КРАХ

                КРАХ.


                «…жизнь – либо дерзкое приключение, либо ничто».

                Хелен Коллер (Открытая дверь)

                Часть 1

                1
Разве можно объяснить, как и с чего, сойдя с привычных катушек, в какой-то момент забываешь обо всём? Где та пресловутая принципиальность? Хотя, о какой принципиальности речь, если стрелка часов подбирается к семи часам утра, если всё до определённой степени: и настойчивость, и честность, и самовыражение. В пятницу, хорошо, что сегодня не тринадцатое число, всплывает на поверхность чувство особой вины. У самого заурядного человека этого чувства вины за неделю накапливается под горлышко.
Тут и возникает вопрос, а как с последствиями?
Что это такое? Бог его знает. Я не шибко верю в приметы. Но то, что день принесёт массу неприятностей, я не сомневался. Чувство никак не рассмотреть, ни под микроскопом, ни приставив к глазу кружок из указательного и большого пальцев, и как бы через подзорную трубу вглядываться в даль, ни зажмурив оба глаза, так тоже можно что-то увидеть.
Пятница - стервозный день. Стервозность его находится в скрытном состоянии. У скрытного состояния и скорость отдачи, и теплота плавления пониженные. В пятницу я как бы ускользаю сам от себя. Не я, а некая форма меня выскользнула из тьмы в намерении дожить неделю. Я сам остался во вчерашних мгновениях засыпания. А некая форма пробуждения – это особое царство, нечто иное, совсем не то, чего, допустим, я жду.
Да, время непростое, живу среди людей, отучившихся улыбаться. В переходное время недоброты много. Переходное время не допускает, чтобы кто-то один безмерно счастлив был.
Всё существует само по себе, как и следует быть, совершается вокруг чего-то. Мои мысли должны крутиться вокруг сковородки с яичницей, а они норовят свернуть на сторону.
Если человек недобр, ему что и остаётся, так желать зла. Желать зло – это не ко мне. Желчь зла разъедает душу. Обострённое чувство абсурдности, которое, вроде бы, помогает отбросить видимость происходящего, тем не менее, оно и даёт мне право судить о сущности всего, судить с язвительной усмешкой.
Не с той ноги встал, так жди определённого знака или сигнала. Самому принимать решения несподручно, не на кого свалить будет, если что не так пойдёт. Не с утра же предполагать, как день пойдёт. Умел бы, так карты раскинул. Не дано этого. Я, что, я живу ожиданием лучшего.
Ах, жизнь, жизнь. Ничего не возможно удержать, как бы я ни хотел. Спешу, скольжу, надеюсь, не зная покоя. Мухой, проснувшейся вместе со мной, жужжит тишина.
Шага не шагнул, а уже полон ощущением, что прошлая жизнь кончена. Листок, на котором она записана, мой куратор складывает самолётиком: раз согнул, ещё раз, придавил, мне, что и надо, так форточку открыть. Сквозняк подхватит самолётик, - никаких усилий с моей стороны не надо. Нужно только проследить, куда поток самолётик понесёт.
Ясное дело, сигнала сверху жду.
Сигнал сверху – вроде бы телефон звенит. А телефон звенит всегда по-разному: то громко, то сухо и равнодушно, то требовательно, чуть ли не властно. Звонок пробуждает предчувствие, - каким будет разговор. Сбудется предчувствие, от этого как бы облегчение. Мой телефон давно молчит. Мне некому звонить. 
День прошёл, месяц, несколько лет. Ничего не помню. Забыл. Будто меня и не было. Прошлого не было. У мужчины всегда должно быть прошлое. По карманам надо похлопать, может, крошка прошлого, где завалялась. Раз прошлого нет, - что-то с головой. Забыть – это простительно. А вот лишиться прошлого, это не всё равно, что избавиться от тени. Тень ведь не от самого человека, а тень – производное души.
Хватит чушь городить. Всё из-за того, что ни в чём не уверен.
Собственная душа рождает чудовищ не только во сне, призраки видятся за спинами многих и многих людей. И хочется не замечать ничего такого, хочется не осуждать, хочется угрызения совести притушить, но, может быть, таким образом, я надеюсь притупить своё отчаянье. Какая-то безжалостность у меня без решимости порвать оковы. Вериги, надетые кем-то, избавиться от которых не получается.
Чего там, понятно, на первый, второй, третий рассчитаться жизнь заставила. Третьим два шага вперёд. Я обязательно попадаю в категорию выделенных, и заставят меня пройди тест на выживание. Должна же жизнь определить, что я за зверь.
Зверь – это тот, кто не может жить без крови. Кто, в случае чего, ест себе подобных, кто запахи различает. Чем пахнет кровь, по крайней мере, зверь знает. Рыльце у него не в пушку. Меня потянуло посмотреть, чем заросло моё рыльце.
Мужику с утра смотреться в зеркало западло.
Я чувствую беспросветность тьмы, она рядом, она, как туман, не тает. Мне стоит гордиться, что живым выбрался из сна. Есть недоумение, так оно напоминает, что основа жизни сохранилась. Распорядок не поменялся.
Вроде как решимостью глаза светятся. Паники нет. Панику сеет сомнение прошлого, тогда готов поверить всякой пакости. День только начался, с сомнением шагнуть в него, значит, нахвататься презрения: то ли к себе, то ли к жизни вообще. Сомнение – это когда набор слов «кажется», «надеюсь», «может быть» с языка не сходит. Но ведь я на что-то надеюсь.
По сути, день сам о себе заботится, он себя настраивает, чтобы его прожили. Ни один день не так уж и плох, ни один – не чересчур хорош, как на него надеешься.
Но день же сам по себе не опора, не крючковатая клюка, не перильце лестницы, по которой карабкаешься вверх. День сам по себе – ничто, череда минут. Не минуты делают поступки, а человек, проживающий эти минуты, творит историю.
Высокопарное заявление. История превращается в историю, когда её на бумагу запишут. История вероломна. Вероломна – ветроломна. Ругаться на себя не хочется.
Не знаю, что и отчего. Никак не избавиться, не разбить, не спрятать так далеко, чтобы и самому не найти, муки домыслов и скорби. Они, скорее, отвращение, нежели гордость, внушают. Никакой благодарности к жизни. За что её благодарить? Нет в жизни радости.
Сговорчивости мне не хватает. Сил нет, бороться до конца. Не живу, а мыкаюсь. Мыкаюсь, потому что неудачник.
Раз вздохнул, второй раз вздохнул, третий. Утро только началось, а надо день прожить. Как день прожить?
Встал рано: неприятный, тревожный сон не дал спать дольше. Что снилось? Вроде как падал в колодец. И не расставив руки, не цепляясь за осклизлые стены, не вереща недорезанным поросёнком, а осмысленно падал. Падение – наказание. За что?
Наступление утра воспринял с облегчением.
Сегодня, как и вчера, и как три дня назад, и как месяц назад, я поднялся, чтобы продолжить жить. Не за тем, чтобы ещё одно кольцо прикрепить к цепи жизни, а, может, и за этим.
Не хочу пересчитывать, вслепую перебирать эти кольца. Какие-то, наверное, ржавчина уже тронула, какие-то ещё первозданно блестят. И разный вес у колец, и из разного металла они, и звон, при встряхивании, при переборе, разный. Где-то он мелодичный, где-то глухой, будто из подземелья. Наверное, в дни-кольца с глухим звоном, я в себе самом жил, словно в тюрьме.
Мысли - клише из слов.
Слова – словами. Славен тот, кто успешно пользуется словарным многообразием. Слова могут взять верх над человеком, обрести власть над ним. Я не хочу подчиняться. Я готов сражаться. Не размазня я, не маразматик. На память ещё полагаюсь.
Три года назад, пять ли лет назад жизнь нанесла нам всем одну саднящую рану, теперь она потихоньку затягивается, вроде, сама собой, но излечиться от боли, незримой для окружающих, но сосущей нутро, не удаётся. Не только жизнь снаружи перестроилась, но и основу душ она испоганила. В другой стране я теперь живу. Никуда не переехал, а всё другим стало.
Свою рану как-то заживить можно, время лечит, но то, что творится в стране – это неизлечимо.
Почему в три года или пять лет срок перемен выделил? Не знаю. Одна эпоха сменила другую. Без переходного периода, без подготовки. Происходящего до сих пор не понимаю. Гласности обрадовался. Родился в одной стране, живу – бог знает, в какой. Система рухнула. С ног на голову всё перевернулось. Вляпали нас во что-то, приходится терпеть. Есть желание послать, да возможностями такими не обладаю. А послал бы, ох, далеко послал бы.
Всё-таки, удивительна тишина. Звука включённого телевизора за стеной у соседей не слышу, он есть, но как бы и нет. И о чём кричит возле подъезда дворничиха, а она кричит, не слышу, стук капель об раковину перекрывает всё.
Не знаю, может быть, нечто особое есть основа меня. Фундамент, на котором я взрос, не для меня заливали. Может быть, по ошибке что-то, принадлежащее кому-то другому, перешло ко мне? Поэтому, частенько по утрам, растерянный, ошеломлённый, таращу глаза за заоконье. Вывеску читаю, автобусную остановку разглядываю, к шуму прислушиваюсь. Бог знает, куда мечтательность тогда меня заводит. Я ли проплываю мимо реальной действительности, действительность ли, маленьким мотыльком, упархивает за горизонт... Мне тогда всё равно.
Каждый человек, который мысленно встречается на пути, возбуждает вопрос: «Что ты есть такое?»  И тут же ответ слышу: «В зеркало на себя посмотри и себя спроси».
В лоб ни о чём таком никогда не спрошу. И меня, знаю, не спросят об этом. Ко мне на худой козе не всякий подъедет. Тот ещё субчик. Не скрою, сильно изменился.
Не должны изменения происходить с бухты барахты. К ним подготовиться надо. Кто-то должен подготовить. Знать надо, согласно каким законам с нами со всеми изменения происходят? Отчего зеркало жизни вдруг помутнело, почему оно искажать реальность стало, вместе с реальностью мой облик стал чуждым мне самому?
Да, ладно. Заботы мозги отшибли, вот понимание и улетучилось.
В пятницу нередко посещают мысли, что жизнь пошла псу под хвост, про какое-то там безропотное самопожертвование думается, про непосильный крест, который приходится нести. И про то, что жизнь загнала своими проблемами в угол, во имя чего – непонятно. Скорее, во имя победы надо мной, грешным. Но ведь взять-то с меня нечего!
Про непосильный крест – это как посмотреть. Христос нёс кипарисовый крест на спине, а теперь увесистые кресты, золотые, грудь иным давят. Оно, конечно, новое время рождает новые цели. И процесс достижения цели отлажен. Для некоторых, это всё равно, что испечь пирожок. А испечённый пирожок первым пробует тот, кто ближе к миске.
К миске я не допущен. Я не победитель, который забирает себе всё. Всё – это что? Моя жизнь – всего лишь песчинка в высоченном бархане всей жизни, мои накопления – так это такой мизер, что его и под микроскопом не разглядеть.
Вот и считаю, что нет у жизни ко мне великодушия, нет. Занятных случаев было полно. Все они были нелепыми, неожиданными, как гром среди ясного неба: и моё рождение, и учёба в школе, и женитьба, и стремление мысленно за окоём уйти. Всего было много. Толку только не было.
Мне ли с моей деревенской психологией, приземлённому, боящемуся перемен, мне ли мысленно устремляться за окоём?
Каким-то бесконечно одиноким себя чувствую, каким-то беспамятством пропитался по отношению к тем дням, которые следа не оставили.
Но ведь не жалею о том, что было. Ну, ушли дни и ладно.
Не прошу я милостыню. Обхожусь тем, что есть.
Полнит с утра пустотелое блаженство ничегонеделания, казалось, помышлять о чём-то, кроме себя самого, невозможно, это блаженство обессиливает, но оно же и томит.
Стою возле окна, а мысли бегут, бегут. Кажется, звук их шагов слышу. Не понимаю, что это за импульсивное желание скрыться в отдалении, чтобы оттуда вытянуть новую мысль, и её переманить к себе. И что удивительно, мысли меня не опустошают при этом. И бессмысленно заградительную сеть вывешивать.
Мешанина из движущихся призраков загадочным образом обездвиживает.
В простую привычку, в некий ритуал выродилось это утреннее лицезрение части улицы через окно. Хочу удостовериться, что всё по-прежнему, всё так, как я привык видеть. Хоть в этом нет изменений.
Как мог, так и прожил кусок отпущенной мне жизни. Что сумел, то и сделал. Хвастать, в общем-то, нечем. Что-то отвергать, что-то стараться забыть… Радости особые не помнятся, зло – оно всплывёт, оно не забывается.
Не злюсь я, не злюсь. И наказание не жду. Не за что меня наказывать. В прошлом, может быть, были неблаговидные поступки, смысл которых не совсем понимал. Старался понять, и не мог. Не пытался бы понять, вообще прощение не заслуживал бы.
А нужно мне чьё-то прощение? Прощение ведь не медаль, которую с гордостью носить на груди можно.
Я не бог, чтобы создать свой мир. Я простой человек, которому и жизни не хватит, чтобы понять окружающий мир. Не дано мне умение прислушиваться к тому, что вокруг. Грешу, не без этого. Грань греха и добродетельности где-то рядом. Обман это, скорее всего. Рано или поздно обман обязательно раскроется. Конечно, лучше, когда пожить всласть до раскрытия обмана удаётся.
Я не хуже и не лучше других. Был бы лучше, иконы с меня писали. Живу по классику: ничто человеческое мне не чуждо. Ко всему примериваюсь, будто купить хочу. Возникает желание что-то изменить, но, как говорится, бодливой корове бог рога не даёт, а мои бесконечные «будто» нутро выхолащивают.
Утреннее небрежение не может остановить поток мыслей, но оно и не способно проложить дорогу вперёд.
Стало совсем грустно. Как личное оскорбление ощущаю преждевременную неизбежность расставания с чем-то. Знать бы, чему придёт конец?
Циник. Зло какое-то выудить хочу. Зло – это ведь проявление власти над другими. С моим бы злом начальником гарема быть. Если б не идти на работу, а любовался бы звёздным небом, сочинял стихи для любимой женщины.
У меня есть чувство слова, я знаю силу слова, отношусь к словам с уважением. Может быть, в другое время и служил бы слову, если бы был понахрапистей, понахальней, мог бы отстаивать свои убеждения.
Мне бы попасть в струю, в депутаты наладиться, уж тогда бы я сыпал словами без остановки.
Депутатом не просто так стать. Депутатом надо родиться, локотки острые иметь для расталкивания, позвоночник гибкий, особую плёнку на глазах, язык раздвоенный змеиный. Сыпать словами, значит, отрабатывать пригоршню медяков. В меня никто ничего не вложил.
Оно понятно, когда в кармане две копейки, половину отдать труда не составит. А если две тысячи? Десятую долю ведь отдать тогда трудно.
Когда нет ничего своего, вроде всё понимаешь, к чужому горю отзывчив…
Раз ничего такого нет, то и не стоит словами прикрываться.
Давно понял, что если сердце начинает сжиматься от невыносимой тоски, и тишина начинает шириться возле меня, то что-то обречено на гибель. Что?
Стискивает меня кольцо.
Поиграть хочется? Детское отношение к игре, оставшееся из детского сада, не работает. В детском саду мы играли понарошку. Игры с взрослыми жестокие, заканчиваются они зачастую плачевно.
Правила игры у детей и у взрослых совершенно разные. Взрослому, на шару, просто так, редко когда с неба свалится подарок, редко когда перед ним распахнут дверь в кладовую с богатством. Хочешь что-то получить, - ломись во всё закрытое. Согни спину перед сильным, не выбивайся из хора поддакивающих.
Мои размышления – размышления типичного недоношенного ребёнка, лучше сказать, выкидыша.12
Выкидыш…Недоношенный…Он изначально несчастливый. Он – несчастненький, он всем будет неудовлетворён. Даже если он абсолютно свободен, всё одно он будет не прав. По определению.
Мысль, всё-таки, прелюбопытная вещь, она из страны грёз. Зарыв голову под подушку, с ней не расстанешься. Чтобы её отвадить, сила воли нужна, сила духа. В первый момент после освобождения от мысли, запах пустоты и ненужности чувствуется. Этот запах предвестник неудачи. Вот и томит смутная угроза. Какая, с чем она связана, я не хочу домысливать.
Я стараюсь никого не посвящать в свою личную жизнь. Ни во что стараюсь никого не посвящать. Из-за того, чтобы никто не сказал, что я творю глупости.
Меня со всех сторон глупости окружают. Они всюду, везде. На кухне, в спальне, на автобусной остановке, на работе.
Седина в голову, бес в ребро – это не про меня. Я на той стадии, которую принято называть неопределённой. Ничего удивительного, если и эпоха теперь неопределённая. Я соответствую эпохе. У каждой эпохи свои герои.
Я вот не знаю, чего от меня хотят, вот и поступаю, как понимаю.
Вроде бы всегда отличался серьёзностью. Из-за этого, мне так казалось, медленно тащился вперёд за более шустрыми, старался обдумать каждый свой шаг, всё о правильном выборе думал.
А жить надо было, как жили тысячи людей, не думать о том, как жить.
Пора было отправляться на работу, но силы куда-то пропали, что-то навалилось, какие-то страхи накатили. Хорошо бы заболеть, не болея.
Такое не для меня. Фортуна, по большому счёту ко мне не благоволит. Не поворачивается лицом. Всё у меня теперь кувырком. Через голову или через противоположное место.
В пятницу тянет освободиться от бремени забот. В пятницу хорошо бы пожить отдельно от своих забот. Никаких объяснений, никаких доводов. Сидеть бы перед телевизором, есть блины со сметаной.
Мне много не надо. Тарелку супа, кусок хлеба…раз в день по-настоящему поесть. Ну, там почитать книгу, ну, когда-никогда поиметь женщину. Для души чуть-чуть пожить. Духовную пищу посёрбать.
Поморщился от приведённых доводов. Конечно, мужчина имеет право делать то, что ему хочется.
Вижу, как на стене пропечатались чьи-то удивлённые глаза, как у кошки в полночь, зелёные, но ярче. Ещё не хватало, чтобы и ухо показалось. Напугал, что ли, кого-то своими размышлениями? Ничего, домового успокою. Глупости – они были, есть и будут.
Чудное время: не могу ничего сделать, не могу сказать так, как надо. Понимаю, что от чего-то отказаться надо. От чего?
Мне бы исповедаться. Так-то оно так, только я не религиозный человек. Просто созерцать жизнь не могу. Встреваю, не понимая зачем, в происходящее.
Жить, получил-истратил, не по мне.
В этот момент солнце убралось за облако. Через стекло чувствовалось, что воздух утра стал колючим. Зато голова прояснилась. Бог с ним, с унынием. Оно поспешное и преждевременное. Будет день, возникнут и новые надежды. И настроение улучшится.
 Я не из тех, кому только палец покажи, он прямо так и заулыбается. Я не из таких. Кто утверждает, что стоит пятничные утренние ожидания окрасить в радужный цвет, как тут же они осуществятся, тот человек врёт подобно сивому мерину. В чём лживо ржанье сивого мерина, - это не ко мне, это надо спрашивать у конюха. Лошадей люблю, но понимать их язык не научился.
Считаю, что вообще, есть вещи, которые предотвратить невозможно. То, что должно произойти, произойдёт, несмотря на все усилия не дать этому случиться.
Вот и выходит, что я ни за что не отвечаю.
Как говорится, для кого-то куш, а кому-то и кукиш приготовлен.
В это утро я был не из тех, кто готов причинить другим боль.
Уверенность в себе таяла, осыпалась, как иней с проводов в солнечный день.
Хотя, хотя где-то читал, что в пятницу хорошо начинать новое дело.
Неужели какой-то чудак суммировал сотни выкладок, и сделал этот вывод? Но то, что в конце недели души делаются более открытыми, ожидание выходных настраивает на удовольствия, - это и к бабке не ходи.
А как же тогда с моими наблюдениями, что в пятницу люди порой становятся странными и капризными. Начинают говорить сами с собой, и мне порой бессмысленно переключаться на что-то другое. Мысль постоянно переползает к той проблеме, которая мучает.
Пьянице нужен глоток водки, голод у него такой, утолить его надо, а мне в пятницу лишь бы порассуждать.
С самим собой я не церемонюсь. Уж выкать не стану. К себе у меня нет классового неприятия. Разве что, могу скривить губы в улыбке снисхождения.
Был гнев, была растерянность, но как-то всё утихло: не проснувшийся зверь, сонно выглянувший наружу, уполз в пещеру. И, слава Богу. Передышка нужна.
Не в эту пятницу, так в другую, судьба выстрелит. Просто она выжидает подходящий момент, накапливает энергию, прикидывает, куда ударить наверняка.
Вроде бы тихо, но в самой тишине чувствовалось отвращение. Каждый день одно и то же – сборы на работу. Все нормальные люди заняты этим. Нет у них претензий.
Нормальные люди, стыдиться нечему, из прожитого дня они извлекают важный урок.
Почему меня в это утро тянет кому-то доложить о своих мучениях? Ну, мир ополчился против меня, пришёл к такому выводу, чего раньше времени оплакивать свою жизнь? Не мне одному жизнь чинит препоны.
Пытаюсь понять, чего именно хочу? Раньше времени не хватало, теперь – денег. Время – деньги. Чтобы свести концы с концами, усилия приложить требуется. В прошлой жизни любил кофеёк неторопливо попить, а в этой? Кофеёк подорожал. Ничего удивительного нет, что ни на один вопрос не могу ответить.
Из двух составляющих, время – деньги, какое ни возьми, оба настолько удушливые, настолько пропотевшие и смердящие, что сил никаких нет, одно от другого оторвать.
Пропади всё пропадом, гори ясным огнём. Нет предела стенаниям. Но ведь если сказал «а», надо говорить и «б», и дойти до «я».
В это утро и воздух на кухне как-то загустел, словно наполнился вредными испарениями, которые я пять дней подряд приносил с работы.

                2

Посмотрел на себя, как бы со стороны. Сижу за столом на кухне со вскинутым кулаком к подбородку. Итоги жизни подвожу? В чём-то признаться надо?
Ну, не приставил нож к горлу никто мне. С чего это потянуло играть словами? Не обязательно всё. В чём мне признаться нужно? Если нужно, я признаюсь. До помрачения рассудка ни на чём настаивать не буду. Так уж устроен. С пеной у рта отстаивать свою правду не буду. Добиваться своего любым способом не научен. Выходит, я – продуманный человек? Из живых на земле, самые продуманные – растения, они корнями цепляются за землю.
Честно сказать, по утрам я не способен рассуждать и размышлять здраво, мне не дано заглянуть в суть процессов. Я всюду вижу себя. Я должен знать, почему вижу себя.
Какое-то необычайное возбуждение охватило. Гора, что ли, с плеч свалилась? Остатки сна улетучились?
Гора! Остатки! Порок это или чуточный недостаток, но ведь что-то гоняет мысли взад и вперёд. Мне бы море переплыть. Взял бы кто меня на корабль. Я налегке, у меня вещей совсем мало с собой.
Буравлю взглядом стекло окна. Время от времени согласно киваю своим мыслям. Я человек прямой: «да», - «да», «нет», значит, «нет». Почему озаботило время?
В каком веке я живу? Почему мне важно чьё-то мнение? Что подумает тот или иной человек? У кого спрашиваю? У стены, у чайника, который полчаса назад пыхтел?
Кажется, на полном серьёзе озабочен временем.
Надо постараться начать жизнь сначала. Хватит лелеять раздражение, плескаться в омуте непонимания, злость из себя, словно из тюбика, выдавливать.
К кому свой вопрос я направил, не знаю. На кухне никого не было. И вообще-то я думаю, что существует определённый порядок вещей. И этот порядок нельзя ни нарушить, ни отменить. Висит на крючке полотенце, оно сто лет висеть будет, до тех пор, пока кто-то его не сбросит. Вот именно, кто-то! Любая случайность, она как бы и не случайность, она рука судьбы. У случайности есть своё преимущество. Что-что, но от случайности с тоски не помрёшь, - носи с собой охапку соломы, если что, подстелить можно.
Если что не поможет. А и не надо, иначе сотнями каждый день относили б на кладбище разочаровавшихся людей.
Такое ощущение, будто тону, будто этим утром припёрли меня к стенке, будто жажда возникла начать всё с нуля, выпросить у судьбы ещё одну попытку. Взамен придётся что-то пообещать. Что?
Штангисту или прыгуну в высоту даются три попытки. Перед одним штанга определённого веса, перед другим – планку бы не сбить на высоте, которую покорить надо. А как определить в жизни, на что израсходовать три самые важные попытки? Это ещё надо определить, какие такие попытки важные.
Закон, какой приняли бы, что ли: если человек разочаровался в чём-то, отправлять его в богадельню. Нечего сражаться со временем, нечего уповать на чудо. Судьба – штука серьёзная, она господом определена.
Ну, не верю, не верю, считаю притворством, что от меня что-то зависит. Ничего от меня не зависит. Есть такие, кому жизнь всегда улыбается, а другой шишки да тумаки получает.
Но и, как бы кто шишек и тумаков ни получил вволю, жизнь не забивает до смерти. Бандюга может лишить жизни, случай какой, но никак не сама жизнь. Случай – значит, не жизнь, бандюга – приключение, прыщ, который свести труда не стоит. Ага, подступись к иному.
Дёрнул себя за ухо, оттянул кожу на щеке. Хочется проделать такое, чтобы оно перевернуло происходящее. Допустим, не мешало бы сбросить кожу, как змея, и обновлённым человеком начать новый день. А старую кожу набить опилками, и на балкон чучело выставить. Будут ходить люди мимо, как мимо правительственной трибуны, матерясь про себя. На любой трибуне манекены стоят. Живой человек не допустит того, что в стране творится.
Никак мне не избавиться от ощущения, что жизнь остановилась, на моей кухне позапрошлогодний день начинается.
В позапрошлогоднем дне совпадений много с тем, что происходило с другими людьми. Позапрошлогоднее отсев событий нивелирует. Таинство в этом какое-то, вмешательство потусторонних сил.
Я бы не сказал, что совсем невмоготу мне, что сердце съёжилось и затвердело. Носить в груди камень, - приятного мало. Но ведь камень камню – рознь. Часто себя спрашиваю, не превращаюсь ли я в брюзгу?
Наскоро опростал чашку. Несколько сэкономленных минут располагали к безделью. Святые минуты. Я всегда стараюсь прийти или уйти заранее, чтобы не опоздать. К безделью тоже успеть надо вовремя.
Если б сейчас кто-то предложил мне вечность, я бы ещё подумал, принимать такой дар или нет. Тут со своими минутами из короткой жизни не разобраться, чего про вечность думать, копаться в вековых отбросах на свалке человечества изо дня в день. Не своё перебирать. Так и раскиснуть можно, как масло на солнцепёке.
Может быть, у меня опаска, что придётся своё отложить в сторону, а заняться перебором чужих судеб, это и напрягает? Перебор – это и пересчёт, а в пересчёте на теперешнюю жизнь из моего прошлого много утеряно. Да и предположить, что чужое свалится мне на голову через час, невозможно.
Чужое не своё, с чужим можно не церемониться.
Утро началось с представления, будто стою у приоткрытой створки ворот, с десяток овец норовят протиснуться на двор, я их отгоняю, отпихиваю, а они блеют, лезут, лезут. Понятно, овцы – это желания. И такая вдруг неприязнь ко всем желаниям возникла. Так и захотелось закричать, чтобы все убирались с глаз долой. Ничего я не хочу.
С глаз долой, из сердца вон.
В жизни возможно всё.
В это утро, единственное, от чего бы не отказался, так это не ходить на работу, остаться дома, отключить звонок, задёрнуть занавески и напиться, чтобы качало лёжа. До полусмерти.
Разница большая.  «До» или «полу». Было один раз такое состояние, головой качну, а ощущение, не мозг в черепушке, а не застывший холодец. До краёв судок черепушки налит. Через ноздри, через глаза, через уши, край не просматривался, вот-вот изливание должно было начаться.
Тогда причина была так набраться. Не требовалось подтверждений на слова «ты меня уважаешь». Сошлись два первопроходца, было о чём поговорить. И пилось легко: за разговором компотом спиртное лилось внутрь, градусы не ощущались. Потом внутри забродило, ударило в голову. Не помер же.
Откуда мне знать в это утро, с чего возникло и молчание, и всё остальное. Ночь, наверное, такой была. Ночь смежила все представления, понуро согнула плечи.
На стене заиграли тени, луч солнца пробился сквозь облака.
Как это модно теперь говорить: живи и жить давай другим. Все не без изъяна. Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.
Не загнанный я в клетку зверь, не мечусь по комнате, не понимая, что творится. Не судят же меня, и я сам себя не сужу. Не заразился чесоткой, при которой всё удовольствие – расцарапывать свои болячки. Чешешь, и чесать охота.
Не хочу я ни в чём каяться, не хочу вспоминать старые обиды. Только начни воскрешать, что было не так, как запутаюсь, и разобраться, что из чего вытекало, не разберусь.
Понятно, сидя на кухне, в голове просветления не наступит. На свежий воздух выходить надо. Небо задумываться ещё не начало, нет на нём темнеющего облака, вестника дождя.
Для нас морось дождя – самое противное: с каски за шиворот течёт, рукавицы мокрые. И не уйдёшь под козырёк: раствор вырабатывать надо. Каменщики – люди с улицы. Я не каменщик, но в комплексной бригаде работаю. У меня своя специальность. И вторая специальность есть – «хфилософ». «Х» спереди от слова худой.
С утра тяну соплю рассуждений.
Увидеть хочу, ощутить, понять, сколько должно пройти время, прежде чем я найду утрешним мыслям имя. Куда всё клонится? Долит мысль, долит. Не проходит оцепенение.
Нормальный человек без боязни встречает и преодолевает препятствия на своём жизненном пути. Я, выходит, не нормальный. Поэтому меня снедает подсознательное желание уйти в прошлое.
Только в мире иллюзий, промытый водкой мозг, даст пропуск в счастливую жизнь. Один шанс из тысячи, - не так уж плохо. Один шанс на десять тысяч, - тоже неплохо. Таких как я в современной России, униженных и оскорблённых, пруд пруди.
Все – это все, а я – это я. Как бы сильно не жалеет кто-то, но в своей боли человек одинок. Мне плевать на всех, на их законы, по которым они живут, кого и как перемалывает судьба, мне начхать. Мне бы остаться самим собой.
Надо быть чокнутым или полным придурком, чтобы начинать день с загадывания желания. Гнать все мысли из головы надо, гнать.
Утро, кто бы, что бы ни сказал, оно всё отчуждает и отделяет от конкретности. Утро, - оно не час или два часа тянется, оно – суть перехода, состояние смены вчера и сегодня. Миг. Несколько минут. Такая малость, что запоминать или анализировать эти минуты здравомыслящему человеку и в голову не придёт. Тем более – словами.
Слова – вроде бы одни, а разговор ими по-разному идёт. Кто со злостью, кто от доброго сердца их выпуливает.
Я ведь мало места занимаю. Мусора от меня немного. Почему бы мне и не пожить хорошо. На сто раз пуганый? – нет, вроде. Особого замеса, что ли? С особыми запросами?
Так нет ничего особого. Нет. Не бог я. Это бог мир создавал. А у меня всё – путаница.
Ограничен выбор у меня. Встал, сполоснул лицо, похватал кое-что и на работу. Выбор и при малом выборе, конечно, есть всегда. Я сам могу решить, что именно мешает погрузиться в ощущения счастья – моя ли мнительность, усталость, место ли, где живу. И первое, и второе, и третье – всё с заморочками.
Негибок, ой, как негибок я.
 Я не шевелился, изо всех сил старался гнать прочь всякие мысли, настраивал себя думать о пустяках. В это утро осознал, что никогда не ставил перед собой великих целей, не строил грандиозных планов, всегда был бескрылым и приземлённым.
Тишина обступает меня; что-то входит в меня без стука, не спрашивая разрешения. И для этого «что-то» нет запоров, которые удержали бы его.
Для меня пустяк царапину на руке получить, для жизни пустяк тысячу или две тысячи таких, как я, в мясорубке прокрутить. Чего там, время слизнёт тысячу наводнением или землетрясением, и не остановится, не посмотрит назад.
В первые минуты утра на всё гляжу машинально, не видя, целиком сосредоточенный на предстоящем, облегчение день должен принести. Это было моё маленькое открытие. Каждый день облегчение должно быть. Открытие моё было столь велико, что не поддавалось описанию.
Выждал, выдержал паузу. Поднял кверху глаза. По углам иконы не развешены: если что и могло отразиться в моих глазах, так утренний солнечный свет.
Конечно, на первый взгляд может показаться, будто в голове сдвиг по фазе произошёл, желать и получать желаемое, не одно и то же, но если смотреть на это издалека, смотреть не предвзято, то всё вроде, как и ничего.
Чтобы искать что-то, мечтать о чём-то, как и в любом деле, надо всего себя посвятить только этому, не допускать ни малейших сожалений, не переживать об упущенном. Хотя, хотя, если хорошенько поразмыслить, вряд ли чему-то одному стоит целиком посвящать свою жизнь. Однобоко жить не интересно.
Все сомнения в сторону. И страну, и планету менять поздно. Чёткость утра безжалостно. Кто хочет понять происходящее, тому, как путешественнику, для познания, для утоления любопытства важна любая новая тропинка, и мне нужно как бы сунуть свой нос во всё интересное. Не для удовольствия.
Утро переходило в день. Я чувствовал, как нутро взрослело. Годовое кольцо наконец-то сомкнулось. И это нынешнее годовое кольцо отличалось от прошлогоднего особым наполнением. Наполнение – это и взросление, и жизнь.
Вроде бы, могу делать что хочу, куда хочу, туда себя и поверну. Взросление в чём, - так шкура грубеет, не чувствительной становится к уколам. Слой за слоем отложений на ней копится. Иголку сломаешь, пока проткнёшь. И что ещё странно, ни малейшего зла, ни к кому конкретно в это утро у меня не возникало.
Взросление – дело долгое и многотрудное. Лет двадцать занимает. За двадцать лет ржа любое дно проест. Это кто угодно подтвердит. Понять бы, с рождения начинается взросления или с того момента, когда опыт какой-никакой появился?
Опыт, его сукина сына, на порог пускать нельзя. Он с панталыку сбивает.
С чего же тогда подозрительность появилась? Почему такое ощущение, словно наблюдаю за собой со стороны, словно сам себя подозреваю в злокозненном замысле?
Помрачение какое-то.
Утреннее время кружило вокруг меня с целью или без цели, как муху вокруг вазочки с вареньем. Я слышал хлопанье крыльев. Хлопанье усиливало ожидание.
Цель в чём, цель - всегда чего-нибудь ждёшь. Иначе никак. Иначе не получается жить. Если ожидание затягивается, цель менять надо, начать ждать то, что поскорей явится.
Ожидание всегда из вчерашнего начинается, между прочим.
Вот именно: между прочим. А прочего как раз в это утро и нет.
Вчерашнее мнение так и осталось вчерашним. Я его не сумел пронести сквозь сон. Этим утром я ни обнять свое мнение не мог, ни поцеловать, ни проткнуть ножом, ни поговорить с ним.
Раз мнение отдалилось, то нет никакого прока, вчерашнее нежданно снова выволакивать на божий свет.
Нет, в жизни я не тот человек, которого стоит этой самой жизнью подкупать или шантажировать. Я ничего не решаю. Я не подписывал бумаги, не читал условия, при которых должен был родиться. Ничего не обговаривал. Я даже не знаю, кто и когда проверяет, и проверяет ли пункт за пунктом условия сделки. Никакой сделки я не подписывал.
В какой-то момент почувствовал, как почва начинает уплывать из-под ног. И это, сидя на табуретке!
Никак не могу научиться думать за себя и за противника хотя бы на несколько ходов вперёд. Знать бы ещё, кто противник. Знать бы, кому проигрываю. Знать бы, что хочу!
И толку, что напряжённо впиваюсь взглядом в пространство перед собой, глаза в глаза, чувствую, блуждающим взгляд делается.
Где бы взгляд ни блуждал, в конце концов, уткнётся он в чёрное пятно от тени на стене.
Грудь, где-то в районе желудка, пронзила боль. Опять костерок внутри гореть начал. Пройдёт несколько минут, огонь обожжёт горло, потом носом шмыгну, потом, глядишь, слезы навернутся на глаза – жалеть себя начну.
Если разобраться, всё пустяки. И переживания, и нехватка чего-то, и отношения ко мне других людей. Заставить надо себя думать по-другому, заставить думать о каких-нибудь безобидных вещах, гнать прочь всякие мысли, вспоминать надо хорошее, представлять, каким может быть внезапное счастье.
Что бы сам себе ни сказал, ничему не поверю. Изо всех сил стараюсь уяснить, что бы всё значило в это утро. А впрочем, какая разница, всё будет так, как потянется.
Правым быть легко, когда это тебя не касается.
До меня дошло, насколько утомился в этой жизни. Утомился, не живя: за границей не был, машины не имею, дачи нет, на безбедную старость денег не накопил. Что было, и то пропало.
С таким багажом разве можно посягать на что-то особое?
Понятно, если с утра для себя отметил, что жизнь смеётся холодными глазами, то это ничего хорошего не сулит.
Жизнь в своё время к одной двери подвела, а за той дверкой ещё дверка оказалась, а за ней, кто-то надоумил-подсказал, ещё, и ещё двери. И ручек не видно, чтобы эти двери открывать.
А зачем ручки, если дверь пинком открыть можно? Нараспашку от себя все двери должны открываться. Поддел ногой – всё и дело. Любая дверь войти предлагает. Для того чтобы выйти, и щель сойдёт.
Двери, так думаю, это иносказательно женщины. Где две, там и третья.
Каюсь, было раньше желание открыть все двери. Сильное желание было, но, наверное, желание было таким сильным, что теперь уже и не хочу, не получу радости ни из-за одной открытой двери. Какую бы из дверей ни открыл, за ней всё не моё. Чужое пространство там следит за тобой подозрительно и недоброжелательно.
Усталость просто не поддавалась никакому описанию. Ни один художник красок для неё не подберёт, ни один писатель не найдёт нужных слов.
Свет заполнял кухню. Сквозь стёкла балконной рамы, сквозь стёкла балконной двери он проходил зеленоватым. Ничего удивительного, первые листочки на деревьях появились, мать-и-мачеха на припёке цвела. Май.  Весна. Снег согнало. Лёд на озере, правда, кое-где ещё не растаял. Так и он из белого цвет коры ивы приобрёл.  Много красок у природы.
Угол балкона, на который солнце падало прямо, будто занялся пламенем.
Послышался шум проехавшего автобуса, дверь в подъезде хлопнула.
Утру было всё равно, согласен я с ним или нет. Оно наступило. Не ему приспичило высказаться, это я обнаружил, что нет причин находиться в неведении, это мне ясность нужна. Но не разговаривать же с самим собой.
С каким удовольствием в это утро начал бы укладывать чемодан. Укладывать просто так, вовсе не собираясь никуда уезжать. Просто, чтобы нагнать страх на город, дать ему почувствовать, что он мне надоел. Город хочет сохранить при себе нас всех. Ему неведомо, что значит просто захотеть перемен.
Я ли ему надоел, он ли мне?
Живёшь вот так себе год за годом, и вдруг в голову закрадывается какая-то странная мыслишка. Поначалу не придаёшь значения ей, пришла, ну, и пришла. А потом, спустя какое-то время, когда мыслишка вызреет, не покидает ни на минуту, разбухает и разбухает, заполняя собой дом, окрашивая окружающее в серые тона, причины находятся.
Возможно, в это утро сужу слишком поспешно. Недовольство накопилось. Человек с недовольством довольным никогда не бывает. Он принадлежит всем и никому, с этим нелегко свыкнуться.
 Я сам выбрал этот город.  Давно выбрал. Приехал сюда молодым. Жил, работал. На что-то надеялся, о чём-то мечтал. Планы строил.
У меня были свои планы, у жизни – свои. Она враз всё перевернула.
Оглянулся, - всё позади, всё без меня свершилось. Так или не так, но выходило, что итоги как бы подводить надо. Выбор делать: или оставаться, или уезжать.
Город одушевлял, город, что и делал, я так думаю, он следил только за теми, кто хотел удрать, он мелко пакостил им. Остальные, - на остальных городу наплевать, живут и пусть себе живут, как хотят. Обывателям лень о переменах думать, и городу как бы лень.
Почему же в это утро вдруг всё стало ясно как Божий день, что с самим собой справиться нельзя. Почему лишь могу себе сказать, что раз всё невмоготу, то, что и остаётся, так дать волю слезам. Нет слёз, стало быть, нечестен я с самим собой.
Честен, не честен. Затянулся переход от одного состояния к другому. Это рассудка лишаются внезапно, а переходы всегда готовятся тщательнейшим образом.
Какое-то в известной степени уважение к собственной персоне почувствовал из-за того, что в это утро уже и пострадал, и даже чуть ли не заплакал, и слова, пусть непреднамеренно, не сбил в змеиное кубло.
Перемене настроения большого значения не придаю. Было такое не раз. Но, поди знай, вдруг сегодня не как всегда будет? Вдруг каких-то гарантий потребую?
Страхом переполнился? Не стоит ли из-за какого-то страха отказывать себе в радости жить. Словно в последний раз оглядываю кухню.
Поглядел на часы. Вроде, не опаздываю. Почему встревожился? Толком не могу понять, не знаю, чего хочу. Предложение должно поступить, решать мне придётся.
Ну и что? За жизнь принял столько решений, что, думаю, одним больше, одним меньше, какая разница?
Пятничное утро весть какую-то припасло. Благую? Благие вести сваливаются не так уж и часто, необъяснимые они, я объект для них неудобный. Раздвоенный, что ли. И к какому из двух меня благая весть придёт, какого меня умудрится осчастливить, мне неведомо.
Восемь месяцев зима. Из зимнего состояния, спячки или как назвать это, человек ослабленным выходит. К этому можно добавить нехватку кислорода в воздухе, бессолнечные три месяца. А потом мошка, комары. Хотя, кровопускание полезно. Кровь обновлять надо.
Не это напрягает. И к морозам, и к комарам, и к полярной ночи, как и к полярному дню, притерпеться можно. Человек ко всему приспособится. Такая он скотинка.
Притерпеться можно, а объяснить не выходит. Как вот объяснить, что с одним человеком мне хочется посидеть и выпить, а с другим нет? От чего это зависит? От отношения, наверное, его, да и меня самого, к жизни. Приятие должно возникнуть.
Терпеть не могу момент минут непонимания. Момент на обмылок похожий, скользкий, так и норовит увернуться. Он самый неприятный.
Настроение, как у кисейной барышни. Дело даже не в настроении.
Утро из одних «как» состряпано: как обмылок, как объяснить, как притерпеться…Сам виноват, нечего было чесать затылок, вот и сбил мысли в клубок у лба. Гляди, как бы лысеть не начал.
Что-то не в себе я.
Если я и не в себе, то, что про остальных говорить. Я со своей неизменной кротостью, к которой всё отчётливее примешивается удивление, не прислушиваюсь к голосу разума.
Голос разума требует объяснения. Согласен я, не согласен… К чему докапываться до каких-то причин, что это даст? Не надо ничего объяснять. Я обязан на основании жить.
Надо взять себя в руки, прямо взглянуть в лицо реальности, оценить положение, попытаться уцелеть.
Я, ничего не объясняя, повторял сам себе, что так нужно. Знал ли я сам, нет, почему утреннее настроение должно быть таким, - это не ко мне.
Время, не произнося ни единого слова, смотрело на меня из будильника, шло по кругу секундной стрелкой. Время шло просто так, всё остальное было в полном оцепенении. Никто пока не ответил, что такое время.
Машинально отмечаю, как замирает, сбивается с ритма перед прыжком через веху стрелка, будто раздумывает. Будь моя воля, я секундную стрелку попридержал бы.
Изнуряющую остроту уходящих минут всё острее чувствую.
Страну загнали в Микешево болото. Где оно такое? Про Микешево болото Витёк Зубов говорит. Ещё Витёк часто глаголит, что быть у воды и не напиться, - это преступление. Витёк хоть и балабол, но иногда правильно мыслит. В моём случае напиться, - быть как все.
Чего там, правильно. Накрепко в этом городе мы связаны между собой общей ситуацией, неподвижной теперь, слишком затянувшейся. Не трагической, но и не сулящей перемен.
Много лет здесь брали из земли всё – газ, нефть, уголь, руду, золото. Леса вырубали, реки поворачивали, настроили городов. Всё лучше и лучше хочется жить. За счёт чего? Нас, людей, становилось всё больше и больше. Всё ненасытнее делались мы. Расползались, делились, множились. И вдруг озаботились: а где бог? Почему он безучастно наблюдал за всем?
Мир почему-то стал обозримым. Мы его хотели своим сознанием объять. Хотели из своих проблем выпутаться за счёт кого-то. Ну, и кто мы после этого, - подонки самые настоящие.
Нет, не хочу полным придурком выглядеть. Мысли, словно прячась, едва слышно – как-то быстро-быстро наползали и пропадали.
Сколько раз повторял сам себе, что нельзя, просто невозможно дальше жить так, как я жил до сих пор. Выход, решение почти созрело, - уехать надо.
Куда, откуда? Кому я где-то нужен? Вот ведь ситуация, пожалел бы кто.
Так куда уехать хочу? От себя, к себе? Или в другой город? А там, что?
Резких движений делать не надо. Постепенно надо готовить себя к переменам. Резко рычаг дёрнешь, так зубья полетят у шестерёнок.
 Непонятно мне, что происходит в стране, непонятно, куда нас направляют коноводы, непонятно, отчего я стал таким, без хотений, потеряв всякое терпение.
«Стал таким», а прежде, каким был?
С чего это моё мнение остаётся только моим мнением, почему оно стало непонятно другим?
Пофигист? Во всём умудряюсь обнаружить враждебность к себе.
С некоторых пор не испытываю к людям ни любопытства, ни снисхождения, и, кажется, вывести из равновесия меня не так-то просто. Мне плевать на глас народа.
В окружающем вызов чувствуется. У меня смущение, а за смущением прячется тоже вызов – было такое впечатление, будто что-то предостерегает от поспешных шагов, от какой-то неведомой мне ошибки. А чтобы не было ошибок, от сих и до сих в указанном направлении шагать надо. И на всё смотреть в уменьшающие стёкла бинокля, в которые и тигр смотрится просто откормленным котом.
Я обязан жить на основании. Будь моя воля, я бы со всеми, как с братьями… Жизнь вообще, в широком понимании этого слова, ко мне добра. Была или остаётся таковою? Снисходительно добра? Она позволяла с удовольствием поговорить о несчастьях всего человечества, при этом я выказывал ясные и непоколебимые суждения о том, как можно их исцелить.
Почему-то этим утром, не обменявшись ни с кем словом, я уяснил, что нечего сказать ни жизни мне, ни мне той же жизни. Если быть честным, не мог я ни с кем разговаривать. Что-то между мной и остальным миром становилось неизбежным как рок.
Странное ощущение чувствовать себя полным придурком.

                3

Вообще-то, маленькие радости всегда принимаются за начало чего-то необычного. Костерок где-то в ночной дали, - он сразу на приятие настраивает, звук ли машины, дуновение ветерка в палящий зной, телефонный звонок, - всё заставит сердце замереть и начать биться по-особому. Да даже тот же кусок бифштекса, который в теперешнее время дефицит, если просто долго смотреть на него, начинает покрываться налётом сала, похожим на слёзы стеариновой свечи. Всё необычное плачет, и всё живёт.
В это утро не было у меня пока крайности: или – или. Жизнь ли отчасти питала ко мне доверие, я ли чем-то способствовал проведению над собой эксперимента?
Конечно, о безграничном доверии, при котором индивиду позволительно делать многое, о таком с натяжкой говорить можно было. Желать можно самого большого счастья вообще, при этом проделать в воздухе круг руками, и при этом беду одного человека не замечать.
Не понимаю, какого хрена с утра о чём-то переживать? Не кому поведать, что терпение моё на пределе. Всем плевать, что я озаботился своим настроением.
Сам осознаю, что лицо у меня – застывшая маска, ни тени удивления на нём нет и любопытством не пахнет. Есть одно осознание, что в мире ничто не ново.
Несколько раз глубоко вдохнул, всасывая воздух, со свистом выпуская его сквозь ноздри. Это успокаивает. Наверное, каждый вздох - мера жизни.
Подумал, что из кусочка золота можно длиннющую тончайшую проволоку вытянуть. Главное, не переусердствовать. Без рывков действовать. И чего?
Нет у меня золотого кусочка.
Слышу стук падающих капель. Цок – цок. Роса скатилась, ударила по подоконнику, кран ли выплюнул застойную каплю?
Вот бы последнюю каплю воды, которая переполнила мою чашу терпения стряхнуть вовремя. Под лупой её изучить. Бог её знает, где и чем эта капля напиталась, отчего набрала такой вес, какими невероятно сложными лабиринтами прошла она, прежде чем попала в мою чашу, почему я позволил переполнить себя через край ерундой? Что вообще означает цоканье капли?
Надо же, сравнил себя с чашкой. Если без ручки, то такую чашку пиалой зовут. Все мужики чашки или бокалы, ручка у каждого есть.
Конечно, я не рыжий. Рыжий не даст себя увлечь в тягомотину бесполезных рассуждений. Пылью его не забросает. Таких как я, не рыжих, предают, даже если они преданны. Нечего с меня взять. Нечего и некому мне завещать из накопленного.
Чем всё-таки я недоволен? Оно, конечно, не очень-то по вкусу те, которые всем довольны, от них устаёшь. Я считаю, что довольство лишает сил, а неудачи, наоборот, заставляют собираться. Неудачи дешевле в трате. Порвать штаны можно одним движением, а дырку зашить – сто раз иголкой потычешь.
Согласен с тем, кто первым сказал, что на всё причины должны быть. У причины свой особый запах, цвет. Любая причина привязывает. Тут уж от тебя зависит: накрепко или так себе, чтобы потом попустить. Пара-тройка нужных условий, глядишь, задумываться не пришлось бы.
Не понять, что у меня за состояние в это утро: смущение или паника? Хотя, слава Богу, гнева нет.
Непривычное чувство. Не гнев, не растерянность, не стыд за себя, - не пойми, что. Я твёрд, как алмаз. Я жду. Жду оправдательно-защитительную речь. Хитрая штука это самокопание: хочешь сказать одно, а выдаёшь другое. И оправдание больше на обличение походит. И ждёшь, не понять, что.
Краем уха слушаю радио, разъясняют положение в стране, там во всём ссылка на не дружественность, во всём виноваты происки империалистов. Хорошо, что про буржуазию теперь молчат, - своя из грязи взросла. Почище заграничной. С замороженными глазами, с куском льда вместо сердца. Все в красных пиджаках. А в революцию в коже ходили.
В кого мечу стрелы? Осуждаю или готов пресмыкаться перед ними? Свойство рассуждения таково, что отсутствие порядка заполняется мелким недовольством всем сразу. Всё не моё, всё не для меня, всё незнакомо. Я в стороне, как бы ни при чём. И ведь ничего мне не переиначить. Соглашаться надо, иначе сомнут.
Ситуация. Люди нередко оказываются накрепко связанными между собой общей ситуацией. Я как бы между обстоятельствами. Я один всегда как бы между, болтаюсь как что-то в проруби.  Я и никто больше. Я там, где меня нет. И где меня нет, оно, то, существует. И из-за этого тоска на сердце не отходит, а превращается в большой ком. И ощущение пустоты. И желание всех стрелять.
Но ведь любопытства не лишился. Хотя по природе своей нелюбопытен. Как и многие, считаю, мне, как и многим, время только бы на себя перетянуть. Время и чуть-чуть достатка. А там посмотрим. Но ведь одеяло времени короткое: то ноги высовываются, то уши мёрзнуть начинают.
Маятник настенных часов со свистом рассекает воздух, напоминая о течении времени. Цифры циферблата затаились, боятся даже пошевелиться. Наверное, когда никого нет дома, они между собой переговариваются.
Сам на себя удивляюсь. Чего я какой-то не такой? Живот, что ли, схватило? Ни развязности нет, ни скованности. Одна лишь боязнь перемен.
В природе обновление. Обновления страшат. Я боюсь новых чужих стен, боюсь накопленных историй, боюсь несчастий. Боязнь приводит к скоропалительным выводам. Плевать на выводы. Ещё неделька и всё окончательно зазеленеет. Уже сейчас среди пожухлой и плешивой травы зелёные заплатки видны. Каждую весну природа возрождается. А я весь в ожидании.
Нет, я не соловей. Не певец природы. Нет у меня решительно ничего общего с соловьём. Не могу петь, забившись в куст. Скорее всего, под червяка я подхожу – вгрызаюсь в происходящее, делаю для себя горы открытий. Слепну от этих груд. Так у червяка, наверное, и глаз нет. Глаз нет – слёз нет. Червяк изначально слеп.
А как же без слёз можно душу очистить?
Жизнь сейчас такая, что впору ослепнуть и оглохнуть. Почему мне, не вполне здравомыслящему, не интересоваться происходящим, чтобы сделать жизнь лучше? Не чью-то, а мою?
Нельзя поддаваться настроению, эдак кто-то заподозрит у меня дурное. Кому до меня есть дело? Каждый занят самим собой. В это непонятное время иначе и быть не может.
Плохо спал этой ночью? Так перед решающим событием ночь всегда тянется, сомнения переполняют. Я, что, я отражаюсь в одиночестве, длю минуты.
И так и так прикидываю. За просто так никто ничего не даст, а брать силой, - силёнок у меня маловато, да и поддержка нужна. Осознание должно созреть принадлежности к стае по породе. А я беспородный. Сам по себе.
А ведь и фон соответствующий должен быть. И вообще, знать надо, что брать? Что, где дают? В какую очередь стать, чтобы не в пустую убить остаток жизни, и хоть чем-то обогатиться?
В стаю волков только волк может попасть. Чужака туда не пустят. Волчья стая – явление, где правит «хочу». Нет, меня просто так не расшевелить. И на время я сошлюсь, и на настроение. Мне бы попом быть. Чего-чего, а раскалённую кочергу голыми руками не схвачу.
Стало тихо-тихо. Ангел пролетел.
Всё ведь уже перераспределено, «прихватизировано», что можно растащить – растащено, что можно сдать в металлолом – сдали, что можно спрятать в разных уголках мира – спрятано, вывезено за границу.
Нам, простым смертным, что и осталось, так только облизываться и обсуждать, куда бы гробовые деньги вложить, где проценты выше, где скорая отдача. Конечно, я тут несправедлив в своих оценках. Но ведь хочется хорошо пожить, жизнь-то для живых.
Жизнь для жизни, власть для власти. Власть – это цель. И в кармане что-то должно шуршать. Нелепо думаю.
Хуже всего, когда вот так сидишь и гадаешь: будет или не будет? Не в этом дело. Я думал совсем о другом. Я спрашивал себя, может, не стоит сегодня идти на работу, болезнь придумать, не уволят же из-за одного дня. Невыход вот и будет решением всех проблем.
Но если проблемы уже сами по себе, если нет возможности или нет желания вылезти из проблемного дерьма, если сам себя успокаиваю и говорю себе, что всё терпимо, то потерпеть и пожить в дерьме, на это сил хватит. Время всё слизнёт, слизнёт и до свидания. Притерпеться ко всему можно, раз другого ничего нет.
Щёлкнул переключателем телевизора. У меня на кухне стоит дрянной старенький «Рекорд». Изображение дёргается, рябит. Кто-то говорит о денежной реформе, ваучерный рай уже пережили. Для меня сытая морда на экране, как красная тряпка для быка, ощущение, что сижу в бочке с помоями, и тот с экрана машет саблей. Раз, чтобы голову не снесли, непроизвольно пригнулся, глотнул содержимое. Глотнул и сплюнул. Чуть лбом о столешницу не стукнулся.
Мнительный я. Собственная мнительность подчас раздражает, но с этим мириться приходится, поздно ломать характер.
Характер есть у всего. Характер вещей обнаруживается вслед за характером хозяина. Меня дёргает от происходящего, и телевизор дёргается.
А как хорошо было бы к кому-то подольститься, кого-то ублажить, голос повысить на кого-то, кулаком стукнуть по столу, топнуть ногой в возмущении. Понахрапистее надо быть. Направить все силы на поддержание жизни духа. А у духа какая жизнь?
Вообще-то, определиться пора. Демократ я, монархист, революционер? Борец с несправедливостями? Сочувствующий? Красный, белый, зелёный? Или какой-то промежуточный?
К кому примкнуть?
В коммунистической партии был. Не первым перестал взносы платить, с заявлениями не выступал. Партия – это как вросшая в землю каменная доисторическая баба, ось, вокруг которой вращалась история. Что-то эта ось первой заскрипела, потом совсем остановилось колесо. Да не плавно, а рывком, так, что нас сбросило.
Невозможно ежедневно общаясь с жестокостью и тупостью сохранить душу в целости и относительной чистоте.
Для борьбы с несправедливостями и, чтобы быть стопроцентным демократом, - не в том я возрасте. Для борца, - нахрапа у меня нет, для демократа – угождать не умею. Даже если исключения какие-нибудь отбросить, всё одно мне места не найти.
Какие исключения? Если отбросить исключения, то неминуемо каяться придётся. Какой толк от моего покаяния? Теперь ведь и не упомнить, где нагрешил. А покаяние – это подробное и детальное выворачивание себя. С картинками.
Я не святой. За каждым человеком кто-то или что-то маячит. Открыто или потаённо.
Нет у меня ничего своего, всё во мне заимствовано у других, не знаю, правда, какому предку что принадлежало, в какой комбинации что получил, но я, составленный из множества, так и живу.
Подумалось, что веснушки или разные там отметины на теле, прыщи или родимые пятна – это следы от камней, которыми моих предков за грехи побивали. Мои грехи на теле потомков не одним пятном проявятся. А ведь, мне не помнится, чтобы камни в меня кидали. А может, и кидали – во сне.
Если хорошенько поразмыслить, грехов у каждого немерено, и немерено решений найдётся в их преодолении. Жизнь в одном месте одно отбирает, в другом – другое. А если она с голодухи накинется – всё из рук вырвет.
Сам до конца не понимаю, но интуитивно чувствую, что некая страшная сила начинает шестом ворочать в моей бочке. Всё что внизу, выгребается наверх.
Снова мысль пришла: бросить бы всё, уехать куда-нибудь. На край света, к чёрту на кулички. На необитаемый остров. Куда? На чём? На чём бы ни уехал или улетел, всё равно впереди будет остановка, будет конечная станция. Ничего нет вечно летящего или вечно ползущего. Любая вкуснятина приедается. Поезд, на котором еду по жизни, он ведь стоит, это жизнь движется. Внутри моего вагона чёрт-те что творится. Бардак. До второго пришествия можно ждать порядка.
Порядок – это не масло, на кусок хлеба намазанное.
Угрюм, нелюдим, ищу одиночества, - так какого рожна мне надо? В моём положении объективно лишь то, что не мешает беспристрастно с другими существовать. С чего это я уверовал, что всё другое полно ошибок и случайностей? Я и сам без грехов.
Мой грех – раньше был коммунистом, мой грех, что прошагал ступеньки от октябрёнка до членства в партии. Спрашивается, зачем, с моим-то характером, прибиваться к стае? А вот и не отвечу. В какой-то момент, чтобы не мешали определиться, чтобы не лезли в душу, надо быть «как все». Не сумел я заявить свои права. Не выложил на стол карты. Нет у меня ничего такого, что можно выкладывать.
Мотивы есть, поступков нет. Что касается мотивов, не мне в них разбираться. Пускай ими займутся другие, если кому-то охота придёт докопаться до моей сущности.
Не сужу себя за то, что, как и молчаливое большинство, выбросил партийный билет. Не выбросил, а припрятал, а вдруг пригодится-понадобится. Большинство сразу перестало платить партийные взносы, как только это позволили. Чего платить, бог знает на что, если эти деньги можно на бутылку истратить. Я подсчитал, сумму, равную стоимости «жигулёнка», в партийную кассу выплатил. Где теперь мои деньги, почему их мне не вернули? Ох, как пригодились бы они сейчас.
Теперь, что и остаётся, так глядеть на сытые физиономии на экране телевизора. Пыль, поднятая партийной машиной, в кузове которой мои взносы увезли, аккуратно увязанные в пачечки, давно улеглась, давно в заграничном банке проценты на чей-то счёт начисляются. Тю-тю моим денежкам. Что и остаётся, так помахать дяди ручкой.
Ну и плевать. Нечего маяться в предчувствии неуловимости ужаса. Неуловимость начинается с интонации, в которой растворяется суть. Теперешняя суть – надо идти на работу. Всё перемелется. Впечатления потом ощущением цвета впечатаются: серый - в синий, жёлтый - в розовый. И всё «квадратом Малевича» прикроется. Под чернотой мазни в двусмысленности жизни никто ни о чём меня не спрашивает.
Ладно, хорошо под колёса перестроечной машины не попал. А нечего пешедралом по автобану ходить. Таким, как я, по обочине с оглядкой идти надо. И не ходить, а оставаться на одном месте. Врасти пнём в землю.
Честно, - так мне порой стыдно было, что я такой. Хотелось порвать со своим прошлым. Надоело быть заторможенным. Надоело плестись сзади. Надоело не успевать. Мне хочется, наконец-то, почувствовать себя свободным. От чего?
Правила игры у жизни поменялись. Я принял их и не спокойно и не осознанно. Дошло, что игра в справедливость закончилась.
Жизнь – игра. Кто-то это сказал. Кто? Не помню. Не знаток драматургии.
Цель любой игры – собственная выгода, жажда получить быструю наживу. Козыри выложить. И не сразу, а открыть их в последний момент, когда никто от тебя ничего не ждёт. Так интереснее.
Удачу запряжённой держать надо. На всякий случай.
С жизнью как-то надо примириться, и раз, и второй раз попытку предпринять, заключить перемирие, не задирать её даже в мыслях. Несёт лодочку по течению, ну и пошевеливай потихоньку рулевым веслом, чтобы не забило в протоку, не усердствуй излишне, не раскачивай.
Задирать жизнь можно, если знаешь подноготную, если есть цель. А если опираться только на слухи, на «что-то», то ничего хорошего: был карман пустым, таким и останется.
Что толку жаловаться кому-то. Ты – ему, он – тебе. И не конкретно жаловаться, а на жизнь вообще, и что?
В голове туман – ничего не понять.
Разве умение жаловаться составляет зрелость? Наверное, умение знать, что придётся расстаться с чем-то, переступить порог характеризует знание. Может, так, может, не так.
Земля – она круглая, кто знает, к чему завтра нужно быть готовым.
В сон с картинками редко когда погружаюсь, что говорить про картины жизни, если что-то и вспоминается, так чёрно-белое. Это вот и странно. Перед глазами всё цветное, а сны – чёрно-белые, без подсветки.
Ночь как бы не спал, а репетировал. Мотает, мотает этот сон, сегодня в одно место уведёт, завтра в другое. И расспросить не у кого. И надо соответствовать. Только непонятно, кому или чему.
Выходит, я сплю до тех пор, пока совесть не куснёт. Она, родимая, меня кусает. Какими-то «мелочами» жизнь кусает. Результат всегда не тот.
Открыл глаза, кус проснувшейся совести почувствовал, машинально, рефлекторно схватился за нос, удачу не сглазить бы. Правильно, надо следить, с какой ноги встаёшь, как шагнул. Рот стараться держать закрытым надо.
На виске жилочка дёргалась, словно дятел холодным стуком ударял по сушине.
Хоть бы кто-нибудь пожелал в это утро мне удачи. Не я сам, а кто-то дверь за мной закрыл. Увы и ах. Здоровья можно желать, а удачу требовать надо. А раз потребовал, то с меня и спросят результат.
Снова возникло неистребимое желание куда-нибудь сбежать. Сняться с места, сжечь за собой мосты.
Материться хочется. Нутро интуитивно выбирает образ и модель поведения. Не пересаливать, конечно, не противопоставлять себя всем, по оставленному коридору прошмыгнуть, а коридор, щель, лаз, промежуток всегда есть.
Заболел я, наверное, выздоровлением.  Чего-то остренького или солёненького захотелось. Чего – не знаю. Понять не могу. Утро было какое-то особенное. Праздное желание в ожидание перешло.

                4

Живёт во мне любопытство. Неизживное, разное. Кого-то рыбалка интересует, кайфует от каждой копеечной пойманной рыбки. Кому-то любопытен результат скрещения кабачка с огурцом, или хрена с редькой. Кто-то из любопытства коллекционирует женщин. Моё любопытство от мальчишества. Потерю найти надо. Какую? Отличить что-то от чего-то не могу, а туда же. Глупо искать в том, что сам выдумал, сам чему-то поверил, и настоящей потерей озаботился.
Ещё и ещё раз спрашиваю, чем, собственно, озабочен? Как далеко можно зайти в откровенности, в возможности выговориться?
А озабочен тем, что хочется спокойно без напряга жить. Не разгребать, как курица, вокруг себя пыль, отмывая и отряхивая с себя грязь, не склёвывать завалящее, на сто раз пересохшее зерно, например, а возле кормушки полёживать. Полёживать и помалкивать. В сытости я и слова против не скажу.
Хорошо бы ещё, чтобы кормушка в тёплых краях располагалась, на берегу моря, под пальмами. И ложка большая возле неё.
Человек, что та крыса, сыр выгрызает вокруг себя, не замечая время жизни. А ведь для удобства пространство нужно. Оболочка временного пространства пустая никак не может быть.
Вот и выходит, в плохое время я родился. Для меня не нашлось хорошего времени. Я как тот танцор, которому всё время что-то мешает.
Судорожно вскинул глаза кверху, потом перекинулся и глянул в окно. Почувствовал чуть ли не тошноту. Рвалась душа куда-то. Что-то прикоснулось ко мне теплое и задушевное.
Чиниться от обстоятельства, становиться в позу, строить из себя всезнайку или заранее согласиться с любым предложением - это не по мне. Но ведь я и не дожидаюсь с ленивым видом прихода мастера. Чтобы по его приказанию становиться на работу.  Вышел из-под опеки. Неужель, только из-за этого радоваться надо?
День на день, конечно, не похож. Хотя, каждый, начинается с восхода солнца и заканчивается закатом. Одинаковости нет ни в чём. Знатоки говорят, что каждый листок на дереве отличается один от другого. Миллионы деревьев и все разные. Миллионы китайцев и все по-китайски непохожи.
Мне вроде и терять нечего. Я ведь не приближен к источнику распределения благ, в особой кассе деньги не получаю. Не первая скрипка, но и не последняя. Ещё бы определить, в каком оркестре играю. Подсказал бы кто. А дирижёр кто? А после того, как отыграл, куда стопы направлю? К кому? Сколько и чего иметь буду?
Мысли как бы притирались одна к другой, как кирпичи сцеплялись раствором непроизнесённых слов, как бы в сцепке приобретали другое значение.
Это ведь врождённое отличать несхожесть: к одному человеку приятие сразу возникает, магнетизм какой-то, другого на понюх не воспринимаю. Взглядом пересекаться не надо, чтобы определить, кто и как думает. Кожей, что ли, чувствую? Век такой, что все обходятся без элементарной порядочности. Опаска к друг другу.
Булькнул камешек, и пошли расширяющиеся круги по поверхности жизни. Круг кругу не противоречит. Каждый круг своего рода проекция одного уровня сознания на другое. Не просто так, а обнажая узлы противоречий. О, противоречий во мне полно.
Но ведь это не избавляет от плохого настроения, или от ощущения себя пешкой, или от злости на всё и всех.
Словами не передать состояние.
Конечно, сейчас про какую-то там общность говорить бесполезно. Каждый за себя. Спасаться и выкручиваться каждый сам должен. Это к условиям скопом подводят, а потом сам выбирайся. Рынок. На базаре, чтобы выторговать скидку, и лесть должна быть, и напор, и нахальство. Может, всё сразу. Махать хвостом, как телку, над чужим добром не позволят.
Только это, «может, всё сразу» не у каждого есть. У меня, например, нет. В душу мучительно смотрит тоска. Губы, правда, не кривятся. Чего там, время всегда неодобрительно рассматривает неудачника. Хорошее происходит тогда, когда кто-то делает плохое. В этом есть какая-то логика.
Я сначала делаю, а потом думаю. Делай, делай, только не переусердствуй. То умным бываю, то чуть ли не бабой-ягой становлюсь, то разрешаю себе превратиться в ничего не понимающего полудурка. Это когда рассчитываю, что пройдёт, никто не заметит моего подвоха.
А сегодня досадно оттого, что расчувствовался. Боязно заглянуть даже в недалёкое прошлое, как в глубокий, почти бездонный, недосягаемый взору провал. Да и не верю я сегодня, что кто-то создаст для всех нормальную жизнь. Для себя, конечно, кто-то постарается.
Больно много этих «кто-то» развелось. Быстро расхватали отвалившиеся куски.
Я не такой, я из другого теста замешан. Чёрта лысого, такой же, как и все. С одной лишь разницей, что считаю, до всего человек должен дойти сам. Тянуть руки к чужому добру, а ну как нахлопают по ним? Если, тямы не хватает самому дойти, то кто-то растолковать должен. Но не раньше, прежде чем в стену упрусь. Вот и комбинирую, вот и комбинирую. Ошибки человеку необходимы.
Оправдываюсь.
На всё есть свои причины. Я не более несчастен, чем некоторые. Сколько вокруг людей в сто раз несчастливее меня. У меня руки-ноги есть, голова на плечах, слава богу, мешок с болезнями ещё не открылся. Не стяжатель. И нет у меня синдрома «Буриданова осла», который умер с голоду, не в силах избрать, какую связку сена выбрать. Будьте уверены, я выберу, если выбор представится. Ну, не в считанные секунды, может, поломаю голову. Мотив ведь нужно понять. Выгоду.
 Может, из-за ощущения свободы или несвободы, может, из-за неумения или неспособности задавать вопросы, или, наоборот, чересчур увлекаться вопросами, этими размышлениями о жизни я переполняюсь? Одно дело, когда кто-то спрашивает, а если сам себя пытаешь, - толку от этого нет.  Самоощущение при этом ужасное.
Этим утром мне как бы и всё равно. Это чистая правда. Иллюзий не строю. Никакого желания нет идти на работу. Забиваю голову дурью.
О чём бы думал другой человек, окажись он на моём месте? А какое моё место, где оно? Кто в роли спасателя выступит?
Нет никакого смысла спасать человека, которому глубоко наплевать, спасут его сейчас или погодя минуту. От чего спасать? Прежде чем спасать. Предложить что-то надо. Я бы ещё посмотрел.
Это же, как нужно наперёд уметь заглядывать, это же непонятно каким зрением уметь надо выхватывать мелочи и осознать грядущие перемены. Чтобы что? Чуйка должна быть особая.
Чуйка, когда надо сказать «да», и чуйка уметь отказать.
Чуйка – чуйкой, предчувствие к боли загодя должно подготавливать, холодом обдавать.
Часы захрипели, вот-вот клокотать начнут. Норов свой показывают. Пружинным звоном напоминают, что на работу пора идти.
Не знаю, но другой раз страшно становится: куда идти, зачем жить? Конечно, наплевать в глаза тому, кто скажет, что я ненасытен, что мне много надо. Не много, как и всем. Но всё же, свои планы кажутся важнее, и когда прощают. Когда что-то предлагают – это бальзам на душу.
А всё-таки, что за спрос с меня предстоит? Нет же у меня ни малейшего желания меняться. Кожу менять не собираюсь. Я не змея, чтобы кожу сбрасывать. Какой смысл тогда переделывать самого себя? В угоду чему?
Молчу, не говорить же откровенную чушь. Чушь – непристойна, непроизносима. Что и остаётся, так отрицательно помотать головой.
Ну, какой спрос с уклониста? Сколько себя помню, от работы никогда не отлынивал, а что касается разговоров и общения, тут я пасовал. В школе, только учитель откроет классный журнал, начнёт водить глазами по списку, как непроизвольно вслед за такими же оболтусами я начинал пригибать голову, прятаться за спину впереди сидящего, даже если урок знал. Боязнь какая-то у меня врождённая стоять под взглядами, боязнь, что припрут вопросом к стенке, куда-то не пропустят, что-то не достанется. Боязнь насмешек и показаться ущербным. И тогда, и теперь всё труднее и труднее сдерживать то, что рвётся наружу.
Теперь-то я знаю, что опаска в генах, от родителей досталась. И отец, и мать побывали в мясорубке репрессий. Нет, голову в плечи они не втягивали, не озирались постоянно, но опаска присутствовала. Поэтому, у меня человеческой наглости, предложить самого себя куда-то, нет. Для этого бесстыдным надо быть, прохиндеем. Вот и потею я над своими думами, будто воз везу. И дело тут не в смелости.
На меня всё влияет: расположение звёзд, фазы луны, пятна на солнце. Может, чего-то вчера по телевизору не расслышал, предупреждения какого-то? Вот сегодня и приходится комбинировать. Нет бы, что не так, пропустить и не думать об этом.
Нельзя требовать от пожившего, сколько-то там лет человека, чтобы у него не было никакого прошлого. Прошлое всегда есть, оно отягощает. Оно – груз жизни. Для жизни сила нужна. Настоящая сила. Поддержать кто-то должен, чтобы не свалиться в яму.
Размышлять о том, что прошлое требует, на это причины какие-то особые надо. А иначе только голову хуже забивать. Ведь не знаешь, какая роль отведена, какую роль играю в жизни. Никакого понятия в этом.
Я считаю, что немногие имеют силу-смелость правду-матку резать. Разрешение они получили. Не мне судить: справедливы слова или несправедливы. Переживательный процесс сам по себе «немногих» мало волнует. Бесстрашие и наглость их бодрит, что ли. Смотреть в глаза, и резать позабористее. Всё-таки, красивые у меня соображения.
С чего такая смелость приходит, а, наверное, из-за качнувшегося равновесия: сначала предпочитал я молчать, таить и копить в себе злость, чувствуя при этом себя страдальцем, страстотерпцем, а потом уже в тишине одиночества отыгрывался.
У каждого есть своя, особая память, когда старое новым вскидывается. Когда находишься на перепутье, когда не знаешь, с чем уходить. Вроде бы пуст, и в то же время, тяжесть давит.
Ведь человек не идёт куда-то, по-правде, он уходит откуда-то, от своего начала. Плохо, когда под тобой ничего нет.
Нет. нужно как можно меньше отвечать на вопросы и больше прочёркивать.
Неловко поставил чашку в раковину, ручка отвалилась. Знак это или провидение? Засосало под ложечкой. Открыл кран. Переступил с ноги на ногу. Вода наполнила чашку. Стоило ли её мыть? Выбросить, разбитое в доме нельзя держать.
Во всём главное, не сорваться с цепи, не переусердствовать. Рано или поздно всё придёт к концу. Такая жизнь или любая другая, какая разница. Дразнить гусей не стоит. И на вопли обращать внимание не надо. Каждому воздастся по его вере.
Мысли рваные, одно с другим не связано. Но ведь не может мысль ниоткуда прийти и никуда исчезнуть? Для чего-то она родилась? И вот что удивительно, гнездо рождения мыслей – голова. Она одна на плечах. А почему рой мыслей такой разный?
Иногда задумываюсь, не покидает ощущение, будто, окажись на моём месте любой другой человек, всё у него происходило бы точно так же. Какое такое особое место занимаю, чем оно разительно отличается от других мест? Чем наделила меня таким особым природа?
Скорее всего, нишей, которую заполняю. Никто другой в ней не поместится. Меня втиснули в неё при рождении. До меня ниша наполнена была. Поэтому отвечать мне приходится из-за двоедушия и двоемыслия предков. Так-то!
Пугающие мысли не отпускают. Всё же, какой-никакой опыт по преодолению несчастий имеется. Любой опыт представляет ценность. Так что, хочешь совершить какую-нибудь глупость, прикинь последствия. Расслабься. Удовольствия только в расслабленном состоянии получают.
Продешевить боюсь? Ещё курочка яичко не снесла, а я думаю, как скорлупу разбить и не порезаться.
То, что требует воображения, это я способен понять.       
Чего не отнимешь, внутренний взор есть, сохранилось у меня первобытное чувство по подземному гулу, по уловленным вибрациям-импульсам от клубка сплетений многих настроений, могу узнать, прочувствовать приближающееся землетрясение.
То, что приближается, оно ведь предупреждает. Перед землетрясением собаки начинают выть, змеи из нор выползают, коровы мечутся в хлеву, птицы стаями летают. Стонать земля начинает. И нутро чувствительного человека чем-то отягощается.
Ну и что, сожмётся нутро, а толку-то? Моё нутро пятый год, как сжалось, так и не расправляется.
Босиком по раскалённым углям не хожу, молнии не полыхают над головой, камни с неба не валятся. Все ждут, и я жду. Жду, что кто-то оценит? Выставит меня против кого-то.
Помрачение в голове, но оно недолгое. Тот, кто за всем должен смотреть, кто поставлен, он с нас должен испрашивать. Почему-то не спрашивает.
Пионером от поручений под любым предлогом отлынивал, на сборах отсиживался сзади, красный пионерский галстук носил под рубашкой, за что меня даже исключали на какое-то время из пионеров. Как исключили, так и включили: учился неплохо. На путь диссидентства я не стал.
Школа, всё-таки, сеяла доброе и вечное. Почему всходов нет? Что и взошло, не тем оказалось. Значит, семена изначально протравленными были. Кто такие посеял?
Раз из пионеров исключали, то в школе о комсомоле и думать нечего было. Без членства в комсомоле про партию и думать не моги. А в партию меня маниловская мечта привела: мир переделать хотел.
И везде облом. Не полный, а так – серединка на половинку. И не хорошо, и не плохо. И раньше, и теперь. Дух в нашей стране поменяться не может. И моё отношение ко всему застыло.
Какого-то особого умения не привлекать внимания нет.
Отмолчаться, так чтобы не заподозрили в тайном намерении, чтобы сочли за умного - это тоже умение.
В припадке совести понимаю, что не только разговора о себе не заслуживаю, но вообще ничего из себя не представляю.
Тем не менее, тем не менее…
Отношение к тому или иному происходящему не с перебора духовности или умствования, или взвешивания до грамма приятия или неприятия начинается. Судьба или сама природа всем распоряжается.

