Мой Якутск

    Латынь, которую я преподавала в Якутском медицинском училище, по программе была рассчитана в основном на первый семестр (во втором читалось совсем немного). Отделений в училище было три: акушерское, медсестринское и фармацевтическое, в каждом по три-четыре учебные группы. Нагрузка огромная. Но самым главным испытанием для меня были два дня в неделе, на которые выпадало по шесть пар – три пары в первую смену и три во вторую. Как эти дни называл Ефим, мой муж, «проверка на прочность». Занятия начинались в восемь утра, а заканчивались в восемь вечера.
    Зима на дворе, 45-50 градусов мороза. Утром – темень непроглядная, плюс сплошная стена тумана из-за мороза. Я выхожу из дома в семь, семь пятнадцать утра. На дворе не видно ни зги. Изредка, лишь по звуку шагов по замерзшему снегу, угадывается, что кто-то прошел мимо.
    Я иду так называемыми дворами, поскольку постройки стоят без заборов. Так ближе – выигрываю значительное время. По мерцанию в тумане освещенных окон различаю дома и стоящие напротив них отхожие места – деревянные сарайчики, подобные большим скворечникам. Туалеты в зимнее время не функционируют, к ним невозможно даже приблизиться из-за окружающих, испещренных мочой ледяных гор с вкраплениями человеческих и собачьих испражнений. Каждое утро эта «мозаика» увеличивается в размерах усилиями жителей окрестных домов, опорожняющих помойные ведра после ночи. 
    Но прохождение мимо этого впечатляющего «пейзажа» ничто по сравнению с испытанием, которое поджидает меня, когда навстречу мчится оголтелая от голода и холода стая одичавших собак. Их, по меньшей мере, два десятка. Я, несмотря на то, что выросла в семье, где всегда были собаки, и никогда, с раннего детства, их не боявшаяся, цепенею, затаив дыхание. Лишнее движение – и они, эти кровожадные звери, разорвут в клочья.
    Действую по инструктажу от бывалых коллег: ни в коем случае не только не бежать, но и вообще не делать никаких движений, выдавая свое присутствие, не глядеть на них, превратившись в столб, мимо которого орава промчится, словно и не заметив. Боже упаси издать какой-нибудь звук – беды не избежать… Редко выпадали счастливые дни, когда встреча с собаками не состоялась. Бывали и такие, когда вслед за первой стаей устремлялась другая, меньшая. Главное – вовремя услышать их приближение и принять нужную позу, впившись зубами в трехслойную варежку, которой обычно прикрываешь нос, спасая своим дыханием от обморожения.
    Но вот живописные дворы закончились. Я выхожу на улицу, где высоко на столбах мерцают лампочки, и сквозь пелену тумана видны освещенные окна. Больше по звукам шагов различаю спешащих к зданию училища своих учащихся.
    А вот и благодатное тепло вестибюля! Можно перевести дух. Все страхи позади, а впереди - длинный трудовой день. Но, что это по сравнению с тем, что перенесла полчаса назад, и что ждет меня после работы на обратном пути…
    Меня встречает, радостно улыбаясь, наша любимая Нина Ивановна, сахалярка (мать русская, отец якут). Директор училища, по фамилии Барбодей (которую я никак не могу запомнить и меняю мысленно на Бармалей), называет Нину Ивановну «наш добрый гений», так как она не только уборщица и «звонарь», но также и чаевница: поит всех нас крепким, прекрасно настоянным горячим чаем из бесконечно кипящего электрочайника.
    Ни столовой, ни буфета в училище нет, поэтому так высоко ценится организованная Ниной Ивановной забота о педколлективе. Обычно в зарплату мы сдаем ей деньги на заварку (байховый плиточный чай) и сахар. Порой она еще прикупает сушки или твердые, как камень, мятные пряники. Каждый из учителей приносит с собой что может и что наличествует в магазинах: кто бутерброд с красной икрой, кто жареную или соленую рыбу (корюшку, муксуна или омуля), а кто и котлеты, блины или пироги с чем-либо… В учительской, когда ни войдешь, стоит аромат харчевни.
    До одиннадцати дня занятия идут при электрическом освещении, а к трем часам пополудни лампочки зажигаются снова. Но бывали дни, когда (таково было «счастье» нашего училища) во второй половине дня по каким-то причинам электричество отключалось. Тогда выручали большие трехлинейные керосиновые лампы и занятия продолжались.
    Первая смена кончалась около двух, а вторая начиналась с трех дня. Отработав одну смену, я не только не уставала, но наоборот, была полна энергии и сил. А вот утром было тяжеловато, особенно на первой паре, пока приходила в себя от утренней «пробежки». К концу второй пары второй смены я уже еле могла ворочать языком. Казалось, что он опух от бесконечной говорильни. Ноги же становились словно налитыми свинцом, так как, придя в валенках, я меняла их на туфли на высоченном каблуке и в течение занятий ни на минуту не садилась.
    К тому же, если учесть, что во всех группах, кроме фармотделения, у меня была одна и та же тема, и приходилось подобно попугаю повторять по десять раз одни и те же правила, склонения глаголов и фразы, то можно понять, как это отражалось на психике. Мне казалось, что я тупею, и скоро кроме этих, отскакивающих от зубов латинских терминов, не смогу вспомнить нормальные слова…
    Но вот закончилась последняя моя, шестая пара, и впереди новое испытание: вечерняя «прогулка по морозцу» в кромешной тьме.
    В первый год работы за мной заходил муж, и мы с Ефимом даже ухитрялись попасть на последний сеанс в кино (если шло что-то интересное), или он просто приходил, как считалось, «для охраны»... Это было нелишним, так как в последнее время вышедшие на свободу после очередной амнистии зеки начинали вновь шалить: на морозе срывали шапки или просили (весьма вежливо!), снять шубку и, сделав пару шагов, растворялись в тумане...
    Но после перенесенной мужем операции, я перестала звонить, сообщая, что занятия окончились, и сама отправлялась домой, дрожа, боясь уже не столько собак, как людей, не менее страшных… Особенно опасно было ходить мимо бани, возле которой был мостик, а под ним лилась горячая вода и поднимался пар, прорезавший туман. Именно там, как говорили, и орудовали бандиты, ухитрявшиеся разглядеть и выбрать свою жертву. Но, Бог миловал, и этой участи я избегала, отхватив, все-таки, весьма солидную порцию страха.
    Наконец, долгожданное воскресенье! Можно лишний часок поспать, понежиться в постели, хотя впереди множество дел: стрика, уборка, подготовка к следующим в понедельник занятиям - как раз к двенадцатичасовому испытанию на выносливость и прочность. Но, не тут-то было: раздающийся телефонный трезвон не дает поспать.
    - Лежебоки! Все еще блаженствуете в постели? Быстро вставайте! Беляши стынут на столе! Спирт закипает, шампанское прокисает!
    Это звонят наши друзья, супруги Аня и Исай Пупко. Он – начальник Якутского речного порта, и при этом настоящий богатырь, своей силой и сноровкой способный пристыдить и усмирить бывалых портовых грузчиков.
    Как-то в пору навигации, когда из-за короткого лета каждая минута дорога, во время разгрузки баржи биндюжники стали устраивать себе долгие и частые перекуры. Исай быстро пресек разгильдяйство своим примером.
    На высказанное замечание он услышал:
- А ты, начальник, сам потаскал бы такие мешочки, тогда бы не квакал!
- Да, кишка тонка у него! Не то, что таскать, но и поднять один не под силу! – под общий хохот стала подначивать тертая братия.
    Исай молча поднял один трехпудовый мешок и взял под одну руку. Другой – под другую.
    Кто-то отпустил ехидную реплику:
    - Да он не сдвинется с места!
    Исай обратился к говорившему:
    - А ну, подбрось мне на закорки еще один!
    И под взглядами разинувших рты наглецов, он спокойно сошел по трапу и направился к штабелям складируемых на берегу мешков.
    - Ну и ловок! – только и смогли вымолвить докеры и, побросав окурки, взялись за работу.
    Но удивительного в поступке Исая ничего не было. Его отец, всю жизнь проработавший возницей и вырастивший семерых сыновей, поражал всех, поднимая на плечах достаточно рослого годовалого жеребца…
    А я была свидетелем того, как Исай «просил» у Ефима дать группу курсантов на скорейшую разгрузку уже последних перед закрытием навигации судов, дабы те не застряли в покрывающейся льдом Лене.
    - Правда, не могу! Не проси! – твердил Ефим.
    Тогда этот силач припер мужа вместе с креслом к потолку и держал там до тех пор, пока не получил согласие дать десять человек (после торговли под потолком).
    …Все дела по боку – мы быстро, по-солдатски, вскакиваем с постели: разве можно пропустить такие посиделки и такое застолье!
    А вот и ожидавший нас пир! На столе тазы, полные пышущих жаром и аппетитно пахнущих беляшей, красная икра, соленая и копченая нельма (или другая ленская рыба). Кроме нас и хозяев обычно присутствуют друзья и соседи: чета Долгих (тоже речники, работающие в пароходстве) и директор малых рек (фамилию запамятовала) с женой.
    За столом весело, хохот. Любители, среди них и я, наслаждаются шампанским. Остальные довольствуются разбавленным спиртом. Но все знают свою меру и не перебирают, излишне выпивших нет.
    Опустошив незаметно стол, вся братия переходит в квартиру напротив – к Долгих. Тут же через форточку с мороза вытаскивается наволочка (по якутской традиции такие висят почти у всех), полная загодя налепленных пельменей. Начинается второй акт чревоугодия.
    Иногда, заключительным аккордом, семейные пары Пупко и Долгих идут к нам. Здесь уже гоняются чаи с заблаговременно приготовленными сладостями, в том числе моим шоколадным кремом из сгущенки со сливочным маслом и какао.
    …Свободные вечера мы частенько проводили у наших старших друзей: главного бухгалтера пароходства, Михаила Ароновича Вуфштейна, библиофила, энциклопедиста, необычайно интересного человека, и его жены Катюши. В прошлом солистка кордебалета оперетты Ростова-на-Дону, по своей эрудиции, начитанности, природному уму и умению создавать уют и быть радушной хозяйкой дома Катерина была под стать мужу.
    Михаил Аронович был на тринадцать лет старше супруги. Хотя ей в пору нашего общения было 36-40 лет, выглядела Катерина двадцатипятилетней, не более. Я не ощущала между нами разницы и воспринимала как ровесницу, хотя у Катерины было уже трое детей – Арик, Валя и четырехлетняя Ириша, или Итька, как она себя называла.
    В их доме постоянно бывали гости, причем весьма интересные люди. Так, часто, всякий раз во время наездов в Якутск, проведывал друзей Михаил Михайлович Трусов, известный полярник, основоположник и долгие годы хозяин порта Тикси. На моей памяти заглядывали к ним чешские режиссер с кинооператором, снимавшие фильм об Якутии, приезжавшие на гастроли известные артисты. Даже как-то посетил тогдашний председатель Совмина РСФСР Полянский, привезший дочь посмотреть далекий северный край. Да всех не перечтешь… Вечера у Вуфштейнов вносили живительную струю высокой культуры, так необходимой в этом суровом, отдаленном от центров крае.
    А сколько интереснейших, подчас весьма ценных книг было подарено мне и мужу нашими старшими друзьями! Вспомнились преподнесенные мне изданный в начале века роскошный том стихов Апухтина, сборник поэтов серебряного века (Гумилева, Гиппиус, Северянина). В те, пятидесятые годы, это был поистине царский подарок. А Ефим, как одержимый книгочей, был удостоен фолиантом «Истории Рима» Оскара Иегера, изданным в 1876 году, мемуарами путешественника Яна Стрейса и многими другими замечательными книгами. 
