрения накладывается на мрак шума, всё становится ясным и понятным. Выключись механизм внезапно и люди обнаружат, что не переставали говорить. Они понимают лучше, когда шумно. Но что это за понимание? Оно даже не иллюзорно, его вовсе нет. Но есть абсолютная уверенность, что понимание во время шума – лучше, их не переубедить в этом. Меня – тоже.

Целые косяки людей перемещаются плавно в чернильной тьме, создавая на ее поверхности рябь. Я вижу эту рябь, но не вижу поверхности. Рябь – серебряного цвета. Надеюсь, что именно такого, потому что я тоже во тьме и хотел бы серебряной ряби. Кто включает механизм, когда люди устают не понимать друг друга? И где эта чудная машина спрятана? за границей тьмы? Этот ее машинист должно быть вовсе даже молчалив. Понимает ли он, что делает или слепо исполняет приказ, дергая за синий рычаг и захлебываясь от восторга чужой власти? Проходит ли по его хребту электрический импульс, вздрагивает ли он, проваливаясь в фиолетовый рассвет осознания причинности?

Все мои сокровенные мечты о тишине, как у людей, заключенных в бетон. Когда тьма вокруг была реже, мы наблюдали, как они превращались в стены. Выше и выше росли стены, отбрасывая тень на место, в котором живем мы. Почему у них нет цеха по отливу стальных труб, облегчающего понимание? Они не могут быть счастливы в тишине, но они видят рябь на поверхности нашей тьмы, а значит им радостно. Мне радостно, потому что им радостно. Ведь рябь серебряная, а мы в ней – лунные рыбки, звёздные угри, нефритовые скаты, гуттаперчевые осьминоги. Чем выше, тем лучше воображение. Но мы – черные блики в нефтяной жиже, никакие не рыбки, даже не существа – говорящие невпопад люди.

Это страшно, быть частью огромной пустоты. Но быть за ее пределами еще страшнее. Потому что тогда все мысли о чем? О ее приходе, ведь пустота обязательно придет, а с ней и гул турбин, работа цеха, машинист, дергающий за синий рычаг. Мы говорим и пустота вокруг, а не внутри. Стены спокойно взирают на нас сверху, потому что знают о наполненности все, и ничего о пустоте. Им не мешают мечтать, они от этого только крепнут. Нам досаждает шум. Но без него мы лишимся понимания, и начнем лезть на стены из родных чернильных пенат, пытаясь высмотреть серебряную рябь.

О чем я говорю? Разве машина уже работает? Почему я ничего не понимаю из сказанного? Сколько вопросов и никаких ответов. Тени сгущаются, лязгают железные детали, щелкают шестерни. Зачем я пишу ладонями в кромешной тьме или так я плыву сквозь нее? Но к чему? Проще найти собеседника, начать его понимать и забыть о лунных рыбках и серебряной ряби. Ждать шума, как откровения. Приветствовать его, как близкого друга. Говорить в шуме о шуме, тем самым усилив его, сделав неодолимым и способным разрушить стены. Ведь если их не станет, то рябь на поверхности чернил станет точно серебряной, однозначно серебряной, серебряной до электрического импульса в позвоночнике. А его имеет право ощущать исключительно ответственный машинист, дергающий за синий рычаг и проваливающийся в фиолетовую причинность.