                5

Едва продрал глаза, как серая пелена наползла. Это и есть суть состояния смены. Говорят, когда не хватает чего-то одного, весь мир сразу пустеет. Конечно, это глупость. Мир – это то, что под носом. Откуда я могу знать, что творится в соседнем городе или в Америке? Почему на ум первой Америка приходит? Да потому что не живём мы, а выгадываем, сравнивая жизни. Может, когда мира нет внутри, тогда действительно острая нехватка чего-то одного единственного, ничто не заменит.
Если я чего-то не хочу делать, меня, разве что, ни почём не заставить. Из-под палки нужного результата не получить. А если к палке приучили?
Совок, я совок несчастный. На что совок гож, - так вычерпывать из полузатопленной лодки воду. Мы ведь все эти годы плывём. Куда – неизвестно. Чтобы не потонуть, полагается кому-то махать ковшиком, кому-то грести вёслами, а кому-то управлять рулём. Мне-то какое дело, кто как о ком судит? Моя совесть чиста. Но почему-то сердце болезненно дрогнуло от этих мыслей.
Как говорится, ни рожи, ни кожи. Ничем не выделяюсь. Глаза, и те маленькие, тусклые. Когда глаза голубые – понятно, чёрные – с ними всё ясно, а если цвет неопределим? С детства неопределим?
Мать назвала меня Глебом. Не знаю в честь кого. По моим теперешним прикидкам, Глеб должен быть черноволосым, с крючковатым носом, что-то воронье должно быть в облике. Бабушка меня звала – Хлебушек. Хлебушек, если он не горелый, оттенок золотистости имеет. Глеб – хлеб. Так и фамилия у меня – Горбушкин. Имя что-то разрешает, что-то запрещает, что-то предписывает. Моё имя сторожится, ему многое противопоказано, укоризна в нём слышится.
Назвал сам себя, и что-то торкнулось в сердце. Не наползла радость. Какая может быть радость? Глаза поволока затянула. Глаза смотрят, но не видят. Видят то, что не должны видеть, что находится за стенами дома, за облаками, за пониманием.
А губы сжаты в нитку. Боюсь лишнее слово произнести. Мышцы рта свело, как сводит пальцы в кулак перед предстоящей дракой.
Многие мысли пугают. Хорошо, что никто не может их считать. Чего там, каждый хранит в сердце какую-нибудь тайну и всю жизнь старается уберечь её от посторонних глаз. Всё даётся по человеку. Другой раз добра вокруг полно, а взять совестно, что ли.
День, с этим спорить нельзя, будет того цвета, с каким настроением встал. Перебить это настроение может что-то сногсшибательное, переворачивающее всё с ног на голову. Семь дней у недели, семь цветов у радуги. Семь настроений у человека.
Когда тебе семь лет, проблем никаких. Ну, двойку схлопочешь в школе, - за это отругают, но не убьют. В семь лет ты и не ретроград, не демократ, не демагог, не болото.
А если прожил семь раз пор семь? Что-то ведь уже нажил, что-то терять не хочется.
Железные обручи сдавили грудь. Расслабиться как-то надо. Хорошо бы принять на грудь. Ещё не хватало, чтобы и обручи, и дыба, и всё-всё, чтобы таким способом от меня признание добивались. Видно, ночью меня сонного спустили на пятый круг ада, где черти железные обручи набили, но до конца закрутить гайки не сумели. Что-то вытолкнуло меня наверх.
Ясное дело, ангел в последний момент вытащил меня. Не сумел я гикнуться, хватил свежего воздуху и ожил.
Где-то в районе затылка сохранилось ощущение нехватки воздуха. Ужасная смерть, когда перестаёт хватать воздуха. Чем лёгкие тогда заполняются? Чем человек захлёбывается? Ощущением захлебнуться нельзя или можно?
Если такие мысли с утра – добра не жди. Почему утро меня невзлюбило? Некому за меня заступиться.
Я с первых минут начал бояться наступившей пятницы. Первые пятничные минуты ускоренно вгоняли в никчемность, в униженность, в зависимость хотения. Не понимаю, с чего рассердил мысли, что они начали щекотать голосовые связки. Что странно, я стеснялся самого себя этим утром. Барышня кисейная.  Плечиками пожми. Штанину поддёрни, чтобы не наступить на край, оторвавшийся тесьмы.
Последнее время, что и делал, так ждал удачи. Удача, конечно, хорошая вещь, вот и выходит, что эта связка удача и страх на хотении зациклена.
Время липнет. Время подсказывает, что? Если хочешь чего-то понять, сам пойми. Ничего нет. Не в смысле ничего, а нет определённости.
Впору взывать: царица небесная, матушка, за что наказываешь, маяться заставляешь?
Пашем за так. Многое пережили. Лишь бы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Позор не должен жечь. На чём больнее корёжиться, - на костре позора или на иезуитском костре?
Голова работает здорово, смальства приучена. Мне бы сварганить какое-нибудь дельце.
Что было в прошлом, то можно сравнить с чем-то. А будущее, ни по протяжённости, ни по насыщенности, полжизни впереди, треть жизни – сплошной мрак. Какое-то позднее понимание пришло. И вот что странно, вроде бы жил честно, а значит, хорошо, но такой честности и врагу не пожелаешь.
Сейчас бы жить, горя не видеть, ан нет, с самого утра маетно.
Живёшь – ну и живи. Из кожи вон нечего лезть. Делай, что говорят. Коль считаю себя поумней – кукиш держи в кармане. Ничего же не решаю и решить не могу. Как бы вне времени и вне пространства.
Какими мои хотения были в пятничное утро? Не ходить бы на работу, меж страниц книги найти бы заначку, получить известие, что где-то в Канаде отыскался богатый дядюшка с наследством. Почему-то про Канаду подумалось. Все родственники в Канаде умирают бездетными.
Ни одно из хотений неосуществимо. Хотеть не противоестественно, это как дышать, есть, спать. Хотение – брутто, а нетто – это то, из чего брутто хотения состоит. Меняю пустое на полное.
Раз что-то неосуществимо, то и не стоит биться головой об стенку. Не стоит держать в голове столько вопросов, что за нужда такая выстреливать ими?
Бывают такие минуты, когда спрашиваю самого себя, почему я такой? Какой такой?
Честно признаться, я не пропитан так называемой духовностью. Сомневаться для меня, привычное состояние.
Если что-то на язык пришло, так лучше сразу это сказать. Лучше, как говорится, раньше, чем позже. Да, что-то мерещится, что-то мнится, что-то думается. Кажется, вот-вот постигну, увяжу одно с другим, уложу, осядет, отстоится муть. Но ведь с утра не выговориться. Не накопил достаточно слов. Ленив утром язык. Посыл не тот.
А главное дело, всё равно всё ни к чему: раз природой и обстоятельствами устроено, тут мудри не мудри, всё то ж на то ж сойдёт.
В это утро почему-то хотелось уйти в возможность вчера, а оттуда ещё дальше, а потом вернуться. Вернуться несуетным, без страха. Вчера надежда появилась. Задним умом так решил. И ещё подумалось, что вожжаться с тем, кто не охоч до жизни, эта самая жизнь долго не будет. Не нянька она.
Много ли времени прошло? Не знаю. Секунды, наверное? А может, те секунды в столетия завёрнутыми оказались. Я могу просидеть так весь день, не проронив ни единого слова. Моё второе «я» не собирается бежать от меня. Куда ему бежать? Мы порабощены друг другом. Так сказать, принимая во внимание местные нужды.
Почему вчера всегда можно препарировать? А разве не из вчера меня в ад спустили? Разве не вчера я осознал, что теперешняя жизнь – пляска первобытных дикарей у костра: кого-нибудь, да и сожрут? Чур, меня последним. Но при этом я не должен видеть, как кого-то съедают.
Как бы глубоко внутри ни таился страх, он обязательно всплывёт на поверхность. Страх – воздушный пузырь, лопнул, - и следов никаких.
Или следы остаются?
Думалось вяло, обо всём и ни о чём. Секунд десять медлю, кошу глазом на календарь на стене, высматриваю праздничные дни, подсчитываю дни до отпуска. Давно уяснил, что обо всём думается, когда сам о себе не хочу думать. Ни на шаг, ни на полшага сдвинуться в сторону не получается.
А зачем? Пол подо мной не прогибается, земля не шатается, в лужу не ступил. Не тону, пеплом вулкана не засыпало. Воздуху хватает. Сыт. Не так и плоха жизнь. Кто-то в несколько раз хуже живёт.
Мне не жалко этого «кто-то», нисколько не жалко. Он погряз в своих мыслях. Через чужое болото гать не сразу проложишь. Да и не надо. Больно надо для кого-то таскать по грязи брёвна.
Неуютно. Честно высказаться про себя не могу. Могу поздороваться, могу спросить про погоду. Дальше – точка. Дальше из меня клещами слова тащить надо.
Вдруг сердце колыхнулось: увидел улицу Горького, на которой стоял наш дом, увидел себя мальчонкой, увидел липу, увидел проулок, по которому машины не ездили, так он весь был в траве-мураве.
О прошлом и будущем приятно думать, потому что прошлое минуло, а будущее не наступило. Да и каким будет это будущее, - поживём, увидим.
Чудно. К чему с утра задаваться вопросом, кто и как живёт? Я – это я, все остальные – они. Наскрозь понаставленных рогаток не продраться.
Тем не менее, что за ощущение родилось? Кто-то или что-то начинает двигать мною, и не просто двигать, а садится на шею, тяжесть чувствую, взгромоздился непрошенным, к вечеру ни шеей не пошевелить, ни спину разогнуть не смогу. Только и остаётся уповать на то, что новая ночь спину распрямит, и шея к утру обретёт подвижность.
Странно, плохо понимаю, о чём думаю. Плохо понимаю, тем не менее, прислушиваюсь, как отражается во мне происходящее. Не всерьёз рассуждаю, с подковыркой, с издёвкой, вроде как не о себе, а о постороннем человеке. Может, все мы и есть посторонние в этой жизни? Все вместе, а как бы все наособицу. Не в своём стойле росли, не свою жизнь живём. Выработать потребность чего-то надо.
С кем бы мне сравниться жизнью? После мысли о сравнении с кем-то, возникла неприязнь: мало ли кто как живёт. Навязывать своё представление не хочу. Чтобы сравнивать, нужно знать наполовину, на треть, на вершок больше. Чем придётся расплачиваться за лишнее знание? Взамен вдруг попросят вывернуться наизнанку, запустят руку внутрь. А если не туда запустят? Бог знает, что с первого раза подцепить наощупь можно.
Затаённое ожидание неприятностей с утра перекрасить весь день во что-то светлое не может. Обособиться не получается. Да и не надо. Мне бы день простоять, да ночь продержаться.
Перед выходом из дому солнце на миг пробилось в прихожую, блик отразился в зеркале. Отразился, послушность какую-то создав. Дверь закрывал, совсем уж покорный собственному импульсу, при полном отсутствии чьего-то внешнего влияния и давления.
Может, в этой покорности была основа свободы?
Мир – это я и те, кто рядом. Те – много сказано, кто-то один и кто-то третий лишний. Мир уменьшился в объёме, мир стал маленьким: ладошкой прикрыв глаза можно было отгородиться от всего. Мир умещался в глазном яблоке.
От добра добра не ищут. Никакой другой жизни заранее не вижу, заранее и отрицать нечего.
Половине населения Земли хоть бы что в это утро, ни лукавить, ни скрывать свои чувства они не собираются, они не берут ни приступом, ни измором короткие минуты восхода солнца. Разлепили глаза и довольны. Для половины населения, не Земли, а города за окном моего дома, игра в третьего лишнего, смысла не имеет. Смысл требует особой осторожности. Смысл заставляет держать на виду закрытой калитку входа во что-то новое.
Тесно мне было этим утром. Нехорошо и тесно.
А разве может быть тесно продукту эпохи в своей среде? Чуть не сказал, в пятнице, отнеся день недели к среде обитания.
Состояние, - хочется, по крайней мере, этим утром, почувствовать любовь жизни ко мне. Ко мне конкретно. В чём это выразится - не знаю. А то ведь получается, солнце для всех всходит, воздух общий, птицы поют независимо от того, слушаю их я или нет. А для меня лично что? У меня не зародилось ни на минуту сомнения в правильности жизни. Что-то должно быть подписано снизу строчкой.
Состояние неутолённости, оно заставляет всё время быть начеку, заставляет ждать. А ждать и догонять - что в этом хорошего? Спор или непонимание из-за чего, конечно же, из-за идеи, из-за принципов.
Гегель, мировая диалектика, какие-то там три составляющие. Переходный период. В переходный период собрать бы всех баламутов в одном месте и бомбу бросить.  Чтобы жить без всякого напряжения, без всяких усилий. Как в необходимости, от которой может и не совсем хорошо, но надо.
Часы бегут, я почти физически ощущаю, как неостановимо течёт время.
Ни «да», ни «нет».
Ждать то, к чему давно готов, – это одно. Когда долго ждёшь, радость от получения короткая. А если вместо радости неожиданно свалится на голову кирпич, сразу убьёт – ладно, а если калекой сделает?
Воображение хорошая штука, но быть в шкуре кающегося грешника, из которого вытягивают всё новые и новые прегрешения, извольте, тут я - пас.
Не скрою, есть во мне что-то от циника. Святого циник при себе не держит. Бог от меня отдыхает. Но ведь из-за этого кусать меня не стоит. Чужие меня не понимают, но ведь кто-то должен оценить, понять, каких усилий стоит мне держаться на плаву?
Ощущаю. Как на лице появилась добродушно-лукавая улыбка.
Выходит, что мне нечего сказать другим людям? Не обязательно что-то говорить.
Наверное, минуты не бывает, чтобы я сам с собой не говорил. Я раскаиваюсь в своих ошибках и прегрешениях. Хочу вымолить себе прощение. Никто меня не слышит. Ни одного моего голоса не доходит ни до кого.
Не всё так плохо. Судьбу, понятно, на худой кобыле не объедешь и не обманешь. Можно тешиться неправдой, но неправда плохо греет. На не натопленной печке не согреешься.
И вообще, узнавай не узнавай. Всё равно всего не узнаешь.
Иду на работу. Это хорошо.
Работа, крыша над головой, какое-никакое благополучие, - что ещё надо? Главное, работа есть.
Ясно, как божий день, пятница не жёлтого цвета. Ничего солнечного в пятнице нет. И не зелёная она. Пятница не гусеница. Зелёный, липовый цвет, у четверга. Четверг - тоска зелёная, с него медленно неделя катится к выходным.
Когда всё на виду, хорошо. Придурковатые – они не остроумные. Придурковатым подумать о себе лучше, - времени не хватает.
Пятничное утро приобрело коричневато-серый оттенок, со светлыми проблесками. В пятнице всё неизменно. Чуть светлее, чуть темнее, но никогда полной уверенности. Часы не то, чтобы останавливаются, но время двигается медленнее. А если бы на всей Земле часы у всех остановились бы?
Эта неопределённая мысль, как бы заключилась в рамку определённости.
И слепому видно, если с утра говорить и думать небрежно, всё будет неминуемо…
Что неминуемо?
Переживаю из-за того, что не в той стране живу? В какой меня родили, в той и живу. Сменила страна название. Время начало течь иначе. Но воздух, вода, земля – те же. Власть другая? Так я всегда против власти. Между землёй и мной нет власти.
Мельком при выходе в зеркало посмотрел. Глаза приняли слегка растерянное выражение, стекло призывало поразмыслить над загадкой утра.
Возникло желание рассмеяться, пускай, нервно. Не барство меня одолело.
За спиной что-то маячит, жизнь там притаилась, ждёт от меня каких-то слов, каких-то впечатлений, новых и непривычных.
Я же жду, вот-вот из пустоты Вселенной вынырнет что-то и положит руку на плечо. Сигналом это будет. То ли это жду, что-то другое, - так ли это важно. Умные люди на такое не смотрят, глядят, как бы поудобнее обжиться.
Был бы счастлив найти слова, которыми мог бы изъяснить то, что ощущаю и испытываю.
Когда смотрю в зеркало, смотрю, слушаю тишину. Тишина лжива, тишина прячет в себя враньё. Гляжу глаза в глаза в отражение. Там всё рябью пошло. И рухнула там тишина. Заклубилась. Ничего, скоро всё отстоится. Двойное чувство какое-то: нехорошо, а вроде, как и хорошо.               
Утро ясности не внесло. Действительность не поменялась: правую ногу утром с дивана первой спустил, левой рукой почесал за левым ухом, бреясь, в зеркале не показался сам себе чудовищем. Палец не обжёг кипятком. Кусок хлеба не упал со стола маслом кверху. Дверь без скрипа за спиной закрылась. Чёрная кошка дорогу не перебегала, с пустым ведром женщина навстречу не попалась.  И, тем не менее, странная череда зыбкости набора происходящего ощущалась во всём.
Мир как бы сузился. Вчерашнее отдалилось настолько, что казалось малозначительным и невнятным. Вчерашнего, вроде как, и не было. И сегодняшнего с гулькин нос, не больше ложки манной каши.
Странно, тукает и тукает мысль, что всё имеет свой смысл и значение. Всё не просто чья-то прихоть, а всё живёт, жило до меня и меня переживёт. И что-то важное, самое важное в жизни, оно всегда где-то рядом. Оно не уходит, оно и не прячется, оно позволяет делать то, что я делаю. Хорошо делаю или плохо, - это другой вопрос. «Важному», главное, уверить, что жить – это не страшно.
Как же не страшно? Страшно, да ещё как. Неопределённость пугает. Телевизор лучше и не включать, - разваливается страна. Пересмотр, перебор прошлого идёт. Из загашников вытаскивается всё самое отвратное. И никак не избавиться-освободиться от неправильного мышления.
Сейчас, о том, чтобы пятилетку в три года выполнить, и не заикаются, Америку не догоняем, сколько там надоили молока от коровы в колхозе, молчат, даже я лично не знаю, мне хочется что-то про Пензу узнать, чего и за какие бабки завезли там в магазины, - об этом молчок.
Все стараются не превышать скорость. Дороги разбиты. Про дороги лучше молчать: у страны свои дороги, у человека – свой путь. И то, и то в ямах.
Жизнь теперь такая: сначала захватить надо, а только потом с пользой употребить. Суета начинается, как только комиссия сверху явится.
Вот и выходит, перестройка - комиссия от Бога сверху явилась в страну, чтобы ревизию произвести. На учёт и позакрывали кассы. Из-за этого и зарплату задерживают.
У Бога забот полно, больше своих трёх дней ни на одну страну он не потратит. Знать бы, сколько человеческих лет укладывается в три божеских дня?
Что-то различия между фразами не делаю. Не слышу себя, что ли? Если не слышу произносимых слов, то, чтобы позвать кого-то, написать на стене послание надо.
Кому писать?

                6
   
Мозг отказывается понимать происходящее. Пожал плечами, опустил голову. Стеснение в груди не проходило. Это, тем не менее, рассуждения не прервало. От происходящего мысли отталкиваются: от изображения в зеркале, от экранной суеты телевизора, от странности вообще всего.
Если жизнь достигла дна, никаких перемен не происходит, то неважно, в сердцевине находишься, сверху плаваешь, в осадок выпал. Всё неважно. И театрально поставленные поучающие голоса, пронзительно скрипучие, всех этих умных-умных людей, к которым и мне хотелось бы относиться, глухо доносятся, как бы из тумана. Так они и сами толком не понимают, о чём вещают.
Странно, временами улавливаю, что я достаточно умный и при этом понимаю, что любой ум умирает вместе с человеком. Ум без человека не живёт.
Утро, всё-таки, сегодня особенное. Поздно, слишком поздно приходит осознание себя. Наверное, всё из-за того, что умственный реактор в голове холодная свинцовая крышка купорила, ни внешним, ни изнутри мыслям сквозь неё не пробиться.
Клокочет в голове варево. Оседает пар на свинцовом саркофаге, стекает хотение струйками опять в этот же котёл. Столько времени, уйма времени – и всё впустую. Недостаточно быть умным для своего ума, чтобы понять глупость жизни. Утро до бесконечности тянуться не может.
Туда – сюда ходит набор сит, сеется, вытряхивается мука жизни, вправо – влево, щелчки и постукивание, сыплется в отходы прошлое. Всё горкой, горкой. Лёгкое, мяконькое на ощупь, воздушное прошлое, всё вниз, всё вниз сквозь отверстия. Конечно, куда без этого, как бы ни берёгся, либо так, либо этак, - отсев всё одно измажет, избороздит морщинами, согнёт усталостью.
Так что, ещё на выходе из квартиры, надо было стряхнуть, оббить с колен пыль, с живота. Не оббил, пошевелиться лень было. Смысла никакого нет чиститься. Разрешения не получил. Письменно, письменно с печатями разрешение должно быть выдано. Печатями подтверждено.
На что подтверждение? Делать добро? Наверное, и без подтверждения к деланию добра приходят, кто – раньше, кто – позже. А кому-то начхать.
Что толку, если желание делать добро возникнет, когда сил нет?
Кот ленивый я, и ничего больше. Рассуждаю. Того и гляди, поучать возьмусь. А сам-то безупречен?
Не знаю с чего, но в это утро рубаху чистую надел, побрился. Никак битва предстоит?
Словно крутит какая-то нечистая сила и всё об одном и том же. Перебором обычных вещей не интересно заниматься. Смысла в этом нет. Если что и не понятно, так стоит ли запутывать ещё большей непонятностью и без того сложную жизнь?
Прикинешь, так со мной мысли связаны, про мою жизнь. Порой думается, что каждая мысль сама по себе, как зёрнышки в куче, а иногда приходит в голову, что склеенными между собой мысли выдавливаются, новая тащит за собой ржу звена старых раздумий. Сами по себе мысли никого не заставят обернуться. Всё копошится, копошится, соединяется, делится, снова соединяется. Потом – бац, росток чего-то нового проклюнулся. И снова ломать голову приходится, - к чему он?
Вдруг, внезапно ничего не совершается. Ни-ког-да! Ни с того ни с сего чирей, разве что, вскочит. Решение приходит медленно, оно наползает, оно наполняет, оно даёт какое-то время на передышку. Оно, наконец, пути отхода отрезает. На тонкой-тонкой ниточке висит, колеблется, выбирает.
Странно, хочу понимания, сочувствия, ощущения, что я не одинок. Перемены желаю? Но ни жениться не собираюсь, ни разводиться. Ни в любви объясняться. Ни уличать никого не хочу. Ни распинаться перед журналистами, почему-то про журналюг подумалось, о том, что всё – трындец, - я в голове не держу плохое.  И вообще, так считаю, дурить самому себе голову, - глупость несусветная. Мне что в рот ни положи, всё мёд. Особенно в такое, непонятное утро.
Выставил вперёд ухо. Озадаченный я какой-то с утра. Перемен жду. Если бы так. Приспичило – вот и всё объяснение. Приспичило – это не игра, а хотя бы и игра, только прихотливая, капризная, своевольная, не требующая расспросов.
Дожил, думать и то надо согласовать. Без разрешения ничего нельзя. Времечко такое. Допустим, заявил что-то, на моё заявление назначат слушания, обсудят возможность удовлетворить. Не понравится мне ответ, последует – не нравится – увольняйся. И никто честить не будет. В приливе неудержимой радости, не стоит утро на месте, почувствовал потребность выговориться. Неправильное у меня мышление.
Я сам по себе. Заезженная моя пластинка крутится и крутится.
Что я собираюсь делать?
А почему надо непременно что-нибудь с собой делать? Может, обойдусь этим днём без делания. Отпуск скоро. Вера в хороший отпуск - всё одно, что вера в доброту. Отпуск отгуляю, а там – будь, что будет.
Вчерашнее исчезло или сегодняшнее не наступило? Разве может так быть: спал-спал, а проснулся с вчерашними мыслями. Ровно с того места думать начал, на котором вчера забылся. Почему? Вчерашним меня не унизишь, а раз с того начал, чем вчера кончил, то чья-то хотелка меня не касается. Как бы кому-то не хотелось.
Снова повторюсь, что жизнь меня не разлюбила окончательно, и я стремлюсь соответствовать.
Почему, другой раз всё забывается, а другой раз ещё и ненужные подробности всплывут?
Вопрос риторический. Не ко мне.
И, тем не менее, всё, как всегда. Не более.
Всё – и мысли, и движения – это лишь попутные действия наступившего дня. День – это как вагон поезда, сидишь в нём и едешь. Относительно шкафчика какого-нибудь – сижу, относительно удаляющегося крыльца дома – двигаюсь. Нутро сжалось. Что-то, я чувствую, хочет меня вывести из равновесия. Оно видит меня насквозь. Неуютно стало. Хорошо, что головокружение не началось.
Ой, какое головокружение? Человеку с улицы, а я ведь – работяга-строитель, мы - люди улицы на голову крепки.
Был бы кошкой, выгнулся, протянул вперёд когтистые лапки, зевнул, покрутился, потёрся возле ног, - что-нибудь и получил бы в награду за ласковость и хотение.
Я вот усомнился в хотении, в незыблемости моральных устоев, в том, что прожил жизнь не зря. Сам про себя я не всё знаю. Не знаю, на что способен. Тут сомнений нет.
У меня часто бывает согласно выражению «на охоту ехать – собак кормить». Приспичит – начинаю решать. Сначала, что и остаётся, так напраслицу на себя наговариваю, начинаю признаваться во всех смертных грехах. Признаться в том, чего не натворил – предрассудок. Самокопание – это беда. Предрассудок – это такой тормоз, что всё из-за него стоит на одном месте. Бередить старые раны, - только углублять их, бесполезно, никому не под силу, сколь ни прилагай усилий, не заглушить боль. Боль болью перешибают. Запиться болью нельзя, и захлебнуться в ней невозможно.
Всегда был исполнителем чужой воли. Что нехорошее если и делал, то с разрешения. А разрешённое нехорошее прощается, а прощение усердием отрабатывается. Круг замкнул. Нет, на задних лапках ходить не заставляют. На двух ногах я на работу хожу.
Если два человека чем-то связаны, то самые-самые недостатки каждого уравновешивают друг друга. В моём случае сегодня нет рядом такого человека. Так что, некому пустить кровь? Оскорблённое самолюбие (чем, и кто его оскорбил?), яд впрыснуло?
Не из чугуна я сделан, не резиновый я. Давить на меня можно лишь до какого-то предела. Дальше, а дальше одно – или сопротивляться начну, или взорвусь или закаменею.
В некоторых обстоятельствах слова приобретают какой-то особый смысл. Не понять, с чего вдруг стопорит: не можешь идти вперёд, отступить назад не получается, сдвинуться в сторону, - сил нет. И загладить вину - это означит потерпеть поражение.
Стервозность какая-то. Убраться бы от всех, а не выходит.
Толком не знаю, чего хочу, предчувствую, что кому-то другому за меня решать придётся. Чего там, то ли я перерос людей, то ли они не доросли до моего понимания.
Начало рабочего дня, и как потянется этот день предсказать можно. Каждый день одно и то же. Начальница участка, а начальником у нас женщина, кого-нибудь отчитает. Причина найдётся. Конечно, раствор привезут без задержки. Как всегда, мы постараемся как можно быстрее выработать раствор. Конечно, кубометров кладки будет меньше нормы, на кирпичах сэкономим, а раствором заполним все пустоты. Главное, перекур как можно дольше продлить. Мастерицу, а она у нас мамаша первоклассника, Зубов спровадит в прорабку, узнать про спецовку, про слухи о зарплате.
Отлучка мастерицы будет долгой: сын во вторую смену учится, разбудить надо, наставить, что и как. Во время длинного перекура, под стуки костяшками домино, мужики заведут разговор про политику, опять расклад будет неутешительным, опять кто-нибудь сорвётся, обматерит власть и конторских. Опять Леха Смирнов запустит руку в карман, позвенит копейками, сожалея, причмокнет губами, предложит сброситься, - он всегда готов сбегать за пузырём.
Может быть, что в последнее время стало редкостью, у Лёхи в заначке бутылка окажется. Выставит он её на стол. Конечно, одна бутылка на восьмерых мужиков всё равно, что слону дробина, губы помазать.
Снова разговор перейдёт на невыплату зарплаты. Слова будут произнесены какие-то нагие, бесстыдно откровенные, но неубедительные.  Именно неубедительность лишает слов веса.
Один начал, другой ответит, но ни за какие коврижки не согласится – самолюбие агромадное дело. По чужому пути не пойдёт.
И замолкнут мужики, и молчание будет как итоговая черта, как жирная точка в конце запутанного предложения.
Разливая водку, Витёк Зубов чуть помедлит. Спросит: «Тебе, Сергеич, плеснуть грамм пятьдесят? Ну, как знаешь. А мы выпьем, чтобы не озвереть. Не сиди одиноким и печальным».
Мужики выпивают, а мне в состоянии одиночества сидеть возле них как-то уютно. Не как мартовскому коту на завалинке, щуриться на солнце да ждать удачу. Так же, наверное, уютно сидел на печи Илья Муромец, сидел и поглядывал, что творилось вокруг. Силы копил.
Не сорок лет, понятно, мы работаем вместе, и половины от сорока лет не отработали, но, тем не менее.  Можно на мужиков не обращать внимания, можно не слушать, что они говорят. Но я слушаю. Мы ведь единомышленники.
Я исполняю обязанность звеньевого. Так сказать, амортизатор между молотом и наковальней. Не более. Промежуточная шестерёнка. Теперь не от рвения звеньевого зависит заработок, что и как начисляется – тайна за семью печатями. Это раньше мы могли с точностью до копейки подсчитать получку: сколько натопал, то и полопал, теперь нам платят в зависимости от настроения, что ли, начальника.
Буду сидеть я так, как бы заново разглядывая мужиков, которые свои пятьдесят грамм, кто медленно цедит, кто одним глотком опрокидывает в себя, буду смотреть, как они потом будут закусывать или кусочком яблока, или парой семечек, или разрезанной на дольки конфетиной. Закусь нынче дорогая. Иногда что-то комментирую. Ты, мол, Лёха, пипеткой на язык капай жидкость, так вкусовые ощущения приятнее. А ты, Витёк, семечко пережёвывай, не откусывай большими кусками.
Буду разглядывать мужиков с тем удивлением, как разглядывают вернувшегося из заключения человека: жалея и осуждая. Крамольные мысли у меня. Моё состояние меня не огорчает. Я гляжу, за что бы зацепиться.
У Рябова тонкие губы, лицо бледное, усики зловещие. Зловещие – из-за того, что Рябов мне не нравится. Тщеславный фанатик. Одни деньги на уме. Желчен ещё. Всем недоволен. Того, кто всем недоволен, брюзгой зовут.
Бог с ним, с Рябовым, мне с ним детей не крестить.
Сейчас приветствуется единение. Поощряются разговоры о скором процветании и сознательном возрождении.
Всегда вспоминается самое главное. А что в Рябове главное? Болен он жадностью. Эта болезнь не заразная. Странность. Люди всегда кажутся странными, и делают странные вещи. Так что трудно определить по высказыванию, по поведению болен человек или нет, и не мне определять. Сам недалеко ушёл от Рябова.
Тугодум, всё-таки, я. Мозг отказывается в спешке работать, судорожность появляется. Несвобода. Признак несвободы – одновременное существование меня и здесь, и там. Со «здесь» более-менее ясно. Здесь – это дом, работа, нервотрёпка. А вот с «там» - проблемы. Что я в «там» делаю, куда иду, какой выберу путь, куда этот путь приведёт?
В минуты сидения рядом с мужиками, я боюсь признаться себе до конца, что люди, с которыми работаю не один год, по большому счёту, безразличны. Они попутчики. И отношение к ним, как к попутчикам. Я могу вмешаться в происходящее только по распоряжению. А так молчу.
И что выходит, что имею в виду? Раз я чужой, то независим от законов тех людей, кто находится рядом и не обязан им подчиняться.
Что касается Рябова, странные у него глаза. Не глаза, а чёрные дыры, без выражения. Скорее, выражение их направлено или обращено внутрь себя, в собственный карман.
О чём Рябова не спросишь, он знает ответ. В ответе слово рубль присутствует. Всё им отметается в сторону, есть лишь то, что интересует его. Сравнивать Рябов любит. Преуспел ты в жизни, отстал…лучше, конечно, если кто-то отстаёт.
Оно, конечно, если ответа не знаешь, то и вопрос мимо ушей пропустить можно.
Все преследуют какие-то свои, вполне конкретные цели. Спроси любого об этом, - с ходу ответит, что ему нужно. Кому-то шуба жене, кому-то квартира. Кто-то мечтает смотаться в Египет, посмотреть на пирамиды, хвастануть тем, что был там.
Что хочу понять? В какой промежуток хочу воткнуться? Мир без меня обойдётся. Мир вполне может заменить меня кем-то другим.
Странные люди похожи тем, что их желания – это пробуксовка колёс на одном месте, колёса крутятся, а с места никак не сдвинуться. И вчера, и сегодня, и завтра – одно и то же, не трогает оно.
Кто виноват, что желание слишком долго задержалось в мозгу?
Часто ловлю себя на мысли, что мужики, выпивая, таким образом, хотят сохранить остатки человеческого. Чтобы окончательно не попасть в некое подобие зависимости от дурацкой неопределённости безденежья.
Магазины ломятся от товаров, деньги депутаты коробками заносят и выносят, поток дорогущих машин на дорогах, улицу не перейти, а мы от безденежья щёлкаем зубами в местных условиях. Мы – пыль земная. Кто ни тронет, - запачкается.
Непонятно, какой опыт каждый из нас извлекает из той или иной ситуации. Было, всё было. Уж после того, что произошло со страной, не могло случиться ничего такого важного с отдельным человеком. Удивить ничем нельзя. И к дефициту привыкли, и бартеру радовались, и талоны восприняли как должное: полтора килограмма сахара на месяц, два куска мыла, пачка стирального порошка. И никто пожеланий не спрашивает. Особо жаловаться некуда.
Закуток в конторе, где крикливая буфетчица-Валюша вымерено, черпала совком из жестяной ванны сахарный песок, и мы, как с конвейера, с прилавка снимали пакеты, стены закутка много чего слышали. Если нас привозили за отоваркой последними, то удивительно было видеть чуть ли не треть ванны с оставшимся сахаром.
Лёха Смирнов не раз и не два раза предлагал Валюши остаток сахара разделить по-справедливости. Прикидывал на вес гирьку, утверждал, что в сердцевину, точно, свинец залит, что, сколько ни перевешивал дома сахар, шесть килограмм ни разу не получалось.
Лёха на четверых получал отоварку. Разница минимум в пол кило. Зубов уточнял, что сахар, высыпанный в ванну, поглощает ведро воды за ночь. Валюша оттого и молчит, что губы её сиропом склеены.
 - Бляха-муха, - возмущался Смирнов. - С десяти человек литр самогонки баба может выгнать. Клондайк. Скважину нефтяную иметь не надо.
- Подваливай, Лёха, к Валюхе. Сладкая баба. На сытых харчах взошла опарой, раздобрела. Будете вдвоём дела проворачивать. С её губ не один литр нектара ссосёшь. Она сахар экономить будет, ты – после каждой отоварки, самогонкой нас потчевать. Всё лучше, чем бутылки собирать, - не отставал Зубов.
- Я б не прочь, да разве этой профуре такой нужен. Скучен я для нее. И возраст, и возможности не те. Ей же что-то каждый день приносить надо с работы, что я принесу, - кирпич, раствора ведро? За пухленькую сберкнижку она бы пошла. Мои три девки довесок, но никак не приработок. Валюше особый набор нужен. Да и я, честно сказать, считать набашленные деньги за закрытой дверью не могу. Деньги тратить надо, в подушку не складывать.
Лёха, конечно, тот ещё фрукт, но, если бы мне предложили озвучить человека, с которого памятник всем мужикам ваять надо, я бы тут же предложил Лёху Смирнова. Лёха один воспитывал троих дочек.
Что касается бутылок, бутылки – особая статья. После зимы, будто подснежники, первыми вытаивали за окном нашей бытовки из-под снега именно бутылки. Шиком считалось, не целясь, выбросить в форточку пустую бутылку. Зубов в этом преуспел. Гора их нарастает в промежутке между стеной бытовки и забором. Такой винегрет изо льда, снега, окурков и бутылок образуется – держись. Не знаю, какое количество захоронили мы их в ямах, пока строим дом.
Умные люди на всём деньги делают. Из дерьма – конфетку. Народ падок на красивые обёртки.
Город наш построен у чёрта на куличках, в медвежьем углу. Ни дорог, ничегошеньки нет из того, что соединяло бы его с «Большой Землёй». Самолёты и река. Навигация короткая. Чтобы жить и выживать, согласно «Северному завозу», за два месяца нужно успеть сделать годовалый запас, заполнить склады. Понятно, завозилось всё в банках, бутылках, мешках и ящиках. Так легче грузить и разгружать. И никто никогда не собирал в течение многих лет эту стеклянную тару. Мелочью считалась, не стоящей внимания, опустошённая бутылка или какая-нибудь железяка.
Завалы из отслужившего свой срок металла, картон и бумага, ящики - всё поглощалось свалкой. Тысячи, десятки тысяч, миллионы бутылок и банок. Началась перестройка, то, что было невыгодным, на этом стали делать деньги. И металлолом весь подобрали, и пункт открылся по приёму стеклотары. Понятно, бутылки принимали не по двенадцать копеек, как в застойное советское время, а по шесть копеек, понятно, не у всех брали. Брали у тех, кто сдавал ящиками. У своих.
Одним из «своих» был Миша Мамедов. Трактористом в нашем управлении на «Беларуси» работал. Развозил материалы по объектам. Пять детей-спиногрызов наплодил, а их ведь кормить надо. Так вот этот Миша, месяца за два-три до начала навигации, только-только снег сгоняло, каждый день вывозил раненько на свалку свой колхоз, и ребятишки собирали бутылки, а потом мешки с бутылками Миша отвозил к своему вагончику, где мыл, отдирал наклейки, раскладывал по ящикам. И сдавал оптом.
Оборотистыми людьми в смутное время не русские стали, а выходцы с Кавказа. Мы, русские, долго запрягаем. Перед этим репу долго чешем, перебираем возможности. Южане дружнее, где один, вскоре и помощники появляются.
У мужика из пункта приёма стеклотары, связи были со шкиперами барж, и с милицией, и властью. Он арендовал склад на берегу. К началу навигации заполнял этот склад под завязку. Обратным ходом баржи в Омск шли с трюмами, набитыми ящиками со стеклотарой.
Бизнес выгодным оказался. Через годик жена Миши в дорогущей шубе щеголяла. Да и сам Миша вскоре бросил свой «Беларусь», магазинчик открыл.

                7

Молчу и молчу. Я никого не осуждаю и, честно сказать, не восхищаюсь безмерно оборотистостью людей. На каждом из нас своя печать. На ком-то - каинова.
Кровь прилила к голове, ощущаю изнутри болезненные толчки. Это страх холода, он беспокойство рождает.
Мне кажется, от каиновой печати должно душу ломить, и душа болит у того человека от ненависти. Только кто в этом сознается? На ком-то, печать и печатью назвать нельзя, - так, едва различимый штампик. Важно то, что этой печатью скреплено. Но, положа руку на сердце, никогда никому не удастся скрыть то, что больше всего стараешься скрыть. Я, например, стараюсь скрыть свои устремления.
Странную пустоту чувствую, будто внутри ни сердца нет, ни лёгких, ни кишок-желудка, - внутри сплошная полость, которую чем-то иным заполнить требуется. Кашей, например, из моих рассусоливаний.
Чай да каша – пища наша. Вязкая тишина наступила. Неловкое положение, только не понять, отчего неловкость возникла.
Про странную пустоту подумал. Никакая не странная пустота, а высохло внутри всё, в арбуз с пересохшими мозговыми извилинами голова превратилась. Пытаюсь скрыть это.
А впрочем, в сухом виде всё хранится дольше.
Ведь то, что скрыть стараюсь, чаще всего так и остаётся оно нереализованным. Укор какой-то долго внутри звучит, хотя голос подначивает.
У меня нет наглости, предложить себя. Во-первых, не знаю, куда предлагать, во-вторых, мне результат важен.
Как Зубов подначивает Смирнова: «Пац-ц-цан! Как три рубля зелёный, а туда же. Девок настрогал, а что видел в жизни?»
Вспомнил про это и фыркнул в ладошку.
И я, наверное, зелёный, как три рубля, может, на копейку дешевле. Но тогда купюра будет другого цвета и шелеста.
Человеку встать на ноги, что требуется? Правильно, опереться на что-то, подтянуть под себя ноги, оттолкнуться. Центр тяжести перенести. А у меня в каком месте центр тяжести? В голове? Ниже пупка? Нет у меня этого самого центра тяжести. Был, да сплыл.
Я человек не конфликтный. Иной раз буркну что-нибудь себе под нос. Чего там ссориться, права качать, теперь никому ничего не докажешь. Лучше загадочно молчать, подобно сфинксу. За умного сойти можно.
Па-ц-цан!
Время, что ли, о чём-то сказать хочет, жизнь ли напоминание из барабана розыгрыша достаёт, суета какая-то во всём. А выигрыша хочется. Выигрыш – спасение. А вот если выбирать, кого спасать или спасаться, то, наверное, спасаться надо женщине. Она рожать может.
Тут главное не рожать, а выносить. Да и закладку, не обременённую родословной, хорошую получить. Уметь выбирать, женщине надо.
Никак из провального сна не выбраться. Вроде бы, намучился за ночь, да и утро тянулось, как сопля у замёрзшего карапуза. Хорошо, что ничего серьёзно не болит. Где-то читал, что у злых людей болит желудок, у завистливых печень о себе напоминает, а добрые люди маются сердцем. Нет здоровых людей теперь, нет. Ещё эти напоминания…
Подобно коросте с раны не отвалится напоминание, так и останется оно внутри безымянным могильным холмиком. У каждого человека внутри своё кладбище памяти. На кладбище не дудят в дудку. Я и молчу. Ни откликнуться не могу на зов, ни осмыслить.
С чего-то усиливается тревога. Накатывает она смутным переживанием. Из интереса живу. Кто-то может сказать, что хожу по обрыву, но это не так. Не пихаюсь же, как свиньи у корыта.
Надо просто прожить, перечувствовать момент, чтобы понять что-то. Что-то – это то, что живёт помимо нас всех, меня, например, не соединяет привязью ни с кем. Из сна это вынес. Сон таков был. Во сне слова – намёки, утрачивают ясный смысл.
Часто просыпаюсь от хруста, парализованный страхом и жутью. На льдине плыву. Каверзный лёд-припай сна, не выдержав собственного веса, подточенный полой водой, осел, рассыпался на сто тысяч льдинок. И подхватывает его вода, вместе со мной поплыла, поплыла льдина, унося воспоминания. И крутит, и крутит кусок льда. Чуть ли торчмя не ставит.
Куда, в какую черноту уплывает моё «я»? В белёсую размытую полосу ненастья, в светлое завтра? В никуда, в холод? В то, что поразило сильно-сильно? Не понимаю, на чём оно держится, почему не разваливалось моё «я» до сих пор?
Видимо, не научился ещё освобождаться. И почему во сне люди все тёмные? Почему руки-ноги во сне отнимаются, а голова работает?
Как-то смотрелся в зеркало, изучал, косясь, профиль. Нос – дедов, глаза и губы – материнские. Взгляд – неизвестно чей. Простым сложением и вычитанием, определяя человека, не обойдёшься. Особая химическая реакция соединяет несоединяемое. И тень отца всегда сзади маячит.
Утро не таким как обычно предстало. Не могло оно не вызвать последствий. Что-то должно случиться. Не может тяжёлая тишина ничем не закончиться.
Что я такое? Тень? Не берусь ответить. И никто не скажет. Когда живу так, как живу, кажется, что всё снится в каком-то кошмаре. И всё это будет длиться вечность. А вечность – это и есть долгая дорога к смерти.
Когда на небе начинают клубиться тучи, настороженность обостряется. Пропадает она лишь с первыми раскатами грома, после вспышек испуганно вздрагивающих молний. Я не боюсь грома, но бежмя бегу от грозы и дождя.
Сейчас небо чистое. Настороженность не сверху льётся. Она во мне.
Как зверёк в клетке мечется моё «я», норовя отыскать тихий уголок, приткнуться хоть к чему-нибудь спешит. Но ведь оно же и гонит на работу.
Раздумывая о своей совсем не несчастной судьбе, я с горькой горечью каждый раз убеждался, как много недостаёт в моей жизни. Чтобы перечислить, пальцев на руках не хватит. Пальцев не хватит, - запиши на бумажке, чтобы не ломать голову.
Что-то главное, главное должно быть. Лежать оно должно на виду, а не неожиданностью сваливаться в руки, как откровение, как прощальная весточка.
Главное… Какое оно? Что? Знак бы, какой, кто подал. Мало человеку отпущено лет. Поэтому и жить надо, не подражая никому. И чёрт с ним, что за всё приходится платить, что с каждым днём под бешеные проценты договариваться приходится. С кем договариваться приходится? Кому душу предложить?
Нафик сейчас кому-то чья-то душа нужна.
Страха нет. Я разучился бояться. Не я ведь решения принимаю. Раньше, может быть, и принимал, теперь – нет. Теперь бы от всего и сразу не отказался.
От этих мыслей становится неприятно, как бывает во сне, когда свет озарения не хуже иголки проткнёт, не пойми, что начинает сосать душу, начинает давить тоска, слепота и полная темнота особое понимание открывает, что сделал что-то ужасное, стыдное и нет сил, проснуться.
А потом, минутами, становится чуть легче, куда-то опускалась давящая горло тоска, я начинал ощущать себя, начинал чувствовать свою нужность. Сердце толчками начинало отдаваться в горле. И глаза открывались.
Потирал тогда ушибленный ночными думами лоб.
Такое случалось не каждую ночь, не каждое утро сумятицу с собой приносило. Но, и одного раза в неделю хватает, чтобы, просыпаясь, чувствовать себя беспомощным цыплёнком.
 Разлепил веки, и треск скорлупы слышится, вот оно откуда сравнение с цыплёнком, тот писком оповещает, что пробил скорлупу, увидел свет, очарован красками, оглушён звуками.
Писк – это неумение выразить избыток радости, это глоток воздуха, которым каждый волен распоряжаться по своему усмотрению. Слава богу, воздух пока бесплатный. Всё пока, всё пока. Найдётся ухарь, приватизирует и воздух.
Ничего, ничего. Самое плохое самого меня пока не коснулось.
Право же, стоит, наверное, наполучить оплеух, вымокнуть, озябнуть, что-то потерять, что б полнее оценить простое жизненное благо. Хорошо ведь сполна ощутить возможность просто жить, просто иметь кровлю над головой, через оконное стекло наблюдать рассвет. Просто постоять с кем-то на крыльце, просто поцеловаться.
Часы пробили, а я в заморочке, гляжу перед собой, словно советуюсь по поводу сегодняшнего щекотливого состояния. Не состояния, а интереса.
Никто не заставляет переживать непонятное, но я почему-то переживаю. Чувствую какой-то шум, может, я его не слышу, не могу припомнить, но не отпускает что-то такое.
Что-то такое…Что-то такое – это новая жизнь, это совсем не то, не те утверждения, что, мол, красота спасёт мир. Мир теперь спасут деньги. Много денег. Брешет тот, кто до сих пор продолжает утверждать, что слезе младенца нет цены. Всему есть цена.
И переживаниям есть цена, и боли, и потерям. И напяленная на лицо улыбка тоже имеет цену. Улыбка маскирует сомнения.
Странно, что я так думаю. Думаю, в отрыве от происходящего в стране. Что-то здесь не так. Думаю, как ученик на экзаменах. Пятёрку, что ли, зарабатываю? Всё хорошо, всё прекрасно, всё идёт без накладок. И дома у меня всё замечательно. Роль играю, актёришка, несчастный.
Тороплюсь от греха подальше выложить оправдания, придаю голосу официальную видимость.
Не ради особого приобретения и накопления, может, жить тянет, чтобы погреться возле кого-то, погреться возле молодости, что-то урвать, не без этого, какой-то одинаковостью ощущения наполниться.  Каждому, конечно, своё, каждый, конечно, своё счастье обретает.
И минутами, и часами хочется смотреть, слушать и думать, вбирая всем существом краски и звуки окружающего. И от этого рождается чувство невысказанной тоски и жадности – как бы захватить всё, удержать возле себя, не растерять. Не растерять предложенных кем-то условий. Не обмишуриться.
Не может быть так, чтобы мне одному предложили какие-то особые условия. В любом задачнике условие задачи одинаковое для всех, а вот решать задачу каждый берётся по-своему. Свериться с ответом только надо. Ответ почему-то всегда на последней странице печатают. Всё как в жизни. В жизни ведь ответ на всё с последним вздохом приходит. Ответ в жизни самое главное.
Тут я бы поспорил. Способ решения жизненных проблем важен. От способа интерес зависит.
Болгарская прорицательница Ванга по кусочку сахара будущее видела, если бросить в бензобак кусок сахара, машина не поедет, значит, всё дело в кусочке сахара. В интересе.
Человека отношение к происходящему делают человеком. Не слова. Есть ведь и такие, кто умеет молча разговаривать. Звериное в этом что-то. Зверь быстро соображает. Молча разговаривает, значит, он не умеет говорить на твоём языке. Вот что и остаётся, так слушать тишину. Слушать, надо учиться, если что-то нашло, и ты не такой, как все.
Тишина высасывает не хуже паука. Может, не тишина высасывает, а время? Тишина – остановившееся время. Разбившееся время. Поток времени несёт вперёд, обминает. И поток времени не бывает серым, всеми цветами радуги он расцвечен.
Мне многоцветье ни к чему. В розовом цвете жить лучше.
Почему же сейчас всё впереди полиняло? Почему всё стало блёклым, в этой блёклости утонули радостные ощущения.
Смотрю и ничего не вижу. Глаза какие-то тоскующие. Нет, вру, прошлое ещё различаю, настоящее, хотя и с трудом, но понимаю. Раньше мне не было страшно. И сегодня я не боюсь, потому что сегодняшняя боязнь какая-то не такая. К сегодняшней боязни почему-то легче приспособиться.
Тишина ничего мне не оставила, даже ту простую радость, которая ожиданием зовётся, которая, помнится, всегда жила во мне.
Всё на секунду замолкло. Не зря говорят, проклято поколение переходного периода.
Не о поколении думать надо, а о себе.
Как высоко о себе возомнил, к поколению отнёс. Не жирно ли? Мир – шерочка, я – машерочка. Я и моё второе «я», - друг без друга себя не представляю.
То был глух и слеп, то прозрел ни с чего. Прозрел и увидел этот мир, и смотреть на него другими глазами стало невозможно. Смысл поменялся. Условия нынешнего существования иными стали.
Глупость какая-то, смысл видеть там, где его нет. Смысл сквозь дырку в кармане утёк.
Весна, первое тепло, ожидание отпуска. Всё ушло, заменилось одним – непониманием.
Непонимание – это не сыплющиеся с неба капли, которые в подставленную ладошку можно собрать, выпить, погасить жажду. Дождинки, стукая по голове, не напомнят о прежнем счастье. Прежнее счастье более объёмное по сравнению с теперешней жизнью, всё теперешнее пропитано чужим, дешёвым пальмовым маслом.
Теперешнее непонимание смыкается мучительным образом с прежним ощущением, возвышается над ним, а это всегда тяжело и трудно для разгадки происходящего.
Чего разгадывать происходящее, если разгадки на ладони, - обманули нас, провели, как лохов, из-под носа всё себе захватили…
Непонимание творится в минуты прихоти, единственно затем, чтобы перемешать ощущения и сказать: «Ищи, мучайся, стремись к…». Правильно, делай вид, что всё хорошо, хотя на душе кошки скребут.
Может быть, жизненное кольцо замкнулось, и я проявления радостных ощущений в дымке прошлого отыскиваю? В прошлом остался мой голубой город. Из прошлого боязнь чужого страха вытаскиваю.
Голубые города только в стихах и песнях бывают, когда в свободном плаванье сложность жизни не ощущается, и, тем не менее, непонятная печаль томит душу. Романтик хренов. Напряги воображение.
Для чего?
Не оглядывайся назад, не смотри через плечо.
Свободное плаванье сегодня, станет дефицитом завтра. Станет ли от этого легче?
Лишь бы хуже не было.
Вот-вот, об этом думает и червяк, когда грызёт ход в яблоке. Дело делать надо.
В пору всеобщего дефицита, куча свободного времени пользу приносила: на кедровых орехах, сухих грибах и ягодах кто-то неплохо зарабатывал. Про макулатуру вспомни, про то, что все железки подобрали и отвинтили, где можно снять и отвинтить.
Опять кто-то…Чёткое деление. Одно налево отодвигаю, другое – направо. А самому место где? Тоска зелёная.
Мозг занят пустыми рассуждениями. От них ни жарко и ни холодно. Они воплотиться в слова не могут. Потому что в языке вдруг забылись все слова.
Слова забылись, а вопросы мозг чётко формулирует.
В свободное плаванье страшно мне отправиться. Как-то спокойнее жить, сбившись в кучу. Может, я чего-то и недобираю, недополучаю, но зато у меня есть возможность высказаться, обругать, выпустить пар. Сравнить, как другие выпутываются из сетей.
Раз нет судьбы, нечего и страдать и зря горшки бить.
Пускай, мысленно.
Реальность вроде как в чём-то разочаровала, обманула, не полностью, а всё же. И дело не только в том, что хорошо там, где нас нет, что понимание этого ничего не добавляет. Тут есть нечто пятое-десятое, чему нет названия. Может, оно и есть, может, давно кем-то придумано, но мне от этого не легче.
Странно себя веду, не задаю вопросы, но, тем не менее, упорно кручу в голове какие-то узоры. А уверенности нет. Наверное, из-за отсутствия уверенности и нагоняет неудержимую зевоту.
Недоделанным растяпой себя чувствую, из-за этого в эпоху демократии ничего по-настоящему волнующего никому предложить не могу. Ну и мне, соответственно, тоже ничего не навяливают. Сейчас не время рассуждать, сейчас надо успевать поворачиваться. Хочешь, как сыр в масле кататься, - изобретай способ. А мне ничего изобретать не хочется. Никуда идти не хочется. Воевать ни с кем не хочется.
Жизнь – что-то вроде цыганки в базарной толчее, которая нахально цепляет за одежду и предлагает погадать, а взамен позолотить денежкой свою руку требует. Протянутых рук много, а я один. И в кармане всего лишь несколько копеек звякает. Одну руку позолочу, а от косых глаз, кому ничего не досталось, куда деться?
Что-то совсем скис. И голова клонится, и шея покаянно высвобождается из воротника: бери топор и руби.
А всё из-за того, что не умею вещи называть своими именами, вокруг хожу да около. Нет бесстрашия и наглости. Да и, чтобы что-то особое кукарекать, необходимо в святцы заглянуть, так сказать, подтверждение найти. Моё время прошло. Моё время, наверное, было, когда будущее виделось повторением настоящего, и перемены лежали за горизонтом. А горизонт – воображаемая, недостижимая линия.
В мутном, цвета снятого молока, небе лениво плыли облака. То обгоняли друг друга, то замирали на одном месте, истончались.
Подумалось, что могу только перебирать своё, что нет кругозора, масштабности, что зоркость глаз не та. Мало учился. А зачем учиться? Не надо учиться, надо уметь жить. Сейчас неучёные лучше живут. Это брехня, что лёгкие деньги до добра не доведут
Наверное, не хуже животного гул уловил, вибрации, знаки начинающегося землетрясения. Предотвратить не в силах, а чтобы спастись – бежать надо из дому. Придавить может плита перекрытия, а на открытом пространстве небо не свалится на голову. Хорошо, наверное, если б тряхнуло. То-то шумиха поднялась бы. Пускай, минутная. А так, не разберу я, что где.
Прагматик. Нет у меня прямого ответа ни на один вопрос. Не очень плохо жилось раньше, не очень хорошо теперь. Как бы ни гнался за пресловутым «хорошо», те, кто хорошо живёт, будут жить ещё лучше. Не станут они сидеть на месте да поджидать, пока что-то у меня решится.
Долго ждать, пока что-то решится. Может, бесполезно ждать? Может, несуразица – это происки прошлого? Так сказать, ходят вокруг да около тени предков, ходят и ненавидят происходящие перемены. Они что-то строили, за что-то умирали, недоедали, откладывали «на потом». Ведь даже лозунги со словом «коммунизм» ещё время не выбелило. Краска въелась в бетон намертво. Краска или пожелания?
Чему удивляться, ткани на одеждах фараонов в пирамидах в расцветках не поблекли. Три тысячи лет, если с душой сделано, сохраняется цвет.
Не лезли бы в пирамиды, так и ещё три тысячи лет всё там целым пролежало бы. Вот-вот, жили бы крестьянским трудом, и не надо было бы строить эти города. Солнце скрылось, - ложись спать, кукарекнул петух – вставай. Вот и весь коммунизм.
Я – продукт эволюции.
Эволюция - процесс неудержимый. Советская власть что-то хотела подправить, поработала на славу: будь здоров, какие штучные экземпляры олигархов создала. Поросль поднялась новых русских. А такие, как я, путались и путаются под ногами.
Утрись тем, что есть, и живи. Уповай на везение, на лёгкость руки. Работяге не дадут с голоду помереть.  Оделят, с барского стола кость бросят. По бартеру кое-чего достаётся. «Заграница нам поможет».
Жаль, конечно, что кончики пальцев не в состоянии считывать написанное на скрученных бумажках, когда с замирающим сердцем сую их в шапку, когда бартер разыгрывается. У меня тогда одна мысль в голове: вдруг удача привалит.
Что-то особенное мне не выпадало. Озноб сомнения не позволял в темноте буквы разбирать.
Шевелится внутри смутное беспокойство. Несёт под колёса. Не объедет, не затормозит жизнь. Я полностью не принадлежу ей, и жизнь показывает новую сторону, скрытую. Предлагает приспособиться к новым условиям.
О скрытой сути жизни смутные подозрения. В жизни как, главное – не давать воли игре воображения, не думать о том, что она кому-то улыбается по-другому. Дали – бери.
Надо думать, что всё поправимо. Пройдёт какое-то время, и станет лучше, чем было.
Вместо зарплаты бартер. Вместо денег – увещевание. Вместо жизни – подобие жизни. И новые лозунги-призывы.
Пытаюсь построить вопрос. Пытаюсь выбрать слова, расставить их. В сложившемся контексте каждое слово имеет несколько значений. И что?
Воздух как бы помягчел. С чем это связано?
Бартер первое время всем нравился. Тащили из шапки скрученные бумажки, кому что. Кому-то холодильник, кто-то халатом обходился. Всё от везения зависело.
Бартер, баш на баш, – не привычный советский товар, а весь мир распахнул двери своих складов, берите, пользуйтесь, только не становитесь снова Советским Союзом. Ничего, что всё нафталином попахивало. Американские холодильники и стиральные машины, немецкие детские вещи, турецкий трикотаж и еда, - всё в счёт поставки газа.
То доллар был три рубля. Потом резкий скачок до десяти рублей, потом перевалил двадцатку. От цифр на ценниках в магазине глаза на лоб лезут.
А зарплата не растёт. И ту, заработанную, не отдают.
Рассуждаю, как посторонний. Пора встряхнуться, отогнать наваждение и понять, где моё место. Заезженная пластинка крутится и крутится. Никак не сойти с накатанной колеи. Никак от того, что было раньше не избавиться. Нанизываю бусы слов на нитку. Каждое слово опознаётся без труда.
И усилий никаких делать не надо. Утро само происходящее как бы со стороны представило. Как бы долго отсутствовал, и теперь ничего не узнаю. И не сказать, чтобы уродливым всё стало, а разлад, не пойми, чего с чем, наступил.
Оно правильно, неполученные деньги, где бы они ни лежали, микроб инфляции сожрёт, лучше их истратить. Лучше в банки закатать. Набить трёхлитровую банку денежными знаками, - никакой микроб крышку не осилит.
Делаю попытку улыбнуться. Это непросто. Кожу стянуло к вискам.
Мстящий дух в каждом таится, и накатывает он внезапно и остро тревогой. С переживания началось, с подробностей, с чувства покаянности и вины за своё бессилие. Мечтал что-то для себя построить, да так и промечтал.
Не знаю, спиной ли чувствую, третьим ли глазом вижу, или наконец-то докатилось или доползло в это утро предчувствие перемены. Нестерпимо затянувшееся ожидание. Всё плохо, всё очень плохо. С этим ничего не поделаешь.
Всё больше почему-то тягостных пауз, во время которых думается, как это так жизнь перевернулась, ни с того, ни с сего другой стала. Никогда своим не был. Так это и хорошо. «Бей своих, чтобы чужие боялись».
Внезапно подумалось, а вот если бы все люди разом остановились бы, Земля тоже перестала бы вращаться? В том, что она крутится, и моя доля есть.
А если бы каждый из речки ведро воды зачерпнул?
Не раз приходило в голову, что, когда-никогда, наступит особый день, и принимать решение придётся, и как стану себя вести – это мраком скрыто.
Я не хотел такого жизненного кульбита. И те, кто был в поле моего видения, тоже мало понимали смысл происходящего.
Про кульбиты думать не хочется. Про них ничего не знаю.
А должен знать, хочется всё же знать, должен разбираться в происходящем, должен чёрное от белого отличать. Знать всегда лучше, чем не знать. Правда, не до такой же степени, когда вывернуться наизнанку придётся.
 Каким бы ни было бесцеремонным происходящее, а осознание, что кому-то дозволено поступать и так и этак, всё же не это подавляет. Своя ущербность мучает.
Неуверенное «не знаю», конечно, удовольствия не прибавит.
Не знаю, о чём это «не знаю» говорит? Может, это напоминание о потерянном, потерявшем себя, сбившемся с курса, заблудившемся человеке? Может, неуверенность остатками совести так о себе напоминает? Может, «не знаю», - это непосредственность, которая есть умение радоваться малому?
Всё равно ведь ткнут носом и скажут, что я сам принял решение. Сам живу свою жизнь. Знал, на что шёл. Ага, и перестройку я затеял, и танками Белый дом обстреливал, и Ельцина на престол я посадил. И рыжего Чубайса проводником сделал.
Вместе со всеми я вляпался в перемены. Не по своей воле. Не я, а мы вляпались, потому что стадо прошло перед нами, наследило, ступить, и не вляпаться при теперешней жизни нельзя. Теперь – каждый за себя. Хоть и говорят, что перемены должны нести красоту, красота должна спасти мир, но красота осталась лишь на глянцевых обложках журналов да откуда-то повылезавших полуголых девиц.
Фиг вам, когда вляпался, и речи нет о какой-то там красоте, чистоте и благородстве. Смысл в другом. В чём-то пока недоступном.
Про себя усмехнулся. Таких, кто понимает, что смысл в другом, надо брать на особый учёт. Не совсем я идиот, чтобы произносить вслух слова ереси. После таких слов, язык отмывать надо, как отмывают усиженные мухами окна.

                8

Я не отпетый, не нахальный, не беспомощный. Не придира. Начинать сначала жить не собираюсь. Не грешник и не раскаявшийся. Люблю ли я людей? А за что, если разобраться, их любить? Неблагодарные, несправедливые. Каждый о себе думает. Да и новизна любого человека коротка. Потом разлад неизбежен. Про таких, как я, говорят, что идеален мужик: не курит, не пьёт, баб не любит. Всё от себя да от себя. А я сам себя спрашиваю, к себе когда начну грести?
Каждый имеет право выбора. Всё предопределено, предопределено до тех пор, пока не остановит своё вращение Земля. Можно слова о верности ввернуть.
Только от таких рассуждений и идёт всё дуром. Все смотрят на всё, как на своё собственное: только бы урвать кусок. С пользой или нет – не в этом дело.
Стопроцентно верным быть невозможно, лишь частичка уделяется каждому, кого считаю «своим». Частичка, может быть, верной. Читал где-то, клетки в организме чуть ли не каждые полгода отмирают, уступая место другим клеткам. Так что, через полгода я буду другим человеком.
Конечно, свою жизнь легче проверить, оценить свои поступки, соотнеся их с поступками других людей, но едва ли в этом направлении продвинешься на лишний шажок, когда перед тобой море неоценённых вещей, уйма всего, ждущего признания.
Отгоняю лишние мысли. Они не имеют отношения к происходящему этим утром. Версий, что, как и когда будет происходить, много, но любую версию надо отрабатывать с холодной головой. А моя голова сегодня, как атомный реактор.
Сам себе не нравлюсь, сам себе кажусь глупым, недооценённым. Но делаю вид, что ничего особенного не замечаю.
Шорох, шарканье.
Убегаю по жизни сам от себя, стыдливо шаркая валенками или туфлями. И следы сзади заплывают, затягивает их роса времени. Невнимательно и порой жёстоко сужу и оцениваю всё, в чём не хватило ума разобраться
От чего убегаю, к чему? Мечта о совершенстве не даёт покою, стремление к красоте не отпускает? До каких пор? Есть ли предел у правды?
В груди словно что-то обрывается, селится в глазах угрюминка, холодком обдаёт. Все слова и мысли дымом развеваются.
Это ж, сколько женщин надо перелюбить, чтобы понять, какая с тобой останется навсегда? Это как же нужно внимательно вглядываться в происходящее, чтобы разобраться со всеми переменами? Останавливаться ни в чём нельзя, иначе закаменеешь.
Пришедшая в голову мысль всё одно, что набежавшее тёмное облачко. Не каждое облачко отемнеет в тучу, не из каждой тучи ударит гром и прольётся озорной слепой или нудно затяжной дождь. Не каждая мысль приводит к результату.
А если мысль вообще ни о чём? Нельзя всё предусмотреть. Нельзя заранее всё обговорить.
Спустя годы и годы просверк молнией высвечивает поступок, память тяжёлым стыдом поднимет из глубины прошлого давно забытое, да так, что собственное невежество ошарашит.
Углядишь один из поворотных моментов. И тут же вопрос: почему тогда он не сделался знаковым? Почему не сумел тогда с него снять сливки, почему теперь апатия из-за этого?
Обмяк как-то. Перестал чувствовать тело. Как бы огнём полыхнуло перед глазами.
Всё - чередование коротких мгновений эйфории и долгих периодов пустоты. Чего там, так лишь и мог поступить, как поступал. Нет ничьей вины, есть беда, которую скопом можно лишь одолеть. Я – винтик.
Отчасти смешно, отчасти неприятно, растерянность недоумения тормозит все процессы в голове. Мысли волочат свои думы тяжело по извилинам мозга, словно тучи елозят по крышам. Тучи хоть дождём могут пролиться, а мысли?
Выше голову. Чего нет, того нечего бояться.
Шик, блеск, красота…
Всё замерло. Всё умолкло. Редко-редко в пасмурной тишине капли обрываются в весть. Утру нечем обрываться. Некуда.
Щемит сердце. Беспутно жизнь прожил.
Вот бы заговор применить. Бросить вслед утру три пшеничных наговоренных зерна, трижды сплюнуть…Слова только забыл, какие при этом надо сказать… Шошень и ещё что-то.
Хочется кричать и ругаться. От ругани удерживает ощущение присутствия рядом чего-то или кого-то непонятного. «Блазнит» в эти минуты, кажется, вот-вот знак кто-то подаст.
Тишина, конечно, очищает от разных дум. Дело не в том, проще или доступней для понимания становлюсь, и не в том дело, что вроде бы поумнел минутой. Что точно, минутный миг отшелушивает ненужное. Что наросло, что тревожило, что сердило, оно отодвигается в сторону. Обостряется скрытое, подавленное, только мне принадлежащее.
Затишье всегда перед бурей или перед бедой. Хватит уже этих бед. Хватит неожиданных встреч.
Грустна подчас неожиданная встреча самого с собой. Она сродни секундному перебросу глазами в зеркале. Она молчалива. Изменилось лицо: твоё и не твоё оно, проступают черты, вызывающие скрытую неприязнь. Замкнутость и усталость. Кошу глазами в стекло, заинтересованно, оценивающе, потаённую суть уловить норовлю. И тот из зеркала, из непроглядной дали глубины стекла, точно так же оценивал меня. Не точно так же, а смотрел критически, усмешливо.
Стекло показывало обращённый профиль, вроде бы знакомый, но с неизвестными мне проявлениями: нос чуть на сторону свёрнут, глаза маленькие, глубоко утоплены. Наверное, глядясь в зеркало, многое видится по присказке «со стороны виднее». Сколько бы ни вглядывался, определить сам себя я не могу.
Лицо чистое. В смысле, с веянием нового времени – глупое. С трудом доходит осознание непоправимости происходящего. Скорость переваривания не соответствует аппетиту. Ну, отодвинут я чуть в сторону.
Тягость на сердце.
Я – есть я. Это подчёркивает зеркало. Каким родился, таким и пригодился. Природа в единственном числе, однократно творит. Без повторений.
 Тот в зеркале морщится, складывает простодушно губы, я погружён в какие-то свои думы. Глаза встретились. Невозможно по глазам ничего прочитать. Вот и думается, что за штуку сыграла жизнь, зачем ей это нужно было? Если она хочет любовь новую поиметь и без наказанья остаться, то это не ко мне.
Хотя, никогда ничего не нужно бояться – ни любить, ни говорить, ни молчать, ни жить.
Что бы ни сказал, ничего нового не услышу. Всё ведь родилось во мне, вызрело, отлежалось, обросло паутиной времени. Ну, столкнулся я сам с собой, ну, посмотрели мы друг на друга, ну, кто-то не выдержит, затоскует, сплохует, но ведь никакой операцией не отделить моё «я» от меня самого. Так и пойдём мы дальше, теряясь в далёком-далёком «навсегда».
Это если смотреть с одной стороны на происходящее, а если посмотреть с другой стороны?
Вру, глаза спереди расположены. Не козьи глаза у человека, не стрекозиные, в которых сотня отражений сразу проявляется. Нет глаз на затылке. Нет возможности «с другой стороны» смотреть. Как бы мысленно ни представлял ту или иную сцену, совершенно безоружным оказываюсь.
По определению я - «особый тип»: застрял где-то на переходе от понятия «просто человек» к обобщённой сущности «советский народ». Советский я или какой другой, - не отвечу, но вот когда первый раз услышал орган, буржуазный музыкальный инструмент, непонятная дрожь началась, понял – это моя музыка. Звуки органа входили в меня через кожу, через ничего не видящие в те минуты глаза. И потом несколько дней я жил под впечатлением той музыки.
Музыку свою в жизни нашёл, а себя, как бы, и нет… Так, что не так в жизни?
Вопросов слишком много задаю? Ответы жду на свои вопросы?
Ни то, ни сё.
Если вглядеться в глубь колодца, можно рассмотреть далеко внизу звезду. И поёжишься отчего-то, как бы от вечерней прохлады. И облегчённо почувствуешь, что прошлое шло миллионы лет, и отразилось в мокрой звезде на дне колодца, и разошлись пути-дороги, и судьбы у всех разные, и счастье у каждого своё. И эту звезду не одно поколение видело. И «звёздную» воду пило. И в какой-то момент, исходя ужасом, сердце откажется понимать, что в этой «звёздной» воде весь ужас жизни настаивается.
С «просто человеком» власть борется. Или его не замечает. Она им не гордится. Она считает просто сохранить ему жизнь. Власть – это пастух при стаде. Запросы «просто человека» власть удовлетворить не может. В любом стаде отбраковка идёт. Не из-за того, что «простые» слишком вычурные или неразрешимые, что они неумехи, а, наоборот, приземлённость их запросов пугает.
Рассуждая так, я вычленяю себя. Я – не такой. Моё понимание выше. Я даже. Когда смотрю телевизор. Сникаю от показухи там. Мерещиться мне начинает. И всё же, и всё же ничтожество я – и тогда, и всегда.
Не сотворить из «просто человека» героя. Не может он стать кумиром по определению, по сущности, по запросам. «Просто человек» койкой в казарме или общежитии не обойдётся, ему подавай свой дом. И работать он хочет не абы где, а там, где зарплата хорошая, условия труда нормальные, где начальник не самодур. И колбасу на витрине магазина он хочет видеть не одного сорта, в крайнем случае, трёх видов, глаза должны разбегаться от разнообразия.
Трудно из «просто человека» выкроить образец для подражания. Нет мерки, нет шаблона. Он свою линию гнёт.
Годами, десятилетиями, как в бесплодной пустыне, где благодатный дождь раз в сто лет пройдёт, терпя зной и муку, приспосабливается к жизни «простой» человек, одиноко-бессловесным становится, пьющим. И жжёт его, почему никак в струю попасть не может, почему над ним смеются? Почему, то одного нет, то - другого?
Советского же человека власть скроила по своей мерке, усреднённой.
Я бы не отнёс понятие «просто человек» к большинству тех, кто рядом со мной. Категорию северян давно вывели за скобки обычной жизни. Северяне не самолюбивы, у них на это нет свободного времени. Они покорители, они те, кто освоился на просторах тундры, кто привык к морозам и лишениям. Кто довольствуется малым.
Мнение давно укоренилось, что, кроме лопаты для сгребания денег и метлы для сбивания тех же рублей с облаков, ну, ещё подушки, под которую прячут рубли, ничего больше первопроходцам и не надо. Продлевая раз за разом договор, бронируя на «Большой земле» жильё, северянин внутренне ссыхается и тускнеет, всё ведь от холода сжимается. Вечного ничего нет.
Меня работа ждёт.
На каком-то балконе у любителя загорланил петух. На забор не взлетел, но ножками видимо пошаркал, чего-то там он нашёл на земле. Петушиное племя всякий пустяк в свою заслугу ставит, каждое снесённое курицей яйцо отмечает, как событие. А у меня в это утро не то, что событий, а даже ничего такого нелепого и дурацкого не случилось, не с чего кукарекать. Тот, кому надлежало ведать за мной, на самотёк пустил процесс или не способен стал он чудеса творить.
Застрял я в самотёке. Надолго и без всякого просвета. Ни малейшего представления, как будут развиваться события. До того момента, как спущусь с крыльца, можно и шаги рассчитать, - три лестничных пролёта, две двери открыть, тут понятно, особой тошноты не возникнет. А дальше?
Нет, оно, конечно, продумать и представить, что увижу на панораме утреннего города, если сотни раз одним и тем же маршрутом хаживаю, одно и то же вижу, а некоторое замечаю только я, повторюсь, не трудно представить.
И дома, и кусты, и тротуар – всё как бы из папье-маше или раскрашенного картона, или как декорация на сцене сельского клуба, ничего кроме уныния не родят. Тут моё видение ничем не отличается от видения меньшинства. Нет у меня восторга. Оценка меньшинства вне категории. 
Не вполне уверен, что в теперешнее время можно хвастаться принадлежностью к той или иной категории. Придурок может гордиться золотой цепью или красным пиджаком.
К категории «советский народ», выходит, отношусь скептически. Кусок хлеба для нас был – еда, стакан воды – живительная влага матушки-Волги, начальник – барин, который оделял и обо всём рассуждал, так сказать, рассуживал. Десяток лет назад, в той стране, в которой родился, слова были только словами, жизнь тогда скучала по поступкам.
Оно, конечно, сейчас поступков – хоть отбавляй. Ни за что застрелить могут, и морду тебе набьют, и раздетым по миру пустят. Вечером в тёмный переулок лучше не ходить. А чем не поступок, отгрохать домину за высоким заборам, и при этом плакаться о том, как плохо было раньше?
Вялым и апатичным себя чувствую. Непрерывно преодолевать себя приходится. Хорошо бы, чтобы кто-то поздравил с новым днём. Через силу всё делаю.
Не поздравления важны, хотя и они нужны, а суть, отношение к человеку. Не хватало многим сути в советское время. Вот и ехали мы на разные «комсомольские» стройки за этой самой сутью. Нам важно было примкнуть к большому делу. Важно было наработаться, важно было что-то сделать, оставить после себя, оставить такое, разбирая и рассматривая которое, потомки лишь завистливо вздохнут.
Бог с ними, с потомками. Они вздыхать будут не по тому, что нас волновало. Они испереживаются, что мало им оставили. Мне-то, какое дело, похвалят или осудят. Сам себя хвалить должен. А вот не хвалится.
Часто сравниваю, что было и что есть. Был хлеб, буханка за двадцать копеек, было - сто граммов сметаны в столовой за семнадцать копеек, были и серые макароны, слипавшиеся комком. Была какая-то уверенность в завтра. Была да сплыла. Теперь полные полки в магазинах, макароны белые и не слипаются. Да только трещинка, например, какая-то во мне появилась. Некрепким стал. Меня отрезало, на сто раз вывернуло, а отрезанное, что и остаётся, так выбросить. Отрезанное не прирастёт.
Переходный возраст. У пятнадцатилетних он свой. Нас, переживших ломку, напичканных недоверием к себе и всему, болезненное самолюбие корёжит. Тоже переходный возраст. Переболеть им надо. Перебеситься. Только, не поздно ли?
И не сказал бы, что уж таким зашоренным был. Сумел же к той жизни приспособиться. Выжил в перестройку. А теперь что не так? В истории разбирался, не чета теперешним школьникам, и где какая страна на карте, - сразу показывал. Убеждения какие-то были.
Понятно, советскому народу власть диктовала условия, колёсико изредка смазывалось. С прочищенными мозгами, обильно накормленный «завтраками» обещаний, советский народ терпеливо ждал лучшей жизни. Дождался.

                9

В любой ситуации главное – не растеряться. Принять её как данность. Растерянность обездвижит, злость начнёт потрясывать душу, стресс, кажется, окончательно выхолодит. Я давно понял, что, если что-то началось, перетерпеть надо три дня. Всего три дня. Не стенать, не лезть на стену, не предпринимать каких-то особых действий. А потом из самого безвыходного положения, из тупика, из провала в который попал, из непонимания, из неприятия тебя другими, забрезжит свет.
Ни жалости какой-либо нет, ни желания проделывать в пространстве кульбиты. Смиренно почтителен. Моё вам с кисточкой. Кто все, и кто я? Если я сам себе не симпатичен то, что говорить о других? Раздражение начало подниматься. Какого чёрта с самого утра в непонятном настроении я должен тащиться на работу, испытывая к ней брезгливость?
Шутить по этому поводу не хотелось.
Все жизни сходны. Сходны и отношения к жизни разных людей. Нет надобности, особо распинаться и размазывать, как кашу по тарелке, наставления. Меня будут спрашивать, я буду что-то отвечать. Что-то выяснится, что-то, наоборот, тупиком покажется, ещё больше против меня выступит.
Забор тупика, оказывается, лаз имеет, стоит раздвинуть две доски, кто-то оставил их висячими на одном гвозде. Непонимание – оно всего лишь из-за одного не расслышанного слова, а в провале кто-то давно ступеньки прокопал. Так что оглядывайся, принюхивайся, пошарь руками перед собой. Фонарик зажги. Не суйся наобум, щупай ногой дорогу.
Шуточек или смешных рассказов про себя не слышал. Побаиваются или уважают, - мне всё равно. Как говорится, кто не знает, тот поймёт, кто не слыхал, узнает. Я один из общности – советский народ.
Нет теперь такой общности, как советский народ, нет и страны под названием Советский Союз.
Времени, наверное, свободного появилось много, раз впадаю в отчаяние, времени непонимания много, чтобы страдать, неизвестно о чём. Страдания без слёз пустое занятие. А слёз почему-то нет.
Вообще-то, и радость – вещь пустая, кратковременная. Она зависит не от масштаба события. Мне кажется, чем меньше событие, тем больше усилий оно требует и, следовательно, радость по времени растягивается, чтобы лопнуть незаметно. Череда мелких событий размывает величину ощущения.
Таится во мне загадка ввиду необщительности и крайней разборчивости в выборе знакомств. Не отучился ещё мыслить с завихрениями. Про теперешнее не могу сказать, что радость – это клёво! Всё теперешнее – клёво без клёва.
Меня бесит, деморализует с какой настойчивостью, сейчас вбивают понятие, что раньше мы жили не так. Всё было плохо. Не умели и, главное, не хотели жить хорошо. По устройству государства вперёд забежали, может, на тысячу лет вперёд, а по образу жизни – сзади всех.
Понятно, было время, жалели английских шахтёров, когда там стали закрывать шахты. При Андропове безработного из Америки привезли, показать ему нашу жизнь. Только она ему не пришлась по душе. Укатил назад. ему на загнивающем западе сытнее жить. Душок гнили запада и до нас дошёл. Притягателен аромат. Ноздри раздуваются, с удовольствием вдыхаем аромат бартерного мыла.
Нет. всё-таки, презираю я всяческую суету и восхваления. Предпочитаю слушать молча.
А вот интересно, солнце и сквозь тучу греет землю, значит, и посылаемая радость обязательно найдёт того, кому она предназначена. Жаль, очень жаль, что по голосу не могу понять, что кому нужно.
Человеческое волнение схоже с послегрозовым успокоением природы: пронесётся запоздалый вихрь, зашумит дерево, и тишина. Ничего не хочется делать. Сидел бы и грелся на солнце. Тишина, в которой позволительно иметь всё, - это здорово.
Дозволяется быть и пьяницей, и разгильдяем, и стяжателем. Даже быть плохим человеком позволяется, но с навыками верблюда, пролезающего сквозь игольное ушко.
Повезло тому, кто управлять событиями научился, кто владеет информацией, знает, что и откуда пошло, откуда уши торчат. Обучали нас разумно и планово, а результат? Какой результат мне нужен, если листья с одного дерева падают – одни в воду, и будут долго-долго плавать, другие - на сушу упадут, и будут шуршать под ногами. Мне что и остаётся, так важно кивать головой, да изредка вставить пустячную реплику.
Что я хочу понять?
Что-то очень важное. Смысл уловить, пусть чуточный, вообще и в частности, что-то такое, что другие не замечают. Понимаю, при этом через что-то надо пройти не один раз. Пройти, испытывая непонятный страх. Не клюнул ли меня в задницу жареный петух?
Дурость совершают один раз в жизни. На второй раз её может не хватить.
Я что-то жду?
Откуда мне знать, что я жду.
Несерьёзно так думать, но я думаю.
Скорее всего, что-то упустил, не выполнил все условия, или малую часть реализовал. В чём потребность? Кошка, когда приласкаться хочет, выгибает спину, подсунуться под руку норовит. Наверное, всё подлезть и заглянуть, куда не следует, норовит, чтобы подставиться теплу, чтобы случайно открытие сделать, почему жизнь была такая, а не другая.
Смешно, за кошку начал думать. Никак не изживу ненасытную потребность глупить. Скорость потребности глупить меня удивляет.
Требуется сказать что-то умное. Пытаюсь, но не могу, не нахожу ничего подходящего.
Перед силой я бессилен. Чувствую извне непонятную силу, какую-то одержимость, заставлявшую отступать, молча склонять голову. Теперешнее время – воплощение отрицания всего, раздражающее проявление собственного малодушия. Желание поймать на ошибке и разбить неопровержимыми аргументами, не дав слово сказать.
Усталость, одна бесконечная усталость. Так и в природе усталость туманом ложится, когда всё делается неподвижным и тяжёлым. А потом прорехи появляются, в просветах высветляется надежда.
На что я готов ради призрачного счастья? Убить кого-то?
Только в эту минуту подумал, до меня впервые со всей очевидностью дошла простая истина, что я на всё способен. Это открытие удивило, изумило. Я был ошеломлён. Однако решил, что виновато утро и усталость. Сдерживал себя, а сегодня раздражение прорвалось.
В чём раздражение сказывалось, наверное, в свистящем дыхании, в том, что искоса взглядываю по сторонам, в нетерпении раздразненного щенка.
Я же не щенок. Если и сравнивать с кем-то, то я вполне пожившее животное. Собака или баран, не важно.
Да, ладно. Собака хоть сама где-нибудь сдохнет, а барана зарежут. Как пить дать, зарежут.
Есть у меня какая-то способность неожиданно уноситься куда-то и возвращаться внезапно откуда-то, возноситься и замирать. Это никак не связано с практицизмом, умением обходиться тем, что есть. Это от нечаянного изумления, какое с некоторых пор поселилось во мне.
Утро повелевает выложить на стол и открыть все карты? Как бы не так! Карты нельзя открывать никому. Никогда. Время тянуть надо.
Хуже, чем есть, уже не будет.
Что бы ни стояло между мной, между прошлым и будущим, оно не помеха. Как говорится, время и история переварит всё.
В демократической России живу, присыпанной вонючим нафталином «перестройки». Бомонд, те, кто успел нажиться, пользуется плодами наработок прошлых поколений. Я ведь тоже что-то наработал, где оно?
В конце концов, кто кого предал: власть ли народ, народ – власть, так до сих пор и не разобрался. Разошлись республики мирно, и на этом спасибо. Кровь не пролилась.
Понятно, кто-то, хочешь, не хочешь, всегда теряет. Я в первую очередь себя потерял, потом потерял свои сбережения, веру в завтрашний день. Стал не то насмешником, не то праведником. Глупое состояние. Но ведь если не делать глупостей, то и жизнь не жизнь. Моя жизнь из одних отрицаний состоит. Что в ней позитивного?
Что-то же запало и осталось.
Жизнь – это дышать, есть, к чему-то стремиться, любить, ненавидеть. Наслаждаться свободой. Мало, мало перечислил.
Мало перечислил потому, что поперхнулся. Захлебнулся воздухом демократии. Энергии мне не хватило.
Всё другим стало. Чувствую себя как бы в загоне, и не понимаю, что со мной стряслось. Не изобрели такого приспособления, которое мозги прочищает. Если перестали платить зарплату, то хотя бы любви добавили бы, хотя бы на словах. увы, любовь заменили словом секс. Всё сейчас сексуется. Пожелание не имеет никакого отношения ни к чему.
Наконец-то произнёс фразу, с которой начинать надо было: нам на работе перестали платить зарплату. Уже полгода авансы и подачки. Наверное, таким образом проверяют профпригодность, способность выживать и черту определяют, до которой гайки закручивать можно. Резьбу сорвать никак нельзя. С каждым поворотом гайки жалость и тоска охватывает.
Сорванная резьба – это бунт, революция.
Власть гайку закручивает, мы только кряхтим. В кого стрелять, что нуждается в переменах? Пока кряхтим.
Конечно, жаль, что обещанный коммунизм не наступил. При коммунизме деньги никакой власти не имеют. Работяг и отлучили от денег. Такое ощущение, что, запустив нас в коммунистический предбанник, в нём до сих пор держат. В склад с товаром избранные попали. Им – благодать. Бери – не хочу!
Бери! Чтобы брать, надо быть не худоруким. Кто-то брал и раньше. Для кого-то всё на свете давно сделалось абсолютно пустым, неважным. Легко достижимым. Деньги, деньги и ещё раз деньги.
Куда ни посмотришь, всюду напоминание о прошлом, на выщербленных стенах линялые прошлые лозунги о прекрасной жизни за горизонтом. К горизонту, понятное дело, идеи коммунизма подсвечивали дорогу.
Всё-таки, так устроены люди – не любим мы терять надежду.
Обещанный Хрущёвым коммунизм, надуваемый шар, как посмеивались мужики, променяли на Олимпийские игры восьмидесятого года. Выдохлись, выпустили последний пар, дальше взлетать сил не стало. И покатился шарик под гору.
Этим утром я был весь в ожидании, я претендовал на большее. Я, кажется, нащупал дно. Память выдавала воспоминания о детстве и юношестве, о рыцарстве. Рыцарь из меня никакой. Умилиться не могу. Мне хотелось нажать на газ, на все кнопки, крутнуть руль. Не ведая осторожности, риск, в конечном счёте, по-настоящему не столь и опасен, я презирал собственное осторожничание. Моё мировоззренческое отношение требовало слушателей.
Вчера, темнеть уже начало, в стекло стукнулись дождевые капли, мне показалось, что кто-то костяшками пальцев постучал. И тишина наступила. Дождь медлил, обдумывал, обойдутся без него или нет. А потом сыпанул горохом. Дождь – это перемены в природе, это спад тревожного ожидания.
Я всегда жду, что произойдёт радостная неожиданность. Предвестником неожиданности служит беспокойство и сосущее чувство тревоги. Смутные ощущения, в это я уверовал давно, не заставят что-то предпринимать до тех пор, пока они не станут понятными. А если всё понятно, если виден и без моих усилий результат, то чего напрягаться? Главный результат жизни, - я живу!
Слышу, вижу, чувствую. Правда, не всё имею. Но не из-за этого ведь назревает раздражение и какая-то чуть ли не похмельная злость? Злость зависти. Можно круче сказать: злость жадности зависти.
Может, злость жадности зависти делает зримыми образы прошлого, помогает отыскать новый смысл прошлого в настоящем?
Могу ли я сделать выбор? По себе и для себя?
Спрашиваю об этом и во сне. Тогда кто-то что-то внушает: во сне вроде запоминаю. Утром вставши, всё как топором отрубает. На кончике языка вертится. А что – неизвестно.
Пятница особый день недели. По уверениям Лёхи Смирнова, по пятницам памятники нежелательно ставить. Пятничные новости для особо доверенных. За пятницей следует суббота, потом – воскресенье, потом похмельный понедельник. Все остальные дни недели шёпотом произносить надо.
Пятница – питница, понедельник – похмельник.
Я прислушивался к тому, что зрело в это утро у меня внутри. Нутро молчало. Там была тишина. Какая-то странная тишина, переполненная непонятно чем. Как ватой нутро было обложено. Что-то донести и не разбить я должен.
Если внутри души тишина, то перемену нужно ждать в окружающем мире. Но и окружавший меня мир в это утро притих, жил своей жизнью. Мир ведь не музейный экспонат, он не на холсте прописан, он не картина в рамке.
Я как тот охломон корявый, разбитый жизнью до точки, беспутный. А сердце щемит. Чего-то жду.
Я, как слепой, делаю попытки прикоснуться к миру, понимая, что между нами – непроницаемая тьма. Мир – ложь, возведённая в принцип. 
Сквозь свинцово-сизую воду времени видны тёмные водоросли на дне реки вечности. Тьма тревожит, она наполняет печалью, но не переполняет страданием.
Мазохист, страдания ему подавай. Ещё заговори о том, что жизнь должна на руках носить. Что жить хотелось бы только в удовольствии.
Всякая последующая минута несёт в себе разочарование. Она требует иное объяснение. До чего же я глуп в своей глупости.
Тишина, однако, внушает надежду. Ведь и скрип-скрежет тормозов машины, и грохот сорвавшегося с крыши льда говорит о том, что под колёса не попал, голову ледяной глыбой не пробило. Утром машин мало на дорогах, а лёд давно растаял на крышах.
Не всё потеряно до тех пор, пока не установится полный беспросвет. Надо учиться приспосабливаться. В жизни что главное, - финишная прямая. На неё одному выбегать надо, и чтобы в спину никто не дышал. И сорвать аплодисменты желательно – они значат, правильно прожил.
Страха пока у меня нет.
Страх – куда без него. Страх – это что-то нереальное. Это что-то стыдное до оскомины. Что-то из загробной жизни: не был там, а опаска оттуда. В страхе, правда, есть возможность попытаться начать всё сначала.
И страху, и радости, и горю, и гневу – всему своё место отведено внутри человека.
Страх – это или – или: или человек теряет дар речи, или, наоборот, в неопределённости исходит на крик. Неопределённость всегда сопровождается страхом. А неопределённость теперь во всём: страна переживает период или полу период распада. Горбачёв запустил цепную реакцию, Ельцин пытается управлять. И воровство кругом.
Всё - лишь иллюзия порядка.