    Мы близко сошлись и тесно общались с начальником речного училища Михаилом Федоровичем Громовым и его супругой Катериной, дружба с которыми не прерывалась в течение всей нашей жизни. Мы также дружили с заведующим штурманским отделением училища Дмитрием Баженовым. Он с женой жил тогда вместе со своими родителями. Те имели небольшое подсобное хозяйство и неизменно выращивали очередного хряка, по традиции зовущегося Борькой. Как только забивался очередной Борька, мы шли на пир, посвященный этому событию, «на свежину».
    Вот у Баженовых я и обрела свой сегодняшний литературный псевдоним, когда присутствующая за столом их соседка обратилась к матери Димы с вопросом:
    - Слушай, где ты добыла такой вкусный ликер?
    А дело в том, что в Якутске в те годы в зимнее время, кроме чистого спирта и шампанского, других спиртных напитков практически не было.
    - Как сделать это вино меня научила Ирина Ефимова, – ответила хозяйка.
    Признаться, я была таким заявлением шокирована. Ведь это я научила мать Димы, как из спирта готовить вкусный ликер!
    Когда соседка ушла, я не удержалась:
    - А кто эта Ирина Ефимова?
    - Как кто? Ты.
    Я недоуменно посмотрела на нее. Неужели забыла нашу звучную фамилию - Лехерзак, или не захотела произносить, дабы не вызвать смех от ее корня?
    - А почему я вдруг стала Ефимова?
    - Да потому, что муж твой – Ефим, а ты - Ефимова жена.
    Дружили мы и с Геннадием Фрейдманом, молодым сотрудником Института мерзлотоведения, в дальнейшем ставшим крупным физиком.
    Еще долго можно перечислять друзей, которыми обогатились в Якутске. Их количество и, главное, отношение к нам мы ощутили и оценили в полной мере при прощании, когда они все пришли на причал провожать нас и «оккупировали» теплоход. Спичи, полные лестных слов в наш адрес, один другого красноречивей, произносились счастливцами, кому давал слово директор Ленского пароходства Павел Никандрович Иванов, взваливший на себя роль распорядителя. В ресторане на первой палубе для всех не хватило мест, и многие стояли или сидели по двое на одном стуле. Время отхода судна было задержано на два часа… 
    …Якутск весной - это ожидание вскрытия реки, время радужных надежд и ощущения счастья. Зима, с ее пронизывающим холодом, с почти все поглощающей серой пеленой, с пустыми магазинами, позади! А впереди жаркое лето, белые ночи, у счастливцев – отпуска и полеты на Большую землю. Главное же, чего ждет изголодавшийся народ, это начало навигации, это баржи и суда, полные продуктов и товаров, а, значит, битком набитые магазины, где надоевшие пустые полки теперь переполнены дефицитом: разными деликатесами и импортом. Все идет нарасхват.
    Некоторые знакомые удивляют нас своей ловкостью и оборотистостью. Скупают самое, по их понятиям, ходовое, и отправляют близким на Большую землю для перепродажи. Так, одна из приятельниц рассмешила меня, когда, позвонив, сообщила, что в магазин выбросили белые валенки, и посоветовала поторопиться, так как их расхватывают. Я ей резонно ответила, что у меня на зиму есть почти новые, больше не надо. В ответ та пояснила, что не обо мне речь. Надо воспользоваться случаем, отправить родным пару десятков пар, и прилично заработать на этом, так как белые валенки редко встречаются и хорошо идут. Я представила себе маму и свекровь, торгующих в Киеве валенками, и расхохоталась… На это моя советчица порекомендовала: коль в Киеве валенки не носят, не то, что в Великом Устюге, где живет ее родня, то надо купить немецкое белье, - уж оно-то должно пойти за милую душу.
    Понять, что это все не в нашем репертуаре приятельнице было тяжело. К великому удивлению, она была не одна такая: в эти дни в отделе отправки посылок на почте было не протолкнуться… Мы с мужем были поражены таким количеством предприимчивого народа.
    Однако Север наложил на нас свой отпечаток и приучил все заготавливать впрок. Если покупали фрукты, то целыми ящиками, если сгущенку или тушенку, то по нескольку десятков банок. Если покупали окорок, то не менее килограмма, как и сливочное масло, которого в зимнее время днем с огнем не сыскать. Поэтому в августе - начале сентября, хотя на дворе еще тепло, я покупала по три-четыре килограмма сливочного масла. Большую часть перетапливала, запасаясь на зиму, а еще варила из масла, какао и сахара аппетитное лакомство, называемое в нашей семье «тяпкина-ляпкина». Благодаря этому нехитрому, но вкуснейшему блюду, я, научив многих, приобрела славу искусной поварихи. Пользовался успехом и испеченный в чудо-печке бисквит из сгущенки, яичного порошка и масла. В остальном я была не очень-то ловка…
    Что касается дрожжевого теста, оно однажды вообще довело меня, молодую хозяйку, до неистовства. Муж, обожавший пирожки, был избалован нашей соседкой-поварихой, всякий раз угощавшей жареными пирожками с различной начинкой, называемыми здесь оказики.
    - Ты бы научилась у Варвары Андреевны, сделала бы ее пирожки! – призывал Ефим.
    И вот, по ее совету, я поставила поздно вечером на ночь тесто, а утром обнаружила его почти вылезшим из емкости, куда было замешено. Еле собрав остаток, я растерянно стояла, не зная, что делать дальше. А моя добрая соседка посоветовала:
    - Теперь добавь мучицы, покруче замеси, а потом и выпекай.
    О том, что тесто должно еще раз подойти, она, «случайно» позабыв, мне не сказала.
    Не скупясь, я добавила муки и, покруче замесив и выделав несколько десятков красивых пирожков, начала их жарить. Пожарив первую партию, попробовала один, в тесте которого зубы напрочь увязли. Я поняла, что тут что-то не так, и пирожки, один за другим, полетели в мусорное ведро…
    Решив, что, быть может, они плохо прожарились, со следующей порцией я возилась подольше. Уже полугорелые, пирожки отправилась туда же следом…
    Раздосадованная, я дала себе зарок больше к соседке за советами не обращаться, а с тестом дел не иметь, и в отношении последнего очень долго была верна данному слову.
    … Быт забирал много времени, что во мне совсем не будило восторга. Частенько времени было в обрез, а по дому надо было всегда успевать. К тому же привычная тяга к чтению и соблазнительные ряды доселе непрочитанных книг, стоявших в шкафах (и ежемесячно пополнявшихся чуть ли не десятками), все это приводило к тому, что порой на сон оставалось три-четыре часа… По мере возможности, для чтения я урывала моменты и во время приготовления пищи (результатом чего бывали подгоревшие котлеты или выкипевший суп…), но на это мы оба смотрели философски: неудавшееся можно заменить чем-то другим, а помойное ведро все принимает без разбора и нареканий...
    Но вот моя любовь читать во время еды вызывала у Ефима возмущение.
    - Бросай эту пагубную привычку! Еде нужно предаваться всей душой без остатка, тогда пища идет на пользу, особенно здесь, на Севере! – твердил он, пытаясь вырвать из моих рук книгу.
    Но зато вечерами, когда после приказа: «Все, закрываем избу-читальню!», тушился свет, я, дождавшись, пока муж уснет, выскальзывала из постели и юркала в другую комнату. Тихо прикрыв за собой дверь и заняв любимую позу полулежа, я продолжала наслаждение, забывая обо всем на свете, пока не появлялся грозный супруг. Он уводил меня под конвоем в спальню, твердя о безумии, творимом мною, не только потому, что читаю в неположенное время, но и оттого, что из множества гениальных произведений выбираю «черт знает, что такое», вроде «Тэсс из рода Д’Эрбервиллей» Харди или воспоминания Василия Катаняна о Лиле Брик и Маяковском. Это объявлялось пустым времяпрепровождением. Сам же Ефим мог по нескольку раз читать запоем «Посмертные записки Пиквикского клуба» (которые я так и не дочитала), быть в телячьем восторге от путешествий Хейердала, и смаковать том за томом Золя.
    Вообще, у нас чуть ли не ежедневно возникали диспуты из-за прочитанного. Наши пристрастия сильно разнились, и это вызывало немало жарких споров. Были, конечно, и обоюдно любимые авторы, но и тут не обходилось без оживленного обсуждения героев, часто с несовпадающими оценками.
    А наш сосед, слышавший споры между молодыми супругами, продолжавшиеся и на кухне, не вникая в их суть, после моих частых замечаний в его адрес по поводу невыносимо смердящего помойного ведра, которое Алексей Иванович забывал опорожнить, высказался как-то обо мне:
    - Ты, Ефим Григорьевич, хороший парень, а вот где нашел эту клятую бабу? Не пойму!..
    - Да я и сам не пойму… Наверно, и мучаюсь из-за того, что клятая… – отвечал ему муж, подмигивая мне. - Тебя, лапочка, даже Алексей Иванович раскусил!
    А тот, благостно улыбаясь, гладил свои усы, довольный собой и тем, что уколол меня.
    …Обычно в конце мая - начале июня на Лене взрывали лед, дабы огромные торосы не преграждали путь воде, вызывая наводнение. В 1958 году почему-то замешкались и вода хлынула на берег, снося все на своем пути…
    Мы жили на улице Озерной в полутора километрах от берега реки. В одно прекрасное воскресное утро я увидела в окне, как по улице потек поначалу небольшой ручеек, который в мгновение ока вырос в поток все прибывающей воды, хлынувшей всесокрушающей лавиной. Мимо дома проплыло какое-то бревно, перевернутая лодка, а затем и лежащая на боку уборная, на которой гордо и безмятежно восседала рыжая кошка.
    Я забеспокоилась, как бы вода не подмыла сваи, на которых стоял наш бревенчатый дом. Муж на это спокойно отреагировал, посмеиваясь:
    - Ну, что же, дорогая, тогда и мы поплывем, как эта кошка. Главное – не потерять самообладания! Это ведь экзотика!
    В одноэтажном доме напротив невероятным способом втащили на крышу пианино и корову. Рядом они смотрелись весьма интересно. Вода не обошла вниманием и наш дом. Первый этаж так залило, что жильцы вынуждены были подняться к нам на второй. А зашедший пятилетний соседский сынок, объявил:
    - К нам ворвалась Лена и всех подмыла!
    Его бедным родителям было совсем не до шуток, но и те рассмеялись.
    - Дорогая соседушка, - обратился ко мне отец мальчишки, – не откажите в приюте подмоченным речникам!
    В нашем и окрестных домах жили одни сотрудники Ленского речного пароходства.
    У нас вода не дошла выше половины первого этажа и стояла так несколько дней, хотя с наводнением боролись отчаянно и постоянно были слышны взрывы тола и громкий скрежет льда...
    Лишь на третьи сутки вода стала постепенно спадать. В университете, где я преподавала, шли экзамены и я, словно в Венеции, отправлялась туда в «гондоле», то есть на лодке. Перевозку быстро организовали предприимчивые подростки, за доставку получая деньги. Лодка вплывала прямо в наш подъезд, и, пройдя лишь один пролет лестницы, мы садились в плавсредство.
    Когда ушла вода, на улицах осталось много хлама, принесенного потоком. Все пространство дворов тут же опутали веревки. На них еще долго сушились одеяла, шубы и другие вещи пострадавших жильцов нашего и близлежащих домов.
    В памяти и поныне жива эта картина, а в альбоме сохранились фотографии этого нашествия ленской воды. Жизнь в Якутске была нелегкой, но интересной. Мы были молоды и все трудности переживали легко и весело. Тем более, что хорошего в нашем тогдашнем житье было предостаточно.
    Вспомнился праздничный настрой, который царил в городе в день открытия навигации.
    Толпы народа стоят на набережной, не говоря уже о переполненном дебаркадере пристани. Играет музыка, настроение у всех приподнятое в ожидании подхода из Осетрово первого судна - флагмана и гордости пароходства, белоснежного теплохода «Иссык-Куль».
    Напряженно вглядываясь в даль, народ жаждет заметить судно. Вот и оно показалось на горизонте, и к звукам марша добавляются радостные аплодисменты, не смолкающие до подхода теплохода.
    Он долго причаливает. Наконец, счастливые пассажиры сходят на берег под гром музыки и восторженный гомон люда, который еще долго не расходится с набережной, стараясь подольше продлить наслаждение праздничной атмосферой.
     Когда я впервые очутилась на этом событии, то недоуменно спросила:
    - А кого встречают? Кто должен прибыть на «Иссык-Куле»?
    Судя по ажиотажу, можно было подумать, что среди пассажиров есть какие-то знаменитости.
    - Как кто? – удивилась моя приятельница. – Прибудут люди, которым посчастливилось купить билет на первый рейс. Начало навигации - это начало жизни на реке! Разве такое не праздник?!
    А какие радостные ощущения испытывают якутяне, когда начинается сезон белых ночей! Отчего-то совершенно не хочется спать, а душа радуется, казалось без причины, незаходящему солнечному свету, когда на освещенном солнцем небе виден и серп Луны, а часы показывают два-три часа ночи. Вокруг царит ясный день!
    В этот период у курсантов училища начинается практика, и муж уходит с ними в рейсы по Лене, Яне, Индигирке, заходя ненадолго в море Лаптевых. Он балует меня длинными письмами, отправленными из Тикси, полными живописных описаний этого северного края. Как-то Ефима, по его просьбе, на несколько часов забросили в совершенно дикую, необитаемую тундру. Там он бродил один, полный наслаждения звенящей тишиной и изумительной, далекой от привычной, природой. Он восхищался мельчайшими разноцветными цветочками, расположившимися на одном стебле, жестком, и крепко сидящем в вязком грунте. А таких «букетов» – миллионы… В тундреную «почву» нога погружается, как в некую пружинистую массу…
    С началом белых ночей Михаил Аронович Вуфштейн улетает в Москву в министерство с полугодовым отчетом, а я, занятая днем на установочной сессии заочников, вечерами захожу к Катюше. Она, накормив и уложив детей спать, наконец-то может разрешить себе отдохнуть. Мы усаживаемся на балконе, и начинается чаепитие из кипящего рядом электрического самовара. Неспешная беседа сопровождается лицезрением гуляющей внизу публики.
    Катерина рассказывает, каким встретил ее Якутск в 1939 году. Тогда ее, жительницу солнечного Ростова-на-Дону, привез сюда, как она выразилась, на край земли, муж. Город поражал всем: деревянными тротуарами, сторожевыми башнями, громадной, богатой различной рыбой рекой, и, как ей казалось поначалу, наивным местным людом, который за бесценок продавал пушнину. Охотники ходили по домам, предлагая висящие на английской булавке несколько шкурок песца или куницы, норки или белки.
    На вопрос, сколько стоит, отвечали:
    - Руб, однако!
     Полагая, что это цена одной шкурки, - рассказывала Катя, - я спрашивала:
    - А за все, сколько возьмете?
    Ответ был неизменный:
    - Навалом – руб! Один шкурка не продаем!
    Катерина рассказывала о романтической истории создания их семьи, любви ее, восемнадцатилетней девчонки, солистки кордебалета, и Михаила, намного старше ее, женатого тогда человека, жившего на Крайнем Севере. Слушая эти рассказы, я получала уроки такта и хладнокровия, так необходимых в жизни, за что ей безмерно благодарна.
    …Беседа спокойно течет, незаметно бежит время. Тепло, светло, по улицам гуляет народ, весело бегают собаки. Белая ночь… Благодать!
    Наконец, опустошена бутылка принесенного мной шампанского, остыл самовар, и я решаю отправиться домой. Катюша, взглянув на часы, говорит:
    - Погоди еще часок. Откроется магазин и я тебя немного провожу. Пойду за свежим хлебом, пока ребятня спит.
    Так, незаметно, проходят белые ночи, за болтовней, чтением вволю книг, гуляниям по оживленным улицам, когда спать нет ни потребности, ни желания.
    …Водопровода в то время в домах пароходства не было, и воду весной, летом и ранней осенью привозили артезианскую. Она была какая-то безвкусная, противная. Но другой не было, приходилось мириться. Воду заказывали и покупали ее, привозимую в бочках.
    Рядом с нашей входной дверью на площадке второго этажа стояли две металлические бочки – одна поменьше, соседей, а большая, на шестнадцать ведер, – наша. Соседи, жившие напротив и занимавшие всю трехкомнатную квартиру, свою бочку держали на кухне.
    В котором часу привезут воду, не знал никто. Почти целый день приходилось посвящать ожиданию, а, наконец, дождавшись, заполнять свою емкость, таская по два ведра, восемь раз поднимаясь на второй этаж… Сие «удовольствие» доставалось тому, кто в этот день мог быть свободен…
    А в зимнее время мы, как и другие якутяне, заказывали колотый лед, который возили грузовики с замерзшей Лены. Обычно раз в месяц муж с водителем разгружали и складывали в сарае глыбы льда, который ежедневно, раздробив, ставили в ведре на печь, чтобы вскипятить. Конечно, это стоило труда, но зато какая вкусная была вода! Больше такой я нигде не пила.
    В квартире зимой, несмотря на трескучие морозы, была жара, как в Африке. Наши чугунные батареи из толстых круглых труб раскалялись так, что об них можно было обжечься. В комнатах температура не опускалась ниже тридцати градусов тепла. Трехрамные окна были наглухо законопачены, форточки отсутствовали вовсе, а спасало положение маленькое квадратное отверстие под потолком в каждой комнате и кухне, проделанное в бревенчатых стенах и прикрытое деревянной же втулкой. Открыв эти «дыры», в квартиру пускали туманные струи морозного воздуха, устремляющиеся к полу  широкой полосой. Эту процедуру разрешали себе утром и вечером, перед сном, и не более, чем на пять-семь минут. Дольше нельзя - выстудишь помещение. 
    Зимой на лестничной площадке вместо железной бочки теперь располагалась дубовая, в которой мы держали квашеную капусту собственного приготовления. Конечно, находясь в парадном, где температура была около минус двадцати, капуста смерзалась в камень.
    В жаркой квартире я хожу в сарафане, а чтобы набрать капусту, скидываю босоножки, вставляю босые ноги в валенки и, вооружившись топориком, ложкой и плошкой, устремляюсь на лестничную клетку. Если муж успевает, он набрасывает мне на плечи пуховый платок, награждая нелестными эпитетами вроде: «Ненормальная!», а по возвращении, слыша мое: «Бррр-р-р!», обещает выпороть, как сидорову козу, если не перестану испытывать судьбу.
     Пару зим Бог миловал, но однажды я слегла с высокой температурой и страшным кашлем. Приходил старый корабельный фельдшер, ставил банки, от которых я вскоре отказалась, так как кашель не только не исчез, но становился все сильнее. Целые ночи напролет я не кашляла, а натурально лаяла, как это казалось не только мужу, но и, уверена, всему дому.
    Ефим обкладывал меня горчичниками, делал из спирта согревающие компрессы. Я пила детское, сладкое, очень мне нравившееся лекарство – сироп алтейки, но ничего не помогало… Врачи ставили диагноз – бронхит, назначили уколы пенициллина. Друзья снабжали нас малиновым и брусничным вареньем.
    Дима Баженов принес, как объявил Ефим, «свои последние яйца». Дело в том, что зимой, в якутские морозы куры не несутся, и яйца днем с огнем не сыскать ни за какие деньги. Из баженовских двух яиц мужем был приготовлен «гоголь–моголь» с так щедро насахаренным молоком, что, казалось, все у меня внутри сейчас склеится…
     Но температура все держалась, хотя уже стала субфебрильной. Кашель разрывал легкие. Ничего не помогало, от всех снадобий толку не было никакого.
     Как назло, в этот период в Якутск на гастроли прилетел знаменитый Квартет имени Бородина. Наши друзья, естественно, собрались на концерт. Муж стал уламывать меня:
    - Заверну тебя поверх шубы в тулуп, и помчимся на Серке, даже не заметишь, как очутишься в зале!
    - Где всех обкашляю, и не дам ни играть музыкантам, ни слушать зрителям! - возразила я.
    Будучи в полнейшем восторге от игры и репертуара квартета, вернувшийся с концерта муж объявил, что я совершила преступление, что не пошла, так как была бы седьмым слушателем. Кроме нашей компании и билетерши в зале никого не было, и почти два часа выдающиеся исполнители дарили этой шестерке прекрасную музыку.
    Было обидно, что пропустила такой концерт, и жаль виртуозов, проигнорированных якутянами, не пожелавшими в сорокапятиградусный мороз вылезти из своих домов.
    Почти месяц, как  температура и кашель не покидали меня. В училище латынь никто не читал, накопилась уйма не пройденного материала. Необходимо было что-то предпринять. Я поставила себе диагноз: не иначе туберкулез, и заставила мужа везти себя в ЯФИТ, Якутский филиал института туберкулеза.
    Я стою у рентгенаппарата, врач просит кашлянуть. И тут выясняется, что я, как ни стараюсь, кашлянуть не могу. Кашель, словно испугавшись, не то мороза, по которому вез резвый Серко, не то здания мединститута, исчез напрочь, и, как ни силюсь, ничего не получается...
    - Скорее всего, у вас был бронхит, но уже прошел.
    - Но температура еще вчера вечером поднималась, а кашель всю ночь и утро мучил меня! - прервала я доктора.
    - Судя по корням, которые очень разрежены, вы, пока лечились, хорошо распарились. А, выйдя на мороз, и подышав, успокоили их. У вас, девушка, гарантирую, не только никакого туберкулеза, но даже воспаления легких нет!
    Я ушла из института чуть ли не опозоренная, думая, что выгляжу в глазах медика, как явная психопатка. А тут и Ефим, угадавший мои мысли, вспомнил диагноз из «Похождений бравого солдата Швейка»:
    - Ты, лапа, сумасшедший симулянт!
    Что самое удивительное, ужасный кашель не только исчез, как не бывало, но и  температура после этой поездки стала нормальной…
    Было радостно, что со следующего дня могу вернуться на работу, хотя за время болезни изрядно ослабела. Но, в то же время, и обидно: теперь я перестала быть «пупом Земли», кончилась всеобщая суета вокруг меня…
    А вскоре, совершенно забыв о болезни, я опять, под ругань и угрозы мужа, продолжила выскакивать, полуголая, на лестничную площадку за капустой.
    …Из-за тропической жары в квартире однажды чуть не случился интересный казус с Ефимом. Был конец марта, на дворе теплынь – минус двадцать пять. Солнце сияет, выжигая лучами проталины на снегу. Но, батареи по-прежнему пышут жаром.
    Ефим утром, как обычно, сел завтракать в тельняшке и голубых трикотажных кальсонах. Быстро поев, он взглянул на часы и понял, что, хотя училище почти рядом, но времени в обрез. Вскочив, он снял со спинки стула китель, быстро его застегнул на все пуговицы и, надев в коридоре кожанку и шапку, объявил: «Ну, лапа, я пошел!», и направился к двери.
    Валенки он и в самые трескучие морозы не носил, удивляя этим весь Якутск, а на ботинки надевал фетровые боты под народным названием «Прощай, молодость». Теперь же, учитывая теплую погоду и близость от дома училища, он и боты не стал надевать. Взглянув на него, я опешила: мой драгоценный супруг забыл надеть брюки и выглядел весьма интересно, сверкая голубыми подштанниками.
    - Стой! Погоди! – выкрикнула я, давясь смехом.
    - Что еще? Расскажешь потом! – как видно, решив, что мое веселье относится к чему-то вспомнившемуся смешному, он добавил: - Опаздываю на линейку!