                10

 Будто в это утро озарение посетило меня. Просто так. Где-то бродило-бродило оно и забрело. Открылся третий, может, пятый глаз. Этим глазом в минуту великой опасности или минуту большой радости можно рассмотреть переходную границу. Переворот у меня на всю оставшуюся жизнь произошёл. Это не выдумка, не чьё-то внушение, а решение. И не решение, а озарение.
Всё оставалось по-прежнему, для самодовольства нет причины. Чего себя травить, когда вокруг полно идиотов и корыстных лжецов. Ни черта никто меня не понимает. Раны мои не видят. Я ведь хочу ещё лет двадцать прожить? Хочу. Потому что жить – хорошо. Жаль, конечно, что боксом не занимался, а так бы ударом на удар отвечал. Бить в ответ это здорово.
И почему-то нахлынула на меня лютая зависть к тем людям, кого такое озарение не посещает. Живут себе и живут, хлеб жуют, женщин пользуют. Цепочка их действий простая: увидел, захотел, руку протянул, чтобы схватить. Схватил. Правило у них: хочешь, чтобы в твои дела никто не лез, сам не встревай ни во что.
Выщелкнуло в голове, всё, что связано со мною, с моими поисками себя, с моими желаниями, с хотением и всеми остальными прибамбасами, показалось всё это каким-то выморочным, детским, простеньким до непотребности. Ненастоящим.
Настоящее, - оно что-то другое, в нём живёшь, не думая, хорошо это или плохо. Настоящее – подлинно, не ассоциативно оно. Настоящее – те мгновения, в которые напряжения всех сил приводит к результату.
Жизнь – это моменты настоящего. Вот и надо в них ввинтиться, как жуку-точильщику в дерево, или как червяку в яблоко.
Небо было чисто и отлакировано ультрамарином. Но приближение чего-то грозового в воздухе чувствовалось
За настоящее всегда предстоит отчитываться. Вот и споткнулся на этой мысли. Вот она бестактность, вот закономерность противоборства.
Слава Богу, время поглощает детали, то есть, отдаляясь, сущность исчезает. Тем более, моя. Оно, конечно, ничего не забывается, всё помнится, всё всплывёт, когда приспичит. Потому что прошлое отлёживается в каких-то клеточках мозга, где-то прячется в траншеях-извилинах. И если настоящее подобно танку двинется вперёд, то траншею прошлое покинет. Сбежит.
А может, впереди танка побежит. Дорогу начнёт показывать.
Моё прошлое, конечно, не припрятанный за пазухой от врагов флаг. Флаг и то не всякий высоко поднимет. Я вот не люблю демонстрации, не любил носить ни транспаранты, ни флаги. И если бы не страшилки, что не отметишься в колонне, не получишь премию, лишь это заставляло меня идти со всеми.
Обязанная наигранность в этом была. Как относиться к тому, когда кончалось шествие, все бросали кучей в кузов машины флаги, портреты, лозунги, отворачивались, тут же закуривали, начинали весело обсуждать, где бы собраться. До нового мероприятия сдали в архив взятое напрокат прошлое, и трава не расти.
Всосал в себя глоток воздуха, раковина у меня на кухне с таким шумом остатки воды засасывает. Всё никак прочистить не соберусь.
Хорошо, что теперь не ходят с портретами. Теперь вообще не ходят и не собираются вместе.
А меня прошлое не отпускает. Прошлое, как надетое кольцо у женатого мужчины на пальце-стерженьке. И почему-то тянет время от времени протирать, поворачивать, рассматривать это кольцо-прошлое, чтобы, не дай Бог, не вросло оно в плоть, чтобы, случись что, не пришлось бы отрубать палец с прошлым, чтобы выплыть, выжить.
Я как люди. Мне многого не надо, как у людей чтоб… Меня только душевные движения волнуют.
И стыдное в прошлом есть, и унизительное, и саднящее.
Вроде как слышу свой голос, звучащий на полтона выше, чем обычно. С чем-то не согласен. Следы хочу замести. Следы поражения.
Скованный я. Сутулюсь. Сутулый человек не способен сделать единственно правильный выбор.
Живу, что ни делаю, будто холодно и расчётливо повторяю всё, что суфлёр диктует. Согласно ситуации. Суфлёр не бог. Бог-импровизатор на небе, не всякий до него достучится. Если он и спускается, он никогда не говорит, с чем пришёл. А суфлёр это тот, перед кем заранее написанный текст лежит.
Вот я и боюсь, чтобы меня не сбили, не то скажу, не в ту сторону пойду. Не так меня поймут.
Стоит задуматься, оглянуться назад, как иной раз самого себя становится жалко. Немерено испытать, перетерпеть, преодолеть пришлось. Сколько раз хотения задавливал в себе. Обносили меня при раздаче подарков, отодвигали в сторону. Может, это и хорошо, не обременён лишней ношей.
А поскольку я обделён, воровать не умею, значит не требуется мне больше других. Всё же обидно. Сто лет знаком сам с собой. Обида не даёт распрямиться в полный рост. Обида не позволяет наполниться той отвагой, которая бесшабашно бросает на преграды. Ссылки, что время, мол, такое, что всем несладко, эти ссылки не успокаивают.
Голова в голове, и в каждой роятся свои собственные мысли. Какая-то мысль перевесит, заберёт верх, раз – и порез оставит. Весь я израненный. Все раны в зависимости от сложившихся обстоятельств. Мыслям приходится подчиняться.
Время всегда «такое». Не будешь давить на время, не будешь выжимать из него пользу, оно равнодушными скачками минутной стрелки убегать будет в бесконечность. Никак за ним не угнаться. А следок пережитого остаётся. Болезни всякие, отсутствие настроения. Впрочем, чего там о следке задумываться, всё свой следок оставляет.
Хотя и говорят, что люди одним миром мазаны, но это не так. Мир или мирр, не варенье. Люди разные. Разная гордость у каждого. У одного она хоть и маленькая, а позволяет отказаться от чего-то важного, а иной этой самой гордостью переполнен по горло, да толку от этого никакого, желания у него повыветрились. И заменить одного человека другим не всегда удаётся. Поздно соображалка включается.
Способность читать по глазам не есть благо. Глядя в лицо, что только не прочтёшь: и тревогу, и боль, и недоверие, и благодарность. Но ни в одних глазах я не читал желание вникнуть в мои проблемы, проникнуться сочувствием или состраданием, стать на мою сторону. Идею мою сдвинуть с места.
А в какой стороне моя сторона? Мне самому желательно знать. Справа, слева, сзади, впереди? И что за идея мучает меня?
Юродствую.
У меня достаточно времени, чтобы всё обдумать, подготовиться как следует. Как следует – это вбито всей прошлой жизнью. Десять лет назад я мог бы предположить, что следует и в какой последовательности. Тогда решалось просто. Или - или, и никакой межеумочной неопределённости.
Улавливаю я в чужих глазах непонятное. Смущение оно вызывало: здоровый человек такими глазами смотрит на больного.
Молчать приходится. Молчать. Ляп сплеча, а после него стыд прожигает. Этот стыд очень болюч.
Сделал паузу, переводя дух.
Конечно, бог с ним, перемелется, всё перемелется, мука будет, всё умнётся. На то нам и дано время, чтобы выковыривать из памяти, как из булки с изюмом, вкрапления.
Одно из вкраплений – презрение к советскому миру. Там мы были все одинаковые. Ну и что, если кривили губы с лёгким цинизмом: каждый гением себя считал, каждый мечтал пробиться. Гадкий утёнок лебедем норовил стать. Но ведь теперь лебедем стать намного проще, - имей деньги. Вымстилось что-то за что-то. Никакого контроля.
Ничем не оправдать мою несостоятельность.
Всё-таки много у человека звериного. И походка с внезапными остановками, и пронзительный взгляд, и растерянность, словно бы что-то забыл или, наоборот, вспомнил давнее. И, не знаю, как точным словом выразить, кошачья тоска, что ли, по дому, по ласке. По теплу.
Глаза, почему-то глаза меня притягивают. Когда страдальчески смотрят в упор, когда виноватые уползают в сторону, когда гневно сверкают, того и гляди, гнилушки вспыхнут от искр.
Глаза пожар не сделают. Но ведь по глазам человек узнаёт, нравится он или нет. И глаза прячет, чтобы скрыть свою растерянность. И теорию ещё выдумает о себе, что избран совсем для другого.
Почему так не бывает, ждёшь-ждёшь своего часа, раз – и перед тобой изба на курьих ногах или сказочный дуб с дуплом в стволе, куда можно прошептать желание, а дверь избушки на курьих ногах со скрипом распахнётся, и выбросит, не выглядывая, Баба-Яга клубочек: иди, милый, иди не отставай. Клубочек поведёт в страну счастья.
И пойду я в эту страну по тропе, перешагивая через птичьи лапы корней, уворачиваясь от низко свисающих никогда не рубленых ручищ ёлок.
А вокруг кто-то ухает, скрипит, свистит, знаки подаёт. И не страшно, понимаешь, что ухает и свистит жизнь. Со свистом мимо меня проносится. Мимо жизнь, мимо, отмеченная цифрами годов. Цифры тяготеют над человеком. Насколько же счастливее любое животное, не знающее своего возраста и не ведающее ничего в подсчётах. И не жалобится животное.
Бывает ли у животных так, что забытая, казалось бы, навсегда, боль, неожиданно всплывает? И доходит, что нисколько она не ослабла, и причины её становятся понятнее, и резче острыми гранями она режет. Если и бывает у животных что-то такое, то не так, как у нас, людей. Не показная у животных боль.
Уйма у меня личных впечатлений, а вот переплавить их во что-то значительное не могу. Почему? Скорее всего, смолоду, рывком, не взлетел наверх, не стал знаменитым, не оседлал удачу. Не заимел мохнатой руки покровителя. Всю жизнь сам выгребал и выгребал против течения. Теперь, кажется, не так уж и плоха жизнь. Конечно, изработался, конечно, никто не мог и подумать, что страна развалится, что чёрное чуть ли не белым станет. Не те герои теперь прославляются. А мне-то, какое дело, те или не те? Герой не должен быть живым.
Шевели мослами. Отношение людей между собой ироническое, с подковырками. Обречён человек на такое. Жаждет он перехода из своего мира в другой.
Где-то рядом был другой мир. Я же нахожусь в особом мире, который, другими словами определял жизнь, которую я строил, и где места для перемен не было. Например, не было места для слова «люблю». Миссия моя такая, подготовить плацдарм задавленному моему второму «Я». Как бы ни отрицал закон отрицания, а боюсь пришествия очистительной волны. Хорошо, если эта волна будет посмертной.
В последние дни, когда я переступил черту, мне было как-то странно, непонятно происходящее. Я даже в панику ударился. Потому что заблудиться боялся. Никак не определю, в чём - правда. А кругом только и кричат о какой-то особой правде: правда, правда, ничего, кроме правды. Открыть все архивы, опубликовать всю переписку, поделить не поделённое. Забыть, что было вчера.
И с закрытыми архивами я блуждаю по жизни, и, открытое прошлое, к счастью не приблизит. Долго блудить по жизни нельзя. Беспамятным становишься. Того и гляди, налетишь на такое, чего пожелать никому нельзя.
«Хорошо» или «плохо» человек делает, во что укладываются его поступки, сказать невозможно. Он делает то, что ему необходимо, или кто-то считает, что так надо делать, подталкивает под руку.
Я в отпуске иногда захожу в церковь, но не молюсь об избавлении. Захожу, так как боюсь вправду избавиться от чего-то нужного. А нужное где? Под землёй, на небесах, в молитве упрятано, перед капищем на коленях, истязая себя, оно откроется? Где, где?
Почему после осознания всплывает «необходимо», начинаешь слышать невероятную тишину? Ни ветра, ни шороха, ни скрипа. Всё делается неподвижным. Нападает глухота – ни единого звука вокруг.
Настоящая жизнь есть тишина, но она и не для тишины.
Не о героях и героическом думалось, когда давились с талонами у двери винного вагон-магазина с одной мыслью: достаточно завезли водки, хватит или не хватит, достоюсь или уйду несолоно нахлебавшись. Все пуговицы на полушубке останутся, или корова языком слизнёт их с корнем. В давке, в толпе все представления о человечности переворачивались. В толпе нет человечности.
Плакать, что ли, об этом? Слёзы вышмурыгивать? Доплакаться до того можно, что сил не хватит, когда надо будет что-то предпринять, когда или-или приставит нож к горлу. Хроническое незнание жизни у меня, оторвался от интересов большинства.
Чувствую, что лицо из непроницаемого стало обиженным, даже капризным.
Сердце ощутимо ворохнулось, в ушах зазвенело. Если бы посторонний звук раздался рядом, хоть что-то ещё, кроме дыхания и звона в ушах, то это, скорее всего, напугало бы.
Хотя, чем можно напугать русского человека? После того, что было, после всех войн, после коллективизации, после шараханья от коммунизма к капитализму, после очередей, пустых магазинных полок, после унижений, каждый такое пережил, перетерпел, разве чему-то новому удивишься?
Снова возвращаюсь в настоящее. Время не может быть разорванным. Над прошлым и будущим горбится настоящее. Вот именно, - горбится. Расшатанный мостик со сгнившими досочками.  Дыры, иные наспех заделанные, в иные, в рванину, можно пучину наблюдать. И перильца по бокам шаткие, обопрись, точно полетишь в бездну. Опираться сейчас не на что. Мостик, точно, в резервацию ведёт.
На пережитое смотрю с недоумением. С насмешкой. Пережил, это и отодвинуть в сторону можно. Получается, грешу пафосом.
Пафосные слова изобличают недалёкого человека. Они готовы новое русло проложить. Меня коробит от собственной интонации. Коробит потому, что в какие-нибудь полчаса спустя я буду думать совершенно по-другому, переверну всё с ног на голову, плохое станет хорошим, хорошее…Моё хорошее для кого-то, было, есть и будет плохим.
Пресловутые горбачёвские годы борьбы с алкоголизмом кое-чему научили. Много ли в жизни таких моментов, чтобы они запомнились на всю жизнь? А очереди, и всё, что с ними связано, если не на всю жизнь, то точно, глубоко в памяти осели. За чем только не стояли, не давились: и за билетами, хоть на поезд, хоть на самолёт давка, и в очередь за хлебом поднимали меня - ребёнка ещё сонного, и за «суповым набором» стоял, и за мукой.
Не так уж и плохо было стоять ребёнком в тех очередях. Можно было на мороженое заработать. Стал, допустим, к какой-нибудь тётке в очередь за сахаром, она лишний килограмм получает, тебе потом на мороженое копейки отсчитает. Хорошо.
Мысленный перескок настроения в прошлое, сбивает остроту теперешних переживаний.
Не герой я. Скорее, растерянным и ошарашенным выгляжу. Да не ошарашенным, а не выспавшемся.
Во имя чего переворот в осознании происходит, зачем нанизываются бусинки воспоминаний на длинную нитку, для чего как бы концентрация усилий рождает прозрение?
Хорошо, что таких «думцев», вроде меня, мало, а если темпы «преобразования» ускорятся, к чему это приведёт? Не, я к тому времени помру, когда полный выворот случится.
Раз вопросы ставлю, значит, живой. Снисходит жизнь ко мне. Для чего?
Одно задвигается, другое открывается. Не гладко же всё происходит.
Гладко на бумаги, да забываем про овраги.
Чтобы переворот произошёл, надо стимулировать, взвинтить себя, вывести из себя и довести до точки невозврата: электрон выбить с орбиты, чтобы новое что-то образовалось. Горбач так и поступил, выбил перестройкой электрон.
Да пребудет со мной моя надежда, да поможет мне моя вера.
Память запечатлелась во всём: в нервах, в сосущем страхе под ложечкой, в панике, - ничего ведь изменить нельзя. Лечь бы и заснуть лет так на десять или двадцать, спать тем сном, который зовётся вещим. В котором, из глубин бездонных, из мира сновидений, рождается новое понимание. Ага, новое понимание в старой оболочке. И что? Таким же нищим проснусь.
Как бы там ни было, но я, отчасти, – везунчик. Что задумываю, многое сбывается процентов на тридцать – это хорошо. Когда всё сбывается на сто процентов, это смущает, это пугает. Хорошо и то, что халявная привычка получать на мороженое не укоренилась, не кручусь перед галдящей толпой. Не жду, чтобы на меня указали пальцем и сказали: «Он – мой, мне на него положено». Без разницы, что положено купить.
Жить вроде бы не устал. Конечно, малость вкус к жизни притупился, но и того оставшегося вкуса хватит, чтобы дожить отмеренный срок. Надо жить интересами страны. Чеховской «Душечкой» быть. Самим собой в переходный период накладно жить.
Всё так, как должно быть, как следует быть. Огромное всё не принадлежит мне, не принадлежит никому. Город не мой, люди – не мои, вода, воздух, земля – всё это останется после меня, оно не чья-то собственность.
Но почему, почему тогда начинается этот процесс самораздевания? Кто его запускает? Чесотка какая-то, чем больше скребу, тем больше в этот процесс вовлекаюсь.
Ни одной стоящей утешительной мысли в голову не приходит. Отвращение, ощущение, что меня как бы предали, рождалось из понимания с чем-то расстаться. С чем?
Чем дольше живу, тем больше приучаюсь ждать, что ли. По пустякам не ковыряю вокруг себя землю. Агрономическое что-то появилось. Агроному не обязательно ежедневно смотреть наклёвыши в посаженном зерне, торопить всходы. Поливай вовремя, прореживай, окучивай – всё само собой вырастит.
Так что, получается, нас кто-то прореживал и поливал, чтобы мы взросли, вжились в теперешний беспредел?
Строчка из песни: «…мы за ценой не постоим…» всё объясняет. Кто-то большие деньги вложил в полив. Где бы мне раздобыть деньги.
Удивительно непривычное состояние возникло в это утро. Щемящее чувство жалости и ощущение обезоруженности, незащищённости. Какое-то душевное самораскрытие, что ли.
И что? Началось что-то, пускай, процесс валит до конца. Надо набраться мужества признать несостоятельность, набраться злости и ненависти, определить, на кого вылить гнев. Чего попусту тревожиться?
Связка – «вылить гнев», в ней концентрируется какая-то реальная опасность. Почувствовал её, а вслух слова не произнёс. Возникшую горечь разбавить надо новыми словцами, теми, которые успокоят.
Ну, и что хорошего в умение подмечать неожиданное, в умение распутывать таинственное, в знании жизни, как таковой? Нюх надо иметь, нюх. Но ведь нюх может подвести. И палец на руке, чтобы тыкать в определённую кнопку, может промахнуться. Не только промахнуться, но и сил не хватит вдавить кнопку.
Великий дар - умение обнюхать вокруг себя каждую кочку, каждую доску у забора и не ломиться вперёд, не разбирая дороги. Интуитивно знать надо, куда поставить ногу. Не будешь же с собой постоянно зонтик носить, охапку соломы, щит или ещё какие-нибудь защитные средства.
Чего-то на ум пришло, вспомнил, как математичка в школе говорила, что всё в жизни построено на цифрах. Всё можно отобразить в математических формулах. Люди – это иксы и игреки, и числовые выражения каждого через решение уравнения определяются.
Знать бы, что подставлять в эти иксы и игреки.
Жаль, очень жаль, что результат решения нельзя сверить с ответом в конце жизненного задачника. Но ведь и каким нужно быть гением, чтобы из нескольких вариантов, выбрать наиболее простой, тот, который жизнью зовётся.
Вот тут-то и проявляется особенность каждого: для кого-то застарелая обида – она всегда сегодняшняя, кто-то не позволяет боли всплыть, кто-то, какой бы резкой и пронзительной боль ни была, жить с болью приспосабливается. Кто-то любит возвышающие знаки власти, подчёркивает свою значительность, кому-то плевать на это.
Кто-то, а я где?
Сколько времени прошло? Смотрю вокруг себя и не узнаю ничего.
О чём это я? За упокой начал, а тут вроде за здравие речь повёл. Какой-то тайный смысл понял. Вроде ничего особенного слова не значили, но почему-то напрягли.
Не хочу ли я новую легенду состряпать? Подобно птице Феникс возродиться? Для кого? Птица высоко летает, на виду, её и подстрелить могут.
Сбой в программе моей произошёл, ошибка моей программы в малости: не там родился. Наверное, взлетевшая с пепелища, сожжённого войной города, в котором мне суждено было родиться, птица Феникс спугнула аиста, который нёс намётку на меня совсем в другое место, в другую страну, к другим родителям. Может, на пепелище какой из угольков тлел, привлёк внимание, может, аист погреться решил, может, из сил выбился, может, заблудился в темноте. Ночь ведь сеет семена детей. При звёздах дети лучше получаются.
И что? Чем лично меня не устраивали мои родители? Всё они для меня сделали: вырастили, выучили, мелочно не опекали, поставили на дорогу. Вдуматься, так не родителям надо было, чтобы я родился, а мне. Мне лично. Моей душе. Родиться, чтобы начать жить, чтобы присутствовать везде, чтобы меня признали.
Чего это я томлюсь, как пенка на молоке в русской печке? Утро смяло меня? Утро родило меня новым. Слабость и нерешительность добавили силу. Чувствую, что освободился от безразличия, обрёл какую-то уверенность.
Облизал губы. Проснувшаяся жажда жить, своей хитростью подсказывает ход: нет смысла торопить события. Жизни важно знать, что не нужно мне делать. Чтобы жизнь признала за своего, не надо отсвечивать, не надо везде присутствовать, не надо просить о мелких услугах, не надо производить вычисления. Надо меньше надоедать своим нытьём, как можно меньше общаться с нытиками.
Любовь ко всему должна быть избирательной. Жизни нужно, чтобы я ждал. Просто, ждал.
Так я и жду. Давно утихомирил в себе надежду.
Волнение тогда с чего? Да, бог с ним, с волнением.
Волнение из-за того, что ночью ненароком пролистал страницы своей жизни, судьбу потревожил. Так сказать, прооперировал историческими терминами, несколько вех отметил, свои возможности осмыслил. Вывод сделал, - кичиться нечем.
Но ведь и сожаление от несделанного не переполняет через край. Сожаление вызывает одно: время стало другим. Время пошло быстрее, неожиданностей много, углов острых, разных там заусениц, крючков, подводных камней.
Вывод: гибче надо быть.
Попал на крючок жизни? Жду, когда меня съедят? А может, не я, нервничая, извиваюсь, может жизнь, нервничая, не зная, чем и как меня умаслить, повременить заставляет?

                11

В стекле, что ли, я раздвоился? Одна часть души по эту сторону стеклянной стены находится и наблюдает за той частью, которая непонятно как оказалась на противоположной стороне. Которая из частей не служит мне и не судит меня?
Озаботился отношением? Так народ не бархан песчинок, не листья на дереве, не куча зерна на колхозном токе, которое, чтобы провеять, подбрасывать лопатой надо. Народ, скорее всего, цветущий луг, каждый цветок на котором сам по себе. Цветок – это целый мир. Цветок не заинтересуется, кто я такой, для чего пришёл в его мир, и что оставлю после себя. Для цветка главное, чтобы я не наступил на него, не сломал.
Весна, лето, а осень, какая ни будь она безоблачная, какая ни будь невинная, всё одно она любой цветок спалит заморозком.
В судьбе мало-мальски мыслящего человека (я отношу себя к такому), наступает такой момент или период, когда сумма моральных и духовных ценностей перестаёт удовлетворять. Новые не народились, а старые, по- старому, жить не выходит. Бродят подспудная маета, пульсирует непониманием.
Бесспорное преимущество у меня перед цветком: я могу дождаться перемен, решить задачу. Решение должно привести к чему-то потаённому, незыблемо верному, давно-давно выношенному, заветному.
И в десять лет в этом была цель, и сейчас. Поэтому потаённое должно всегда маячить перед глазами.
Народу важно знать, что за пазухой у меня нет камня, что зла я никому не хочу, дорогу не перебегу, кусок из рук не выхвачу.
Так стоит ли переживать, озаботился о какой-то там задолженности по зарплате? Сейчас я сыт, с протянутой рукой за куском хлеба не стою. Всё, в общем, неплохо. Казалось бы, протянул руку и схватил злодейку судьбу за узду, - ан нет. Народ озаботился переменами, и я озаботился потому, что все об этом стали говорить. В этом моя общность со всеми.
Так-то оно так. Но ведь ощущение одиночества само не кончается, оно. пусти дело на самотёк, съедает своего хозяина.
Невыплата зарплаты – грань, опасная грань: она или злостью переполнит, тогда взрыв неизбежен, или, если попустит власть, бросит кроху со своего стола, пофигистом сделает.
Задолженность у нас по зарплате как бы разная, разная в цифрах, но не в желании её получить.
Разговоры об откровенности, о нравственной чистоте или проявлении совестливости – это всё лучше держать при себе, никому не показывать. Теперь не до совестливости. Выживаем.
Нет, я явно не в своей тарелке. В выражении лица что-то не то. Толком объяснить не могу, да и не хочу. И нечего меня пытать.
С чувством совестливой жалости, как с писаной торбой, носиться нельзя. И делиться своим сокровенным с первым встречным не гоже.
Странная усталость. Холодом веет. Холод шёл не снаружи, не был вызван ветром, он поднимался изнутри, из костей. И голос у меня какой-то насморочный.
Я понял, что весенний процесс самозапустился во мне. Понял, что не принесёт он удовольствия. И никуда тот процесс не выведет. Моя психика не приспособлена к шоковой терапии. То есть я хочу сказать: какой смысл разгадывать бессмыслицу, если результат впереди не виден?
Где-то всё другое. Новая весна не начиналась, а заканчивалась, где-то новую траву косить собираются. Страна большая. Где-то новые желания и надежды давным-давно вызрели, как спелое яблоко.
Яблоку свой срок висеть на ветке: и птицы его поклевать могут, и червячок ход прогрызёт, жиреть внутри начнёт. И гнильцой бочок зажелтеет. И всё это за короткое лето. Так бы ускоренно всё у человека было.
Что вот интересно, трава ведь пробивается сквозь сгнивший лист, через мёртвое прошлое, пробивается новым ощущением. Новое раскрывается цветком. Подснежником, мать-и-мачехой, ландышами.
Вот и человеку, как бы хорошо было гнилое прошлое отделить, выполоть, чтобы ничто не мешало росту. Да и не мешало бы заткнуть дырки, чтобы хляби небесные не разверзались. Гори всё синим пламенем, только пускай меня не кусает это пламя, не трогайте меня.
Словно спал и проснулся. Не могу прийти в себя.
Какое-то мстительное честолюбие: я не такой, как все, не на той стороне. На другой. Я вообще ни на чьей стороне.
Почему мне хочется перетащить людей на свою сторону? Это черта эгоиста, это черта человека, посвятившего себя одной идеи. Та идея изгнала, выжгла вокруг себя всё ненужное, что для воплощения себя мешало.
Идея. Замысел. Но у замысла, открытого преждевременно, не бывает удачи. Вот я наполовину верю в приметы и наполовину не верю.
И чего? Да ничего. Идея не вечна. Нет никакого «вообще». Всё – частности. Сегодня – одно, завтра – что-то новое на щит поднимается. Пока в руке есть сила, пока щит в состоянии держать, - всё, как бы и ничего. Только это «всё» человеческое кончается с жизнью. Жизнь же – это то, что пощупать можно, подержать в руках, проводить глазами, что тяжестью на плечах от приобретения оседает. Что заставляет вздрогнуть, если болючее ткнёт.
Вроде как быстренько стараюсь проходить мимо таких мыслей, волку не нужна зелёная трава, а вроде, как и без всей этой несуразицы, и жизни нет. Взрослому не хватает событий счастливого детства, которые вспоминаются с умилением.
Из-за того, что несуразности каждый старается отпихнуть в сторону, затолкать в дальний угол, к старости и возникает жуткое ощущение потери. Что потерял, когда, кому передал, - блазнит, но не помнится, в руке не те силы, нет былой сноровки. Всё кругом кажется одинаковым, похожим. И то, чего боялся, повторяется снова и снова.
Вроде не сплю, вроде не слепой, всё вокруг вижу. Внемлю, как говорится. Не глухой. Не помню от кого, но слышал, как говорили, что слепые очень сны любят. Во сне они видят.
Как это получается, не понять. И я временами как бы одумываюсь, и ощущение такое, будто бы из океанской глубины томления души всплываю наверх.
А вода-то пресная, и сам я, хоть и перенёсший, бог знает что, разные там сдавливания и кислородное голодание, тоже пресный. Меня пресного тянет на исповедь, хотя понимаю, своей исповедью никого не удивлю. За откровенной исповедью приходит злость на самого себя, стыд за неумение жить. Желание прищемить язык.
Тоже вот – стыд за неумение жить! Жизнь даётся: живи и радуйся.
Не знаю, годами у меня копились вынужденное молчание и тоска, годами задавливал в себе страх и тревогу, годами ждал минуту, в которую можно распахнуться и выговориться.
Невыносимо жить с завязанными глазами одному на своей островине. Кто меня на островину загнал? Не хочу обозвать то, что меня окружает, болотом, но невыносимо другой раз. Невыносимо терять своё подлинное.
А какое оно? Где картина написана, на которой запечатлено моё «подлинное»? Какими красками оно написано? Не с чем сравнивать. Во сне или бреду, может, что-то и открывается, как рана, как дверь в прошлое, открывается молча. И тогда никаких слов не надо. Тогда я безраздельно принадлежу…А никому не принадлежу.
Абсолютной близости не бывает. Нельзя сжать два сжитых вместе нерва. Всё одно маленький зазор есть между чем-то и чем-то. Между молекулами.
Вникну другой раз, что за бред несу, в каком мире хочу жить, передёрнет всего. Глубоко начхать мне и на старый мир, и на новый мир. Я ни о чём представления не имею. Всё – бредни. От меня ничего не зависит.
Вот бы минуту, в которую возникает ощущение абсолютной близости, вычленить, чтобы в любой момент сказать: это произошло «до», или час назад, или только что? Всегда веха должна быть, от которой можно оттолкнуться. Час назад что-то произошло, только что.
То, к чему не принадлежу, измеряется не обычным временем, а внутренним побуждением, в котором мои проживания и переживания ничего не значат.
Выходит, что я чему-то или кому-то изменил. Изменил душой или телом? Конечно, настоящая измена – это измена душой. Тело изначально грешно. Тело от грязи отмыть труда не составит.
Измена - состояние, когда все слова кажутся никчемными, не грубыми, а созданными на потребу чего-то другого, ненастоящего, не того, чем я живу. Самодовольным был, самоуверенным, сверху-вниз-смотрящим. А теперь оглох и ослеп. Не понять, чего жду.
Побей сам себя, исхлещи плёткой, как фанатики где-то в Индии бьют себя до крови. Они знают, как бы ни бил, шкура заживёт.
А не лучше ли закрыть глаза на всё, что происходит, на то, что есть на самом деле, чтобы, в конце концов, увериться, что на самом деле всё так и должно происходить.
Выходит, что я силён только в запоздалом анализе, когда попранное самолюбие уже нагородило баррикаду, бог знает из чего. А на баррикаду надо идти с выставленными вперёд рогами, никак не скрученными верёвкой. И не утопать в словах.
Слова выводят наружу проявления, в слова облекают чувства. А когда наружу, на люди выворачивают сокровенное, то до беды один шаг остаётся. Один шаг делаю вперёд, на два шага отступаю. А не лучше ли гордо повернуться и уйти? Только определить надо, куда уходить. Если зашёл слишком далеко, то уповать на везение придётся, на то, что вечно ничего не длится.
Бульканье не понять, где слышится. То ли у меня внутри переливается моё состояние, то ли булькает вода в кране, то ли движение земных соков расслышал.
«Буль-бли, буль…»
Интересно, с горки ручеёк может бежать и на север, и на юг? Где север, где тот юг, в какую бы сторону ни повернулся, всё могло быть тем, чем было. Ручеёк – болтун, ручеёк, как худое ведро, что ему ни нашепчешь, он тут же разнесёт по округе. Ясное дело, земля собирает все новости, а распространяют их вода и ветер.
О ком это я, о себе или о ручейке?
Ещё подумалось, что человек по натуре игрушка, которая заводится сама, когда захочет. От побуждения. Малость всего и надо, - смазать вовремя механизм. Может, это и есть причина беспокойства, упустил время для смазки? А побуждение? То-то и оно, побуждение - толчок. Толчок – единственно правильно выражает идею, надо постараться поднатужиться и движением-махом запустить игрушку.
Размышляю. Ладно, с чего этим утром был втянут в липкую действительность? Поморщиться или хохотнуть, отговориться двусмысленной фразой, не получается. Что-то было «До», что-то будет «После». До того, как смысл пойму или после того, как?
Невесёлое умозаключение, мрачно логически выстроено. Начальный маразм. Хорошо, что это пока не пугает. Хорошо, что не тону ещё.
Живу в городе, а ощущение, будто я живу на острове. С чего-то окончательно решил, что люди как бы на другом острове живут. Он повыше. Отделяет меня от них протока. И знают они обо мне намного больше, чем я о них. Не верят они мне.
То есть, что есть я, что не будет меня, никого это не волнует. А раз так, то надо заставить ум поискать выход. Я и ищу. Ищу как бы, во что бы то ни стало заставить других открыть свои карты. А во что мы играем? С кем я играю? Назовите, пожалуйста, фамилию? Понятно, кто-то мухлюет, когда подсмотрел чужие тайны других, легче самому выворачиваться наизнанку.
Выворачиваться всегда трудно. Абстрактное суждение. Можно схлопотать и по физиономии.
Жизнь – это не выворачивание себя, не из одних благостных деяний она состоит, и горя полно, и слёз проливается немерено, и что-то в запасе должно остаться для согрева души.
Другие меня волнуют.
Другие это кто? Люди, жизнь, предназначение? Начать надо с тех, с кем вместе работаю. Посмотреть, чем они дышат, какие их хотения. Сличить их хотения со своими.
Не сличать надо. а брать. Сличать – это мелко.
Взять того же Лёху Смирнова, он почти всегда молчалив. В разговорах, где требуется в ответах больше, чем односложные ответы «да» или «нет», Лёха не участвует. А что бы там предложить своё решение, боже упаси, Лёха или кивнёт согласно, или помотает отрицательно головой. Ни к каким группировкам Лёха не примыкал: молчание за распитием стопарика, он считает, связывает самой прочной связью.
Лёха, побуждаемый движением души, обычно берёт стакан, чокается с бутылкой, потом поднимает стакан кверху, говорит:
- Ну, поехали. С днём отца. Будем
День отца у него регулярно каждую пятницу. Отрезанный кусок колбасы он зовёт «коляской». Осаживая кого-нибудь, произносит презрительное: «Пац-ц-цан. Зелёный, как пупырышек».
Отвратительное ощущение, когда что-то не понимаю. Воображение притупилось. Ощущать себя просто живым куда лучше. Просто живым – это находиться вне Рая или Ада, вне того места, где бог живёт.
Допускали ли кого к калитке Рая? В щелку кто заглядывал, чтобы поместье Бога рассмотреть? Бога нет, потому что бог принадлежит людям. Народ – это не люди, это что-то особенное, бог советскому народу не принадлежит. Где нет людей, там нет и бога. Нет меня, нет ни зла, ни добра. «Ни-ни», оно, остаётся сзади.
Ни-ни всё равно, что нуль. Но нуль-нулю рознь. Один нуль похож на коляску колбасы, другой – вытянутый овал. Как бы ни сжал этот второй нуль-овал, коляска из него не получится.
Лёха иногда бывает удивительно категоричным. Ничего удивительного, в каждом человеке намешено чёрт-те что и сбоку бантик, всего понемножку. Случай выдавливает из «чёрт-те что» значимое событие.
Я стараюсь «чёрт-те что» дома оставлять. Ушёл в этот раз из дому, там всё стало как прежде, как без меня бывает, как будет всегда после меня.
Что будет после меня, я с этим не заморачиваюсь. Мне ничего не остаётся делать – только ждать и быть готовым. Быть готовым – это означает всё. Всё объять нельзя. Нечего паниковать раньше времени.
Раз дожил до перемен, то, повторюсь, выходит я – везунчик. Имею способность обстоятельства поворачивать не во вред себе. Ну, максимум пользы не извлекаю, но заставляю кое-что работать на себя.
Я честный человек. Все недоразумения – это сон. Мне бы поспать немного, чтобы не чесать затылок, не гадать – что к чему?
Мясорубка, например, удобоперевариваемым мясо делает, зубы меньше снашиваются. Я - мясорубка ходячая, что в голову ни заложи, всё она перекрутит.
Глотка отчего-то пересохла. Пересохшая глотка лишает дара речи. Неодушевлённое я существительное. Кое-что.
То слово, которое определяло бы состояние, заменил аморфным «кое-что». Но даже его не произнёс вслух, а подумал. И даже из-за этого почувствовал себя уверенней.
Нечто новое зрело и разбухало внутри. Катал - катал во рту орех, и так и эдак на зуб пробовал, пытался раскусить, добраться до сладкого ядрышка, но бросил эту затею: побоялся обломать зубы. А и нечего зубы ломать, - молоток есть, орехи разбивать. Зубы поберечь надо. Беззубым не оскалишься на нечто, на чужеродное проявление. А мне предстоит зубы через час показать. Я не нечто.
Нечто – оно ведь ни к чему не привязано, оно даже с настроением не связано. Нечто как-то связано с будущим. В суждении есть двусмысленность, коварный подтекст. Что-то неуправляемое. Может быть, может быть.
 Может быть, я мыслю осчастливить чем-то человечество? А много от этого радости получу? Пока радости не удостоился. Плевать, чего это я озаботился отношением ко мне кого-то: исчезни сейчас, ни у кого ничего не изменится.
Опять привычная тоска наружу полезла. Хоть что-то и искрит, но смысла не вижу.
Смысл в чём? В переходе, во внезапном повзрослении?
Внезапное повзросление? Да, ладно. Повзрослеть можно в пятнадцать лет за одну ночь, а когда тебе за сорок? А не запоздало ли оно, повзросление? В чём оно заключается? Наверняка домашний анализ окажется не таким. На работу приду. А там по темечку огорошат каким-то заявлением.
Одним миром все мы мазаны, да результат разный.
Дважды открывал рот, чтобы сам себя спросить, но никак не находил слов. Вечная неудовлетворённость заставляет исчёркать коробок спичек, как бы загораться, и тут же гаснуть.
Из-за гордыни это, из-за того, что я – зритель. Зритель, как и больной, обязан глотать то, на что потратил деньги. Мои рассуждения ничего не стоят.
Шёл в это утро на работу, и думал ни о чём. Вернее, думал о том, что работаем так же, как и в советское время с той лишь разницей, что тогда за работу платили деньги, а теперь одни отговорки. Ещё бесит циничные заявления: «Не нравится – увольняйся». И кто так заявляет, - бывший «никто», бывший председатель профсоюза, который теперь заместитель по кадрам. Говорун и обещалкин. Лымарь.
Бывшие – они всегда почему-то сверху, они переполнены цинизмом, святого у них ничего нет. В советское время и секретарь парткома, и профорг, и комсомольский подпевала божками были. Без них – никуда. Божки стали боссами.
Ничего не понимаю. Это вот и странно. И, наверное, ничего так и не пойму.
Мужиком тщеславие движет. Мужик себя центром считает, он подвержен центробежным влияниям. Всё, что вовне, - для него лучшее.
И что?
А то, если я чувствую себя запёртым внутри каких-то там стен, которые сам постоянно достраивал, то выйти наружу без посторонней помощи не сумею. Потому что, сам не замечая, стал кирпичиком стены своей крепости.
Меня в нишу, кем-то оставленную, замуровали или изначально было так задумано, стать кирпичиком своей стены? Нет ответа. Сколько ни стукай кирпич об кирпич, искра не проскочит, пожар не разгорится. Идея не возникнет.
У трупа нет ответа. Если и выпаду из стены, то так и останусь лежать грудой обломков. Хорошо, если травой зарасту. Кирпичную груду никто и разгребать не будет, под ней ничего нет.
Какая-то мысль выскочила неожиданно: она дожидалась подходящего момента, чтобы перебить ход момента. Она попыталась сделать выбор.
Ну, и что? Медаль давать надо или орден такой мысли? То-то в голове звенит.
Переступи и шлёпай дальше. Иди зигзагами, беги, спотыкаясь и падая.
Хорошо было бы, если возможность приходить и уходить, когда захочешь, присутствовала бы.
Неровно уложенные тротуарные плиты с кое-где торчащей арматурой, серые, словно засохшие горбушки хлеба, намазанные старым-старым маслом, почему-то пробуждали желание перевернуть их. Не для того, чтобы спрятать арматуру, а просто так.
И металлическая ограда, витая – литая, сколько денег на неё ухлопали, и всё ради того, чтобы красоту окружающего из живого неживым сделать, рамкой опоясать, запечатлеть мгновение, тоже досаду вызывала.
Почему у нас любят заборы городить? Берёза на поляне и берёза в ограде отличаются. Да и каждый пролёт ограды – это моя полугодовая зарплата.
Настроение можно было назвать отсутствием настроения. Шёл, отрешённо уставившись глазами в землю. Боковым зрением, обратно-скользящим, глядя невидяще в прищур, я, тем не менее, замечал несуразность и такую мелочь, на которую в обычный день внимания не обратил бы.
Литые столбы фонарей, полуфантастические тени, распластав крылья, метнулась ворона.
Тон мыслей был, будто речь шла о каких-то обыденных вещах. Мне ничего не надо.
Чего бы я хотел? А если без «бы»? Чего хотел от жизни?
На мгновение задумался. Честно отвечать надо.
- Самореализоваться.
- Как?
Кто спросил, откуда голос? Кого спрашивают? Если меня, то, надо полагать, отвечать надо прямо, ответ мне нужен. Так что, очнуться надо и ответствовать.
- Я должен получить всё, что мне на роду написано, без заманиваний, без обмана, без выспрашивания. Без ссылки на обстоятельства. Обстоятельства должны быть благоприятны. В благоприятности жить надо. Не планировать жизнь, а жить. Просто жить. Жить тем, что отпущено природой. Время мне надо суметь оседлать.
Слышу, как бы всхлип: не то кто-то смеётся, не то - плачет. Из меня никакой утешитель. Кончилось моё время. Кончилось – значит – кончилось.
Пой, ласточка, пой. Слова не пробудят, не разожгут огонь. Ни силы особой нет, ни проницательности, чтобы увязать между собой разрозненные картины. Смысла общего нет. Желающий обмануться… да пусть будет обманутым. Свою жизнь каждый выбрал сам.
Странное предчувствие, что с минуты на минуту произойдёт нечто.
Бог с ним, с тоном, с мелочами, со временем. Мелочью копилка медленно наполняется. Чтобы мелочь потом вытрясти и сосчитать, необходимо копилку разбить. Голову мучить и колотить её для того, чтобы мелочь суждений перечесть, я не собирался.
Спал скверно, кошмары душили. Проснулся – никакого облегчения. Уныние в тоску перешло. Осмысленности нет. а на работу надо тащиться.
Дурак набитый, давно пора уразуметь, сколько ни лопать мысли, ничего нового не всплывёт. Ищи, не ищи, здесь или где-то, всё одно придётся выбирать. Выбирать из немногого.  Из того, что подсунут. Знать бы, что.
Знать бы, что…Как говорится, хоть какой-то смысл в жизни обрести бы, хоть мало-мальски сносно себя почувствовать. Хоть не мелочиться, и не перебирать копейки в кармане.
Позвоночник зачесался. В предвкушении изогнуться? Кошка, в щель, где пролезет голова, там и туловище её проскочит. Мои мысли куда угодно пролезут, да жаль, сам я не пролезу никуда.
Думать дальше того момента, когда я переступлю черту ворот стройплощадки, и ещё чуть-чуть наперёд, я просто в это утро был неспособен. Большая разница между вещами сказанными и несказанными. Мне бы суметь отогнать от себя мысли ни о чём.

                12

- Сергеич…
Кто-то позвал. Голос вроде бы незнакомый. Почему тягостный звон чужого возгласа не заставил разброд в мыслях собраться во что-то целое? Почему он не насторожил?
В ответ захотелось произнести что-то дружелюбное, завязать разговор. Но в голове словно бы высохли все слова. Не голова, а сухая тыква. По такому случаю Смирнов всегда высказывается, мол, если думается ни о чём, переключись на думу о женщинах. Посчитай, сколько из них запали в душу, какие помнятся? Кто наособицу?
Почему в эту минуту, мне всех пожалеть захотелось? Всех. Так не бывает, чтобы жалко всех было. В любой женщине есть ожидание. Они это проще именуют – есть ожидание любви. Красивые и некрасивые, очень и не очень, - все они жаждут любви. А я чего жажду?
В общем, ничего не жажду.
Но согласно правилу приличия: задали тебе вопрос, - не открещивайся, отвечай. Ответ должен внушить почтение. И нечего обольщаться: сам не сделал шага навстречу, не мечтай получить какой-то вариант отношений.
И бабы все разные, и мужики. И любовь у всех разная. Любовь – это самый высший уровень отношений, это как рекордная планка прыжка в высоту.
Для кого-то рекорд – прыгнуть на метр, кому-то под силу взять два метра, а кто-то замахнётся и на большую высоту. А если ещё шест взять, так и шесть метров одолеть можно.
Честно сказать, этой самой любви в мире на всех не хватает, мало в мире любви. Может, мало из-за того, что мужику надо через любовь утвердиться, совершить подвиг, а для подвига ещё кроме настырности, жеребцом наскочить сбоку, ещё кое-что нужно. Вот это «кое-что» не всем дано.
Любовницей раз женщину уложить в кровать – это одно, а на пятый раз предел отношений в загадку перейдёт, так загадкой и останется. Женщине эту загадку приходится разрешать. Решая, какую стадию только женщина ни проходит: и доверчивостью полнится, и коварства наполняется, и льстить учится. И подстраивается, и кары небесные насылает. И не по своей сущности, а из-за нас, мужиков.
Интересно, думая ни о чём, в полусонном, полубредовом состоянии я всё одно двигался в нужном направлении, в трёх соснах не заблудился. Когда по-настоящему заблудишься, говорят, всегда ходишь кругами. Возвращаешься на то же место, откуда только что ушёл, но не всегда узнаёшь его.
А если в мыслях заблудился? К какому месту-исходнику вернёшься? Стоит ли возвращаться?
Чувствую себя мухой, прилипшей к блюдцу из-под варенья: сладко, а улететь-то и нельзя. Не хочется.
Ужасная правда заключается в том, что в жизни не за что зацепиться, чтобы удержать эту самую жизнь. Страдаю ведь оттого, что мало знал и мало разбирался в этой самой жизни, мало любил. Без сожаления всё предыдущее спихиваю на обочину.
Я бы, может, сам и не спихнул, обстоятельства вынуждают. Одно вытесняет другое. 
Моего много – для кого-то покажется мало, его мало для меня, может, оказаться последней каплей. Кто определяет, сколько надо? И что лучше из этого: много или мало?
Глубокую обиду уносит с собой человек на жизнь, когда уходит. Да и жизнь, - та ещё штучка, она живых не щадит.
Не знаю, кто у кого должник: я у жизни или жизнь у меня. Я в собственность жизнь не получил. Частицу какую-то жизни вручили с рождением на хранение. Ни паспорта, ни инструкции, ни памятки какой-нибудь господь бог не удосужился написать мне.
Всё ж, наверное, какой-то трафарет существует. Время от времени накладывают его, проверяют, нахожусь я в своей клеточке или сбежал. А сбегают от себя потому, что узнать своё предназначение хочется.
Я часто бегу во сне за кем-то, бегу вдогонку, чтобы спросить.
О чём спросить хочется? Об обездоленности, о том, что ценность жизни и любви у сорокалетних сильнее, чем у двадцатилетних? Спросить хочу, какую выгоду получу?
Не в подарках же она, не в похвальбе? Отчего приторно-сладкая улыбка застывает на губах, что, глядя на неё, чай можно пить без сахара?
Настигнуть жизнь, идя вдогонку, нельзя, если она сама не остановится. Жизнь – это сочная морковка, висящая перед мордой осла: тянешься, тянешься, чтобы схватить. Что удивительно, жизнь и сохнет на виду, её останавливает болезнь, переосмысление, обида. Может, смерть?
Лицо у меня разъехалось. Походило на полуспущенный мяч.
Забор. Заляпанный грязью щит - Паспорт строительства дома с отсчётом начала стройки и вводом в эксплуатацию. Замедлил шаг. Не замедлил, а сбился в желании сократиться, втянуться сам в себя. Глубоко вздохнул, будто собрался нырять в омут.
Страшок какой-то пробрал. Хватит воздуху в лёгких, чтобы достичь дна, или с пол пути придётся грести вверх. Не знаю, но грудь так и осталась заложенной непереносимой тяжестью непонимания.
Должно же когда-то наступить время, нет, не время, а возраст, который обязывает и то же время, и те же обстоятельства осчастливить самым лучшим, что только есть в жизни: не пыльной работой, зарплатой, женщинами и сотней необходимой мелочёвки.
Так и вижу потянувшуюся фигуру с закинутыми за голову руками и зажмуренными глазами. Так и слышу покоробивший фамильярностью возглас: «Эх, где моё счастье?»
И в этом возгласе было что-то грубое, бесцеремонное, но совсем не чуждое. В этой грубости было больше душевной проницательности, чем в лести сюсюканья.
Что я имею в уме, что помню, какие страдания принёс к воротам, и почему страдания не отпускают? Узорные строчки мыслей, перепутанные, как птичьи следы на песке, уводили в лабиринт невозврата, в котором выпотрошенный и опустошённый я становлюсь не работником. Сходу не разобраться, почему хорошему человеку бывает хорошо. Причина, наверное, в том, что когда хорошо, то и плевать на всё остальное.
Стараюсь оставаться безразличным к тому, что обо мне думают. Кто-то начинает осуждать, сам начинаешь осуждать – ничего не меняется. Правду ужасно трудно словами выразить.
Я смутно понимал, что где-то образовалась трещина, я отдалился сам от себя, натянулась нить: я ли пробую её на прочность, кто-то желает удостовериться, что всё осталось прежним, привязь не нарушилась. Канат привязи не вечен. Ничего по-настоящему прочного нет. И каким бы ни был честным хранитель особого знания, он. когда-никогда, скатится в притвору.
Скор я на желания, не всегда правильно оцениваю то, что получил. Из-за этого и молчу. Вот бы нашёлся умелец, который моё молчание записал. Не словами. В словах фальшь страдания. Знаки, какие бы, придумать для записывания тишины. И записывать не по линеечке, поперёк страницы, а снизу вверх, как бы карабкаясь в гору. Слова буквами что-то обозначают. Переставь букву – не тот смысл будет, и будет ли вообще смысл?
Тут поневоле задашься вопросом, что такое вообще жизнь, в чём суть её, смысл её? Странные мысли лезут в голову.
И слова я несу странные, и свой, никому не принадлежащий запах. Слова кирпичиками заполняют кладку памяти, а запах – это сцепивший намертво в монолит стену, тот цементный раствор, на котором кирпичи держатся. Но я не воздушный замок строю, не благоухаю ароматом одеколона.
Ещё на подходе к воротам на стройплощадку, окончательно утратил удовольствие. И было-то его в это утро немного, а тут совсем удовольствие пропало. Подгоняемый пресловутым «надо», распахнул створку ворот, прикрутил проволокой, чтобы не закрывалась.
Не я это должен делать, а сторож, машина с раствором уже стояла перед ящиками.
Стоит, ну, так и надо. Отказаться от такой малости, как несколько минут потрепаться, посмаковать новости, - кто от такого откажется? Призыва, начать работу, нет, значит, начальство в контору вызвали. Значит, приедет начальство с новыми напутствиями: что ещё придумали в конторе для ускорения? Коммунизм уже не строим, особняки бонзы вдали от наших глаз возводит для себя. Как говорится, нет и не будет нам счастья ныне и присно, и во веки веков, аминь!
«Больше иронии, Глеб Сергеевич. Не горячись. Всё равно ничего ты не можешь. А если бы и мог, то не знаешь, что».
В сознании что-то щёлкало, как в кассовом аппарате, печатающем покупателю чек.
На подходе к рабочему месту надо выбросить до поры до времени из головы свои домашние заботы. Оно понятно, день отпочтует новыми плохими известиями, навесит на уши очередную порцию лапши. От обещаний все мы в макаронных изделиях: жаль, что не съедобны они. Спорь не спорь, а выказывать своё эмоциональное отношение к происходящему не стоит. Не нужно сразу лезть в бутылку.
Мир как ни называй, он – ублюдочен, и, прожив в нём сколько-то лет, и не спятить, - не-воз-мож-но!
Теперь всё чаще начало утра похоже на гнилую картофелину, давшую жизнь новым клубням. Что интересно, посаженная картофелина сохраняется до копки урожая. Если бы она вовремя отпала, урожай был бы больше.
Если бы не забивал голову дурью, к воротам стройки подъезжал бы на машине. Если бы…
Хватит задумываться над вещами, которые своей жизнью живут. Чем незаметнее жизнь, тем она сложнее.
Первым, в десятке метров от ворот стоит вагончик, в котором обитает Лёха Смирнов. Лёха «Замком» свою бытовку кличет. «Логово», так характеризовала её начальница участка. Начальница старалась не заходить внутрь, стучала по стеклу или просто кричала в дверь: «Смирнов, на выход!»
В логове Смирнова серо, потолок низкий. И окошечко маленькое. Из-за того, что стены выкрашены в ядовитый тёмно-зелёный цвет, пещерность полная. У входа из кирпича выложен закуток, в котором обогревательный «козёл» стоит. Лёха его и летом включает. На решётке, сваренной из арматуры, сушатся рукавицы. Лёхино привычное состояние, - лежать-полёживать на скамейке, ждать сигнала.
Чем темнее логово, тем больше тайн хранят его углы. Только не углы Смирнова. Кладов у Смирнова не отыщешь.
Всеобщностью какой-то, свободой, обжитой защищённостью веет из Лёхиной норы. Здесь особый мир, если можно так сказать – сектанта Судного дня. Лёха к секте пьющих себя относит.
Те, кого ругают постоянно, презирают, толстокожими становятся, что ли. Они могут говорить, что хочешь, они могут отмолчаться, они противопоставляют себя общественному мнению.
Когда страна запивается от бессилия что-то изменить, не пьёт разве что телеграфный столб, чашечки у него перевёрнуты, то даже порядочному человеку трудно сохранить благоразумие. У пьющих свободы больше, что ли, ничего не делать. И они могут выжидать.
Выжидать – это умение, уметь обходиться малым, сторожиться, наконец, не беситься по поводу и без повода, понимая, что стоит раз ослабить хватку, покориться напору, как тут же тебя сомнут.
Хотя, как сказать, может быть, каждый в душе мечтает покориться и жить припеваючи, ни за что не отвечая. Лишь бы давали. Много и всего.
Я что, я себя отношу к порядочным? Если так, то у порядочных больше оснований напиваться.
Лёха же, кто бы, с чем бы к нему ни подступал, выскальзывал от ответа, точно обмылок из рук ребёнка, сопротивляясь, не веря в благие намерения. Размытыми глазами, цвета осенней воды, разбавленной опивками цветочного многотравья, смотрел он, и столько неприкрытого равнодушия к суете и многословью было написано на его лице, что мало кому удовольствия доставляло читать ему нравоучения. Да и какими нравоучениями можно пробить отца трёх девчонок?
Мне Лёха нравился. Лёха умел тянуть волынку. Мямлил, как бы медленно иссякал, переводя дух.
Пофигиста вывести из себя трудно. Не он, а мастерица, в конце концов, махала рукой. А за что Лёху ругать? Начальство делает вид, что платит зарплату, работяга вид делает, что работает. Всё согласно азбучным истинам. Праведники перевелись.
Не одни праведники на жизненном пути встречаются, и так ли уж важно знать, какую цель жизнь в их судьбе имеет. Каждый из нас является частью чего-то. И травинка на лугу часть луга, и капля, упавшая со стрехи, часть океана, и жизнь каждого, есть всего лишь часть большой жизни.
И кусок, чтобы не помереть с голоду, нам отрезают от чьего-то пирога.
Не понимаю, почему приходится лавировать друг перед другом? Для чего бессмысленная неприступность, внутреннее сопротивление? Бесконечные вопросы.
Кто уверовал в предопределённость бытия, считает, что он – часть чего-то целого, тот человек не станет изображать из себя всезнайку, корчить судьбоносного провидца. Смирнов не провидец. Он выживает. Он ко всему безучастен, что есть вне него, было не им, не принадлежало его дочерям.
Я не падок на посулы особенно, когда время стало не моим, и, когда как бы, оказался вне жизни, пойти на попятный, для меня теперь не зазорно.
Пяток минут, до того, как стал открывать дверь в свою бытовку, можно о чём-то серьёзном подумать, умное отложить надо в сторону, поразмышлять надо бы о том, чтобы не свалиться в пропасть.
Чего там, правильно, за каждым углом, в каждой дыре прячется смертельно ядовитая зараза, безжалостная, терпеливая. Эта зараза готова последние штаны с нас снять, последнюю копейку из карманов выудить. Заразой стала перестройка, заразным стал каждый случай.
Для случая мы – жертва, обречённость теперь у всех на роду написана, на лбу отпечатана. Судьба наступит – ни одна косточка не хрустнет.
Чувствую за собой какую-то непонятную вину. Особой сообразительностью я никогда не блистал и уж, во всяком случае, быстротой мышления не отличался. Новые идеи в моё сознание проникают с великим трудом. Так было, так есть. Ощущение такое, что я медленно карабкаюсь, преодолевая крутые ступеньки.
Может быть, не на виду у всех надо карабкаться, а пытаться пересечь непонимание «под» чем-то? Под рекой жизни, под тем, из чего нет возврата, под прошлым, соединяя начало жизни и конец длинным прогрызенным туннелем.
На зубах скрипит песок. Грыз да не прогрыз я свой туннель. Смотрю вокруг, нагнув голову, исподлобья.
Что же касается слов, так, теперь бесполезно ими сыпать. Чем кому-то доказывать, переубеждать, уговаривать, тащить за шиворот, быстрее самому управиться. И нервов при этом потратишь меньше.
Тридесятое чувство мысль направило на правоту и против беззащитности. Провело мимо закрытого ещё магазина, где можно было бы купить бутылку водки. Только представить, какой бы вопль издал народ, когда я выставил бы бутылку на стол.
Чего-чего, а вот пить для меня не удовольствие. Никогда не испытывал во хмелю ощущение блаженства или чего-то в этом роде. Однако мысль, что даже посидеть рядом с пьющими мужиками, таким образом забыться, успокаивает. С выпитой рюмкой оцепенение проходит, что ли. И всё устраивать начинает. Нельзя упускать случая, выпить. Это хорошо, когда всё устраивает. Очень хорошо.
Нет бездумного расслабления. Мозг включается рывками. На другие рельсы мой состав переводит стрелочник. Понятно, о работе думать надо. Не одну тысячу участков и перегонов предстоит преодолеть. Машинально вслушиваюсь в то, что происходит в голове. Тащусь, не понимая, что там творится.
Ну, да, согласен, дома подчинялся тому отделу мозга, которое за большинство отвечало, с ним даже спорил. Стоило переступить порог, как команды стали поступать из мозгового отсека, где трибунное меньшинство прячется, которое вещает лозунгами. Которое обещалкими зовётся.
Однако, почему, спрашивается, избранное командное меньшинство всегда право? Кто дал им это право? Почему приходится вслушиваться и принимать за истину всё, что говорится с трибуны? Почему цели и призывы благодетелей считаются всегда благородными?
Что касается теперешних благодетелей, они из души последнее вырвут. Время их сейчас. Время – деньги!
Куда я иду? Зачем? Что я жду? Что я хочу стряхнуть с себя? Конечно, сочувствия жду, понимания и ощущения нужности. Как бы хорошо было, оставлять что-то мучившее за воротами, переключаться сразу на другое, и всего-то – почувствовать это, порог перейдя.
Конечно, хочу стряхнуть липкую паутину тревожных иллюзий, запеленавшую сознание. Конечно, хочу чувствовать себя, в теперешнем мире и прямо сейчас, менее сдавленным, менее зажатым. Конечно, хочу отработать день спокойно. Отработанный день приближает к отпуску. Менее всего хочется думать о том, что всё предначертано свыше.
Менее, менее…Желание замухрышки, находящегося в центре процесса. Какую стадию прохожу? Первую, вторую, третью? Кокон, куколка, бабочка. Взлечу скоро.
Нет, не стоит высоко забираться, - падать больнее.
Растёт внутри напряжение. Напряжение можно сбить только разговором.

                13

Скамеечки нет перед воротами, на которую присесть можно и перевести дух, собраться с силами. Оно и правильно, в рабочую атмосферу бросаться надо, как Иван-дурак прыгал в котёл с кипящим молоком. Что ни случись, всё должно катить к лучшему.
Хватит пузыри пускать. Прикинем, как всё будет развиваться. Был я счастлив в детстве? В детстве, что бы там ни было, все счастливы. Потому что рос, всё время чего-то ждал. Ждал утра, ждал дня. Тогда, горя не было. Так и сейчас не горе, а беда – нечем жить. И как-то свыклись, как будто не от нас всё это.
Повременить бы надо… Не сейчас. Тугой волной ударило в сердце, захлестнуло судорогой горло.
На скамеечке о любви хорошо мечтать.
Удержу нет мыслям. Несёт их. Не в своём уме.
Удивляться не надо. Раз общество больно, то и каждый член общества болен. Кто больше, кто меньше. За забором строительной площадки, в замкнутом пространстве делалось невыносимо душно.
Подумалось, что неправильно стою. И сижу теперь неправильно. Как учила учительница… Спину надо распрямить, ноги держать на ширине плеч, руки надо держать ладонями вниз…
Не вдумываясь ни во что, вдруг неприятно почувствовал себя так, будто я действительно в чём-то виноват, будто это действительно я настоящее сделал ненастоящим, будто когда-то не завернул кран, и из него вылился теперешний беспредел. Оппозиционер кухонный.
Шизик. Лечиться надо.
Можно, конечно, всё обрамить словом любовь, но любовь, слово аморфное, без конкретики. Нет ничего обманнее и глупее этого слова. Любовь да счастье – дождик и ненастье. Лёха утверждает, что в счастье не менее двух пудов веса должно быть. Баба весом меньше двух пудов – скворечня, в которой путёвый скворец не селится.
На совместность какую-то человек рассчитывает, а не на разделение на «нужных» и «так себе». Те, кто «так себе» - чёрные лошадки, их посылают на пыльные работы, на погрузку и разгрузку, на отбойный молоток их ставят, возиться с минеральной ватой, да мало ли куча каких непредвиденных дел на стройке может возникнуть.
Ожидание моё беспочвенно, все страхи напрасны, в реальности нечего опасаться. Хуже, чем есть, уже не будет.
Лучше, хуже…Вижу, как коробит от этих слов занавес вокруг меня. Этот занавес надувается и закручивается воронкой. А воронка нужна, чтобы не пролить жидкость или не просыпать песок. Моё теперешнее состояние соответствует и пыли, и жидкости. Меня нет, я – ничто.
Что касается одиночества, самое страшное наказание для человека – это полное одиночество без проявления человечности. Вот когда человек нужду в людях почувствует. Человечность человек оттачивает на себе подобных.
Я и оттачиваю. Руки стали беспокойными – пальцы часто дробь выбивают. По тому. как выбивают, можно судить о моём состоянии-настроении – спокоен я или бурлю нервно.
Дурак ты, ваше благородие. Причём дурак не в лёгком смысле слова, не плевком отмеченный, а дурак как представитель отжившего поколения, инопланетянин среди живущих. Система ценностей у меня другая.
Заумь какая-то в голову лезет. Всё во мне заменили. Вывернули, вставили новое, старое промыли, оно как бы и не моим стало. Хоть что-то осталось прежним? Голова – дуршлаг. Мысли текут не задерживаясь. Несли бы они в себе что-то крупное, наверняка бы на чём-то остановились.
Нет, затор в голове мне не нужен. Пускай, лучше так. А то снесёт голову. Всё-таки, какая-то мысль поперёк встала, вот её и надо прогнать. Багром подцепить и оттолкнуть.
Поперечная мысль на переходе возникает, между прошлым и будущим, между нашим и не нашим. Она - как бы мост. Я никаких мостов не строю.
Так отчего терзаюсь чувством вины? Что я такого сделал? Лихорадочно роюсь в памяти. До подсознания не достучаться.
Иду мимо вагончика Лёхи Смирнова, мысли о нём.  Что бы ни говорил Лёха, желчи в его словах нет. И ненависти, и злобы, и внутренний разлад ему неведом. Он бессознательно следует своему предначертанию.
У Лёхи есть предначертание, а у меня нет. Вот и суюсь, куда не просят.
  Долговременно прописываться в Лёхином логове желающих мало находилось, разве что прикомандированные, им выбирать не приходилось, да выпивохи вроде, как Володька Хохлов. Вот ещё, тот чудик. Хохлов прославился тем, что поперёк первой страницы паспорта жены написал: «Свободна». Этим развод как бы оформил. И плевать ему было на то, что документ женщины испортил.
Излюбленный конёк Хохлова, на которого он всякий раз садился – это утверждение, что женщина своей требовательностью убивает желание. Третье убитое желание делает мужика несчастливым.
Хохлов, Хохлов. Две ноги, две руки. И голова недурная. А столько зароков давал, столько причин понапридумывал для оправдания опозданий, что всерьёз слова его никто не воспринимает. Удивительной способностью обладал мужик, становиться незаметным. Кажется, схорониться мог за поставленной вертикально доской, в чужой тени мог спрятаться. Своей тени Хохлов с похмелья боялся.
Как-то заявляется, чуть ли не перед обедом. Мастерица гневно спрашивает: «Хохлов, теперь что тебя задержало дома? У стенки спал, что ли?»
У Хохлова глаза бегают и чувство такое, как у загнанной в угол мыши, выход, выход ищет.
- Так, это…Соседка холостячка, потекло у неё…Затыкать пришлось. Пока чем заткнуть нашёл, пока разогрел…
-  Кого разогрел? Соседку? Долго возился. Чем заткнул течь, неужели что-то ещё осталось от мужика?
- Так, это, я капитально хотел. Битум разогревал…
Иду мимо логова. Сам себе зубы заговариваю. Может, всё в соответствии? Что ни скажу, правда по сердцу режет. Всё в жизни происходит просто: и горе, и потери, и перемены. Просто, если глядеть назад, в то, что было.
Может, на взлёте подстрелила меня судьба, а я всё думал, что полон сил, не утратил веру. Бегу, бедолага, бегу, не понимая, что лимит на счастье, на достаток, на будущее вышел. Кончились талоны.
Внутренняя неустроенность и спешка, с которой вышел из дома, вдруг всё это пришло в несоответствие – закружилась голова, чуть ли не тошнота накатила. Так не хочется двигаться.
В голове полная неразбериха. Мешанина из множества клубков различных жизненных проявлений, что откуда, что было первоначальным, отчего поступил так, а не иначе, - припомнить отчётливо никак нельзя. Что и остаётся, так махнуть на всё рукой.
И махнул бы…
Сам живи, не мешай жить другим. Не желай другим того, чего не желаешь, чтобы это произошло с тобой.
Накатила неодолимая апатия. Всё вижу, всё слышу, но чувствую себя так, будто нахожусь в невозможном одиночестве. В ком-то нуждаюсь. Хоть кто-то понимать меня захотел бы. Я готов словечком переброситься, высказать встречному-поперечному свои чувства. Только из-за этого иду на работу – а куда ещё деваться?
В трудные минуты надо быть с коллективом. Это утверждение намертво вбили в сознание.
И опять сделалось тревожно. Нутро оказалось ничем не прикрытым. Мои внутренние часы страшно спешили. Ощущение возникло, что меня кто-то, за шиворот таща, приволок к воротам, втолкнул внутрь. Я в шаре. Шар пнули. Качусь, качусь, качусь.
В своё время, когда страна, прикрыв ладошками прорехи, на всех порах усиленно догоняла Америку, на этом этапе без соревнований ну никак обойтись нельзя было. Соревнования, конкурсы – это попытка выскочить из собственных штанов, забег на время. Вылупил глаза, и мчись вперёд, согласно полученным указаниям.
А что выходит: я – это не я. работа не своя, страна чужая?
Всё по указивке. Сверху спускались условия. В моде начинаний разных, пруд пруди, было: «боролись» за звание «бригада коммунистического труда», работали «за того парня», отчисляли деньги, бог знает в какой фонд. Нам предлагали включать в состав бригады подснежником, «сыном полка», чьего-то протеже. Шахтёрам английским помогали. Американского бомжа учили, как жить надо. «Заработанные» деньги куда-то там перечислялись. Нет бы нам, лишний рубль, давали, - куда там. Всё в «закрома» Родины ссыпали. Закрома Родины – это не закрома в собственном кармане. Из закромов Родины достаток вычерпывают свои. И вычерпали.
Толку одно и то же. И про английских шахтёров уже вспоминал, и бомжа приплетал, и себя не раз пожалел: не в то время родился, не в той стране. И, спрашивается, зачем вообще родился?
Чего там, понятно, как сказал один поэт: «Мы – инвалиды истории самой великой страны!»
Было время, ждали обещанный коммунизм!
Не к месту вспомнил, что комиссия по проверке итогов социалистического соревнования должна на следующей неделе нас посетить.
В комиссию по проверке выполнения условий соревнования обычно назначались самые вредно-желчные женщины - разведёнки: всё с подковырками у них, мужененавистницы.  Руки их не для тепла заточены, для кляуз да попрёков. Если иная и начнёт гладить, то против шерсти. Обделённые бабы – это что-то! Разве такой понять, как из-за любви сходят с катушек, что в какой-то момент можно забыть про долг, про обязательства...
Инженерша из отдела техники безопасности у нас такая, отизница, мало в чём, ей уступает. Волчицы. Солдаты в юбках.  Вот уж мымры, так мымры. Отизница, вообще, как гренадёр: высокого роста, жопастая, стриженая как революционерка. Желчь из неё так и прёт. Аллергия на мужиков у неё. Такая уязвит, обязательно заденет за больное.
К приходу комиссии мы наводили порядок. Проверяющие, как те клопики, совали свои носы во все дыры. Из-за неуюта в Лехином логове, убирай там не убирай, конюшня дворцом выглядеть не будет, злорадно предписание сочинялось, пару – тройку баллов убирали. Лёху наказывали, снижали ему коэффициент трудового участия: выделенное на уборку время использует не по назначению.
Затаённая обида брезжит в сердце. Лёхиному возмущению предела нет. Начальника личный шофёр возит, в конторе, в кабинетах стулопросиживателей техничка полы моет, и мусор выносит, словно за буржуинами, а работяга всё сам должен делать!
Сто раз Лёха повторял, что хорошо бы его бытовка, как волшебная избушка к лесу, всегда задом поворачивалась бы к этим проверяющим. Да ещё куриная нога пинком выдворяла бы со стройплощадки всех этих праведниц.
Палец проверяющей женщины загонял Лёху на эшафот, как неискоренимого преступника: рукавицы на решётке могут загореться, вода в неприкрытом ведре может расстройство желудка вызвать, об доску у входа можно споткнуться.
- Смирнов, где крышка от ведра?
-Тут где-то была.
- Неужели тебе в этом сраче приятно находиться? Я же предупреждала, что проверка будет, - это уже сопровождающая комиссию мастерица выговаривает.
- Не успел убраться. План выполнял. У меня, что ли, одного срач? В стране полный срач.
Это в обычности Лёха – увалень, а стоит припереть его к стене, как тут же озвучивает он правильный крик.
- Поговори, поговори. Достал. Выговором не отделаешься. Проветривать помещение надо.
- Проветривать…Может, я постоянно мёрзну. Некому греть.
- А кто такого греть будет, - кривилась отизница. - Ладно, это не по делу. А по делу в протоколе нарушение отметим. Рублём учить такого надо, рублём.
- Ну, и чего? Не меня накажите, а детишек. Ничему не удивляюсь, сердце теперешней конторской женщины глухо к голодному плачу чужих деток. Моим, сироткам, при живой, бросившей нас матери, ещё и голодать придётся. Где она, справедливость?
Это было правдой, Лёха Смирнов один поднимал на ноги троих детей.
Правдой было и то, что в теперешней ситуации «прихватизации», как бы мнимой, каждый подыгрывал сам себе. Диалога не происходит. С точки зрения проверяющего, с точки зрения постороннего, конечно, со счетов Смирнова сбрасывать нельзя, Смирнов выгоден. Он – деталька в заранее написанном сценарии. Он жирная точка в отчёте. Смирнов и существует для того, чтобы наша бригада на крючке висела.
Лёхе хотелось поддержки, хотелось понимания. Все мы устали от неблагодарности, от злости, которая чёрт знает откуда бралась.
В Лехиных глазах только очень наблюдательный человек мог прочесть то неожиданное признание, которое осадить любого может, которое раскалённым свинцом выжигает душу.
Сколько раз замечал, как в Лёхиных глазах что-то дёргалось, дрожало. Уступчивость, с которой соглашался, дурачась, несуетливость и доброта, - всё это, как у любого сговорчивого человека, до какого-то предела, до железного «до».
Врезал бы Лёха по первое число конторским умникам, да ведь легче сойти с ума, чем не сойти. Не отёсан, вот и должен тянуться к культуре. Не суетливая душа у Лёхи.
Мастерица вздыхала. Но в её вздохе невозможно было уловить сострадание.
Переступив порог «до», как с горки покатишься вниз. И не чей-нибудь высунувшийся локоть подтолкнёт, и не по каплям начнёт вытекать жизнь.
Обидно, когда приходится отрекаться от всего.
Может, Лёха уже занёс ногу над порогом, может, пока ему ещё хватает сил выбирать, куда её поставить. А может, скользит уже вниз. Иначе с чего так часто прикладывается к бутылке?
И не Лёха один скользит. Все мы скользим, брошенные на произвол каждый своей судьбой.
Мелкое, незначительное, случайное, мелкое оно было вчера, а теперь высвечивалось как пожухлая кочка, хранившая минутные тайны прошлого, которые переиначивали настоящее.
Никогда наша бригада в передовиках надолго не прописывалась. «Не по циркулю рожи, не смотримся», - так тот же Лёха комментировал строчки на Доске показателей.
Карась, он и в луже карась, и в озере, и в океан запусти его, не пропадёт. Леха в своём неустрое чувствовал себя прекрасно. Как ни зайдёшь, лежит на скамейке, соображает. Соображает, где бы занять денег на бутылку.
Вообще, любое наказание, оно вроде окрика: влево не сворачивай, вправо не забирай, чуть поотпустило, можно забыть обо всём
Лёха, может быть, во время «соображения», он погружается в темноту, ведь в темноте обостряются другие чувства, не видя, чувствуешь преграду, и тогда, что и остаётся, так думать о том, как ползти вперёд.
Чужое мнение всегда не вовремя выплывает. Дети – детьми, работа – работой. Когда одно и то же каждый день, то никакой остроты не чувствуется. Все мы теперь хлебом насущным обеспокоены, как бы выжить, не извивами фантазий нас волнуют.

                14

Тишина. Покой. В душе ничего нет. Крашеный серебрянкой вагончик прорабки стоит следующим за Лёхиным. Дальше зелёный вагончик, в котором обитали женщины. Дальше, понятно, стоит наша бытовка.
Мысли, как весенние ласточки, мелькают в голове. Мысли не всхлип удовольствия, последней упавшей со стрехи капли в растёкшуюся лужицу. Пусто. Нет даже сожаления.
 Хотя, как посмотреть, удовольствия, в конце концов, порождают чувство вины за незначительный, выпавший из памяти поступок. Удовольствие живёт по своим законам. Узду на него надеть трудно, оно должно гулять вольно и не беспокоить покой равнодушных.
Чувствую себя ненужно свободным. От ноши освободился. Груз сбросил. Вроде бы, надо радоваться.
Радоваться нечему. Тягощусь, сам не зная, чем. Похож на проткнутый мячик, воздух спустили.
Просто рассуждать холодным умом об отвлечённых материях. Непросто расставить противоречия по мере их значимости.
Нейтральных позиций жизнь не знает. Или – или. Правда и ложь, добро и зло. Полуправда – это обман. Полудобро – это хуже, чем зло.
Время необратимо.
Оно понятно, человеческая судьба – холмик где-нибудь посреди необъятного пространства. А когда холмик к холмику, да ещё стоишь у подошвы кургана, под которым вождь племени похоронен, то разве можно заслониться или, наоборот, возвыситься?
 Жизнь без поступков, в конце концов, сведётся к унижению. Внешний толчок, странное томление, как бы желание покинуть обыденность, некое сгущение воздуха, - понятия не имею, что всё это означает. Посеянное обязательно взойдёт. Разыгрывать из себя всезнайку не стоит.
Как-то мне не по себе. Убеждал себя, что ни в ком не нуждаюсь. Разве так бывает, чтобы человек в человеке не нуждался? Наслаждений не бывает без того, чтобы предварительно не разложить всё, во-первых, во-вторых, и замкнуть круг после многих и многих переборов опять же утверждающим, во-первых.
Мне, по сути, ничего не надо. По сути ничего, а без сути даже очень много чего надо.
Мне улучшения хотелось, чтобы никаких интриг. Нет особых талантов, так нечего Бога обманывать.
Пахло тиной и тухлой рыбой. Это, во-первых. Запах нос улавливал.  Во-вторых, такое было впервые, я перестал сам себя ощущать, вернее, мне было всё равно. Надвигалась как бы гроза. Майская гроза – это что-то из запредельного. Слухи, что тучи на небе. Слухов разных полным-полно. Они, правда, громом не прогремят, молнии из-за них полосовать небо не будут. Слух, как угар, отравляет незаметно. Чёрт его знает, как оно будет.
 У меня не возникло ни малейшей потребности поговорить о слухах. Мне не хотелось включаться или быть вовлечённым в чужой мир, где всё предопределено.
Скрытничать не умею, но и суету не терплю. Не осмелюсь изображать из себя знатока жизни. Не буду отрицать достоверность. Что будет, то и будет. Своё надо держать при себе. Стоит разрешить вырваться наружу хоть одному слову, как пустоту слова захватит чужой мир, и я буду с головой запродан ему. Окажусь связанным, и чужое никаким способом уже не выскрести из меня.
Пока есть возможность молчать, надо молчать. Молчание чем хорошо, оно не знает пауз. Оно не укладывается в паузу перескока минутной стрелки. Молчание копит мудрость, которая освободит и не будет обузой.
Нечего первым выкладывать свои неурядицы. У каждого их пруд пруди, и чего уж сразу плакаться. Счастьем, если привалило, можно похвастать, а беду лучше самому перетерпеть. Беда не любит скоропалительности.
Отыграть назад в жизни нельзя. Трудно осознать толщу прожитых лет над головой.
Вроде, как немного нервничаю, вроде, как подавлен чем-то, а вроде, как и невозмутим. Виной всему – предчувствие.
Ощущения не есть нечто незыблемое, их в янтарь время не упрячет, их время в песок не превратит, ощущения следует возобновлять, выпекать каждый день, каждый час. Они свеженькими должны быть.
А сердце бухает «бум-бум-бум…». Мелодии в ударах нет, один только умопомрачительный мерный, как из преисподней, звук. Это жизнь так поёт. В жизни всё не как в кино.
Это только в кино загадочный взгляд, тоска в глазах, повадки героя ответно рождают любопытство и сочувствие. Крупным планом глаза показаны, отъехала камера, - какой-то признак позволит догадаться о том, что есть. Вот глаза просияли радостью, вот губы разъехались в улыбке, вот сурово сдвинулись брови. Несколько кадров, и кто-то другой на экране. Переменившийся, в сто раз круче, в миллион раз жёстче.
В жизни всё не так.
Начальница участка, а нашим участком руководит женщина, Елизавета Михайловна Кузлева, была вызвана в контору, и мы ждали её возвращения с надеждой, что наконец-то прояснится ситуация с зарплатой. Именно это, а не какие-то там запахи и несуразности, напрягало.
Запах, рыбы и тины – понятно, от магазина наплыл, там освобождали подсобку. Слышно было, как грузчики переругивались. Не о высоких материях спорили. В этом ничего неожиданного не было.
Одно от другого давно всё отдалилось. Своё. Чужое, личное и «их дело» - всё это разделяет грань, оттенок большого и сложного.
Как-то неуловимо всё переменилось. Нечего на зеркало пенять. Предвестие другой неожиданности, что это такое, понять не могу.
Выгороженный забором пятачок стройплощадки, запас кирпича, штабели плит перекрытия, скрипучий башенный кран, - нового в это утро ничего нет. Всё было, как и всегда. Как и неделю назад, как и вчера. Как будет и в следующий понедельник. Всё, как и всегда, и не совсем так. День отдавал тухлым.
Искренне, что всё протухло, я в это верил, - не знаю. Не знаю, потому что прислушиваться к собственному внутреннему голосу было лень. Раздваиваться, находиться внутри себя и рядом с мужиками, которые кипели возмущением, невозможно.
Нутро ёжилось, хоть оно и привыкло к постоянным подковыркам жизни, но я так и не научился улавливать более-менее чёткую грань между снисходительным ёрничаньем и издёвкой.
Внешне мне присущ пофигизм, внутренне я раним чужим словом и мнением, а ещё больше собственной склонностью к самокопанию, доходящему до самозакапывания.
Другой раз физически ощущаю на себе, как чьи-то глазки ощупывают меня, как тасуется моя колода карт, на которых все мои взбрыки занесены: жил – не жил, женился – овдовел, добивался чего-то – отступил в сторону. И слухи, и сплетни, - всё меня касающееся записано на карточках. Разделяя себя на то, и что в себе.
Что приходит, то и должно быть принято. Вечного ничего нет. Плохое - вытиснится хорошим, хорошее - станет лучшим. Как платят, так и работаем.
Быстренько освободили бадейки от раствора, применив прогрессивный, Лёхи Смирнова метод, забутив им все пустоты. Около часа, наверное, просидели в бытовке за игрой в домино. Возле окна на стрёме сидел Хохлов, как только машина приблизилась к воротам, выстроились у прорабки.
- Равняйсь, смирно! - гаркнул Витёк Зубов. Мужики ткнули ладонями каски.
- Ваше преосвещенство, раствор выработан, происшествий нет. Смирнов трезв, - начал горделиво рапортовать Зубов.
- Хватит, Зубов, паясничать. Хватит тянуть руку, одни гадости всюду тебе мерещатся. Всё насмешничаешь.
- Так разделение труда. Одни восхищаются, всем довольны, я – насмешничаю. В результате – равновесие. Бить кольями окна конторы никто не пошёл.
Зубов, хоть и был без бороды, но нами к старообрядцам был отнесён, Лёха Смирнов его начётчиком звал.
По тону высказывания Елизаветы Михайловны сразу стало ясно, что ни аванса, ни полноценной получки, какого там чёрта, говорить о возврате всего долга по зарплате, - этим и не пахло. Скрипучим голос показался. Начальница участка развела руками в стороны: нет денег. Управляющий полетел в Москву за кредитом.
- Вольно, мужики. Спектакль отменяется. Банкета не будет, - Зубов, чтобы заглушить литавры и барабаны. Сделал шаг назад. - Объявляю забастовку. Такая вот теперь жизненная идиллия.
У меня засосало и заныло в душе. Нутро переломилось и попятилось назад.
Чудно, никто не спросит, чего бы я хотел и каково моё отношение к предстоящей забастовке. Мне всё равно. Всё-таки нервы на пределе, уж больно туго события идут. Подозрений, что я в чём-то виноват, нет, но воображение выстраивало разные сюжеты.
Я не любитель игровых комбинаций, как можно было радоваться жизни, когда снова с пустым карманом придётся идти домой?
Начальница замерла, хмуря брови, погрузившись мыслями в себя, в то, что было известно только ей. Я поймал на себе её взгляд. Мне показалось, будто она хочет меня подбодрить, будто знает, что рано или поздно всё наладится, что для меня уготовано что-то особенное. Что?
- Хватит дураков из нас делать,-  меж тем распинался Виктор Зубов.- Я ничего не понимаю в этих кредитах, но только дурак будет брать кредит под такие проценты,- будто он знал что-то про эти проценты.- Они одной рукой берут, второй закладывают назад под ещё большие проценты. Сами у себя берут.
Зубов актёр, способный менять маски по нескольку раз на дню. Не заданно, не из-за лицедейства, а исключительно по собственному желанию. В робе Зубов грязновато выглядел. Тем не менее, вид его внушал окружающим робость, вожак настоящий. Но лучше от таких вожаков держаться подальше.
- Всё начальство – учредители каких-то там банков. - Зубов натужено, будто за верёвку, вытаскивал из глубин колодца ведро, под кромку наполненное измышлениями, вот-вот готов был выплеснуть на нас самый весомый довод. На год Зубов младше меня, но, повторюсь, он обладает какой-то самостоятельностью, категоричен в суждении, уверен в своих оценках, эта уверенность распространялась на окружающих его людей. Самый что ни есть начётник. -  В голове не вмещается: план выполняем, где деньги? Контора мышей не ловит. Сыты по горло засохшими шкурками обещаний.
- И они ещё про инициативу говорят! Какая инициатива? Инициатива одна должна быть – разрушить этот порядок неплатежей…
Казалось, волна отчаяния окатила с ног до головы Зубова, не выгрести ему, остановится сердце. Тупик полный. А в тупике нет смысла жить и терпеть.
Гудение в воздухе. Рой готов вылететь. Рой за пчелиной маткой летит. Матка – это какая-то особая мысль. Какая? Нет рядом того, кто мог бы окропить с веничка холодной водой злые мысли.
Чего-то страшусь. От взгляда Елизаветы Михайловны никак не отвяжусь. Обход ищу. Что-то её взгляд закрыл непроницаемой пеленой тумана. Не выходит из меня колобок, не качусь колобком по жизни. Жизнь, конечно, не остановится, не было ещё такого, чего жизнь не сломала бы. Страшусь не перемен, не разговора, а собственной глупости и слабости.
Пустует место возле меня. Терпеть не могу, когда ждут проявления. Как бы хорошо было отмотать жизнь назад, несколько кадров вырезать, склеить и пустить плёнку по новому сценарию. Обязательно на плёнке двери должны быть. Так вот, теперь бы я открыл не левую дверь, а правую. Может, кто-то и услужливо распахнул бы ещё какую-нибудь дверь, прикрытую занавесью. А чего, не я судьбу выбираю, а судьба, ведомая чужой волей, подхватила меня под ручку и тащит за собой.
Мужики кипят возмущением, а я на пустяки переключаюсь. Подсчёт веду: радостей или горестей в жизни больше?
Чудно. Жизнь – существование каких-то там белковых тел. Не совсем оглупел. Кое-что помню из школьной программы. Неужели изначально было задумано, что на исходе двадцатого века существование будет зависеть от наличия или отсутствия бумажных рублей? Неужели все атомы и молекулы, из которых построен человек, вопить будут из-за нехватки бумаги?
С каких таких статей мы должны питать тёплые чувства к власти? Что удивительно, власть нас не боится. Мы её не уважаем, а она не боится. Каждого в пять секунд затопчут. Из обоймы выпал, будь хоть самым продвинутым передовиком или бессменным кумиром, тут же забудут.
А какая мне прибыль, помнят или забыли? Кто-то живёт прошлым, ни на шаг не отступает от традиций, черпает радости в том, что было, да сплыло. Кто-то живёт настоящим. И доволен он им и не доволен, но желания, заглянуть в будущее, у него нет.
А ведь кто-то от будущего ждёт манны небесной. В прошлом и настоящем ничего не разумеют. А я где? Двух позиций можно придерживаться, но связывать три – это перебор.
Не стоит горячиться. Побольше иронии. Такие, как я, поглядывают бессильно-завистливо на всемогущих мира сего. Мне не дано права отменять или изменять. Могу лишь закрыть глаза.
Щемящее сердце чувство, что все приключения впереди, не покидало. Что-то мучило, беспокоило, как будто за шиворот насыпали горсть песку. Происходящее вроде, как и касается меня, а вроде, как и не касается, но, тем не менее, оно отравляет своей безнадёжностью. А безнадёжность такая пучина, попав в которую, сам не выберешься.
А у Зубова зуб разгорелся. Конфликтная ситуация. Теперь это модно.
Вроде, агитирую. За кого я агитирую? Разложение коснулось меня. Оно подтачивает волю. Метод приручения пытаюсь понять.
Каждый, что называется, поплывёт, если его хвалить начнут. Приятно же. Приятность потом перерастёт в потребность получить что-то более весомое. Спасаться пора.
Веет со всех сторон равнодушием. Крик, все чего-то требуют, а сами ни с места, палец о палец не ударят. И я жду указания. Это более всего удивляет. Перемен требуем и ничего не хотим делать, чтобы перемены наступили.
Когда произошло приручение, чей приказ выполняем? Все мы - собачки, стоим на задних лапках, перебираем передними воздух, выпрашиваем подаяние.
Нет, нет связности в размышлении. А Зубов распалился до того, что глаза у него закосили. Отчего такая ситуация в стране, - из-за тупости народа, который слишком терпелив. Из-за того, что каждый за каждого спрятаться норовит. Собственной тени боится. Это, конечно, детали. А принцип перемены в чём? На кой чёрт мне принцип, мир перепахивать не хочу.
Я обречён. Не только я, но и многие. Когда живёшь с жизнью зад об зад, кто дальше отлетит, когда разуверился, чего ждать? Разочарование бывает приятным или не бывает?