    - Посмотри  вниз! – только и смогла я вымолвить, хохоча, живо представив реакцию, какую мог бы вызвать этот вид у построенных перед училищем курсантов.
    - Фу ты, черт! – только и смог вымолвить Ефим, уяснив причину моего смеха.
    А вечером, вернувшись домой, сам долго смаковал свой утренний казус, и уверял, что я лишила его возможности побывать в психушке. Ведь после дефиле перед строем в этом наряде была бы немедленно вызвана бригада усмирителей.   
    Не знаю, так ли случилось бы, но  уверена – в песенке, которую распевали его подопечные (в то время в кино шел фильм «Похождения бравого солдата Швейка», и курсанты сочинили песню с концовкой: «И фельдкурат наш Лехерзак!»), наверняка добавился бы еще куплет про голубые кальсоны…
    Вообще, ребята его любили, уважали, но и боялись. Если порой я встречала курсантов в городе, они тут же, зная, что где-то поблизости должен быть и их замнач, тут же начинали приводить себя в порядок, застегивали пуговицы и подтягивали ремни.
    А сколько волнений я испытывала, когда эти удалые ребятишки, под крики: «Полундра, наших бьют!», устраивали побоища с ватагами портовой братии, когда шла стенка на стенку, размахивая поясами с медными пряжками и с кастетами, спрятанными в рукавицах, а Ефим с замполитом и завотделениями шли их разъединять, стремясь утихомирить и не допустить кровопролития... Преподаватели сами подвергались порой смертельной опасности в гуще этой обезумевшей и разъяренной шпаны.
    Но было среди учащихся и множество по-настоящему способных и талантливых людей. Запомнился красавец-здоровяк с великолепным оперным голосом. Боже, как он пел, хотелось слушать и слушать! Но дарование дарованием, а молодая кровь играла. Однажды в училище поступило гневное представление от дирекции совхоза поселка, где ребята были на каких-то работах. Оказалось, что наш Карузо, когда переходил узкий мостик через небольшую речку, аккурат посреди моста сошелся с совхозным быком, который направлялся в противоположную сторону. Разминуться было невозможно, кто-то должен был оказаться умнее. Но курсант решил дилемму по-своему. Он схватил быка за рога и опрокинул с моста в реку… Все училище смеялось, но в совхоз, разумеется доложили о принятых к хулигану мерах.
    Запомнился и другой учащийся, который прекрасно рисовал. Его уверенные, написанные в собственной манере зарисовки тогдашнего Якутска хранятся у нас. Свой альбом курсант успел сунуть нам на прощание, когда теплоход уже готовился к отплытию.    
    …В Якутске не только я почти месяц провалялась в постели, но и Ефим чуть не отдал Богу душу.
    В нашем доме стены в квартирах были не оштукатурены, то есть стояли голые, бревенчатые, издавая приятный лесной запах. Мы решили оклеить стены обоями, но оных, к великому сожалению, в городе, даже после начала навигации, достать было невозможно. Наконец, благодаря моей приятельнице, муж которой служил начальником летного отряда, нам из Иркутска летчики привезли вожделенные, хотя и не ахти какие, обои.
    Мы только оклеили спальню, как получили сообщение от матери мужа, что она, будучи в гостях у племянницы в Душанбе, решила поехать к нам. После смерти Григория Соломоновича, отца Ефима, свекровь, спасаясь от одиночества, побывала сначала у брата в Минске, затем поехала в Среднюю Азию. Теперь она планировала по Турксибу и Транссибу доехать до Усть-Кута, а, затем, по Лене добраться до Якутска. Следовательно, ее надо было встречать в порту Осетрово, стоящем чуть ли не в истоках Лены.
    Был сентябрь, у Ефима началась горячая пора занятий. Короче, встретить мать он не мог. У меня же закончилась в университете сессия у заочников, а очные занятия начинались, как и в медучидище, лишь с первого октября. И я отправилась на теплоходе вверх по Лене, совмещая приятное с полезным, лицезрея живописные берега, тайгу, каменные чудо-столбы и раздолье красавицы-реки.
    Ефим дал честное слово, что, несмотря на занятость, к моему возвращению оклеит обоями вторую комнату, и законопатит на зиму окна. Все это, конечно, с помощью друга, Димы Баженова.
    К месту назначения теплоход шел восемь суток. Я наслаждалась чтением нескольких книг, взятых с собой, бездельем и красотами вокруг, причем счастье мое было и в том, что в двухместной каюте блаженствовала одна.
    В загашнике у меня было письмо к другу Михаила Ароновича Вуфштейна, главному бухгалтеру Осетровского порта, который был и по телефону предупрежден о моем прибытии, и притом уполномочен меня не только встретить, но и приютить на пару дней. К сожалению, забыла фамилию этого хорошего человека, умнейшего собеседника, такого же гостеприимного, как и его жена, Татьяна, которая тепло и заботливо встретила меня.
    Это была поразительная пара. Он, на удивление уродливый из-за болезни (низкого роста с непомерно большой, почти квадратной, головой), несмотря на это был жизнерадостным, остроумным и обаятельным. Она, работавшая плановиком в пароходстве, была приятной внешности, и ко всему очень доброй, достойной половиной своего мужа. В их доме воистину царили совет да любовь.
    С ними жил, как чета его представила, еще один член семейства – огромный красавец-пес, овчарка Верный, без которого жить в Осетрово, где сплошные лагеря с особо опасными преступниками, было просто невозможно.
    Нужный мне поезд прибывал на рассвете, поэтому машина за мной должна была приехать к двенадцати часам ночи. От порта Осетрово, где меня приютили эти чудесные люди, до только начавшего строиться железнодорожного вокзала Усть-Кута было достаточно далеко, все четыре-пять километров по шоссе. Позвонивший в начале первого ночи водитель сообщил, что по пути колесо напоролось на что-то, спустилось и надо менять шину. Он ждет, когда попутка дотянет машину до гаража, так что за мной заедет, скорее всего, к часам четырем утра.
    Услыхав такое, я решила, не дожидаясь машины, пойти на станцию. Как только меня ни уговаривали отказаться от этой затеи! Мол, это большой риск, ведь шоссе сейчас совсем безлюдно. С одной стороны почти всю дорогу идет забор с колючей проволокой, где через каждые десять-пятнадцать метров стоят сторожевые вышки, на которых дежурит вооруженная охрана, а с другой стороны шоссе тянется глубокий, поросший лесом, овраг...
    - У нас неспокойно. Ночами часто слышна стрельба! - стращали меня. – Это безумие в такое время суток одной отправляться в такую даль!
    Но я была неумолима, так как представила себе, каково будет свекрови, когда ту в пятом часу утра никто не встретит на этом еще недостроенном недавнем полустанке, наверное, лишенном даже скамеек, чтобы присесть в ожидании утра… Пожилой женщине оказаться одной, не понимая, что произошло, и куда дальше двигать, добираясь до Якутска, это ужасно…
    - Нет, я не могу допустить такого! Если утром за нами туда приедет машина, буду очень благодарна. А сейчас, пожалуйста, позвоните водителю, чтобы не торопился, – упрямо заявила я, и направилась к двери.
    Мои гостеприимные хозяева не могли отпустить меня одну и, взяв собаку, пошли проводить хотя бы до половины пути (ведь им завтра нужно было работать).
    Шоссе ярко освещали не только столбы, но и фонари на сторожевых вышках. Пара метров каменистой почвы отделяла забор от утрамбованной дороги, которая змеилась вдаль, обрамленная с другой стороны заросшим оврагом. Вторую половину пути я прошла одна, не оглядываясь назад, не смотря по сторонам, а только вперед, и для храбрости бубня под нос песенки.
На так называемом «вокзале», в недостроенном здании с крытой пристройкой, под навесом которой все же стояли скамейки, было какое-то подобие кассы, и располагался ларек, где днем, по-видимому, продавались минеральная вода, курево и газеты.
    Я встретила свекровь, приехавшую с двумя огромными арбузами. Машина за нами пришла к шести утра и отвезла к нашим новым друзьям. Татьяна, накормив нас, потребовала чтобы мы легли спать. Сказала, чтобы собаки не боялись, но из дома не думали выходить: Верный не выпустит...
    Они ушли на работу, а мы, возбужденные, кто дорогой и волнениями, с ней связанными, а кто (имею себя ввиду) перенапряжением своей ночной «отваги», уснуть не могли…
    Теплоход уходил лишь на следующий день. Прощаясь, мне хотелось чем-то отблагодарить радушных хозяев за гостеприимство, и уговаривала свекровь оставить им один арбуз, но та была неумолима: «Я везу их сыну!»
    Больше встретиться с этой четой не довелось, но на всю жизнь они остались в моей памяти, как пример доброты, благородства и, главное, как наглядный урок большой любви.
    Обратно теплоход вниз по течению шел на сутки меньше, то есть одну неделю. Если я, плывя в Осетрово, большую часть пути проводила на палубе, любуясь окружающими красотами, то из-за непогоды мы почти все путешествие провели в каюте. Шли дожди, которые по мере приближения к Якутску сменились снегопадами, сопровождаемыми ледяным ветром, а вскоре и на реке появилась шуга – вода начала подмерзать, хотя на дворе стояли двадцатые числа сентября.
    Конечно, это портило настроение. Свекровь ехала из жаркого Душанбе и не была готова сразу окунуться в холод. Но это было ничто, по сравнению с тем, что нас ожидало в Якутске…
    На пристани встретили Дима Баженов и его Тамара с неприятной новостью: Ефим в больнице, ему сделали операцию – удалили аппендикс.
    Было восемь вечера, и хотя они уверяли, что в больнице уже все двери закрыты, и нас никто не впустит, все же мы отравились туда. Действительно, не только переговорить с дежурным врачом, но и увидеть кого-то из медиков нам не удалось. Все было наглухо закрыто. И лишь в приемном покое, куда очередного больного привезла скорая, нас «отфутболила» толстая санитарка:
    - Видите, даже принять пациента некому! Все на операции. Приходите завтра.
Баженовы уговаривали нас пойти к ним, мол, там родители Димы ждут с ужином. Но мы категорически отказались – устали от всего…
    Дома тоже ждала нерадостная картина. Тахта завалена нарезанными, подготовленными к оклейке обоями, сваренный клей засох в ведре, на столе кусок заплесневелого хлеба и открытая банка испорченных консервов...
Отопительный сезон начнется дней через пять, а пока в доме холодина: на улице уже пять-восемь градусов мороза, а окна не законопачены…
    Спать мы легли, нарядившись в шерстяные вещи, но они не спасали. Зуб на зуб не попадал. Решили улечься рядом, намереваясь своим теплом согреть друг друга, чтобы хотя бы на несколько часов уснуть. Но ничего не помогало, сон не шел из-за холода, треволнений и возбуждения от всего случившегося...
    Еле дождавшись утра, отправились опять в больницу. К Ефиму нас не пустили, хотя от него передали записку, что работники скальпеля «с размаху сделали обрезание слепой кишки», и у него все нормально, кроме температуры, из-за которой держат в больнице. Какова она, муж не сообщил.
    Сестричка, которую я упрашивала узнать поподробнее, сначала отказывалась, ссылаясь на то, что это не ее палата, но потом, вглядевшись в мое лицо, вдруг спросила – не я ли «мучаю» ее сестру латынью? После утвердительного ответа она сменила отношение и принесла тревожную весть, что у их пациента дела не столь хороши, как он пишет, так как температура больше тридцати девяти, и его мучает лихорадка. «Что свидетельствует о наличии инфекции!» - изрекла медсестра, стараясь продемонстрировать свою ученость. 
    Наконец, к полудню удалось отловить после операции лечащего врача – щупленькую, маленького роста средних лет женщину, более похожую на еще неокрепшего подростка, чем на хирурга. Когда в разговоре с врачом я узнала, что идет уже конец второй недели после операции, а у больного, по-видимому, началась пневмония, я поинтересовалась - слушал ли его терапевт, и что показывают анализы?
    Как оказалось, ни того, ни другого до сих пор сделано не было… А на следующий день она мне доложила, что, похоже, у Ефима не воспаление легких, а, скорее всего, поддиафрагмальный абсцесс. Анализов, по-прежнему, сделано не было, но вероятно, «будем вскрывать снова»...
    Не зная, что дальше предпринять, я, по совету коллег, взяла свой белый халат, и ни у кого разрешения не спрашивая, отправилась в палату к мужу. Он спал. Выглядел ужасно: обросший, исхудавший так, что я испугалась – краше в гроб кладут… Не дожидаясь, пока он проснется, я пошла по начальству.
    Главврача на месте не оказалось, и тогда, не долго размышляя, отправилась в республиканское Министерство здравоохранения. Идя по коридору, я заглядывала во все кабинеты, не зная, к кому обратиться, и решилась, лишь когда дошла до приемной министра.
    Средних лет приветливая якутка, по-видимому, завканцелярией или личный секретарь министра, спросила:
    - По какому вопросу?
    - Хочу пожаловаться, – объяснила я, - на бездействие врачей хирургического отделения горбольницы.
    - Садитесь и обо всем напишите, – сказала она, выдавая бумагу.
    - Как озаглавить? Заявление или иначе?
    - Пишите: «Жалоба».
    Уходя, я засомневалась:
    – А не затеряется? Ведь время не ждет, они опять резать хотят.
    - Ваша жалоба ляжет на стол министру, – был ответ.
    Когда на следующий день я, опять нарядившись в халат, направилась в палату, меня догнала знакомая сестричка, сказав, что туда нельзя:
    - Там консилиум во главе с самим министром Югаем!
    В результате все предыдущие диагнозы были отброшены. Тут же проделали необходимые анализы и пришли к выводу, что в результате операции в организм попала инфекция. Необходим новейший антибиотик – тетрациклин, который пока до Якутска не добрался, хотя они его ждут.
    - Но, время не терпит! Постарайтесь достать сами, – сказали мне.
    Я решила этой же ночью (разница во времени восемь часов) позвонить к дяде в Москву. У них там связи, пусть постарается достать и прислать. Сама же отправилась вместе с матерью Ефима к Вуфштейнам с просьбой помочь через знакомых летчиков обеспечить доставку.
    Тут Катюша вспомнила, что их хорошим знакомым потребовался тетрациклин, и,  как будто, его привезли из двух источников. Быть может, у них осталось неиспользованное лекарство.
    Препарат, на счастье, в тот же день мы приобрели.
    Мне разрешили кормить больного приготовленным дома куриным бульоном. Курица Баженовых пошла под нож. Через два дня, когда я кормила Ефима бульоном, он кашлянул (кстати, продолжал все это время курить), и выплюнул в стоявшую рядом пепельницу с окурками мокроту, в которой я увидела сгусток крови.
    Схватив пепельницу, я побежала к врачам с требованием отправить этот сгусток в ЯФИТ (не туберкулез ли?). Минут через десять муж опять кашлянул, и опять выскочил сгусток, меньший по размеру, который я тоже вдогонку отправила к врачам.
    Вскоре пришел ответ: никакого туберкулеза нет. В тот же вечер температура спала, и более не поднималась.
    Врачами был сделан вывод: по-видимому, во время операции в бронхах образовался тромб. Так или иначе, но вскоре, пролежав в больнице двадцать восемь дней, Ефим благополучно вернулся домой.
    Кстати, до этого приступа аппендицит, оказавшийся гнойным, о себе не давал знать, а проявился резкими болями в животе с высокой температурой. Скорая, вызванная мужем, сочла, что у пациента брюшной тиф (которым Ефим уже болел в Киеве), и отвезла его в инфекционное отделение. Дежурный врач усомнился в диагнозе и, сделав анализ крови, тут же вызвал хирургов, которые забрали мужа к себе. Все медики, за исключением халатной лекарши, работали грамотно, за что им огромная благодарность! 
    …Так и хочется отметить: там, в Якутске, в отличие от так называемой Большой земли, практики всяких подношений, подарков, похожих на взятку, тогда не существовало. Мне никогда не забыть чувство неловкости и позора, который я испытала сразу же по приезде в Якутск.
    Разносчица телеграмм, коренная якутка, вручила мне телеграмму. Я, привыкшая, что в Киеве, да и в Ленинграде, при получении оных мы обычно, в знак благодарности, давали уже установившуюся таксу за принесенную депешу, сделала это и в Якутске, правда, учитывая Север, значительно увеличив сумму. И вдруг, после того, как я, поблагодарив за доставку, подала деньги, в ответ прозвучало:
    - Зачем вы меня унижаете? Я получаю зарплату.
    Когда вспоминаю этот случай, даже теперь становится неловко и стыдно. Полученный урок врезался в память на всю жизнь. «Зачем вы меня унижаете?» Эти слова поставили меня на место. Спасибо ей, как и многим якутянам, своим примером сделавшим для меня многое!
    …В Якутске было два театра: Якутский музыкально-драматический и так называемый Русский драматический, в то время без своей труппы, одно только здание. В Якутском мы смотрели какой-то фольклорный, красочный музыкальный спектакль, а в Русском, пару раз, спектакли гастролирующих театров. А вот в кино не пропускали ни одного нового фильма, и, не взирая на жуткий мороз, вечерами после работы мчались, чтобы попасть на последний сеанс.
    Бывало, что просто «попадались». Никогда не забыть фильм под названием «Когда поют соловьи». С тех пор всякая бездарь шла у нас под этим кодовым названием. Мы еле высидели до конца, в надежде узнать, зачем же сняли это безобразие, но так и не дождались…
    Возвращаясь из кино домой, голодные, как волки, мы по дороге обычно заглядывали в кулинарию, в которой ассортимент продуктов был гораздо богаче, чем в магазинах, к тому времени, кстати, уже закрытых. Захватив пару баночек крабов под народным названием «Снатка» и кило-полтора свиного окорока, мы устремлялись домой пировать.
    После обильного ужина в первом часу ночи спать не хотелось, и, вооружившись красным корабельным сигнальным фонарем, мы усаживались за увеличителем - печатать фотографии, во множестве снимаемые Ефимом, увлекающимся этим занятием.
    Наконец, пара десятков снимков наклеена для просушки на большое толстое, специально для этой цели добытое, стекло. Начало третьего ночи, а вставать придется в семь, и тогда начнется аврал. Но нас это не смущает, мы привыкли. Ведь если вечера свободны от подходов в гости или в кино, муж углубляется допоздна в чтение новинок, а я, несчастная, ему завидуя, сажусь за подготовку к завтрашним лекциям или к будущей установочной сессии в университете, где теперь преподаю.
    Знания латыни, полученные в Инязе, минимальны (я-то специалист по французскому и испанскому). Из всего пройденного там материала запомнилось лишь одно словечко, любимое и смакуемое по поводу и без нашим преподавателем латыни - septentriones, что означает семь волов, символ созвездия Большой медведицы. У меня на заочном отделении часы латыни на юридическом и литературном факультетах. Это не медики, где нужно совсем немного грамматики и терминология для грамотной выписки и прочтения рецептов. Тут же, кроме глубокого знания грамматики, необходимо умение делать переводы. И я штудирую «Галльскую войну» Юлия Цезаря, римское право, речи и записки Марка Туллия Цицерона, и так далее, и тому подобное… Конечно, тоска зеленая, но выглядеть перед студентами надо достойно, и я зубрю умнейшие изречения, супины и исключения из правил, ломаю голову, боясь исказить мысли великих римлян...
    Но, кроме зубрежки, у меня есть и другие занятия. Одно из главных – чтобы в доме всегда было чего пожевать. Это необходимо не только нам, но и некоторым нашим холостым друзьям, которые частенько забегают на огонек, и после приветствий и заявления, что сегодня морозец особенно пробирает, спрашивают в таком духе:
    - Слушайте, у вас ничего не найдется полопать? Днем забыл купить хлеб, а магазин уже пустой…
    В выходной день, если с утра не заседаем за столом у друзей, то идем на рынок. Это несколько длинных, крытых крышей столов, за которыми стоят, а вернее прыгают,  стараясь не замерзнуть на морозе, хозяева товара. Большинство продавцов овощей – корейцы, выращивающие их в теплицах, и привозящие на базар в меховых мешках. Цены, разумеется, кусаются, но что поделаешь, если кроме сушеной картошки, блюда из которой имеют тот еще вкус и вид, и банок с борщевой заправкой, других овощных продуктов в магазинах нет…
    Тут же рядом местные жители из мешков продают молоко, замороженное в форме миски, а немного поодаль торгуют красивыми кусками розовой конины. Рядом с торговыми рядами стоят несколько ларьков, в которых иногда можно купить пернатую дичь: куропаток, рябчиков, диких уток, глухарей и прочее, но это обычно бывает по весне и осенью. В морозы лавки наглухо закрыты.
    Мы стоим и ждем – авось привезут из какого-нибудь наслега говядину. Если счастье улыбнется - покупаем целое стегно, то есть, чуть ли не четверть туши. В магазинах иногда бывают конина и оленина, говядины и свинины в зимнее время я не видела.   
    Дома мясо перекручивается. Основная часть идет на котлеты, которые укладываются на противень и фанеру, и относятся в сарай. Через  пять минут они становятся каменными, а из оставшегося фарша лепятся пельмени. В этой работе нам обычно помогают Баженовы, Даниловы или другие друзья.
    Пельмени, завязанные в наволочку, так же относятся в сарай. За окно их не вывешиваем, поскольку форточек нет. А кости, идущие затем в супы и борщи, тоже отправляются в подсобку.
    Этот «заготовительный» день Ефим ненавидел и называл каторжным воскресеньем, но зато обожал его плоды, и, угощая друзей, любил хвастнуть: «Попробуйте мои пельмени!» или «Ну, как я выделал котлеты?!»… И действительно, это у него ловко получалось, не только похвальба, но и работа.
    В Якутске мы вдосталь наелись всякой, экзотической для нас, птицы. Разницы между рябчиками и куропатками я не находила, больше костей, чем мяса, схожего с мясом месячного цыпленка. Познакомились и с глухарем. Виновата ли птица, или я, не сумевшая ее приготовить, но глухарь нам не понравился – мясо жесткое, как и у диких уток. Такую же оценку мы дали и оленине.
    В период, когда нигде ничего мясного не было, а китайская свиная тушенка до чертиков надоела (к тому же мяса в ней почти не было, сплошной жир), беседуя по телефону с Катериной, я как-то спросила, чем она, кроме ежедневной и неизбежной рыбы, кормит семью?
    - Конскими  котлетками, -  ответила Катя. – Если конина молодая, она вкусная.
    - И не отдает конским потом? – засомневалась я.
    - Представь, нет. Мой Михаил Аронович их очень любит и уплетает за обе щеки, а дети вообще не переборчивые.
    - Но, мой Ефим Григорьевич, - возразила я, – эти котлеты и в рот не возьмет.
    - А зачем тебе докладывать, из чего что сделано? Съест за милую душу и еще похвалит, вот увидишь! Только покупай на базаре ту, что посветлей, подобную свинине.
    И когда уже все приелось окончательно и бесповоротно (рыба жареная, тушеная, вареная в ухе, плов из тушенки, тушенка с макаронами и т.д.), я пошла на подвиг и купила конину. Пожарила котлеты, дала мужу. Сижу и жду – что скажет?