                15

Никудышный из меня аналитик. В людях не разбираюсь. Так и не психолог, психологов учат копаться в нутре человека. Хирурги отрезают ненужное, психологи излечивают от ненужного.  И никто не учитывает такой фактор, как душа, потому что не знает её. Потому, что душа не вписывается в происходящее.
Дома, другими словами, обговаривал это, любые самые обидные слова – всего лишь слова. Думал, мне казалось, что виной всему накопившаяся за зиму усталость. Сопоставляя реальное с идеальным, путаюсь. Но ведь утро, не что иное, сломало что-то во мне, из-за этого не донёс свои переживания до рабочего места, мучения прежних слов остались за воротами. Выходит, я могу поступиться честью ради минутного успеха?
Какое-то наркотическое состояние, словно сквозь вату слышу голоса мужиков, и, кажется, что я сам что-то механически отвечаю.
Не сквозь вату слышу, а будто стою перед закрытым окном. Я по одну сторону, все по другую. Друг друга видим. Губами шевелим, знаки подаём, а не слышим друг друга. Не слышим и оттого не понимаем.
Вот Лёха Смирнов, засунул руку под рубаху и почесал своё отвисшее брюхо, как котёнка. Как котёнка, надо такое придумать.
Не понимаю толком ничего, ни что происходит сейчас, ни то, что привело к теперешнему непониманию, но не проходит ощущение, что я сегодняшним утром прыгнул в воду или меня, не спрашивая, столкнули.
Правильно говорит Зубов, нет, но его убедительность заставляет поверить ему. Голова отключилась. Брюхо пока молчит. Сердце не может отсчёт ударов вести по-другому.
Нахрап Зубова привлекает. Я бы так никогда не сумел. Стоял и стою молча, слово не вверну. Обычность моя такая. Без меня суммируют мнения.
Правильно, крохоборства много стало. Хорошо бы почувствовать себя как бы над событием и сбоку, наблюдать, как крушатся основы, и подталкивать мысленно к более радикальным мерам. Осиное гнездо зашевелилось. Наше осиное гнездо такая малость, что его и под лупой на карте страны не разглядеть.
Ладно, сглотну новую порцию негатива, прожую, не подавлюсь. Как говорится, подобное познаётся подобным. Я имею первоочерёдное право на блага. Всяк думает о комфорте своей души. А что в чужой при этом наследит, нагадит – это издержки.
В издержках виноват не сам человек, а закорючка закона. Этой закорючкой дерутся принципиальные. Я не настолько принципиален.
Бог миловал, в разборках не участвовал, но и никогда не получал полную раскладку той или иной ситуации. Плевать на ситуацию, мне бы тенденцию понять. Поэтому не стоит торопиться с выводом.
Знать бы, что впереди. Всё, что впереди, лежит в тумане. Нет такого приспособления, чтобы на минутку разогнать туман, пережить мгновение озарения, схватить глазами строчку, выдохнуть умиротворённо: плохого ничего для меня нет, и с любопытством оглянуться по сторонам. Пошоркать подошвами сапог, грязь на подмётках у всех есть. И идти собирать блага.
В иносказаниях я не силён.
Есть вещи подразумеваемые, но неназываемые. Буду скромно сопеть в две дырочки, никто палец о палец не ударит для меня.
О чём это там Зубов?
 - Я уже запах забыл, как пахнут хрустящие рубли. Тухлые дни. – Зубов метко определил краску и запах дня, как бы был солидарен с моими ощущениями. - Начальство совсем оборзело. Раз денег не дают, чего работать? Садись, мужики. Звони в контору, Михаловна, пускай приезжают, объясняют, что и как, и когда. Суслики конторские в свои норки-кабинеты позабивались: и отизницы нет, и нормировщицы, и техники безопасности. То, бывало, придут, варежками рты свои пооткрывают, сто и одно предписание напишут, лапшу на уши нам навешают, потом обойдут магазины, жирок свой растрясут, - и рабочий день для них кончился. Конторские, небось, не бедуют.
- Зубов, не заводись. Без тебя тошно.
- Благодетели вы наши! – юродивым голосом заблажил Зубов, - к ручке, что ли, приложиться? Дозволь, Михайловна, ручку облобызать, чай в конторе здоровалась с начальством. Ещё о том, что морально или аморально нам поведай. Только объясни, дорогая, Елизавета Михайловна, чего мне не заводиться? От скудного питания, сил, бабу обнять, скоро не будет. Займи, Елизавета Михайловна, тысячи три? Моей Нине Дмитриевне платье новое понадобилось. Так и заявила сегодня утром: без денег придёшь, без нового платья, не подпущу, дверь не открою. Не до шуток.
- Бартер поступит, твоей Нине Дмитриевне самолично платье отложу. Идите, работайте.
- Старая песня, на всё один ответ: «Вы пашите. Денег нет». Давно пластинку сменить надо. В войну терпели, ждали победу, при Хрущёве ждали и терпели пришествия коммунизма, теперь терпим, пока не насытятся богатенькие. А их много. Они плодятся, как кролики. Они вывозят и вывозят денежки за бугор. Сколько, год, два, три терпеть? Десять лет, до пенсии? Или как церковники проповедуют - рай в загробной жизни ждать? Нам рай потом, а блаженство присосавшимся к власти теперь. Что мне тот бартер, - обноски да залежалый товар с американских складов. Мне рубль в кармане нужен. Свой. Вечером деньги – утром работа. Голодовку объявляю. Смех на палке: соседу в его конторе по бартеру туфли дали, блестящие, смотри и брейся, а надел он, прошёлся – подошвы отвалились, картонными оказались. Для мертвецов. В гробу только и лежать в них. Спокойно лежи, износу сто лет не будет. Я вчера эксперимент проводил после того, как посмотрел передачу по телевизору. Поджёг бартерные турецкие вафли – горят! Горят чёрным пламенем. Чадят, как гнилушка вонючим дымом. Смола, блестящая, выступила. Эта еда, что ли?
- Ну, хватит, хватит, Зубов. Кто из нас в детстве гудрон не жевал? Ко всему привычные. Нет в стране денег. Сломался печатный станок. Не порти мне окончательно настроение. Я не в том возрасте, чтобы родить тебе зарплату. Что касается вафель, тоже видела по телевизору, как они горят. Ужас.  Свои тут же выбросила. Я точно в таком же положении, как и вы.  А у тебя, Зубов, неправильное мышление. Тут не до шуток. Реорганизация какая-то предстоит, сокращение. Тихо сидеть надо. Поговаривают, что десять процентов от задолженности на следующей неделе отдадут. Радуйтесь, что работа хотя бы есть. Деньги начисляют, никуда они не пропадут. Выплатят когда-никогда.
- Мамушки мои, - всплеснул руками Зубов. - Эта женщина верит в «когда-никогда», верит обещалкиным. Да они всё, что можно вывезти из страны, давно вывезли. О справедливости, про которую долдонили в Советском Союзе, забыть надо.
Взгляд Елизаветы Михайловны меня снова привлёк. Серые, холодные глаза. Они показались мне немножко луповатыми. От возмущения, наверное. И движения её стали как-то незавершённо угловаты: взмахнёт рукой, и на половине жеста как бы одумается, спохватится и плавненько опустит руку.
Мне показалось, что Зубов начал звереть, вот-вот примется сволочиться. Раньше такого с ним не было. В голову пришла пугающая мысль, что и меня когда-нибудь достанет такое.
Получается, были мы привязанными верёвкой к колу, ходили по кругу, выели всё, что можно было выесть, а дотянуться к хорошему, что вроде бы рядом, не получается. И привязывать нас на другое место, для кормёжки, никто не собирается. А самому оборвать привязь, - как бы и не с руки.
С этого как бы самобичеванием занимаюсь. Появилась возможность выкричаться. Быть, как все. В самобичевании есть мазохистское удовольствие: вот, мол, какой я беспощадный к себе. Только эта беспощадность подразумевала падение в пустоту.
Ну да, правильно: кто-то ушибленный, кто-то – неушибленный.
Нет, беспощадность к себе не ответит на, казалось бы, простой вопрос: зачем? Зачем живу, зачем мысли всякие на свет вывожу? Зачем это всё? Зачем позволил себе падать в пустоту? Зачем утром косил глазом в телевизор, смотрел танцы какой-то самодеятельности с взвизгами и дробным топотом: как хороша жизнь, аж, ноги не стоят на месте. Зачем?
Живу – значит, надо жить и дальше.
И в телевизор смотреть надо, не без греха, временами плюю на экран, и косноязычных обсуждальщиков там про себя матерю. Без этого нельзя, привыкли.
Наказанные мы. Ни один наказанный, а нас всех жизнь наказала и не по одному разу, не считает, что его наказали справедливо. Страх, страх в себе иэжить не могу. Страх потерять работу или страх не найти что-то для себя, лишиться крыши над головой, заболеть? Страх внушает религия: «Побойтесь бога!». Тысячи лет жили под этим «побойтесь». Вот и пришли к тому, что есть.
Зубов нас втягивал в спор, задирал, виноватил всех за собственную безденежность в том числе, за невозможность купить платье жене. Безденежность сеть страховочную плетёт. В сети, главное, чтобы узлы крепкими были. Все основные узлы этой сети – те или иные начальники.
Зубова до смерти раздражает даже мысль о реально существующих людях, которые всё имеют. Вот-вот начнёт приводить примеры из сплетен о жизни верхов.
Место определяет правила поведения. А правила определяют образ мыслей. Спросят – надо отвечать, не спросят – сиди и помалкивай. Избавляться надо от закоснелой привычки – долбить и долбить, пока вмятина в мозгах не образуется.
Казалось, Зубов теребил каждого, приставив палец к груди, спрашивал очевидное:
- Ты доволен, у тебя на душе мир, ты перемен хочешь?
И да, и нет. А как не хотеть! Но ведь себя резать, - рука не поднимется. Лучше этим, пускай, занимается тот, кто выгоду первым поимеет. Пускай освобождение ему экономит время и даёт свободу. А я, на что бы ни обратил взгляд, получаю одни занозы в сознании. Зуд какой-то. Какой, что именно, почему чешется, - не могу понять.
Одно хорошо, с Елизаветой Михайловной мы взглядами перекинулись, вроде как договорились. Главное не спешить. Расшифровать взгляд будет время. Главное, предварительно условиться. А чего мне с ней уславливаться, Елизавета Михайловна мне нравится, как женщина. И Зубов не испортит это впечатление.
Какая-то внутренняя судорога готова сорвать меня с места, вот-вот она погонит вперёд.
Испытываю ощущения, будто стою у окна вагона, скорый поезд мчит мимо полустанков, мимо будок обходчиков, мимо всего. Вокзалы остаются сзади. Вывески не читаются. Где-то на перроне есть люди, где-то подразумевается, что они только что были. И вдруг – стоп.
Вот этот вокзал запечатлелся, чем-то приглянулся, вокзал приличный, - так хочется сойти, посмотреть. Человеческая фигура на перроне. Человек заставил пристально вглядываться, голова сама поворачивается, готов в окно высунуться, - прикидываю, кто он, чем занимается. Связь какая-то возникает. Но знаю, что никогда этого человека больше не увижу.
Секундное ощущение движения. Секундное понимание. Секундный просверк сознания. А поезд не останавливается. Давно станция сзади осталась, а картинка висит перед глазами.
Никакого принуждения нет.
Поезд как нож разрезал пирог жизни.
Странно, странно. В какой-то из своих жизней я был на той станции, наверное, тот человек был близок мне, а потом мы рассорились. Думая ни о чём, придумывая, как связать нагороженное за утро, ни к чему не пришёл, фактов мало.   Ругая других, минутами сам себя расхваливаю: дескать, уж кто-кто, но я не такой. Такой, милок, как все, ничем не лучше.
Хотя и молчу, но мой язык длинный. Не столько длинный, как ехидный. Зарубки на нём есть.
Горячности мне не хватает. Если она и возникает, то тут же вздорный демон горячности уходит в песок. Потому что могу спорить на отвлечённые темы, а когда спор по конкретному вопросу, тут что-то меня настораживает, заставляет внутренне подтянуться, говорить кратко. Не вижу смысла перечить нахрапистым людям. Это касается и разговоров о женщинах.
Красивой женщине всегда двадцать восемь. Осень – двадцать восемь. А хоть и сто восемь. Сейчас не осень, и Елизавете Михайловне далеко не двадцать восемь.
Перескоки мысли пугают. Нет умения, класть пулю за пулей в мишень. В яблочко попадаю один раз на сто выстрелов. Сплошное рассеивание.
Я не лодырь и не бездельник. Но моя деятельность сейчас в лучшем случае бесполезна, в худшем – вредна.
В лице Зубова что-то поменялось.
Требуется определённое усилие, чтобы согласиться, да, я хочу перемен. Чтобы просто сказать «да», не уточняя, с чем я согласен, оттенок ворчливости подавить надо. Наверное, не «да» говорить надо, а «да, скорее всего». Так меньше раздражения в проявлении чувств. Простейшие слова, а произнёс их, как тут же испытал потребность объяснить свои чувства.
О каких чувствах речь веду? О желании, чтобы меня утешили? Я бы тогда был польщён.
Не верю в справедливость, в ту справедливость, которая причиняет боль, чтобы исправить несправедливость. У меня, обычно, времени не хватает, чтобы узнать, с чего всё началось и чем закончится. Я знаю, за меня никто решать не будет.
Что скажут другие, покажет время. Вести долго не лежат на месте. Стоит ли голову ломать? Всё начинается с рождением, заканчивается – смертью. Склони голову перед непреложным фактом, посмотри по сторонам. Отойди в сторону. Со стороны всё виднее.
Человек не имеет права уклоняться от спора. У человека позиция должна быть
Никто не любит, когда другие хотят остаться не замаранными, отсидеться в стороне или отстояться. Легко за кем-то уйти, но трудно, очень трудно вернуться назад. Возвращаешься ведь уже не тем, кем был первоначально. Я уже и не помню, кем был первоначально. И чего хочу, не знаю. Мне бы не потерять то, что имею.
А если бы сейчас развалиться в кресле, перекинуть ногу на ногу, закурить сигару, как какой-нибудь фон-барон, фразу изречь? А, каково впечатление произвёл бы?
Только это не было бы поступком.
В поступках человека и от бога что-то есть и от сатаны. Бог далеко, дорогу к нему непросто найти. А любить человека и всё человеческое легче, чем любить бога? Себя любить надо.
Себя любить – затратно.
Допустим, я хочу откусить свою долю от общего пирога. Нет, наверное, не так: жизнь – пирог, каждый из нас – корж, отделённый друг от друга каким-то слоем. Этим слоем каждый пропитывается. И молоко сгущенное, и варенье, и сливки. Кого-то дерьмом вымазали. И сверху, и снизу вроде бы пропитка идёт. Только кому суждено прожить в своём слое, тот никогда не вкусит из других слоёв разность ощущений.               
Происходящее меня странным образом унижает. Оно как бы задвигало меня далеко. И труба, по которой я иду в бессмертность, не навстречу к себе вела, а уводила от несделанного, когда-то назначенного.
Вчера подобное было, позавчера. Подобное, но не совсем. В глазах плывёт. Двор, бытовки – всё фоном. Нетерпение какое-то. Мне начало казаться, что возникшее в это утро сомнение, может длиться сколько душе угодно, было бы в этом моё желание. А желаний как раз и нет. Впрочем, есть желание – повернуться, и отправиться восвояси, домой.
Что-то, приведшее к сдвигу, из созерцателя превратило меня в соучастника. К сказанному Зубовым, я мог бы добавить с десяток прибавлений. Я желал, и не желал. Я ощущал нарастающее в душе чувство опасности, некий привкус. И Зубов, который задавал бесконечные вопросы, и я, который молчал, и мужики, прислушавшиеся к разговору – все мы - неудачники. 
Я - пешка. Даже под пытками не сумел бы выдавить из себя слово. Пока слова сидят глубоко внутри, боль от них не чувствуется. Сейчас мне лично было плевать на всё: на безденежье, на рыбную вонь. Никому ничего своей жизнью не доказал и не докажу.
Рассеянность какая-то. Рассеянность взгляда правды не выносит. Чьей правды? Одного конкретно человека, Зубова, например? Взгляд правды у многих, кого событие задевает косвенно, а у привязанного к событию во взгляде вина.
Лёха Смирнов попался на глаза.
Кажущаяся безмятежность Смирнова задевает за живое. Лишь перед ним я чувствую себя самозванцем, обманщиком. Он вот в этом раздрае один три дочки поднимает, а я?
Я ничего не создал, ничего не создам. То-то, для чего я был, в чём замысел моего существования? Есть, пить, ходить на работу. Впереди целая жизнь, но жизнь без наполнения – пустая.
Воздуху не хватает. С последней каплей всё утечёт под крышку «был». Промежуточного состояния не бывает. Или чистый лист и пустое пространство, или тот же лист и чёрная точка посередине, или строчка следов к краю.
Чувствую, что маска на моём лице вот-вот спадёт. Что под ней? Я сам не знаю.
Несправедлива жизнь по отношению к Смирнову. И жалко его, и осуждаю в душе я его, из-за того, что пить он стал больше. Но ведь Лёха ни от чего не хочет отречься. Ни разу не заколебался, не выбрал дорогу, которая никуда не ведёт. Свет для него в конце пути – это подержать на руках внука.
В этом божественная справедливость для него.  А зачем тогда пьёт? «Зачем» не соединяет.  Непреодолимо чужды мы друг другу в этом.
Эта мысль была настолько чёткой, что показалось, что я сказал эти слова вслух и прислушиваюсь к тому, как они звучат.
Могут одновременно устать и душа, и тело? В состоянии заторможенности это мало кого интересует.
Всё уже в прошлом, живу и сравниваю. И как странно, трудно думать непосредственно о настоящем, когда в нём сплошь прожилки прошлого. Прошлое – это напоминание, что надо быть осторожней, чтобы не попасть в ловушку.
Тысячи игл вонзаются в глаза, тиски сдавливают всё сильнее. Мысли где-то по лабиринтам бродят, пробираются к свету.
Сопротивляться не нужно, лучше, наоборот, расслабиться, сделаться дряблым. Для расслабухи ведь пьют мужики, пьяный, даже если выпадет с третьего этажа, не разобьётся. И не прикончишь пьяного одним ударом. Пассивность – великая сила толстокожих.
Великая-то сила, великая, но накатит иногда, хочется всех душить, резать, крушить. Хочется ринуться в гущу событий, стать участником действия.
Ум ни с чего заостряется. То мёртвым себя ощущал, то внезапно доходит, что мёртвые страдают сильнее живых. Только их страдание молчаливо. И словам не следует придавать большого значения. Женщина, например, любит любовь. Это как? Кто в партию вступал, кто в г…. И винить некого. Вина обстоятельств выше вины человека. Самоутверждение всегда через чужие страдания происходит.

                16

Что-то про боль подумал. Червяк боль чувствует? От чего-то он же извивается, когда равнодушный сапог наступает на него. Не буду же я пытать червяка безо всякой на то причины. Не только червяк, но и человек, наступи на него, в такой момент без колебаний поставит на карту всё.
Да, в душе я согласен только на полный выигрыш или полный проигрыш. Ставится на полный выигрыш, а проигрыш выходит сам собой.
Что-то больно нахохленный я сегодня. Не поднимаю голову, не оглядываюсь по сторонам. Неестественно для нормального человека.
Принудить меня, если вожжа попала под хвост, нельзя. Я скорее сам подсунусь под молот: в лепёшку, пускай, расплющат, но сгибаться, не согласен. Чего там, свои страдания я в заслугу себе отнесу.
Будто кто-то моего согласия спрашивать будет.
Великая вещь – воображение. Не обязательно всё видеть, везде присутствовать. Воображение без труда воссоздаст всю картину. И сердце тогда замрёт, и слёзы потекут, и трепет непонятный обуяет. Ещё и ноги ватными сделаются. И непонятное молчание установится, которое, кажется, никогда не кончится
Не понимаю, что за мысли у меня, что за связь возникла в это утро. Духовная она, плотская, эфемерная какая-нибудь, настоящая, которая заставляет идти след в след, или идти рядом, при этом мыслить от противного? Двойником чуть ли не становиться. Связь – игра. В игре не сразу и разберёшь, кто драться хочет, кому поговорить охота. Мне в это утро на чём-то подловить всех хочется.
Что в этом хорошего?
Игра хороша до тех пор, пока не поймёшь, что всё зашло слишком далеко. До тех пор, пока всё делается непереносимым, до тех пор, пока не в состоянии провести границу между собой и неизбежностью. И всё это я отмечал с прорезавшимися нотками удивления, продолжая наблюдать за всем. Как же хорошо отодвигать ужас, который молчание приносит.
Пока я молчу, пока мною не сказано ничего из того, что может навредить, всё ещё можно поправить.
Что требуется поправить? Может, уже поздно что-то исправлять, может, я давно разминулся, не столкнулся с тем, что давало бы последнюю возможность использовать с пользой.
Час назад казалось, что худшее позади, всё наладилось. А оказывается, тот, кто ведает моей судьбой, махнул на меня рукой. Хорошо ещё, что камень не спустил с небес на мою голову.
Ощущение, что отдаляюсь от чего-то. Я ли наполнился равнодушием, или моё безразличие напускное? Разняли меня и разбросали по сторонам.
Справедливости хочется. Справедливость такая штука, она приговаривает, она не терпит никаких возражений, она наносит удары, не узнав толком, чего я хочу, что для меня главное. Получается, что какая-то там эфемерная справедливость за меня решает, как поступать. Она выигрывает, я – в проигрыше. А если здраво разобраться, справедливость должна реабилитировать.
Ощупью перебираю цепь событий. Происходящее одно с другим сцеплено, скреплено, спаяно. В какую глубь колодца событий опускается ведро на этой цепи, чтобы черпануть оттуда тот или иной факт?
И что интересно, звук, типа всплеска, могу услышать, а чтобы скрежет или стук ведра о дно – никогда. Бездонен колодец событий. Начало его всегда сверху.
На ощупь не могу определить, ржавые звенья у цепи, отполированные ли временем или многими прикосновениями, вообще, какие они. Может, то ведро тысячу лет висит, может, дно у него насквозь прогнило, может, не событие важно, а процесс спуска и подъёма. Всё одно перехватывает дух от ужасного предчувствия, вот-вот должна показаться дужка.
Посторонний шум слышу. Он заполняет меня сверху донизу. Что это? Звук когда-то плескавшегося здесь моря, шум крови, которая начала струиться в жилах и закипать от перегретости?
Резкие, отрывистые слова доносятся сквозь пелену ватных звуков. Слежу только за тем, чтобы не раздвоился, чтобы сам от себя не ушёл.
Чтобы уцелеть, мне прикоснуться надо. Прикосновение – сильнейшее средство исцеления. По рукопожатию можно сразу определить, что за человек перед тобой. Рука может быть холодной. Равнодушной, сердитой, тёплой и ласковой.
Спонтанности во мне никакой, я – человек-привычка и крепко держусь той колеи, в которую попал. Усилий не хватает, нет на козлах кучера, который нахлестал бы кнутом, как хлещут лошадёнку, когда она никак не сворачивает в сторону, освобождая проезд лихой тройки. Сколько мимо меня встречных троек пролетело? Без счёта. И догоняли тоже без счёта. И вслед им я смотрел.
Смотрел, дырявил взглядом воздух. Толку-то. Толку-то, что вроде люблю делать всё как следует, доводить всё до конца.
Всё хуже и хуже, какая-то спокойная трагическая уверенность. Вроде, испугать ничто не может, но возможность не пугаться приводила к слишком многим потерям. Приходится брать на себя всё неприятное.
Неприятно для одного, а для другого неприятное – отрада. И не с большой буквы оно, - так, небольшое измышление. Мне неприятно из-за жалости к самому себе. Щадить и себя надо и других.
И нашим, и вашим…Снова занимаю примиренческую позицию.
Снова подтверждаю, что в некоторых людях сразу чувствую хорошо мне известную боль и отчуждение. Может, я своей унылостью отталкиваю радости жизни? Почему-то не пропадает ощущение, что большинство людей боятся одиночества. Зло разобрало, как бы перетряхнуло всего. Я зла не боюсь, я рад побыть один. Вот только, не всегда хватает времени радоваться пустоте.
А разве можно связать пустоту и одиночество? Наверное, можно, если затопит отчаяние, если измыслишь что-то такое, что запятнает местью ещё сильней.
Чувствую, как прорезалась на лбу неровная складка. Я даже чему-то усмехнулся.
Чувствую, как уши шевельнулись, точно у кошки, брови полезли вверх, но рот не раскрылся, глаза пелену равнодушия не сбросили. Успокоил себя, что, если что, рука не дрогнет.
Из-за того, что не могу жизнь уложить в определённые рамки, воображаемым недоверием переполнен. Непонятной осторожностью, пессимизмом: от меня ничего не зависит. Чутьё какое-то выработалось на немой вопрос, читаемый в чужих глазах: нужен я или нет? Не нужен! Это вот и плохо. Я – отжил. Меня в сторону оттолкнуло. Воли у меня нет. А что такое воля? Воля для прошлого не нужна, ей там делать нечего. Воля для разрешения настоящего нужна, чтобы сомнения исключить.
Всё до сегодняшнего утра, всё приуготовляло меня к чему-то. К любви особой, например. В противоречивое время любовь должна болью страдать. Боль зовёт к действию, но она не рождает очарования. Нечем очаровываться.
В сущности, я – фаталист. Хотя и пытаюсь анализировать разные варианты, но это не в моём духе. Если и спрашиваю кого-то, то мне неважно, что он ответит. По первому движению губ знаю, какие слова будут произнесены.
Странно, не развиваю до конца свою мысль, не накручиваю одно суждение на другое, не ударяюсь в дебри рассуждений: выстреливаю фразой, а там хоть трава не расти. И без слов всё ясно. Без слов больней. Отомстить себе, запятнать кого-то, уязвить, воображая, что это послужит пересмотру дела, - легче от этого станет?
Что мне надо, - слава? Так слава – шило или шпора, стимул, которым в бок тычут, чтобы из кожи лез для достижения цели. Через боль к славе приходят. Боль только живые чувствуют. Живым быть можно, быть мёртвым – нельзя, потому что мёртвого просто нет.
И к любви, и к боли приходят по-разному. Иную любовь приходится долго примерять, пожить и пережить в ней надо. Иная покоряет пышностью чувств: ничего о ней не знал, а вот почему-то она взяла душу в полон сразу и навсегда.
Когда с человеком по телефону разговариваешь, он кто? Дух? Рядом человека нет, коснуться его нельзя. Мистика. Голос слышится, как из преисподней, а человека представляешь.
А как моё состояние теперь охарактеризовать?
Половинчатое состояние. Никак не определюсь. И ни в прошлом я, и ни в сегодняшнем. Застрял на переходе.
Сегодня даже накричать ни на кого не могу. Толку-то, свет дня светел, а мне какая от этого выгода? Толку с того, что часа два пыхтел с утра, вроде, перегрет был, мир готов перевернуть был, но куда воинственное состояние испарилось, каким-то пшиком неизвестно куда оно ушло? Гнев у меня кратковременен.
Нет желания вывернуться наизнанку. Обиду можно затаить на одного человека, а на мир чего злиться?
Если не могу вызвать к себе чувство, значит, не достоин такого чувства. А то, что живу сейчас во времени переоценки ценностей, она происходит в любую секунду, и к бабке ходить не надо, без её гаданий это ясно. Ума моего никто не спрашивает. Жить научить нельзя, жизни самому учиться надо.
То тону, то всплываю в мыслях. Мне кажется, что кто-то наблюдает за мной. Бред, всё – бред. На мой счёт замечаниями никто не обменивается, и спрашивать у меня никто не спрашивает. Я принимаю всё происходящее как должное, и мужики точно такого же мнения.
Неужели, сегодня решающий день? Ночь перед решающим событием всегда волнительна. Всегда плохо спится. И встаёшь с мутными, невидящими, больными глазами.
Хожу вокруг да около, словно зверь, учуявший приваду.
Ирония, почтение к смелости Зубова, насмешка. Понукалка мне нужна.
А может, всё проще – страх во мне сидит? Я – продукт времени, в генах неизжитый страх. Разжигая себя представлениями, выхожу на святую веру в то, что всё перемелется, мука будет. Вот и крутит ветряк свои крылья, вот и скрипят жернова. Вот и норовлю я вытащить из заначки траченного молью бабушкиного идола, пытаюсь протереть его от пыли, умастить, чтобы с его помощью понять происходящее. Не понять, скорее всего, заштопать дыры.
Разве можно сеть заштопать? Разве можно целую страну заштопать, чтобы ничто не просыпалось, никуда не исчезало, чтобы сотни калиток, через которые уносятся и вывозятся богатства, были наглухо закрытыми?
Калитки забьют, так норы понаделают, подкопы. К стенам лестницы понаставят, на крыльях по небу потащат.
Я, по сути, никогда ничего не просил, мне ничего и не давали. А самому брать, - что я могу брать на стройке? Кирпич, ведро раствору? Так ни дачу, ни гараж строить мне не надо, ни пристройку к дому.
То-то вот и оно: и хотел бы, да не знаю, чего хотеть.
Хочется, чтобы изменения быстрей происходили, чтобы ветряк быстрее крутился, чтобы засыпаемое зерно без задержек ссыпалось на перетирающие его камни, чтобы вместе с изменениями вплывал или входил я в новое настоящее. В настоящем мал зазор между камнями. В зазоре прошлое перетирается в настоящее. Что обо что трётся?  Попади я в зазор, нет, не провернулся бы камень.
Опять лицо в воздухе пригрезилось. Морщины у губ углублены, резко обозначены ноздри. Лицо хищника. Чтобы лучше рассмотреть, задрал голову кверху. А на небе ничего нет, всего лишь облачный клок.
Чувствую душевный холодок. Этот холодок, судя по всему, настоящим поступком должен убиваться. Чтобы придать себе больший вес, больший, чем стою того, нахрапистость мне нужна. Нахрапистость для того, чтобы списать все грехи.
А разве у маленького человека водятся грехи? Если и есть какой-то маленький грешок, то от него худа никому нет. За спрос, разве что, по носу получить можно. Спрашивать надо за теперешнюю жизнь, а не за ту, прошлую.
Каюсь в откровенности. Совсем не расстроен. Так, чуть-чуть. От меня ничего не зависит. Смириться с поражением ума не хватает.
Ущербная привычка «перегождать» переросла в полноценный рефлекс: помалкивай, от этого только выиграешь.
А разве всё дело в том, выиграл или проиграл? Разве дело в том, радостью или ненавистью переполнен? Может, справедливость – это что-то особое? Она над всеми чувствами, над человеком? Она – скафандр.
Скафандр хорош, когда он целый, без дыр. Сейчас ничего целого нет. Всё прощупано, всё надрезано.
Почувствовал безмерное одиночество и с беспощадной ясностью осудил самого себя.
Что, с кем меня связывает? Школа: друзей особых не было, потом…разное, ни разу после окончания школы всем классом не собирались. Жалко, как будто той жизни и не было. Завидую тем, для которых юность как бы и не кончается. Я с «взрослением» потерял что-то. Святая простота.
Вот и выходит, что боюсь я жизни.
Хорошо бы радуга на небе повисла, хорошо бы она мостиком перекинулась, связала вчерашнее с сегодняшним. И гори ясным пламенем все переживания. Хорошо бы темнота была постоянной, в темноте цвета не различаются. И не только цвета.
Не всякий в своём сознании сумеет отделить видения от правды. Да и не хочется знать всей правды. Ни к чему.
Какая хорошая наступит жизнь через год-два, об этом вещает телевизор. Из какой смердящей ямы вылезаем мы, - об этом каждый сам догадывается. Не по своей воле оказались мы в яме. Въелась привычка, авось всё наладится. Репетировать событие, чтобы соответствовать, надо заранее. Я этим и занимаюсь.
Обряд самокопания не приносил успокоения, оставалось ощущение, что бережу подсыхающую рану. Поступок нужен, самый глупый поступок. Глупые поступки обычно самые искренние.
Стою, молчу, а ведь про сокровенное что-то стоит ввернуть, про то, чем торговать нельзя. Это кому сокровенное выдать? Зубову, Хохлову? Это перед ними я должен вывернуть себя наизнанку? Им карман вывернуть, достать гроши на пузырь, - это было бы событие.
Про моральные ценности и заикаться не стоит. Нет их, пропили. Деньги, деньги - на всём ценники. Наступило рациональное время. Порядка никто не хочет. При порядке работать надо, отвечать.
Как говорится, маски сброшены, господа.
Понятно, перешагнул возрастной рубеж, брюзжу много, после сорока нюх потерян, зоркость не та, бурление похоже на выброс болотного газа – пшик, и ничего. Тем не менее, ощущая неловкость, ощущаю и гордость, ответственность сохранил. Недоверие есть, разочарование есть, ничего, с этим как-нибудь разберусь.
Но ведь «ничего» - не пустота. В любом «ничего» что-то спрятано: маленькое, незаметное, неброское. Только осознать это не всякому под силу.
Стою, оглядываюсь. Как бы всё внове, как бы прикидываю жизненные варианты, как бы примеряю костюмы в магазине, где выбор безграничен. Не один я прикидываю, тысячи людей примеривают костюмы жизни. Жизнь-то беспредельна.
Волей судеб, провидение ли так распорядилось, но настоящие личины нас всех в советское время прятались под масками. Преуспел в перестройке тот, кто быстрее освободился от своей маски. Скорострел привилегию получил. Скорострелам многое разрешили. А они возомнили, что мы должны работать на них.
Попервости перемены радовали. А теперь насладились ими, перебрались радостями. Такие теперь радости, что они спокойно помереть не дадут. Намучаешься.
Мне-то чего ломать голову, на чьей я стороне? Я на своей стороне. Зачем прятаться? Какой я есть, таким и принимайте. Или не принимайте. Мне всё равно.
К кому обращаюсь? Елизавете Михайловне мои слова?
Нет, всё равно – моя лояльность за чужой счёт. А хотя бы и так. Не откажусь, если кто рублём одарит. Нет, за просто так сейчас пальцем не пошевелю. Я – как все. Душа ничего не стоит. Она протечь сквозь пальцы и так может.
Не вижу воронки, в недра которой уплыло прошлое. Молоко процеживали, так марлю на горловину банки клали, а тут душу и прошлое чистыми спустить в какие-то недра норовят.
Под ногами шаткий настил. Не вижу того, кто ворожит над горловиной. Надо быть над всем, надо быть готовым ко всему, надо владеть информацией, особенно касающейся тебя.
С самим собой разговариваю, как с чужаком. Не боюсь, но и не понимаю. А если начну искать более точные слова, если накручу пружину фантазии, и она запустит процесс, то не замутит ли меня окончательно?
Странно, мысленно разговариваю с Елизаветой Михайловной.
Понятно, Елизавете Михайловне, как той бабе-яге, объяснять ничего не надо, ей наперёд всё известно. Чуйки у баб особые. Нет у меня к ней ревности. Любая женщина без колебаний может разрешить себе превратиться и в форменную дуру, и в рассудительную женщину.
Так и тянет подёргать себя за мочку левого уха – есть у меня такая привычка. Не за ухо подёргать надо, а уколоть себя иголкой, чтобы выбраться из элементарного мира.
Тёмный я человек. Мути во мне много. Худо мне живётся, худо.
У каждого есть возможность сравнить что-то с чем-то. Как было раньше, как стало теперь, что хорошо, что плохо. Если напрячь извилину мозга, то можно додуматься, как сделать лучше. Каждый, наверное, знает про «как лучше», а попробовать достичь, почему-то не получается.
Простая болтовня – это одно, она не мешает общению, так как истинные мысли текут по своим особым каналам. Самое – самое утверждение, оно как та умная кошка, которая ходит сама по себе. Оно может быть и недосказанным, и тощим по определению, и смешным, а вот отвязаться от него нельзя.
А если кто-то возьмёт и подбросит, для разнообразия, что-то разоблачающее? Для каждого найдётся свой грех. Вдруг, не выплывешь?
Слышал же рассказ, как бросили под ноги хама-прораба вибратор, когда заливали фундамент, и как тот прораб чуть ли не в монолит ушёл. Для поучающего разнообразия это проделали, чтобы грех показать?
Есть, есть какая-то сладость возвращения в прошлое. Я против теперешнего или за исправление каких-то ошибок? Или мне наплевать на всё? Мне не наплевать. Я не циник, которому предстоит жить с долей пофигизма. Я не терплю пренебрежения.
Ну, и ладно. Чего выдавливать по-отдельности своё отношение к тому или иному событию, кого-то сволочить, кого-то превозносить. Списочек надо написать, и предъявить всё сразу. Я думаю, большинство всегда к сволочам откачнётся.
- При коммунистах маленькая зарплата была, но её платили. Задержка на три дня – ЧП. При дерьмократах деньги кончились, - встрял в разговор Рябов. - За Америкой гнались, обещали рай. Кто-то и сейчас живёт в раю. Мне тоже не когда-нибудь, а сегодня деньги нужны. Сокращение, банкротство, - работяге хомут на шею везде приготовлен. Мне плевать: банкротом трест объявят, разгонят полностью. Задолженность отдайте. В суд надо заяву писать на невыплату денег.
- А в суде, что, какие-то особые люди? – Зубов чуть умерил свой гнев. - Суд проводами связан, поднял трубку, - вот и согласование. Тебе, Рябов, попом бы быть. Ты бы грехи всем отпустил.
Рябов в любой ситуации плавал сверху. Надо промолчать – промолчит, надо засветиться – наскакивать будет не хуже подворотней шавки. Лишь бы повод был да нора или спина, где спрятаться можно будет.
Язык у меня зачесался, вертелись на нём разные слова, но в атмосфере было нечто такое, что делало все вопросы ненужными и даже опасными.
Не скажу, что дружеские отношения между мной и Рябовым были. У Рябова в натуре что-то от политика: умение думать одно, говорить другое, а делать или не делать - третье. Была у него неспособность честно врать.
Леха Смирнов – тот другой. Тот прямолинеен, как луч света, тот целится, но стреляет в противоположную сторону. Его труда не составит заставить оправдываться. А раз начал человек оправдываться – значит, виноват. И никого не переубедишь в обратном. Тот, кто защищается, кто оправдывается, тот стреляет вторым. В Леху и слепой попал бы. Нападающий, редко промахивается.

                17

Я, конечно, слишком мало знаю про каждого мужика, сужу по тому, что видел, в глаза бросается двуличие, осторожность.
Охотно соглашаюсь, что и сам не подарок. Бываю злым, бываю упрямым, на всё свои причины, и про меня никто не знает, что я пережил в душе. Никто не знает и не узнает.
Снова почувствовал, что время уплотнилось и потяжелело. В нём хватает места только мне. Я в нём отражаюсь. Скольжу по поверхности.
Нападает жизнь. Вот уж кто настоящий снайпер. Сущность жизни – сволочная. Плюс на плюс множится, минус на плюс, - кто сходу разберёт? Сволочить надо конкретно, фамилии кто бы назвал – вот и выходит, что не так всё однозначно. Минуту назад представление у меня поменялось, из-за этого неспокойно.
Закрыл глаза и попытался ни о чём не думать. Прислушивался к движению своей крови. Что-то как будто легонько меня подтолкнуло. Оно нарушило внутренние законы и связи.
- Начальство борзеет, - поддержал разговор Смирнов. Под пристальным взглядом начальника участка Лёха сдвинулся в сторону за спину соседа. -  Десять процентов от миллиона – сто тысяч, а от десяти тысяч задолженности – всего тысяча. Одеться, обуться, в школу ребёнка собрать, - и на выпивку не останется. Разве на трезвую голову такую жизнь вынесешь?
- Смирнов, ты хотя бы помолчи, алкаш несчастный. Кто-кто, но на выпивку ты и в пустыне денег найдёшь. Кстати, ты чего вчера шарахался пьяным по коридору в конторе после работы? Чего тебя туда понесло? Мне в укор сегодня поставили: план не выполняется, потому что распустила вас. Ой, возьмусь за дисциплину. Наплачетесь.
- Михаловна, золотце, я не алкаш, я обычный пьяница. Разница между алкашом и пьяницей в том, что алкаш хочет, не хочет – пьёт, а пьяница хочет – пьёт, не хочет – не пьёт. У пьяницы обычно золотой характер. Если разобраться, я ведь единственный уникум в этом городе, который один три девки поднимает. Мне памятник ставить надо.
- Смирнов, замолчи.
- Михаловна, бумага есть? Письмо турецкому султану писать будем.
- Зубов, не морочь голову. Что вы заладили, Михаловна, да Михаловна. Нашли бабку столетнюю. Писать – пишите куда угодно, хоть в ООН, хоть в суд, но только после работы. План никто не отменял. Идите, работайте.
Настроение моё упало. Дурак не знает, что он – дурак, умный тоже об этом не догадается, если его не просветит кто. Гулко стучит сердце, звенит в ушах кровь. Настроение – как флажок на часах шахматиста. Настроение - не тень привидения. Боюсь посмотреть вокруг, боюсь произнести хоть слово, боюсь пошевелиться. Смотрю на всё как бы сквозь уменьшающие стёкла бинокля.
Елизавета Михайловна редко улыбается. Из-за этого порой кажется странно тяжёлой. Но ведь не толстая. Плотной назвать можно. Аккуратненькая.
Улыбка, за которой нет чувства, не улыбка, а гримаса.
Начальница наша замужняя. Ей за тридцать, где-то около сорока. Среднего роста. Елизавета Михайловна из тех, про кого говорят: «Очень мила».
Руководительниц, наверное, отливают с помощью одной и той же формы. Контролировать собственную жизнь они не могут. Повторюсь, Елизавета Михайловна хорошо выглядит. Иногда ловлю на себе её блеск тёмных глаз. Опасная женщина. Ни одного резкого движения.
Мне думается, не бывает таких женщин, кто чуть ли не всю жизнь любит одного мужчину. Привыкает – да, подстраивается – согласен. Разыгрывает счастливую жизнь – и так бывает. Но ведь счастье пустое чувство. оно делает человека ленивым. От него толстеют.
Это не про Елизавету Михайловну.
Вот и теперь, когда она мельком взглянула на меня, мне показалось, что на лице у неё возникло удивлённое выражение. Мне только так показалось. Я же ведь и слова не сказал. А что она хотела, чтобы я в защиту начальства выступил? Она для нас не женщина – представитель конторы.
Суть происходящего ясна, и в то же время чрезвычайна туманна. Недовольство давно должно было прорваться.
Конечно, не балерина наша начальница, но, наверное, в школе посещала кружок танцев, ставит одну ногу перед другой уверенно.
Женщин можно отнести к категории трудоголиков, на редкость совестливое отношение у них к работе. Самоуважения, что ли, дано им больше. И всё ж. женщина – приземлённое создание: ей вынь да положь, её не призрачное что-то волнует.
Наша начальница болтать просто так не любит, а разговоры о привидениях терпеть не может, духах и тому подобное. Всё у неё должно происходить согласно законам природы, а чушь, волшебство – это за рамками.
По-моему, временами Елизавета Михайловна старается от всех отгородиться. Причину этого не знаю.
Гляжу на начальницу, и внутри что-то трепещет, будто вырываюсь на свободу и не хочу прилагать усилия для этого.
Мне показалось. что начальница как бы прислушивается к тому, о чём думаю. Глазами я с ней должен встречаться как можно реже.
Между собой мы поговаривали, что командовать мужиками на стройке женщине как бы и не с руки. Не женское это дело. Кому как, но мужику сдерживать себя приходится, от души не высказаться, да и во всём остальном не комфортно. И женщине тоже себя укорачивать приходится.
Замужняя женщина любой способ найдёт, чтобы местечко в кабинете получить. А Елизавете Михайловне вроде, как и нравится её должность. Если большинство женщин не знают чего они хотят, то елизавета Михайловна знала. Правда и ей, внешне довольной жизнью, приходилось не раз учиться скрывать своё довольство, чтобы отношение к ней было приемлемым. Понятно, ни ведьмой быть нельзя, ни слишком доступной.
Почему-то о полезности человека человеку подумалось, о том, что, как бы там ни было, но надо верить. Верить себе, верить своим впечатлениям.  Верить в священный долг, он всё же существует. А священный долг – это попытка осчастливить всех. Спрашивается, за чей счёт? За счёт себя или не только себя? По желанию или по обходимости?
Впечатления не совмещались. И перед глазами, и в голове двоилось, троилось, множилось. Пытаюсь разложить впечатления на простые составляющие, а собрать целое обратно не выходит.
Теперь думаю, будь дано право выбирать, каждый родился бы во дворце, в поместье. Каждый хотел бы иметь всё.
Всё сейчас другое: погода климатом стала, только светило солнце и тут же дождь может пролиться, да ещё со снегом. И где нагрешил, оно скоренько возмездием настигает, а ведь такого раньше не было. Раньше время оттягивало виноватость и расплату.
В защиту высказаться хочется? Только кого защищать? Стоит ли? Пути каждого из нас ведут в разные стороны. Между каждым лежит пустыня, и не всякий сушь захочет испытать. Что на первом месте, что на втором? Неужели вина в том, что мог больше сделать, что дано было больше, а ничего не предпринял?
Молчу. Молчание знак несогласия. В молчании нет оправдания, может, есть попытка понять случайность. Вариантов бессчётно. Любой может сбыться, но давно уяснил, что всего один из множества вариантов проживается. Нет в жизни случайности.
Я расточительно пользовался тем, что мне досталось. Я не сам жил, а наблюдал за многими жизнями. Моя жизнь – сгорела как свеча на сквозняке. Трепеща пламенем. Поэтому мысли бродят, не пойми где. Поэтому не могу найти слова, чтобы выразить всё.
Зубов, конечно, самоуверен. Может быть, самоуверенность переросла в оскорбительную наглость или в рисовку – это начни разбирать по пунктам, сходу запутаешься. Одно ясно, покорно служить он не будет.
- Идите, работайте, идите, работайте… При царе всех отсылали к Богу, при Советах норовили лопату или тачку всучить, теперь просто посылают, хорошо, что не на три буквы. За работу деньги должны платить. Без денег рабы ишачат. Деньги никто не отменял. Елизавета Михайловна, дорогая, помнишь, как испанцы, которые фейерверк на День города устраивать приезжали, удивились, глаза вытаращили. Мы им сказали, что не получаем три месяца зарплату, а они всё повторяли: «На работу ходите?» «Ходим», - отвечали мы. «Работаете?» «Работаем», - отвечали мы. «А почему нет зарплаты?» «Нет», - отвечали мы. Испанцы переглядывались, и снова заводили свою пластинку: «На работу ходите?» Не понимали они, заело их сознание.
- Мы не в Испании живём, в России. Паспорт заграничный оформляй и поезжай работать в Испанию, раз там всё до копейки выплачивают.
Нахрапистость Зубова подкупает. При некруглости его характера, он, тем не менее, ненасытен был: вынь да положь.
Почему в это утро я испытываю чувство – будто оглянулся назад, и сзади тишь и благодать, а впереди непроглядный мрак? Почему так? Кажется, я должен что-то завершить, это край надо завершить?
Почему находиться в «сегодняшнем» - некомфортно? Не понимаю, но догадываюсь. А есть кто-нибудь, кто понимает происходящее в стране? Если кто-то и понимает, то по-своему. На глупые «почему» никто не ответит.
Все мы по-своему прожили какие-то жизни, человек. проживший жизнь, не может быть одинок, у него за спиной годы и годы. С которыми каждый коротает своё время… И что?
Неосознанное желание вело меня на работу.
Чушь собачья.
Время шло и шло. Куда, что с собой оно уносило? Внезапно, словно почувствовав толчок извне, я наклонился, поднял с земли кусок кирпичины, сжал его. Зачем? Должно быть, чтобы отогнать тянущееся время. Запустить бы в раму, чтобы стёкла вдребезги, чтобы звон пошёл…
Не только кусок кирпичины поднял, но и развёл руками. От бессилия. Ну почему у нас всё не как у других?
Какая-то чужесть по отношению ко всему на свете возникла. И свет как бы мерк, и пелена перед глазами густела. И я как бы вырастал из песка, превращаясь в пустую внутри форму, способную принять в себя всё, что ни соизволят в неё впихнуть. Впихнул бы кто свою заначку. А зачем мне чья-то заначка?
Со скрипом шарики-ролики в голове движутся. Сухие мысли. Улыбнуться бы, отпустить шуточку. И улыбка, и шуточка – своего рода маслице, которым шарики в голове смазать можно. И скрипа тогда не будет, и движение ускорится. И виски давить не будет.
Чего мне не хватает? Надежды маловато, чуть-чуть её, так, капелька, чтобы только как-то выжить, чтобы продолжать жить. Наверное, и пространства мало. И в душе его не хватает, чтобы не давило, и вне, где нет будущего. Тесно. Пылью пахнет.
Сжался. Не хочу, чтобы меня кнутом стегали, и чтобы осаживали вожжами. А что, запрягли уже? Я чувствовал, как во мне без всякой на то причины поднимается упрямство.
Не понимать – это моя прерогатива. Кто только позволил мне это? Все всё хорошо понимают, что есть, что было, что будет, один я - болванчик. Неделю назад всё понимал, неделю назад никому был не нужен. А теперь вдруг осознал, что своим непониманием какую-то ценность представляю, тому, кто перспективу развернёт.
Почему о пространстве подумалось?  А что остаётся нам: работа – дом, дом – работа. Узкий коридор. Дверь…
Крутит нутро, словно животом маюсь.
Делаю вид. что ничего не замечаю. Затем спохватился, начал смотреть наверх, на небосвод, словно оттуда ответ на все вопросы свалится.
Странное ощущение другой раз возникает, когда после каких-то особо дремучих раздумий вскину глаза к небу, а там облака, как пена, застыли странными линиями. И мне не раз казалось, что мои мысли кто-то торопливым почерком, не заботясь о красоте, зафиксировал.
Небо – это чистая страница, пиши, что хочешь.
Если бы не ветер, если бы не вращение Земли, если бы не Луна, которая протирает ночью небосвод и, подобно ластику, стирает всевозможные людские каракули, то…
Думалось, что если бы был в состоянии назавтра прочитывать суть вчерашнего, то и ошибок, и ненужных порывов было бы меньше.
Вереница облаков все равно, что череда слов в предложении. И промежутки между словами есть, и лучи солнца блёстками абзацы выделяют. Жаль, конечно, что непознанное так и остаётся непонятым.
Нет, голыми руками я за раскалённую кочергу не возьмусь. Но ведь и жар чужой выгребать не буду. И давно понял, что чем веселее пир, тем горше похмелье.
Стоим мы лицом к лицу. Оценивающе глядим друг на друга. Глядим с враждебностью.
Елизавета Михайловна кинула нетерпеливый взгляд, порывистым движением руки как бы отмахнулась от нас.
Я чувствую себя мальчишкой, который, прячась за деревом, глядит на свет в окне понравившейся девчонки: и смешно, и досадно. Но когда за занавеской проплывает тень, то, как бы сжимает сердце холодная ладонь.
Елизавета Михайловна всё старалась увести разговор от скользкой зарплатной темы. В стране кризис. В мозгах, в управлении, во власти, - не понять, но что-то из былого нормального странным образом передвинулось во что-то непонятное. Сила этого непонятного в бездушии и наглости. За прошлое счастливое советское детство приходилось расплачиваться теперь. Пока мы, и я в том числе, не разгадаем, чем отличается работник от труженика, перемен в этой стране ждать бессмысленно.
Я охотно беседую сам с собой в минуты душевной тревоги, потому что в те минуты никто не слушает меня, и никто не перечит мне. Я могу немому собеседнику, коим сам являюсь, выложить всё, что проросло во мне.
Может пройти несколько недель, может бесконечно год тянуться, десять лет, как один день, промелькнёт, и людей, которые на что-то надеялись, нет уже на свете, а ожидание витает в воздухе. А послания с того света идут. Я слышу шум.
Как и большинство людей, притворяюсь, что живу жизнью этого большинства, на самом же деле давно завернулся в собственную оболочку, и только таким образом рассчитываю обрести спокойствие.
Можно ли прожить спокойно за закрытой дверью, когда дымом пахнет, когда трещит вокруг, искры летят за окном, когда пожар бушует? Если горит дом, то спасаться вместе со всеми надо. Хватай деньги и документы, и беги.
Ну, во имя спасения, начну я молотить руками и ногами, начну кричать и обвинять, - так сил ненадолго хватит, выдохнусь и свалюсь. А по мне толпа потопчется.
Как в песне поётся: отряд не заметил потери бойца. Потому что, человек – вещь, а вещь заменима, можно другую раздобыть.
- Жьёра, Жьёра, - Зубов с заговорщицкой усмешкой о чём-то спрашивал Рябова.
Усмешка как дорога не имеет ни начала ни конца. Она – течение, она не запаздывает.
Временами я беспечен и глуп. Понимаю, мысли нельзя удерживать в себе, в карман их не положишь, не зашпилишь булавкой. Из них и не слепишь то, что пощупать руками можно. А те мысли, которые выпускаю, я выбрасываю, - они зло. Зла нужно бояться. Зло не от Жьёры исходит.
Из заоблачной выси мысли спустились на землю. Спустились не плавно, а шмякнулись, пришлось переступить ногами, гулом в ушах отозвались. Мне как-то всё равно. Пусть все сожрут друг друга. Внутри всё обмякло.
О чём я всё время думаю, что в себе ношу, то и предстаёт перед глазами, то и слышится. Слышится то, чего раньше не слышал.
Фальшиво звучит. Хотя внутренне сопротивляюсь, полон неодобрения и осуждения, пытаюсь отгородиться непреодолимой стеной, но ведь не получаю заработанное.
Пора прекратить болтовню с самим собой. Пора понять, что происходит со всеми, произошло из-за меня. Кто-то когда-то крикнул, эхо от того вскрика беспределом отозвалось.
Был бы деревом, вдыхал бы азот и углекислый газ, вырабатывал бы кислород, тень в солнечный день отбрасывал бы: ни тебе денег не надо, ни уважения. Соси земельные соки да тянись к солнцу.
Почувствовал, как с боку будто кольнули взглядом – мол, притерпись, не играй бровями, не заставляй морщины на лбу ходить ходуном, не поджимай губы обиженной куриной гузкой.
Жду грома, но нет его. Гримаса раздражения, дёрнулся кадык, вместо молний непонятный извив мыслей, отчего даже усмехнулся.
В Сбербанке рублёвые вклады заморозили. Не валютные, а те, что по крохам собирались всю жизнь, гробовые. У нас гроб – это и гроб, и тот же дом, и дача, да и вообще все приобретения. Всё нас в гроб вгоняет. И нет гарантии, что снова «чубайсы» что-то не придумают. Не себе во вред, а чтобы за счёт «быдла» разрулить ситуацию.
«Рыжий, рыжий, конопатый убил бабушку лопатой…» Рыжий не одну бабушку убил.
Чего там, правильно: мы позволяем, они борзеют.
Те времена прошли, когда, сдавая объект, работяга мог заработать больше начальника управления. Хрена ли спрашивать каких-то благ, теперь конторские, перебирая бумажки, в разы больше получают, в разы больше сыплют претензии, в разы больше презирают.

                18

 Я не святой. Я многое не могу переварить. Я не закалён против ударов, которые исподтишка наносит жизнь. Я не готов глотать перестроечный яд. Я не могу, как говорится, «быть влюблённым без памяти». Почему, да потому что никак мне не впасть в состояние, когда всё просто и ясно. И рядом, и где-то в тридевятом царстве. Для этого, повторюсь, нужно быть абсолютно свободным. В глазах обывателя абсолютно свободный человек всегда не прав.
Кругом лишь одно недоверие, безответственность или механическое одобрение. А ведь движение стихии, бушующей в человеке, нельзя остановить. Хорошо, если кто-то, при желании, направит в менее опасное русло.
Никому нет дела до моих внутренних борений, до душевного смятения. Я знаю, что не получу награду за самолюбования. Мучиться без того, чтобы кто-то не оценил, как-то не сподручно. Может, для меня мука и заключает награду?
Не могу я остановить течение своих мыслей. Хорошо бы, поставил точку, и забыл. А как это можно забыть, понятия не имею. Как можно забывать? Ради чего? Чтобы снова вернуться на этот же круг, отыскивать ответы на вопросы, к тому же, сам ведь утверждаю, что они неразрешимые. Это несправедливо.
По-настоящему, не забывать нужно, а уяснить себе, что никто никому не нужен. Что себя любимого вполне хватает, что, каким бы человек ни был, он – целостный. И это всё отговорки про второе «Я». А раз так, то пробиться сквозь защитную оболочку невозможно. Даром ангела нужно обладать.
Ангел свободен от необходимой, однако непригодной и малодейственной морали.
Со мной ни разу не разговаривал ангел. Да, думаю, что есть у меня ангел, но вот какая штука, я ни разу не видел его. То ли он за спиной прячется, то ли не выходит из тени, то ли время не пришло мне предстать перед ним. Из-за этого и тревожно. Видно, он отрицает что-то, но позволяет мне иметь своё мнение.
Я не представляю, что может сказать нового про меня кто-то. Наверное, раз пять сам по себе прошёлся, заглянул во все дыры, каждую щель расковырял, перемучился, - нет ничего постыдного. А от боязни никак не отделаться, боюсь, сам не знаю, чего боюсь.
Боюсь, значит, вопрос ребром ставить нужно. Но ведь одни и те же вопросы задаются тысячи лет. Их нельзя не задавать, их будут задавать всегда. И ответов гораздо больше, чем можно подумать. У каждого свой ответ.
А вот интересно, взрослею я, меняются со временем слова, меняется оценочными словами весь мир вокруг, а что происходит с ангелами? Наверное, они живут вечно. Неужели они всё время в одном и том же обличье, переходят, по мере, по мере, от одного человека к другому? Если так, то напрокат мне мой ангел достался, что ли? От кого? Хорошо это или плохо? Есть ли у ангелов разделение на городских и деревенских? Городские ангелы, ясно, земли не касаются, деревенские попроще.
Но ведь должно быть и какое-то взаимное обогащение, научение, использование? Спесью человек надувается, когда пригляд за ним ослаблен, когда осчастливить он собой мир возомнил.
Не хочу ни с чем соглашаться. Да хоть сто раз пускай ангел подморгнёт, хоть тысячу – с панталыку меня он не собьёт.
Вот ведь дурь, стою среди возмущённых мужиков, крик и гнев в воздухе, а я думаю бог весть о чём. И как бы вижу два устремлённых на меня совершенно круглых глаза. Я не вижу того, кому эти глаза принадлежат, ни дыхания его не слышу, ни приятия или неприятия не ощущаю, спросить о чём-то он меня хочет, о чём – меня это не заботит. Мне и рот открывать не надо, он подноготную вытянет вслепую.
Не опасаюсь, что моё стыдное будет известно всем. Мужикам не до меня. Темнота и молчание раскрывают двери особого мира не для всех.
Зримо вижу, как раздувается пузырь, внутри которого мы стоим. Стоим, причём, каждый в своей соте. Ощущение нелепости происходящего овладело мной полностью. Раздувается пузырь не просто так, а, наполняясь отравленным злостью воздухом, становится почти материальным, готовым лопнуть от первого прикосновения. И мой выдыхаемый воздух тонкой струйкой, будто сигаретный дым, втягивается внутрь многих сот. Моя струйка, струйка от Зубова, от Рябова, от Смирнова. Пять струек, десять – все они телесную связь создают.
Глаза Елизаветы Михайловны утратили блеск, а голос – звонкость: он стал холодным, я в один миг загасил своё любопытство.
В пузыре сот не может быть. Смешался от этого предположения. И связей между сотами нет. В сотах все отделены от всех.
Интересно, а связь что-то значит или ничего она не значит? Для каждого из нас? У каждого что-то было, что-то есть. Чем-то все мы наполнились таким, которое отдать, отпустить надо, даже самую малость в себе не держать. Без этого новым не наполниться.
Ну, да, в старую оболочку напусти нового тумана, не ясно, чем всё кончится.
И почему-то небо начало бледнеть, день начал сереть. Холодком пахнуло. А мне стало жарко. Впору пот со лба вытирать. И в ушах зазвенело.
Не знаю, чего я хочу; да и хочу ли вообще чего-нибудь? Вроде, ропщем, а вроде, как безропотной толпой стоим, ждём суда. Над кем? Сто раз говорил и ещё повторю, что толком мужиков не знаю, проникнуть в их души не могу. У каждого из нас есть тот неведомый заповедный край, куда лучше не соваться. В пучину можно угодить.
Сто вопросов у меня. У кого спросить совета? То, что утром поднялось во мне, из того, что начал варить во сне, распробовать не получается. Крышку никак с котла не поднять.
С вечера, вроде бы, засыпал, прослушав новости, с полным пониманием, всё было ясно. Правители закладывают новости в котёл для нас согласно предписанию, давеча я это воспринимал, а что теперь?
Ничего будто не изменилось, но что-то стало иначе. От соприкосновения взглядами чувствуется холодок. Все витают мыслями далеко и открывают для себя что-то новое. Во взглядах опасность, но какая, различить из-за отдалённости не получается.
Время и надежды убиты. Глаза похожими стали на кругляшки монет. Хорошо бы вместо слёз из глаз рубли вымывались. Деньги затмили всё, лишили справедливости и милосердия. И механизм, похожий на трактор или дорожный каток, плющит, давит, размалывает в темени нас всех в месиво.
Я не из тех, кто будет ждать, пока в темени вспыхнет искра и осветит неведомое. Темень не искра осветит, а сноп искр, веер искр, веер возможностей. Мне веер не нужен, мне бы в отблеске одной искры выхватить строчки предзнаменования.
До вчерашнего вечера думал, что иду туда, куда хочу. Созданный воображением образ обладал плотью. Ну, и пусть, что в шею меня подталкивали, заставляли идти. Вот я и шёл, шёл за удачей, шёл к процветанию, шёл… Да я просто иду. Движение – жизнь.
С лица Елизаветы Михайловны исчезло выражение напряжённости.
Чистая радость только от жизни, от удовлетворения желаний, от свободы. Свобода в чём, - хочу – делаю, хочу – ничего не хочу. Пальцев на руках не хватит, загибая их, перечислить главные желания. Одно из таких желаний эротические безумства с Елизаветой Михайловной.
Странно, что в эту минуту я совершенно спокоен и совсем не думаю о том, что произойдёт через минуту. Но пока не наступила следующая минута, краем глаза смотрю на Елизавету Михайловну. Любуюсь ею. Мне кажется, что в ней всё необыкновенно: и голос какой-то особенный, и мягкие, плавные движения рук. Для меня она женщина без возраста. Стройная, изящная, зоркая как щука в омуте. Душа её, - никто не нашёл пристанище в её душе.
Словами прикрываюсь. Доверился словам. Конфетку в красивом фантике кручу в руках. Вот-вот разверну, вот-вот попробую на вкус. Как бы не так. Чего я стою как истукан? Живу ведь как надо, как сам того хотел.
Есть в нашей начальнице нечто такое, что сковывает, перед ней невозможно извиниться.
Голос недоверия – недоверия к людям, звучит всё сильнее. Для себя, по крайней мере, недоверие я выражаю с неизменной твёрдостью. Другим, чтобы понять меня, надо было бы пройти часть моего пути, отыскать лазейку в моё прошлое. Но это невозможно, потому что невозможно, разные дороги привели нас всех сюда, цели у нас разные, и способ достижения цели у каждого свой.
Кстати, что приводит совершенно непохожих людей в одно место? Что сближает их? В чём выгода?
Вряд ли в моей жизни когда-либо были такие минуты, чтобы я так сильно переживал о чём-то непонятном. А с чего тогда это проклятое волнение?
Внутри возникло ощущение, что я хочу сказать что-то, но для этого снова подтолкнуть кто-то меня должен. Тот, кто внутри меня, пускай, если хочет, говорит, я тоже послушаю, может, он станет переводчиком моих мыслей.
Немое вопрошание не просто так уловить. Глазницы окон домов месяцами смотрятся друг в друга, облака отражаются в луже, небо противопоставляет себя земле, - всё такое проделывается тихо и бесстрастно. Свет истинного зрения льётся или исходит издалека и сверху. И, по-моему, он должен быть холодным. Холодное дольше сохраняется. Девственный кусок плоти лет до двадцати живёт своей жизнью.
Какой стойкостью я бы ни обладал, рано или поздно мне придётся смириться, стать, как все. Или, что не приведи господь, стать хуже всех. Хорошо бы фамилию оценщика знать бы заранее.
Ангел, где мой ангел, почему он молчит?
Ноги хотели идти и идти, всё равно куда, а мысли упрямились. Где им пробраться по узкому проходу, когда в разные стороны топорщатся иглы и шипы непроизнесённых слов.
Что-то заиметь надо, чтобы отличаться, чтобы утешительные слова мне одному говорились. У нас к сирым и обездоленным людишкам только сочувствие. Заиметь бы не сто отличий, не горсть разных горестей, от которых одна только тревога, а что-то большое. Почему я не Иван-дурак? Почему он щуку поймал?
У щуки я бы многое вытребовал. И большое благо я бы с гордостью, для утешения всех остальных, понёс бы. Я не хочу с кем-то разделять горе. Пускай бы у всех всё хорошо было, а у меня – плохо. Со щукой у меня всё было бы ещё лучше!
Фома поперечный. Мир обступает всё теснее, а я думаю о всякой ерунде. Неужели особым светом утро высветило все явления, неужели сплетения переходов от отчаяния к тревоге, к наслаждению тревогой, убило доверчивость? Особо доверчивым никогда не был. Не враждебно окружение. Что-то нас объединяет, рождая взаимопонимание. Мрачность рассосалась, небо заголубело. Безнадёга отступать начала.
Живи, живи, как хочешь, дубина! Пробьёмся.
Что дубина – это точно.
Проявление чувств обычно вызывает насмешки.
Смутное предощущение, которое неминуемо заведёт в тупик и опутает сетью вины, набухает внутри. Никто в человеческую душу заглянуть не может. Я слепой, живу в темноте и хожу на ощупь. Ничего и никого не люблю.
Цыплёночек! Пониманием своим возгордился. Скорлупу пробил, на божий свет вылупился. Лепечу несусветное.
Поэтому чудится мне глаз, который следит и отмечает каждое моё движение, поэтому что-то подступает ко мне всё ближе и ближе. Поэтому ощущение бездны впереди заставляет ноздри трепетать.
Инстинкт настороже, он подсказывает, что-то окончательно ушло в прошлое, а будущее зыбко. Будущее – болото, только с виду красиво оно, а сделаешь шаг, - тут же закачается, запружинит, захлюпает кругом, тут же нога по колено уйдёт в мох. Тут же шибанёт в нос запахом гнили. Будущее неосязаемо и зловеще. Будущее – мох, нет оттуда звуков.
Несчастных в жизни куда больше, чем кажется. Мои мысли - мысли опорхшего воробья. Механический я человек.
Мне пока случай не представился, чтобы чем-то выделиться. Я пока не перебрал по кусочкам свою прожитую жизнь, в сознании не всплывают яркие картины тех или иных событий покаянного дня, в котором сознание переворот произвело бы. Не помню, жалкую телесную оболочку себя самого не в состоянии растянуть.
Нет, я не раздаривал себя за просто так, не воплощение я скорби и особой радости, не жил только для себя. Вот и выходит, что я – неоконченный набросок портрета, может, вначале писанный мастером, а потом испорченный подмастерьем. Расплывчатый силуэт, краски блёклые. Тревогой рисунок отдаёт.
Пятница – постный день. Тоска, конечно же, не будет расти постоянно. Суждено чему-то иному быть, оно произойдёт. Нет ничего в жизни случайного. Одно убаюкивает, другое напомнит о малости человека. Снова в голову пришло, что глупые поступки обычно самые искренние. Глупые – они какие?
Мысли двоякого рода сменяют друг друга в моей голове. Мне не по себе, что всё назойливо напоминает о реальности, о бесправии, о нищете. Из кармана тысячу не вытащу, чтобы этой тысячью заслониться от жизни.
День впереди, а будто бы мрак всё затягивает. Я, тем не менее, инстинктивно цепляюсь за этот глубинный мрак. Понимаю, что ни делай, нельзя выпустить мрак из рук, в нём страх, надежда, сама моя жизнь. Всё понятное и, совершенно, непонятное.
Непонятное не по правилам идёт. Непонятное – слабость. С этим никак не примириться. Что удивительно, все знают, все прикидываются незнающими и живут.
Как это правильно – незнающие знатоки, которых болезненное напряжение спасает от взрыва отчаяния! Может быть, не обговоренное словами наслаждение – наслаждение, что тебя унизили, заставляет удерживаться на плаву? Всякий хранит это как свою тайну. Моя тайна – страх. Что-то я совсем ослабел.
На лице не дрогнула ни единая жилочка. Одной половинкой глаза кошу на Елизавету Михайловну, другой половинкой глаза окружающий мир обозреваю.
Во взгляде Елизаветы Михайловны неподдельный упрёк и ещё что-то, что не слишком вязалось с моментом.
Получается, мне нужно искать свою сущность в ангеле? Буду я любить его, воображая себе некое существо, и он отплатит мне чистой любовью. И жизнь тогда будет совсем другой, отличной от моей.
Страх во мне сидит. Помню, как бабушка в грозу навешивала на розетки галоши, закрывала все форточки, задвигала заслонку у печной трубы, садилась в тёмный угол и молилась. Бабушка – старорежимная, она при царе родилась, она в церковно-приходской школе училась.
Я тоже боюсь грозы. Гроза только собирается, а мне хочется забиться в тёмный угол.
Слава Богу, сильных гроз в мае не бывает. Нет ещё жары, которая электризует воздух. В детстве, бывало, заслышим мы, пацаны, первый гром, так непременно через головы перекидываемся, загадываем желания. От вспышки молнии можно было за занавеской спрятаться
Хорошо бы и теперь спустить шторы, только ведь нет на улице возле меня окон. Это в доме, закрыв двери, занавесив окна, можно выдворить все страхи на улицу. В доме стены отгораживают или загораживают, или выгораживают только мне принадлежавшее пространство. Моё и моего ангела.
С какого ангела пример брать? Вон они стоят рядом со мной ангелы теперешней перестроечной жизни. С Зубова пример брать, с Рябова? Они, каждый, согласно своему ангелу, живут. Может, ангел Елизаветы Михайловны какой-то особый?
Усмехнулся про себя. Елизавету Михайловну за глаза мы звали Кузей. Сокращая фамилию – Кузлева. Кузя, - при звуке этого слова большой палец и указательный на руке сами собой потёрлись, что-то невесомое, воздушное, стрекозино-стройное, порхающее над цветками за этим словом чудится.
Снова поймал на себе её вроде как весёлый и уверенный взгляд. Отчего-то она слегка отступила назад. В натуре, при дневном свете, Кузя – женщина с приземлёнными интересами. Кажется, попал в точку.
Торжество мысли возникло о том, что хоть в чём-то убедил себя. Всё в порядке, всё остаётся по-прежнему. Если хочешь сказать что-то важное, не торопись. Чьи слова?
Молчание, как мост, пролегает между людьми.
Какими бы ни были интересы женщины, всё одно они полны неясности. Вид женщины делают, что мужская манера высказываться не до конца, их раздражает. Привязанность и отчуждённость – палка о двух концах.
Тем не менее, Елизавета Михайловна выслушивает в настоящую минуту наши соображения, которые мне кажутся, по крайней мере, убедительными.

                19

Зубов рождён, чтобы командовать.  В характере это у него. Спеси в нём много. По спеси — генерал!. Это мизерная, а власть.
Больше жизни своей любят такие люди почёт, чтобы преклонялись перед ним, льстили им. Такой человек, коль не достиг власти, в семье измывается над женой. Крутая жена попалась, как у него, собаку завёл. Тешит скудную душонку, самолюбие, на командах, типа: Рекс ко мне!
Не только мысли двоякого рода, троякого, пятирякого рода сменяли друг друга у меня в в голове. Не по себе было окунуться в реальность мира, в жизнь вообще, где заслониться было нечем. И никакого удовольствия принимать участие в суете сует, тоже не было.
Мир вёл себя не по правилам. И у такого мира не могло быть правильного ангела, который правильней самого правильного.
Попал в точку. Торжество при мысли, что, кажется, убедил себя, что всё в порядке.
Мысль, правда, одна не исчезала, как часто говорится о том о сём, ничего всерьёз не имея в виду. Слова скользят мимо, слова сеют тревогу, слова застают врасплох, дурацкими намёками требуют, чтобы их считали глубокомысленными. Бабушка, наверное, об этом сказала, не помню когда: «Ничего вперёд не укладывай, всё у судьбы без тебя уложено».
Желание одно, найти способ, каким бы путём отгородиться от проблем. Для этого есть одно средство - чувствовать себя чужим среди всех. Некая бездушная машина перемалывает всё, чтобы сделать пригодными для непростого времени. И такая машина называется – мясорубка!
Недоговоренные слова всегда становятся притягательными. От них в горле пересыхает.
Мне показалось, что Елизавета Михайловна окинула меня равнодушным ироническим взглядом, как будто пристыдила за глупые мысли. Как-то странно сузила глаза.
Ангел, ангел, ангел…Первым побуждением, когда оказываешься посвящённым в нечто большее, чем то, на что рассчитывал, является желание скрыться. Нет, это то безразличное чувство, которое час назад возникло, а то, теперешнее, от которого перехватило дыхание. Это какое-то пьянящее головокружение, чуть ли не сладостное чувство, способное оторвать от земли.
Связь порвалась. Что-то ушло в прошлое. Внутри росла пустота. Обременять себя мыслями не хочется. Что в эту минуту произошло, об этом отчёт дам потом. Понятно, все всё знают, но когда откроется всё по-настоящему, то не придётся ли открещиваться от излишних знаний, не обольюсь ли слезами? Не хочу обобщать. И делить не хочу, и множить.
Сейчас бы уединиться с Елизаветой Михайловной, и трава не расти, перевернись весь мир, мне было бы всё равно.
Ангел чистой красоты – женщина. Выходит, довериться надо женщине.
В безоблачном небе потускнело солнце, почти серый мрак вот-вот упадёт на землю, в промеркнувшей дали зашевелились косматые тени. Стало тревожно на душе.
Всё как бы стихло. Боязливо всхрапнул Смирнов.
Морок у нас на стройплощадке. Обязательно что-то должно случиться.
- Дорого — да мило, дёшево — да гнило,- ни к селу, ни к городу проговорил кто-то.
Время какое-то особое. То чувствовал всё время привязь, не настоящую, из проволоки там или троса, а как бы эфемерную, которая в сто раз крепче, но со способностью со временем делаться тоньше, прозрачнее, легче, что ли.
Чувство такое, будто иду по болотным кочкам. Вот-вот провалюсь в трясину. Вот-вот предам кого-то, кто мне доверился. Никак мне своим чутьём не решить загадку охлаждающегося мира.
Парадокс в чём, меня сегодня разбудила резкая боль, показалось, что, просыпаясь, даже вскрикнул. Рывок, какое-то мгновение спустя, что-то из меня ушло. Привязь, что ли, оборвалась? Ощущение схожее с чувством, когда больной зуб тащат: сначала волна невыносимой боли, потом резкое облегчение. И я как бы самозабвенно погрузился в то, что создало новое переживание. И в кипении противоречий и переживаний надо было хоть отчасти навести порядок.
В стране нет порядка, а внутри меня порядок должен быть. Как бы не так. Что впереди, - не знаю, угадать не в силах. Удача и беззаботность, кажется, покинули навсегда. Притворство, которое ношу как маску, которое доставляло удовольствие, обернулось против меня.
Перескоки мысли порой удивительны. Оценку происходящего непонятно для чего делаю. Но ведь переоценки ценностей происходят в любое время. Что я хочу переоценить? Не ревную ведь? Когда ревнуешь, то ставишь себя на место того, к кому ревнуешь.
Хотя, лукаво такое утверждение. Я всё время надеюсь на что-то большее. Всё ведь в человеке заключено. Как бы переживаю момент, который требует предельной честности.
Если не можешь влюбиться, значит, не достоин любви. Не понять, что вошло в меня? Митингуем из-за отсутствия денег, а меня на любовь повернуло.
В чёрное время живу. Солнце над страной не восходит. Вернее, под тёмным пятном как бы другого солнца находимся. Чувствуют ли это люди рядом со мной? Чувствуют ли они нечто подобное…то, что я чувствую…что должно случиться.
Мир стал тёмным. Тьма наступила. Просвет не виден. Темнота не может связать разных людей, всех нас воедино. Связать не может, но укрыть кого-то от глаз для темноты не проблема. Часто слышу, что только вера может объединить людей, сделать их добрее. Мне ли о вере задумываться?
Вера! В каждую минуту своя вера. Даётся она или привносится? Свою веру приходится делить с кем-то ещё – с другим? В этом-то и состоит величие наличия тайны, что в ней участвуют двое. Хорошо, если двое.
Неизвестность хуже всего. Всё действует так, если б на голову что-то свалилось с неба. Неизвестность предполагает быть предельно откровенным. Она выворачивает, как выворачиваются карманы — наизнанку.
Губы никак не пропускают через себя слово «мы».
Странную минуту переживаю. Минуту воплощения покоя и надежды, всего того, в чём не было места страху и растерянности.
Ох, уж это пресловутое – мы! Сочетание не сочетаемых двух звуков, между которыми таинственная связь существует.
В своих рассуждениях загоняю себя в Микешево болото, откуда нет ходу назад. Под ногами пружинит, останавливаться нельзя. Начинаю топтаться на одном месте, как сразу проседает мох.
Не может такого быть, чтобы Господь только и думал, как бы насолить простому человеку.
Не к месту Господа вспомнил.
Думаю и произношу про себя слова медленно, как робот из мультфильмов, будто не слова произношу, а мешки на стеллажи укладываю. Ровненько, подтыкаю углы.
Кратковременные вспышки света, они только сгущают мрак. Бог знает, куда стремятся мысли, кто ими выстреливает, если разобраться, то об этом никто не знает. Мысль такая штука, она концентрирует знание одного направления, противостоит душе, которая смягчает устремлённость.
Случается минута счастливой доверчивости, именно на протяжении шестидесяти секунд вслед за скольжением секундной стрелки крепнет уверенность, что в мире существует порядок. Смешно так думать, если бы не было так грустно.
От забот можно избавиться, если стать выше их. Как такое проделать, - не знаю. Лучше всего послать гонца в магазин.
Постоянный шум. Вроде бы к нему привык, не замечаю, всё слилось в не имеющих определения звуках. Тем не менее, воздух безмолвен, земля молчит, а шум не умолкает ни на минутку.
Шум – это страх, а страх сопровождает человека всю жизнь. Правда, есть надежда обмануть кого-то. За надеждой обмануть следуют возможности, появляется желание уклониться от обвинений. Чтобы сохранить присутствие. А затем, его величество случай перемежающейся вины, овладевает полностью. И пространство начинает перемещаться. И снова возникает беспокойство, и снова мотив вины подступает. И каким ни будь законным положение, необходимость диктует своё.
Вчера как сегодня, сегодня как завтра — а дальше неизвестно. Необходимость неловкое слово. Оно отпускает натянутые вожжи внутри.
Жизнь – это, конечно, и круг. Меня, не спрашивая, поставили на него. Круг - это сон наяву, в котором я переживаю снова и снова каждый прожитый день. Пережитый день сцепляется с наступившим днём. Вроде, всё как бы целое, но что-то не так, всё норовит соскользнуть жизнь с круга. Центробежная сила отбрасывает в сторону неудачника. Скрутит и как какую-то мокрую тряпку отбросит в сторону.
Если всё не беспричинно, я согласен терпеть многое.
Нет, а как вот, если каждый из нас по отдельности не знает, что происходит в самом себе — как все мы можем сообща понять, что происходит в ком-то?
Сознаю и всё-таки ничего не делаю для того, чтобы предупредить последствия. Впереди разоблачение, падение в пропасть, потеря самого себя. Каждый ведь когда никогда предстанет перед судьёй судеб. Из-за этого я  ищу способ быстрого разоблачения, оттягивая этим наслаждение унижения.
А как же раньше? Я ведь раньше думал, что все дни более или менее пригодны для жизни. Выходит, некоторые отрезки времени остаются как бы не прожитыми, непонятыми?
Открыл истину!.. Истина всегда где-то вне...
Что, в результате неудачник получает слёзы? Кто-то выплакивает их в одиночестве, у кого-то они запекутся внутри. Кто-то их наспех глотает, внутри соль отлагается. Соль колет глаза, комом горло купорит. Плеваться сухой горечью соли хочется.
О, кто бы затронул только, прикоснулся, перечить бы стал,- тут уж я покажу себя во всей красе.
Бить буду, что ли?
Так тень, сколько ни дубась её, она не вскрикнет.
Может, задравши хвост, после побоев, чья-то тень и пронесётся на край света, за которым ничего нет, а, может, что-то и есть, за тем краем. Не побывав там, не расскажу.
В голове приходится по отдельности держать и начало жизни, и середину, и предвидеть конец, скрытый шторой непознанного. А всё ведь это бессмысленное беспокойство. Стоит отдёрнуть штору, как возникнет ощущение света.
Свет – это подобие улыбки, это успокоение, успокоение заставляет шире раскрыть глаза. Слышу щелчок предохранительной защёлки. Наконец-то в моё узилище врывается свежий воздух. Глотать надо его, пока не перекрыли клапан.
Как-то моя жизнь и моё представление воедино не связываются, не умещаются во мне. Торчат концы. В трудную минуту на карту надо ставить всё. Не могу поставить на карту всё, так как не знаю, что это «всё» в себя вмещает.
Стою на месте, как бы прильнув к запотевшему от страха стеклу. Всё проплывает мимо: бытовки, три этажа недостроенного дома, башенный кран, машина. Хлопают створки ворот. Судьба играет на понижение.
Могу обещания выполнить, могу обещания нарушить. Но ведь это не означает, что я всё время проигрываю или меня обходят на поворотах, или худодырый я,- в карманах ничего не водится. Дырки стараюсь паутиной ниток затянуть. Паук я.
Паук постоянно ткёт свою бесконечную паутину. Вечный труженик паук понуждает обратить к себе все свои устремления.
Время притормозило. Удивительна смена ритма. Инстинкт во мне говорит или что-то, что относится к провидению? Неужели улавливаю неуловимую связь, глубоко запрятанную, настолько тайную, что до сих пор не осознал в полной мере связь её с тем, что происходит сейчас вокруг меня?
Подчас желания и принимаемые решения никак не связываются с упоительными и порой стыдными минутами,  разве не стремился я быть одиноким, быть тем, кого никто не знает и не понимает?
Мели Емеля… придёт женщина и всё поставит на свои места.
Что-то там про круг думал. Так вот, я не принадлежу ни к какому кругу: ни к кругу взрослых, ни к кругу детей, ни к кругу особо отмеченных, ни к кругу изгоев. Это вовсе не пустяки, это принцип. Всматриваюсь во что-то перед собой, встряхнулся.
Всё вокруг непохоже на созданную моим воображением картину мира. Воображаемый мир,- к нему я испытываю прилив особой любви, готов его защищать, для него я могу найти тысячу слов. И своих, и заимствованных у кого-то. Жаль только, что следов воображаемого мира вокруг меня нет.
Реальность в сто раз хуже. Хотя, в каждом реальном мире таится ещё другой особый мир, в котором «мы» сплетаемся в странном единстве, неповторимом для тех, кого характеризуем как «они».
И «мы» и «они» идём в одном направлении, в какой-то момент оказываемся лицом к лицу, нет различия между нами. И одного роста мы, и смотрим прямо в глаза друг другу. Что вот останавливает, что заставляет пристальнее всмотреться, что рождает в теле такую слабость, точно тело, как свечка, начинает оплывать и таять?
Настроение надо оставлять дома.
Ощущение, что кто-то вонзил в меня кинжал и провернул остриё, каждая клеточка тела живёт своей болью, боль завладела всем существом.  Само собой ощущение боли исчезает незаметно, одномоментно растворяется, может, кто-то, не заботясь о последствиях, отгребает моё себе и уносит? Хорошо, если на пользу, а если во вред? Подержит-подержит, да и выбросит за ненадобностью. А мне, того унесённого, как раз и хватать не будет.
Может, я тем унесённым расплатиться должен был? Накопил должок, а теперь…а нечего рассчитывать на подарки судьбы.
Важная минута упущена. Повеяло холодом. Вот когда по-настоящему почувствовал себя одиноким и беспомощным. Рвануться бы, оборвать все привязи, избавиться от жалости к самому себе. Конечно же, дурман только недоумение может вызвать. Дурман, когда никогда, рассеется. Заснуть бы. Хороший сон всегда лучше неопределённой действительности. Жаль, что не во сне живу.
День хмур, рассчитывать не на что.
То-то и оно! Начинать надо с того, что людей, которые всем довольны, немного. Которые что-то стоят, которые могут со мной поделиться, таких людей ещё меньше. Количественно, сто или тысяча, или десяток всего попадется их на пути,- это как считать, как смотреть, на что надеяться. Вот это и понуждает обратиться к себе. Всё-таки глупо возноситься над всеми.
Инстинктивно чувствую присутствие кого-то. Кто-то долгим пристальным взглядом смотрит.
Снова поймал на себе взгляд Елизаветы Михайловны. Снова она смерила меня. Снова этот оценивающий взгляд с головы до ног. Она всё время знает, что я сочувствую ей, она даже не утруждает себя притворством.
Притворство – тайна, которая связывает двоих. Трепет этой тайны рождает ощущение не только непобедимости, но и взрыва. Ни разу нижняя губа Елизаветы Михайловны даже случайно брезгливо не сложилась. А я всё никак не могу акклиматизироваться, хотя должен. Это же хорошо чувствовать себя своим среди всех. Ни малейшего желания вступить в спор.
Я бы сейчас пошёл домой. Краем глаза заметил, как Зубов посмотрел на меня. И Смирнов подтолкнул в плечо. Разбудить, наверное, хотят. Ощутил на лице волну тёплого воздуха.
Каждая минута начинена взрывчаткой. Что-то кем-то задумалось. Раз задумалось, то придётся брать и сглотать то, что возьму. Жаль, что мне не пятнадцать лет, жаль, что перестал ощущать собственную значительность и растерял способность вызывать восхищение. Мне бы как можно меньше внимания к себе привлекать.
Моё дело — наблюдать, дело кого-то — мочь. Не знает тот. Кто думает, что он что-то знает.
В глазах Елизаветы Михайловны блеснуло что-то непонятное мне, от чего лицо на миг стало серьёзным.
Охватило чувство, что Елизавета Михайловна одинока и беспомощна, что и я чужой среди всех. Какая сила отвращает, уводит в сторону? Чужд неведенью, что сам принял какое-то решение, о котором, заикнись, оно приведёт всех в ужас. Выскажи сейчас я слова сочувствия начальнице, да меня потом мужики с грязью смешают.
Что ни говори, а утро перешло в день, в котором я новой личностью себя чувствую. Буйно расцветает смятение. Попался в расставленные сети. Всё стало казаться ошибкой. Нечего выведывать правду, нечего сводить на нет то, что не поддаётся осмыслению.
Мир прекрасен. Сейчас время оптимистов. Таким как я должны откачать желчь. Если не откачивать, то ткнуть носом в изобилие всего в магазинах. Золотой век изобилия наступил.
Кто кому в смутное время нужен? Это только я хочу, чтобы все пришли в ужас относительно меня. Всех же, и меня в том числе, волнует, когда отдадут задолженность по зарплате.
Почувствовал мгновенное разочарование. Поразительно, в мыслях, нацеленных в даль, я больше похож на себя, чем когда с теми же мыслями разглядываю то, что происходит вблизи.
Сам я разный, как разно ощущение на противоположных сторонах перрона станции, два совершенно несхожих места-ощущения: с одной стороны я куда-то отъезжаю – одно наполнение меня, на другую сторону откуда-то прибываю – другим я переполнен, смотря по обстоятельствам. И прибывающую персону встречают с оркестром, и отъезжающему «Прощание славянки» гремит вслед.
Кто не имеет замков на сердце, тому несут всё подряд. Они разностью переполнены.
Так и все остальные люди – тоже разные. Тоже у них сторон не по одной.
Мысли отличаются той особенностью, что они приходят и мгновенно исчезают. А раз исчезают, значит, их и не было. А почему ощущение от них остаётся? Почему это ужасное самоистязание?
Просто надо всё делать вовремя. Вовремя отойти от окна, вовремя вставить слово, вовремя почувствовать приближающиеся перемены. Вовремя почувствовать, что ничего не произойдёт. Интуицию слушать надо.
Интерес к нашему спору падает. Уровень не тот. Перед начальником участка распинаться бесполезно. И она не свободна, и мы все в обязательствах.
Неужели мои глаза стали зрячими? Неужели я слышу голос, а не слова?
Недоумеваю от двойственности. Вроде бы мне доступна свобода, а вроде бы я как бы ею и пренебрегаю.
Душа моя всегда рвалась к свободе. По-настоящему свободен только бомж, у которого ни кола ни двора. Нашёл чему завидовать. А ведь, правда, все мы – бомжи, роемся в старье, в прошлом, в помойке прошлого.
Солнце облака распихало, вышло. Не спрашивая, оно проникает везде. Ослепительно оно. Оно пропитывает светом и согревает. В лучах его колеблются пылинки. Законы, по которым происходит колебания пылинок, сродни законам человеческого шатания. Вместе, порознь, вокруг чего-то. Сливаясь, сталкиваясь. Каждая пылинка, вокруг своего луча, каждый человек – согласно своему предписанию.
Остро и сладко пахло смолой от свежераспиленных досок на опалубку.
Минута лишена всякого смысла. Ни я, ни мужики, ни Елизавета Михайловна больше не реальные существа. Нет у минуты развития и продолжения. Она фальшивая. Она остановлена. Фальшь не входит ни в чьи планы. Минута была просто минутой, к которой каждый из нас стремился. Эта была минута, в которую дар угадывать то, в чём сам себе не признаёшься, наиболее проявляется.
От чьего лица из меня сыплются измышления? Можно сказать, что я прогрессивно мыслю? Мне лично наплевать, как назвать то, что во мне временами поднимается, мне бы с дороги не сверзиться.
Человеческая дорога длинная-длинная, и не прямая она. Дорога без конца петляет, и ухабов на ней полно, и перекрёстков, и ответвлений. И сквозь открытое напрогляд пространство она проходит, и в лесную темноту ныряет, в которой и не разглядеть, что там копошится в корнях деревьев, что за привидения сидят на ветках, что за шорохи, что за скрежет, что за плачи обочь дороги из зарослей доносятся.
Я не хочу сворачивать ни на какие ответвления. Не нужно мне боковых троп. К свету, к свету дорога должна вести. Если бы так. Какой свет в могиле?
Взгляд стал напряжённым. Выражение лица решительным и твёрдым.
Для чего человек приходит на свет? А, наверное, чтобы увидеть то, что ему предназначено. Увидеть и найти другого человека, для которого он рождён. Тот рождён для тебя, ты – для него. Для этого меряется дорога, для этого она спрямляется. Для этого светит солнце, для этого поют птицы.
Облака на небе, озёра и реки, цветы – всё для этого. Всё это бесценно. Всё даруется для воспоминания. Реальность не имеет цены. Не всякий признается в этом.
Беззаботность очень скоро тускнеет, чужеет, ненастоящей делается. Беззаботность человек получает из чужих рук, из вторых или третьих, не переживая настоящую страсть. Страсть без впечатлений беззаботности не может быть.
Пытаюсь что-то понять. Непонятое отодвигаю « на потом», в сторону. Пока руки не дошли, не дорос, нечего и серьёзность показывать. Как-то нечестно в толпе быть озабоченным своим. Своё высасывает всю энергию, которая в это непростое время должна подогревать только протест.
Слишком долго просидел, забившись в своей норе. Как бы скользнул во времени назад. Мужчине, чтобы чувствовать себя уверенным, пространство для манёвра нужно, в котором можно было бы развернуться.

                20

Кузя, начальница наша – Человек! Говоря так, Зубов всегда поднимал кверху палец. Конечно, как и всякая женщина, которую стоит вывести из себя, становится она той ещё, хвост прищемить может. Так и не надо распускать хвост, подобно павлину.
Елизавета Михайловна не  благоволит к выпивохам, прогульщиков песочит во все дыры, но даёт возможность и отрезветь, и осознать, только потом ставит на счётчик. Не конь в юбке, властная, но справедливая. Не самодур. Не заставляет писать заявление на увольнение без даты, как практиковалось на других участках, чтобы в любой момент козырнуть этой бумажкой. Не было у Елизаветы Михайловны такой подлой бухгалтерии.
Не было у неё и ненависти к мужчинам, не то, что как у некоторых разведённых женщин из нашей конторы, прозевавших собственную жизнь, ходивших постоянно с кислыми мордами. Чего-чего, но кастрировать никого Елизавета Михайловна не собиралась. Это отизница, при осмотре логова Смирнова, заявила однажды, что она бы позволяла появляться на свет только девочкам.
И что удивительно, с таким злобным напором отизница это сказала, так высокомерно задрала подбородок, так сжала губы, что после её слов ёжиться пришлось, изморозь на стеклах выступила. Температура градуса на три опустилась. А жест её, величественный, благородно-снисходительный, приподнятая открытая ладонь,- всё дышало презрением.
Трудно сказать, чего отизницу приплёл, чего соврал, что температура упала, чего, вообще, кидаюсь этими словами. Нет у меня затаённой злости. Ухожу в себя, чтобы не стыдно было жить.
Я чувствовал, что мой внутренний мир затуманивался. Неожиданно и ниоткуда появлялось нечто, оно тянуло ко мне руки с отравой.
На злых губах улыбка надолго не задерживается,- это точно подмечено.
Меня затягивает в сеть размышлений. Сеть оплетает всё туже и туже. Ячейки делаются меньше, того и гляди, жёсткий брезент накроет с головой. Одно хорошо, что под брезентом будет мир, который принадлежать будет только мне. Туда могу кого-то впустить, могу не впускать.
Не соображу, что за мысли грызут меня в это утро. Пасусь около одного и того же, словно привязали меня на кол. Одна мысль сменяет другую. Смутное мелькало в мозгу, пытался сосредоточиться,- не тут-то было. В присутствии мыслей откровения всё остальное теряет значение. Значение в чём,- так, наверное, пользы хочу принести больше в единицу времени.
Почему-то подумалось, что люди не в состоянии находиться поодиночке, сбиваются в толпу, создавая перенапряжение. А в толпе утрачивается способность ориентироваться во времени и пространстве, нет опоры, нет соображения, хотя, как сказать, дикий плющ  нетерпения опутывает и сцепляет без видимой помощи ни с чьей стороны. И никакое дуновение сквознячка не освободит оплетённый мозг от зла.
Плющ сцепляет! И не только плющ. Как-то попали с женой под ливень, ослеплённые вспышками молний. Как мы бежали, разрывая звенящий, шуршащий, льющий поток воды. Раскаты грома заставляли приседать. А влетели опрометью в раскрытую дверь подъезда, так же опрометью, молча, без восклицаний, прильнули друг к другу. Сцепились, слились нерасторжимо. Жена поцеловала меня в мокрые глаза, закрывая своей тенью от вспышек молний. Она, наверное, Предчувствовала моё теперешнее состояние.
Где-то внутри себя, в тайниках своей души, куда до сих пор не заглядывал, я начал постигать закон вечной жизни: надо уметь жертвовать. Надо уметь ждать дальнейших событий, которые внесут определённость. Вот и охватывает что-то вроде радостного возбуждения, как же, столкнулся с неразгаданной загадкой. Хорошо, что умею скрывать свои чувства за невозмутимым выражением лица. Они ждут своего часа.
Кто-то продолжает смотреть на меня в упор. Я его не вижу, но чувствую. Узкие губы вдруг у этого «кто-то» ожили,- пахнуло ветерком, выдохнул он на меня порцию воздуха. Может, так человек получает задние мысли, без любезности, с приязнью или без оной, получает то, что прячется под личиной равнодушия.
Жить, значит, иметь возможность дышать и смотреть. Каждому позволено дышать столько, сколько нужно. У каждого есть способность замечать, когда ты здесь и не замечать, когда тебя нет. И что? На все случаи слов не напасёшься. Меня отговорками не накормить. Я могу постоянно притворяться.
А тот, кто не притворяется? Есть же такой. Он-то чем отличается? Такой, скорее всего – неудачник.
Я пытаюсь из себя что-то строить. Посмеиваюсь над собой и воображаю. Покуда это удаётся. Умения хватает. Не бросается в глаза моя двойная жизнь. Без видимых срывов жизнь идёт. Перепадами настроения не озабочен. Как же не озабочен, если обида во мне живёт, что не воздалось мне по заслугам, что и имел хорошего,  — того лишился.
От перепадов настроения разлад и срывы. За что борешься, на то и напорешься. Именно в такие минуты разлад доброту и понимание меняет на злость и подавленность.
Выбор, не дай бог, чтобы каждый день выбор стоял. Окончательно тогда запутаешься. Желание возникнет, рвать всё в клочья: и одно захочется, и другое.
Так и живу: туда метнусь, здесь ухватить что-то хочу. Одно решение сменяется другим. А результат – вид деятельности, пшик, никакой.
Всё правильное — справедливо? С этим поспорить можно. Когда не получаешь то, что ждёшь, получаешь то, о чём и не думал.
Поднял глаза кверху. По небу плывут резко очерченные облака. Облака, похоже, не знают своей цели. То ли они предназначены для того, чтобы скрывать солнце, то ли они предвестники плохой погоды. Носит их бездумно то туда, то сюда. Может, они скопище человеческих мыслей? Новый поворот.
Хочется пристально всмотреться в облака, но, что и остаётся, так покрутить носом, словно собака ищейка, которая среди десятков запахов уловила свой запах, секунда и она, готовая взять след, замерла перед броском. Что там наблюдать за облаками, их в эту минуту миллионы людей рассматривают. А хотя бы у десятка людей возникли такие же мысли, как у меня? Наверняка, нет.
Кружение мыслей мешает слушать, что говорят вокруг. Никак не совместить одно с другим.
Ох, уж это желание знать, что происходит в жизнях других людей, ох, уж эта готовность без приглашения проникнуть внутрь.
Следуя молве, а народ относит меня к цепкому наблюдателю, мне бы вечным жидом стать. Тем не менее, к народной молве глух, отношения к наговорам и сплетням не имею. Сам по себе я, но не хотел бы видеть исчезновение всех своих близких. Вечный жид – это не по мне. Всё-таки интересно, никого я не упускаю из поля зрения? Получается, сам за своим отражением наблюдаю в щелку.
Намеренно это получается или по чьей-то прихоти,- это не несёт никому несчастья. Я не могу осуждать людей. Я хочу вырваться из враждебной атмосферы непонимания, ради себя хочу. Тут не только разум надо задействовать, но и сердце. Уехать куда-то нужно.
По закону природы нас всех не должно быть здесь. Мы закон нарушили, вот и наказаны.
Мысль – ей всё равно, веса в ней нет, она как репей, как пиявка, виснет и высасывает мозг. Высасывает запретное, отыскивает нечто. Мука это – слышать под пеленой слов чужое жужжание, оно собой навязывает и подменяет  смысл, отличный от моего.
Разве не удивительно, что внешний облик не соответствует внутренней жизни. Я не красавец, не атлетического сложения. Обыкновенный. Нутро, непонятно чем, забучено. Что, разные камни использовались в кладке?
Вздумай я заменить, вздумай вытащить из кладки своего фундамента первоначальный камень, ну, показался он негодным, не нарушится ли устойчивое равновесие, не смутится ли покой, не рухнет ли башня превосходства над другими? Превосходства никакого нет.
Спокойно, спокойно, подумал я. Не искушай судьбу, ничем себя не выдавай, не хочу же я, чтобы все догадались о моей двойственности? Почему я чувствую себя виноватым? Пришлось передёрнуть плечами.
Снова уловил на себе взгляд. В тех глазах всколыхнулся испуг. Наверное, двойственность выпирает из меня. Шило в мешке не утаишь. Инстинкт или интуиция громоздят догадку на догадку, вносят смуту своими предположениями.
Не знаю, с кем у меня узы родства, светлые они или тёмные, они ли потребность самоутвердиться диктуют. Не спиной друг к другу стоим, все мы стоим против друг друга. Всех нас тяготит неопределённость. Все мы притворяемся. Даже когда орём друг на друга.
Может, это и не притворство? Это способность чувствовать беду или несчастье через время и расстояние.
Откуда-то всплывает что-то тяжёлое, не ужасное, а  то, что сдержать никаких сил не хватит. А оно всплывает наверх. Умозаключение вызвало дрожь в пальцах. Ищейка, взявшая след несколько минут назад, схватила жертву. Непреодолимо желание повиноваться. Я бы сейчас, как сорвавшийся с цепи пёс, оскалился и вцепился бы в плоть женщины. Скорее бы не вцепился, а подсунулся под руку.
Если я избегаю говорить о своей цели в жизни, так это, возможно, потому, что ясной цели у меня нет. Есть догадки.
Сигнал нужен, знак, единственный приказ. Казалось бы, решётка разделяет: женщина по ту сторону, я – по эту. Мы крадёмся вдоль этой решётки, перебираем руками прутья. Не смотрим друг на друга, но любую заминку улавливаем. Ни разу наши ладони не соприкоснулись.
Вожделённо дрожат пальцы. Невольно проследил за взглядом; казалось, и начало, и конец, неизвестного, пока мало определённого связываются воедино. Слабое удивление отступило. Но что-то поднимается и поднимается вверх. Я почти добираюсь до верхушки горы, но вдруг почувствовал: нет, не успею. Не загнать это вглубь. Ни тени разочарования. Кто-то сказал: «Сегодня тебе будет везти во всём!» Сказали или послышалось?
Победоносный дух мало-помалу овладевал мной и какая-то ребячливость. Плевать, не последний кусок хлеба доедаю, в холодильнике кусок масла лежит. Внутреннего жира на рёбрах накопил. Дней тридцать без еды протяну. К тому времени, глядишь, что-то изменится. Как все, так и я.
Я-то прекрасно понимаю, что мир, в котором живу, полон обмана, он - всего лишь псевдосуществование, которое во сне становится подлинной жизнью. День торопить надо к вечеру. Вечер открывает дверь в то состояние, когда новое видится новым впечатлением, когда запретное ни от кого скрывать не надо.
Эмоции затуманивали моё чувство реальности и новизны. В мужиках узнаю себя. Поэтому взгляд стал отчуждённым, цепким и оценивающим, почти ненавидящим.
Молчу, ужасно всё это, всё об одном и об одном. Мир сжался до пределов стройплощадки. Даже не до всего пространства, огороженного забором, а лишь небольшой части перед бытовками. Всё остальное исчезло, растворилось, вывалилось в пустоту. Не только пространство сжалось, но и сама жизнь сжалась в несколько минут. Вот и приходится угадывать необходимейшую цель.
Не понимаю, откуда эта способность угадывать. Не спрашиваю, не выпытываю, а через намёки угадываю.
У меня такое чувство, будто мне зажали пальцем мою артерию, а потом отпустили.
То-то и оно. Мой мир ничего общего не имеет ни с чьим миром, он в это утро стал совершенно не похожим на всё, что известно остальным.
Стою молча. Ни один волосок не шелохнулся, ни одна пылинка не села на меня.
Наверное, дорога «туда», по которой человеку прошагать надо, узкая-узкая. По ней сможет пройти или протиснуться только один человек. Хочешь с кем-то путь пройти, неси на себе другого человека, или тот пускай тебя несёт. Охранник строго следит, он не допустит нахождения рядом никого.
Смотрю как бы сквозь. Все неприятности временные, и, одолев их, я непременно приду к пониманию. Взгляд ни во что не упирается. Мне хочется, чтобы каким-то хитроумно-невероятным способом всё вокруг исчезло: стройка, мужики, проблемы. Идиотский мир, который потрошит нас всех, переменился бы.
Увы и ах, мысленно реку не заставить течь вспять. Не возвращаются высохшие реки в русла свои. И каждый новый день не повторяет вчерашнего.
Озноб какой-то возник. То ли от долгого стояния, то ли от не выговоренных слов. Даже зубы взглязгнули.
Случайные прикосновения, конечно же, угрожают целостности. Внешняя оболочка, защищающая от разных поползновений, колышется и сжимается. Прозевал жизнь. Как это? На чём она уехала? Что, только проводил взглядом? Ага, схватили сзади и не подпускали, так крепко держали, что внутри всё источилось.
Хорошо оставаться в своих четырёх стенах. Так лучше сохраняешься.
Похоже, я перестал понимать шутки, так же, как не понимают их животные.
Но ведь хочется запрыгнуть в последний вагон последнего поезда. Запрыгнуть, чтобы ощутить своё превосходство, позволить быть снисходительным, пойти на уступки. Это разом возвышает, это переводит в новый мир.
Нет у меня бессильного гнева против всех, никого не хочу убивать. Соблазны,- а куда от них деться, если они и допекли, то не настолько, чтобы лишаться головы.
На зыбкую почву догадок не хочу ступать. Если о чём-то догадываюсь, то никому в этом не признаюсь.
Я соглашусь со всем, какой бы оборот не принял разговор. Но разговор-то меня не касается. Пора очнуться.
И дураку ясно, что человек – чёрное пятно на белом фоне. Он таким и останется, пока время не размоет контуры, пока не начнётся процесс забывания. Когда почти забыт, то тебя будто и не было на свете.
Две силы во мне, три, пять – каждая предаёт каждую. И я по очереди примериваюсь то к одной, то к другой, всё время, держа в голове третью. Инстинкт выжить силён.
Краем глаза не упускаю лицо Елизаветы Михайловны. Сначала женщина была в замешательстве. Потом замешательство стало исчезать, исчезло. Благожелательность какое-то время была. Теперь считываю страсть с её лица. Она вздрагивает. На лице заметны признаки близящейся старости: появились складки, веки слабо выгнулись, сеточка под глазами. Над переносицей резкая черта. Но это всё не явно. Лишь намётки на будущее.
Горько мне стало, заболело слева в груди,- сколько ни пытался, никак не мог одолеть в себе эту ниоткуда возникшую жалость.
Дурость это, мол, через трудность прошёл — закалился. Не закалился, а жёстче стал. Безжалостнее. Сердце не кусок железа, который можно закалить в огне, сделать его неподатливым.
Женщина смотрит и видит то, что хочет увидеть. Я вижу то, что другие не видят. Вот она откинула голову назад. Она всматривается в себя. Она почувствовала, как что-то норовит втиснуться в неё, проникнуть глубоко. Не понимает что это.  Это её напрягает. В этом что-то общее, это нас связывает. Что за сила, которая воздействует на чувства в минуты, когда, казалось бы, человек превращается в робота или монстра, в животное, готовое вспороть живот любому?
Женщину чувство распирает изнутри, оно создаёт волшебный ореол, его не всякий уловит, да и напоказ женщина чувство не выставляет. Она принимает только то, что её устраивает, о прочем она знать не желает. Что толку, что мужики свои обиды высказывают? Прошлые ощущения отличаются от теперешних. Что-то поменялось, женщина примириться с этим не может. Мужчина, наоборот, готов всё выставить на публичное обозрение.
Мне кажется, по крайней мере, так думается, что женщина всегда скрывает что-то главное, то, что заставляет её искать всё новые и новые приключения. Женщина постоянно в поиске. Правда, с этим спорить бесполезно, поиск приоткрывается частями. Скрытничай, не скрытничай – всё когда-нибудь будет известно.
Повторюсь, случайные прикосновения взглядами, телами ли, дыханием угрожают целостности. Непроизвольно сделал движение, но остался на месте. Опору ищу, союзника?
Словно бы очнулся, словно бы спустился с небес, куда неведомая сила загнала. Покидать поднебесье не хотелось. Я, наверное, не просто так спустился, а меня вытолкнули оттуда, поэтому и шмякнулся. Нет, гул не возник. И моего отсутствия, вернее, нахождения на небесах, никто не заметил.
Слышу тиканье часов. Часы всегда тикают грустно, наполняя пространство возле себя особой тишиной.
Свобода на небесах и несвобода на земле, вполне возможно, как дополнение одного другим. И свобода нуждается в несвободе, и несвобода через свет сверху может показать точку опоры. Главное, не упускать из виду, где верх находится, а где низ.
Мужики обменивались взглядами. Возможно, каждый из них презирал каждого. По большому счёту, каждый каждому не был нужен, каждый и сам-то себе был не нужен, он заполнял собой некое пространство. Не он бы, другой был бы на его месте. Мужикам глубоко наплевать было на то, что в эту минуту я жил в другом мире, не похожем на их мир. Чем я был озабочен, их не интересовало. Слово «мир» не подходило к обстановке. Мир существует сам по себе, без всякой связи с происходящим. Мир – это мука неверия.
Моё вдохновенное притворство вовлекало как бы в игру, внешние мои проявления ничем не отличались от них. Одни люди заполняют жизни других людей. Что касается моего нутра, то если я своим нутром и ощущал что-то, то способность видеть – блажь, и благо это и обуза. Хотя, видеть и знать – это очень важно. Видеть не только глазами.
Умение поставить себя на место другого человека, влезть в его шкуру, понять, в чём дело,- дар, но ощутимой пользы это не даёт.
Сопеть бы мне вприжмурку, а не перебирать непонятное.
Мелькнула мысль, мне как бы и плевать на всё, что кто думает и как думает. Наплевать, и точка. Мне хватает ощущения собственного существования. Я никого не считаю глуповатым. Просто в это утро нарушилось спокойствие. А спокойствие рушится всегда в неподходящий момент. Может быть, я – лунатик, проснувшийся в незнакомом месте и никак не могу сообразить, куда попал?
Какие бы ни были новыми фасады воздвигнутых зданий, сзади всегда бурлит прежняя жизнь, неустроенная, с корыстью, завистью и кучей проблем. Это касается и человека.
Ничего не могу поделать с инстинктом. Какое-то недоверие ко всему.
Спокойно, спокойно. Не искушать судьбу, не будить зверя, ничем себя не выдавать. О моих метаниях догадаться никто не должен.
Каждое суждение имеет двойной смысл, каждый ответ только всё запутывает, громоздит догадку на догадку, вносит смуту.
Мысли сами собой тянутся к тому, что невозможно забыть. А то, что невозможно забыть, рассыпается на крошки, словно кусок пересохшего пирожного. Хочешь сохранить целостность,- не прикасайся. Мне красоту не лизать.
Выходит, между мной и Елизаветой Михайловной в этом есть какое-то сходство. Случайные прикосновения угрожают не только мне одному. То, что Елизавета Михайловна кажется окружённой делами, это ширма, чтобы не лезли к ней в душу, оставили в покое.
Может, и ей плевать на всё с высокого дерева. Работу она выносит за скобки.
В Елизавете Михайловне есть что-то очень здоровое. Что-то холодное и в то же время зажигательно-притягивающее. Она источает  равнодушие и покой. Её как бы исподволь готовили, отмывали, красили, чтобы выставить экспонатом в музее, какой ни будь мадам.
Вот она задумалось, глядит в отрешенье. Картины прошлого бытия или жизни чудятся ей? Разгладила морщинку на лбу. Потеплели у неё глаза.
Что меня привязывает к ней? А что я привязан,- это факт. Взгляд, что ли, каким посмотрела? Посмотрела, словно мысли считала. И не в глаза смотрела, а прямо внутрь куда-то. А во мне радостное довольство скакнуло.
Да, ладно! Придумал про какое-то там женское равнодушие, да Елизавета Михайловна кипит возмущением. Это вот я готов превратиться в камень, покрыться мхом, приятным на ощупь. Я готов даже к тому, что на меня, как на камень, кто-то обопрётся.
Странное восприятие родило утро. Прошлое не отпускает от себя, как бы за спиной прогуливается,  нынешнее близко не подпускает.
Не люблю, когда за спиной кто-то без всякой цели прогуливается, наблюдает, что я делаю, это приводит в нервное состояние. Интересно, деревья или камни нервничают?
Любой камень видел много, знает много, только сказать не может. Чем камень хорош,-  он не думает о других камнях.
Не думает…Но почему-то камень часто под ноги попадает, разбиваешь об него пальцы. Может, он так хочет напомнить о себе, о чём-то предупредить? Может, он, таким образом, хочет добра? Хотеть добра – означает сетью опутать человека, поймать. Чтобы напоминание о боли всё время жило.
Напоминание…куда-то возвращаться приятно. Напоминание – жирный червяк на крючке, приманка. Меня время хочет поймать на удочку своей веры, я и сам хочу попасться. Правильно, чтобы жить, надо верить. А вера слепа, понимая это, отказываюсь сам себя понимать.
Клюю. Клюю на всё, на взгляд, на слово, на движение. Хотя и мгновенное сомнение возникает, всё равно клюю.
Понятно, не сам клюю, а это надежда на лучшее тычется во всё. Пробует на вкус предложенное. С надеждой у меня разлад, досада не у неё возникает, не её жалкий мозг тупит разочарование, это я начинаю метаться, подобно рыбёшке на леске.
Улавливаю тихий смех. Кто-то всегда совсем тихонько смеётся над моими потугами. А я не оскорбляюсь, я не возмущаюсь, я не категоричен в своём неприятии. Будто случайно, ненароком, не споря, не возражая, не настаивая, выталкиваю изо рта крючок и норовлю забиться, как карась, в ил, под корягу, в сумрак.
Мне кажется, что от меня ждут какого-то прощения. Не за своё поведение,  за то, что я допустил, что кто-то внёс смятение в наш мир. Раздербанил его. Это всего лишь допущение. В допущении специалист разберётся. Найдётся такой, кто по цвету, по запаху, по общему виду определит, слишком много знаю или ничего не знаю. Ясно одно, когда всего слишком много, души не совпадают. Не подобны. Неподобие безрассудством отдаёт.
Ладно, чего там, каким бы подобие ни было, оно не настолько красноречиво. Всё одно по-отдельности, порознь перемены воспринимаются. Оно так и для того, кто понимает это, и кто молчит, соглашаясь. Но ведь если понимаешь и молчишь, тогда ты виноват?
Ни я не «всешный», ни люди полностью мне не принадлежат. Баш на баш сделка не пройдёт. Намерение поймать в сети, всегда остаётся намерением. Поймать не удаётся. В салки игра идёт,  лишь пятнаем друг друга. Догнать убегающего нужно, убегающих много, всех не догонишь. По жизни, с какого-то возраста, каждый уходит по своей дороге.
Ощущение, будто передо мной зеркало. Вопрос, когда гляжусь в зеркало, в том отражении во мне больше человеческого? Больше чем что? Какое-то тайное понимание потаённой вещи зреет. Думается, зеркало приоткрывает маску. В жизни маска – вторая натура, маска удаляет меня от меня самого, от того, что скрыто под ней.
А зеркало это что? Глаза других людей, их цветистые суждения, что-то другое, в чём отразиться можно?
Чего себя обманывать, чего корчить из себя недотрогу или всезнайку? Случайно всё происходит. Не из-за этого ли ловлю себя на том, что, моя правда, как бы больше намёк на правдоподобие, полуправда. Говоря правду, никогда не раскрываю все свои карты. Из-за этого и перекорёживает другой раз. Нет, не от унижения и неприязни, а от возможного понимающего подмигивания.
Желание приврать – естественно. Как тот проныра иногда уступаю  себе в этом желании.
Нужно рассудительно усмирять своё сердце, уметь призывать на помощь голову, подробно объяснять свои резоны. Тогда люди будут входить в обстоятельства. Это ничего, если при этом возникнет боль.

                21

Мне тревожно и, не понять отчего, радостно. Будто стою у высокого обрыва над озером, готовясь прыгнуть в воду.  Боязно, холодеет в мурашках спина. Во-вот кто-то подтолкнёт.
Необычное жду. Вот-вот оно покажется. Должно оно быть. Тут же стало тоскливо и горько. Неуютно.
Вслушиваюсь в себя. Вернее, пытаюсь поймать свои разрозненные, сумбурные до дикости мысли. Молекулу из них сделать бы.
Нет, как ни взбаламучиваю я моё нутро, всё одно дерьмо всплывает наверх.
О чём бы ни думал мужчина, в конце концов, все его мысли устремятся в сторону женщины. И тут же опять не обойтись без крайности. Женщина – существо, живущее чувствами. Не резон, что, оказавшись на перепутье, она теряется от обилия возможностей, закрывает глаза, и с закрытыми глазами ищет выход. Нет, она не теряет сознание, она видит намного больше, чем при открытых глазах, она в такие глубины понимания неизбежного опускается, что откуда будущее ей открывается как бы всё сразу.
Конечно, это всего лишь мужская догадка. И женские слова типа «ничего не делаю», «люблю» или «не люблю», всего лишь увёртка, и говорятся они  неопределённо, воровато, вскользь. За этими словами прячется что-то главное.
Женщина устроена иначе, чем мужчина. Всё, что она узнаёт о мире, всё это постепенно переходит из женской головы прямо в сердце. Самой женщине приходится догадываться. Одной знания достаются легко, другой – через боль. То, что достаётся легко, тому нельзя довериться  полной мерой. А вот то, что угадывается каким-то невероятным способом, оно без подвоха по большому счёту. Ему доверяешь. Это я так считаю.
Я вообще-то, честно сказать, умею видеть и слушать, я не тороплю говорившего. Пусть выговорится, хотя, порой, о чём человек хочет сказать, давно понятно.
Когда лгут — щекотно становится, хихикнуть хочется.
Потаённый мир обычно прячут. Повинуясь голосу инстинкта, вещи, которые не должен бы знать, отчего-то рассматриваешь с двойным любопытством, неспроста что-то их на вид выставляет. Поэтому то, что будоражит любопытство, оно обостряет способность угадывать, чуть-чуть позволяет наперёд заглянуть.
Колебания воздуха должны быть, чтобы антенны-щупальцы посвящённых настроились на приём. А вокруг меня, в момент нахождения в кучке возмущённых людей, тишь да гладь, никакого шевеления воздуха. Вообще-то, к чёртовой матери шевеление. Не люблю ветер и дождь.
Свою вину в чём-то чувствую. На секунду задумался, взвешивая, соображая, а потом такое желание выругаться возникло, едва сдержался. Закипело нутро. Открыл бы рот, точно, огонь вырвался бы, выжег пространство возле меня. Всё-таки хорошо, что занозу утром в себя загнал. Заноза не давала успокоиться, сидела во мне и покалывала, не давая осознать себя ни в чём.
Не могу врубиться в собственные размышления. Возможности мои скромны. Может, что-то и просится наружу, что-то и разрывает меня на части, но я знаю, что скорость отдачи не должна быть слишком большой. Сильному не отдают, сильному предлагают. Мне никто пока ничего не предлагает. Никто.
Проигрывать никому не хочется. Это касается и словесных поединков, и всего остального. Отрыгнутую кость лучше незаметно сплюнуть. Выходит, что я знаю, что буду делать, а главное – как именно следует сделать, чтобы всё получилось.
Всё у меня в воображении. Всплывают в памяти разные картинки про разведчиков, про войну, как ракета уносится в далёкий космос. И мальчишкой себя вижу. Будто бы иду по следу, как индеец. Охота невидима, неслышима. Головой встряхнул - стою в толпе мужиков. А ощущение,- будто бы прячусь за стволами деревьев. Терпеливо жду. Занял наблюдательную позицию там, где никто не ожидает.
Не понимаю, кто и когда учил меня читать следы, кто учил вслушиваться в интонацию произносимых фраз, перехватывать взгляд, вертеть так и сяк всем, выискивая нюансы и пригодные для анализа части. Как какая-нибудь, прожившая сто лет полуслепая старуха, стараюсь не пропустить мимо себя ни одного шороха. По запаху могу определить, на что сгодятся впечатления.
Так и хочется сказать: «Кости мои пусть станут камнями. Тело — прахом. Кровь — водою. Дыхание — ветром, а душа, - все души по небу облаками плавают».
Елизавета Михайловна, конечно, та ещё штучка, чтобы её узнать, надо рассмотреть под лупой. Говорят про неё всякое. На то она и женщина, чтобы каждый встречный укладывал её в постель, на то я и мужик, чтобы моё воображение металось, бог знает где.
По поводу женщин, так считаю, у каждого из мужиков своя точка отсчёта. Каждый норовит завлечь женщину в свои сети для того, чтобы понаблюдать, как она будет в них барахтаться. Женщина должна быть в чьём-то капкане. Быть свободной для женщины анахронизм. И всё. Всё становится на своё место. Не должна женщина держать окружающих на расстоянии.
Мне кажется, отдели голову от тела, невелика потеря будет, голова спокойно будет жить своей жизнью, и я сам без головы буду жить, потому что о том, что происходит вокруг, не головой думаю. Что-то ещё есть во мне из думающих органов. Жаль, что отвинтить голову на время нельзя.
Не голова заставляет преследовать друг друга, она напрямую с ногами не связана, и глазки до узких щелочек щурятся не из-за скрытого желания всех измерить особой линейкой.
Глаза щурятся, чтобы поменьше видеть и не подозревать друг друга. Если бы мог человек заглянуть вперёд, если бы в некоторые моменты не выворачивал себя наизнанку, то…
 Увы и ах, не видит человек вперёд. Не ведает, что ему уготовлено. И честно сказать, картины в левом глазу у меня пропечатываются не так, как в правом.
Я согласен, на хорошего человека быть похожим уже хорошо. И что?
Где-то же «вчера» переходит в «сегодня», и вчера уже не реальность, а воспоминание. И вчера ощущение создаёт, как будто бы похороны были вчера: чувство боли, невосполнимой утраты и тягостного одиночества.
Ладно, для вчера, для описания его слов хватит, но вот для посыла в завтра, слов нет. Не от чего оттолкнуться. Хотя, не слова толкают вперёд, а ощущения. Ощущения дышат в спину, заглядывают в глаза, и, странно, ничуть не мучаясь, не тревожась, они же стирают боль жизни.
С головой, когда она на плечах, мне хочется всех разоблачать, всюду находить недостатки. Радоваться тому, что где-то плохо. С головой я обладаю способностью забывать и скрывать, и выставлять напоказ не то, что испытываю, а нечто противоположное.
С головой или без головы я куда-то стремлюсь? В каком состоянии более счастлив? Живой я человек, есть во мне часть радости жизни.
Когда голова со своего места исчезает, стараюсь быть счастливым. Настроение моё улучшается. Нарочно ничего не придумываю. Может, в это время я себя больше жалею. Больше или меньше, но жалельщику никогда не бывает хорошо. Он растрачивает себя по пустякам. В состоянии же  безголовного счастья впечатления всегда позитивны и являют собою только то, что являют.
А дальше счастье в состояние страдания переходит, негативное присоединяется, отрицание предполагает необходимость перемены. И всё как бы с горочки начинает катиться.
Странно, стою не шевелюсь, неподвижность не чёрточка между словами, не пауза между начинаниями. Неподвижность и молчание нечто гораздо большее.
Мысль как бы потекла вспять. Чувствую то же, что чувствовал вчера. Нет, я никого не собираюсь вести за собой, и меня, думаю, никто ничем не соблазнит.
На лице Елизаветы Михайловны мелькнула тень улыбки, было в этом лице какая-то еле заметная грусть, какая-то опустошённость, бессилие, недополучение чего-то. Я такое определяю, как потерю смысла жизни. А вообще-то, человек, особенно женщина, ничего не теряет. И года накапливаются, и умение, и в доме достаток появляется.
Тень улыбки пряталась больше в уголках губ. Нет, она не была всезнающей эта улыбка. Откуда Елизавета Михайловна могла знать, о чём я думаю?
О чём мне жалеть? Если б дали возможность выбрать новую жизнь. По-другому выбрал бы. Есть у меня теперь опыт, память от прошлого, от какой-то иной жизни… Но никто новую жизнь не подарит. Мои мечты — пустое.
Я, допустим, стараюсь быть честным перед собой. Прибыли особой это не даёт, даже немножко стыдно иногда бывает. Честность как-то помогает зерно от плевел отличить. Задним умом понять, где напортачил, где потратил время зря. Зря или не зря, я же не гений, который дорожит каждой минутой, каждая минута у него – мировое открытие.
Одобрение, дружелюбие, отсутствие желания строить из себя что-то, отсутствие выставлять напоказ себя, всё это скрывается за внешней видимостью. От моей мольбы, от моего желания, оттого, что я хотел, чего хотел – сам не знаю, знание Елизаветы Михайловны в моих представлениях дробилось, множилось, растекалось, затвердевая ступеньками лестницы. И по этой лестнице мне предстояло подняться в неведомые выси. Я чувствовал это, я видел, что препятствий на моём пути будет немного. Когда человек что-то делает, он делает это для себя. Главное,- начать. Я ногу уже поднял, чтобы шагнуть.
Я это ощутил. Мне надоело мысленно спорить с самим собой и с людьми. Хотя, может быть, спор – основа жизни. Кто знает, кто знает. Сгустился воздух. Выделилось белое пятно по формату книги. Точно, книга привиделась, я мог перевернуть страницу, мог считать написанное. Видел ли кто-то, что сумел разглядеть я?
То, что не сказано вслух, оно как бы и не существует. Слегка пошевелил губами, безмолвно выговаривая слова. Воздух, что ли, не могу через гортань пропустить? Всё понятно. Скверно, что это мне понятно. Лучше бы я ничего не понимал.
Не понимаю, что за приманку мне предложили в своё время, из-за которой я готов любой крючок заглотать? Сволочь какая-то вкусного червяка насадила. Нет, брат, шалишь, внутрь никого не пущу.
Не сказанное – это мой мир, слова находятся внутри моего мира моей планеты, а когда я выговариваюсь, ответ результатом с другой планеты приходит. Вот я и жду ответ.
Всё просто. Мысль всегда занимает отведённую для неё нишу. Она попадает в точку. Брякнул и не надо переживать, забывай всё, что только что пришло в голову.
Ни я, никто не хочет, чтобы было плохо. Когда хочешь, чтобы всё хорошо было, переусердствовать нельзя. Каждому ведь пришлось что-то пережить. У каждого что-нибудь да было, о чём он умалчивает. Но то, о чём умалчивается, оно всё время о себе напоминает. Вот почему важно уметь высказаться вовремя и мимоходом. Важно сказать так, чтобы все радовались, чтобы всем было хорошо. Пускай, смысл сказанного не сразу откроется, это и прекрасно, тогда выдаваемое кем-то, своим представляется. Жуткий соблазн таится в предоставленных возможностях.
Пускай, всё иллюзорно, пускай, каждому времени своё. Никто не имеет права затыкать чужой рот. Чуть-чуть пьян, наполовину сыт, в тепле нахожусь,- что ещё надо? Не от скуки же мыслю?
Когда всё неблагополучно, сильнее ценишь благополучие. В сто раз хуже себя чувствую, когда кто-то утешать берётся. Никак не могу сообразить, что меня ожидает. Внутри каждого человека есть особая пустота. И каждый старается заполнить её.
Какие-то рваные мысли, нет последовательности, не делаю выводы. Разозлиться надо, а я не могу. Хоть тресни, не могу.
Есть люди, которые, не обдумав заранее, делают что-то, всё равно что. Я из таких? Сейчас я мертвее самой трухлявой ветки, которую сломали давным давно, и которая догнивает в траве. Лежит и догнивает. Наступи ногой на меня, ни одна косточка не хрустнет. Невинная готовность относиться с полным безразличием к тому, что предстоит. Правильно, это вот и есть начало краха.
Вдруг понял, что беззаботная жизнь теперь не имеет для меня больше никакой цены. Боюсь в этом признаться, но это так. То, что готов был получить из третьих – пятых рук, будет ненастоящей жизнью. Ничто не будет соответствовать положению их воспоминаний. В любом воспоминании есть надежда.
Резкое определение. Резче, чем хотелось бы. От слов не защитишься, подняв оборонительно руки вверх. Даже если уши заткнуть, слова произведут своё действие. Неприятие глазами, кожей, дыханием воспринимается.
Упрекаю себя? Скорее, вздох сожаления вырвался из сердца, должен я считать себя обязанным огорчаться в непростое время по соответствующему поводу. Повод куда как серьёзный – зарплату не платят, вот-вот разгонят всех, вот-вот зубы на полку положить придётся: не на что купить съестное будет. Вот-вот ошарашит Елизавета Михайловна каким-то предложением.
Всё плохо. Плохо и мне, и мужикам, и Елизавете Михайловне.
Чуть ли не национальная скорбь по этому поводу, чуть ли не все мы  слёзы глотаем, чуть ли не дрожим, сирые и убогие. Нет бы, собраться, сговориться всем вместе и с кличем «Долой воров и прихватизаторов» разогнать шайку-лейку.
Ответом на такие мысли, нечто большее, чем одобрение, нечто меньшее, чем восторг звоном начало полнить нутро. Я бы сам первым со знаменем не поднялся, не Матросов, не Павлик Морозов, не закричал бы ура, но побежал бы за остальными. На амбразуру, на пулемёт, конечно, не кинулся бы.
А там, чем чёрт не шутит. Порыв освобождает. Разница давлений внутри и снаружи, куда угодно может бросить. В человеке и разумное есть и животное начало. Соблазн наверх может поднять любое начало.
У начала каждого дня свой запах. Не понять, с чего я расслюнявился?
Знакомый запах. Не азарта. Что-то тяготит. Груз на плечах ощущаю. Близость чего-то, что шебаршит рядом, то, с чем общего нет, я ли допустил нахождение того возле себя, оно ли позволило дышать своим спёртым воздухом, но всё готово излить душу, подтолкнуть к чему-то.
Мелькнуло: «Не те мысли в голове». Я же не сам их туда загнал, они сами, не спрашивая, пролезли. Хочешь не хочешь, а выключателем их не прервёшь.
Это не слишком печалило. Раз живу обособленно, вне косяка людей-рыб, как говорится, меряй улицу своих надежд и мечтаний своими шагами. Отжившая свой срок бывшая породистая кляча под кличкой «Порядочность и справедливость» воз, как надо, теперь не тащит. Не по той дороге страна движется, не тот кучер на возу сидит. И что?
Пьянею от одного присутствия. Опьяняюсь от невозможности перевернуть саму жизнь вверх ногами, от невозможности присоседиться к подземным силам и извлечь из неизвестного пользу для себя. Ну, не могу я отдать то, чего у меня нет.

                22

Всё человеку выделяется как бы авансом, частью того, что предстоит получить в наследство. Всё для того, чтобы человек испытал себя. Страх,- так переживать его учиться надо, риск,- так на неудачу жаловаться не стоит. Все во что-то вовлечены. Мне-то, что с этого? Если попал в толпу, а толпа несётся к пропасти, разве есть возможность выбраться? Кругом выпученные глаза, расшеперенные рты, ощущение пустоты. А тебя несёт, несёт.
Свои эмоции надо запускать туда, где скорее с выгодой отдачу получить можно.
Да и вообще, хороший человек всегда запаздывает, всегда ему не везёт, это плохой любит приходить вовремя.
Не понимаю, не слишком хорошо смыслю, о чём сейчас раздумываю. Вызывающее поведение. Чванюсь тем, что сам  по-настоящему не переживаю. Из приличия, что ли, в стороне постаиваю и страдаю?
Дух тревоги усиливался. Сердце вовсю трепыхается.
И хочется, и колется. Не выказываю любопытства – просто впитываю происходящее. В одном направлении ток идёт. Не от одного к другому, а наполнение ожиданием чередуется тревогой, что блага жизни, которые доставались легко, не приходилось их вожделеть, теперь за ними в очередь становиться надо.
Чёртова жизнь, ну как тут не умиляться и не злобиться, не быть удивлённым? Слова – пустой звук, слова рождаются не от подлинной необходимости. Подпёрло к горлу, ни охнуть, ни вздохнуть.
Понятия не имею, о чём говорить. То, что заложил в себя в это утро, никак не выскакивало, заклинило пулемётную ленту. Давлю на спусковой крючок,- толку никакого.
Оно и к лучшему. Оттараторил бы, и что? Сам бы стал мишенью. Остановиться вовремя надо.
Всё нужно, чтобы что-то чем-то уподобилось. А если форма происходящего не поддаётся определению, если происходящее для того, чтобы быть, без замысла и цели, просто так, то играй игру, изображай других. При этом лучше всего молчать.
В силу какой-то возникшей неведомой связи, которая напоминала что-то типа дружбы, я наши отношения считал истинными и непреходящими. В этом была странность. Мы объединились, чтобы заполучить своё.
Я – вещь. Вещь молчит, существует как форма. Допустим, не дверка шкафа скрипит, а скрипят петли, на которых она навешана. Чтобы удержаться, чтобы остаться, чтобы быть в этом мире, нужно уметь цепляться и хотеть. Моя правда в том, что ничто в отдельности не может сбить меня с пути, всё я воспринимаю как нечто целое.
И хотения во мне достаточно. Но беда в том, что я хочу без связи с сутью, не взаимодействую со всеми, нет у меня общего взаимодействия. Моё колёсико не сцепляется в часовом механизме, крутится само по себе.
А ведь условностей уйма: то нельзя, этого не касайся, всё соблюдать надо, никуда не деться от чужих ушей и глаз,- разве это не мучительно, разве такое может длиться вечно? То одно выявится, то другое становится совсем не тем, что ждал.
То-то, ждать можно бесконечно. Пустой звук. Я слышу этот пустой звук, слышу даже во сне. И прекратить этот звук можно, повернув рычаг внутри себя, то есть, направить пустоту звука на других. И проследить, как звук утончается, растворяется, опускается на дно сознания.
Хорошо бы понаблюдать, какое действие произведёт звук на других, полюбоваться бы неотвратимостью разоблачения. Что, когда выговариваюсь, голова уменьшается в объёме? Надо как-нибудь замерить. Что-то ни разу не видел распухшей головы.
Волшебной минуты жду. Никак не наступит та волшебная минута, в которую ни о предательстве, ни о забвении не будет думаться, в которую собственная ценность стократно возрастёт.
Понимаю, в глубине души не на что опереться. Возлагать надежду на некую силу, на барина, который приедет и рассудит, который местечко освободит возле трона, и мне выпадет честь поприсутствовать, поучаствовать в дележе,- глупо. Барин лучшее себе заберёт.
Для мужиков я готов быть кем угодно, для Елизаветы Михайловны кем-нибудь другим, лишь бы для себя оставаться самим собой. Кстати, Елизавета Михайловна волнует своей сдержанностью, ещё чем-то, чего выразить словами не могу.
Почему вдруг почувствовал какую-то глубокую связь между чем-то в самом себе и чем-то, что соединило нас. Единство душ? Бред. Ощущение единства душ не возникает  мгновенно. Прелюдия должна быть. В прелюдии таится правда, к которой каждый пробивается ощупью. Всякий ищет, к чему бы себя привязать. Свобода…А на фига эта свобода без причины и без цели, без изобилия получать, без смысла? Не знаю, чего хочу.
Я даже не могу сформулировать, чего не хочу лишиться.
Жил, жил, что-то создавал, были какие-то устремления, всё казалось прочным, и вдруг, бац, одним прыжком в это утро перемахнул через всё и вознёсся, нет, провалился в тартарары. Оттуда разглядел, что нет построенного, нет фундамента, нет стен, нет крыши – леса громоздятся и лестницы торчат, никуда не ведущие.
Вроде, лестницы торчмя стоят, забирайся по ним к звёздам, пару-тройку алмазов сруби,- до конца жизни хватит шиковать. Кто знает, опирается лестница вверху на что-то, или пустота над ней, а если придётся падать? На небо я не ходок. 
Свобода мне не свойственна. Ничего не хочу терять из того, что имею. Слишком я тяжеловесен, чтобы порхать с одного цветка на другой. Да и цветки, стебелёк у каждого ненадёжен, тонок, обломится ненароком.
Страдаю от несправедливости.
Надо поскорее закончить с неопределённостью. Я готов поделиться своими суждениями. Они малы, они только мои. Но принадлежащую мне малость можно раздуть, можно сделать из мухи слона.
Смотрю на всех, как человек, которого обманули, хотя сам я никого не обвиняю.
Вчерашнее – это прошлое, оно осталось позади. А то, что позади, того больше нет. Люблю создавать в своём воображении картинки.
В солнечном луче пылинки танцуют, чему-то радуются. Смысл, наверное, есть в этом. Этот смысл отдаётся восторгом, и упоённо начинаю мечтать, и хочется добраться до того места, откуда откроется начало всего.
Пространство вокруг искривлено. Это и хорошо. Лишь подходя, можно разглядеть подробности. А как бы хорошо было это самое пространство выпрямить, и я, находясь сбоку, сразу бы начало и конец взглядом схватывал бы.
Вот говорят, что помнить начало надо. Надо-то надо, но не просто так начальная точка забывается, не спроста никак не удаётся размотать клубок жизни, не прийти к началу, держась за нитку души. Переплетения помешают,  узлов всяких жизнь навязала.
Ни я не виноват, ни кто бы то ни было. Годы виноваты, перестройка, она вселила надежды, она отдалила всех от каждого. Она порушила нравственность — брать и властвовать стало целью, эта цель омертвила всё.
Время сушит воспоминания, нет вечной благодарности, хула и милость, зачастую, зависят от настроения, с каким человек встал, с правой или левой ноги, почистил или не почистил с утра зубы.
Ну, каким бы ни был я плохим, на казнь меня не поведут. А вообще, с чего такие мысли голову посетили? Что заставляет так думать? Уж конечно, не угрюмость, не желание присоседиться к вечности.
Мысли разрозненные, как облака они плывут по тёмному небу, гонимые неведомой силой. Срываются, чиркнут, и нет их. И внезапно огромность всего поразит: и огромность неба, и терпеливость земли.
А хотя бы и так. В вечности ничто не исчезает. Следы остаются. Пережитое мгновение тончайшими волокнами в оболочку кокона окутывается. Замкнутый отдельный мир продолжит жить, сам по себе, без причин и следствий, до поры хранить себя будет. Как бы я ни старался подлаживаться под требования, в душе копится мутный осадок, порождая беспомощность и ощущение одиночества.
Успокаиваю себя: мил друг, успокойся, никто вешать не собирается. Ещё и занозистую, грубую верёвку не сплели, ещё и собаку не поймали, из которой мыло сварят, еще и палач не утверждён.
Утро обещало другое наполнение, должен был начать делиться своим драгоценным «я», потому что, по ощущению, во мне светлый источник забил. Пузырьки начали подниматься со дна, муть расталкивать. Что-то поспособствовало, прорвало плотину. Светлый, пенистый поток, не пиво же, конечно, к пиву я равнодушен,- конская моча, она и есть моча, но угрызения почувствовал, а угрызения, именно тот поток, который сопровождает поступок.
Наверное, из-за этого так бессознательно и порывисто движение, влечёт прислониться к стене, к спине кого-нибудь, чтобы к кривлянию судьбы  загодя подготовиться. Удивительно, проницательность судьба не воспринимает. Внезапность и непредвиденность, конечно, поражают.
Сучок привлёк внимание на стене бытовки — чёрный, с разводьями, чем-то напоминающий огромного разлапистого паука.
В эту минуту мне как бы и плевать, чем озабочены мужики, с какими мыслями шёл на работу. Всё, что творится в стране, никакими моими усилиями не исправить. Не я затеял перестройку, не я меж своих распределил народное добро, не я недовольство в народе взращиваю. Я не подлаживаюсь, не стал чурбаком безглазым, не придумываю себе занятие, чтобы забыться.
Я снова подметил беглый беспомощный взгляд Елизаветы Михайловны, который сказал, как она одинока. Я разглядел лицо мученицы под маской. Мученицы, которую мучить хочется. Мне почему-то захотелось доставить ей радость, но так, чтобы не связывать себя. Как это?
У женщины на душе должно быть хорошо и спокойно.
Неуютно себя чувствую. Неуют дома – это одно, неуют на работе – это лишение пространства и прав, это обречённость невыбора. Неуют – это начало свободы. Открытые двери свободы ничего не значат.
- Горбушкин, ты чему смеёшься?!
Ведь это меня спрашивают. Я – Горбушкин. Ведь это я, сам не зная почему, засмеялся. В этом крике была не раздавливающая властность, а истерическая бессильность. Крик спустил меня с небес на грешную землю.
Стеклянно звенели слова, щемящей тоской отозвались. Неспокойно,  тревожно сделалось. Не понять, о чём только что мечтал.
Несёт горьковатым дымом. Сразу почудился костёр, заныло сердце.
- Так, мужики, толку никакого здесь орать. - Это были первые мои слова, какие проговорил вслух. - Мне смешно потому, что понял бестолковость криков.
- Понятливый, больно,- смотря немигающе-пристально, с обжигающей яростью процедил сквозь зубы Зубов.- Нас мордой об асфальт ударили, а он смеётся. С такими понятливыми каши не сваришь.
Мне как-то было всё равно. Напоказ свою душу я не собирался выставлять. Сгореть допрежь времени не хочу. Но и изолировать себя от жизни не удастся, жаден по своей природе человек, как бы ни пытался, кто, усидеть на двух стульях, не знать ничего и в то же время пытаться знать, выбирать придётся.
А где-то за облаками луна сияет надкушенным диском. И ей плевать, что здесь происходит.
Сумбурные до дикости мысли.
Тщеславие, оно делает существование реальным. Благодаря желанию растворить себя и быть растворённым имею какую-то индивидуальность. Бог с ним, что меня не понимают. Индивидуальность – граница, которая кладёт пределы желанию, перешагнуть её мне, ещё не родившемуся, или только-только появившемуся на свет, ещё предстоит.
Я никому не говорю о своей сумятице внутри. Не кичусь понятливостью. Что-то не допускает до откровенничанья, будто бы, если б я рассказал кому-то, то это лишит меня благостной милости благодарного воспоминания.
Пара лет пролетело, ничего не вспоминается. В памяти они остались словно промелькнувшие в окне быстро мчащегося вагона — размазанные по стеклу.
И всё же… Какой бы отрезок жизни ни прожил, тот отрезок всё равно будет коротким по сравнению с миллионами лет от зарождения этой самой жизни. Никогда человек не может сложиться окончательно. Есть в каждом угластая льдинка. И не понять, зачем интересоваться чужими мелочами, которые счастья не добавят. Ляг, сложи руки на груди, закрой глаза – вот окончательное положение умиротворения.
Хочешь жить, умей вертеться. Аксиома. Дилемма. Чего там, плюй на всех и вся, изображай сострадательность, может, таким образом, появится возможность избавиться от безразличных мне людей. Они кружат и кружат вокруг, как вороньё вокруг кучи, будто в точности знают, что скоро возможность поживиться появится.
Обвал. Лавина острых камней несётся сверху. Желания не совпадают с возможностями. Нет, я не видел ни крутых скал, ни глубоких ущелий, ни стремительных горных ручьёв, и никто не кружит вокруг меня. Мне без разницы, на земле я или под землёй. Поток бурлит. Управлять потоком,- это заранее новое русло для него подготовить надо было.
Не настолько я прозорлив. Случайная встреча с духом, хоть женщины, хоть духом обстоятельства, не всегда результативна. Я не способен увидеть пропасть до того, как полечу в неё. Жизнь лихо подстригла мечты, покромсала желания, ничего не дала просто, всё приходилось выдирать у неё силой. Хорошо, что кровью не начал харкать.
Через горести и утраты мы идём к счастью. Какое оно?
Ну, никак не избавиться от наваждения, будто устремлены на меня два глаза. Ослепительные глаза, как два прожектора пробивают туман. Вокруг всё затянул туман.
Риск противопоказан мне. Я буду обходить лужи, чтобы не замочить сапоги, я заранее выставлю вперёд руку, чтобы ветка не хлестнула по лицу, я не рискну окунуться с головой на незнакомом месте.
Ну и нечего тогда ждать чего-то особенного. Поэтому тоскливо и горько. И холодно и неуютно. А ущербная луна где-то прячется за грязные лохмотья облаков.
Смотрю на жизнь как в перевёрнутый бинокль. Всё отодвигается в дальнюю даль, выглядит крошечным.
Вбил в голову, бог знает что. Люблю создавать воображаемые картинки. Кручу ручку мясорубки, двадцать червячков одновременно выползают из отверстий.
Трудно подобрать слово, каким себя чувствую. Какое-то усталое изумление – вроде все мы, работяги, близко друг к другу и в то же время так далеки друг от друга. Не всякий математик сможет рассчитать орбиту, точки пересечения каждого с каждым: сближение, неминуемое непрестанное расставание, дружбу с каким-то подтекстом. Одно дёшево достаётся, ты, вроде, и не домогаешься, что-то само в руки идёт, а что-то, на то готов жизнь положить, оно никак не даётся.
Мысль в голову пришла: нас с Елизаветой Михайловной объединяет чувство одиночества в толпе. Невелика толпа, но и десять человек создают видимость противостояния. Восемь человек сознают себя на своём месте, они всюду на своём месте, они не сомневаются, ни минуты растерянности – ори, кричи, требуй, рви из глотки. Сегодня получилось, завтра утроим усилия, ещё большего добиться можно. Как не позавидовать этим людям. Им свободы много разрешалось. Ненависть горит в их глазах.
Стоя в толпе, я за себя и за Елизавету Михайловну ощущал, насколько мы с ней чужды окружающему. А ведь невозможно другими глазами смотреть на всё это. А ведь действительно, что за причина смотреть на окружающее по-особенному, как если бы не отделяя себя? Это не вопль души, это жажда ясности и простоты.
Потерял взаимосвязь. Глаза закрыл, и десятки чёрных точек начинают свистопляску, пропадают и появляются ниоткуда. Эти точки тащат за собой цепь из слов, возвращают мысли вспять. Держаться нужно большинства. Чтобы восстановить утерянную взаимосвязь, чтобы доискаться того места, где осталась не заделанной щель, через которую чернота прёт, которая и есть причина разлада, нужно смириться. А иначе аукнется.
Жаль, не вмонтировано в человека устройство, которое с точностью до градуса, подсказывало бы направление на Север. На Север смотреть надо, там прародина наша. Стрелка компаса на Север указывает.
Яблочко от яблони недалеко падает. С чего об этом подумалось?
Бог его знает, над чем ломаю голову. Выход какой-то ищу  Выход для себя или для всех? Для себя – ладно, а все, может, не нуждаются в выходе, мой поиск им и не нужен. Нужды особой нет, они в череде событий, они – фаталисты.
Весёлые у меня мысли. И сам я весёлый человек, люблю всё смешное. Люблю смешные книги, смешных людей. Смешных людей вокруг много.
Называй кого как угодно. Большинство – безответственные люди, они не пытаются переоценить ценности, они ни из чего не извлекают выводы, они не видят ничего на два шага впереди, они не замечают перекрёстки судьбы. Больше чем случайно узнали, знать не желают.
Рассуждения ни о чём, лишают сил, что-то иное, ни с чем не связанное, наваливается непомерным грузом. Заносит то в одну, то в другую сторону. Никаких закономерностей в этом нет. Трагедию из ничего невозможно представить. Понятия не имею о принципах построения жизни. Всё недоступное, недосказанное, явно не выраженное, намного важнее, чем то, что лежит на поверхности.
В какой-то момент осознал, что мы стоим с Елизаветой Михайловной лицом к лицу. Между нами располагается странная стена, странная тем, что она как бы проседает, клонится, и вот-вот я смогу перемахнуть через неё. Нужно выждать немного. Под ногами кипит варево. Приходится переступать ногами. Варево никогда не сварится с моей стороны. Я даже не хочу пробовать.
Топчусь, понимая, что время вот-вот будет упущено. Подсчётами занимаюсь. Считаю в уме. А ведь от подсчётов расстояние ни от чего-то, ни к чему-то никогда не уменьшится, но и не увеличится. Жизнь идёт по-другому закону, и для того, чтобы разобраться с собой, нужно шагнуть вперёд.
Будто сижу за столом и тискаю пальцами хлебный мякиш: то катаю из него шарик, то расшлёпываю его в блин, и снова комкаю липкий кусочек. А может, жизнь меня комкает?
От неприязни можно почужеть. Неприязнь стены городит, неприязнь заставляет вертеться на вертеле над костром. Что-то бок начинает печь, слишком близко находится женщина.
Если я такой умный, почему так плохо живу? Где мой перекрёсток, где место, на котором не только выбор делается, но и приобретения получить можно?
Что имеешь, то храни. Всё время кажется, что чьи-то чужие внимательные глаза следят за мной, и каждую минуту жду резкого приказывающего окрика.

                23

Несомненно, одно: что-то идёт к концу, к тому или иному концу. Никто толком не знает, что будет дальше, что придумает власть, что вырастет и станет важным, а что, важное сейчас, отомрёт, задвинется на задворки. Предвестьями народ полнится. А душа просит, чтобы кто-то  поделился, чтобы появилась возможность опереться на чьё-то плечо, чтобы зародившиеся сомнения развеялись.
Иронически приподнимается верхняя губа. Пустопорожнее времяпровождение.
Отстал я от жизни. Сколько лет ходил с завязанными глазами, спал. Спал, спал и вдруг проснулся. За бронёй непроницаемости хотел укрыться. Боялся быть живым человеком.
Спуститься на грешную землю требуется. Чего витать в облаках, ждать хвалёный коммунизм уже поздно. Моя жизнь — жизнь распятого на кресте.
Облака, гляди на них, не гляди, золотого ореола лишились. Нависли они низко, вроде удобно теперь с них длинные рубли сметать. И не берёзовый, неподъёмный черенок к метле приспособить можно, а из пластика в три раза длиннее трубку применить. Возможностей полно. Во всяком случае, теперь ни от чего бы не отказался, да только угроза в многообразии форм облаков чудится.
Глухой шум то нарастает, то стихает,- из-за спины доносятся натужные вздохи города. Люди примирились со своей участью, не осталось желаний, значит, и речи не может быть о победе ни в отдалённом будущем, ни сейчас.
Все порывы затухли. И тем не менее, подмывает к каким-то действиям, пусть даже скандальным.
Но порыв тут же затихает, не успев достичь кульминации. Охватывает расслабленность, а в душе копится горечь пополам с покорностью.
Куда это меня опять понесло в мыслях?
И не вспомню, когда началась эта неопределённость, чем она закончится, ни начала,  ни конца не видно. Дали возможность поговорить, такая возможность во все времена ценилась, только почему-то, слушая разглагольствования других, у меня неизбежно мрачные мысли рождались. С трудом удерживался, чтобы не наговорить лишнего.
Ощущение, будто все эти годы наматывал круги по дорожке стадиона, бежал, уставившись в гаревое покрытие: сколько кругов отмотал, кого обогнал, кто меня опередил, при этом механическом беге значение не имело. Я подчинялся взятому ритму. И ещё важно отметить, что пункты, узлы пробегать приходилось.
Хотя распалялся, но замечал, что вовсе не злоба, не гнев меня заполняли. Отнюдь! Мне непременно надо с кем-нибудь поговорить, услышать что-то в утешение.
И бог с ним, что мысли моментально перелетают с предмета на предмет, не считаясь с расстоянием, с направлением, уплотняются или прореживаются, совсем пропадают: перескоки эти от попытки влезть в шкуру женщины, из-за дурацких высказываний Зубова, из-за попытки оправдать пофигизм Смирнова. Всё это несущественно. Важно не это, важно, что в промежутках между узловыми моментами, есть возможность перевести дыхание, осмотреться.
Мятой чёрной тряпкой свалилась с балконной плиты ворона. Не сидится ей на одном месте. Мне бы её возможности, мне бы крылья, - улетел, не задумываясь.
Опять это проклятое «бы» к языку прицепилось. Что-то необычное слышится в слове с приставкой бы, на составляющие такое слово распотрошить хочется.
Мне бы подальше от всех уйти, и…зажить счастливо. Жить везде можно. Жить везде можно, но везде не можно быть счастливым.
Позиция осторожного человека. Акакий Акакиевич! «Чего-с изволите?». Ни с кем не хочу обсуждать своих намерений. А есть они у меня? Не могу сказать, что по душе мне, а что нет. Артист. Роль играю, полностью роли отдаюсь.
«Чего я жду?»
Что бы сейчас не сделал, всё будет позже, чем следует.
Смейся, плач, монолог произнеси…Жаль, что стены нет и ружьё на ней не висит. Хорошо бы пальнуть. Без выстрела не проникнуть в человеческую душу. Каждый существует в своём, кажущемся ему собственном, замкнутом мире. Кто скажет, по жизненному назначению живу или нет?
Вообще-то, если я не всегда оказывался среди лучших, то не был и среди худших.
Нечем дышать, щемит на душе. Беспомощно озираюсь, с ужасом думаю: неужели в самом деле предстоит влачить теперешнее существование до конца своих дней?
Не проходит желание куда-нибудь пойти, что-то предпринять, недолго побыть среди настоящих людей.
Тоску сменяет надежда. В разгорячённой голове словно бы бьются дружины витязей. А в мире все окрасилось в непривычные цвета. Все люди выглядят по-другому - ходят в масках или маску норовят сбросить.
Чёрт его знает, что важнее – перемены в стране или судьба отдельно взятого человека? Человек, получается, должен всего себя положить на алтарь, работать до полного износа, терпеть, мучиться, переживать для того, чтобы кучка возомнивших себя богами процветала?  Человеческой натуре работа на износ не свойственна. Хитрить и изворачиваться человек начинает. И моё многомыслие из этой оперы.
Тень ли впереди меня идёт, я ли веду тень за собой, и что за эхо, что за скрип дверей, что за шорохи сопровождают меня?
О чём это опять Зубов говорит? Опять он это своё мигомоментально ввернул. Про какую-то заметку в газете. Про то, что начальник какого-то управления отпускные получил, равные задолженности по зарплате всего управления.
Кого этим удивишь? Своя рука владыка. На то он и начальник, он играет свою игру. Не работяги особняки покупают за границей. И мне, дайте возможность, я бы не отказался. У начальства свои границы дозволенного, душевное движение их не стоит смешивать с нашими возможностями. Допустили – пользуются. Они под продиктованные условия первыми подладились. Нам, что и остаётся, так сделаться исполнителем чужой воли.
Ненадёжное судно, на котором плыву, любое вихревое движение кренит его. Может, все эти разоблачения для того, чтобы подразнить, чтобы край разделяющей пропасти показать, чтобы каждый взглянул в глаза своей гибели?
Всё теперь не так. Где надо плакать – смеются, посмеёшься невпопад,- можешь схлопотать по физиономии. Испытываю неудобство из-за того, что не с того сегодняшнее утро начал. Сердце подсказывает, что лучше вобрать голову в плечи, сжаться, и не высовываться со своим мнением.
Вездесущая мысль касается сразу многих явлений, перемещается в  пространстве и времени.
Из дырки под забором вылезла взъерошенная собачонка, недовольно  тявкнула, высказалась. Как же, хотела сократить дорогу до ближайшей мусорки, а тут двуногие толпятся. Шумят.
А мои мысли ползут и ползут в одном направлении. Впечатление от невысказанности и в то же время сказанного, с двойным подтекстом. Маскировка. Не к словам надо прислушиваться, а к голосу. Смысл сказанного не во внешнем, а в глубинном выражении.
Всегда вот так: когда долго и напряжённо ждёшь какого-то события, лелеешь заранее его в своём воображении,- почти всегда наступает потом досадное разочарование.
Границы, определённые моральным кодексом, давно распаханы. Каждый вокруг себя лопатой поработал. Если какие границы и сохранились, так для нас грешных: боже вас сохрани, вторгаться за рамки очерченного.
Одни, защищены бронёй уверенности, живут и чувствуют, участвуют в большой игре, другим, предоставлено право крутиться на вертеле злобы, при этом их регулярно поливают с экрана телевизора ароматным соусом «рублёвки», красотами жизни на островах.
Выживай и неси свой крест. Ничто не способно изменить дистанцию между новым и старым. Миллионеры определяют размеры прожиточного уровня для простого народа. Это ли не парадокс?
Всё обстоит так, как оно есть. Каждый втиснут в отведённое ему пространство. И нельзя ни о чём думать, только, как о возможности выжить. Так и слышу: «Паиньки, мальчики, паиньки. Продолжайте в этом духе. Водочки для расширения сосудов примите».
Внимательно прислушиваюсь к нисходящим откуда-то мыслям, слегка киваю головой в знак того, что понимаю значимость их.
Множество написано инструкций, предписаний, заповедей, законов. Соблюдай – это придаст уверенность, а уверенность, и к бабке ходить не надо, порождает страх перед неуверенностью. Боимся же мы, что всё останется так, как оно есть сейчас, и в сто раз больше боимся перемен.
Лишь бы хуже не было. По-волчьи завыть хочется.
Глотаю ртом воздух. Вместе с воздухом  чем-то ещё наполняюсь. Что с тем «чем-то» делать, не знаю. А надо бы знать. Надо бы в горку взлететь да сесть на ней. Взлетел бы, да только хвост прошлого не позволяет, тащится, не отвалился по дороге. Что ни говори, а годы учат осторожности, премудрым пескарём становишься, на простую удочку не поймают.
Краем глаза, в поле своего зрения держу Елизавету Михайловну. Хорошо бы знать, о чём она думает. Не может она быть настолько загипнотизированной, чтобы не иметь особых собственных мыслей. Нет, наверное, ни одного человека, который может себе позволить не думать ни о чём.
Мне вот пришло в голову, что в детстве у меня был дом, без особого достатка, без излишеств, со своим своеобычным укладом и неукоснительно выполняемыми правилами. Когда подрос, моей обязанностью было наносить воды, или нарвать травы поросёнку, нарубить её. От этого я не переломился. «Ежовых рукавиц» родители не надевали. Дом был тёплый и добрый.
Так и каждый о своём доме это же может сказать. Что не так?
Росли мы в одних условиях, но на разной почве. Кто-то на каменистой, кто-то на чернозёме, на песке, на навозной куче. Солнце – одно, дождь одинаково поливал, ветер, снег или град,- всё одинаковое, и рождались одинаково, а запросы разные. И у каждого с тех пор сохраняются отрывочные воспоминания о разного рода событиях, когда-либо происходивших с каждым. Эти воспоминания вырываются от случая к случаю. А ведь верили без разбору во всё: и в бога, и в чёрта, и в домовых, и в русалок...
Взгляд Елизаветы Михайловны добрый, но испытующий. Она долго не отводит взгляда от лица Зубова, потом начинает смотреть в сторону. Становится не по себе. Трудно выдержать, когда чудится, что считывается желание покривить душой. А такое желание есть.
Елизавета Михайловна не хочет вызывать жалость к себе, да и кто из работяг будет жалеть своего начальника? Правда, она время от времени старается изобразить свою роль так, чтобы сочувствие вызвать: контора давит. Но, как говорится, муж да жена – одна сатана.
Пережитое делает взгляд особенным.
Меня поразила внезапная мысль: как всё просто и одновременно сплетено… Жизнь и смерть, например...
Главное – терпимость. По отношению ко всему: и к прошлому, и к теперешнему, и к будущему. Верю ли я тому, что горожу мысленно? Полог над прошлым давно нужно задёрнуть. Чего там рыться, угроза не оттуда идёт.
Вечная дилемма, вперёд или назад, не имеет одного решения. Пока не вернёшься назад, движения вперёд не будет. Исходное место для броска вперёд всегда сзади.
На трибуну я не полезу, ни за что воевать не буду. Воевать ни за что обходится дорого.
В силу постоянной работы над своими чувствами, есть у них сила, я, наверное, могу, в состоянии высказать своё сокровенное. Конечно, не первым. По счастью, этого и не нужно, потому что моё сокровенное никак не касается того, из-за чего мы толпимся на стройплощадке.
Поток, который вмещает в себя и чувства и желания с возможностями, течёт сразу в двух направлениях. А берега у него – сплошная мораль: и это нельзя, и то нельзя, нельзя грешить. Боженька накажет.
Стоит озаботиться, как тут же опустошение души случается, из-за этого теряется смысл жизни. Покаяться надо, только кому покаяться? Кто разогреет нутро?
Думается, только поощряя мужчину, можно подогреть его чувства.
День прожил, он уже не твой, назад не вернётся. Не поймал миг удачи — вини себя. Счастье надо не ждать, а своими руками брать.
Снова чувство вины нахлынуло. Новый взрыв отчаяния и надежды. Что и остаётся, так стиснуть зубы. Всякая тайна ищет разоблачения. А не слишком ли много я хочу? Ну, мало, мало мне дано. Из-за этого и презираю себя. Хорошо, что пакости людям не делаю.
В какой бы топи мыслей ни находился, подвести под рассуждения твёрдую почву можно. Жизнь – движение вперёд, в разных направлениях, но вперёд. Шанс рвануть предоставляется, стоит положиться на судьбу. С какой только страницы судьбы считать лучший вариант можно? Действительности чего-то недостаёт.
Жизнь полна возможностей. Перемена участи нежелательна, поскольку всегда таит в себе угрозу, хотя бы и мнимую, уровню счастья. Что за химера это счастье, оно так изменчиво, так неустойчиво, так коварно.
Я не заяц, я не рождён страхом. Это зайцу природа не дала ничего для самозащиты. Зайца обидеть может всякий.
Мне вроде и бояться нечего, а всё равно жду каждое мгновение какой-то подлянки.
Мгновение счастья - оно терпеливо и внимательно изучает, стараясь быть неназойливым, хитро и ловко добивается расположения, входит в доверие, ищет слабину, и …оставляет с носом.
Я - самый обыкновенный неудачник. Ни сегодня, ни завтра – никогда журавля не поймаю. Хотя бы синицу показал кто.
Вроде как мглистый мрак застил свет. Никакой памяти ни о чём нет. И никакого желания, никакого раскаяния, никаким покаянием не пахнет. Вначале, может, и было. Вначале было, а теперь нет. Исчезло всё, как только взглядом с Елизаветой Михайловной перебросился. Такой взгляд лишает мук совести.
Скромно по наивности считаю, что я наделён чувством будущего, в известной мере, если представится случай. Случай – не искушения, не что-то непознаваемое, не что-то неотступное. Случай вспышками света ослепляет на какое-то время, всего лишь на короткий миг. Он от чего-то освобождает, заводит в дебри, опутывает паутиной, но случай не бывает бесстрастным.
Случай, собственной необходимостью, из заторможенности выводит сознание. Без случая невозможно перейти на новые рельсы. Ты ни о чём не догадываешься, а случай открывает дверь перед догадкой.
И не жалею ни о чём, и не рад ничему. Я не мог иначе прожить свою жизнь. Кто-то действовал за меня. А когда всё наперекор, страдаешь ужасно, пережить это, кажется, невозможно.
Кольнуло сердце, не хватало, чтобы кондрашка прицепилась. Что-то не так делаю, будто предаю – это ощущение возникает, когда жалкие переживания, и хорошие и дурные, не слагаются во что-то общее, сумма не определяется, никак не удаётся итог подвести.
Порицание и ирония. А ирония, если раскинуть мозгами,- это не что иное, как сострадание к самому себе. Никто мне не сострадает, не жалеет, так почему бы и не поскулить. Собачка бездомная.
С мужиками молчать – это одно, лучше молчать в женском коллективе. Женщины верят в избранность молчунов без зависти, что ли. Мужик для мужика всегда конкурент, а для женщины мужик – партнёр, опора, кров.
Лёха Смирнов по этому поводу говорит, что дом у мужика там, где есть бутылка, где наливают. Налить могут и под кустом, только не всякий куст за дом сойдёт. И не зимой. И характер надо иметь благодушный: никому не завидовать, ни с кем не ссориться, уметь жить.
Того и гляди небо сплошной серой мутью затянет, будто холстинным пологом. На сердце пасмурно и ни единого живого взблеска лучика надежды нет.
Ладно, время на лето повернуло. Летом со всего другой спрос.
Спросил бы кто о чём-нибудь просто так, ни с того ни с сего вопрос задал, чтобы меня из прострации ненормальности вывести. То, что я в ненормальности, на это указывает моё равнодушие, никак не хочу поддержать разговор, выступить обличителем непорядка.
Слова призваны скрывать подлинные мысли, они выражают не то, о чём думается в этот момент. Слова всегда тащатся сзади. Да, они терзают и мучают, но в истинное значение, тот, для кого они произносятся, не сразу врубится. Я не посягаю на истину.
А что бы изменилось, допустим, если бы не я стоял в кучке, а кто-то другой? Если бы я не приехал в этот город, не отработал какой-то срок, если бы не косился краем глаза на Елизавету Михайловну, если бы передо мной стояла другая женщина, если бы не жил вовсе? Наверняка ситуация другой была бы. Не было бы этого чувства неловкости и растерянности. Не было бы противоестественности, неприятной и упоительной.
Мысли плывут лёгкие, разрозненные, как облака.
Безответственно принимаю доступность созерцания происходящего. И всё-таки в глубине души меня что-то гложет. Будь я добрее и лучше…Стоп, стоп, стоп…Я бы тогда не был тем, кто есть. А кто я есть? Идеалист, мечтатель. Мой здравый смысл не вызывает сочувствия.
В неопределённость дали заглянуть я не в состоянии. Я живу реальную жизнь. Не совсем, но почти. Не осознаю толком, что таится за этим словосочетанием: «я живу!» Одинаково мы благополучны, и одинаково неблагополучны.
Если всё одно и то же, одинаковость во всём, то до конца осознать ощущение жизни невозможно.
Задавать вопросы, хоть себе, хоть кому-то – опасно. Вопросы вынудят принимать решения. А на кой принимать решения, если само собой перемены произойдут? Кто-то же в сто раз могущественнее, решительнее, возможностей у него больше, кто-то - воротила. Ему перешагнуть условность, труда не составит.
Я никому ничего не навязываю. Я не благодетель, нечего мне раздавать. В силы непогрешимости добра не верю, но и не считаю, что зло, подобно Кощею, бессмертно.
Снова уловил на лице Елизаветы Михайловны мелькнувшую тень, тень мимолётного огорчения. Может, то тень от облака была, облако как раз нависло над нами.
Всё создано для чего-то: облако,- чтобы вырасти в тучу и пролиться дождём, человек – чтобы не быть простой пешкой, которой двигает переменчивая жизнь. От настроения жизни зависит моё настроение.
Робко ощупываю взглядом Елизавету Михайловну, взгляд подобен руке, тепло чувствуется, податливость тела, мягкость. Прицениваюсь. Прикидываю, соответствует ли она моим устремлениям. Небольшое расстояние между нами есть как бы символ расстояния вообще между людьми. Как бы ни сливался человек с другим человеком, всё одно зазор будет слишком велик. Слишком велик, слишком поздно. Злосчастно это слово – слишком. Оно умаивает происходящее, оттеняет неловкость, переходящую в глупость.
Тем не менее, смотрю, и взгляд есть как бы мостик между нами.
Честно сказать, мысли мои не здесь, мыслями я унёсся далеко-далеко от всего будничного. Ни в чём себя не упрекаю. И сказал бы, нашёл единственное слово, которое подтвердило бы моё нахождение здесь, но, что упустил, то потерял, не успел сказать, значит, слишком поздно понимание пришло. Всегда всё бывает слишком поздно.
Меня подзадоривает то, что Елизавета Михайловна моя начальница. Хорошо сохранившаяся женщина. Никто не должен подозревать о моих мыслях. В слова я их никогда не облеку. Слова предназначены для того, чтобы скрыть намерения. Скрытность – нечто волнующее в возникших чувствах.
Словно красным туманом начинает обволакивать мозг, мысли путаются и блекнут. Изменилось что-то. Надломилось во мне и вокруг. Я почувствовал это. Оборвалась тонкая нить привязи.
Мимолётный укор совести мелькнул в сознании, не коснувшись сердца.
Сто тысяч слов можно заменить одним непосредственным прикосновением. Тем не менее, жест, движение тела, взгляд – всё можно истолковать предвзято.
Губы у женщин разные, по-разному они ответно приоткрываются, и если к одним губам тянет, привораживают они, то к другим – полное равнодушие.
Губа не дура.
Через какой пласт времени продираюсь, понятно, что этот пласт чего-то недопонятого. Чего именно? Не принял никакого решения, вот и, подобно пушинке, скольжу в потоке грёз.
Ничего, обстоятельства сдуют, так завьюсь в потоке,- мало не покажется. Какая-то тупая усталость наваливается. Обругать себя хочется. Я и ругаю себя другой раз похлеще, чем какой-нибудь забулдыга выражается, но ведь одно дело ругать себя самому, а не дай бог, если кто словесным кнутом отхлещет ни за что. Из-за «ни за что» зубами поскрипишь.
Радостное событие должно быть настоящим подарком. А если ни подарков, ни радостных событий не предвидится, если колодец жизни исчерпан до дна, если что и осталось на дне, так недовольство? Чего, запрокинуть голову и завыть? Пустить слезу от жалости к себе?
Хорошо, что каждый из мужиков занят сам собой, не в состоянии почувствовать мою беспомощность. Я сейчас беззащитен против чужого любопытства, потому что не способен объяснить, что творится у меня внутри.
Не хочу ничего спрашивать, не хочу ничего угадывать. И то, и другое на пользу мне не пойдёт. Такое чувство, будто я предаю время, город, людей – всё то, что научило меня жизни. Если что и знаю, только благодаря ним.
Впрочем, понимая это, я не понимал всего до конца. Понимал умом, а чувства молчат, чувства ничего не испытывают. Полезность свою я не ощущаю. Работа ради самой работы не приносит удовлетворения. Время идеалистов ушло. Давно протрезветь пора по этому поводу. Следы от болезненной плётки жизни ощущаются явственно. Не это ли заставило меня  помудреть?
И всё же пытаюсь осмыслить, что же произошло? Не получается.
Сегодня надо жить, сейчас. Не ждать чего-то, чтобы начать жить, не пытаться заглянуть в завтрашний день, не тянуть руку за подачкой. Ведь не начерно человек живёт, живу я один раз.
Смутный протест, не знаю против чего и с чем он связан. Конечно, не с былым безмятежным самодовольным существованием.
Сбежать бы из этой страны, переместиться из этого времени. Уехать, никому ничего не сказав.
Жаль, что не плыву на корабле, жаль, что корабль не тонет. Как хорошо было бы спрыгнуть за борт вместе с Елизаветой Михайловной, и доплыть до необитаемого острова. Только я и только она.
Какая-то смута в душе – волнение, протест, надежда.
Я жду, от меня что-то ждут. Но услужливой готовности у меня нет, я не буду вести себя как пай мальчик.
Общность, которую именовали советский народ, распалась на отдельные личности. Различия между всеми ощутимые, каждый сам по себе, в меньшей мере готов подставить плечо.
Различные силы управляют людьми, нет угрызения, что не сумею угодить кому-то. И бог с ним, у каждого своя роль.
Мимолётен укор совести, он мелькает лишь в сознании, он не касается сердца.
Почему-то страшно захотелось курить,- готов скрутить папиросу из сухого мха. Кто-то цепко и пристально смотрит на меня. Ощущаю противный липкий озноб.
Я готов играть свою роль, кто-то, может, и скажет про меня – альфа-самец. Альфа, да ещё самец, как-то не обо мне это, высокопарно. Однако соблазн сочувствия есть, смотрю вот на Елизавету Михайловну, и хочется мне сделать эту женщину подчинённой, не на всегда, на короткое время.
Рой мыслей-мух в голове. Жужжат, бьются о стенку черепа. Мухи на свет и на мёд летят. Мёд, понятно,- женщина. Свет, так свет в конце тоннеля наиболее притягателен. В конце тоннеля и надо липучку вешать. Вешать так, чтобы мысли-мухи повисли по-отдельности на этой бумажке. То-то, тогда бы я, не торопясь, перебрал их. Пусть себе жужжат и трепыхаются, а я буду считывать возможности. Лишь на переходе от темноты к свету слова на должном месте находятся.
Никакие планы не строю. Нет и мучительной сосредоточенности. Всё вразброд. Как непутёвый рассуждаю обо всём на свете. Смотрю перед собой взглядом, не выражающим ни удовольствия, ни скуки. Понятно, не служу ни женщине, ни своему времени. Некогда мечтал о глобальной славе, а теперь дрожу, как бы хуже не было. Годы перестройки не были моими годами. Однако я живу в это время.
Живу, хлеб жую. Краюху маслом стараюсь намазать и колбасу сверху накладываю.
В той последовательности, в которой мухи на липучку садились, начинаю слышать слова. Одни до боли отчётливые, навязчиво вторгаются в сознание, другие разобрать невозможно – одно жужжание.
Перевёл дыхание, приходя в себя. У, эта несносная способность городить изгородь там, где никто не ходит.
Нельзя довериться очевидности. Она всегда иллюзорна. Нет, но раз существую, то надо брать от жизни всё, что можно.
Топ-топ-топ…будто чьи-то шаги. Прислушиваюсь. Вот-вот кто-то подойдёт и разъяснит. Мне бы только от исходной точки не удаляться.
А может быть так, что двуликость меня закрутилась в разных пластах-плоскостях? В двух, по крайней мере? Я ничего не вижу и не понимаю, так как нахожусь внутри?
Тот, кто живёт в параллельном со мной мире, находится где-то рядом. Он может прикоснуться ко мне, а я? Движение пластов времени чередуется в обратных направлениях: его пласт движется от меня направо, мой пласт – налево. Мой пласт зыбкий. Точка опоры или уступ, или карниз, или твёрдый пятачок, с которого можно предпринять попытку уцепиться и принять устойчивое положение, он где-то есть. Для этого, что и надо, так восстановить разорванную связь событий: ни вчерашнее, ни позавчерашнее существенной роли не играют. Мне не обязательно уяснять, почему и как…
Надо уметь сопоставить промежуточный и конечный результаты.
Бог с ним, что звеньев в цепи жизни не хватает. Цепь не натянута, цепь на земле лежит. Да, тяжесть какую-то я ощущаю. Может, цепи никакой и нет, следы на песке. Цепочка следов.
Всё может быть.
Подобно мухи сел на липучку и бьюсь, пытаясь отлепиться.
Нет азарта. Во мне перегорели два-три предохранителя. Не сразу, а один за другим. В целом система работает, но ведь щёлкнуло что-то, какой-то неиспользуемый прибор отключился.
Я не оскаляюсь. Меня беда кусала. Осторожно предполагаю. Мои слова осторожные, высказанные и в то же время они невысказанные. Тень подозрения, она упрёки загодя готовит. Внешне я безучастен, но слежу за всеми проявлениями.
Клубок мыслей распадается не сразу. Он постепенно будет крошиться на отдельные кусочки.