    А он уплетает молча, занятый этим делом с полным удовольствием. Наконец, покончив с едой и отвалившись, вполне довольный, изрекает:
    - Наслаждение!.. Где ухитрилась мясо добыть? И, кстати, почему сама не ешь?
    Тут я и брякнула:
    - Все жду, когда ты заржешь!
    - Это что, конина?! – не мог он поверить.
    - Да.
    - Лжа предерзостная и непомерная!
    - Честное слово, конина. Понравилась, да?
    - Понравилась-то понравилась… Но, больше мне ее не подсовывай.
    А рыбные пироги, несомненное якутское общенациональное блюдо, я долго игнорировала и, где бы меня ни угощали, даже не пробовала (как и строганину, сырую мороженую рыбу, сдобренную солью, а иногда и перцем). Но однажды я соблазнилась из-за уж очень аппетитного запаха. Пирог оказался настолько вкусен, что я не удержалась и взяла второй кусок, а за ним третий...
    Ефим же упрямо сопротивлялся, не внимая даже моим призывам попробовать. Но Аня Пупко как-то пошла на хитрость и, угостив его, сказала, что это пирог с рисом, умолчав про рыбу. В результате рыбный пирог, рецепт которого подарила мне Аня, стал не только нашим излюбленным блюдом, но и всех гостей, бывавших в нашей семье по сегодняшний день.
    А с какими сибирскими рыбами мы здесь познакомились! С вкуснейшей и жирнейшей нельмой, прекрасной во всех видах, с чудесными омулем и муксуном, с бесподобного вкуса хариусом и ряпушкой, и еще многими другими, неведомыми доселе, обитателями рек этого края.
    Северная экзотика была везде, даже в нашем доме, где на полу лежали две большие бурые медвежьи шкуры, а на стене красовались оленьи рога.
    В период жизни в Якутске Ефим увлекся преферансом. На игру в карты я смотрела снисходительно, так как в моей семье тоже были фанаты этой игры – мамина сестра и ее муж.
    В Якутске стало традицией: по субботам, когда можно было играть допоздна, обычно у нас собиралась троица, состоявшая из начальников отделений речного училища  Льва Толстова и Дмитрия Баженова, а также молодого инженера пароходства, жившего в соседнем доме, Толи Дуберштейна, а попросту – Дубера. Иногда, в отсутствие кого-либо из «основного состава», на игру приглашался капитан теплохода Демин.
    Я не увлекалась картами, и отправлялась в другую комнату, где занималась своими делами, предварительно подготовив для игроков пару тарелок с разными бутербродами: с ветчиной, сыром, красной икрой, и фрукты – китайские яблоки и апельсины. Рядом у них пыхтел электрочайник.
    Партнеры вели себя во время и после игры по-разному.
    Баженов, интересный, спокойный, добрый увалень, индифферентно относился к своим проигрышам и выигрышам, и обычно его почти не было слышно в общем гомоне игроков.
    Толя Дубер иногда подавал голос, уверяя, что не жульничает, а во всем виновата карта – просто прет!
    А вот Лев Толстов был неподражаем. Участник войны, он был лет на десять старше своих партнеров, и отличался от них еще и тем, что, как сам выражался: «Я вам не чета - у меня осколок в мозгу! И я способен на мизере от этого погореть!..»
    У Льва, действительно несколько раз раненого, в голове застрял осколок. Он перенес несколько операций, но извлечь кусок металла так и не смогли. Видно было, как в оголенном от волос месте, пульсирует какой-то сосуд…
    Толстов очень шумно, эмоционально воспринимал результаты своей игры. Если выигрывал, вскакивал с табурета (стул у нас был один, и я его держала в спальне), и громко кричал: «Ай, да Лев! Ай, да молодец! Лев - зверь!». А если проигрывал, слышалось: «Лев - козел! Лев – Осел! Лев, ты жаба, а не игрок! И надо же так сесть в лужу!»
    Играли они по копейке, и рассчитывались лишь в день зарплаты, один раз в месяц. Но рассчитывались подчистую – карточный долг дело святое! Таков был закон, соблюдавшийся неукоснительно.
    Капитан Демин, отличавшийся феноменально большим, перебитым сизым носом, который, казалось, способен был жевать, такой тот был величины и формы, проигрывая, орал на свой нос:
    - Ну и дурак! Откушу этот чертов нос! Опять подвел – не угадал прикуп! 
    Кстати, капитан Демин был известен по всей Лене, как зачинатель удивительного блюда. Он в чистый спирт крошил хлеб и, черпая ложкой, спокойно ел свой «суп», изумляя окружающих. Далее «речной волк» аккуратно облизывал ложку, прятал в нагрудный карман, и шел спать. Муж эту картину видел несколько раз.
    Играли до часа-двух ночи. Если Ефим был в выигрыше, он, довольный собой, подходя ко мне, спящей, будил поцелуями и начинал хвастать, как ему повезло, имея лишь одного бубнового туза, взять куш. Если же проигрывал, то тихо, словно мышь, боясь меня разбудить, юркал под одеяло. Я спрашивала, проснувшись:
    - Что, продул сегодня? И в большом минусе?
    Тогда Ефим начинал клеймить карту, которая не шла:
    - Просто не пруха! – оправдывался он. - И вообще, игра была неинтересной. Но я, лапа, продулся не один! Лев составил компанию.
    - И кто он был сегодня?
    - О, сегодня двугорбый верблюд!
    Но главные игры года проходили, когда в Якутск наезжал Михаил Михайлович Трусов, основатель и начальник порта Тикси. Это был ас, академик преферанса.
    Когда Михаил Аронович отправлялся в гостиницу на игру к Трусову, он слышал от Катюши:
    - Миш, возьми деньги, отнеси ему и возвращайся сразу же домой. Если сядешь за карты, оставишь не только деньги, но и штаны. Спаси хоть их!
    Естественно, Ефим после встреч с Трусовым был в большом проигрыше, так как тот играл всерьез, не по копейке. А как-то Трусов не только обыграл мужа, но и прихватил, конечно, случайно, его очки. Но это стало чуть ли не анекдотом.
    Наутро мне звонит Катерина:
    - Слушай, Ирина, твой тоже вернулся от Трусова голеньким?
    - Ну да… Вчера не только продулся, но и очки посеял…
    При встрече, вспоминая эту игру, Катерина обратилась к мужчинам:
    - Ребята, куда вам тягаться с Трусовым! Благо он отпустил вас в кальсонах, но взамен прихватил у Ефима очки!
    - Да, он орел в этом деле! – похвалил друга Михаил Аронович.
    А Катя в ответ:
    - Не орел, а стервятник!
    - А мы, что, по-твоему, выходит, падаль? – обиделся ее муж.
    И в последующем, по приезду Трусова, никто не упускал возможности поиграть с мастером.
    …Наши вылазки на природу были не частыми, но это всегда был веселый праздник. Среди неоглядной шири, совсем раскрепощенные и одурманенные воздухом, восхищенные пейзажем ярких ягодных ковров, мы дурачились, устраивали песнопения и забавные игрища, вроде чехарды, а украсив себя венками из листьев и гроздьев ягод, изображали из себя не то индейцев, не то шаманов. Возвращались с корзинами, полными брусники, голубики или костяники – ярко-красной ягодки, из которой получались очень вкусные компоты и кисели.
    Летом, когда жара доходила до сорока градусов, мы с друзьями выбирались и на живописные озера Сергелях и другие, где больше загорали (это я о себе, так и не научившейся плавать), а кто и купался, стараясь оставаться в поверхностном слое воды, поскольку ниже она была обжигающе ледяная. 
    …Как раз в период жизни в Якутске Ефим в первый и последний раз сходил на охоту. Его трофеем (добытым, конечно, не им), была дикая утка, от которой мы не получили ожидаемого удовольствия, так как та оказалась очень жесткой, да к тому же с сильным утиным запахом. Но зато эта охота прославилась весьма забавным эпизодом.
    Охотиться на прилетевших уток пятеро приятелей отправились с полным охотничьим снаряжением и палаткой. Они расположились вблизи озера и стали ждать прилета с рассветом стаи диких уток. В палатке, рассчитанной на четверых, было тесновато и душно, и среди ночи Женя Рогов, взяв свой матрас и перекочевав на свежий воздух, улегся рядом со входом в палатку.
    Перед самым рассветом Геннадий Фрейдман, проснувшись, решил выйти по надобности, и заодно поглядеть, не появились ли утки. Выбравшись из палатки, он тут же наткнулся на что-то (то есть спящего Женю), и, будучи еще сонным, да к тому же очень близоруким, а в данном случае и без очков, Гена вообразил, что это бревно, и, чтобы лучше разглядеть дали озера, взгромоздился на него.
    Разбуженный столь бесцеремонным обращением, Женя спросонья ухватился за волосатую ногу Генки и стал истошно орать:
    - Медведь! Медведь!
    Ребята,  услыхав невообразимый вопль, схватили ружья, но впопыхах кто-то задел опору палатки, и она рухнула на них. Криков, шума, хохота и бранных слов от всей этой кутерьмы в воздухе повисло немало, распугав, естественно, всех птиц.
    Конечно, возвращаться с охоты с голыми руками было зазорно, и они на обратном пути купили у настоящих охотников несколько утиных тушек... А, вспоминая о случившейся поимке Роговым «медведя», смеясь, говорили, что Женьке все же повезло, что этот «зверюга» не успел оросить его…
    Та же компания увлекалась и рыбной ловлей. Рыбачить Ефим не любил, считая глупым и скучным времяпрепровождением, но в самих поездках с приятелями на рыбалку обожал есть уху и бражничать при этом.
    Однажды я отказалась ехать с ними, так как Тома, супруга Димы Баженова почему-то тоже не поехала, как и Алла Данилова, в тот день работавшая. И наши ребята отправились вчетвером, прихватив в виде компенсации за отсутствие женского наличия энное количество спиртного.
    Троица исправно сидела с удочками, уставившись на поплавки, в ожидании клева, а Ефим нудился от безделья. Не вытерпев бесконечной, требуемой рыбаками, тишины, он придумал себе занятие, и с разбегу плюхался в воду, как только видел, что леска у кого-то натянулась.
    Отправляясь на эту рыбалку муж взял большое ведро, дабы привезти мне соответствующий улов, а получила я на сей раз лишь три маленьких щуренка вместо привычных озерных сокровищ.
    Дима Баженов, вручая мне эти три жалкие рыбешки сказал:
    - Благодари за этот позорный трофей своего муженька! Твой Ефим – гад! И, кстати, вдень ему в трусы резинку понадежней…
    Оказалось, что как только этой троице надоели проделки их приятеля, они, хорошо подвыпив, решили его проучить. И когда тот в очередной раз собрался распугать рыбу, и разбежался, кто-то подставил ножку, и все втроем навалились, стремясь связать проказника. Тут, задетые кем-то, трусы Ефима стали с него сползать из-за лопнувшей резинки. Обрадованные случившимся обстоятельством, эти взрослые дети, стащив трусы, натянули их ему на голову, а затем пригрозили сфотографировать и выставить снимок на всеобщее обозрение, если Ефим не попросит у них прощения и не искупит свою вину, почистив несколько рыбешек и сварив из постыдного жалкого улова, хоть какую-нибудь уху.
    Когда мир был заключен, сварена уха и допито спиртное, все дали мужу слово молчать о трусах на голове. Но Димка не удержался и мне донес, за что был примерно оттаскан виновником за чуб.
    Их всех уже, к великому сожалению, нет, но вспоминая то веселое, как теперь кажется, беззаботное время, невольно, с грустью улыбнешься…
    Для меня экзотикой была и ненормативная лексика, которую я впервые в таком неприкрытом и концентрированном виде услышала из уст многих якутян. Но пятилетний племянник наших друзей был просто асом в этом деле… На вид настоящий ангелочек с личиком Амура, украшенным золотыми локонами, но вот рот – это что-то…
    Однажды сие невинное создание с весьма боевым характером прыгнуло в яму, выкопанную для каких-то целей рядом с их домом, совершенно не подумав, как оттуда будет вылезать. Когда покинуть яму самостоятельно не получилось, он крикнул:
    - Эй, кто там, помогите выбраться!
    Проходившая мимо женщина, услышав вопли ребенка, с большим трудом вытащила его, всего перемазанного (дело было в конце весны), и сама, испачкавшись об него, взяв за руку, повела в дом к родителям. Там их встретила бабушка малыша. Выслушав спасительницу внука, она обратилась к шалуну:
    -  Что надо сказать тете?
    И тут наш ангелочек выдал такое четырехэтажное построение, что бедная бабушка была готова провалиться сквозь землю.
    Он, безусловно, был наказан, и дал слово подобного не повторять. Но вскоре мать повела его в детскую консультацию. Им пришлось долго сидеть, ожидая своей очереди к врачу. В это время зашла старушка с девочкой, по-видимому, внучкой. Все места были заняты, и мать малыша обратилась к нему:
    - Сынок, встань и уступи бабушке место!
    И тут златокудрое дитя, давшее слово, разразилось такой площадной бранью в адрес бедной старушки, что несчастная его мамаша, схватив шалопая подмышку, красная, как рак, выскочила из консультации, так и не попав к врачу. А, вернувшись домой, все еще пылающая от позора, с порога выкрикнула:
    - Дайте иголку с ниткой, сейчас же зашью паршивцу рот!
     - Я не виноват! – крикнул тот в ответ. – Оно из меня прет!
    Но разве ребенок действительно был повинен, если вокруг него взрослые дяди и тети между собой так беседовали?..
    …В последние полтора года пребывания в Якутске я заведовала учебно-консультационным пунктом (УКП) Новосибирского института инженеров водного транспорта, располагавшимся в помещении Якутского речного училища, и где в вечернее время проводились занятия созданных при УКП подготовительных курсов.
    С университетом пришлось расстаться, так как туда я была принята временно, пока учился посланный в Москву местный национальный кадр. Неожиданно он приехал, и мне пришлось освободить место. Молодой специалист так и не доучился до конца, и после третьего курса перешел на заочное отделение, но все же его приняли в родной университет на работу.
    В медучилище я продолжала работать, но количество часов там стало меньше, так как сократился набор, поэтому устройство в УКП было очень кстати.
    Из Новосибирска, где находилось руководство института, мы часто получали письма с различными директивами и бандероли с программами и методичками. И вот однажды я прихожу в училище, и дневальный на вахте докладывает:
    - Вам была бандероль, но ее уже забрали.
    Решив, что посылку взяла моя секретарь, я прошла в свой кабинет, но там бандероли не обнаружила, и с вопросом обратилась к Ане:
    - Где методички, что только что прибыли?
    Та недоуменно на меня посмотрела:
    - Какие методички?
    - Ну, бандероль, ты что, ее не вскрывала?
    Она ответила, что не видела никакой бандероли, и отправилась на ее поиски.
    Бандероль пропала. Аня ходила из отделения в отделение, из кабинета в кабинет, и повсюду ей весело отвечали:
    - Была, но мы передали дальше.
    Короче, лишь к концу рабочего дня пропажа нашлась и оказалась в наших руках. На ней после адреса, в графе «кому» огромными буквами значилось: Зав. УКП Нахерзак И. Г.
    Теперь стала понятна причина блужданий несчастной бандероли. Очередной вариант искажения нашей звучной фамилии Лехерзак пришелся окружающим по вкусу…   
    Кстати, в том же УКП случилась и другая занятная история. Один из курсантов речного училища, желая, по-видимому, записаться на подготовительные курсы, произнес с порога:
    - Лапа Григорьевна, разрешите обратиться!
    Он, наверное, слыхал, как меня ласково называл муж…
    - Вообще-то, я зовусь Ирина.
    Окружающие дружно рассмеялись, а курсант, бедняга, густо покраснел и выскочил за дверь, так и не объяснив, зачем явился…
 
    Еще очень многое можно вспомнить и описать поразительного и интересного, увиденного, испытанного и пережитого в Якутске…
    Прислушавшись к совету врачей - если есть желание иметь детей, мне нужно поменять климат, - муж отправил рапорт в Управление с просьбой о переводе куда-нибудь южнее. Получив назначение в Новосибирск, мы летом 1960 года покинули Якутск.
    Этому прекрасному городу я благодарна не только за полученную северную закалку, но и за полнокровную, счастливую жизнь среди скромного, трудолюбивого, терпеливого и выносливого народа, за знакомство и дружбу с удивительными людьми, своим бескорыстием, открытостью и доброжелательностью научившими меня многому…
    Мы распрощались с Якутском, где осталась могила нашего первенца и частица моего сердца…       

                ШУБА

    Якутск второй половины пятидесятых годов прошлого века незабываем… Зимой - морозы ниже пятидесяти градусов, а туманы таковы, что не видно кисти протянутой руки. Лишь по звуку шагов по замерзшему снегу определяешь встречного прохожего, благодаря чему не сталкиваешься с ним… А когда приходит долгожданный солнечный март, все, радостно улыбаясь, констатируют: «Жара!» Народ опускает воротники шуб и барчаток, снимает рукавицы, меняя их на перчатки, а отважные ходят и без оных – ведь на дворе всего тридцать градусов мороза! Якутская детвора бродит по улицам, наслаждаясь мороженым…
    Солнце сияет высоко в небе, и его лучи выедают проталины в оледеневшем снегу. От этого кажется, что вокруг тебя красуются сверкающие сталактиты. У всех непередаваемая радость – скоро весна, а там и жаркое лето! Значит, кончается царство полутьмы (в Якутске, стоящем чуть ниже Полярного круга, полной полярной ночи зимой не бывает)! Но, пока… - к одиннадцати утра все тушат электричество, так как за окном светает, а уже через четыре часа наступает тьма. Причем не постепенно, а как-то сразу.
    Зато летом – благодать! Двадцать пять, тридцать градусов жары и белые ночи, когда совсем не хочется спать. Улицы полны гуляющего люда. Жизнь бьет ключом, чему радуются и животные: собаки и коты снуют по дворам и справляют «свадьбы».
    Якутяне, те, кто не уехал отдыхать на Большую землю - в центр страны, или на юга (Кавказ, Крым), отправляются на Сергелях – озеро, расположенное неподалеку от города. Лежит оно в окружении сосен и лиственниц, растущих среди жесткой и редкой травы. Вода на поверхности озера теплая, как парное молоко, но чуть глубже становится студеной, а еще ниже – ледяной. Озеро глубокое даже у самого берега. Умеющие плавать прыгают в воду с мостков и уверяют, что ноги опускать нельзя – сразу от холода схватывают судороги. Я, не умеющая плавать, естественно, даже несмотря на жару, окунуться не могла, и муж меня поливал из ковшика, а, выйдя из воды, заботливо награждал брызгами.
    Якутск того времени - это еще и деревянные тротуары, начало строительства высоких домов, стоящих на сваях, как на сказочных курьих ножках.
    Низенькие кони с поросшими косматой шерстью ногами, запряженные зимой в сани, называемые розвальнями, подчас были единственным в эту пору транспортом. Машины в неотапливаемых гаражах, из-за замерзшей воды в радиаторах, не ходят.
    Я имела счастье лично познакомиться с одним из представителей породы якутских коней. Звали его Серко. Это был очень норовистый конь, состоявший на службе у речного училища. Поражала резвость, с которой он всегда скакал, невзирая на лютый мороз и упряжку. Завидев же ворота училища и в предвкушении скорого укрытия в родной конюшне, Серко развивал такую крейсерскую скорость и прыть, что удержаться в санях было невозможно. Это мы испытали на себе.
    Я прилетаю в Якутск середине ноября. Трескучие морозы уже в полном разгаре, в отличие от Киева, где еще вполне тепло.
    Ефим встречает меня в аэропорту с огромными валенками, в которые я сую ноги прямо в осенних туфлях на каучуковой подошве, называемых «студебеккеры». На голове у меня красуется модная шапочка, прозванная в народе «менингиткой», так как прикрывает только темя. На мне демисезонное пальто, вполне пригодное для киевской осени. Закутанную мужем с головой в огромный овчинный тулуп, меня усаживают в розвальни, и Серко срывается с места так, что захватывает дух – не от мороза, а от ощущения, будто я мчусь на мотоцикле. Но это, как оказалось, были цветочки…
    Завидев распахнутые ворота училища, лихой конь стремительно влетает туда и, резко остановившись, легко вытряхивает нас из саней. В одну сторону летим мы с мужем, в другую – мои чемоданы…
    Так озорно и гостеприимно встретил меня Якутск.
    Все годы, вспоминая этот эпизод, мы обычно хохотали, особенно оттого, как повел себя после этого Серко. Вышвырнув нас из саней, он спокойно, с огромным достоинством и какой-то словно бы ухмылкой прошел в свое стойло, явно удовлетворившись выполненной работой.
    А коренные жители, которые себя называют саха, удивляли меня тем, что на их лицах всегда, при любых обстоятельствах, сияла улыбка. Причем этим отличались лишь мужчины. Женщин с блуждающей на лице улыбкой я не замечала. Моя приятельница, заведующая родильным отделением, она же - врач санавиации, вылетавшая на трудные роды в наслеги, говорила, что якутские женщины при родах никогда не только не кричат, но и не стонут – железная воля!
    Отпуск в Якутске те, кто работал по договору, обычно брали спаренный, за два года. Перелет в любую точку страны в период отпуска оплачивался туда и обратно, причем отпуск получался долгим: у меня – сто двадцать дней. Тем же, кто занимал руководящий пост, дополнительно полагались еще двенадцать дней в году. В результате у Ефима в запасе было сто сорок четыре дня! Оклады у нас тоже были немаленькие, в сравнении с европейской частью страны. Правда, съестное в магазинах продавалось с северной наценкой. Мы тогда, будучи молодыми, бесшабашными и не умеющими экономить, жили на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая.
     …В пятьдесят седьмом году в Пятигорске на курорте внезапно умер свекор, и муж полетел на похороны отца. Потом он отвез мать в Киев и, естественно, когда мы на следующий год собрались лететь в отпуск, денег у нас, по северным меркам, было, как говорится, в обрез.
    Так, были куплены путевки в санаторий в Гаграх, снята там квартира для свекрови. Самолет оплачивался лишь до Москвы и обратно, все остальные расходы мы несли из своего кармана.
    В тот отпуск мы объездили много мест. Гостили в Киеве, отдохнули в Гаграх, посетили Кавказские Минводы и Сочи, ненадолго снимая там жилье. В Москве ходили по театрам, музеям, в гости к родственникам и друзьям. И везде, разумеется, рестораны…
    Изначально отпускных была, по моим представлениям, просто куча денег, и я полагала, что этого будет с лихвой достаточно. В результате, нам действительно хватило, хотя мы не ущемляли себя ни в чем, и даже приобрели какие-то обновки. Но, прилетели мы в Якутск, что называется, без гроша за душой...
    Тогда-то и вспомнилось, как незадолго до отпуска некоторые коллеги, с которыми сталкивалась лишь по службе, неожиданно стали обращаться ко мне с одинаковым вопросом:
    - В отпуск отправляетесь на Большую землю? – и, услышав положительный ответ, спрашивали: - А как у вас дела обстоят с ресурсами?
    Я думала, что мне хотят что-то поручить им купить, и отвечала, что денег, наверно, достаточно. И слышала:
    - Но, вы ведь в Якутске живете не так давно!