                24

Все мы во власти неумолимого закона: «Сегодня я, завтра ты». Истинное значение слова всегда прикрыто маской сострадания.
В эту минуту себя потерянным почувствовал. Некая сила подняла в воздух  и понесла. Тяну руку. Будто обжёгшись, отдёргиваю её.
Минуту хотел побывать в шкуре женщины. Окунуться в девчоночьи мечты: принц, красавец, рыцарь, богатенький Буратино, который будет любить безумно, который с неба звезду достанет.
Увы и ах. Всё это быстро проходит. Скороспелая любовь, ожидание счастья. Работа.
 Женщина на работе – это что-то, здесь ей никуда не деться от соблазнов и вынужденности казаться недоступной. Её меряют взглядами, пытаются выставить в смешном свете, раздевают, укладывают в постель. Вот и приходится женщине запахивать вокруг себя непроницаемое одеяние, которое не выносит чужих прикосновений. Она как бы заключает себя в себе.
Меня всегда переходы волнуют. Смягчающая усмешка, короткое замешательство, но тут же от растерянности не остаётся и следа. И усмешка из глаз исчезает, и глаза делаются как бы надменными. И  глядит женщина немигающе. И гримаса довольства на лице. А потом вдруг женщина как бы приобретает странное качество, как бы застывает, перестаёт меняться. И час, и два часа, и неделя она вся та же. Это я отвлечённо соображаю.
Разноцветные огоньки вспыхивают, отдельные фразы, не связанные друг с другом. постоянно повторяющиеся, режут слух.
Что касается Елизаветы Михайловны, она стоит боком ко мне, медленно поднимает руку, как бы собираясь поправить волосы, но не донесла, то ли забыла, то ли вспомнила что-то, но взгляд её из-под повисшей в воздухе руки как-то снова скользнул по мне. Почудилось или так оно на самом деле?
Одно суждение лепится к другому. Каждое тянет в свою сторону. Не всегда в нужном направлении. Хотя, как говорится, владея информацией, ты владеешь миром. И не резон, что сами того не зная, двое могут быть предназначены друг для друга.
Здравый смысл подсказывает, что если хочешь чего-нибудь добиться в жизни, нужно считаться с условностями. Только тогда тебя отнесут к надёжным людям. Надёжный человек понятен.
Всё складывается, в общем-то, неплохо, но в душе отчего-то шевелится крошечный червячок тревоги. Пытаюсь понять, что именно беспокоит, но – не тут-то было.
Стоит меня лишить привычных радостей, как сразу падает активность. Тянет заняться чем-то другим, посторонним и вынужденным. Я боюсь ошибиться.
Мысли спутанные, парадоксальные, текут вяло и неохотно. Сколько же мысленного добра за жизнь скопил, мыслей – ни о чём.
Конечно, раз накопил такое добро, то и скормить его кому-то надо. Как говорится: «Ешьте, не выбрасывать же!»
Об этом надо возвестить.
Это нужно осознать. Уверенности у меня нет. Если утром и была, то теперь не осталось и следа. Вроде бы ни одного дельного замечания не сделал, ни единого слова не произнесено, а я уже уверовал, что все мои слова бесполезны. Что-то же я говорил?
Пассивно меня мужики выслушали, из-за этого ничего в памяти и не отложилось. А с чего ж тогда ловил взгляды Елизаветы Михайловны на себе? Почему в какой-то момент пошли косяком доводы?
Явные признаки колебания и смягчения обнаруживаются. Что-то так и норовит ускользнуть. В виду неуспеха, не хочется делать никаких движений. Читал, что любовь приносит радость только тогда, когда тебе начинают завидовать из-за того, кого любишь. Утверждение спорное. Начни разбираться, камня на камне не останется от него. И не резон, что добавится ощущение отвращения, которое пробелом в красную строку вплетётся.
В течение минуты два раза слово «резон» на язык пришло. Не  сорвалось, но кончик оцарапало, остался привкус тревоги.
Всё слушаю молча, понимаю одно: о неосуществлённых планах пылко говорить нельзя. Забросить якорь в будущее сейчас мне не под силу. Все галдят, неистовствуют, будто на сборище глухонемых. Чего мне тосковать о том, чего не изведал?
Но ведь нас лишают всего, что было… Никто не держит слова.
Ни один взгляд на меня не направлен, ничто не сковывает. Мужики знакомые, обстановка – привычная, разговор – ожидаемый. Нет посторонних свидетелей. Пытаюсь прощупать ситуацию.
Зубов засучил рукава рубашки. Руки его покрыты густой чёрной порослью. Не руки, а ручищи, лапищи. Эти лапищи, волосатые конечности, напоминают мохнатые паучьи лапы. Женщинам, конечно, насекомое-паук отвратительно, но сети, но волнительное прикосновение, но зов первобытности, наверное, всё это будит у них страсть.
Похождений и приключений у Зубова – воз и маленькая тележка. Любит поговорить об этом. Любит сравнить. Походя, мимоходом. Вежливо, подчёркнуто. Вежливость Зубова нельзя назвать откровенно оскорбительной. У мужиков слюнки текут, когда Зубов выкладывает свои похождения.
Какая-то мощная непристойность Зубова подавляет. Он, наверняка, хорош тем, к кому хорошо относится. Властность Зубова освобождает от инициативы и ответственности всех, кто рядом с ним находится.
Рядом с ним мы готовы покаяться в сегодняшних грехах и наверстать упущенное. Мы готовы отряхнуть прах от своих ног.
«Будь что будет!»
Близость чего-то, готового вот-вот открыться, ощущалась каждой клеточкой тела. В голове смятение. Я ведь здесь не затем, чтобы разгадывать загадки. Кто-то в своё время всё объяснит.
Я не кривлю душой, моё мнение при мне, я заглядываю в себя, удручённо вздыхая.
Все говорят слишком громко, пытаясь скрыть свою робость. Спроси любого, ни один не помнит, что было вчера, и вообще в последнее время. Я сам жил как бы во сне.
Как в рое пчёл всё вокруг матки движется, так и тут, мы – насекомые, в огромном кружащемся рое жмёмся к нашей начальнице.
Зубов легко переступает какую-то грань. Грань дозволенности или грань нечто среднего между прямым вызовом и желанием угодить. Он как бы предлагает поучаствовать в своих затеях. И разговор о забастовке, о письме «наверх»,- всё это затея Зубова.
Почему мелочи привлекают внимание? Почему они многозначительны? В мелочах всегда не вполне искренняя искренность, но они могут поведать о многом. Движения рук, например, всегда поясняющие.
У Елизаветы Михайловны сильные руки, хорошей формы, но деревенские, что ли, женского очарования, благородства в них нет, такими руками доить коров. Знаток! Корчу из себя, бог знает, кого. А улыбка на лице Елизаветы Михайловны несколько натянутая, взгляд настороженный.
Все мы не из графьёв. Графья не поедут целину поднимать или строить у чёрта на куличках город. У графьёв выдержка, графья снисходят.
С чего это я заволновался? Чего вдруг перехватило дыхание?
Откуда у меня ироническая вежливость? Не от простодушия. Нет, простодушие опасно, если оно не откровенно наигранное.
Чувствую, что меня затягивает. Я не утешаю себя мыслью, будто в любой нужный момент, стоит мне захотеть, выкарабкаюсь, не подчинюсь неизбежному.
Такие теперь времена. Кругом одно притворство. Что-то смутно чудится.
Самое время сейчас плюнуть на всё: денег за работу не платят, ну, и беги, до остальных никакого дела нет. Сладко ёкнуло сердце. Прикрыл глаза, несколько секунд стоял так. Вроде бы и кровь в висках перестала тукать, сердце по венам перестало её толкать.
Дурацкое измышление. У мужика кровь в жилах оживает, когда рядом находится женщина, которая ему нравится.
Снова огляделся вокруг. Глаза, не успевшие привыкнуть к темноте, острее стали.
У Рябова взгляд поосоловел. Дай ему сейчас автомат, скажи нажать на гашетку,- нажмёт. Пальнёт не глядя.
Странная компания собралась на стройплощадке. Русские, украинцы, татары, белорусы, башкиры, казахи. Вроде бы, делить нам нечего. Что можно поделить, без нас поделили. Пролетарии в каждой стране свои задачи решают. Из-за этого нет ощущения счастливого возбуждения. Потускнело оно, сжалось. Слишком мы все реальны, условности нам не достаёт. Мы имитируем жизнь.
Временами слышу голоса, которых не может быть. Одно несомненно — я должен выбирать.
В состоянии счастливого возбуждения и ожидания нормальный человек долго пребывать не может. Ожидание перерастёт в выжидание, заставит прислушиваться. К чему прислушиваться, если жизнь замерла?
Допустим, ни единым словом не обмолвился пока о Зульфие Голенко. К ней моё отношение, скорее, отчасти снисходительное. Как к существу приятному, но, несомненно, стоящему чуть ниже на ступени. Правда, лестницу со ступенями, на которых интуитивно располагаю всех нас, я даже под гипнозом не нарисую. И сам, на какой ступеньке нахожусь, не знаю.
Дебри рассуждений, они и есть дебри. С удовольствием предпочту не лезть в них, да не выходит. 
Зульфия по национальности татарка. Скуластое, смуглое, словно бы глянцевое лицо. В глазах обычно испуг и отчаяние. Впечатление, если долго смотреть на неё, будто она свидетель какого-то ужасного события, она видит, но не может ничем никому помочь. Всю жизнь живёт среди русских, а падежи так и не осилила, окончания в словах путает. Знаю её тысячу лет. Работяга, каких мало. Да, вызывает желание утешить, защитить, заступиться.
Она стремится избежать острых шипов, которыми пришпоривает жизнь. Она не замечает надетого ярма, нет у неё козла отпущения. Как всегда, стоит сзади, из-за плеча Смирнова, из-под белёсых бровей неотрывно следит за  происходящим. В глазах нет злости, скорее, любопытство. Брови вот-вот сойдутся на переносице. Одна воспитывает двух дочек.
Приехала сюда восемнадцатилетней. Все мы приехали сюда молодыми в поисках счастья. И надо было ей влюбиться в украинца.
Есть в Зульфии манящая беззащитность, трогательная ранимость и детскость, что ли. Не моё это дело, но считаю, что хохол и татарин – два сапога–пара. Стоят один другого, кто-то обманет. Вот и муж Зульфии споткнулся, сущность свою показал. Водителем работал в ОРСе. Снюхался с экспедиторшей в поездках во время разгрузки баржи с продуктами. Достучались друг до друга. Мелкие желания и обыденные стремления, как какая-то гниль затянули. Не мне, понятно, судить. Начнёшь ковырять семейную тему, как сразу согнёшься под ношей знания обо всех и обо всём. У мужика во всём виноваты бабы, у женщин все мужики – подлецы и козлы.
Экспедиторша, конечно, подавала себя по-другому. Ноготки с маникюром. Снисходительна. Тишина и мнимый покой, то, что её окружало, мнимость, чувство ужасного беспокойства рождало. Ухоженная женщина не гнула спину на ветру. Рабочее место в затишке, под навесом, в кабине. Хи-хи. Слово за слово. Накрашенная, благоухающая, культурная. И моложе, и богаче, и не уработанная. Такие создают впечатление, что самые вкусные огурцы произрастают на навозной куче.
Во все времена, чтобы попасть на хорошее место в ОРСе, нужно трём пунктам соответствовать: иметь внешность, не отказывать и держать язык за зубами. У нас поговаривали, что на рабочем столе начальника должность утверждалась.
Чего винить экспедиторшу, если в запретной кормушке корм сытнее? Из жены Зульфия превратилась в нечто, в ничто.
Муж Зульфии заявил, что они стали чужими людьми, что своим колючим характером и вечными вопросами: «Где задержался?», она достала. Детям помогать будет. Жить вместе он не может.
В разводе ничего необычного не было. Редко какая семья теперь сохраняется на ухабистой дороге жизни: то денег нет, то жить негде, то  интересы начинают не совпадать. И дети не помеха разводу. Скорее, наоборот.
Зульфия не встала на дыбы, не побила окна разлучницы, не плюнула той в рожу. Это когда фанатично предан, когда исступлённо обожаешь, когда душа рвётся от нежности, тогда, наверное, спонтанно суд вершится.
Презирать саму себя женщина может короткое время. Да и то не презирать, а испытывать злость против тех средств, какими её обошли.
Раздражение у Зульфии сменилось тихой задумчивостью: расшибаться в лепёшку, чтобы доказать свою хорошесть, обманывать, водить за нос, ну, не было у неё таких дарований. Она просто работала. Вытягивала жилы, поднимая дочек.
Редко какая женщина привыкает к роли преследуемой жизненными неурядицами, поэтому женщина старается не оглядываться назад. Не всякая готова милостыню выпрашивать. Тем не менее, женщина – дичь, а жизнь – охотник, всегда в лице очередного мужчины.
Её хохол с пассией вскоре перебрался в соседний город.
Почему мысль перескочила на Зульфию? Беззащитная покорность судьбе всегда вызывает безудержную злость.
Не понять, с кем разговариваю. Не с господом. С кем-то ещё, с кем, кто меня искушает и хочет сбить с пути истинного.
Перевожу взгляд с одной женщины на другую. Есть, наверное, во мне бабье, сидит внутри. Я размышляю без определённой цели. В сложном, запутанном клубке, каким представляется жизнь, нельзя пренебречь ни одной нитью.
Сколько концов нитей может торчать из клубка? Два, три, пять?  Каждый конец, если потянуть, приведёт к пониманию роли, которую я должен доиграть до конца. Доиграть до конца, чтобы связать все концы вместе, чтобы нить стала целой, хотя и с узлами.
Рассуждения похожи на правду и в то же время они были чистым враньём. В какой-то мере соответствовали действительности. Есть ведь присказка: «Бог видит, кто кого обидит».
Поймал себя на том, что испытываю нечто вроде привязанности к Зульфие, к Елизавете Михайловне, к Зубову, ко всем, с кем работаю. Все они в поте лица трудятся на свой лад.
Такое ощущение, что земля под ногами начала качаться. Даже тени отпрыгивают.
Некое высшее существо-предназначение приказывает мне занимать то одну, то другую позицию.
Собственно, мне ни от кого ничего не надо. Отключился свет внутри, никак не загорается, что-то там стоячим стало,- это не беда. Светлая полоса с родниками-живунами кончилась, тёмная полоса тоже имеет какие-то источники, тоже вот-вот брызнет сквозь тихую рябь будней.
Тем не менее, почувствовал начатки злости. Она не застлала глаза, как в таких случаях говорят, пеленой или багровым облаком, она давить стала бессилием.
Для чего мужик нужен, неужели только для постели и чтобы быт облегчать? Чего-то одного нет, так мужик и медного гроша не стоит. И вообще, сам по себе, как человек, имеющий своё назначение, каждый из нас как бы не существует.
Я домосед в душе, а тоже что-то сорвало меня с места и привело сюда. За романтикой ехал, в поисках счастья.
Кто-то где-то ударил по железке, звук, словно куранты пробили. Энергичный стук тиканья часов из-за закрытой двери улавливает тот, кто сам не решается постучать, но, решившись, стучит, обнаруживая силу во всех проявлениях. Не понимаю, что связывает мысли. Никаких выводов. Всё как в землю проваливается. Постыдная скованность и немота навалилась.
В сознании беспокойство. Оно не может ухватить разумность происходящего. Нет видимого смысла, будто мотыльком лечу на пламя.
Состояние должника, чувство, будто бесконечно долго, целую вечность разбирался сам с собой. Направо и налево перекладывал нагороженное воображением. Можно перечислять, загибая пальцы, и про душевный покой, и поплакаться своим душевным непокоем, и про волю упомнить, не чувствуя её гнёт на себе, и про приобщение к каким-то общечеловеческим ценностям,- что это такое – кто знает? Хочу благодарность особо подчеркнуть.
Кому, в каком виде?
Есть ли у меня дар самовыражения, могу пробудить свои неиспользованные возможности?

                25

Я имею право помнить только последний день. Раз кто-то может, то и я могу.
Толстый слой ваты в небе над нашей стройплощадкой утончался, появились дырки, сквозь них проникали солнечные лучи.
Стою на месте, а, кажется, будто меня гнали, ни минуточки не позволяли задержаться на одном месте. И вдруг осознал: преследователи отстали, планы их поменялись. Всё сулит свет. А раз свет, то никаких звёздных лучей не может быть.
И опять же, свет будет не для меня. Я – анонимный член, не понять какого сообщества. Чтобы стать полноценным членом, заслушать мой отчёт должны, но те. Кто пытать меня будет, никак не соберутся, откладывают с месяца на месяц. Поэтому день замер. И бремя горечи становится всё ощутимее.
В какой-то мир представил себя едущим на санях по зимней дороге. Запах лошадиного пота, сено шуршит. Мороза, как и нет. Вороны по обочине гуляют. Хорошо, что это привиделось днём, если б сон такой был,- это к обману. Зачем мне очередной обман?
Настроение — хрупни что-то сбоку, какой-нибудь сучок, - точно вспорхну и улечу. Улечу без возврата.
Настроение не может быть бесконечно одним и тем же: Радостное настроение может потускнеть, сжаться, грустное – перевалиться через порог и  в состояние спокойствия перейти. Спокойствие более просто и естественно. Так и надо пытаться вызывать спокойствие, неужели это трудно?
Увы и ах, просто – великое, оно кажется достижимым, но достичь не получается. Вот и злоблюсь, вот и сваливаю неудачи на условия и обстоятельства, виню кого-то.
Кровь бухнула в висках со звонкой тупой силой. Тут не до того, чтобы разомлеть на свежем воздухе. Сочувствия к себе пока не вижу.
Уважаю того человека, кто в любой ситуации лишь счастливо щурится, остаётся спокойным. Ничего в нём не закипает. Меня же всегда чувство горечи заливает, пережимает дыхание, мне заорать хочется.
Я родился, чтобы жить. Зачем7 Какой в жизни верховный смысл? Кому нужна моя жизнь? Богу? А если его нет?
Толку-то… Всего разик проживаешь день, разик ребёнком побыл, разик в первый класс ходил… Разик любил...
Я вовсе не спокоен. Выжидаю. Прислушиваюсь и приглядываюсь.
К чему прислушиваться, если во весь голос мужики кричат о несправедливости? Вся остальная жизнь замерла.
Настроение странное, потому что глубоко внутри, за несколькими слоями показного безразличия спряталось ожидание. Никто его не видит, а я чувствую.
Что-то рассуждал о какой-то цепи, вишу на ней, прикован к чему-то. Ошейник на шее ощущаю, два-три звена свисают. Дзинь-звяк…Этого достаточно, чтобы подчинённостью проникнуться. Мне хочется повисеть на чём-то прочном. Или полежать. Полежать лучше.
Какая-то властная тишина окружает. Откуда она извергается? А ведь за любой тишиной шлейф из слов тянется.
Тюбик, из которого тишина выдавливается, нужно прикрыть колпачком, зажать отверстие, чтобы и тишина, и слова, и всё-всё, реальное и ценное, оставшееся массой, наружу не вышло. Вылезет, замараешься, потом не отмыться.
Чего там, правильно, прожитое, пройденное не сразу выходит Усилие приложить требуется.
Тишина, словно движущаяся световая точка, пропечаталась на экране радара, расположенного на затылке. Ощущаю, как шевелятся волосы.
Тишина не неподвижная, она подобно мотыльку или бабочке трепещет крылышками. Вот-вот это насекомое пришпилят булавкой. Укол болезнен?
Что, страсти захотел, мало щипков и шишек получал, уже не помнишь, как страдал? Страдание, мил друг,- в сочувствии. Несочувствующие, как бы сказать помягче,- бесстрастны.
Чувства нужно в себе удерживать. В царство чувств отправляться не стоит. То, что произносят губы, контролировать можно, но уследить за мимикой на лице, кажется, невозможно.
Погружаюсь в непонятно что. Растерянность во взгляде Елизаветы Михайловны поймал. Как говорится, кто пойман, тому не уйти. Есть силы, которые человеку не подчиняются. Наверное, и у всяких сил есть свой закон. Только бы не накликать на свою голову зла.
Не знаю с чего, но представил, что стоим толпой не возле бытовок, а в церкви и не у Елизаветы Михайловны ответ спрашиваем, а у иконы, святого пытаем. То есть, представил до того, как вспомнил-увидел. Что видит подсознание,  воплощается воспоминанием.
Дали мне жизнь, наделили разумом, но почему я самое несчастное существо на земле?
Не понять, откуда воспоминание берётся. Появляется в голове видение, исчезает, появляется не то, что видел когда-то, а из ничего, из тьмы бесконечности что-то настигает.
Минуту всё длится. Минута – целая вечность. И не год, и не два. Целая жизнь. Моя жизнь – моё светлое пятно, а вокруг мрак бездны чужих жизней. Каждый считает, что его жизнь – светлое пятно. Минус, помноженный на минус – плюс, свет на свет – тьма. День, прожитый отдельным человеком, если сложить этот день, прожитый множеством людей – вечность. Вина одного удесятеряется, если покаяния не было.
Сто тысяч блёсток разом вспыхнули. Мириады песчинок отразили солнечные лучи. Всё неожиданно. Всё ускорило движение. Так бывает, если приближаешься к тому, чего боишься. Разве можно владеть тем, чего боишься?
Странно, наивность и какая-то многоопытность.
Что-то властно зовёт, к чему-то неуклонно двигаюсь.
Понятно, вина в том, что творится в стране, на каждом из нас лежит. Но не так уж и много каждый из нас нагрешил, не так уж и плохие мы люди, чтобы высшее существо или сущность заткнуло уши и проигнорировало просьбу.
Просить прощение надо у Бога. И раз проси, и два, и сто раз повторить просьбу. От повторения вера только возрастает. Вера какая-то в каждом есть, не особенно большая, но достаточная, чтобы переложить часть ответственности на плечи других.
Три раза был в церкви. В церкви тишина, особая тишина. Душноватый аромат ладана и воска.  Молча стоял перед иконой. Когда никого в церкви нет: ни службы, ни старух, производных советского времени, с их нетерпимостью и фанатичной злобой, благостно становится. Бывшие комсомолки, которые рьяно когда-то ярмо морального кодекса строителя коммунизма от скверны очищали, теперь таким же, если не большим рвением, у бога просят милости.
Меня на иконах глаза завораживают. Кажется, чем больше всматриваюсь, тем в глубь непознанного что-то меня затаскивает.
В церкви я ставлю две свечки: за упокой тех, кого нет, и свечку тому, к кому приятие в этот момент возникло. Ни разу не было так, чтобы не горела хотя бы одна свеча перед иконой.
Ровно горит огонёк, не дрожит пламя. Думается, сколько же просьб эта  икона выслушала. Правда, равнодушие с каким старушка-служительница, чуть ли не вслед за тобой, гасит недогоревшие, не оплывшие ещё свечи, складывает их в кружку, недоумение вызывает. Ведь свечка – это чья-то просьба, а просьба в церкви должна оплыть полностью сама.
Отмахнуться от нахлынувшего представления просто так не получается. Что-то гвоздём внутри засело.
Готовые истины не люблю брать на веру. До всего хочется дойти своим умом. Огромное значение имеет случайность.
Что только в голову ни придёт. Но вот же, что-то непременно надо вспомнить. Терпеть не могу, когда что-то забылось, это «что-то» заставляет мучиться до тех пор, пока не удастся вспомнить. И сержусь, и копаю архивы памяти. Дня по три, бывало, не отпускает «что-то».
Наконец-то снова всплыл на поверхность.
О чём подумалось? Грешно, но если улавливаю на себе женский взгляд, то первой мысль бывает, что в одежде что-то не везде застёгнуто. Чего сейчас об этом переживать, спецовка на мне. Плохое думается само, а для хорошего надо усилие. И почему, когда думаешь про родных людей, сильнее мучаешься?
Про зарплату, про работу, про отпуск слышу бубнение. Поражает ненависть, звучащая в голосах. А мне по фигу. Слова зондируют почву, им нужна добыча. Одни слова наступают, другие отступают. Как собака и кошка.
Слова приказывают. Приказывают не тому, кому надо приказать, а приказывают мне самому. Они желают отгородиться от внешних проявлений. Произнесённые слова – обломки мыслей ограды, которую каждый вокруг себя возводит. Растерянность обычно опровергает подозрение.
Как же я не люблю своё состояние, когда не говорю нормально, а поучаю, изрекаю избитые и скучные истины. Недоволен я в такие моменты. Губы собираются в куриную гузку.
Когда дело касается меня самого, всегда найдётся робкое оправдательное «всё-таки», которое не во вред напомнит о маленькой добродетели. Сам с собой живу много лет, годы должны вынудить мою двойственность, нас, быть совместимыми. Кто такие – «нас»?
Силюсь расслышать все слова, но никак не могу понять смысл, чего хотят люди. Они раздражены, они сердятся. Жесты похожи на движения художника. Жест – мазок. Жаль, что никак картину не разгляжу, в каком стиле она пишется для меня - загадка. Да и о стилях подумал поспешно, не разбираюсь ни в чем. Кубики-квадраты, глаз на бедре, пятна краски,- меня не трогают.
Понятно, загадка художника в том, что жест-мазок – это решение отгородиться от внешнего мира.
Нет, ни я, ни мужики не отчаявшиеся, не загнанные в угол. Однако, возврат к прошлому невозможен. На равных борьба тоже невозможна. Целое утро предчувствовал что-то, предчувствовал: чему-то конец. Или начало?
Дырявят меня чёрные и текучие, как капли дёгтя, глаза. Прилипчивые.
Пар нужно из себя выпустить. В этом заключаются неиспользованные возможности, в этом дар самовыражения. Выпустить надо то, что запёрто внутри. Не просто так выпустить в пространство, а чтобы пространство чувство приняло.
Почему-то начал чувствовать Елизавету Михайловну с ещё большей телесностью, ощущаю её более доступной. Костерок разгорается внутри. Я не верю выражению замкнутости, которое читается на лице женщины.
Странно, всё странно. В разных режимах  движутся мысли. Мгновенная мысль обдаёт холодом, страх как бы выметает из этого мира, а затем – ни холода, ни страха. Непонятно только, что препятствует желанию двигаться в нужном направлении. Какое оно – нужное направление? Влево или вправо влечёт? Что-то всегда рядом, всё время рядом, спереди или сзади, но рядом.
Это «что-то» власть надо мной имеет. Оно заставляет выворачиваться наизнанку, показывать тёмные стороны души. Хотя, какое там показывать, никто ничего не замечает. Червячок грызёт и грызёт ход между понятием «низко пасть» и понятием «подняться». В какую сторону червячок движется?
Я вовсе не хочу об этом ничего знать. Куда ведёт ход, зачем я ползу вслед за червячком, что за система запущена? Не люблю сентиментальности, но страдаю ею. Могу пустить слезу.
Система нас давит. Она мажет по моему лицу чёрным злым взглядом.
Какие сбои и отказы в системе нежелательны? Утро позволило мне войти на огороженное пространство, не заметить табличку с надписью «Вход воспрещён».
Мне нужно выиграть время. Вне времени, значит, вне закона, вне того, что принято. Ни с теми, ни с этими. Плевать на всех с высокого дерева. Смешно предполагать, что я кого-то интересую.
Подумал так с какой-то непонятной самому себе ужимкой, будто виноватым себя почувствовал.
Закрыл глаза, отдался минуте, словно желая увериться, в какую сторону меня потянет. Приятие грело с той стороны, где стояла Елизавета Михайловна. Может быть так, что, не открывая глаз, я смотрю на неё, и в голове вертится мысль, высказать которую я не решаюсь?
Ни смысла, ни интереса, ни необходимости. Есть какая-то подозрительность. Перенимаю внешние манеры, не понять кого.
Можно признаться, что я обманываю всех, что мне плевать, что во мне растёт враждебность, выяснять ничего не хочу. Выяснения, обычно, приводят к обратному результату. Мне как-то стало легче. В этом направлении думать доступней.
Перед взглядом начала разматываться длинная лента – видения прошлого: вчерашнее, позавчерашнее, всё, что предшествовало пережитому этим утром. Прошлое я легко покидаю. Преодолеваю настоящее, пытаюсь проникнуть в будущее. Настоящее и будущее отделялись подвесным мостиком. Шагать в ногу с кем-то по такому мостику нельзя – сбросит. Колебания вверх – вниз, вверх – вниз. А с каких таких статей вдруг мотнуло в сторону?
Может быть, я ошибаюсь, но я завидую весёлым и лёгким людям, которые ничего не принимают близко к сердцу.- им и горе не беда. Им жить легче. Они меньше страдают за себя.
От моих переживаний жизнь не становится лучше.
Видение такое, что будущее в точности будет копировать настоящее, и напоминать о потерях прошлого. В будущем время потеряно. Плевать, время условно. Волки живут стаей, но ведь есть и волки-одиночки, способные идти своим одиноким путём.
«Сделай так, чтобы хотя бы одному человеку было хорошо». Как там ещё мудрость гласит: «Чужу беду и несолёну съешь, а своя и сахаром присыпана не мила».
Двигаюсь на ощупь. Поспешность проявил. Возможно, эта поспешность связана с весной. Снова непонятная тревога возникла. Непонятно с чем она связана. Тревога глаза не задерёт.
Мои мысли смахивают на стервятника, кругами парящего над избранной жертвой. Такое чувство, будто змея меня коснулась, будто грань проведена между прежней и нынешней жизнью.
Два мира – снаружи светит солнце, внутри темно. Но вот же, солнце заходит за облако, снаружи всё темнеет, зато внутри далеко-далеко светлое пятно призывно манит.
Хорошенько кто бы встряхнул меня, встряхнул бы так, чтобы перемешалась темнота со светом. Ни досады на себя не испытываю, ни желания повторить какие-то мгновения. Всё размылось ощущением немотивированного, неясного, смутного падения.
Проходит минута, не принося никаких перемен.
Внезапно ощущаю, как тревожно забилось сердце. В виске стучит. Будто куры клюют зерно на деревянном щите.
Теоретически возникло приятие Елизаветы Михайловны, как женщины, усилилось, практически ничем, ни единым взглядом себя не выдал. Нет у меня умения выставиться.
Хорошо, что не потерял почву под ногами.
Чувствую, что чей-то горячий взгляд глубоко проникает в сознание. Ковыряется там. Ищет ответ. Чей взгляд, какой ответ нужен? Ничего страшного, вроде, не случилось, угрызения совести нет и оправдываться не нужно. Глупость сравнивать непонятно что, с непонятно чем. Всё в целом неопределённо, зыбко, скрыто дымкой.
Секунду назад думалось одно, я хотел Елизавету Михайловну, как, пожалуй, никого и никогда раньше, а спустя секунду, думаю уже о том, как бы оказаться как можно дальше от всего происходящего.
Забыл о себе как о личности в соответствии с ситуацией и поводом. Повод – бессмысленное подобие необходимости.
У Елизаветы Михайловны какое-то совестливое отношение к работе. Она известна только с этой стороны. Хочется извлечь из неё другие качества, узнать, сгодится ли она на что-нибудь другое. Если нет, то нет.
Одно неточное слово может вывести из равновесия, лишить покоя. Какая-то тайна меня окружает. Моя вина не в ослушании, а в чём-то совсем ином.
Поэтому я перебираю свою жизнь, свои нехитрые дела,  и не нахожу провинности. Я знаю своё место.
Елизавета Михайловна… Хорошо бы сорвать с неё слои убеждений. Не в смысле одежды, а открыть то, из чего женщина вылущивается на самом деле, её достоинства и недостатки пощупать.
Елизавета Михайловна не худа и не угловата. Женственная женщина. И ноги и грудь соблазнительны. Всё у неё выверено, казалось, до последнего миллиметра. Наверное, и дома блюдёт чистоту и порядок. Порядок – превыше всего. Навести порядок, и поддерживать его – дело почти невозможное.
Выглядела Елизавета Михайловна всегда блестяще, но, повторюсь, холодком и неприступностью от неё веяло. Если можно так сказать, обёртка её прошлым веком отдавала. Чувство юмора ей не достаёт. Хотя, в этом она и не виновата, уродилась такой. Но недостаток это серьёзный.

                26

Зубов, ради острого словца, не всегда думавший о последствиях сказанного, юморивший по делу и просто так, согласно «сучности» своей душонки, часто ввязывался в спор. Он с виду прост, а на самом деле хитрее десяти евреев. Знает всю правду, но прикидывается дурачком. Сыплет фактами, переходит на личности. Водит оппонента за нос. Но спор у него всегда выходит какой-то странный. Хотя, каюсь, мы испытывали, чуть ли не чувство благодарности, за кажущуюся грубоватость Витька. Свой он в доску, не какой-то там вшивый интеллигент. Он озвучивал нашу правду.
Это Витёк выдавал: «Со стола не всё в рот попадает. Не люблю, когда мне в рот смотрят, если водку пью. Трусь не трусь, человек не гусь, голову под крыло не спрячешь. Чёрт оставил моду, а сам ушёл в воду».
Витек для нас был что-то вроде фокусника со шляпой, наполненной разными объяснениями, и какое он вытащит в ту или иную минуту – не суть важно. Форма должна наполниться смыслом.
Я при всём желании не могу поставить себя на его место. У меня всё получится с переплатой. У меня лишь две возможности: предложить больше или послать к чертям. В теперешней ситуации я бы послал всех к чертям.
Спор Зубова – это попытка навести мост над провалом, над которым все мы повисли, брошенные непонятно кем на произвол судьбы. Все, вроде бы, хотят добра, но, как говорится, добро добру – рознь. Вот и перетекал по Витьку электрический ток, и мы подзаряжались, время от времени. Не прокисать же совсем.
Космический корабль под названием «Россия» в полосу невесомости залетел: ни верха, ни низа, всё вперемешку,- всё в равной степени и верх и низ. Из памяти ничего не ушло, память цепко схватывает, навек оттискивает в себе жесты, какие-нибудь характерные словечки. Сегодня ничего не вспоминается.
Никак из головы не идёт трудный вопрос: что такое любовь? Любовь не вообще, а конкретно. Что, собственно, любят. Тело, душу женщины, или всё вместе?  Это касается и Родины.
Есть привычки, есть сочувствие, есть много чего.
Что касается женщин. То лучше иметь их двух — одну для домашних дел, вторую… для утех и сброса негатива. Вторая, конечно, обойдётся дороже.
Я нервничаю? Нервничаю из-за того, что никак не могу постичь тайну? Не могу жить без тайны. И с тайной не могу. Пытаюсь угадать. Что угадывать, если все знают то, что угадать надо.
Спроси, кто, о чём-нибудь, отвечу без раздумий. Понимаю, что въелось, что вбито в меня, то из раза в раз передумывать нельзя. Кружение мысли  у меня не вокруг центра, а по странной траектории, оно похоже на то, как толкут воду в ступе. Кружение бессмысленно. Оно цепь ничего не выражающего выражения.
Могу сделать вид, что наговорил воз и маленькую тележку, могу так подать себя, что перечеркну всё что угодно. Лучше помолчать. Послушать и помолчать. Не зря ведь говорят, что можно греться тёплыми мыслями.
Не представляю, как долго тянется время. Минуты, в которые как бы подвожу итог, могут казаться вечностью.
День вчерашний, день теперешний, день будущий – одним цветом каждый выкрашен, ничего как бы и нет. Всё же, когда всё уходит в прошлое, что-то извне  подталкивает к краю. Или прыгай, или не мешай прыгнуть тому, кто созрел для прыжка. Время не терпит.
Уже давно все разошлись по своим рабочим местам. И я на третьем этаже заделываю стыки плит перекрытия, заполняю швы раствором. Я тружусь, и в то же время всё ещё стою внизу, охваченный сумятицей противоречивых чувств.
Мне бы оказаться одному на открытом пространстве с высокой-высокой башней, не башней – так трубой. Вокруг, обозримо, никого нет. Ржавые скобы лестницы в каплях росы. И я лезу по этой лестнице вверх, лезу, чтобы подать знак. Или мне должны подать знак. Я охвачен страхом. Никто на свете не переживает мой страх, ужасы других меркнут перед моим страхом. Что мне надо,- всего лишь взмахнуть рукой с верхней площадки. Знак подать. Тот, кто примет мой сигнал, передаст его дальше.  Для чего? – не знаю.
Отступаю назад, чтобы дать разглядеть себя.
Определить тому придётся ясно, без увёрток, потому что ответ держать надо не перед кем-то, а перед самим собой.
Особая вера у меня, в своей вере я неутомим. В моей монастырской келье одиноко и замкнуто. Это роднит меня с теми, кто черпает свою силу из источника честолюбия. Я размениваю день за днём, не мучаюсь необходимостью ежеминутно делать выбор. Я же не сороконожка, которая задумалась над тем, с какой ноги начать движение. Задумалась, да так и истаяла в неведении.
В какой-то момент я освободил себя, перешагнул через себя, через прошлое, через всё, и оттого мысль о том, чтобы вернуться на исходную позицию, показалась смешной.
Не хватает только, вскинуть голову, и заржать, подобно лошади. Мне при этом губы рвать будут удилами. Не от этого ли чувствую привкус железа во рту. Не дай бог позволить дать взнуздать себя.
Серо вокруг. Оптимизм тоже сер, скорее, он бесцветен. Может, невосприимчивость к оттенкам и роднит меня с кем-то? Может, только во мне стало набухать чувство, что всё обрыдло?
Где меня ждут? Мне надо место, где меня бы ждали, где обрадовались бы моему появлению, где бы я почувствовал жизнь.
Для того чтобы почувствовать движение жизни, надо оборвать привязь с прошлым, рвать надо единым махом, без оглядки. Вот ведь искушение. Оно и возникло из чувства – будто держу на плечах небесный свод, тяжесть его выдавливает из груди одно за другим звенья привязи
Так и рвать надо. Гнилую привязь труда не составит порвать. Подними лопату и переруби, так даже проще.
Не хочу, чтобы кто-то подступился с расспросами. Бесит, когда без церемоний лезут в душу. Да, я считаю, что пришёл в эту жизнь ниоткуда и уйду никуда. Большинство посчитает такое неположенным. Но ведь я не стоял изначально возле ленты конвейера, где укладывали по коробкам души, не сверялся я с инструкцией, в которой расписано, что положено в мою коробку доложить, что убирать. Если что-то по ошибке попало, на выходе браковщик стоит,- все претензии к нему.
Какое-то богатство в меня не доложили. Хотя, богатство приносит несчастье — при богатстве больше безрассудства в погоне за удовольствиями, какие есть на свете. Богатство — крест более тяжёлый, чем бедность.
Я вроде бы упорядочен, упакован в сто оболочек, за одной следует другая, а дальше третья, а дальше пятая – десятая, а за последней обёрткой хранится тайна. Та тайна упакована так далеко, чтобы стыд не прожёг, чтобы воспоминания не взбудоражили раньше времени, чтобы то, что дремлет под спудом, не открылось внезапно всем.
Мир любого – свой особый замкнутый мир. И тот мир, который располагается глубже всех остальных миров, он, как это ни парадоксально, намного больше того мира, что снаружи. Тот мир из тёмной материи.
У меня мысли, как у старозаветного пастора.
Мели, Емеля, твоя неделя.
Взгляд делается долгим. Он вопросительный. Затем взгляд соскальзывает в сторону, уносится прочь. Куда-то вдаль. Всплывает туманное воспоминание: такое же происходило в далёкий день. Но тогда было ощущение покоя и удивительного удовлетворения. Тогда моё «я» находилось в тени. Тогда я ждал своего проявления.
Миг острого, неожиданного, пронзительного счастья швыряет в огонь. Ещё и ещё нужно.  Ещё и ещё. Мне всё мало. Я не могу остановить себя.
Для чего человек живёт? Ради какой цели? Ради престижа, ради возможности заиметь дорогую машину, ради туго набитого кошелька, ради возможности вывести в свет красивую женщину? Тесто, из которого лепятся люди, разное. Для кого-то же существует нечто подлинное, что зовётся душой и что упрятано далеко.
Доносится стон изнеможения. Кому-то надоело вслушиваться в мой бред. Чувствую себя до предела униженным и виноватым. Зная о пределе, неужели можно жить таким дальше? Наговариваю на себя, очерняю…только зачем? Специально, чтобы легче было продолжать жить?
На мнение всех можно и начхать. Мнение всех не есть мнение. А вот мнение одного человека…кто-то имеет право винить, кто-то может потребовать раскрыть карты.
Не пойму, помогает или мешает то, что я на отшибе? Я что-то храню в себе, знаю какое-то слово, которое может разрешить недоразумения, опутывающие, как сетью, всех. Такое чувство возникает, когда люди вокруг как бы свои, но чужие. Незнакомые незнакомостью. Потому что не знаю я  толком ни о ком, и это обкрадывает.
Удивительное чувство: кругом ни души, но я затылком, спиной, кожей ощущаю, что кто-то пристально на меня смотрит. Взгляд действует на нервы как прикосновение.
Не должен после человека остаться неоплаченный долг. Тоской, смятением, маятой непонимания тот долг будет отзываться на потомках. В конце концов, изнутри взорвёт, даже не тебя, а далёкого потомка, твой неоплаченный долг. А разве он виноват в том, что я, допустим, набрал долгов?
Странно, всё странно. Мысли выползают, совсем не связанные друг с дружкой. Будто я плююсь ими. Не знаю, что в следующую минуту придумается. Дай, боже, что нам не гоже, что не гоже, того не дай, боже…
Наказывающая штука – жизнь, холодно-замкнутая она, сколько усилий надо предпринять для того, чтобы сделать шаг навстречу, чтобы вскипевшую неприязнь погасить. Трудно понять, что, отчего вскипает.
Не помню кто, но где-то читал, что самая большая загадка две вещи: совесть в душе и звёзды над головой… Никто это объяснить не может.
Уклончивость в объяснениях хорошая штука. Со стороны легче вообразить себя на месте другого. Правильно, один умеет себя подать, другой лишён этого.
Чувствую, что себя к чему-то готовлю. К чему – не знаю. Даже предположить не могу. Что-то подразумевается совершенно противоположное ожиданию.
Назад, назад, к себе, в себя, пока что-то можно предпринять. Назад, из будущего в теперешнее, из неуютного теперешнего - в прошлое, в неведение, в необратимость.
Хочу испытать сильное чувство, страсть пережить. Так, мил друг, задержаться где-то надо. На ходу ничего не делается. Сквознячок и пламя свечки потушит. Оно понятно, годы вымывают горечь, вкус забывается, но ведь человека миллионы лет радует свет из космоса. Он счастье избытку сил придаёт. Миллионы лет человек смотрит на звёзды.
Когда страстями увлекаются, устои общества шатаются. Кто это сказал? Умный человек, во всяком случае.
Бог с ним, если что-то где-то какое-то время пошатается.
Молчу, смотрю, не отвечаю на происходящее. Таблетку какую-нибудь принять, чтобы избавиться от приступа этих мерзких мыслей.
Не хочу и в это же время хочу…Толпа меня заводит. Сравнивая, я становлюсь более собой, как это объяснить, ну, самим собой, не вовсе без остатка подчинённым чему-то.
Только и слышно: «Ты можешь, ты – способен».
Как это могу я? По-настоящему вопрос по-другому звучать должен: «Как это я не могу?», или объяснить я должен, почему не могу. Цепью ни к чему не прикован.
Недолюбливаю я своё второе «я». За улыбочку презрительную. За жестокость.
А как же с предназначением? С красотою мира быть? Со светлыми идеалами? С коммунизмом? Как быть со звёздами над головой?
Что бы, кто бы ни говорил, а чудной я. Чудаковатость объясняется одним – живу в своём мире. Вреда-то, может, это никому не причинит. Разве беспокойство усилит.
Нет никакого беспокойства, нет восторга, нет волнения. На данный момент полная удовлетворённость. Экстаз слияния пустоты и ожидания. Это в равновесие приводит, родство определяет.
Какой-то скороговоркой мысли текут, нет у меня желания выслушивать длинные и сложные выводы. Паузу выдержать для приличия, самоулучшения не получится. Глупо думать, что думанье делается ради знаний. Не зря же говорят, что чем больше знаешь, тем больше не знаешь. Коряво выразился, но правда в этом есть.
Нет, всё же тоскливо отъединён я от прочих, горше обособлён, не наполнен общностью, каким-то заёмным умом живу. Мёртвая собственная сытость меня переполняет.
Теперь-то соображаю, что не пришёлся я ко времени. Зрело что-то во мне, ломал голову, но ничего не проросло.
Не понять, от чего оберегаю себя? Не хочу ни с кем сближения, не хочу задушевных бесед Свои обиды словами выразить не могу. Вроде, виноват перед кем-то.
Моя жизнь могла быть другой. Я жалею себя непроявившегося.
Тишина, напряжённое ожидание. Оно на миг ослабляется, потом возрастает, натягивается почти до предела, заходит за предел. Потом всё обрывается. У времени перевёрнутый бинокль: собственное вымывается, чужое  заставляет переживать, как своё.
Не просто так ведь говорят о родстве душ. Что это такое? Выходит, не просто так встречаются люди, не просто так меняется мнение о человеке, не просто так, как бы другими глазами, внезапно посмотришь на человека. Он не стал лучше или хуже, человек другим увиделся. Другим!
Другим. Можно ли найти слова по-настоящему пронзительные – подобные рентгеновским лучам, чтобы напросвет всё разглядеть? Можно ли сказать нечто такое, отчего переворот произойдёт, когда перед тобой ничто? Из-за этого затапливает волна жалости.
Тянет подыскать название внезапно возникшему чувству. Оно вроде бы как узнавание утраченного воспоминания. Воспоминание о чём, конечно же, о счастье.
Ближе чем в сегодняшнее утро к ощущению счастья я не подбирался. Чем не счастье набрать лопату раствора, заполнить им отрезок шва, сгрести остатки…и снова проделать в последовательности эту операцию. Пять шагов в одну сторону, пять в другую. Никто не лезет в душу, никто ни о чём не спрашивает. Земля, кажется, перестаёт вертеться. Сердце колотится так громко, что скрип земной оси только я один слышу. А ось скрипит.
Не ось скрипит, а скрипят подошвы сапог. Мой двойник переваливается с носков на пятки. Ужасно опасен двойник, когда он прячется в своей отдельной оболочке. Его не рассмотреть по отдельности. Нацеленный на меня палец, торчащим куском арматуры кажется, ухо – Лехи Смирнова рукавицей, глаз – каской, лежащей на поддоне. По наитию понимаю, что меня рассматривают, чтобы принять решение. Хорошо ещё, что только рассматривают, а не брезгливо касаются носками сапог. Почему-то стыдно становится, что одежда на мне не отутюженная.
То, что я делаю, не требует ни образованности, ни начитанности. Для моих манипуляций ничего переделывать в себе не надо. Я ничего не хочу возжаждать.
Не понимаю, ничего не понимаю… Хочу по-хорошему, стараюсь, стремлюсь. Сжатыми губами выговариваю только уместные слова.
А ведь невозможно на меня смотреть другими глазами. Глаза-то не влюблённые. И тот, кто смотрит, и я испили чашу горечи, оба отвергнутые.
Перебираю возможности словами выказать свои чувства, но слов нет. Нет уверенности. Никак не избавиться оттого, что мешает. Тайное намерение прочно угнездилось внутри.
Намерение предстало передо мной в образе Елизаветы Михайловны с ослепительной чёткостью. Не так чтобы как в кино, в последовательности, а обрывками сцен. Стрекочет аппарат, а мне хочется, чтобы кадры ещё скорее мелькали. Хочется до чего-то главного добраться.
«Ты хороший человек. Порядочный. Спокойный, умный. Умеешь слушать и слышать. Это такая редкость теперь. Все предпочитают говорить. Причём только о себе».
Слова, за которыми что-то скрывается. Спасительное видение. Снова и снова эти слова приходят на ум. В них хочется найти надежду и нежность. Вроде бы ничего такого нет, а вроде бы во всём родство душ просматривалось. Во всём таился намёк на перемены.
Слышал я эти слова или прочитал их в глазах Елизаветы Михайловны? Что она хотела этим сказать? К чему подтолкнула?
Скорее всего, к тому, что искал. Вчера оно ускользнуло, сегодня с самого утра  стал на тропинку, по которой не я иду, а тропинка сама, как жизнь,  движется.
Чудно, стоит в чём-то определиться, понять, какая из дорог твоя, распутать узел разветвления, как перед тобой новый узел возникает, снова несколько тропинок скрестились. Собачий нюх надо иметь, чтобы без задержки уложиться в отведённое время. Это вот правильно, человеку время отведено. Как тут не испытать соблазн постоять рядом с достигшим высот соплеменником? Хоть и жалкая эта потуга, но неудачнику приятно.
Кто может считывать с лица информацию, тот без напряга прочитает на моём лице удивление перед чем-то близким и в то же время далёким. В голове проявилась абсолютно новая мысль. Моё  видимое отступило.

                27

Видимое всегда привязано к месту. Место значится на карте. Оно не само по себе, а составлено из разных суждений. Не суждения должны одержать победу, а я должен найти, выиграть или проиграть, но не стоять чучелом.
Как бы испугавшись, отбрасываю эту мысль, но затем принимаю снова как саму собой разумеющуюся. Способность соображать подхлёстывает. Нет, всё-таки, не приспособленный к жизни я человек. Поэтому равнодушно отвожу глаза в сторону.
Хорошо бы научиться понимать, о чём щебечут птицы, о чём шелестит ветер. Я б тогда сочинил слова.
Единственная причина, по которой ожидание перемены не превращается в муку, это то, что иначе не может быть. Я вижу то, что готов видеть. Мне передалось стремление найти суть. Плевать, что некто предал нас всех. Он не нас предал, он обхитрил время, но время обхитрить нельзя. Слишком поздно это понимание приходит.
Приходилось ли кому ощущать, будто внутри тебя что-то есть такое, и оно просится на волю, оно хочет проявить себя? Что это – не знаю. Некая особенная сила пропадает попусту. Всё должно приносить пользу. Ветер крутит крылья мельницы, нет мельниц – свежий воздух гонит. Река, та никогда вхолостую не стекает, и рыбы в ней, и пароходы плывут, и турбины она крутит. Только от мыслей никакой прибыли. Поэтому я никуда и не рвусь, никем не желаю стать. А что обо мне люди думают и говорят — меня нисколько не интересует.
Странное ощущение, будто мне сегодня дано что-то важное сказать, дана способность выразить это не только словами, но и поступком, но что именно я должен сказать, какой поступок должен совершить, не броситься же вниз головой с третьего этажа,- сегодняшняя способность моя пропадает без пользы.
Вот когда я ощутил и свой телесный недостаток, и избыток умственного перекоса. Умственный перекос к слепоте привёл и глухоту одиночества усилил. Умствование – плохонькая замена чего-то. По-настоящему, меня влечёт иное. Но что именно? Зелёная тоска в глазах.
Вдруг резко поменялось настроение: не желаю никого видеть, не желаю ни с кем говорить.
Боюсь насмешек. Вследствие насмешек ощущаю себя чужим, а стало быть, и веду себя как чужой, и этим усугубляю предубеждение против себя. Нет, особой неприязни или презрения не ощущаю, но ведь, чтобы не натолкнуться на неуважение, не напороться на унизительный отказ, избегаю особой дружбы.
С какого времени на меня начали поглядывать с недоумением и любопытством, теми недоумением и любопытством, с которыми глядят на что-то непонятное, удивляющее, вроде как пугающее? Репутация сложилась помимо моей воли. По этой репутации я выхожу замкнуто-холодным, много мнящим о себе, с излишне большими претензиями к жизни, к людям.
Если я сам не понимаю, чем являюсь на самом деле, как кто-то, не покопавшись в моём нутре, определит моё место?
Не хочу, чтобы вокруг меня жизнь шла каруселью. Не хочу, чтобы мне жизнь мат поставила. Считать, считать надо.
Что удивительного в том, если моя телесная боль перешла в душевную? Ничего удивительного и страшного в этом нет. Наверное, так и должно быть. Тот, кто на небе, он знает, кому и как ниспослать боль. Жжёт меня внутри, вот этим огнём и очищается моя душа.
Жизни что, жизнь катится, переходит из ночи в день, изо дня в ночь. Катится и катится. Не знаю, кто рельсы для неё проложил. Не рельсы, так дорогу проделал. Не по завалам и бурелому же движение происходит. Одно тащит другое, всё вместе складывается во что-то, в жизнь.
Меня сегодня утром ссадили из той, прошлой жизни, с поезда прошлой жизни на незнакомой станции. Ссадили или я отстал? Ясно, что поезд ушёл, шум его – переругивания мужиков. Мои догадки касаются внешнего проявления. Мне надо смириться с одним простым фактом — где ничего нет, там нечего взять. Там, конечно, что-то есть, можно взять, но не сейчас. Суть мне недоступна.
Суть – тоже своего рода упаковка. Она обеспечивает защиту и привлекающее внимание. Суть гонит по жизни, помогает избежать рокового мгновения. Но она не даёт защиты от тёмных сил, которые обитают внутри.
Жизнь – абстракция, она создаётся из ничего, из плевка. Для неё важны внешние проявления: слова, звуки, запахи, поступки. Это неважно, что когда-то меня не было на свете, рано или поздно я должен был появиться. И не только моё появление, но и появление каждого закономерно, ведь все мы должны были встретиться здесь. Жизнь — встреча. Должны – это главное, частности надо уметь отбрасывать.
Страстное желание быть здесь, ни к чему не стремясь, не уходить и не торопить видение, оно, в общем-то, здравому смыслу противоречило. Здравый смысл твердил, что моё желание ни на кого не влияет. Что те волны, которые я могу направить на женщину, чтобы её завоевать, теперь пустое сотрясение воздуха. Мне ли на что-то жаловаться. Когда мне хорошо, я понимаю, что это не навсегда.
Чувствую настоятельную необходимость с кем-нибудь поговорить… всё равно с кем.
Былое сомкнулось над головой. Без плеска стоячая вода времени накрыла многометровой толщей.
Так уж в мире заведено: сегодня я преуспел, завтра проиграл. Абсолютный этот закон, относительный, но отношения между людьми для простого смертного должны быть упорядоченными. На плоту упорядоченности легче прибиться к берегу. А на берегу хватай удачу – за хвост, за голову, за туловище. Как получится. Удача скользкая штука. Запускай ногти, рви свой кусочек. Не смотри по сторонам, не лови ворон. Остаться с носом не хочется. Из кожи лезь, но не давай править собой.
Внезапно почувствовал, как вокруг меня сгустилась тишина. В тишине, ладно, можно дышать, чего нельзя делать в толще стоячей воды. Стало трудно перешагивать через растянутый сварочный кабель. К чему-то прислушиваюсь. Единственным звуком, который хорошо слышал, было моё дыхание.
Снова чей-то взгляд упирается в спину. Я, покачиваясь на небесных волнах, плыву, дуновение ветерка сносит к краю. Во рту неприятный кисловатый привкус.  Какое-то нетерпение, что ли. Во всём должна быть логика, в любом выборе логика должна присутствовать.
Закрой глаза, заткни уши, не думай. Тогда появится выбор. На языке вертится множество вопросов, но то ли время не подошло их задать, то ли нет рядом того человека, кому эти вопросы предназначены.
А ведь вопросы бывают правильные и неправильные. Многое зависит, с какого конца заходишь, и не в частностях ли копаешься, как говорится, «за деревьями не видишь леса». Это вот создаёт напряжение.
Когда подходил к строительной площадке, помнится, учуял запах рыбы. Теперь почему-то подумалось, что тот запах был запахом тлена, гнили и, вообще, запахом старости отдавал. Чудно, строим новый дом, а вокруг смердит, словно вместе с этажами растёт и плесень. Из подвала вонь идёт. Прелыми листьями отдаёт.
Ну, не проходит ощущение, что я виноват, оно какое-то непрерывное. Чёрт его знает, почему я как-то должен быть наказан? Ладно, согласен. Понимаю, что ожидание наказание – это ожидание, что вот-вот кто-то попустит, облегчение даст. Кто этот кто-то? Я должен ему подражать?
Безумное желание пропадает. Если я сужу с точки зрения обычного человека, тривиально, то  так тому и быть, дурь изгоняется работой, тяжёлым трудом. За приобщение к чему бы то ни было платить надо.
В голове полная каша. Шебаршит и копошится там ерунда.
Ерунда – она похожа на кошку, налакавшуюся молока и довольно облизывающуюся.
Хочу перестать размышлять, вернее, могу перестать, ещё вернее, хочу, но не могу. Хочу и могу - всегда противоположны. Их и уравнивает противоположность. Когда могу, тогда не хочу, когда хочу – нет возможности получить. Подражание работает на того, кому подражают.
Городить изгородь, где она не требуется, это не от безделья, скорее, от нежелания позволить случиться тому, что не должно произойти. Загодя соломки лучше натрусить. Чтоб соломку иметь под рукой, нужно и поле вспахать, и засеять, и убрать пшеничку, да ещё в скирду солому сложить, чтобы она не сопрела и под рукой была.
Время на обдумывание мне дано до окончания рабочего дня. Пятница, а потом суббота, потом воскресенье. В течение нескольких часов нужно что-то решить. Решить конкретно.  Конкретно - это притворство. Всё давно решено. Те несколько часов, которые, вроде как, подарены мне, для одной цели предназначены – смириться с мыслью, что прежняя жизнь кончена. Чтобы я принял это. Партию предстоит разыграть.
Шахматист из меня никакой. Любитель. А вот же, оказался за одним столиком с гроссмейстером, и какой бы ход я ни проделал, гроссмейстер, то есть, жизнь, уже свой ответный выпад подготовил. Заранее ясно, кто победит.
Чувствую себя избранным. С гроссмейстером за один столик абы кого не сажают. Главное, быть участником процесса. Участник процесса проходит обряд, но перед этим он должен попросить принять себя в клуб удачливых. Но я никого ни о чём не просил. Меня силком затащили. Меня поставили на скользкую дорожку рассуждений. Ведь поставили не для того, чтобы я взывал к совести, если она есть, или к её развитию.
Чувствую, как  глаза утопают в морщинках, а морщинки мнительные люди принимают за насмешку. Что, исподтишка за происходящим наблюдаю? Происходящее происходит постепенно. Постепенность – один из законов природы, поколения по очереди живут. Своего рода эстафета. В человеческой эстафете уже и забыли, какой род первым стартовал, все финишёра ждут. Моё поколение им не будет.
Что-то новое начало проступать. Чувствую, как кожа на лице натянулась, губы поджались, наверное, как говорят в таких случаях – побелели. Особые знания приобретаются не за так, потрудиться надо. Лабиринт какой-то пройти нужно.
Если и есть закон удачи, то он не напрямую должен править. Если в моём случае я слишком много знаю, то шансов, выбраться из лабиринта, мало. Вслепую лабиринт не прошагать. Принципы, куда ни шло, на то они и принципы, им можно что-то позволить.
Всё предусмотреть невозможно. Всё никому вреда не причинит, потому что пресловутое «всё» известно всем. Всем, но не мне. У кого-то этой самой «всёшности» настолько много, что она, как злоба, готова себя самого на тот свет отправить.
Не совсем пессимист. Понимаю, что надо соблюдать очерёдность. Я не первый, но и не последний. Не беспардонен. Плохо, что в систему не вписываюсь.
Ничего толком я не понимаю. Разве мы понимали, когда всё начиналось, что нас ждёт? Не хотели тогда верить, что жизнь в сто раз усложнится. Посулов наслушались много, только посулы на хлеб не намажешь, они не масло. Чтобы понять и разобраться во всём, для этого надо быть свободным. Но кто сейчас свободен? Может ли человек в наше дурное время быть свободным от, хотя бы, добывания пищи? От личной привязанности к кому-то, от ощущения себя человеком?
Ощущая себя человеком, все радости и огорчения других людей к себе примериваешь. Стоит раз так поступить, как из клубка чужих страстей уже не вырваться.
Вот и правильно: хочу – чего не могу, чего могу – не хочу.
Легче, наверное, из раза в раз просто ни с чем не соглашаться. «Нет» и всё. И «кажимость», пускай, так и остаётся всего лишь смещением понятий.
Я много чего могу6 могу копать. Могу не копать. Могу терпеть зной и мороз. Новое дело упорно осваивал… Друзей, правда, заводил редко.
Я не мастер трезво оценивать действительность, никогда в мастерах не числился. По мере сил и возможностей обделываю свои делишки. Когда всё перепуталось, когда всё прогнило, когда в любом механизме есть ненадёжное звено, а меня наверняка кто-то относит к категории ненадёжных, то место, куда меня вставляют затычкой, является спасительным для меня. Там, по крайней мере, я обязательствами защищён.
Когда все, вытянув шеи, глядят вперёд, кому-то надо и по сторонам смотреть на то, что проплывает мимо.
Никто не знает, что я могу, а чего нет. Никто не знает, на чьей я стороне. Нет, я не из тех, кто и нашим, и вашим. Но если я, допустим, не на их стороне, значит, я против них. Против кого?
От неопределённости веет холодком. Не научился серьёзно относиться к происходящему. Почтения должного нет.
Забавно, а есть хотя бы один человек в мире, которого мне хотелось бы спасти, или он готов пожертвовать собой, чтобы спасти меня? В незаполненном пространстве моей души живёт память о чём-то настоящем, о несбывшемся.
Смена настроения не то чтобы забавляет, она позволяет скоротать время. Голова занята своими переживаниями, я в это время выполняю какую-то работу. Коль нет выбора, то и следует отдаться на волю судьбы. Убрать из-под ног пару кирпичин, чтобы не споткнуться об них, освободившиеся поддоны, по десять штук, связать проволокой. Не надо забывать шов в плитах заделывать.
Не к месту вспомнил, что раньше я кое-что умел, в моей жизни была любовь. Была да сплыла, растаяла. Всё осталось в прошлом. Хорошо бы было, если и все вопросы, которые на языке крутятся, остались тоже в прошлом. Если задавать много правильных, убедительно правильных вопросов, пусть, они даже окольно касаются того, о чём хочу узнать, по крохам можно собрать всё, что нужно.
Всё, что нужно, собрать не получается. Я не отвечаю потребности времени.
Непринуждённо, естественно надо спрашивать. Не вымучивать, не тянуть кота за хвост.
«Господи, когда же мне улыбнётся счастье? Почему мне не везёт? Несправедлива жизнь».
Это же не вопрос. Это стон разуверившегося человека. Ирония, вот только к чему или к кому она относится? Редко мы называем вещи своими именами, предпочитая обтекаемые выражения. Это, конечно, не касается спора. Там мы несём или совершенный вздор, или лепим чистую правду.
Взгляд у меня сощуренный. Горестный. Тоска тёплая и мучительная отяжелила грудь. Помотал головой.
Жизнь несправедлива, потому что она не одна, живу сразу несколько жизней. Не дано мне выбирать, какая из них принесёт облегчение. В одной из них я заделываю швы плит перекрытий, проживая другую, я держу в руках письмо судьбы, не в силах дочитать его до конца. В той жизни, где я из ящика цепляю лопатой раствор, ветер колюч, в жизни, где читаю письмо, прикосновения ветра сладостны, словно прикосновения руки, писавшей письмо.
Я закрыл глаза, ощущая тепло руки. В письме, которое никак не могу дочитать, есть строчки о том, что всё нужно отпускать, не держаться за прошлое, каким бы оно ни было сладостным.
Всё стремится вверх: трава, деревья тянутся к солнцу, взоры люди вскидывают к небу, души ушедших улетают туда же. Где-то за облаками есть дверь, и в тот момент, когда душа пролетает над порогом, наступает облегчение. Сколько раз было, что я надувал воздушный шарик, привязывал записку и отпускал шарик, в надежде, что поток унесёт шарик к той двери. Увы, шарик никогда пелену облаков не пересекал. Но и никогда написанная записка не падала к моим ногам.
Человек должен во что-то верить. Должен, но не обязан. Многие предпочитают ничего не знать, но, тем не менее, глотают каждое слово. Одни ходят по краю пропасти, другие  - плывут по течению. Ходить по краю пропасти,- куда ни шло, а вот плыть по течению – это презрение вызывает.
Жизнь – это нахождение и с той, и с другой стороны, не вцепившись намертво ни в одну из сторон. Везде есть ничейная полоса. Она для одиночек. Лишь на ней можно насладиться своим одиночеством, любить себя и только себя. А, может, полоса существует, чтобы презирать себя?
Нет, я никого не осуждаю, не наживаюсь за чужой счёт. Хотя, кто-то всегда в выигрыше, кто-то – в накладе. Да, ладно, я не обделён.
Жизнь – это желание отделаться на веки вечные от бремени вины, от угрызения совести, от воспоминаний о каком-то случае, который оставил след в памяти.
Жизнь – это необходимость принять чью-то сторону. Место в жизни – это привычка. К случайному нельзя привыкнуть. А как отличить случайное от настоящего?
С кем я? Многим хотелось бы знать об этом. А, вообще-то, плевать, на чьей я стороне. Проще мыслить надо, не так выспренно.
Утро сдвиг в сознании произвело. Как при нехватке воздуха, зажмурил глаза. Ничего не помню. Словно прошлая жизнь происходила под толщей воды. Свинцовая многометровая толща скрыла то, откуда вина проистекала.
Кто-то кого-то презирает, кто-то кем-то восхищается, и всё это в мысленных рассуждениях. Нет бы, какие-то действия, на самом деле производились.

                28

Елизавета Михайловна сидела за столом. При моём появлении нервным движением поддёрнула рукав платья, приняла позу томительного ожидания. Разительно она отличалась от той женщины, которая совсем недавно нас убеждала, что всё будет хорошо. В прорабке Елизавета Михайловна выглядела измождённой, словно тащила на себе груз, который на неё взвалили не спрашивая, а груз – неподъёмный.
Нет, всё-таки, коль всевышний предопределил каждому из нас жизненный путь, то нечего требовать ещё и кротости. Суждено получить счастье в жизни земной — жди, не рыпайся, не прилагай чрезмерных усилий.
Мне не раз приходилось гнуться под, казалось бы, непосильной ношей. И я несколько раз находился под впечатлением, не сомневался, что дальше будет лишь хуже. Тогда мне было совершенно ясно, что стоит на шаг шагнуть вперёд, даже не вперёд, а просто сдвинуться с места, как последние силы покинут, и в последнюю минуту, которой ни у кого не бывает, так как за ней отсчёт времени не ведётся, знания жизни окончатся.
В такую минуту я начинал медлить, прикидывать, что и как, выгадывать, отодвигаться в сторону. Почему-то в ту минуту я пытался осмыслить мир не в общем целом, а вычленял своё состояние. «В целом» ко мне не подходило, любая надежда - она применительно только к себе. Молчание красноречиво. Некая призрачная надежда, тешившая меня в молчании только что, начинает растаивать без остатка.
Елизавете Михайловне я бы лет тридцать с хвостиком дал. Хвостик чуть длиннее. Чуть больше, чуть меньше. Хвостик не кошелёк — кому надо, найдёт.
Не в этом дело. Наша начальница, женщина с отпечатком суровой устойчивости, внешне, на первый взгляд, холодная, но вот же, угадывалась в ней тихая, неброская привлекательность. Глаза у неё без стыдливости. Слабая улыбка поползла и остановилась.
В голове у меня определённо всё смешалось. Я ни о чём спорить не буду. Прорабка не то место.
Жест, каким она поддёрнула рукав платья, был плавным, не лишён изящества.
Да, Елизавета Михайловна деловая, самодостаточная, предполагающая надеяться на себя саму натура, но, случись что, попади она в трудные жизненные обстоятельства, я даже не предполагаю, какими они могут быть для этой женщины, она не отвергнет, почему-то так подумалось, мою помощь.
Откуда такая уверенность, так не могу забыть тот взгляд, каким она окинула меня, когда толпа бузила насчёт невыплаты зарплаты.
Замер от сладкой надежды, жду, спустя миг откроется особая правда. Откроется, и, прежде чем растворится в сутолоке дня, я успею разглядеть её, наполниться ею, может быть, упьюсь ею. Минута обещала быть  восхитительной. Пол ведь не шатается, колокола в набат не бьют.
- О чём я хотела с тобой поговорить?- Елизавета Михайловна потёрла лоб. Мне её высказывание «с тобой поговорить» - бальзам на сердце. Я внутренне подобрался.- Денёк какой-то суматошный. Управлению базу в Ярсе строить предлагают. Вот об этом я поговорить с тобой хотела. На пару-тройку дней мне нужно слетать туда для ознакомления. Само собой, сопровождающий мне нужен…Вы,- Елизавета Михайловна помедлила,- ты не мог бы меня сопроводить?
Предложение было не то, что неожиданным, в это утро могло произойти, как говорится, чёрт те, что и сбоку бантик,  самое невероятное, тем не менее, я опешил.
Голос Елизаветы Михайловны звучал сдержанно, почти бесстрастно. Звучание голоса можно объяснить свалившимися тяготами-проблемами последних лет. Прибитость человека, особенно женщины, отмечается по тому, как она о внешнем облике заботится.
Елизавета Михайловна не махнула на себя рукой, но, в какой-то момент, видимо, посчитала, что простого приличия, как в одежде, так и во внешности, на работе ей хватит. Джинсы, джинсовая юбка с кофтой, немудрёное платье, пуховик. Волосы, собраны в «хвост» на затылке, скреплены обычной резинкой. Разных косметических ухищрений на лице нет. Ну, подкрашены губы.
Она не из породы людей, которым  только брать, брать, но чтоб от себя не отдавать.
Мне кажется, Елизавета Михайловна многозначительно посмотрела, страшно сделалось. У неё такое выражение лица, будто она нашла долгожданный клад и теперь пытается скрыть свою радость, но это ей плохо удаётся.
Голоса в моей голове вступили в схватку. Почувствовал желание какой-то перемены. Свободы от чего-то и стремление куда-то. Минута хорошая, но нужны ещё большие подкрепления этой минуте. У нас ведь как: если хорошо, так надо ещё лучше.
Женщина, понятно, ради собственного удобства, ради простоты, ради впечатления в подобной ситуации предпочитает не демонстрировать всё, чем её одарила природа. Что она делает каждый день, тому изыски не нужны.
Отбросив с лица выбившуюся прядь волос, Елизавета Михайловна пристально посмотрела на меня. Потом вздёрнула подбородок, отвернулась к окну. О каких-то хороших манерах тут говорить не приходится. Да и где каких-то хороших манер набраться среди нас, обалдуев, «людей с улицы», через слово, для скрепления предложения, неприличности говорящих.
Может быть, своим молчанием она мою совесть заставить заговорить хочет? Я ведь, как понимаю, должен чему-то согласиться. А как же мой отпуск через неделю?
Молчу, и этим веду себя двусмысленно. Никто не уверит меня, будто поступаю неправильно. Я вообще никак не поступаю. Защитная реакция пробудила раздражение. Так всегда бывает, когда чего-то не понимаю. И именно в такой момент легко осудить кого угодно. Вероятно, в это мгновение, того, кого я осудил, уже осудили многие. И с осуждением так, и с любовью так же обстоит, и одобрение,- это всего лишь высказанное убеждение. А слова никому не принадлежат. Слова – это голос высшего разума. И рычат они, и лебезят ими.
Внезапно пробуждаюсь с таким чувством, будто прошла целая вечность. В теле истома как перед переменой погоды. Я не хочу себя торопить.
Смотреть на женщину сверху вниз, не проявляя понимание, не хорошо. Прямолинейность, вообще, препротивная штука. Очищением тут не пахнет. Досада захлёстывает.
Невольные, какие-то глупые мысли лезут в голову.
Закрываю глаза, в голову лезет дурь. Тварь неустанно начинает кружить, то опускается ниже, то превращается в точку. Мне кажется, будто слышу шорох её крыльев.
Надо бы соглашаться, но смутное недоверие, подобно червячку, грызёт  внутри свой ход. Тот, кто с ходу соглашается, на него положиться нельзя. Тяну время.
Я бы не сказал, что мне несвойственно плыть в потоке недоверия. Ничего определённого не утверждаю. Всюду теперь подстерегает опасность. О своих мыслях-страданиях помолчу. Кто кричит об этом, тот корыстен. Интересно, когда меня отметили, когда взяли на заметку, я чем-то рискую? Без риска шампанского не пить. Бутылка может в руках взорваться, да и открыть пробку – непросто.
Бередят мысли мою голову.
Какие-то вещи решаются раз и навсегда, решаются разом, однажды названные своими именами, они прочно остаются лежать в своей нише. Какие-то несуразности друг с другом сплавляются намертво. Вообще-то, я глух к доводам, касающимся азбучных истин. Мне очевидное долго разжёвывать не надо.
Сопоставляю «за» и «против». Возможно, я всего лишь демонстрирую борьбу самого с собой, хотя никакой борьбы и в помине нет. Считаю, что пользу  приносят лишь те, кто, раскорячившись, одной ногой стоит на одном убеждении, на «да», например, а другой – попирает противоположное «нет». Играть, и нашим, и вашим,- смекалка нужна, это не поспешно принимать решения, подчас без достаточных оснований.
Хорошо бы музыка заиграла. Не бравурно, не весело, но и не траурный марш. Мне подошла бы та, которая горечь с души сбила бы, я предчувствую, что скоро умру.
Метнул взгляд на Елизавету Михайловну. Собственный интерес нужно внести в отношение. Не дай бог вслух высказать такую ересь: и согласиться сходу, и отказаться, поспешностью накликать немилость можно. Вслух такое говорить не хочу. Раз живу в раздвоенном мире, то всё, что определённо не утверждается, всё опасно вдвойне.
Интересно, как бы повела себя женщина, если бы сотую часть моих размышлений сумела бы прочесть? Вот, из-за этого и не смотрю при разговоре в глаза собеседника. Кто знает, какими способностями обладает человек. Я – азиат.
В девяностые годы, когда и астрологические книги начали печатать, и разные оккультные предсказания с таблицами и выкладками появились, я вычитал и высчитал, что родился в Полинезии и был плотником. Вот и работаю строителем, предназначение выполняю.  Азиату, читал, не принято смотреть в глаза собеседника. Азиату не принято оправдываться.
С самыми благими намерениями начинаю размышлять, забываюсь, и потом начинает нести в такие дебри, что ход мыслей и итог, и всё-всё заставляет оправдываться.
Не чувствую никакой радости от жизни.
Лицо женщины – всё равно, что зеркало. Оно дразнит воспоминаниями, в нём скрыт отблеск ушедших дней. Лица скольких застряли в памяти? Что-то же в каждом находил, а иначе, зачем всё помнится?
Мимоходом посмотрел – одно проявится, пристальнее всмотрелся – не только свой прежний образ увидишь, но и то, что принято называть атмосферой, которая только часть тайны показывает, не раскрывая ничего до конца.
Не смотрю, но краем глаза всматриваюсь в лицо. Не изжить неприятную привычку изучать лица. Мысль, она как зловещая птица: неизвестно откуда прилетает на целлофановых крыльях, высоко-высоко поднимается и пикирует, стремясь клюнуть. И сил нет, от неё отгородиться.
А ведь есть такие люди, которым всё по фигу. Их способностями нельзя не восхищаться. Катится мир в пропасть, пофигист не только не попытается остановить, но он ещё и подтолкнёт, и стыдливо отвернётся. А нытик застрахуется своим нытьём, и уйдёт от ответственности.
Не знаю, откуда, почему и как начинаю видеть новыми глазами. Не в смысле, что кто-то глаза мне поменял, а промыли их, чего-то накапали, способностью переводить стрелки, вроде как, наделили.
Вопрошающая неуверенность в них поселилась. Её можно принимать за симптом взросления,- это в сорок лет-то? Скорее, позднее прозревание у меня. Не понимаю, кто переводит стрелки?
Только-только вроде успокоюсь, бац, всё обратное действие возымеет, ныряю против своей воли в омут непонятно чего, тут же выныриваю. И под иным углом зрения смотрю на очевидные вещи. И такое не сейчас открылось, такое с детства. Получается, что я рано понял, для чего рождён.
По неведомой причине отпущена такая способность для того, чтобы сделать больше. Вот же, и эта женщина за столом предлагает сделать больше!
Непонятно только, что я должен сделать больше? Больше работать, больше любить, больше путешествовать, больше ломать голову над очевидным? Сплошное недоумение.
Как оказался я ни к чему не привязанным? Не понятно, никак не разберусь, чьими глазами на себя смотрю? Мои глаза не усматривают в моём состоянии подвох.
Становлюсь слабонервным, цепляюсь к каждому пустяку и раздуваю из него проблему. Оказывается, мне любой порядок не по душе. Несчастный я.
Плохо вижу, зато слышу прекрасно. День просто нехороший, неудачный день.
Чтобы чего-то добиться, надо много работать. Надо уметь подсунуться. Так стимула нет, зарплату не платят, чтобы подсунуться.
Один я – тьфу, на мне в морду и утрись. А если буду сопли распускать, то, глядишь, их и съесть заставят. Много чего поглотать в жизни пришлось. В своё отношение ко всему собственный интерес вносить надо. От своего отталкиваться надо. Полёта жаждет душа.
Строптиво начали дёргаться уголки губ. Что-то назревает. Того и гляди презрительно-высокомерно брошу взгляд.
Так не стой столбом, маши руками, может, взлетишь.
И с чего всё чаще гнетущее чувство охватывает, будто жизнь замерла на месте или, хуже того, распадается на куски, и клочками, кусками возвращается вспять. Никто этого не замечает, это только моё ощущение. Это ощущение становится опасным, бог знает, к чему оно подтолкнёт.
К чему подтолкнёт?! Подвиг какой-то совершить намереваюсь. Ага, на амбразуру кинусь. Смешно. Главное вычленить надо. Оттолкнуться от главного надо. Назвать вещи своими именами. Не блефовать. Это может показаться пустяком, но позитива не вижу.
В вагончике повисает глубочайшая тишина.
Вместо того чтобы действовать быстро и решительно, я начинаю фантазировать, рассусоливать, потом, глядишь, и не могу вспомнить, с чего всё началось.
Корить самого себя бесполезно. Свои оплошности не с первого раза и отметишь, а отметил – обзавёлся тревогой. Тут и давление поднимается, и сердце давить начинает. Проклятый мой удел – вносить тревогу.
Не нужно меня интриговать, я всего-навсего работяга и ещё вопрос, такой ли уж твердокаменный. Если есть в этом необходимость — пожалуйста, всё, что в моих силах.
Но ведь что-то я должен сделать. Откуда лезут эти пугающие слова?
Что-то будто оборвалось внутри. Дзинь… Будто струна порвалась. Все ощущения рассеялись Пусто. Не покидает настороженность.
Всё мелькает мимо и мимо. И хотел бы понять происходящее, да не дано. Действительность не так проста, как кажется. Поистине речь вести надо о раздвоении, о двусмысленности.
Вижу две Елизаветы Михайловны. Одна, как у нас говорят, конь в юбке, другая, - другую я никак понять не могу.
Вроде бы и я один, но «люди», так принято теперь выражаться, обступают со всех сторон, суют свои длинные носы во всё, создают определённое мнение. Мнение одного расходится с мнением другого, а третий перечит двум первым. А за что-то ухватиться надо. Общественное положение не на последнем месте должно быть. Одним словом, одним неловким выпадом можно разрушить всё.
Пускай никто не пытается уверить, будто с одного взгляда сумеет раскусить меня. Уж я знаю. В глаза все горазды сочувствовать, даже всплакнут на груди, а отвернёшься — осмеют.
Защитная реакция, словно добавка приправы в котёл с кашей, пробудила раздражение. Мои грехи велики и многочисленны, но они умрут вместе со мной. Всё-таки, никому нельзя позволять относиться к тебе, как к пустому месту. Отбрёхиваться надо уметь. У меня впереди отпуск.
И, во-первых, это, и, во-вторых, и, в-третьих.
Тот, кто говорит, что не имеет греха – обманывает себя.
Я не собираюсь утверждать, что прав или, наоборот, не прав; больше того, я никогда не считал, будто цель оправдывает средства. Но всё же не могу не признать, что делаю всё, чтобы не быть хуже других.
Печаль почему-то навалилась. Я не тщусь изобразить из себя настоящего мужчину, эдакого рубаху-парня, которому море по колено.
Если наступит такой момент, когда надо будет отчитаться за каждый свой поступок, думаю, испытывать неловкость не придётся. Это касается и женщин, и отношения к работе. Неинтересны мне люди, которых не привлекают женщины.
Уж точно, если мне человек неприятен, если, я знаю, что он последняя скотина, кто заставит меня с ним лобызаться? А если для дела надо? Вот оно, я, прежде чем шагну, пару раз ногой подавлю, твёрдо ли то место, куда ступить собрался.
Что толку от моего негодования и насмешек? Что случилось — то случилось. Все сбилось в комок, всё потом разлетелось в разные стороны. Даже ночью нет спасения.
Странный внутренний холодок пробежал. Я внутри, я часть, я не могу выйти за предел, сдвинуться наружу на дюйм.
Живу, то есть, всё делаю в своём темпе. Может, это имеет какое-то сходство с коровой, пережёвывающей жвачку, покажется кому-то проявлением равнодушия, но в этом заключается моя надёжность и действие наверняка. В любой сложной ситуации рассчитывать на себя надо.
«Лечиться тебе надо,- почему-то подумалось.- К психиатру на приём запишись. Успокоительные таблетки купи. А лучше всего раз в месяц расслабуху делай – напивайся всерьёз».
Пить меня, во всяком случае, не тянет. Блаженный бессребреник. Иудушка.
Сердце кольнуло. Сердце человека тоже двойственно: качает кровь и любит. Одно с другим никак не должно совмещаться, но вот же – совмещается. Разобраться бы, в какой момент любовь зарождается?  Если сердце – насос, то прокачка крови происходит, когда поршень вниз идёт, а когда тянешь рукоятку наверх, в этот момент и подступает к горлу что-то, захватывает сердце, впускается свежее чувство. Начинается разговор на языке, который понятен двум, друг другу.
Молчу, но не забываю одним глазом следить за Елизаветой Михайловной.
Елизавета Михайловна снова убрала упрямо выбившуюся прядь за ухо. Мне всё больше хочется смотреть на её лицо. Признайся в этом, ей, скорее всего, будет неприятно такое слышать. Это будет проблемой. Хотя, любую проблему можно преодолеть.
Не глядя, Елизавета Михайловна почувствовала мой особый взгляд. Приметлива она. Нет, она не повернула в мою сторону голову. Будто стою и сплю. В этом состоянии поражаюсь всему сильнее, чем в реальности
 Женщина начала стягивать свой «конский хвост» резинкой. Как-то выпрямила спину, любопытство в глазах сменилось полубессознательным желанием отгородиться. Она даже закрыла глаза. Глаза закрываются тогда, когда не хочется увидеть предел. Мне на это возразить нечего.
Женщина вдруг поняла, осознание непредсказуемо, её слова могут быть истолкованы по-другому. Слова, которые идут из самого сердца, их невозможно выразить словами.
Поддразнивающий тон всегда служит защитой от встревоженности. Встревоженность – состояние половинчатое. Что и как,- во многом ничего не смыслю. Этим хвастать не буду. А вообще, есть ли смысл чем-то хвастать?
Выйду вот я из вагончика, и объявлю мужикам, что Елизавета Михайловна меня выбрала в качестве сопровождающего. Всё равно как тот миллионер, который для банкета или деловой встречи смазливую секретаршу нанимает за деньги.
Чем, интересно, Елизавета Михайловна со мной расплачиваться будет? Интересная мысль. Неважно, что под этой мыслью прячется. В моём случае, главное, не продешевить. Получить как бы повышение по статусу. А что принять за точку отсчёта статуса? От Елизаветы Михайловны исходят флюиды – они-то, незримые, и есть начало отсчёта.
Я готов. Ехать – так ехать. В Ярс, так в Ярс. Куда, зачем,- не всё ли равно, значение имеет лишь определённый смысл. Для меня, для Елизаветы Михайловны, для всех. А кто они такие эти «все», на которых оглядываться надо?
Все — они достаточно хитры, чтобы облапошить. Все —  достаточно ли знаю их?
Все – они, по крайней мере, меня не интересуют, всем просто нужно разъяснить некоторую очевидность. Но ведь «все» разрешают проделывать определённые действия. Я работаю со всеми, живу рядом с ними, хорошо, что не внутри них, я ценю всех за сговорчивость. Нет по отношению ко всем возмущения.
Позёр. Проникнуть в тайну всех не могу. Всех я не видел безудержно радостными или уж настолько печальными, что тянуло плакать.
Почему? Да потому что живём в такое время, когда от иллюзий пшик остался. Казалось бы, надо принимать происходящее таким, какое оно есть. Изменить ничего нельзя, как в песне поётся: «…Надейся и жди». В этом «жди» можно купаться до посинения.
Я нахожусь в круге. Меня нет вне этого круга. Мною очерчен круг и Елизаветой Михайловной. Я существую только частью этого круга, частью самого себя и элементом женщины.
Положение каждого изменилось, а иллюзии, а надежды, что кто-то возьмёт за руку и в рай приведёт, не исчезли. Опять тут пресловутое «надейся и жди» уместно. Но ведь и пальцем надо пошевелить. Добрый я.
Принимаю за доброту своё безволие. Жаль, такие, как я, будущее настоящим не делают. В союзе комсомольцев состоял, в союзе профсоюзников, в обществе ДОСААФ, платил взносы Красному кресту. Всё это без следа сгинуло. Осталось мне в общество особых неудачников вступить, в ООН, оно во все времена  процветает. С удостоверением такого общества можно с безопасностью самоотречения наблюдать за происходящим в стране.
Почему бы не сменить иллюзии? Пластинку на патефоне переставить,- труда не составит. Это, казалось бы, легче всего проделать, стоит раскрыть глаза. С закрытыми глазами человек видит лишь то, что хочет видеть.
Мелькнула и исчезла мысль, не худо бы перенести какое-нибудь суровое испытание, мучение, гонение, что-то в этом роде, опираясь на собственную силу духа. В душе мечтаю об ударе судьбы. Воображаемо я готов на всё. Теперь же, когда угроза зримо осуществлялась, от сочинённого бесстрашия следа не осталось.
Проклятая действительность. То, что вижу, что чувствую, что ем, что мне подсовывают, в чём обманываюсь, за этой оболочкой скрывается истинное положение вещей. Истинное положение никого не устраивает, подавай то, что удобно в данный момент.
Удобно, чтобы всех и каждого привлекли на свою сторону с помощью жизненных благ. Каждый бы богатей отщипнул толику, поделился бы украденным у государства, как бы добро было.
Хорошего при Советах было мало, не изведали мы там сладкой жизни, суррогатом нас пичкали. А вроде, как и довольны были. Не трясли друг перед другом своим достатком. Так и никто не спрашивал, довольны мы или нет. Работали, делали, что велят. Так и теперь никто ничего у нас не спрашивает. А зависти больше, больше злости, больше нетерпения.
Чудно. Ничего не поменялось. Тот же песок, то же небо. Воздух, вода, дома, дороги – всё прежнее. Сопки на горизонте. Разве, может, вопросы, задаваемые, каверзнее стали? Разве, может, более глухими стали те, к кому молитвы наши направлены? Они, все теперешние правители, надменно снисходительны ко всем блошиным укусам с нашей стороны, они требуют от нас свыкнуться с новыми реалиями. Во время войны укусы вошебойками изводили. Теперь – контракт, по окончании – чеши грудь, пиши письма, не угодил – дуй на все четыре стороны. Это, по мнению «новых русских», наилучший выход. Не надо показывать своё страдание. Вороны не пристанут к стае павлинов, не уживутся в ней. И с бубнящими индюками будут не в ладах.
Моё поведение – поведение обиженного школьника. Я себя к русским отношу, хотя понамешано кровушки во мне всякой. Не зря ведь говорят, поскреби русского, откроется татарин или еврей.
Нас, русских, считают примитивными и добродушными, с поздним зажиганием. Будто не понимаем ничего, и одновременно воображаем, что от нас что-то зависит, что всё в полном порядке, что мы сохранили в сердце истинную русскость. А что означает эта русскость? Терпение, умение выживать, где другой народ враз окочурится или нетерпимость  и постоянная оскорблённая мина на лице?
Не связана ли пресловутая «русскость» с привычкой в любом безысходном положении говорить «нет»? Это «нет» вот и сжирает с потрохами.
Гордости нищего в нас много. Куда там, голову склонить. Дух не позволяет. В моём-то случае, о какой-то духовности речь глупо вести, тем более о стремлении поучать. Почему-то подумалось, ничего бы такого, типа проявления недовольства не возникло бы, если бы нас всех щедрее кормили.
Неожиданно ощутил, как воздух весь ожил, запульсировал, словно наполнялся таинственным ритмом неустанного сердцебиения. Что-то послышалось. Я вздрогнул, покосился назад. За спиной ни звука, ни признака жизни. Наглухо застёжка застёгнута. Не хватает у меня решительности длинно потянуть застёжку вниз.
В воздухе послышалось жужжание. Поднял глаза – ни мухи, ни пчелы.
Время терпит до той поры, покуда жизнь не обесценится. Всё происходит по служебной необходимости. И бунт наш от излишка раскрепощённости сил.
Чего бы мне хотелось? Идеала. Нет его, вот и пропал в глазах блеск. От неуверенности в будущем идеал пропал, от сознания того, что жизнь вовсе не бесконечна. Молчит во мне дух русскости. Он ведь не бальзам, который можно из бутылки влить в себя. Мужики и пьют, ищут бутылку с нектаром жизни.
Унылый дух нутро сушит. Что-то может продлить жизнь, что-то может добавить весёлости, но это «что-то» не в силах исцелить, сделать здоровым организм. Подумалось, что это «что-то» напитавшись дрянью, рано или поздно начнёт изливаться, изменит меня, и ничего от меня не останется
Мне всё время казалось, что я любил только одну женщину.  Память накопила сотни кадров, склеивая которые, могу целую ленту образов прокрутить. И те картины только мне принадлежат. Никто о них не знает. Только я могу их представить.
Мне всё время казалось, что этих воспоминаний хватит на всю оставшуюся жизнь, что я не предам, не променяю их ни на что. Я не знаю, где хранятся воспоминания, в голове, в сердце, в тайниках души, но одно понял, если воспоминания умерли,- всё остальное не имеет значения.
Выбивать воспоминания можно другими женщинами, можно удариться в загул, можно срываться с одного места, чтобы всплыть где-то в другом мире. И бывают минуты, когда становится ясно, что нет средств, рану кровоточащую залечить.
 