    Дело в том, что те, кто работал по договору, получал через пять лет работы на Севере уже двойной оклад (кстати, потом, к концу пятидесятых, удваивать оклад стали после десяти лет работы). Каждые полгода прибавлялось к зарплате десять процентов. Я работала всего два года, а Ефим - четыре, и коллеги понимали, что мы не крезы... И я, честно говоря, не веря своим ушам, слышала:
    - Ирина, сколько вам надо? Не стесняйтесь! Ведь мы; якутяне, должны друг друга выручать!
    - Но, у нас отпускные будут и дорога оплаченная! – наивно уверенная в том, что  той уймы денег нам хватит с большущей лихвой, отвечала я.
    - Ой, неужели вы надеетесь на эти копейки уложиться? – смеялись те в ответ. – Короче, возьмите, сколько надо, не стесняйтесь! – твердили то одни, то другие.
    Я не хотела лезть в долги и благодарила их от души за щедрость. А завуч медучилища мне в категорической форме на прощание сказала:
    - Вот мой домашний адрес. Если к концу отпуска очутись «на мели», без стеснения даешь телеграмму, не забыв указать свои координаты. Я тут же телеграфом вышлю сколько надо. Бумажки ведь лежат, кушать не требуют. Так что - договорились! - и опять повторила: – Не забывай, мы – северяне!
    Да, действительно, это особый народ! В этом я вскоре снова убедилась.
    Конечно, мы вернулись без копейки, но и без долгов. Этому я была несказанно рада, так как впереди, в октябре предстояла большая трата: подписка на периодическую литературу – газеты, журналы, «Роман-газету», где обычно печатались новинки, и главное, на многотомные приложения к журналам, которые пополняли нашу, и без того богатую, библиотеку, составлявшую гордость мужа.
    Обычно после окончания навигации якутские магазины, переполненные поступившими товарами, привлекали к себе всех, жаждущих обновок. Ведь сюда, на Север, завозилось то, что считалось на Большой земле дефицитом: ковры, меха, шерстяной трикотаж. Было много импорта из ГДР, Китая и Чехословакии.
    Я в универмаг после отпуска старалась не заходить, дабы чем-нибудь не соблазниться и не образовать дырку в бюджете. Но однажды жена недавно назначенного начальника речного училища, Тоня Попова, попросила меня пойти с ней в универмаг, где только что выбросили китайские шубки. Она жаждала купить такую, и я нужна была для совета. Других приятельниц Тоня еще себе не завела.
     Шуб было много, как говорили в Якутске – навалом. Она выбрала себе ондатровую. Тут продавщица вынесла гарнитур – расклешенную, из камышовой кошки, под котик, роскошную шубку с шапкой и муфтой.
    Тоня, гораздо крупнее меня, примерила ее, но шубка оказалась явно тесновата. Тоня предложила:
     - Примерь, Ирина, тебе будет впору.
- Тоня, не соблазняй! Мы только из отпуска. Не буду ее примерять напрасно – у меня сейчас нет таких денег. Зачем попусту тратить время?
    Но, тут вмешалась продавщица:
    - Примерьте, девушка! Уж очень хороша вещь, необычная!
    И действительно, шубка была неординарная: воротник «стюарт» с двумя большими отворотами, рукава колоколом и ниспадающий от талии клеш фалдами... Плюс шапка-папаха и огромная муфта, обрамленная черно-бурыми хвостами. Стоила шуба просто дорого. Она была мне впору, но не по зубам…
     Не устояв перед просьбами, я ее примерила и «схлопотала» всеобщий восторг и восхищение окружающих. Меня в этом богатом одеянии кем только не называли, и актрисой, и королевой... Когда я с превеликим сожалением сняла шубку, продавщица задала вопрос, прозвучавший чуть ли не в утвердительной форме:
    - Ну, берем! Завернуть?
     Я вымученно улыбнулась в ответ:
    - К сожалению, в другой раз…
    И вдруг, рядом стоявшая небольшого росточка приятная молодая особа сказала:
    - Берем!
     Я, решив, что та хочет взять шубку себе, представив, подумала: «Но, ты же, милая, в ней утонешь…» Ту же мысль, уже вслух, высказала Тоня:
    - Вы, думаю, берете не себе?
    И тут незнакомая особа заявляет:
    - Шубу берет ваша подруга!
    Я в недоумении поглядела на нее и повторила:
    - Нет, к сожалению не могу. Мы после отпуска, и нет таких денег.
    - Зато у меня есть, и я могу! Девушка, - обратилась она к продавщице, – отложите шубу! Через полчаса, а может и раньше, я принесу деньги - сберкасса рядом! - а затем она  обратилась ко мне: – Никуда не уходите, стойте здесь, чтобы никто не перехватил! Шуба - ваша!
    - Но, я вас не знаю… Как я могу взять ваши деньги?
    - Я жена Шалина, капитана «Иссык-Куля» (флагмана Ленского пароходства). И я вас знаю. Вы – жена замначальника речного училища. Стойте, я сказала! – громко приказала она мне под общий хохот.
    Все окружающие стали хором меня уговаривать, повторяя:
    - Ну, что здесь такого? Потом отдадите. Ведь такие шубы редко бывают. И она на вас – как влитая!
    Минут через двадцать появилась запыхавшаяся Маша Шалина, и я с новой шубой, большим долгом и с новой хорошей приятельницей, которая, как оказалось, жила напротив нас, вернулась домой, полная удивления и восхищения душевной щедростью окружающих якутян.
    Не знаю, каков теперешний житель Севера, но тогда там жил удивительный народ!


                СКАНДАЛ В БЛАГОРОДНОМ СЕМЕЙСТВЕ

    Жили мы во второй половине 1950-х годов в Якутске на Озерной улице, в одном из недавно отстроенных двухэтажных деревянных домов. Как и большинство строений, дом стоял на сваях. Мы занимали две комнаты в трехкомнатной квартире, а в третьей жила чета, тогда мне казалось, пожилых людей. Ей было около пятидесяти, ему - чуть больше.
        Алексей Иванович служил механиком на барже и всю навигацию бороздил по Лене, Яне или Индигирке, а жена его работала поварихой в кожно-венерическом отделении городской больницы, как она выражалась, «кормила сифилитиков». Ежедневно, возвращаясь вечером домой, Варвара приносила полную сумку продуктов, уверяя, что это ей плата за умение экономно варить, «припек». «От сифилитиков, - смеялась она, - не убудет!»
        Сосед, среднего роста кряжистый мужик обладал огромными пышными черными усами, знаменитыми на всю флотилию. Он удивлял нас любовью к сырому мясу, которое поедал за своим столом на общей кухне, посыпая солью и перцем.
        Был сосед не только чревоугодником и гурманом, но и любителем женского пола.
        …Стоял конец мая. Могучая Лена еще не вскрылась и навигация не началась. Погожим солнечным днем около нашего дома бегала радовавшаяся отличной погоде и теплу детвора, а их мамы и бабушки вывешивали во дворе постиранное белье, выбивали ковры и дорожки, или сидели и судачили на лавочке, – обычная картина после долгой, суровой зимы.
        Скоро, когда начнется навигация, дворы опустеют. Многих детей отправят на юг, или они вместе с родителями будут ходить по реке на теплоходах, пароходах и баржах, где трудятся целыми семьями.
        Но в этот день народу около домов было предостаточно. Наш усатый донжуан, прихватив одну из портовых девиц, прошел с нею под любопытными взглядами соседок и скрылся в своей квартире, защелкнув дверь комнаты на замок.
        Через некоторое время, желая проводить пассию, он обнаружил, что замок заело. Как наш механик не старался, открыть дверь никак не мог… Окно в его комнате было намертво замурованным еще с зимы, жена должна была вскоре вернуться с работы, и бедняга другого выхода не нашел, как вынуть третью раму, расконсервировав окно. Наконец-то, общими усилиями его с девицей, окно было распахнуто, и двор огласился криками усача:
        - Эй, мальцы! Тащите стремянку!
        - Зачем? – недоумевали ребята, занятые своей возней.
        Алексей Иванович опять возопил:
        - Вашу …! Скорей подавайте стремянку, горю!
        Решив, что у соседа пожар, мальчишки бросились тянуть лежавшую возле соседнего дома лестницу, а женщины, видавшие, как тот вел девку, смеясь и подмигивая друг дружке, спрашивали:
        - Интересно, кто кого подпалил?
        Наконец, лестница была поставлена и под общий хохот публики оттуда начала вылезать отменно раскормленная молодуха. «Операцией» руководил вспотевший от трудов и страха (вот-вот должна явиться жена), наш сосед. Он пыхтел и поводил усами, как пойманный таракан. Грамотная морская ругань наслаивалась этажами. О, сколько эпитетов и нареканий, вкупе с площадной бранью, эта ошеломленная «Джульетта» услыхала от своего разъяренного Ромео! У девицы, как назло, не получалось вылезти из окна, в котором маячил ее необъятный зад, – все никак не могла попасть ногой на стоявшую чуть ниже окна лестницу. Казалось, еще минута и ее обожатель, спасая свою шкуру, вытолкнет гостью со второго этажа.
        Зрители тоже стали принимать участие в спасательном мероприятии и хором кричали:
        - Левее!
        - Нет, теперь правее!
        - Ниже, ниже давай!
        Наконец, на счастье и к всеобщей радости зевак, сверкая некогда голубым, а теперь изрядно полинявшим трико, видневшимся из-под задранной на спину юбки, наша «героиня», под общий хохот взрослых и улюлюканье подростков, лицезревших эту неповторимую сцену, спустилась на землю вся растрепанная, в расстегнувшейся кофте и  со спущенными чулками, перехваченными резинками у колен. Вид у этой девицы был, но еще тот… Она, почему-то прихрамывая (как видно, подвернула при неудачном спуске ногу), продефилировала через двор…
        В эту минуту вдали показалась фигура приближающейся жены соседа. Он, собиравшийся последовать за своей красоткой, уже нацеливался вылезть из окна, но, увидав свою Варвару, со страху тут же захлопнул его.
        Нагруженная сумками полными сэкономленной снеди, поздоровавшись со всеми соседками, предвкушающими продолжение этого захватывающего кино, она прошла в подъезд. Спокойно, не спеша, Варвара открыла ключом ранее не поддававшуюся ее мужу дверь, и, войдя в комнату, с радостным удивлением похвалила мужа за идею наконец-то раскупорить окно.
        - А чего стремянка стоит у нашего окна? – полюбопытствовала жена.
        Тут растерявшийся сосед принялся что-то лепетать в ответ, ссылаясь то на мальчишек, то на какой-то пожар, а потом с недоумением спросил:
        - А как ты, Варя, открыла дверь?
        - Ты что, пьяный? Или белены объелся? Как открывают – ключом! А вот ты - почему сидел взаперти? И почему кровать помята? Чья заколка лежит на ней? А, усатый черт?
        - Как, чья? Твоя, бляха муха!
        - Моя, говоришь?! – неслось по всему двору из открытого окна.
        Спектакль продолжался. Все застыли в предвкушении финала.
        -  У меня отродясь таких не было! Что подкалывать прикажешь, короткую стрижку? Старый …! – тут последовал набор сочных эпитетов в адрес мужа. – Учти, достукаешься со своими забавами и станешь пациентом моего отделения!
        - А чего это вдруг ты на меня холеру накликаешь? – пошел в наступление немного успокоившийся сосед.
        - Не холеру у нас лечат, придурок, а сифилис! Выноси раму и убери от окна стремянку!
        На том инцидент был исчерпан. «Ромео», усмехаясь в усы, радостно подхватил раму и поспешил вниз, - буря миновала! А выйдя из дома, он, как ни в чем не бывало, зычно крикнул:
        - Эй, детвора! Заберите-ка стремянку! Чего ее водрузили? Тетя Варя бранится.
        А остальным зрителям, подмигнув, бросил:
        - Наша взяла!
        И что-то мурлыча под усы, в которых утопал нос, понес свою ношу в сарай.