                29

Только один человек,  и никто больше на целом свете, знал обо мне всё. Увы, больше рядом его нет. Так что приходится помалкивать. И не из-за того, что скрыть что-то хочу, а просто с некоторых пор мне казалось, что слова – просто звуки, просто сотрясение воздуха, и ничего больше. Сколько наговорено слов за последние годы,- а толку?
Говорить можно что угодно, о чём угодно, дел только нет. Да и, если разобраться, самое сложное, самая запутанная ситуация, в конце концов, окажутся на удивление довольно простыми, если с ними можно поделиться. Вопрос, кому?
Если раньше как-то всё одно с другим связывалось в непрерывную цепь, то теперь одно звено разомкнулось, и получается, непонятный обрывок жизни за собой таскаю. Правда ли отпала, или просто правда стала полуправдой, всё занимательное и интересное тускнело и блёкло. Половина того, что мне знать надо было, пропадало.
Нет, оно, конечно, научиться оценивать ситуацию – это не всё равно, что научиться ездить на велосипеде. На велосипед сел, сотню метров, виляя, проехал, и до конца жизни не разучишься ездить. Насколько позволят силы.
Что-то слишком много навалилось на меня сегодня. Если взглянуть на всё с другой стороны, всё — вздор. Всё беспрерывно вплывает в сознание, оседает в уме, вытесняет предыдущее. Тревога никак не проходила. Она была какая-то не изведанная доселе.
Сбежать бы от всего этого, купить домик на берегу реки, зажить простой, примитивной жизнью. Раньше лучше было, раньше счастлив был.
Но любой поступок должен диктоваться простой и разумной причиной.
На какое-то время установилась тишина. Тишина начала действовать на нервы, я начал искать предлог, чтобы уйти. Машинально прислушиваюсь к звукам за стенами бытовки. Звук, который случайно проникает в уши, это голос предостережения.
День только начался, к концу его будет ясно, на что надеяться, когда лететь, что с собой брать.
Елизавета Михайловна, безусловно, вымоталась. Об этом можно было судить по тёмным кругам у неё под глазами. Хотя, такими кругами, каждый теперь похвастать может, обзавестись ими не проблема, куда ни плюнь – всюду клин.
Елизавета Михайловна молчала, ожидая, пока я отвечу, что всё в порядке, что я, как тот Фигаро, и тут и там управлюсь, на всё согласен.
Она делала медленные вдохи, мне показалась, что даже зажмурилась. Я меж тем оглядываю помещение в поисках кого-то ещё, признак присутствия которого чувствую. Бзик доведёт, откуда ни возьмись, появится настоящий хозяин и, угрожая, потребует покинуть помещение. Представил, что не окно за спиной Елизаветы Михайловны, а дверь в другую комнату, и эта дверь открывается, и на пороге возникает мужская фигура.
- Какого чёрта?!
Тот мужчина что-то заподозрил. Между ним и мной пласт холодного воздуха. Пласт явственно колыхнулся. Слова через этот пласт не пролетают. Слова ведь могут замёрзнуть ещё на губах. Какие-то слова мне обязательно нужно расслышать. Сделал движение, будто наклоняюсь, повернул голову, чтобы моё ухо оказалось на пути слов.
Что-то торкнуло в грудь, скорее разобрал, чем услышал, что самые важные слова слушать сердцем надо. Видеть глазами и слышать сердцем. Ещё можно добавить, что слова обязательно щупать надо. Курочку щупают, чтобы определить, с яйцом она или нет.
Курочка радостным кудахтаньем сразу оповестит о снесённом яйце. Яйцо ведь свежее.
Циник.
Ещё подумал, что женщина может удержать мужчину одним способом. И не с первого раза он готов у неё задержаться.
Только когда ни к чему не прислушиваюсь, только когда край глаза сам собой, не специально присматриваясь, ловит тень, только  когда  надежды нет, что-то разглядеть, возникает желание хотеть или захотеть. Превозмочь желание – его удовлетворить.
Елизавета Михайловна посмотрела на меня так, словно ответ был предельно прост. Ответ не требовался. Она сложила руки на груди, как бы замыкаясь в своём молчании.
Да, она стройна и моложава, но душой обабилась, закоснела. Само собой, всё  равно совершается то, что должно совершаться.
Перед её глазами тоже какие-то картины проплывали. Может, она видела восход солнца, может, опушенные инеем, деревья видела. А, может, ничего такого и в помине не было, женщина выспаться хочет. Она замыкалась в своём молчании.
Но вопрос в её глазах не исчез. И никакого сочувствия в глазах не было. Она ничего до конца не принимает всерьёз, но и за её шуткой подчас скрывалось нечто несравнимо большее. Скорее, новый вопрос подпирал изнутри. Правильно, я не позволю ничего такого, я не Витёк Зубов. Это он сразу бы руки пустил в ход.
Вот Елизавета Михайловна коротко и прерывисто вздохнула, словно у неё перехватило горло. Такое бывает, когда внезапно спотыкаешься о корень. Споткнулся, на шаг отошёл, и обязательно оглянешься.
Я поймал себя на мысли, что мне трудно не разглядывать женщину. Впрочем, надеялся, что она этого не заметит. Елизавета Михайловна в этот момент меньше всего походила на властную начальницу участка.
Ни она, ни я не напрашиваемся на сострадание. У неё, скорее всего, какое-то горе, и мне не до веселья. Горе, говорят, красит человека. Её скорбь не игра на публику, моё одиночество – давно уже противно мне. Давно не пытаюсь играть комедию. Не хочу быть позёром.
Из головы не выходит картина похорон. Пять рассевшихся на крестах ближайших могил голубей. Перед глазами холмик. Из ниоткуда спустилась птица, маленькая, аккуратная, склонила голову. Машинально протянул руку, голубь безбоязненно положил головку на ладонь. Это, конечно, была голубка. Я не мог даже зёрнышка ей дать. Меня поразило, как птица надменно вскинула головку.
Думаю одно, а делаю совсем другое. Хочется что-то вымолвить, вместо этого молчу. Хочется попросить прощение, всё равно за что,- опять же нужные слова не приходят на язык. Совершеннейшие пустяки, лишённые значения, толкутся в голове.
Всё в это утро складывается само собой. Не ищу, не расспрашиваю, не выбираю. Нет нужды с озабоченным видом казаться кем-то другим. Появилась какая-то радость, которая сообщается другим без слов, и родилась властность, которой покоряются.
Есть у меня умение вжиться в душу другого, оно всегда наготове, никогда не дремлет. Почему это умение вдруг изменило, что, оборвалась струна, долгое время натянутая слишком туго?
Мне показалось, что Елизавета Михайловна излучает свет. Нимб вокруг головы. Святая. И этот  свет не только я ощутил, он заполнил каждый сантиметр пространства. В мозгу у меня что-то щёлкнуло. Хотелось мне в эту минуту, провалиться в какую ни будь трещину, чтобы кто-то вошёл, чтобы какая-то случайность пришла на помощь.
Чем дольше ждёшь, тем больше удовольствия получишь.
В мыслях я видел, как женщина с облегчением вздохнула, разорвался порочный круг безнадёжности, в который нас замкнули обстоятельства. Расправились плечи, подобие улыбки на лице пропечаталось, как эта улыбка преобразила усталое лицо. И в глазах затеплился огонёк надежды, он вспыхнул там, где минуту назад ничего не было кроме сосущей пустоты.
Мы молчим. Смотрю на женщину и не могу выдавить из себя ни звука. Такое ощущение, будто это не я, кто-то иной, с другим смыслом он здесь стоит. Никак этот смысл я не пойму. Пауза затягивается. Вижу, как рука женщины снова поднимается, характерным движением убирает за ухо упавшую на лицо прядь волос. Кто объяснит, почему все женщины поправляют волосы, когда волнуются или когда задумываются?
Я избегаю её взгляда, не делаю попытки коснуться её руки, а мне хотелось бы. Гляжу в сторону. Не должна женщина перехватить тот мужской взгляд, какой бывает, когда женщина нравится. Женщине легко вжиться в душу мужчины.
Счёт минутам потерян. Жизнь и день оказались разрубленными пополам — на «до» и «после»,- отрезки не воссоедимы.
Давно мужики заждались меня. Мне что и нужно, так спросить, когда деньги будут. Они меня этим напутствовали.
Что-то началось без начала, а такое всегда кончается без конца.
Начало, конец, а между этими понятиями много-много крайностей. Было бы крайностью с моей стороны как-то проявить поменявшееся отношение к Елизавете Михайловне. Не раскрылся, и начинаются метания от одной крайности к другой. В этом есть сходство всех со всеми. И дело здесь не в неумении или в нежелании быть похожими, а в том, что сущность человека не позволяет дорасти до вселенского понятия. Предъявить себя уметь надо.
Что в одиночестве важное, скорее, главное – надежда, что стена между чем-то и чем-то будет сломлена. Не нужно будет метаться от одного перегиба к другому, от одной неудовлетворённости  точно к такой же.
Ощущение родства с чем-то необычным, с явлениями, умеющими сберечь мою сущность, с одной стороны ущербность мою показывают, ведь всё не на пользу мне самому идёт, с другой стороны это позволяет задавать десятки вопросов.
Задавать вопросы – это одно, а способность верить, что не верить – это яд, это совсем иное. Подавлять желания надо, рассказывать друг другу о своём прошлом. выворачивать душу наизнанку.
Опять в какие-то дебри несёт. Хоть бы кто-то завернул краник, чтобы перестали капать рассуждения. Глупо, направления рассуждений надо знать, надо знать, куда идёшь, на что надеяться, надо уметь сопоставлять факты. Факты - серьёзная штука, они хоть и забытыми бывают, но острый след оставляют, выплескиваются всегда новым смыслом.
Хочу и не хочу ничего сопоставлять, делать какой-то выбор. Слов, единственно нужных, верных не найду. Да и не нужны мне слова. Ничьи слова не нужны. Никакие слова не хочу принимать.
Никого не хочу допускать к себе. Решительно всё – пустяки. В жизни важно лишь одно слово – люблю, но произнести его с нужной интонацией, с нужной направленностью, в нужное время, без ликования, без торжественного пафоса, с благоговением, не подменяя понятия – мне не дано. Люблю - в некоторых случаях ядовитая таблетка.
А с чего это я взял, что люблю?
Вот женщина посмотрела на меня долгим взглядом, словно хотела прочесть мои мысли. Не тут-то было, я – уж, я – вьюн, я – кольцо дыма, ускользну, не поймаешь.
Из сонма ничтожных мелочей, из не заслуживающих внимания поступков складывается картина памяти. Былая мелочь, давно-давно позабытая, делается важной. А то, что было когда-то важным, время ни в грош не ценит.
Утро меня в ад направило. Ад - это раскалённые сковородки, котёл с кипящей смолой, это черти и много-много испытаний. Так, по крайней мере, согласно представлениям религиозных людей, описывается место для грешников.
Адом мы, зачастую, характеризуем и атмосферу, в которой живём, и земные тревоги, и кипение страстей, и соседи своим стуком и грохотом, своими разборками ад создают.
А всё же, место настоящего ада там, где нет любви, где безотрадность, где одиночество.
Не покидает чувство: и во взгляде, и в повадке появилось что-то такое, чего не было прежде — ни этой ночью, ни нынешним утром. Тревога какая-то или, может, страх надежды.
Несёт меня, несёт. До чего можно додуматься, если сдерживающие тормоза ослабли. Но ведь всё вижу. Вижу, как Елизавета Михайловна внимательно наблюдает за мной краем глаза. Тоже, наверное, почувствовала, что со мной происходит что-то, тоже пытается по-своему оценить меня.
Важен первый перехваченный взгляд, первое прикосновение, первое ощущение. Никто не помнит причину своих первых слёз, и причину первого смеха, и причину радости.  И того мига, когда ощутил себя взрослым, тоже не помнишь. Но ничто нельзя вырвать из взаимосвязи. И важно ощутить свою исключительность.
Но не как исключительность нарисованной кем-то картины, не как исключительность камня в перстне. В одном случае картина рамкой ограничена, в другом случае камень в оправу вставлен, и то, и то, думаю, заставляет ощущать себя внутри, всего лишь песчинкой огромного внешнего мира, а мне хочется, чтобы мир без рамок был и я был этим большим миром.
Оно правильно, чего виноватить себя не за свою вину? Ума хватает, не лезть с откровениями.
Не спрашивают, нечего выворачиваться. Ум бастует, хорошо хоть язык не распоясался. А всё же странно: тени нет, а я как бы вижу силуэт на стене, а когда шёл сюда, облако на небе профиль Елизаветы Михайловны приняло. Всё неспроста.
Улыбку на губах Елизаветы Михайловны уловил. Тоска всплыла. Может, женщина каким-то особым женским чутьём поймала конец цепочки рассуждений и в душе смеётся надо мной? Нет, она не смеётся. Она спокойно сидит. Спокойствие – это уважение, это своего рода забота. Что у неё в голове, чтобы узнать это, дверь нужно открыть, а у меня нет ключа. Да и сквозняк тут же выдует все мысли. 
Зыбкость происходящего разлита во всём. Тем не менее, улыбка показалась насмешливой. Такая улыбка сковывает непонятной усталостью. И я начинаю ощущать, как что-то приподнимает меня и по спирали, так, что лицо Елизаветы Михайловны всё время было передо мной, будто в особом лифте, относит в сторону и вверх. И в зыбком мареве видится лицо другой женщины.
Ничего я не знаю и не помню. Я очень редко употребляю слово «любовь». Странно оно звучит. Слог «лю» - это своего рода прилив, вдох, приятие, это захлёст волной, погружение в пучину, «бовь» - выдох, отталкивание от дна, всплытие наверх и беспомощное озирание. И в этот момент нет радости победы. Вот и выходит, как ни разделяю я это слово, а остаётся от него только беспомощное озирание.
Ощущение такое, будто я плавно перетёк в другое измерение, будто день другим стал. Неужели это тот же самый день, когда утро показалось необычным?
Я встал рано не для того, чтобы предстать перед Елизаветой Михайловной, а может, всё же, чтобы болван болваном стоять перед столом, утратив всякую самостоятельность? Я ведь не просто стою, а жду чего-то.
С какими мыслями? Только не с теми, которые вереницей, обозом, караваном ползли рядом. Это были не те мысли. Совсем не те. Те мысли таили в себе много разочарований.
Выбор не всегда бывает правильным. Некоторые люди неизбежно делают ошибочный выбор. Ко мне это не относится. Что, мне никогда не бывает страшно? Даже когда преследуют неудачи? Даже тогда, когда я не способен представить себе последствия? Я о многом могу поведать. Но я никак не знаток таинственной женской души. Рассуждаю по-книжному. Но ведь в жизни страсти намного сильнее, в жизни мы поражаемся чем-то в сто тысяч раз сильнее, чем во сне, например.
Терпеть не могу женщин, изрекающих умные и глубокие мысли. С ними я всегда чувствую себя идиотом.
Не я первым высказался по этому поводу. Мне и не нравится, когда мысль, рождённая в моей голове, потом прочитывается в чьей-нибудь книге, приписывается другому человеку.
Сочетание живых и мёртвых во время сна часто приходит в голову, разговоры, лица, движения…а почему-то голоса не слышатся.
Мой язык острый, его побаиваются, иногда ляпаю непотребное. Умею словцом поддеть. А тут…Вот именно, что а тут…
Не о себе думаю, вернее, не только о себе. Большое желание слиться со всеми. Нельзя сказать, что я ничем не связан с остальными людьми. Если положение изменилось, смени иллюзии. А если просто закрыть глаза и видеть лишь то, что хочешь увидеть, то…А куда деться от действительности?
Время сейчас лишает всяких иллюзий.
Мне давно надо было направить мысли в другое русло. Так будет безопаснее. По отношению к чему безопаснее? Мысли не отличались логикой и смыслом, в них не было ни начала, ни какого-то определённого конца. Но сколько бы я ни старался, закрывая глаза, широко открывая, отворачиваясь, мысленные картины вставали передо мной, словно впечатываясь в память.
Любовь — труд, кто без конца влюбляется, ему лень до конца, до результата довести дело. Он во всём видит теоретический спор.
Голова – кувшин. Не знаю, в каком месте он треснул. Скорее всего, несколько дыр образовалось, содержимое вытекает. Каких бы попыток не делал, ничего не меняется. Не понимаю, куда всё вытекает, ладно бы из головы в сердце или из сердца в голову. Такие перетоки можно приветствовать. Но когда не знаешь, что будешь делать через минуту,- что в этом хорошего? Что хорошего в том, если не знаю, что нужно сделать, чтобы всё получилось хорошо?
Удивить, удивить женщину чем-то надо.
Ловлю ртом воздух. Вот-вот нестерпимая жалость сметёт бешенство.
О чём невозможно говорить, о том следует молчать. Особенно потому, что, случись мне выразить невыразимое словами, на меня косноязычие нападало.
Лукавство всё это, лукавство перед самим собой. Я прекрасно знал, что меня удерживает в прорабке. Я малодушно надеялся услышать какие-то особые слова, мне почему-то в голову не приходило, что и от меня могут ждать таких же слов.
Жаль, очень жаль, что человека на просвет нельзя разглядеть. Поднять бы его повыше, подставить лучам солнца, сквозь кожу, сквозь просвечивающую оболочку все извивы, все отложения, все ненужности были бы видны. А если бы ещё и потрясти, то всё пугающее загремело бы.
Елизавета Михайловна опёрлась локтями в стол и подпёрла кулаками подбородок. Вид у неё сонный и озабоченный. Ну, не поверю, что эта женщина не совершала ошибок. Совершала и ещё не раз совершит. Дело в том, что большинство людей, совершивших ошибку, не получают шанса искупить свою вину. Я бы сейчас многое переиначил, многое бы по-другому прожил. Мне только ничьей жалости не надо. Ни сюсюканья, ни страдальческого взгляда.
А из-за чего меня жалеть кто-то должен? Что или кто я такой? Ноль без палочки. Муравей. Смешон в чьих-то глазах. Но ведь улыбки и в помине нет на лице Елизаветы Михайловны.
Внутри что-то болело. Всё, что молчанием можно передать, было сказано. Тишина длилась и длилась, становясь почти невыносимой. Ни «да» меня никто не заставлял произнести, ни «нет» не выуживали из заброшенных уголков души, ни склеить обломки прошлого не предлагали. Что-то переварить я должен, с какой-то новой реальностью освоиться. И связывалось это с Елизаветой Михайловной.
Что-то эта женщина должна была открыть. Но почему именно мне?
Губы Елизаветы Михайловны беззвучно шевелились, но она не произнесла ни слова. Кто я такой, видимо, для себя она решила. Она не хотела выглядеть растерянной, она ни обиду, ни гнев не в состоянии на лице была показать. Глаза её туманятся непривычной грустью, эта грусть отгораживает, обособляет.
Комок у меня стоял в горле.  Чувство ужасной пустоты, теснящую дыхание тоску, какую-то тошноту испытываю. Сердце словно перестало биться. Сглотнул, опустил голову. Возможное сделалось невозможным.
Нет слова, которым можно пронзить оболочку, чтобы воздушный шар съёжился, соча приятие. Не питаю надежд. Тут не слово нужно, а действие какое-то.
Держать бесконечно всё под контролем невозможно. Жизнь соткана из множества решений. Лишь после долгих блужданий и исканий, пройдя сложные пути и перепутья, нужное решение откроется. Главное, главное, чтобы решения принимались от чистого сердца. Не приноравливаться надо, а жить. Жить, не пылая ненавистью, не позволяя, своевольным чувствам расти.
За спиной у каждого маячит спасение, на которое всякий страстно надеется. Есть определённая точка, граница, дальше которой заходить нельзя. Граница начинается там, где против воли заставляют делать что-то. Надо знать свои пределы, а пределы начинаются там, где возникает боль сомнения.
Сомнение настолько глубоко проникло внутрь, в запретную территорию, и настолько бесцеремонно ковыряется там, что ничего не остаётся, как только ждать. Я и жду. Весь в ожидании. И год назад ждал, и месяц назад ждал, и вчера ждал. Не ради эксперимента, в жертву которого приношу себя, а, не имея понятия о выходе от этого затянувшегося ожидания.
Я не знаю, что и откуда приходит, где хранится всё прочитанное и когда-то увиденное. А тут, стоя перед женщиной, вспомнил недавно прочитанные и запавшие в память строчки Теннисона: «Со мною будь в часы тоски, когда светильник догорает, биенье жизни замирает и с силой кровь стучит в виски. Со мною будь в печальный миг, когда в душе слабеет вера, и жизнь – зловещая мегера, а время – хилый гробовщик».
Надо же, такое вспомнилось. Почему эти строчки вспомнились, что этими строчками время хотело мне сказать? Я видел, как время моргало, моргало тенью на стене вагончика, как время из облачной выси спускалось на землю, как томительные минуты шорохом напоминали о себе.
А за стенами бытовки как ни в чём не бывало продолжалась жизнь, словно ничего и не случилось.
Сон не сон ночи четыре назад причудился: дом, вроде, в котором прошло детство, только он не на улице Горького стоял, а как бы на поляне. Солнечный день. В доме почему-то две двери, как в магазине – вход и выход. Я стою в длинной очереди, за хлебом в детстве в такой стояли: крика много, давка, теснота. А внутри дома нет полок с товаром, никакой это не магазин. У входа стол, за ним кормили, дальше кто-то чему-то учил, потом кровать стояла, и пары на ней совокуплялись, потом в каком-то журнале надо было расписаться. Того, кто норовил лишнюю минуту задержаться на кровати, тащили к выходу, спеша вытолкнуть на улицу.  Кто бы как бы ни упирался, его вышвыривали, и мужчин и женщин. А на выходе полная темень, хоть глаз коли.
- А-а-а! Выгони, выгони её…Вон она, вон…
Вопль был настолько пронзительный, что мои барабанные перепонки чуть не лопнули.
Только тут увидел, что Елизавета Михайловна, в какой-то немыслимой позе, стоит на стуле, одной рукой держится за стол, другой показывает в угол за моей спиной. Её взгляд был прикован к пространству между шкафом и стеной.
- Что выгнать?
- Там ...
Маленький, серенький мышонок был напуган не меньше женщины. Но он хоть не кричал. Он не понимал, почему тишина внезапно истошным криком наполнилась. Бусинки глаз блестели. Стоило мне пошевелиться, как мышонок исчез.
- Ну, право…
- Она может укусить. Укус мыши ядовит. Я боюсь мышей.
- Она же маленькая.
- Не смейтесь…

                30

- Что нового узнал?- спросил Зубов, как только я молча поднялся на перекрытие, сходу взялся за лопату, проявляя рвение. Пока раствор не схватился, надо было замазать швы.- Что-то долго мышей ловил.
- Так я и взаправду мышь ловил,- говорить что-то надо было. Оперся двумя руками на черенок лопаты, положил при этом подбородок на рукавицы. Своими мыслями я, конечно, делиться ни с кем не собирался.- Наша Елизавета Михайловна мышей боится. Вылез из дырки мышонок, а Кузя визг подняла. Чудные люди – женщины.
- Деньги хоть в ближайшей перспективе обещают?
Пожал плечами. Как объяснить, что разговора о деньгах не было, что возникло ужасное чувство, когда что-то, раньше приносившее удовольствие, это касалось одиночества, теперь даже близко не трогает. Ничто не трогает: ни отсутствие денег, ни унылое утро. Миг задрожал и, дрожа, стал шириться и расти, как капля воды, прозрачная и сверкающая. То ли все отдалялись, то ли я уплывал, бог знает, куда.
- Никто не знает. На три дня сопровождающим еду, чего-то строить в Ярсе будем.
- Кого сопровождать будешь?
- Так я ж и говорю – Кузю.
- Ого,- проговорил Зубов,- далеко пойдёшь. Доступ к телу получил. Почему не меня выбрали? Чего такой чести удостоился? В Ярс за одним летают,- за рыбой. Что-то, братцы, затевается. Передадут нас со всеми потрохами новому хозяину. Точно, комиссию ждут, как собакам кинут кость — пару тысчонок и, чеши грудь. Рты заткнут. Только непонятно, почему Кузю отправляют? Я бы лучше справился бы…
Зубов со злобой любопытства прищурился. По отношению ко мне эта злоба проявилась или возникла случайная подозрительность?
Меня заподозрить, что нашёптываю, делюсь настроениями с начальством, никто не мог. Зубова раздражило очевидное – его обошли. Все прочие чувства заглушило злорадство — непреодолимое желание чем-то уязвить.
Он смотрел на меня с надеждой, что ещё что-то добавлю, что-то объясню. А что объяснять? Объяснения – это ходьба по кругу. Но и без объяснений плохо, не станут мужики терпеть умалчивания, за их спинами обделываемые делишки. Хорошо бы соврать, но и врать не хотелось. Чью-то сторону принимать надо.
Странное непреоборимое чувство завладело, будто снова стою рядом с собой и слежу за собственным поведением. Будто я — это я, а все остальные всего лишь раздражающие элементы, проблемы, которые надо уладить.
Такое чувство когда-то было. От него привычной уверенности не прибавилось. Под этим чувством таилось нечто коварное и скользкое, оно вызревало годами.
Наговаривать на Елизавету Михайловну, понятно, не буду. Сказать, что денег можно ждать до шестого пришествия – это снова кипеш поднимется. Мне не до смеха. Я ещё не решил, что предпринимать стану, из-за этого чувствую себя как бы обязанным. Невыносимое состояние. Слушаю не ушами, вижу не глазами, а какими-то чувствительными внутренними органами. Из-за этого жутковато становится.
- С чужой бабой поехать,- это стать на день моложе,- глухо сказал Зубов.
Странно, зубов не боится говорить всё, что ему приходит в голову. Он никого не боится. А ведь надо бояться. Зубов взвинчен, раздражён, смотрит так, что даже страшно заговорить с ним.
Ловушка. Нужно выражаться яснее. Я не святой, терпение и у святого может лопнуть. Бестактно с моей стороны думать только о себе, молчать, замечать какие-то мелочи в поведении других.
Сработал инстинкт самосохранения. Я не хлопну себя по бокам, не стану отчитываться. Рассказывать о каждой ступени ощущения, когда стоял перед женщиной, не буду. И вообще, на работе говорить надо только про работу. Ехать мне никуда не хочется.  Вот если бы самому ничего не предпринимать, вообразил, и оно исполнилось,- это был бы самый лучший выход. Воображаемо, пределы и границы передвигать, манипулировать женщинами, метить свою территорию,- это здорово, пограничные столбы самому переставлять – благодать.
Стремясь вырваться из своего лихорадочного мира, я оглядел мужиков. Вид у них был далеко не беспечный, все они чего-то ждали.
Кто-то сказал, что граница начинается там, где заставляют делать что-то против воли. У, так это сколько границ вокруг.
Одну границу перешагнул, вторую, третью. Каждая преодолённая граница хорошо поднимает самооценку. Раз свалился с лошади, второй раз, глядишь, научишься ездить верхом, а там и оседлывать ситуации труда не составит.
- Чего его пытать,- встрял в разговор Рябов,- он на седьмом небе, сачкануть три дня – благодать. Ещё деньги за безделье получит. Я б тоже поехал.
- Рябов, у тебя хризантема не та.
- Какая хризантема?- Рябов фыркнул в сторону Хохлова, который сегодня был трезв, как стёклышко, у него была даже пачка своих сигарет, он пытался выправить помятую сигарету.
- Так эта, как её,- хиросима, нет, хромосома…Во-во, она, родимая, у тебя с дефектом. Кузя из-за кривой хромосомы к тебе не благоволит.
- Сам ты – хиросима.- зло отреагировал Рябов.- Тебя-то точно радиация затронула.
Я с облегчением перевёл дыхание. Раз началось переругивание, от меня отстанут. Чего и как объяснять, сознаю, что все слова будут несправедливы до абсурда; в душе признаю правоту недовольства мужиков, но, сознавая и признавая всё это, тем не менее, распинаться перед ними не буду. Закон выяснять отличается от закона отмалчиваться.
Снова мысли уплыли в сторону. Мне привычно находиться в пространстве, которое ограждено вбитыми мною колышками. Эти колышки я могу вырвать и вкопать на новом месте. Почему-то мне точно известно, как будут развиваться события дальше.
Странно, все оброненные бездумные слова когда-никогда всплывают в памяти, сами они не забываются, за многие простить себя не можешь, вечно обречён носить их в своей памяти. Теряю власть над самим собой. Кто бы пробу мою проверил.
Нужно суметь продержаться на расстоянии какое-то время, чтобы испытать пробу на разрыв.
Какую пробу? На разрыв чего? Неужели, какое-то обещание дал?
Под тяжестью обещания готов пасть,- хорошо, что лопата в руках, на неё опереться можно.
Всего лишь палец сунул, а такое ощущение, что рука по локоть в зазор между шестерёнок угодила, и зубья уже захватили кожу. Нет, зуда пока нет. Самое лучшее, побыть одному, наедине с собой.
Между лопаток ощущаю напряжение. Будто огонь притаился под кожей, пылает тело. Хорошо бы кто-то слегка помассировал то место. Или вдоль спины огрел дрючком, только так от  напряжения избавиться можно.
На какое место в списке приоритетов я себя ставлю? Не на первое – это точно, но и не на последнее. Кто-то из тех, кто рядом, всегда стоит выше. Зубов в списке стоит выше.
Выше те, кто постоянно стремится чему-то учиться, что-то приобретать, что-то захватывать. Они многое начинают, и мало что заканчивают. Но наследить успевают.
Я никому не завидую. Не собираюсь травить тех, кто чего-то достиг в жизни. Но ведь на меня не смотрят с презрением. Не вызвал я справедливое негодование из-за того, что не выяснил про деньги.
Зубов – знаток женщин. Непонятно, где такие получают начальные сведения по науке обольщения? Но ведь и я предчувствую широкий простор, мысленно представляю себя поля ни разу не виданного размаха. Там, в прорабке, стоя перед женщиной, я только приподнял край покрывала и тут же опустил его. Понятное дело, трус. Испугался того, что женщина поманила. Она не стремилась закрыть доступ к безграничности. Ничего себе, в какие дебри занесло! В безграничности всё необязательно, всё – игра.
Формулу какую-то вывел. Математик из меня как из метлы вертолёт. А всё ж, что-то есть стоящее.
Мысли заметались по кругу, ошалело вскидываясь. Хорошо бы кто-то взялся переубедить. В чём?
Весь нынешний день, всё сущее, каждое мгновение принадлежит мне. Хочу что-то сказать, но вдруг почувствовал, все слова позабыты.
Женщина, понятно, неумолима. Она слышит самое малое, самое ничтожное. Мне нужно приспособиться, включиться в процесс, поместить себя в определённый ряд, чтобы мои желания совпали с желанием женщины.
Начинаю чему-то радоваться. Что-то серьёзное маячит на горизонте.
А что серьёзное? Для женщины самое главное – одежда и украшения, с помощью их она добивается признания и относительного счастья. Своим присутствием женщина всему придаёт шик.
 - Уж я бы кузнецом счастья поработал,- не унимается Зубов.- За возможность с такой женщиной ночь полежать в постели, полжизни не жалко, потом и умереть счастливым можно.
Что-то кольнуло меня в сердце. Что вот мне достанется после всех этих кузнецов? Боль, причиняемая другими, не доставляет радости. «Умереть счастливым!» Фраза как-то утратила свою остроту и заманчивость. Не вечно же быть счастливым. Вечно жить счастливым – это же скучно. Ну, нельзя всё сводить только к постели. Женщина иногда напускает на себя такой вид, когда боится чего-нибудь — не подступишься к ней. Ого-го! Но она всегда есть в жизни мужчины. Женщина – как бы спасительный якорь. И мужчина, наверное, тоже всегда присутствует в воображении женщины.  Воображение – река. Река из берегов не должна выходить. А берега это что или кто? Берега – это блаженство? Блаженство без радости?
Нет, при дневном свете всё не так уж и плохо. Можно кругом осмотреться. День, не то что ночь или раннее утро…Хотя, ночь на то и ночь, чтобы планировать, на всякий случай, дневные заботы. Что удивительно, ночью я никуда не тороплюсь.
А вот, ещё закавыка, больше себя отдаёшь ночью или днём? И, соответственно, то, что отдашь, стоит больше того, что получишь?
Читал, что умирает людей ночью или под утро намного больше. Выходит, ночью отдаётся самое главное – жизнь. Жизнь — это не долгая прогулка.
Мысли выскакивают, но прощение с собой не несут. А за что меня прощать? За прошлые грехи, раз продолжаю жить, меня простили, за будущие грехи, какими они будут – неизвестно, простит тот, кто вне времени, кто всё видит и слышит, кто всегда находится рядом. Так что, если и переживать, так о настоящем надо переживать.
Зубов вот думает только о себе. Он – пионер, у него далеко идущие желания, он готов скормить себя любой женщине. Не полностью, но крохотными порциями, чтобы досталось многим. Женщина же при этом не должна переедать, голод чувства должен её сверлить. Женщина, по словам Зубова,  должна постоянно думать о недоеденном. Недоеденное, конечно же, это секс, то, что может она получить когда-то от мужчины, по меньшей мере, вдвое больше секса или тепла. Надеяться надо и ждать. Таково кредо Зубова, такими словами он  описывает свою программу.
Нет ничего такого, что бы Зубов не припомнил. Память у него слоновья. Зубов экономит себя, хотя реагирует на всё движущееся. Чего стоит один только его театральный взмах рукой.
Странно, почему-то в эту секунду задумался над тем, когда по-настоящему веселился в последний раз. Было не до веселья, не знаю, по чьей милости окунулся в нечто это, в меланхолию, в депрессию, откуда она выливалась. А что «это» такое?
Может, всё дело не в депрессии, а в том, что что-то идёт неправильно, и неправильность подаёт сигнал, что пришло время остановиться, оглядеться, взять передышку, заняться нерешёнными проблемами души. Свернуть на другую дорогу. И вообще, надо захотеть услышать то, что хочу услышать. Надо сердцем слышать.
Может, это шанс, может, предстоящая поездка это новая возможность, о которой я не подозреваю?
Ответ на всё предельно прост и лежит на поверхности. Проникнуть в мысли другого человека невозможно, как бы ты ни старался. Часто не разобраться, что происходит в собственной голове. Часто не вспомнить, с чего всё началось. Я вот, честно сказать, не помню последнего поворота. Перемена в жизни – это поворот, переход из одного состояния в другое. Не помню, значит, безболезненным переход был. Сегодня же утром не от боли проснулся, не кто-то меня поднял тычком взашей.
Я сегодня будто в зале суда: что бы ни сказал, всё используют против меня.
Не о себе пекусь. Меньше всего переживаю о себе, так что, неуверенность моя и переживание о тех, для кого я что-то значу. Нет привычной уверенности.
Повисшая тишина действует на нервы.
Так вот же, и Елизавета Михайловна не такой уж уверенной в себя показалась. Хрупкость какая-то в ней проступает. Испуганность, что ли. Хоть и старается она скрыть испуганность, но от моего зоркого внутреннего ока ничего не скроешь. Можно и не смотреть, но чувствовать.
Тоска наползла в эту минуту. Нет уравновешенности, нет ощущения, что кто-то дополняет меня или я нужен кому-то. Скучаю по жене, которую любил по-своему, скучаю по тому времени, когда мы проводили время вместе. Мне хватало её одной. Она заменяла всех, была одновременно всем. Не смогла родить, это, конечно, оставило осадок в душе.
Грустно оттого, что мне понадобилось много времени, чтобы понять глубину потери, пережить не единожды срыв. Конечно, какие-то передышки были для осознания, только зачем оно, это осознание?
Говорить не хочется. Вдруг простая мысль поразила меня – неужели надо искать причины беспокойства во внешних причинах, а не в себе? Говорить и что-то делать – не одно и то же. Во всём нужен поворот. Кто объяснит, что важно, а что нет?
Повисшую тишину ощущаю. Потребность возникла прикоснуться к тишине, протянуть руку в знак дружбы, отважиться на поступок.
Должного воспитания я не получил. Родители не благородных кровей. Подзатыльниками в детстве награждали, поэтому с эмоциями справиться не могу, самоощущение заниженное. Не паникую, и то ладно. Паника – это невольный крик о помощи, о том, что одному не справиться.
Жизнь, конечно, снова повторюсь, не ад кромешный. Что такое ад, я ощутил полной мерой, когда однажды во сне начал проваливаться в глубокий колодец. Осклизлые стенки, плесень и бороды водорослей, решетки, просунутые  сквозь них в мольбе руки, лица, чёрные отверстия ртов, крики, стоны, вопли. Я не знаю, сколько пролетел ярусов. Чем ниже опускался, тем ужас ледяной волной всё сильнее накатывал. Холод и только холод, а снизу шёл смрад, снизу клубился туман. Оттуда навстречу мне тянулись костлявые пальцы. Длинные, с острыми ногтями. Режущий уши визг. Ещё чуть-чуть и брызги начали бы прожигать одежду. Никак не могу вспомнить, одетый был или голый? Кричал о помощи или нет?
Не опустила неведомая сила меня на дно. Проснулся.
С той ночи, как надутый гелием шар, меня всё время тянет подняться всё выше и выше. Нет никакого желания топтаться друг у друга на головах. Не хочу спорить, не хочу ничего доказывать. Недоволен чем,- лучше промолчу. Нет злорадства, нет непреодолимого желания ударить по самому больному месту.
Хотя, ох, уж, эти «хотя». Правильно, что бодливой корове бог рога не даёт. И неистовых жизнь в угол задвигает. И лучше не выражать недовольство. Нельзя плохо говорить о том месте, где живёшь, о тех людях, которые окружают.
Молодость осталась позади. Переиграть прошлое нельзя, переиграть вообще ничего нельзя, ну, да и ладно, смириться надо с дорогой, какая выпала. Стыдиться, вроде, нечего, вздыхать,- а толку от этих вздохов.
Оно, конечно, варить манную кашу по утрам хорошо, что-то ремонтировать в доме, ожидая одобрения от кого-то, предвкушать, как тебе дверь откроют, ловить на себе взгляд милых глаз… Всё это хорошо. Достали уже эти какие-то навязчивые мысли. Гнать их надо. От таких мыслей сердце садится.
Чуть-чуть, но можно быть поперечным. Правильно, человек многослоен. Как капуста или репчатый лук. Быть похожим на капусту,- куда ни шло, от капусты не остаётся дурной вкус во рту и слёзы не текут. Разве что, гниль на каком-нибудь листе проявится. А вот с луком – беда: и горечь, и слёзы, и резь в желудке.
Не иначе потерял рассудок, раз всякая фигня в голову лезет, раз смотрю на мужиков, а вижу совсем не то, раз гадаю, не понимая, чего хочу.
Не понимаю, откуда преследует меня испытующий взгляд.
С каждым проходящим моментом, с каждой нелепицей, с каждой, в слова не переходящей мыслью, я бьюсь в непробиваемую стену собственных суждений, и понимаю, что в той стене начали появляться трещины.
Интересно, кажется, ни на кого не гляжу, но получается так, что краем глаза наблюдаю за всем. Как такое выходит,- не знаю. И именно в такой момент не нужно мне ни утешения, ни оправдания,- вообще ничего.
Молчание – благо. Не нужно заполнять пространство ненужной болтовнёй, нет потребности в подробностях. Необозначенное, пускай, таковым и остаётся. Именно необозначенное манит. Вымышленная ситуация вызывает интерес.
Как-то вдруг увидел себя со стороны: стоит мужик, опершись на лопату, на голове самосшитая панамка в полоску, на ногах покарябанные кирзовые сапоги, хэбэшные штаны. Стоит мужик, поджал губы, верхняя губа выдаётся над нижней, правый глаз прищурен, одна бровь взлетела вверх – что-то просчитывает.
Ни он никому не доверяет, ни ему доверия нет. Доверие возникает со временем, а время выяснения всегда скоротечно. Да и точка отсчёта, с которой какое-никакое понимание возникает, не проглядывается.
Время, конечно, как моторная лодка, развивает скорость до определённого значения, а потом это время начинает вести себя странно, то ли оно, то ли ты теряешь способность быть управляемым. И что? Так переворачивается, встав на дыбы, катер, превысив скорость.
Бестактные мысли. Нет у них начала. Моя точка отсчёта для кого-то давно пройденная веха, моё жизненное кольцо сбоку прилеплено к цепи событий. Если я кого-то обижаю, то ненамеренно. Себя в себе я обижаю чаще.
Год назад, сейчас, не знаю, когда я сильнее чувствовал своё одиночество, не знаю, не могу вспомнить. Может быть, чувство тяжести из-за этого? Может быть, из-за неумения выговариваться, из-за невозможности передать свои чувства, из-за неспособности проявить свои эмоции, из-за нежелания вести разговор, боязнь перемен возникла? Любой разговор ослабляет накал эмоций.
Не гневаться же мне по пустякам. Хотя, гнев сам по себе не плох. Он побуждает совершать некие действия, которые иначе никогда бы не совершил.
Не совершил, ну и не надо. Не нагрешил, так нагрешу. Впереди времени много. Последний звонок не прозвонил. Кто знает, какой из звонков последний? Я себя не стращаю.
Хорошо бы сейчас пропустить пару кружек пива. Перекинуться словами, разрядить напряжённость, витавшую в воздухе.
Закрываю глаза, а перед ними горит голая, не прикрытая абажуром, лампочка на длинном шнуре. Мне кажется, что я гляжу на неё час. Говорят, есть пытка такая, стоять под тысячеваттной лампой. Люди от избытка света сходили с ума.
Не подлежит обсуждению, что меня наказывать никто не собирается. Я ничего страшного не совершил. Мысль о безнаказанности завладела мной. Сказать по правде, для этого прошло достаточно времени.
Хотя, вот привязалось это слово «не совершил», чтобы осознать окончание одного этапа в жизни, нужно время. Время побуждает совесть сделать укол, совесть заставляет приложить усилия, заглушить разочарования.
Не знаю, найдётся хоть один человек, который за время работы думал и делал то, что сейчас делаю я? Ни на вопрос «зачем» не отвечу, ни решения не приму, ни чёрное от белого не отличу, ни других оттенков окраса жизни не вижу. Я даже ни с кем не делюсь своими заморочками. Хотя, думается не просто так, не ради самопожертвования, а, кто бы, что бы ни говорил,- всё в оправдании.
Говорю, а с кем говорю – не знаю. Не с мужиками,- точно. Давным давно в прошлом начал этот разговор сам с собой, чем он закончится, и закончится ли вообще, тут большие сомнения. А чтобы сомнений не осталось, всеобщее внимание надо привлечь к чему-то, что раз и навсегда избавит от мучений. Мне надо отказаться от роли доброго и прекрасного человека, вдруг столкнувшегося с необъяснимым злобным миром.
Эка, сам себя взгромоздил на пьедестал. А тумба, на которой стою выше всех, самое одинокое место. Уж там собой не буду. На тумбе сплошное притворство.
Но ведь есть же тумбы, с которых прыгают в воду, в пропасть, в неизвестность. И никаких вторых попыток. Никогда. И ничего с собой прыгун не берёт. И всё как бы улетучивается.
Вру, из любой ситуации выход найти можно. Было бы желание.
Не знаю, о чём мой мозг думал в этот момент, может, думал о том, что произойдёт завтра, через три дня, через месяц. Может, он думает о сожалениях. Мозг даёт шанс, что всё изменится, и никакие «вдруг» не станут препятствиями.
Мне всегда казалось, что я отмечен особой печатью.
Помалкиваю не потому, что считаю необходимым что-то скрывать,  просто, слова – это звуки колеблющегося воздуха.
Нет, я не дошёл до полного отчаяния и осознания своего полного бессилия, ибо понимал, что всё относительно меня решается не здесь. Мне идти от лопаты некуда. Так что, моё чувство незащищённости, хорошо подчёркивается одиночеством.
Хорошо бы, конечно, спрятаться.
В школе, помню, учили: нельзя начинать предложение со слова «чтобы». Так я, кажется, «чтобы» ни разу не произнёс.
В один момент взлетаю высоко-высоко, потом ухаю вниз. В этот момент как бы вылетаю из жизни, придумывая или оправдывая всё чепухой для того, чтобы смысл появился. Чтобы цель впереди замаячила. Для того чтобы произвести нужное впечатление, чтобы контролировать ситуацию.
- Слишком поздно…- не понял, кто это произнёс. Скорее всего, я сам. Так как никто не отозвался на мои слова, потому что они были сказаны в другом мире, то продолжение последовало: - Один рывок к новому пониманию был утром, второму рывку старт дала Елизавета Михайловна. Взросление или понимание рывками идёт. Причины всему через какое-то время недействительными станут. И желание возвыситься на какое-то время смехотворным покажется. К случайному относиться серьёзно нельзя. Что касается преднамеренного, заранее обдуманного, спланированного, то оно, как мыльный пузырь, повисит в воздухе и лопнет. Всё случается не то и не так, как жду.
Если сам обижен, то не может быть вокруг безобидных людей. Что в голове каждого, во что ввязаться человек может, что выкинет,- одному богу известно. Жаль, что у бога слуг маловато, не может он уследить за каждым. Жаль, что не придумали такую машину, которая  мысли чистила бы: засунул голову в устройство, а там бы выскребли всё непотребное.
И дураками считать никого нельзя, и к умным всех относить не стоит. Слова вообще ничего не значат. Слова лживы, они оправдывают.
Вдруг вспомнил. Что мне предстоит, что должно случиться. Солёный вкус опалил рот. Без кружки пива никак не обойтись.
Странно, не помню, что вызвало поток мыслей. Вокруг никого нет. Гляжу откуда-то сверху на землю – всё малюсенькое, движения замедленные, человеческих лиц не разглядеть. Ни запахов, ни звуков. Мысли никак не объясняют внутреннее состояние, никто не спросил, как я поживаю, что прячу от всех. Никто не поинтересовался, жив ли я в эту минуту.
А и, правда, странный вопрос. Нахожусь как бы вне мира. Всё прежнее, казалось, покинуло меня. И самое лучшее,- это забиться глубоко в норку, где ни сквозняков, ни шума, ни холода людского.
Вроде бы весна. Каждая новая весна должна нести радость и надежду. Пускай, мимолётную. Света больше становится. Но ведь свет обман прячет. Обман – ночь, чернота. Надеяться на перемены рано. Нельзя вдохновляться ложной надеждой.
Онемевшее тело мало-помалу снова обретало подвижность. Миром правит случай.
Мысли не прогнать весенним ветром. Они не тень, которая исчезает, как только скрывается солнце.
Мужики закопошились, заговорили. Перекур намечается. Надежду в сторону пора отставить, тоску, неверную предвестницу счастья, пора загнать в нору, откуда она не выберется.
Наконец-то собрал на лопату последний раствор. Банка пустая, крановщица стропы подводит. Отправлю посудину вниз, можно и перекурить.

                31

Нет ни малейшего намерения, быть грубым. А для этого стараться надо не начинать никчемных разговоров. Сам тому удивился, что пришло в голову. Я не хочу изменять своим привычкам.
Жалкая улыбка угнездилась на лице. Закопошилось прежнее чувство, которое жило в неведомом уголке моего мира. Долго я пребывал невесть где, нелегко сразу обрести себя в другом качестве.
Вообще-то, человек жив ожиданием лучшего. Чуть забрезжит впереди просвет -  вроде бы и расцветать начинаешь.
Ясное дело, маета наваливается на человека, который надеялся кем-то стать, но не стал. Все людишки – серенькие мышки, норок, понятно, на всех не хватает, чтобы не быть на виду.
Как там говорится: баба без мужика – сирота, мужик без бабы – сирота вдвойне. И чего? Да слова можно поворачивать как угодно.
- Замолчи! – крикнул кто-то или послышалось? А ведь не беспомощным голос показался, даже ненависть какая-то в этом слове отобразилась.
Слово прозвучало странно, как будто кто-то произнёс его на чужом языке, и никак не удавалось перевести его на русский.
Скорее всего, по инерции, вдогонку сам себя успокаиваю. Как бы отрезвляясь, испуг свой прячу.
Жизнь без остановки идёт, а ощущение пустоты и тупика не покидает. И ведь я сам себя загоняю в такое состояние. Без перерыва, всю жизнь, до последней черты, как будто смысл жизни заключается в этой непостижимой погоне. Занят народ добыванием денег, машин, квартир. Если всё имеешь, то ломаешь голову, придумывая себе новые цели, как достичь ещё большего. Быть как все, быть лучше всех.
Глубоко сидящие в голове мысли подняли дыбом волоски на шее. Ворот рубахи стал тесен. Ругнуться захотелось.
Страх впился в тело. Страх есть покой, который всё калечит, вносит разлад. Из страха зловещее предчувствие рождается.
Да, ладно, одёрнуть себя хочется. Прошлое не верёвка, на которой повеситься можно. Страх не сегодня прицепился, он поселился во мне с того дня, как остался один.
С женой многое повидали, через многое прошли. Мне с ней было просто. Ведь чем сильнее любишь кого-то, тем лучше тебе самому, тем сильнее ощущаешь себя половинкой единого целого. Плохо только из-за того, что иногда целое раскалывается. Но ведь и половинки хватит выплыть в житейском море. Моя половинка, чья-нибудь половинка. Есть же силы притяжения.
Проговорил «было» и стало легче, что выговорил это слово. Боль вышла на свет, обрела чёткие очертания. Почувствовал. Что-то переменилось в душе. Что-то безвозвратно ушло и уже не вернётся.
Вслушиваюсь в себя, пытаясь вызвать прежнее чувство. Всё тщетно.
Толку-то… Пораскинешь мозгами, посмотришь на чужую жизнь, вспомнишь свою, переберёшь мысленно ниточку, прощупывая узелки. Не мёд жизнь была, а теперь кажется, словно бы и мёдом многое намазано было. Наверное, из-за этого и тороплюсь иногда окунуться в ночную тишину, а потом жду утро, чтобы можно было чем-то занять себя. И снова вечера жду.
То, что иногда случается, оно похоже на взорвавшуюся внутри бомбу. Странная эта бомба, не атомная, не нейтронная, и детонатор особой конструкции, а ощущаешь на себе воздействие особой разрушительной силы, не догадываясь, что взрыв произошёл. При взрыве всегда гром следует. А когда никто не слышит ни грома, ни молнии небо не полощут, и непонятно, отчего у тебя бзик или сдвиг по фазе произошёл, то и озираться никто не будет.
Тихо – и хорошо. Что-то щёлкнуло, что-то кольнуло. Не убило ведь.
Половина народа забыло, что самое жуткое происходит в тишине. Чертей в тихом омуте, завались. Парадокс в том, что чем больше крика, тем меньше места для любви остаётся. Ну, нельзя оделить всех любовью, как чёрною икрою, нельзя насытить всех подряд. А кто в первую очередь насыщается,- да те, кто осетров на икру разделывает.
Точно, произошёл где-то сбой, покатилась вниз лавина из камней разных суждений. И большие камни, и маленькие, одни задевают другие, сбивают друг друга, а грохота сколько, а шума. И когда это всё ухнет вниз, когда заглохнут отголоски, когда рассеется пыль,- никаких объяснений не нужно. Одному богу известно, что произошло. А может, и он ничего не знает. Знал бы,- намекнул.
И выходит, - имеешь силы воевать – воюй, не имеешь – смирись. А с кем воевать? За что? И если болит нутро, то кому, какое дело до моей боли? Никого не интересует моё «болит».
Не понимаю, что со мной происходит, но чувствую, что-то важное, чувствую, что стою на пороге какой-то тайны, открыть которую – край важно.
Живёт во мне тяга к запретному, тому, что должно осуществиться. Эта тяга вспоминается как что-то тёплое и доброе. Парадокс в том, что если не случилось сразу, никогда не случится потом. Тяга – она как хворь, хворь, как гриб, который вылазит, где вздумается ему. Где-то читал, что грибница может тянуться на двадцать километров. А тяга, наверное, границ вообще не имеет.
Границ тяга, может, и не имеет, но у каждого возраста она разная. И неподвижная она, и сосредоточенная, и некрасивая. Можно полжизни ухлопать, а так ничего и не понять.
Не улавливаю отражения. Хватит накручивать себя. В прошлое не возвращаются. Время лечит. Но почему-то порой глаза смотрят на былое, как будто через поцарапанное стекло, всё серым кажется, всё вкривь и вкось, всё в бороздах и шрамах. Где тут воспарить над проблемами.
Что меня поразило, когда первый раз увидел будущую  жену? Её глаза? Никогда не видел таких зелёно-коричневых глаз, круглых, настороженных. Я никогда не слышал такого голоса, как у неё – низкого, завораживающего, отражавшегося эхом как бы из глубокого колодца. Перед моим мысленным взором мелькала та, которая была теперь недосягаемо далеко, мелькала в разных обликах: вот я её вижу на кухне, лепит пельмени, вот стоит, беззащитно одинокая, в задумчивости у окна, водит пальцем по стеклу, вот что-то шьёт. Вот я вижу её потухшие глаза. Я помню её прикосновения, помню тепло. Помню тягу друг к другу. Но я не вижу её беспомощной, она никогда не жаловалась на боли. Проклятый артрит.
Одна и та же женщина может быть воплощением трёх, четырёх, десяти совершенно разных женщин, вобравших в себя, каждая что-то одно, из вековой мудрости.
В воспоминании было что-то очень тёплое и доброе. Внезапно как будто догорела свеча, будто свет погас. Поменялось настроение, и цвета вокруг стали другими. Нет уже золотистого, нет красновато-оранжевого, зелень деревьев потускнела.
Самое страшное, что ничего не понятно. Всё кажется бессмысленным. Снова и снова начинаю перебирать — не хватает чего-то. Не хватает последней точки — какого-то объяснения, каких-то слов.
Но вот же, сквозь облака, ну, никак мне не понять, как на высоте в облаках сотни тонн воды держатся, прорезалось светлое пятно. Лупу кто-то наставил, прожигать слой начал. Вот-вот дымок закурится.
И от такой перемены в сердце начинает ощущаться маленькая радость. Радость незаметно подкрадывается и селится в уголочке сердца. Радость всегда незваная, она – спасение.
Чтобы стряхнуть впечатления, закрыл глаза.  Это непросто поминутно делать перескоки с одного на другое. Доля секунды требуется на обдумывание. Доля секунды и для капли благодарности отводится. В ту же долю секунды и вопрос должен быть втиснут.
Великое это дело менять направление мысли в мгновение ока, чтобы никто и ничто не застало врасплох, чтобы только на своих условиях общаться с кем бы то ни было. Утонуть и суметь всплыть. Достигнуть дна и оттолкнуться, не увязнуть в иле. Перестроиться.
Перестроиться…Перестроиться – это не то, что старую избу перебрать, это всего себя надо перетряхнуть, от трухи освободиться. Попробуй, докажи самому себе, что это нельзя, а это можно. И взгляд другим должен стать, и запахи улавливаться новые будут, и шагать по-другому придётся. Перестроиться – всё равно, как вывернуть себя наизнанку.
Глупо думать, что если узнаешь правду, то обретёшь покой. Правда в том, что кто-то кому-то надоел. Вот и усложняется жизнь. Любовью воспользуются, чтобы нанести обиду. Любовь делает бесчувственным к страданиям других.
Состояние, будто в меня вогнали кол. Ни нагнуться не могу, ни повернуться. Всё внутри заныло, ныло как от потери чего-то родного. Боль – без разницы, боль. Свою боль терпеть как-то можно.
У меня болело предощущение. Одна часть меня находилась на перекрытии среди мужиков, другая часть ходила кругами вокруг прорабки, в которой находилась Елизавета Михайловна. Я готов был сбежать, мне хотелось отрешиться от всех проблем. Мозг гудел всё сильнее. Спроси кто, дважды два – сколько, ляпнул бы, что пять. Ни на один вопрос не отвечу.
Что-то носится в воздухе. Ноздри какие-то запахи улавливают. То ли это тоска по несбывшемуся, то ли угроза, то ли рутина будней, без начала и без конца, навалилась. Волнующий свет, льющийся сверху, напоён надеждой.
Ну, не обладаю я губительным даром вызывать к себе сочувствие и интерес. Сторонятся меня. Я и не напрашиваюсь на сочувствие. Ирония стену возводит. Нет у меня ни малейшего намерения, в ком-то страх вызвать, или показать его ничтожество.
Дать разгораться нутру нельзя. Поостыть надо. Ушат холодной воды был бы уместен.
А, может, и за разгорание приходится расплачиваться? Сегодня за одно, завтра – за другое. С каждым днём расплата дорожать будет. Стоит ли такая игра в жизнь свеч? Каков будет результат, и будет ли он? Кто в это утро мне предоставил возможность вытащить каштан из огня? Для кого я его вытащу?
Я хочу вытащить каштан. Вытащить так, чтобы не обжечься. Хочу, потому что должен найти путь, потому что заблудился, потому что дни моего счастья далеки. Вот дурак, если дело в каштане, то каждый  в состоянии посадить это самое дерево – каштан, и трясти его каждый год.
Как бы там ни было, но с кем-то я разговариваю. Спрашиваю, почему я такой? Что я могу сделать? Как мне поступить? Моё отличие от всех в том, что я вижу то, что есть, но не вижу того, что может быть.
Слышен смех и разговоры мужиков где-то между вторым и третьим этажами, а я как баран стою, уставившись в стену. Невозможно предсказать, что будет ждать меня завтра. Сколько масок придётся сорвать с себя, как мне объяснить появление некоторых масок, как оправдать себя? В чём корни превращений?
- Чего мне не хватает?
- О чём это я?
- Есть в моей жизни что-нибудь такое, что я не привык делать, но приходится делать?
- И ежу понятно то, что я не знаю, как строить жизнь.
Что главное в строительстве,- начать делать дело. Спроси кого, скажут, что строить можно дом, дачу, строить можно дорогу, но жизнь надо жить. И относиться к партнёру надо как к соседу по даче: встречаться, разговаривать, с соседкой флиртовать, можно и детей завести, деньги суживать. Но так как каждый человек погружен в себя, то личное своё пространство оберегать надо.
Уяснить каждый должен, что если худшее возможно, то лучше не засовывать голову в песок, не прятаться от этого худшего, не спасаться бегством – от судьбы не убежишь, а воспринимать реальность такой, какая она предстала, и тогда, может быть, устоишь на ногах.
Или не устоишь.
Мужику на роду написано постигать радость и отчаяние в непосильном труде, а исцелит и сподобит его на житейские муки вечное обновление вокруг.
Наступившая тишина взяла остаток сил. Потерял нить мыслей, забылся. Вспомнилось суждение: баба кроит вдоль, а режет поперёк.
Нравы, в общем-то, просты. Каждый на каком-то этапе знает, что у кого варится, как растут дети соседа, кто, чем обзавёлся, но приходит время, различия между людьми принимают свои вольности. И пошло-поехало.
Я не из тех, кого подчиняют силой, но где-то в самой глубине души живёт у меня неосознанное преклонение перед грубой силой, покорявшей меня.
Так время виновато, которое приходит, или сам человек чудить начинает? Чудить, когда дно начинает просматриваться. А на дне, так утверждают выпивохи, всё лучшее.
Мне кажется, что только сломанные обстоятельствами люди создают союзы, семью или что-то подобное. Минута такая выпадает. Минута, когда легче умереть, чем жить. Трудно одному обстоятельства вынести.
Обстоятельства имеют свойство разбивать сердца, калечить души. Обстоятельства сортируют всё то, что глубоко внутри спрятано.  Разлетаются на кусочки сердца, ноет каждая жилочка. По-отдельности, увязывая в мешочки чувства и кусочки сердца, начинает человек жить. А потом наступает миг, когда те же обстоятельства способствуют пересечению с кем-то душой и сердцем. Обвязанный, увешанный мешочками приобретений своей боли, сердечной или душевной, или просто боли, начинаешь искать подход к тому, с кем поделиться, обменяться своим сокровенным можно для того, чтобы стать снова целым. Этот момент навевает невообразимую тоску. И, стоя лицом к лицу, из множества множеств мешочков, выбираешь для него, а он для тебя, часть себя, и он ведь для починки часть себя предлагает, и, отдавая, мы вновь открываем ценность жизни.
Мне не свойственны стремительность, неистовые страсти, порывы пламенного чувства. То, что мне чуждо, я отвергаю; тем, что не было чуждо, завладеваю. Замкнутость, несомненно, не была достоинством. Я — это я, и останусь самим собой. И никому, кроме меня, до этого нет дела. Я крепко привязан ко всему, что меня составляет.
Тишина наступила такая, что при желании можно было услышать, как пищит тот мышонок  в прорабке.
Всему на свете есть предел. Человек не в состоянии исчерпать его полностью. Потребность сердца откроет любые двери, сорвёт запоры, разрушит тюрьмы.  И боль, неоспоримо, всегда помогает открыть глаза. Боль подскажет, насколько тяжела была прежняя ноша.
Двойственен человек. Люди не выносят, когда их выручают из беды. Тоже неоспоримый факт. Того человека, который видел тебя на краю пропасти, видел униженным и растерянным, по крайней мере, его не выносят.
О чём это я? О ком? Героем хочу себя выставить, приукрасить? Я верю в то, что знаю. Я стараюсь зачеркнуть всё, что приятно зачеркнуть.
Всё поплыло, всё закружилось вокруг. Хочется сосредоточиться на том, что будет завтра, но верчение только усиливалось. Это кружение предшествует умиранию.
Человек умирает, а его слова продолжают жить. Слова или мысли?  Мысли, рождённые словами, проводят сквозь многие преграды. И, стоя на пороге, хочется всегда быть узнанным, знать, что дверь для тебя открыта.
Куда открыта? Кем открыта? В пространство по ту сторону жизни или по эту? Остаться наедине со своими воспоминаниями, лишиться дара, выразить себя, или всё же останется потребность кое-что претворить? С какой стороны страх? Во мне он или я покорился ему?
Угрызений совести нет, нет и намёка на злорадство. Следовательно, нет жажды отмщения за все неудачные дни. Может быть, у меня и осунувшееся лицо, может быть, смотрю на всё нерадостными глазами, может быть, в голове проходит неведомая мне работа, но, на самом деле, это меня не угнетает.
Перешагнуть через порог надо. Не медлить.
Чем дольше думается, тем больше начинаю убеждать себя, что, наверное, ничего особенного не случилось.
Мысли волочат за собой, взносят на пригорки, петляю вслед за ними, спускаюсь куда-то вниз, стараюсь забежать вперёд. В этом нет ничего плохого. Чем плохо, когда кто-то тебя ведёт за собой? Когда движет чужая воля, наступит момент, когда придётся распрямиться. Чем раньше, тем лучше.
Блаженное ощущение покоя охватило. Знакомый запах. Мозг омертвел. Он потерял силу выстреливать мысль в бесконечность. Мысли просто соскальзывают в сторону.
Будто сон вижу. Будто как когда-то далеко слышу песню «Тополя», наблюдаю за танцующей на снегу женщиной.
Сколько сил надо, чтобы порвать паутину, не прикасаясь к ней, а мысленно? Соскальзывают бусинки росы, словно светлячки в ночи гаснут. А вместо светлячков чужие глаза загораются. Много глаз.
Овладел внезапный приступ напряжённого тоскливого беспокойства. Изнемогая от жажды утешения, крепко зажмурил глаза.
Никак не освободиться от мыслей. Гадал, как оно будет. Ни на один вопрос ответа не было.
Тело к теплу тянется. Телу свет нужен. Всё когда-то было. Я тоже что-то искал, тоже куда-то шёл, переставляя ноги: шаг, другой, третий. Когда-то казалось, что всё легко будет, столько всего вокруг – бери, не ленись. Столько всего кругом, а нечем жажду утолить.
Должна, должна быть какая-то причина. И на поступки, и на мысли, и на всё-всё.
Обычно разгадка в человеке, которого встретил или готов встретить. Тот человек открывает глаза, желание жить пробуждает. Никто не ответит, как это ему удаётся.
Остаётся одно объяснение, я поражаюсь, как не пришло оно мне в голову раньше. Впрочем, я ведь раньше прожитому итоги не подводил. Многое проплыло мимо меня, не задевая. А объяснение одно: живут люди вокруг, ну, и пускай себе живут. В их порядок встревать не надо. А вот почему-то нет чувства близости.
Тем не менее, в это утро возникло ощущение, что весь мир мой. Почему-то захотелось исповедаться. Но и вопрос возник, почему всего лишь в шаге бездна казалась намного темней, и за ней ощущался край? Ну, край, ну, и что? Почему там можно быть, а здесь – нет?
Не из-за того ли, что всё уже совершено до меня, без меня и гораздо лучше,  чем это я проделал бы? На сто лет за ночь постарел?  Умудрённей стал? Морщины безмятежный лоб прорезали? Взгляд стал точнее? А может, лёгкая плёночка отгородила?
Утро все звенья сомкнуло. Точку опоры обрёл. Хаос, до этого дня царивший в мире, вдруг заимел порядок. Смириться надо, что я уже никто, что копчу свет, путаюсь под ногами.
Прогресс не принял? А что такое – прогресс?
- Ну?
«Ну» - это легче всего сказать, а я хочу знать, что я со всего этого поимею.
Молчание. Жду. Опустил глаза. Ни укора, ни раздражения, ни мстительного удовлетворения. За сутки я, если не состарился, то повзрослел. Не могу сказать, на сколько лет.
Вода растёкшихся минут притушила в глазах огонь. Смотрю на всё непонимающим взглядом. Смысл происходящего ухватить норовлю. Пальцы сами собой подёргивались в попытке процарапать отверстие для поступления свежего воздуха.

                32
      
Свежий воздух необходим, когда требуется определить отношения людей, не связанных между собой общими симпатиями, когда присутствует только интерес.
Ответ на вопрос, в чём заключается симпатия и интерес, раньше я искал в книгах. В молодости читал всё как одержимый, полагая, что смысл жизни в том и состоит, чтобы прочитать как можно больше, напичкаться и переварить прочитанное, и каким-то тайным знанием, упрятанным между строчек, обогатиться. Ничего такого не произошло. Скирда из строчек и слов долго возвышалась, заслоняя горизонт. А теперь она с каждым днём уменьшается.
Показалось, что собираюсь добавить к этому что-то, но не сказал ничего и, сердито, рывком вжал голову в плечи.
Трудно попросить прощения, и во сто раз труднее его принять. В тишине я слышу голос жены. Тишина ночи обычно приводит к тому, чего коснуться хочется. В тишине можно пересказать свою историю. Вопрос в одном,- где только найти слушателя? Будь слушатель, я выложу всё как на духу, только, не дай бог, не обронил бы слушатель лишнего словечка.
Ударил себя ладонью по бедру, потёр его, будто таким образом снял напряжение. Отдохновение требуется. Отключение от всего. Привкус бы сладости жизни почувствовать. Не беда, что горячая сила, заставлявшая раньше докапываться до мелочей, лезть через всевозможные нагромождения, ушла. Бог с ней, с этой силой, и без неё живут люди. Нет уже желания заплыть слишком далеко от берега на глубину. На глубине судорога может схватить, тонут на глубине.
А всё-таки, нюхом чувствую, в это утро жизнь положила глаз на меня. Не надо быть пентюхом. Я знаю, что-то будет, будет между мной и Елизаветой Михайловной. Никак язык не поворачивается назвать её Лизой.
«Лиза, Лиза, Лизавета, я люблю тебя за это, и за это, и за то, что б любила горячо…»
Стою, уставившись в никуда. Горло пересохло. Почему-то осознал тщетность своих надежд. Никогда и ни за что. Молча гляжу в пространство напротив себя, не зная, что и у кого спросить. Стоять так до бесконечности нельзя.
Жизнь не потеряла интерес ко мне. У неё времени много. С её стороны есть желание доказать, что она благодетель.
- А кому она должна доказывать?
- Кому, кому… Себе!
Какую-то черту перешагнуть надо. И в двадцать лет черта была, но тогда проще всё казалось: двадцатилетним ничего не стоило по нескольку раз туда - назад перескоки делать, всё заново начинать, другой дорогой пойти. Теперь черта, что высоченный порог, обратно не перелезть. Груз за спиной велик. Да и не тянет новую тропу торить. По какой дороге иду, по той и до конца тащиться придётся.
Я ощутил в себе силу. Смелость, стал как бы счастлив,- скоро перестану терзаться из-за мелочей. Приступы апатии и уныния сами собой пропадут.
Чуть не засмеялся таким мыслям, еще не привык к ним.
Жизнь – это и секунда, и вечность. Это мгновение, когда слышу то, что хочу услышать, когда приходит понимание, что я что-то стою. Секунда может возродить, спасти от огня. Наверное, впереди добрый отрезок жизни, а как быть с той секундой, из-за которой чувство вины неизживно, и не подобрать слов для оправдания?
Волк, оставшись один, говорят, не заводит больше  семью. Я не волк. Я не в состоянии отпустить прошлое. Всё очень непросто. В силу моего характера жена была первой и единственной. Я ни с кем больше не встречался. Нет, я не распался на кусочки, я продолжал таскать сам себя. До сегодняшнего утра.
Сегодня утром возникла мысль начать всё сначала. Дни, что отделяют людей, ночные часы – всё непреодолимое расстояние. Загадывай, не загадывай, не взобраться без связующей нити на выросшую между двумя людьми гору.
Уморительно, наверное, выгляжу. Не надо делать серьёзного лица.
Хороший я человек или плохой, добрый или недобрый, не мне об этом рассуждать. Почувствовал какое-то облегчение. Вроде бы выпутался из сложной ситуации. Ясное дело, нож за голенищем жизнь для меня не держит. Ну, и ладно, это и хорошо, что я у неё не яичко в Христов день.
Мужчине говорить о какой-то боли, жаловаться на судьбу, полниться сомнениями – грешно. Не боль заставляет мужика пересматривать отношения ко всему. Вовсе не боль. Зацепило что-то, и повело за собой. Что-то должно родить желание. А желание эта та доброта, в которую окунуться хочется. Окунуться, но не раствориться полностью. Чтобы раствориться в человеке, нужно перенастроить своё ДНК, убить в себе прошлое. Проще сказать, съехать по перилам лестницы, ведущей вверх, в начало начал.
Бред несу. Что бы ни получил человек, ему всё будет мало. Человеку мало держаться проезжей дороги, он, не задумываясь, свернёт на кем-то протоптанный путь. И не всегда путь к большому миру ведёт. Зачастую ноги влекут туда, куда сам не хочешь идти.
И ведь идёшь, подчиняясь чужой воли, зная, что должен успеть, в общем-то, не рассуждая. Почему? Да потому что не может долго человек находиться в разбитом состоянии, ему, разбившемуся когда-то на куски, снова собраться в целое надо. Разбившийся не жилец.
Ирония не помогает, никакие уловки не освободят от груза. Всё просто у того, кто сам прост душой. Простота хуже воровства. Простота на поверхности, а в глубине, в толще пластов – чёрт-те что.
В этом измышлении было нечто «настоящее». Ум подсказывал, что спешить не следует. Спешка нужна при ловле блох.
Что только в голову ни приходит. Смазались различия тогда и теперь. Желание быть, желание обладать есть, но мысленное возвращение в прошлое отказывает, зачёркивает, что было приятным.
Всё-таки, не хухры-мухры я. А с другой стороны, будто повернули другим боком, мир неожиданно открылся под другим углом. Хорошо, что недовольство не вызывает неприятие.
Странное восприятие. Удивительнее всего было то, что несколько минут нахождения меня в прорабке, стало напоминанием того времени, когда я познал любовь. Мне захотелось притулиться к женщине, потрогать её, снова оказаться с ней лицом к лицу.
А почему так не по себе? Почему внутри что-то саднит? Почему, случись мне улыбнуться, лицо перекосит боль? В тени нахожусь? Надо покинуть спасительную тень. Под юпитеры выйти, на солнцепёк, чтобы на просвет стал виден.
Умолк, взволнованный внезапно мелькнувшей картиной будущего. Лопатой буду загребать счастье.
Всё ясно, стал приобретать прежние очертания. Чтобы очиститься от мути, требуется терпение. А чтобы заделать возникшие трещины жизненной катастрофы, починить самого себя, кто-то другой должен появиться. И не из иллюзий.
Начал теряться от сдержанности, от удивительного бесстрастия, хотя и тщательно скрываемого, но вызывавшего настороженность.
Вроде бы отчаяние воплем стоит в горле, сжимает грудь, вроде бы вокруг меня глухой забор, вроде бы, нет сил, выломать из этого забора доску, чтобы просунуть голову, а вслед за ней и самому выбраться из загона. И не одну доску выламывать придётся, а целое прясло снести. Это коту хорошо, там, где голова пролезет, и он сам протиснется. Я не кот. Из-за этого странное смущение.
Голос, голос слышу. Никого нет рядом, а я слышу голос. Голос, который окликает ниоткуда, зовётся Веснянкой. Он слышится, когда человек в усталости приходит к краю. В усталости делается много ошибок. Но ведь смешно, день только начался, а я устал!?
По мере удаления от события прошлого, от груды обломков, глаз перестаёт замыливаться, начинаю вглядываться в самого себя.
Можно сходу влюбиться в чужую женщину?
Мне кажется, можно, если эта та женщина, с кем тебе надо быть в это время. Если она предназначена мне. Если ничто не вызывает сомнений, если на всё смотришь широко открытыми глазами, если надежда через край переливается.
Любовь – это когда два ручейка сливаются вместе, и текут дальше, потому что так надо. Текут без шума. По своему руслу. И нет причины, чтобы они снова разъединились. Кто бы, что бы ни говорил, но мужчина наделён жалостью. Он вину чувствует перед женщиной, которую любит.
Я невозмутимо спокоен.
Чего мне не хватает? Чего мне такого надо, чего теперь нет, а край как хочется?
Чужая женщина,- баба. Кто-то из классиков сказал, что баба – мешок, что в неё положат, то и несёт. Если она сколько-то прожила с кем-то, то освободить свой мешок женщина не в состоянии. И чего в том мешке только нет: и мелочные обиды, и раздражение по пустякам, и поиски двойного смысла, и бесконечные ожидания, и истерики, и скандалы, которые выеденного яйца не стоят, которые потом страстью искупает женщина, как свою вину.
Томит странное, необъяснимое ожидание чего-то. Нить протянулась между чем-то и чем-то. Стою как олицетворение полнейшего благополучия и преуспевания. Жалкий человечек.
Внутри что-то зашевелилось, чему-то стало тесно. Что-то, пролежавшее неподвижно долгие месяцы, дало росток Ссохшееся, оно стало расправляться, увеличиваться в объёме, давить. Что-то ухнуло вниз, скатилось, сопровождаемое беззвучным эхом, будто в пропасть пару камней упали. Прислушиваюсь, когда всплеск или грохот донесётся. Ощутимо чувствую, как из переполненного холодной горечью нутра, стекли несколько струек.
Горе, что ли, начало таять? Горе ведь не отколупнёшь, оно не кусок, оно само истечь должно. Только после этого можно попытаться двигаться дальше, только после этого засов снимается и распахивается наглухо запёртая дверца. Окрылённость, что ли, жду?
Держи карман шире! Что-то спина зачесалась. Под лопатками крылья расти стали. Сейчас взлечу. В солнечное сплетение время садануло с размаху, Резкая боль. Это напоминание. Но я ведь и так ничего не забываю. Хотя, помнить – помнить, не одно и то же, что быть неравнодушным.
Губы прошептали какое-то слово. Беззвучно прошептали. По крайней мере. Я сложил губы, как бы произнося это слово одним дыханием. Я знал, какое слово сказал.
Захлебнулся от тайного удовольствия. Это удовольствие чрезвычайно развеселило. Слышу слова, но молчу. Выходит, я — неравнодушный.
Неравнодушный человек,- ладно, а если нелюбящий? Нелюбящий должен не переносить ни одиночества, ни вида чужого счастья. Утверждение сомнительное.
Затаившаяся обида, выдуманная, она действует на совесть. Нас, мужиков, всё время упрекают в том, что мы в душу женщины ледышку подбрасываем. Но ведь мы и отогреваем. «Мы» - не я. Никто не подойдёт, никто не скажет, что я справлюсь с наваждением. Вокруг достаточно людей, но они переживают каждый своё.
Ни о чём жалеть не надо. Ошибка жизнь или не ошибка, свою жизнь живу или чью-то, что-то неудержимо толкает вперёд.
Свои недостатки я знаю, свою врождённую застенчивость и робость, склонность копаться в себе, а главное — неисправимую мечтательность, уже не изжить. Это со мной до конца дней. Это только сильное потрясение уберёт.
Конечно же, всё - потрясение: только привыкнешь к чему-то, как оно рушится. Конечно же, начинаю лихорадочно листать страницы книги жизни, чтобы отыскать пропущенный или не так понятый эпизод.
Из пустоты, из теней прошлого проявляется лицо, смеющиеся глаза. Мне почему-то всё время казалось, что у жены глаза были разными: один – серо-карий с голубизной, другой с янтарным включением. Из памяти не шёл чёрный, вязаный берет. Не похожа ни на кого была жена. Сдержанная и естественная. Она не сыпала упрёками, она не ждала каких-то наград. Она не требовала от меня жертвы. Она и сама не считала себя жертвой неудавшейся любви. Если всё принесено во имя любви, это помогает пережить всё, помогает быть счастливой.
 Жена научила меня улыбаться, она стала лучшим другом, она оживила моё сердце, она вгрызалась в меня, разглаживая рубцы, разбирала защитные баррикады. Другим, другим намеревалась меня сделать. Она не мотала мне душу, что другие живут богаче, не тыкала носом в обновки соседки. Она как бы складывала картину меня из многих кусочков, рассыпанных, спрятанных по углам и тайникам. Ведь ощупью найти их надо было, примерить, отсортировать, любить самого себя она учила. Я – не подарок.
А потом всё перестало быть. Боже всемогущий, приступ паники сменился чувством первобытной неосознанности. Остановилось время, замерла жизнь. Никакого продвижения. Что бы ни делал, ничего со мной не случалось.
Всё-таки, горазд я поддаваться искушению уходить от грубой действительности через дверь фантазии.
Судьба такая, такое начертано, нет воли, расстаться с прошлым. Возникшее из ничего, прошлое обретает странную власть. Оно, не имея значения, всё же ведёт к некой цели.
Кругом только и твердили о том, что нужно что-то делать. Сколько человек, столько и советов. И переехать советовали, и освятить квартиру, и свезти всё напоминающее на помойку. И предлагали услуги к знакомству. А мне ничего не хотелось. Не хотелось двигаться. Хотелось оставаться на месте.
Смешно, человеческая воля способна управлять не только судьбой одного человека, но и судьбами многих. Способность приказывать или запрещать, она решает, какой путь выбирать. Как бы не так.
В квартире были окна, но мне порой казалось, что живу в тёмном чулане. И никаких попыток осмыслить последствия. И что причиняю людям несчастья, об этом думалось. Из-за этого хотелось безразличия и на все поползновения просто пожимать плечами: такова жизнь, никто не совершенен. Отстаньте от меня. Я буду сидеть и глотать слюнки. Мне чуждо самовоспитание.
Мужчина и женщина, на мой взгляд, – это что-то несравнимое. Судить не берусь, в кого изначально бесов больше по программе заложили. Но то, что женщина больше выдумывает обид, не умеет вовремя смолчать, у неё хуже со способностью перетерпеть, у неё претензии на сплошную радость,- это так. Хорошо это или плохо,- не знаю.
В глазах многих моя жизнь была чудной, нестандартна, проистекала исключительно из собственных решений, целью которых было избавиться от переживаний. Беда это или вина? Скорее, неумение жить.
Виноват, конечно, виноват. Как же не виновен, если перестал быть прежним? Я не равнодушен, я только и делаю, что болею за всех душою!
Нет, но если бы было не всё равно, то бы заметил, что всё вокруг стало другим. Вовсе теперь всё не тем стало. Всё как бы кончено. А что «всё», собственно? Жизненный путь не закончен, на дороге пара развилок ждёт, это точно. Стена,- так через стену перелезть можно…
Отчего я сегодня чувствую себя чуть ли не счастливым? Это необъяснимо. Это от предчувствия.
У переживаний есть прямые связи, непосредственно затрагивающие тех, кто был рядом. Не могу не думать о тех людях, о которых не могу перестать думать. Может быть, им со мной было плохо, но без меня им лучше не станет.
Умник, закрутил так, что ноги сломать можно, перебираясь сквозь навороченное. Одиночество, наверное, сподвигло на такие мысли. Не живя, постарел. В этом упрекать никого нельзя. Никто не виноват.
В голове совсем не то, о чём я должен думать. Силюсь вспомнить, но не выходит. Из головы вылетело всё, включая представление о времени, о невыплате долга по зарплате. Открыл, было, рот, чтобы сказать то, что вертелось на языке, отчаянно просилось наружу, но слушателей не было вокруг. Да и тяжеловесные слова на ум приходили, их язык запросто так не выговорит.
Слова должны слетать с языка как можно легче.
Веду поспешный подсчёт. А кому я должен отчёт представить?
Должен же хотя бы раз в жизни я попытаться взлететь? Конечно, будет судьбе угодно, взлечу. Не терпится узнать, когда такое произойдёт, когда заинтересую судьбу. Жду не дождусь. Ага, карман раскрой, семечек насыплет кто-нибудь.
Представил, как кто-то, выслушав эти бредни, посмотрит на меня задумчиво, как будто собираясь переубедить, но вместо слов только покачает недоумевающе головой.
Не скрою, иногда возникают сомнения и мысли, если бы снова представилась возможность начать всё сначала, что поменял бы, от чего отвернулся бы, кого выбрал бы, в конце концов? Какие ошибки не совершил бы? Хорошо было бы вернуться назад, зная будущее, представляя все ошибки и возможности.
Но ведь в глазах тех, живших тогда людей, я бы выглядел, по меньшей мере, чудаком и идиотом. В прошлом люди скупали хрусталь и ковры, а в любом универмаге стояли шкатулки из хохломы, матрёшки с набором из двенадцати штук, и всё это стоило копейки. Ложки, плошки, подносы – всё стоили копейки. Люди скупали из вискозы рубашки, а на хлопок или лён кривили губы. Те кастрюли, которые до перестройки стоили рубли, теперь на большие сотни тянут. Ну, и как бы я там выглядел, приобретая копеечное?
Нет, выбор в чём-то другом. Был бы другим выбор, и мыслей таких не возникло бы. Если бы можно было вернуться в прошлое, мой выбор повторился бы. А на советы других людей, как говорится, отвернись и плюнь. Главное, не стоять столбом на месте. На месте тоже шагать можно.
Шаг за шагом, только в этом, значение жизни.
Стою, как бы улыбаюсь радостно взволнованный. Не взволнованный, а озабоченный.
Жаль, очень жаль, что для жизни не изобрели компас, который указывал бы направление куда идти и откуда пришёл. С исходной точкой понятно – это место рождения, а направление движения, ось кто задаёт, кто угол по компасу определяет, если стрелка компаса на север всегда показывает? Что, зрительный ориентир, подобие или что, важно для выбора?
С глазами явно что-то случилось. Уже минуту ничего не вижу вокруг. Темень какая-то плоская. То ли из света в глухое помещение ввалился, то ли из пещеры выполз на божий свет.
Мне часто казалось, что душа жены была распахнута всем. Она была общительной, она легко заводила подруг, легко выговаривала то, что приходило ей на язык. Этому причиной было другое воспитание. Мои родители прожили жизнь поднадзорных, поэтому они учили меня не выказывать свои чувства, ничем не выражать заинтересованность. Проявление себя – это слабость. Вот и получился из меня замкнутый идиот, со своим особым внутренним миром. Какое-то перекати-поле.
Жена отдала мне своё сердце. Я не вернул ей его. Без сердца невозможно жить.
Как самый настоящий идиот закивал в такт своим мыслям. Никак не могу добраться до вопроса, который хочу сам себе задать. Правду всегда трудно произнести. Правда устанавливает свой порядок вещей: порядок начинается с какого-то сдвига глубоко внутри, потом что-то пробивается на поверхность, становится волной лавины, которая ползёт вниз, сметая всё на своём пути. Грохоту лавины долго вторит эхо.
Мне как-то удавалось уходить в будущее, при этом знать, что прошлое останется таким, каким я его оставил. Только вот, непонятно, сам выбрал время, когда оставить или кто помог?
Прожить прожитое вновь нельзя, потому что причину, по которой начал когда-то жить, отняли. И как бы ни пытался понять почему, не получится.
Уяснить надо, что прошлое никогда не изменится.
С нетерпением буду ждать следующий день, он обещал быть особенным.
Я и представить себе не могу, как это, ни с того ни с сего, подвалить к другой женщине. А как ничего не получится? Какими глазами потом на неё смотреть? Я не конкретно к какой-то женщине обращаюсь, а вообще. Чувство вины переполняет. Да, ладно. Не такой уж я и хреновый мужик. Это ничего, что у меня постоянно соотнесения себя с другими.
Вспомнилось, как Елизавета Михайловна скривила губы. Не помню, по какому поводу. Так женщины делают, когда не верят ни единому слову.
Хватит витать в облаках. Озабоченность женщины и моя совершенно разные, по-разному мы смотрим на житейские вещи. Уровень разный. Возможности. Женщина не так посмотрит, слово не с той интонацией скажет,- я сразу улавливаю проявление отношений.
Странно, разговариваю с какой-то странно-отрывистой, язвительно и упорной неприязнью. Какое-то инстинктивное желание задеть побольнее.
Пребывать в тягостном состоянии духа накладно. С одной стороны хочется всё знать, а с другой стороны никак не смириться, что переступить порог не могу, что-то не допускает к другой душе, всё – пока  неразрешимая задача. Разрыв велик. Пока велик.
Пока…Значит, я жду, что…
Да ничего я не жду. Нечего цепляться к слову, вытаскивать на божий свет смутные мысли…Что за страсть всё в слова облекать!.. Что за желание докопаться до сути!.. Как в арбуз въедаюсь в душу, зубы сводит.

                33

Каждое утро в голове крутится мысль, что я сейчас там, где хочу быть. Всё, что вокруг, принадлежит мне. А выходит, что мне ничего не принадлежит. Остался ни с чем. Квартира сделалась постылой, стал чувствовать холодный страх. Работа – отбывание повинности.
Тридцать секунд мучительного молчания кажутся тридцатью годами. Я битком набит недостатками. Иногда делаю вещи, которые мне глубоко противны. Иногда я просто не выношу себя.
Я не пытаюсь вникнуть в тот бред, который лезет в голову. Давно пора перестать жалеть других и начать жалеть себя, не потому, что это само по себе так важно… а потому, что все стремятся к этому.
Где-то сделал неверный выбор. Разум говорит: смени обстановку,- а душа не может согласиться, всё в ней протестующее вопило, вставало на дыбы.
Если бы, если бы сразу мог схватывать суть дела или, как говорится, зрить в корень, то испепеляющая ненависть к самому себе не возникала бы. 
Вся суть сводится к тому, чтобы чувствовать себя счастливым или, по крайней мере, не причинять людям несчастья. Согласен, в конце концов, и на безразличие: чего там, пожал плечами, обронил небрежно: такова жизнь, а жизнь несовершенна,- и всё. Живи.
Я сказал только то, что хотел сказать. Еду в командировку с женщиной. Ни задора из-за этого нет, ни предчувствия беды. Хотел перемен – скоро получу. На что-то надеюсь.
Ничто во мне не выдаёт, на что надеюсь. Испустил долгий вздох из самой глубины души. Не понимаю, что меня грызло.
Как-то в детстве видел одну пару – полуслепую старушку и девчонку-поводыря с ней. Погорельцы, что ли. Так вот и я полуслепой, навроде той старушки, никак не могу определить, кто поводырь мой, куда меня судьба ведёт.
Я — залетевшая. Не понять куда, бабочка. Кто-то готов посадить меня на булавку и добавить к коллекции.
Старая игра в желания. В жажду желания раствориться в ком-то.
Въедливость всё портит. Слова въедливостью наполнены. Этим слова и опасны. Не с помощью ли слов распускается желание раствориться в другом человеке? Не словами ли ограничивается свобода? Не являются ли слова булавкой?
Понимаю, что мысли должны оставаться при мне. Играть в чужую игру не по мне, особенно, когда правила написаны кем-то.
Но ведь я чего-то жду. Жду, чтобы слиться с кем-то, жду возможности раствориться в ком-то, жду, что кто-то положит мне ладонь на затылок. Жду, что кто-то будет знать, звать и любить. Проклятие или дар, но мне не хватает любви.
Я не знаю всю правду о себе. У меня нет времени выслушивать недобрые упрёки. Я расколот и опустошён, я не намерен терпеть это.
Знать, знать...
Знать и любить, что? Что близость, не постельная, между  людьми невозможна, что ощущение чужого страшит? Что стремление быть лучше всех, иметь всё и всех – это лишь мечта, это душевный разлад? Память лжива. Но что-то должно быть предвестьем того, что должно случиться.
Не знаю отчего, но перечисления с множеством «что», мне не нравятся. На трезвую голову чувствую себя истуканом, слова путного выговорить в оправдания не могу. На эти «что» насаживаешься как на острую пику, душу они наизнанку выворачивают.
Таинственна и непознаваема жизнь. Из-за несовершенства этой самой жизни и проистекает несовершенство каждого отдельного человека. Виноватость есть в каждом. Есть, есть.
Что-то вроде ужаса зашевелилось в животе. Хочется крикнуть, но толку от крика не будет. Хоть закричись до коликов, но воротить того счастливого дня, был же он, не удастся. Нельзя воротить не то что дня, а даже мига одного.
Слышу как бы зловещий шепот: «Не забывайся!»
Кому хочется верить, так тому и верится. Сомненья, что ж, сомненья расшатывают человека, почву под ним хлипкой делают, заставляют цепляться за всё, что растёт вокруг. Нет из-за этого покоя.
Вернуться бы в младенчество, когда душа чистая. В ответ этой мысли посмотрел куда-то вдаль. Даль ничего объяснить не могла. Мне «на время» надо побыть кем-то другим.
Краски утра, краски дня,- всё имеет определённый цвет. Придёт время, и всё вспомнится. И то, что было легковесным, и то, что колыхнулось когда-то грозовой тучей, ничто нельзя вырвать из взаимосвязи, как бы кто ни хотел.
Чувствую, в болото проваливаюсь Иссиня-чёрная вода с торчащими кое-где зелёными травянистыми кочками простирается до горизонта. И внутри болото, и снаружи. Почему-то подумалось, что по этим кочкам надо проскакать в будущее. С кочки на кочку. А иссиня-чёрная вода и не вода вовсе, а однообразная масса народа, который соединился и слился не по призыву, не из-за того, что он захотел стать единым, а неуязвимости народу захотелось. Согласно биологии и химии, чтобы не страдать духовно.
Важно прошлое, важна взаимосвязь с настоящим. Но никогда не получается так, как хочется. Никогда. И никогда время не сохранит рядом два следа. Особенно на песке.
Вот же время наступило, одни других за людей не считают. Что это, почему, как? Или за одними сила, или они видят в других слабость, которую эти другие за собой не чувствуют, или что?
В природе сделалось тихо. То ли природа ждала продолжения мысли, то ли мгновение было таким тягучим. Этого мгновения хватило, чтобы ощутить всю величину жизни. В такое мгновение надобно остановиться, обо всём забыть, дать себе отдых.
Показалось, что в щеку когтями вцепилась кошка. Отродясь кошек на стройке не водилось. Глаза стало резать. Всё это от неуверенности.
От неуверенности страх. Кстати, о звёздах. Как далеко может зайти человек, который прикоснуться к звезде намерен? Не к той звезде, которая сияет на небе, а к той, которая на шаг стала ближе. Ближе к кому, дальше от чего? Всегда идёт проверка на вечную верность, и каждый хочет получить доказательства, много доказательств ещё до того, как будет сделан первый шаг.
Эта мысль вылилась в беспомощную растерянность на лице. Не исчезла догадка, вновь смутно замерещилось в сознании, что есть непрерывная связь между жизнями незнакомых людей. Человеческий мозг хранит всё и помнит всё. Течи в нём не может быть.
Миллионы лет идёт свет от далёкой звезды. Миллионы лет выясняется, насколько предан человек идеалу. Возможность стучать и достучаться, возможность распознать податливость – всё это приходит с опытом.
Непоседливы мысли, сварливо я их выкладываю, глаза мои бегают, руки в постоянном движении… Утвердиться хочу в своём положении.
С кочки на кочку прыжок. С кочки на кочку. Жить надо и радоваться, радоваться этой жизни. Много разных сторон у жизни, но есть, есть в ней для каждого и любовь.
Не миллион лет живёт человек. Лет пятьдесят. Родился – живи. Одни, правда, родятся рано, другие – позже. Польза от каждого должна быть. За бесполезность судить надо, надо принуждать приносить пользу.
Талдычат про все эти коммунизмы, социализмы, демократии, народные капитализмы и совсем не народные, как во всём этом разобраться? Мы будто лошади, стоим друг напротив друга, упёршись в глухой забор.
Тем не менее, я живу себе и живу. Что-то строил. Достроился, что всё разрушенным оказалось. Получилось, что ничего не знаю, знать мне не надобно. Знания – это отрава.
У меня есть опыт, но ни сил, ни желания нет, разрушенное восстанавливать. Мой удел - постепенно превратиться в рухлядь. Ну, и зачем опыт? Зачем знания, мечты и всё такое этакое? Я, как и все, по своей сути, не научаемый, чужие ошибки никого ничему не учат.
Правильно говорит Зубов, что нужно обещать всё, не выполняя ничего. Любой костёр погаснет, если в него дровишки не подкидывать. Как бы была ни раскалена железка, она охлаждается, и стоит упустить время, молотком махать робко, шедевр не сковать.
Костёр жги, да не забывай, что место, где горел костёр, не зарастёт десятки лет. Пятно будет напоминанием беды. И человеческое горе тоже пятном где-то внутри печатается. И сквозь это пятно дурь входит и выходит. А мир вокруг, он подчиняется невидимой воле. Слепо или как-то по-иному,- не мне судить, я пока живой.
Я должен всё примерить.
Тсс…
Насмешка в ответ или тсс следует понимать как «да»?
Жизнь прожить – не песню спеть. И со слезой в голосе весёлую песню поют. Так что?
Кризис. Когда кризис, водку нечего пить. Водкой баловаться можно, когда всё образумится.
К чему это подумалось? На предмет чего мысли в голову приходят? Мысли – это как из раза в раз набрасываемый аркан, которым ловится ситуация. Мысли – это как мяч, который забросить в корзину надо. То ли мяч слишком большой, то ли корзина маленькая. На табло нули. То есть, никто не может размочить счёт. Не может или не хочет?
Чудно. Всё стало оппонентом. Во всём я опаздываю.
Про спасительные мысли подумалось, только мысль удержать в себе нельзя, тем более, отрадную мысль. Рефлекс у меня такой на всё нежелательное. Кто-то сидит и, как из булки изюм, выковыривает из моей головы мысли, и остаются пустоты-раны, а в них пределы символов селятся.
Я не больно-то высок. Поэтому. Опустив очи долу, вижу всё. А отчего дрожь возникла? Я ж не собака, которая начинает дрожать, когда не может почесаться.
И хорошо, и совсем нехорошо. Когда хорошие люди есть, оно как бы и всё хорошо.
Меня тешит ожидание. Как бы в тумане живу. Придёт или не придёт, а что придёт,- не знаю. Если и придёт, что же будет? Сбудется ли то, о чём думалось?
А о чём только не думалось. Нет, мысль не цветок, который нечаянно ногой смять можно. Цветком любоваться подолгу можно, а мыслью нет.
Заранее установленные пределы, если им открыться навстречу, принесут пользу. Сколько бы ни тасовал обстоятельства, они в установленных пределах будут соответствовать замыслу. Живи и жди. Чем я и занимаюсь.
Немедленная опасность мне не грозит.
Лень обессиливает, но и излишнее рвение ничуть не лучше. И то и то ослабляет интерес. Железная логика. Хорошо, что у нас теперь не железный век. Железо ржавеет.
Спасаться надо, спасение в одном – смене обстановки. Вернуться бы к хорошему. Прошлое хорошее с теперешней кочки как бы плохим не стало. По крайней мере, оазисом радости оно не будет. Вот-вот, теперь даже радость заслужить надо.
Уже забыл, с какими мыслями спустил ноги с дивана. Про предательство что-то думалось, про роль бессильной жертвы, обречённо застывшей перед палачом. А жертва, будь её воля, сама хочет карать, обвинять. Жертве хочется из этого неприглядного мира шагнуть в антимир, где всё не так.
Я не палач и не жертва. Я — не пойми кто.
Нельзя находиться в мире, который стена из двойной глухоты окружает. Я не слышу себя, мир не слышит меня. От пустоты нужно бежать. Пустота – начальная ступенька предательства, безразличия и конца.
Как объяснить это ужасное чувство, когда что-то, раньше приносившее удовольствие, теперь равнодушным оставляет? Ничто не трогает в этой никчемной жизни. Я отдаляюсь от людей, люди отдаляются от меня. Я это констатирую, я не жалуюсь.
Дело не в депрессии, дело в том, что я просто что-то забыл. Никак не удаётся окунуться в очарование некоторых вещей и стать прежним. Что я перестал понимать, этого никто не объяснит. Жизнь – ходьба по кругу, завели и пустили. В ходьбе по кругу мне нравится чувствовать себя несчастным.
- В каком смысле?
- В ненормальности.
- В ненормальности сейчас или до того как?
- До того как, после того как… Давно что-то идёт не так.
- Заведя собаку, не сетуй на её лай… В оцепенении всё стоит на месте. Нет движения.
- Оцепенения нет, есть уныние. Есть ожидание краха. На нетопленой печи не всякий угреется.
- Что в лоб, что по лбу…
- Тогда не стоит бусинки разности нанизывать на нитку жизни. Рассматривай уныло ногти. Не зыркай по сторонам.
- А ногти причём?
- Так отстранённость легче понять, чувством, каким, обзавестись легче.
С кем разговариваю, кто меня спрашивает, кому доказываю?
Странно, странно состояние за минуту до того как принимается решение, ещё более странна минута после принятого решения: покидаешь самого себя, жизнь, всё, что подразумевается под жизнью. Всё прошлое по боку. Прошлое – элементарный хаос, который выталкивает меня из себя.
Словно какая пружина действие возымела. Ключ провернул кто-то.
Что-то переполнило, что-то начало изливаться, что-то наводило жуть. Что-то вспороло нутро. Из вспоротой подушки разносит сквознячок пух.
Как ни странно, паники нет. Ничего не должно сохраниться, всё делается для того, чтобы оскудел я душой. Нутро должно быть выжжено, сердце куском льда должно стать, тепло…а никакого тепла не нужно.
В холоде все процессы замедляются. В холоде отношения как бы консервируются, храниться долго могут.
Тут же почему-то подумалось о женщинах.
Женщину надо или простить или проститься с ней. При чём это последнее утверждение вылезло? К чему оно?
Что-то обязательно должен сделать. Почему обязательно? Может, то во вред мне будет? Я не хочу ничьего внимания. Я одно знаю, каким бы ни был замысел, всё одно исполнение будет ни к чёрту.
Состояние,- а нет никакого состояния. Слишком взвинчен, опять этот страх, не целостный, а полу половинчатый, снизу вверх от пяток ползёт, угаром без запаха теснит грудь, вот-вот ударит в голову. Непостижим, безотчётен, хотя и осязаем он.
О таком состоянии никому нельзя поведать. Влюблённый человек выпадает из житейской игры. А что будет, если два или три страха навалятся? Такого не может быть: прежний страх обязательно вытесняется новым.
Холод заставляет держать глаза открытыми. Что осталось для счастья, то не продают и то не может пропасть.
Пелена с глаз начала сползать. Нельзя до бесконечности корёжиться от собственной боли. Нельзя вечно оплакивать что-то. Слёз не хватит, сердце остекленеет. Распластанного затопчут. Зловещее предчувствие ещё никого не возвысило. И хочется, и колется. Всё складывается как бы помимо моей воли.
- Мы сердимся?
Решительно отказываюсь понимать, кто шепчет мне слова. Судьба? Я для неё – зануда, придира, неудачник, обалдуй. Не современен. Современный человек должен вести себя по-другому. Как?
Мнительный я тип. Мрачный.
Говорят, необоснованная тревога – это проявление невыраженных чувств.
На какой слог ударение ставить? Ударение я не там ставлю. Бывает, и такое случается. Странное дело: после мыслей об ударении, тревога понемногу отпускала.

                34

Воспоминания связаны с чувствами и проявляются в доли секунд. На воспоминания, говорят, запах может повлиять. На работу шёл, рыбой пахло. Какая зависимость, какая связь? А вот же, вроде как осознав связь, способность у меня появилась бороться с чувствами. Память отошла на второй план, память никто не контролирует, она не в силах предусмотреть, когда, что проявится.
О чём бы ни думал, мысли сворачивают на протоптанную тропинку,- начинается перебор женщины.
Какая мне нужна женщина? Не стрекоза, понятно. Заботливая нужна, преданная, добродетельная. Нужен человек, который умел бы прощать и ждать. Странно, разве с такими претензиями можно на что-то рассчитывать?
Страдать, прощая, да ещё и ждать!
Тошнотворное ощущение охватило. Не хочется в мыслях заходить слишком далеко. Растёт осознание, что я далёк от всех, отрезан от людей, чуть ли не отвержен ими.
Круги витания мыслей далеки, сузить их надо. Жаждет моя натура чьего-нибудь сочувствия. Брошенным себя чувствую, беспомощным.
Трудно жить, ощущая постоянную близость, скажем проще, посторонних. Вроде, как и не допускаю никакой близости, а вроде, как и хочу её. По горло сыт разговорами о деньгах, о любви и разных там страстях. Мне хочется вставить. Где Елизавета Михайловна? Подайте её сюда!
Странные были у неё глаза. Отражали какие-то скрытые усилия сознания. Показались затянутые плёнкой, а под плёнкой шла работа чувства. Трудно понять, что это за чувство, оно появлялось неожиданно и молниеносно. Скорее, это было чувство спасения.
Три минуты назад Зубов о чём-то спросил. Кажется, я всё это время смотрел на него. Что-то отвечал.
Будто годы прошли. Лето сменилось осенью, поздняя осень ледяным дыханием страха оповестила о зиме, зима незаметно оттепелями новый образ весны показала. Показала, но умерщвлённая надежда лишь искрой мелькнула, лишь тягостнее стало. Вряд ли секундный круговорот мог на что-то повлиять.
Пустяки заполнили сознание. Пустяки стремились отвлечь от того, что глаза хотели бы видеть.
Сердце сжалось, как резиновая груша, в эту грушу ледяной струйкой потёк страх.
Самое трудное – начать, потом становится легче. Начать или продолжить? Что я должен начать? Связно всё объяснить не получится.
Я мысленно ставлю себя на новое место, решаю ни на что не обижаться. Из глубины памяти выныривает воспоминание о недавних событиях, о ожиданиях. Почему-то насторожился. Каждая жилка задрожала от возмущения, готовая обороняться. Все меня чуть ли не ненавидят.
Я должен что-то начать, потому что я хочу это сделать. Должен же человек, наконец, найти себя, даже если он заблудился? Должен же человек кого-то выбрать?
Допустим. А зачем? Сейчас люди не сыплют вопросами, другая жизнь. В той другой жизни всё проще. Правду лучше не знать. Если бы жизнь к началу двигалась, а то все мы - людишки конца. Конец начинается в подсознании.
Голова моя ушла в плечи, глаза стали круглыми.
Снова вспомнился тот непонятный взгляд Елизаветы Михайловны, перед которым я потерялся. Она была удручена, ей явно чего-то хотелось.
Не в моём стиле причинять кому-то боль, бесить, внушать неприязнь. В глазах темнеет, в голове гудит. Паники нет. Не с чего паники возникнуть. Хорошо бы при всякой непонятной ситуации с небес спускали книгу жизни. Взять бы и открыть ту книгу с ответами на всё.
Увы. Кто теперь читает книги? В книгах мало фактов, все факты произносятся с экрана телевизора. На одной программе начинают, и десяток программ пережёвывают сказанное. И всё это разбавляется пулялками, страшилками, лужами крови, голыми телами женщин.
Это может довести до бешенства. Разгадать, куда призывает телевизионное братство — загадка неразрешимая. Усиленно пытался понять, и подчас рождались смутные проблески, но всё кончалось угрюмостью. Насмешливый интерес не питал иллюзий насчёт будущего.
Вот и теперь лицо приняло непроницаемое, совершенно непроницаемое и ледяное выражение.
В том-то и дело, могу я внушить чувство, что кто-то, если не самый важный человек, то один из важных? Особенный. Кто он? Когда выделяют, это нравится всем. Поддержи человека, как тут же он фантазировать начнёт.
Странный характер.
Чего морочить себе голову? Открытия мирового значения не сделаю. Утешительного соблазна нет. Я – никто, не объявленный никто.
Мои фантазии в какую сторону направлены? Любить никто никого не учит. С первого раза само получается. Хорошо бы иногда на время каждый каждому уступал, в смысле, спать друг с другом.
Фантазии уводят от действительности. Неважно, кто что воображает.
А что, я без воображения живу? Что, не было у меня ощущения, будто мне надо быть не таким, иметь особых друзей, жить какой-то другой жизнью?
Когда я по-настоящему осознал своё одиночество? Год, два года назад, с момента рождения? Как от порыва свежего воздуха, на мгновение поднялось настроение. Мир вокруг неизменен, это мой внутренний мир временами делается неузнаваемым.
И что? А то, что стоит угодить в другую жизнь, как та, прошлая, с которой расстался, показывает себя с лучшей стороны. И не избавиться от наваждения. Назад вернуться хочется.
В конце концов, всё перегорает. Если и не перегорает, то отдаляется, старится, что ли, тонет в тумане, теряет вес. Психика, что ли, травмируется?
Какая, к чертям собачьим, у работяги психика? Делай, что велят, живи по образу и подобию. Ешь, пей, люби. Не суетись. Нырни в жизнь и вынырни. Полный газ, никаких ограничений, зелёный свет страстям.
Жить так надо, прошлое сносить под корень, копать и сносить всё: заборы, изгороди, когда-то возведённые храмы, корчевать деревья, чтобы нигде живого места не осталось. Чтобы перед глазами – равнина.
На равнине меньше опасности. Желание больно задеть говорило во мне так же сильно, как прежде — потребность самопожертвования. Даже губу закусил. Издали необычное скорее замечается.
Настоящая жизнь покупается страданием. Ну, и пускай, страдает кто-то, если ему нравится, когда его мучают. Я страдать не умею. Мне тогда убить кого-нибудь хочется. Страдания меня не пронимают. То-то и оно, духовно я неглубок. Не ношу на челе отпечаток высокой скорби. И мужеством особым не блещу. Всё во мне относительно.
Разве кому объяснишь, как тошно, как противно потом становится, когда наваливается тишина одиночества, когда механически продолжаешь думать заученными словами, чужими, взятыми напрокат. И ведь никто не скажет: «Что-то ты, Глеб Сергеевич, таишь в себе…Носишь в себе – и клапана не открываешь?»
Побледнел, ожидаю ответ. Сдержанно-презрительная мина на лице.
Вот-вот. Пар из себя выпускать надо. Счастье приобретается и от приобретения и оттого, что что-то кому-то устроил, счастье вознаграждает собою бесхитростных людей, прямодушных в своей простоте. Простота ведь не терпит суеты, она глубины чувства требует.
Накатанность суждений угнетает, хочется чего-то иного, необыкновенного, не славы, а удачливости, чтобы судьба новую личину привычной необычности всем показала.
Чувствую особую боль, особое чувство напряжённости. Будто нахожусь внутри огромной, населённой призраками машины. Бесспорно выходило, что больше всего я боюсь, то потихоньку заполняло ниши машины.
Лучше умереть, чем жить среди призраков. Там ничего невозможно исправить.
Чего стонать от одиночества? Меня не любят! А за что любить? Как чёрт от ладана, бегу от услад жизни. Скупердяй. Человек одинок тогда, когда он разуверился в жизнь и разучился любить. Самому любить надо. А если не научили?
Плечи опустились, погрузился в печальное молчание. Не отрицаю своей вины, но лизать чьи-то башмаки не готов. Лучше стать червяком, проникнуть в кровь, прогрызть сердце врага.
День — хуже не бывает.
Не понимаю, что за щенячье чувство меня скручивает, какое-то животное чувство невозможности. Невозможно ничего изменить самому. Мне нужна была какая-то помощь извне. И не мужикам я готов был выговорить свои переживания, я бы уткнулся в женские колени, я бы женщине выскулил ласку.
Сколько в секунду можно втиснуть образных картинок? Удачи в чётные секунды вырисовываются или в парные секунды? Надо бояться везения, когда одно получается за другим.
Нет, нет везения. Не могу проснуться. Не Илья Муромец я. Мне бы соврать да вывернуться.
Чёрт те, что происходит, будто складываю слова из кирпичей, будто словам придаю какое-то другое значение. А разве много у жизни случается таких моментов, чтобы помнить их всю оставшуюся жизнь? Любая радость меркнет со временем.
Дни счастья далеки или счастье это только то, что живёт во мне сейчас? Пять лет назад было вчера. За это время не мог состариться. Если не для кого жить, то нет резона стариться. Я ли для народа рождён, народ ли для меня существует… Никак не высморкать горькие слёзы, скопившиеся жгучим комом в носу.
Тикают часы. Равнодушный механизм. Накрути пружину, не забывай это проделывать регулярно, стрелки всегда выплёскивют время. Горе, счастье – часам всё равно.
Не всё ли равно, умереть счастливым или уйти в небытие в горе. Одному – одно, другой хочет делать только то, что ему нравится. Он не  поступит с кем-нибудь так, как не хочет, чтобы с ним поступил кто-нибудь другой.
В душу вползают ненависть и отчаяние, вползают против воли. Думается обо всём и ни о чём. Пока я жив, я не могу ручаться за себя. Мало ли что взбредёт в голову.
Голова не автоклав, в котором крышка завинчена, замуровано содержимое. В голове есть дырки для стравливания напряжения. И слёзы из глаз текут, и горечь во рту образуется, и уши перестают слышать, и испытываешь острое чувство виноватости и замешательства. Рот ещё есть, язык может вытолкнуть ворох слов, очернить и обелить.
Моя беда в том, что нет у меня системы жизненной. С помощью системы можно одержать победу над чем угодно. Медленно, настойчиво, измором, нагнетая напряжение.
Что-то должен я сделать и поэтому не могу сделать.
За этими словами последовала длинная пауза. Во время которой стало очевидным, насколько я чувствую себя оскорблённым.
Как животное по подземному гулу узнаёт о начавшемся землетрясении, так и я почувствовал по внутренней вибрации о грядущих переменах.
Я боюсь перемен.
Боюсь? Конечно, боюсь. Потому что не понимаю, где я и что я есть. Стою, опершись на лопату, а на самом деле отсутствую, витаю в облаках. В чём-то себя обвиняю. Не сам себя обвиняю, а отвечаю на вопросы.
Стою перед столом, за которым сидит десяток апостолов, и каждый, по очереди, задаёт вопрос. А перед этим кладёт ладонь на листки с текстом. Перед каждым апостолом листки белеют. Девять вопросов, ещё девять и ещё. Попробуй, не ответь.
Что интересно, отвечаю не задумываясь, не улавливая смысла. И ещё, мне не важно, что спрашивают, что я отвечаю, я жду, когда свой вопрос задаст десятый апостол. Аж сердце зашлось. Я уже начал бояться его вопроса. Не ясно, почему вопросы от девяти апостолов не напрягают, а вопросы десятого, не заданные ещё, ужас наводят?
Тот апостол так и не задал свой вопрос. Я и лица его не разглядел. Десятый апостол припас вопрос для другого раза. Каким будет другой раз,- не знаю. И будет ли он?
Стою, обхватил голову руками. Молчание вокруг. Молчание враждебно.
Что странно, внезапно осознал, что ни одного голоса не слышал, все вопросы задавались на уровне подсознания, и я отвечал, не раскрывая рта.
Пытаюсь поставить себя на место десятого. Какой бы вопрос я задал? Во-первых, я не апостол. Мне место за тем столом не видать. Как и честно не ответить на самый глупый вопрос.
«Почему в меня не влюбляются? Что меня ждёт?»
Два вопроса задал. Глупо, наверное, в моём возрасте озаботиться этим. Безнадёжность во взгляде. Конечно, отвечать придётся, куда деваться. Паники нет. Мало удовольствия докладывать неизвестно кому.
Подтруниваю над собой. Значит, не всё так плохо. Значит, дна не достиг. Обвинять жизнь несправедливо. Почему тот или иной человек себя несчастным чувствует, никто не знает. Причина на это есть. Та причина, она более сильная, чем всё остальное внутри меня.
Может, причина в том, что песок начал сыпаться? Песочные часы жизни треснули… Возраст, то, сё? Что есть, то есть.
«Всё проходит». Соломон, что ли, такое написал на своём знаменитом кольце. Царю можно писать всё, что угодно. Ему принесут, приведут, уложат. Соломону под окнами ходить не надо было, как пушкинскому царю Салтану.
Я почему-то ощущаю некую временность, приготовление к чему-то иному, к неухваченному куску жизни, который может стать смыслом существования. Кто-то должен помочь расшифровать, расставить, как нужно, запятые.
Взлёт жизни кончился, в пике нахожусь. Кризис среднего возраста. Кризис младшего возраста ремнём выбивается, а кризис среднего возраста – уже и не помню, с кем был, чем наслаждался.
С одной стороны всё вроде понятно, а с другой – самый настоящий кризис. История прошлого рассыпается: то всё было сложено аккуратной стопкой, а теперь – раскидано, разбросано, залито, не пойми, чем.
Рассыпается жизнь: чувства мутнеют, смысл жить теряется. Когда долго стараешься побороть уныние, то как бы исчерпываешь себя, не находишь способов борьбы. Борьбы кого с кем?
Могу я что-то сделать?
Идиотский вопрос. А разве это главное? Мог или не мог…Ответ не в том, сделать, сделать что-то надо было. Поступок требуется. Не могу, а через не могу слабо попробовать?
В башке пустота. Положиться надо на то, что кобыла воз вывезет. Какой воз, какая кобыла? Я был бы рад, если бы у меня был лучший выбор, это верно, но выхода я не вижу. Я робок и труслив, как мышь. Мне хотелось бы быть храбрым.
Странно. Всё время старался быть собой, но теперь создалось такое впечатление, что быть самим собой нехорошо. Время не должно всё только улучшать, время всё менять должно.
Чувствую на себе тёмный и недобрый взгляд. Глубоко внутри всё сжалось, как от холода. Лоб прорезали две морщины.
Ага, сейчас хомут наденут, допросишься – запрягут, взнуздают и из узды на прогляд, навылет всё до конца видно будет.
Мне думается, всех неудачников нужно сбить в партию. Так и назвать – Партия неудачников. По ощущению принимать в ряды. Много набралось бы членов.
Стою, а как бы смотрю за тем, что было в прошлом. Вот жена моет посуду, вот поливает цветы, вот стоит у зеркала причёсывается. Слежу за всем, как за призраком. Не уверен я в том, что только что представил, было такое или никогда не было. Но ведь кто-то намертво прикручивает шурупом видения к стене. Нет стены перед глазами. Небо не стена.
Смотрю, а сам весь превратился в слух. Вдруг с опустошающей силой, пронзительно понял, что прошлое не волнует, оно ушло. Нет в прошлом никакой любви.
Лучший выход из положения в таких случаях — это шутить и высказывать непомерное любопытство. Плевать, что мистического полно.
Чуть ли не ахнул. Не надо с собой бороться. Не надо тащить за собой груду чемоданов, сумок, багажа прошлого. Прошлое служит причиной для новых тревог. Прошлое всегда шепчет за спиной, не желает оно перемен.
Эгоизм тащит прошлое за собой. В эгоизме, в этом кривом пространстве, инстинкт самосохранения заключён. Мне хочется выпрямить пространство, чтобы не карабкаться вверх, и не ухать с обмирающим сердцем вниз.
Последовавшее за таким уверованием молчание длилось тысячелетие, бесконечным звоном отозвалось в межгалактической пустоте. Молчание проникло во все уголки. Я превратился в слух, я весь внимание. Прошлое хочет видеть меня ничем иным, кроме как своим подобием.
Быстро исчерпал себя. Не устал, но подпитки, что ли, лишился. Невозможно было этим утром наваливать на себя всё сразу. Лезешь из кожи – лезь постепенно. Зачем доказывать, что я ничем не хуже, показывать себя с наилучшей стороны. Давно ведь раскусил, кто есть кто.
Может такое произойти, что в какую-то минуту почувствовал, понял или осознал, что сам себя перерос? Каково это знать, что одна ложь громоздит другую, и всё превращается в привычку. Когда всё превращается в привычку, рано или поздно оно закончится предательством. Предательство – это когда сбрасывают с той высоты, куда сам себя взгромоздил, когда приходит понимание, что ты не лучше остальных.
Терпимее надо быть, терпимее. На терпении держится человечество. Терпение – это своего рода плюс жизни, оно связывает наше что-то воедино, удерживает над нулевой чертой, не позволяет скатиться в минусовую область, в ничто.
В свою брошенность с головой я не погрузился. Меня ли оставили, я ли сам ушёл,- какая разница для той минуты, когда после вспышки озарения, погружаешься в темноту? Вокруг меня десятки людей в сто раз хуже живут, терпят бедствие, цепляются друг за друга, прячутся от правды, тонут. Как всегда, не хватает на всех спасательных шлюпок. Ближайшая переполнена. Неужели, подплывающих и хватающихся за борт, веслом по рукам бить будут?
А ведь бьют, бьют.
От моей безмятежности, от невозмутимости и следа не осталось. Кто-то холодным, внимательным взглядом оценивает происходящее.
Вчера, позавчера, год назад обо всём было переговорено. Всё было ясно и понятно, кто-то мне задавал вопросы, я задавал, задавал не потому что надеялся что-то переиначить, а задавал по инерции, которая всё обращает вспять. Благодушно пожимал плечами – комментировать свою жизнь, нет никакого толку.
А всё же, каково это быть пережившим кораблекрушение? Кораблекрушение – это и распад страны, и личные потери, которые оставляют невидимые шрамы: у кого-то глубже они, у кого-то – мельче, кто-то лишь поцарапан. Где-то читал, что половина населения нашей страны сидела, а вторая половина ждала посадки. Без отметины в биографии не обошёлся никто. Все мы инвалиды истории.
Внешне на мне нет шрамов. Руки, ноги целы. Это воспринимается как невероятная удача. Вообще к жизни надо относиться философски: скули – не скули, ничего не поменяется. Ну, натянулись нервы, так не порвались, рыдать от жалости к самому себе не хочется. А то, что натворила жизнь, с последствиями, время не наступило, чтобы с содеянным разбираться.
Вот и нечего ныть, наговаривать на себя. Никого не убил, под судом не был. Крыша над головой есть, не голодный. И вообще, чего себя вычленять? Всем одинаково светит солнце, всем, кто дожил до весны, дана возможность радоваться первым листочкам. Не кого-то, а меня в сопровождающие Елизавета Михайловна берёт.
И вообще-то, сжаться бы, прикрыть голову руками, угнездить на лице обиженную улыбку, «не бейте меня», жалость вызвать бы к себе… Да, нет, не такого хочется. Кричать и бить, и не притворяться, что ничего как бы и нет.
Улик преступления жизнь не оставила. Шрамов на мне нет. «Когда улики общие, они ничьи. Хоть разматывай клубок жизни, хоть сматывай его вокруг себя, погребая начальную точку, с которой всё началось, ничего разузнать нельзя.
Перестал понимать, для чего всё. Вот это «всё» и стало распоряжаться.
Пытаюсь смотреть во все глаза. Что-то надо считать нормальным, а что-то нет. Какие-то принятые решения надо оправдывать для себя, а что-то пропускать мимо ушей. Ем, работаю, сплю, люблю. Потом, вдруг, оказывается, что всё делается не так. Любил не того человека, ложиться спать надо раньше, работа одни расстройства приносит. А вины за собой как бы и не чувствую.
Жизнь вонзила под лопатку иглу. Сильно болело. Теперь боль истончилась, рассасывается, что-то там ещё побаливало, но слабо. Время бежит, а мы стоим, сидим, ждём.
«Верной дорогой идёте, товарищи!» А вот если бы вожди из своих могил встали, как бы оценили теперешнюю жизнь? Новую революцию не затеяли бы?
Думается, старички из Политбюро, пятёрка последних, органически вписалась бы во всё теперешнее. Они бы не сильно переживали, что народ с пути к коммунизму сбился. Был один правильный путь, и тот в тупик завёл.
А вообще-то, правильного пути не существует. И неправильного пути нет. Идёшь по дороге, ну, и иди. Главное, не мешай никому. Не отпихивай в сторону, не полнись намерением убить кого-то. Гляди по сторонам, смотри под ноги. Кого хочешь — зови, кого хочешь — прогоняй.
Я, когда стою на месте – иду, и когда сплю – иду, и когда я привязан кем-то к чему-то – тоже иду. Земля ведь крутится.
Когда ноги растут и врастают в землю, когда сердце бухает, дыхание ураганом сметает мысли, когда свет мной тяготится, я иду.
Чем сегодняшнее утро странным показалось? Наверное, решением изменить жизнь. Наверное, необходимостью чувствовать себя защищённым, быть в безопасности. Наверное,  удивила готовность рискнуть. Наверное, понимание, что если не получится в этот раз, то можно ещё раз попробовать, и ещё раз,- это обнадёжило.
Этим утром понял, что нормальности мне не надо. Мне хочется сказочной ненормальности, сумасшествия. Хочется наброситься на женщину, чтобы мы перемешались.
« Глее-е-бушка-а!» Воздушная пустота соткала оклик. Зачем, для чего?
То, что случилось, я это допустил, я позволил этому случиться. Я имел отношения ко всем событиям прошлого. Те события – результат моей покорности и уступчивости.
Мозги включать надо во время, тогда и не будет жизнь разваливаться, становиться кашей. И голова не будет пухнуть.
Если бы сейчас пошёл снег, я бы не удивился. В лицемерии почти такая же радость, как во вранье: стыдно и сладко.

                35

Человек всё время нарушает какой-то фундаментальный закон природы. Какой,- непонятно. Для каждого свой закон, наверное, писан. Божественных заповедей десять или девять. Какая-то заповедь писана только для меня. Вот она и есть как бы закон. Предполагая, что жизнь продолжится своим чередом, что ни на чьей душе не проявится царапин, можно махнуть рукой на все запреты. Внутренних шрамов не видно.
Не моё дело судить других за недомыслие. Не моё дело перетаскивать кого-то в свой лагерь. Порыв, как шквал ветра, как приходит, так и улетучивается. Каким будет результат, даже предположить не могу.
А ведь кто-то смотрит за мной. Я вижу эти глаза, вернее, чувствую взгляд. Говорю, говорю, мне, кажется, доверительно, и из-за этого как бы сострадательное сияние полыхать начинает сильнее.
Сердце стучит где-то в районе языка. Каждый стук – новая мысль. Вода, говорят, камень точит. Какую же жуткую дыру оставляют после себя мысли. Интересно, не может такого быть, чтобы мои мысли как-то не влияли на другого человека. Почему молчат люди об этом?
Люди не дураки, они придерживаются простого правила: ничего не говорить там, где молчание — лучший ответ. Они устраивают свои дела.
Допустим, я живу в мире, подстроенном под себя. Допустим, все правила писаны для других. Допустим, говоря правду, человек совершает зло. Что из этого следует? Ровным счётом ни-че-го!
А раз ничего, то и податься некуда. Застрял я где-то посередине. Надо бы перевернуть страницу книги, которую глазами мусолю, лучше бы отложить надоевшую книгу в сторону и взять новую с чистой первой страницей. Даже без указания фамилии автора. Но таких книг с чистой первой страницей не бывает. Альбом для рисования тут бы сгодился, в новом альбоме все листы чистые, рисуй, что хочешь. Не умею я рисовать.
Стоит завестись в голове мысли, от неё не избавиться. Сумасшествие в этом какое-то. Дёргаюсь, как рыба на крючке, пока вконец не вымотаюсь. Не соскочить с крючка, глубоко впилось жало.
Беда в том, что никто меня переубедить не берётся. Никто не разобьёт в пух и прах все доводы. Нет же никаких доводов. Смысл жизни в том, чтобы просто жить.
Перемены во мне никто не заметит. Мне же всё не по вкусу. Я хотел бы всегда пользоваться преимуществом своего положения и ничего не давать взамен. В сущности, нет у меня моральных устоев.
Я молчу и моё второе «я» молчит, потому что между нами полная близость.
Взгляд медленно ползёт в сторону. Что я хочу от себя? Я чувствую себя безмерно виноватым какой-то предопределённой виной. Перед кем? Перед всеми.
Может быть, на сегодняшний день мои измышления глупыми кажутся, но позавчера или завтра в них смысл откроется. Сегодня отключился свет. Но завтра он может вновь загореться.
Оправдаться хочется. Хотя никто вопросом не припёр меня к стене, но искренне думаю…
«Искренне думаю» - неправильное сочетание, мысли не могут быть искренними и не искренними, они просто – мысли. Лучше сказать, что я полагаю, что путаник я великий. И мои отговорки, и устремления – жалкие потуги. И поспорить ни с кем не могу.
Когда я смотрю на себя объективно, без жалости к самому себе, без помрачения, без других «без», нанизанных на верёвочку, мне трудно поверить, что я жил с устремлениями все эти годы. Какие устремления у простого человека? Набить живот, заиметь обновы, съездить в отпуск? Половину принятых решений можно было бы и не принимать. Скудоумие заставляет возвращаться в прошлое. Что-то в прошлом можно ненавидеть, но лучше ненавидеть себя.
Не разобрался, кто я такой, вот и живу надуманными представлениями, чего хочу от других людей,- непонятно. Не люблю перемен. Подавлен чем-то? Вроде, нет. Стараюсь всё спокойно обдумать. Мозг, тем не менее, бурлит, даже если ничего не происходит. Мысли сменяют друг друга, пляска в голове идёт. Слава Богу, пока справляюсь с мыслями, кое-как привожу их в порядок.
Может быть, у меня депрессия, она не даёт разобраться в собственных сомнениях? Сколько вариантов перебрать надо, чтобы выбрать правильный? Слова-то, какие: депрессия, сомнения, вариант! Если бы за кусок хлеба бился, то и дурью не мучился бы.
Я не щенок, которого можно натыкать мордочкой в блюдечко с молоком, и таким образом заставить лакать молоко самому. Сто банальностей нагромозжу, десять слов в ответ выпалю, лишь бы всё кончилось хорошо.
Ничего изменить невозможно, никакими словами не высказать свою боль, ни во что не воплощу своё устремление,- с этим всё ясно, это носить в сердце придётся до скончания века.
Чем я недоволен? Откуда смятение? С чем оно связано?
Староват я для перемен.
Мучают противоположные чувства: с одной стороны вспоминаю  мельком брошенный на меня взгляд Елизаветы Михайловны, он явственно говорил: «Я думаю о вас», сердце моё в ответ бешено застучало. А теперь несёт меня в неоглядную даль, и силы пробуждаются. Немереным кажется запас сил. Но ведь та вечность, часы и минуты до того, как что-то произойдёт, чёрт-те, куда завести может.
Такое ощущение, что с кем-то разговариваю, кого-то стараюсь убедить. Слежу за выражением чьих-то глаз, и пытаюсь предугадать ответ. Удивление сменяется растерянностью. Поймал и держу в своих руках чью-то руку. Только бы не взбелениться.
Что-то знакомое. Силюсь прочитать немое послание. Шаги слышу. Кто-то послан мой багаж мысленной писанины забрать, а мне предстоит шагнуть в новое ощущение как бы налегке, с ручной кладью.
Странно, но ощущение того, что мозг работает как хорошо отлаженный механизм, придаёт необыкновенную решимость. Я почувствовал себя способным на всё. Прыгнуть вниз – пожалуйста, прыгну, уложить тысячу кирпичей в стену – запросто. Я сам себе казался рекой, прорвавшей дамбу.
Ночью и утром потратил много времени на анализ прожитых дней и месяцев. Вглядывался в них. А теперь почудилось, что как бы стою возле витрины и разглядываю выставленные экспонаты. Мои или чужие? Никак не могу главное высмотреть.
Главное, зачастую, не то, что в глаза сразу бросается. Оно набухает из маленького комочка, без спросу наружу не вылезает, не сразу срывается с губ. Вот и ни в чём не чувствую благодарности. Скорее, подвох усматриваю, вот только никак не уразуметь, в чём он. Какая-то недобрая сосредоточенность.
Нет, не доверяю я своим чувствам. Самокопание может родить слепящую мысль, что я – болван. Что не как целое воспроизвожу жизнь, а делю её на куски, и в каждом куске ключевой эпизод выделяю, не понимая, зачем.
Не художник я, чтобы отдельными мазками, пятнами картину нарисовать. Скачу с одного эпизода на другой. Высветилось что-то в памяти, я туда метнусь, меркнет свет,- начинаю поиск нового пятна. Соткавшиеся в воздухе эти пятна света несколько секунд или минут висят, и какой-то восторг и упоение рождает мечту совершить что-то большое, добраться до невиданных высот.
Наверное, нафотографировал взглядом разных случаев, сохранил изображение внутри себя, теперь всё это и не даёт покою. Нет бы, впечатления хранить на дне души, как ни к чему обязывающие напоминания, и не поддаваться на различные ухищрения. Камень преткновения в чём? Наверное, в тошнотворном ощущении страха.
Что за лицо проявилось в воздухе? Какой странный взгляд – неподвижный, проницательный, заставляющий ёжиться. Такой взгляд идёт из глубин мозга, он что-то напоминает. Манера надменно и дерзко оглядывать. Глаза знакомые. Когда-то я всматривался в эти глаза. Чьи они? Взгляд – заноза.
Нельзя глубоко запускать себе под кожу занозу. Не всякую занозу сразу и вытащишь. Иголочку надо заиметь, чтобы подковырнуть кончик. А капельку выступившей крови высосать и сплюнуть.
Дурная привычка напускать тумана. И не результат это внутреннего смятения. Дурь, дурь, дурь.
Много дум проносится в голове, и все они неприятные, мучительные. Все они чего-то требуют. Как тут не разозлиться на себя?
«Ты трус! – говорит внутренний голос.- Теперь ты должен решиться, а ты стоишь, жуёшь сопли. Середины нет, нет выхода, самому надо принять решение, ты же мужик!»
Сузил глаза, поджал губы. Рот стал совсем крохотным. Почувствовал лёгкое покалывание в шее.
«Другие ничем не мучаются. Другие делают, что захотят и ничем не тревожатся. А я осложняю себе жизнь. Всё пытаюсь взвесить».
Дурь – это болезнь, всё одно, что удар обухом. От неё ни томительного, щемящего восторга, ни успокоения. Чтобы поправиться, надо внушить себе, что ничего сверхъестественного не было. Чтобы понять, насколько рассержена жизнь, надо не быть Буддой, не сидеть, скрестив ноги, не бубнить себе под нос, подобно токующему тетереву, одно и то же.
Обстоятельства требуют от меня решения. Вот и охватывает усталость.
Посмотрел на небо. Простор нужен, дорога нужна, вожделение полёта грудь должно раздирать.
На горизонте высокой грядой скучились чёрные горбатые облака. Солнечный свет с той стороны потускнел, не чувствуется ветра. Там, наверное, гроза собирается. Вдалеке грохочет гром, под первый гром загадать что-то надо. Но грома не слышно. Грохот заглушает жизнь города.
Что-то мне чуть поплохело. Туго приходится. Как бы дошёл до точки. В самом деле? А как другие выкручиваются? Другие «чуть» не замечают. Другие в размытую далёкую тень не всматриваются.
Другие?! Другие в своих думах так далеко не заходят. Другие не стоят перед дилеммой: пуститься во все тяжкие или продолжить скукоживаться. У других заблаговременно путь отхода подготовлен.
Никак не ухватить разлетающиеся мысли. Но что-то пытается до меня достучаться, что-то донести хочет. Мне просто надо это не игнорировать.
Любое признание неразумно и опасно, но почему-то отчаянно хочется облегчить душу, открыть правду.
Злому духу не надо смотреть в глаза. У каждого существа есть своя сила. Если сразу не нашёл ответ, значит, ответ не существует.
В спалённую, тлеющую пустыню искусственных страстей я забрёл. И сам ведь сухой, истлел. Сам стал искусственным. Страсти истаяли.
Ну, никак, никак от наваждения не избавиться. Кто-то изучающе смотрит на меня, я молчу. Я готов отвернуться. Я готов смотреть на всё, что угодно, только не в глаза напротив.
Что-то выдаёт возраст фантома, что-то ему одному присущее указывает на тысячелетнее переживание: взгляд, сжатые губы, характерные морщинки у рта, манера смотреть. А причём тут тысячелетнее переживание? Я и сто лет не проживу. Мучения особенно тяжелы оттого, что ни с чем соотнести и поделиться своим не могу. Это болезнь.
Голова – тёмный лабиринт. Мысли по коридорам-извилинам выход ищут, вспышки иногда освещают лаз, тогда хочется поступком удивить. Мне до конца не ясно, зачем я готовлю себя к тому или иному поступку.
Согласен, поступок был бы, если бы я изобличил жулика-начальника, если бы объявил голодовку (причина голодать – невыплата денег), если бы как-то жизнь свою изменил.
Неделю назад ничего такого не было, не был я занят размышлениями и прогнозами. Что-то же привело в сегодняшнее непонимание. Двигался к какой-то цели, но не знаю, зачем шёл к ней.
Утром строил планы, но правилен только последний план, и не план вовсе, а шаг в нужное направление, к блеску незнакомой жизни. Я на полпути, только иду, вышел оттуда, пришёл сюда. У меня наилучшие намерения, я не тороплюсь. Я осторожен, внутренне уравновешен. Как бы там ни было, доволен собой.
Я и глаза открыл настолько, насколько нужно, чтобы получше оценить происходящее.
Но почему неприятие рождается? Запахи в этом виноваты, воспоминания? Или осознание, что жизнь водит меня на помочах, опекает в мелочах? Я должен выполнять всё, что этой самой жизни хочется.
Слов не слушаю. Вслушиваюсь в интонацию, всматриваюсь в жесты. Мне надо понять, изменилось ли что, если изменилось, то как — ослабло, исчезло совсем или, наоборот, усилилось?
Что жизнь не устраивало, то она отметает в сторону. Отмела жену, отмела друзей, нагрузила навязчивым ожиданием. Вовсе не этого жаждала моя душа.
Смотрю на город. Он, вроде как, тень отбрасывает. Сначала тень показалась резкой. Потом тень начала бледнеть, тень истаивала, становилось серой. Начала жаться к стенам домов.
Без чего-то я не смогу сделать самого главного. Я не знаю, что есть самое главное, с чем оно связано.
В горле комок, хочется что-то сказать.
« Хотел бы я, чтобы жизнь была немного другой? Нет, я хотел бы, чтобы сам я был другим, тогда бы я сделал всё по-другому!»
Раз прошлое не переделать, то можно переделать себя – на будущее. Под кого переделать, где образец? Одни вопросы.
Интереса к жизни не утратил. Это хорошо. Если бы жизнь не тормошила, без её усилий, превратился бы в бесформенный ком.
Не понимаю, во что напряжённо всматриваюсь? Рот чей-то проявился в воздухе, я должен не только все слова слышать, но и считывать с губ непроизнесённые слова. Провёл рукой по лицу, ощущение сухости, даже кожа зашуршала.
Вроде бы, далеко разошёлся с прошлым, трудно поверить, что могу снова с ним сойтись. Но с каждой минутой, как ни странно, проходил возврат просыпавшегося разочарования.
Хотел бы оправдаться, но, во-первых, нет сил, снова переворошить слежавшееся прошлое, а во-вторых, то, что сделано непреднамеренно, им как бы не руководит сознание.
Взятки гладки. Я не жажду разоблачения. Ни в неприглядном виде, ни в виде херувима. Разоблачение – оно означает, новый груз на свои плечи взвалить придётся. Старый ещё не сбросил. Боливар двоих не вынесет.
Обманом всучивают человеку жизнь. Не спрашивают его желания.
Взгляд — это неясная материя, слова, если смысл их ясен, слова всегда жду. Под воздействием слов человек меняется. Говорят, каждые семь лет всё обновляется.
Тревожно гляжу перед собой. Фантом сжал губы. Он – это я. Его мысли – мои мысли. Мы думаем одинаково. Он чувствует так же, как я.
Неправильно мыслю, я — всего лишь чьё-то подобие. И неправильно, что я постоянно размышляю над тем, как жить лучше. Я не знаю, о чём я думаю. Объяснить могу то, в чём полностью отдаю себе отчёт. Я ни одной мысли отчёта не дам.
Что, прошлая жизнь была поверхностна? Как это? Никогда прежде не ставил так вопрос, только в это утро понял, что жил как сомнамбула. Лунатик чёртов, на автомате мой какой-то восторженный экстаз.
Невысказанные слова отдаются в мозгу болезненным эхом. Неопределённость всегда выводит меня из себя. Нет рядом того человека, с которым можно было бы пройти в святая святых, в алтарь, для откровенного разговора Я готов предпринять какие-то шаги. Для этого надо поменять направление мыслей. Быстро, быстро. Всё решает какая-то секунда. В ту секунду может произойти всякое. Оцепенелое безразличие не может длиться долго.
И что? А если бы я находился не здесь, а в пустыне, где насколько хватает глаз – один песок. Хоть прямо делай несколько шагов вперёд, хоть вбок, хоть быстро иди, хоть медленно – не имеет значения, пейзаж от моей быстроты не поменяется. Что-то другое надо. Что?
Голова вот-вот должна расколоться от обилия событий; множество мыслей, воспоминания и упрёки – всё мешается и мелькает. Терпеть не могу, когда люди создают неопределённость.
Попытки упорядочить свои мысли, расставить их по местам, следуя собственной привычке, ни к чему не приводят. Надо начать с начала, а у меня очень много было этих начал.
Мне ни от кого не надо ложных обещаний и пустые мечтания о счастье ни к чему. Пустые мечтания могут только поманить. Жизнь любит тех, кто согласен быть счастливым на её лад, хотя надо признать, что у самой жизни набор счастья не так и велик. Для мужчины это – еда, женщина, возможность провести свободное время по своему разумению. Отношение к теперешней работе, по крайней мере, не жизнь.
Бред, это только в кино, стоит закрыть дверь, как ничто уже не беспокоит.
Человек рождается в муках, растёт, болеет, страдает, воюет с кем-то за что-то, убивает себе подобных, кричит, плачет, умирает, а на его место приходит другой человек. И бесполезная карусель своё вращение продолжает. Она ни на минуту не останавливается.
Моя растерянность никогда не длится долго. Причины растерянности очевидны,- изменить ничего не могу. Но стоит посмотреть на ночное звёздное небо, как мысли о равнодушии вечности по отношению к нам, выветриваются из головы.

                36

Жизнь вколачивает понятие, что своего у меня ничего нет. Я на готовое пришёл. И ходить меня учили, и жить. Даже моё хотение должно быть похожим на хотения всех. Лучше бы, конечно, хотений никаких не было бы. Хорошо, наверное, не хотеть хотений.
Интересно, когда корова пережёвывает жвачку, есть у неё хотение? Никак не могу понять причину неопределённости.
Перед глазами плыл потолок, плыли квадратики кирпичей. Закружилась голова. И голос пропал, сорвали мой голос разные мысли.
Смешно. Хотения подразумевают возможность вернуться назад. Если не вернуться, то остановиться, постоять, вспомнить. Уверенностью наполниться. А дальше никакого возвращения назад не должно быть. Только послушание, только вперёд. Мне думается, один раз человек должен пересматривать свою жизнь. Этого достаточно. Если долго копаться, можно свихнуться.
У хотений нет ни имени, ни лица. Есть только страсть. Страсть без идеи, без окончательной непостижимости. Непостижимость – не что иное, как смирение.
Противно ведь бывает, из-под палки, тошно выполнять долг,- супружеский тоже, если он заученный, механический, как бы взятый напрокат. Крути не крути, все мы должники. Плохо быть должником.
Жизнь любит подчинение. Такое подчинение, когда не думаешь, что подчиняешься, а думаешь, что ты хозяин жизни, по своей воле то или иное решение принимаешь, в этом твоё счастье.
Теперешнее подчинение – это настоящая жизнь. Подчинение – это сила, перед которой ты - ничто. Подчинение ощущается каждым, только не каждому дано от задавливающей тяжести избавиться.
Жизнь, что захочет, то и сделает с любым. Твоими руками или чьими-то. По-своему она редко кому позволяет поступать. Какая она, распознать это не научит ни одна книга, ни один совет. Уяснить только надо, что жизнь штука не тупиковая. Жизни самой интересно, как я выпутаюсь из той или иной ситуации, ей за спасительным избавлением наблюдать приятно.
На что я рассчитываю? На везение! Только на везение! Судьба всегда разыгрывается в лотерее. Выигрышный билет я купил или мне обманку подсунули? Я не из тех, кто с первого раза главным призом завладевает, я должен участвовать ещё раз. Скорее всего, мне, как и многим, приз полагается после второй победы. Губы ведь красные от этого, часто облизывал их, и продолжал жить. Это ничего, что от безнадёжности ситуации становится не по себе.
Что я переживаю в тот или иной момент, для жизни всё равно. Что-то мне не понравилось, жизнь с этим считаться не будет. Эмоции,- а кого они трогают?
Про эмоции подумал с оттенком смущения. Нельзя предполагать, что я способен на такое.
Гнев распаляет собственную слабость и собственную трусость. Сколько раз уступал в жизни, столько раз придётся мстить, и что? Учёт такому никто не ведёт.
Интересно, а кому мстить буду? На кого придётся скалить зубы? Время голодное, недовольных полно.
Кто силён, тот будет жить. Кто слаб, тот умрёт. Появляется странное чувство, будто два «я» существуют параллельно: один в подёрнутой розовой дымкой тумана купается, другой – барахтается в грязи.
Всех обитателей нашего корабля к обыкновенным не отнесёшь. Это неправда.
Здесь вопль отчаяния уместен.
Что, отчаяние достойно похвалы?
В наши дни человек ничего так не боится, как одного: что его попросят уйти с работы и тогда ничто не спасёт его от голодного прозябания. Потом ком неприятности начнёт обрастать: за долги отключат свет, перекроют газ, выселят из квартиры за неуплату, и пойдёт человек бомжевать.
А ведь каждый хочет мирно умереть в своей постели. Каждый в душе согласен с уверением, что все мы под богом ходим. Хотя, кажется, бог не может иметь никакого касательства ко всей этой безобразной неразберихе, когда нельзя сказать всего что думаешь.
Времена такие. Времена не выбирают. Времена, когда всё пошло прахом, когда  стариковская пенсия всё равно, что подачка нищему — это всё. Что нам уготовлено. Вот и вынужден каждый угодничать, подлащиваться, унижаться. Вот и чувствуем мы себя неотёсанными, совершенно отдельными, противоположными себе и каждому.
Странность в том, что не знаю, в какую сторону шагать. Вроде, никто меня не унижает, явных врагов нет, а человек, о существовании которого, который виноват больше всего, а он есть, я понятия не имею.
Так и вижу лицо со злобно поджатыми губами, злыми сузившимися глазами, слышу ворчание.
Откуда эта теперешняя жёсткость? Мне бы исповедаться. Мне бы выговориться, мне бы почувствовать возникновение мостика над пропастью. Пускай, он будет хрупким и недолговечным, но по нему можно будет перейти на другую сторону.
А зачем мне другая сторона? На той стороне мёдом намазано? Молочная река течёт с кисельными берегами, и булки на кустах висят? Или на другой стороне царство амазонок, которые ждут, не дождутся такого героя, как я?
Мысли – это издёвка над самим собой. Уродился с таким дефектом. Это лучше чем игра. Мысли возбуждают. Вот-вот доведут до бешенства. Чёртовы перемены! Из глубины веков всплывает накипь, освобождается росток нового. Мне бы в старом разобраться.
Присох, приклеился. Не отлепиться. Но с чего-то повело-потянуло в сторону, тело рвалось к прошлому, не хватает ему тепла и горячего дыхания,  душа с какой-то неистовостью, с яростной силой взашей толкает вперёд. Нет чувства виноватости, но и дефективным себя не чувствую.
Кто бы заглянул мне в глаза в это мгновение, разглядел бы, что в глубине за самоуверенностью прячется недоумение, словно бы вопрос. Чего-то рассмотреть не могу, поэтому чего-то не понимаю. А может быть, понимать и рассматривать и не надо? Нечего выделываться.
Опять про ночь подумалось. Ночью ведь, в темноте, когда ничего не видно, мысли решительные. Там всегда знаешь, как надо действовать, а утром, на трезвую голову, никак с ходу не задать вопрос, отчаяние толкает к перебору версий.
С трудом восстанавливает память проработанные до мелочей ночные версии. И понимание приходит, что ни одной воспользоваться не могу. Нет шансов. Ночные бредни, они ведь не отмычка, только при невероятном везении они в реальности могут совпасть.
Ухмыльнулся, но вообще-то было тоскливо.
Сто тысяч заготовок, на все случаи жизни, готовит каждый. Десяток женщин каждый за ночь укладывает к себе в постель. Каждый мечтает о ста отмычек, ста ключах. А только ведь один ключ для одного замка надо сделать, сделать надо такой ключ, чтобы он сходу подошёл и к случаю, и к женщине.
Смотрю, и ни о чём не догадываюсь. Всё знакомо и ожидаемо, но откуда знакомо, где пересекался – не могу понять. На поводке меня ведут. Минуту назад об этом и не подозревал. Но теперь всё не так – ничто не устойчиво. Что час назад годилось, стало, глядишь, непригодным.
Чувствую себя отчаянно усталым и вымотанным. И мысль тукает, что пару дней командировки хорошее предложение. И тут же охватывает сумасшедшая мысль-тоска по женскому телу. Всё следует довести до конца. Упустить счастливый случай было бы дико. Мысли создают необычное ощущение, хоть они еле-еле шевелятся, но, если разум слеп, то случаю отдаться надо.
Мир огромен, но он безразличен к моему существованию. Так было, так будет всегда.
Человек не бог, хотя, посмотрев на иного, что-то божественное отмечается. Женщина чаще богиней кажется. Хотя, после первого околдовавшего мгновения, тоже внушительный набор раздражающих привычек и фобий преподносит. Тут и прилипчивость, и медлительность, и забывчивость, и незабывчивость, и нетерпение, и жадность, и непомерная требовательность. Деньги для иной, что для навозного жука навоз.
Женщина всегда предоставляет удобный повод для домыслов и догадок. И отказаться, покоряя её, ни от одной привычки нельзя – это означало бы поставить себя в безвыходное положение.
Что и остаётся, так сочинять монологи и диалоги, самые короткие и самые ёмкие. Сочинять для того, чтобы их в пустоту произносить. На всякий случай. Чтобы тишину не нарушить. С её недодуманными мыслями, неиспользованными возможностями, обрывками мечтаний. Непонятным напряжением. Всё — для «когда-нибудь».
«Когда-нибудь» - значит, ничего не надо решать в эту минуту, никаких хлопот когда-нибудь не таит, никаких планов. Всё сведено к счастливому мгновению.
А вокруг кто-то подмигивает, строит рожи, крутит пальцем у виска.
Из-за этого и скованность. Приходится до мельчайшей подробности придумывать, как лучше воображаемое ввести в свою жизнь. Пора смириться с тем, что я чужой всем.
В ушах постоянно слышится голос, какой-то никогда не слышанный, от которого будто поворотило в груди, дырку пробило, что-то наружу выплеснулось, прилило к горлу, а потом ухнуло вниз. Это состояние я знал и раньше в допотопное время до своего рождения.
Сегодня у меня с утра временное помрачение. После сорока лет растрёпанность мыслей, чувств, внешности не просто неопрятность, а настоящая беда. Будто в подарок паровоз получил, а ни рельс, ни инструкции, как управлять паровозом, нет.
Чувствую, что сподличал кто-то, кто-то насыпал передо мной кучу всяшности, мол, сам разбирайся. Я слышу, что кто-то говорит рядом со мной, и никак не умолкает, и вверху кружится солнце, а перед глазами оно сморщилось, стало тёмным.
Но ведь я не настолько избалован, мне довелось нюхать немало дерьма, да и время не такое, чтобы тонуть в чрезмерной чувствительности.
Ладно, не хватало, чтобы с лупой начал изучать каждый миллиметр лица, записывать на клочках бумаги всякую пришедшую в голову мысль и пытаться разложить её на атомы хотений. Не настолько ущемили моё мужское достоинство, чтобы на рожон лезть.
Фамилию того, кто сподличал, пусть назовут! Я с ним разберусь.
Прихоть новая возникла. Уступать надо прихотям. А как иначе понять, что мне подходит?
Слишком, наверное, «за» и «против» долго перебирал. Которое из них в зубах завязло? Ту бы минуту, в которую убедил себя, уступил порыву, ту бы минуту, след её, огранить и в рамочку на стену повесить.
Опыт показывает – то, что для меня ясно и очевидно, не всегда ясно остальным. Столько раз приходилось обжигаться на этом, что теперь прежде чем рискну объяснить или оправдать что-то, норовлю отмолчаться и как бы замыкаюсь в себе. Мне мизерно-малого хватит. И как бы я себя ни называл, какими прозвищами ни поощрял, результата нет.
Чепуха! Надо подождать пару дней.
Зачем?
Я не знаю зачем, но внушаю себе, что эти пару дней совершенно необходимы. Представится случай, факт свершится.
Куда самоуверенность подевалась? Почему никаких специальных предложений нет? Почему хорошая мысля приходит опосля? Не на десять минут запаздывает, не на час, а приходит тогда, когда всё уже случилось?
Сначала вроде бы всё забавно, а потом всё бесить начинает. И ожиданием томлюсь, и волнение не к месту, и разочарование. И всё это со знаком плюс или минус? И раньше такое было. Раньше я не бесился.
Тоскливо и тревожно. Вроде бы где-то рядом заполыхал костёр, вроде бы теплом повеяло, но вот возникло чувство, что какая-то сила придавливает пламя, тушит крохотные огоньки. Сила не рука, её не схватишь. Времени не было подготовиться, нет никакого желания дать уговорить себя.
А в чём уговаривать?
Мысли как змеи. Нервируют, вызывают неприятие. Ничего общего с ними иметь не хочется. Но ведь и нечего сказать в ответ.
Неудачника волнует, зачем становиться третьим или пятым, когда можно стать первым? Вроде, и не понимаешь, что к чему, а потом признаёшь это. Какое-то ослепление. Разгорается костёр, в его жарком, ярком пламени ничего не вижу.
Беззаботность убила страх.
Меня обманывают, и я при случае обманываю, без оглядки на бога. Бог может простить. Удручает одна мысль, что нет никого, перед кем я мог бы вытряхнуть всё, что на душе. Рассказать бы хоть кому-нибудь, хоть одному человеку про себя, насколько стало бы легче. А так свербит и жжёт. Какая-то зудящая экзема, которую непременно нужно расчёсывать – кровь выступила, а чесать тянет.
Минутное затмение. Странно, но мне показалось, что я резко повернулся и пошёл прочь. И тут же осознал, что не сделал ни малейшего движения.
Что за взгляд меня преследует? Странный, неподвижный, проницательный. Глаз мозга? Глаза мозга отличаются от человеческих глаз.
Ответить улыбкой на улыбку, не могу.
Хорошо, если б наследство получил в виде замка, яхты и счёта в банке со многими нулями. Тогда бы, что и оставалось делать, так сидеть и в окно глядеть, по миру ездить. Рулил бы и управлял не сам, нанял кого-нибудь. И не пришлось бы карабкаться по лестнице к звёздам, не надо было бы воображать из себя крутого, кричать…
Я не веду речь о единстве необходимости и случайности. Я не выключаю случайность. Завтрашняя случайность мне неизвестна. Я верю, потому что хочу верить. Я не могу помешать вопросам возникать вновь и вновь, пусть даже на мгновение, и выводить из равновесия.
А миру всё равно. Мир никого не хочет слушать. Миру, я – целостный, не нужен.
«Не-ет, не-ет!»
Презрительно осклабился. Потерял рассудок. «Нет» оказало совсем иное действие.
Я должен давать исход своей досаде, потому и привык разговаривать сам с собой. Не видя ничего и не слыша ничего, закутавшись в собственное «я», не только мозгом и сердцем, но даже и всей кожей, а иначе с чего она пупырками покрылась, ощутил зло, иную враждебную силу.
Первобытное в этом что-то. Собачье. Раз нет никого, с кем можно отвести душу, то и перемалывай самим же нагороженную чушь. Чушь бессильна, и оттого, что чушь бессильна, она горька.
Всё сходится, в конце концов, кто бы, что бы ни говорил, я -  необыкновенный человек, других таких на свете нет, за меня не жалко в огонь и воду сигануть. Но пока такого дурака не встретил. В это утро впервые испытал что-то вроде обмана, то ли кто-то обманул, то ли своим, унижающим обманом проникся.
Так, не так, как говорится, перетакивать не надо. «Не надо» остаётся неразъяснённым.
Всё бы ничего, но таинственность происходящего мучила. Остро чувствую её. Какие-то люди разыгрывают какую-то игру, в которой большинство из нас – пешки.
Командировка, задержка зарплаты, ожидаемое сокращение. Пешки переставляются на доске, куда хочет игрок, с клетки на клетку. Я чувствую силу, с какой пальцы сжимают пимпочку кругляшки перед тем как пешку переставят на новую клетку. Пешкой можно съесть фигуру. И едят! Это вот и делает безропотным, из-за этого мучаюсь своим непониманием.
Я бы не сказал, что новое меня особенно страшит. Страшит недоброжелательность нового, то, что всегда сначала кажется полным неприязни. Именно в новом сосредотачивается вся жизнь, именно оно становится хранилищем сокровенных тайн. Именно новое сразу теснится за порогом обитой войлоком дверью, с особой звукоизоляцией. Нечего ломиться туда, куда не приглашают.
Снова подумалось, в чём главное моё отличие,- я думаю, вместимость у меня больше. Я впускаю в себя всё, что вижу, о чём вначале не имею понятия, но оно что-то представляет на уяснение, и мне край надо во всём разобраться. В этом я беспомощен, надо, так надо.
Моё отношение к предстоящим переменам, я, точно, вкладываю откровенно нехороший смысл в них. Настоящий вопрос никакими словами не выразить, что стоит за невысказанным вопросом, ответ на это может дать Елизавета Михайловна и никто иной.
Почувствовал себя виноватым. Попытался перекинуть в сторону невысказанную мысль, но никак не удавалось сдвинуть её с места, выругался. Это подмывало ещё больше издевающийся вызов бросить всему. Ну, разобью десяток кирпичей, в отместку спущу в вентиляционный канал комок пакли,- это всё ерунда.
Подумалось, что если бы тот десятый апостол только бы открыл рот для вопроса, я, что было сил, шарахнулся бы в сторону. С бухты-барахты ответив, впросак попасть можно. Ответ десятому апостолу  основательно обдумать нужно, отрепетировать.
Принципиальному человеку никак не примириться к дурацким законам, когда между тобой и благами располагается десяток посредников. Чтобы получить в кассе деньги, я должен прийти на работу, выполнить какую-то норму, соблюсти дисциплину. Чтобы нареканий на меня не было, должен хорошо поесть для восстановления сил, чтобы выполнить норму. Замкнутый круг. А все, кто суживает меня деньгами, все они живут в сто раз лучше. Им в первую очередь рыться в кормушке позволяют, им перепадает самое лучшее. И не позволяют, а они присвоили себе такое право – рыться. И с каких таких статей они обязаны заботиться о неудачниках?
«Они» всё могут. Конечно, деньги любые двери откроют. «Всё могут» страшит своей возможностью. Ничто так пагубно не влияет на человека, как материальная стеснённость.
- Получается, всё можно вычислить?
- Почти всё.
- Человек машиной стал?
- Самой совершенной машиной, если вспомнить об условиях, в которых он существует.
Нет внутренних преград у всемогущих. Презрение у них к человечеству, нет у них запрета. В этом смысле они свободны делать всё, они через себя не переступают, им не нужно испрашивать разрешения. Разрешение для них не имеет ни цели, ни цены, ни смысла.
Время такое, что не поторгуешься. Требование тех, кто у власти, гласит: всё или ничего. Всё отдавать «за так» не хочется, вот и приходится молчать. Себе дороже сейчас выступать. Ну, вот, наконец-то истину уяснил.
Чего там, иногда целый день могу не есть, неделю могу молчать из-за какой-то подмеченной несправедливости. А кого это волнует?
Не понятно, куда все мысли уходят, и откуда наваливаются? В любой радости есть печаль, после встречи, всегда наступает разлука. Что даёт больше пищи?
Плохо, когда тягомотина длится и длится, тогда вина забирает слишком высокую ноту, которую мне не вытянуть потому,  что куча забот гроздьями обвисла.
Осознание, что никто не будет меня завтра ни к чему принуждать, хотя я уже решил было покориться неизбежности, заставило наполниться радостью.
На себя пенять приходится. Я – выживший. Это точно. Тот, кто кого-то терял,- выживший. А выживший остаётся подвешенным между горем и надеждой на будущее. Между виной и обидой, между началом и концом. Всё, всё умещается в черту между началом и концом.
Мир выживших – особый мир с особыми желаниями. Любое объяснение вполне устроит, потому что оно даёт возможность успокоиться. Этот мир  имеет полное право на кусок хлеба. Он призывает к осмотрительности. Скандал ни к чему. Обычному человеку скандал не нужен, о скандалах лучше читать в газетах. Дурацкие желания могут создать впечатление, что человек свихнулся.
Мои мысли - мысли мерзкого эгоиста, которому ничего не надо. Который готов днями плескаться в своём прошлом, который только тем и озабочен, как улучшить своё положение и как заставить жизнь даровать больше радости.
Радость получаешь или с радостью сталкиваешься?


 Часть 2.

                1

Я провёл беспокойную ночь. Мне чудилось, что Елизавета Михайловна находится рядом, я, как сумасшедший, как заклинание повторяю про себя её имя, не решаясь сказать что-нибудь существенное, сжимаю её руку. На память не жалуюсь, но иногда в ней возникают непонятные провалы: что-то снова и снова пытался бормотать Елизавете Михайловне, по-моему, она что-то отвечала. Два-три слова сулили мне безграничное счастье. Вспоминал черты её лица, когда она смотрела на меня, всплывал жест, каким она поправляла волосы.
Сон избавил от страха, страха перед…ну, я был ужасно рад, что произойдёт подвижка в жизни. Ведь никогда не знаешь наперёд, как всё на самом деле получится. Ночью мне почему-то думалось, что утром нам достаточно будет лишь взглянуть друг на друга, чтобы понять, что мысли наши, или скорее чувства, совершенно одинаковы.
Всё хорошо, вокруг было прекрасно. Одно было невозможно понять, почему только сегодня мир таким сделался? И в интонациях ничего неожиданного не было
Нет, что бы там ни говорили, а всё у меня в свой срок до некоего поворота происходило: родился, когда время подошло, в школу пошёл, когда стать грамотным приспичило, женился, правда, дальше как бы за поворот свернул, но ничего, жизнь не остановилась.
В умственных тонкостях проницателен, в резонах человеческого поведения — слаб, но это ничего. Многое я не чувствую, а знаю. Логикой и нормой не все загадки поведения объясняются.
С одной стороны, всё у меня своевременно. Редко куда опаздываю. Но всё же моя жизнь не очень соотносится с теперешними бурными годами. Я хоть и чувствую кожей перемены, но…слишком далёк от народа. Народу удовольствия подавай. А в смысле жизни,- удовольствия где-то на десятом плане у жизни.
Жил, жил, а теперь выходило, что собственная жизнь находится в едва установившемся состоянии, мир воспринимаю как некое подобие купола под которым можно тихо жить.
Помню, во сне, несколько раз спрашивал, когда, мне так казалось, Елизавета Михайловна надолго замолкала, уходя в себя.
- Почему ты молчишь? Почему не отвечаешь?
-Почему? Почему?
- Разве на всё нужно отвечать? Разве молчание не красноречивее слов? Разве бесконечно можно перебрасываться бессмысленными словами?
Меня от таких слов охватывало странное волнение, болезненная злость. Мне казалось, что Елизавета Михайловна улыбается, вернее, задним зрением, как бы оглянувшись, из пустоты, послеулыбку фиксировал, сотую долю секунды назад эта улыбка создавала лёгкое дрожание воздуха.
Почему ночью находятся самые немыслимые объяснения, почему любые мелочи, продиктованные самой простой причиной, вдруг обнаруживают более сложные мотивы?
Ощущению счастья, наверное, помогает то, что ночью не готовят пищу, нет дневной суеты, нет вины за невыполненные обязательства.
Ночь – нереальное состояние, пытаюсь вспомнить то, что помнил минуту назад. За всё не ухватиться, за всем не угонишься. Прислушиваешься к себе и доходит, нет понимания — радоваться или отчаиваться...Если и попытаться что-то сделать, получится только во вред себе. Хватающийся за всё человек тщеславен.
Секунды достаточно, чтобы понять человека, если в глазах напротив есть смиренная готовность. Пускай ворошится внутри заморышем-птенцом сомнение, пускай оно отпихивает доводы, но радостно становится -  обессилено отпускает напряг. Как бы очнулся, взгляд стал осмысленным. И ответ уже не нужен. И скрывать нечего.
Все хотят жить, все хотят кушать. Все лелеют надежду мир повидать.
Темнота позволяет не обращать внимания на то, что происходит по сторонам. Отпадают бездумные предположения. Нет никого: ни «остальных», ни меня самого. Я останавливался, испугавшись, что моя привычка бесконечно мусолить слова и факты может завести слишком далеко. В темноте я видел то, что видеть невозможно. Видел, как Елизавета Михайловна ни на секунду не сводила с меня глаз. Будто боялась посмотреть куда-нибудь ещё. Я ждал утро.
Нищему собраться, только подпоясаться. Беззаботное одиночество имеет полное право освободиться от…Тут сразу и не придумаешь, от чего надо освободиться. Я не прирождённый странник, не перекати-поле. Не держу узелок с необходимым барахлишком или дорожный чемоданчик, на все случаи жизни, наготове. Нараспашку не живу, но и не уподобляюсь крабику, свой домишко на горбу за собой не таскаю. Мне вполне хватает того, что никак не могу избавиться от своих мыслей.
Думая так, покивал головой. Хорошо, парень, устроился. Как бы боком не вышла командировка и эта передышка от работы.
Глянул в окно – дождём не пахнет.
Из давешнего разговора понял, что меня как бы пристяжкой в поездку берут. Что-то тяжёлое обратным рейсом забрать надо. Так что, лечу навроде  грузчика, а грузчику не нужны мысли о духовном единении, об общности. Грузчику — глухой лес рассуждения о жизни, он от такого проваливается в бездонное отчаяние.
Мысли плавно перешли в чутьё, появилось чутьё раненого животного, которое знает, какую травку съесть для спасения.
Меня Елизавета Михайловна держала на расстоянии. Не только меня. Вблизи и в то же время далеко от себя. Я же – подчинённый. Я без её желания приблизиться не могу. До вчерашнего я был неинтересен. А вчера, откуда интерес появился?
Когда как бы и всё равно, кто, что подумает, в себя больше всматриваешься и вслушиваешься, и  хочется, чтобы кто-то окликнул,  позвал. Это становится настолько нужным, что во всём остальном теряется смысл. Получается, что оболочка сдулась, лишился смысла жить.
Не дрейфь. Поглядим-посмотрим. В жизни и не то бывает — и плохо, и очень плохо. Прямая не вывезет — кривая поможет.
Разговор ночью – это одно, утром, при свете, тот разговор воспринимается так, будто всё невзначай происходило.
Мне всё равно. Ноги ходят, руки не отнялись, чего не постранствовать. Есть у меня одна странность: за час или два часа перед поездкой всегда спотыкаюсь, накатит щемящая истома, предчувствие или маета какая-то. Перебор происходит, как бы ловчее распорядиться возможностями. С духом мне собраться надо.
В этот раз покидал в сумку кое-какое тряпьё, зубную пасту да щетку и, как тот пионер, который всегда готов к свершениям, почухал на автобусную остановку. Елизавета Михайловна должна была заехать в контору, забрать билеты на самолёт и какие-то бумаги. Мы договорились, ждать мне надо на автобусной остановке возле «татарского» магазина. Магазин «татарским» прозвали из-за того, что работала в нём продавцом татарочка.
Надо сказать, приоделся я. Галстук, конечно, не надел. С галстуками – беда, не перевариваю их. Рубашку голубую надел. Глядя на себя в зеркало, сморщил нос: с моей-то мнительностью, с извечным сомнением, в костюм вырядился. В таком виде только соловьём заливаться, и в ресторан не грех закатить.
Возбуждение и оживление вот-вот окончательно проклюнутся. Чем чёрт не шутит, может, дело и до ресторана дойдёт! Без толку проводить время не привык. На большие деяния не готов, но маленькие желания вполне осуществимы. От отложенных на отпуск денег, отстегнул энную сумму.
Я уже и забыл про свои сухие ночные расчёты, про свои безжалостные выводы. Странные чувства одолевали — то закутывал зыбкий покой, то начинало колотить от тревоги. То обида и тоска накрывали. Искал свою вину. И лицо Елизаветы Михайловны возникало передо мной, только взгляд её, говоривший о чём-то, не осознавался.
Уазик к остановке подкатил без задержки.
Елизавета Михайловна как-то мельком оглядела меня, тоже что-то отметила для себя.
- А я бы вас и не узнала. Костюмом можно было и раньше похвастать. Красавец мужчина.
- Некуда надевать, не перед кем хвастать.
- Хвастать - не врать. Тот, кто хвастает, он как на ладони. Не люблю скрытных и скромных людей, боюсь таких. Проще с теми, кто посмеивается, подкусит.
Чтобы не молчать, выговорил первое пришедшее в голову...
- Человек врёт, чтобы умнее  казаться, чтобы не обидно было.
- Обидно или не обидно…
Елизавета Михайловна не докончила фразу.
- А вы мне сегодня приснились. Только не досмотрела я сон…
Ёкнуло сердце. Надо же, приснился женщине. И понял, точнее — почувствовал, что оттолкнуть женщину сейчас никак нельзя. Шуткой надо  ответить на шутку. Какое там «приснился», для «приснился» доказательства необходимы.
- Так, не к добру женщине мужчину во сне видеть. Либо что-то потеряет она, либо любовь обойдёт её стороной.
- Чтобы что-то потерять, этим надо обладать. Любовь, - Елизавета Михайловна как бы споткнулась на этом слове,- настоящая любовь пролетает. Настоящую любовь только во сне и почувствуешь. Ну, ещё в кино. Так что, если продолжение сна последует, вы уж разрешите мне сон досмотреть?
- Разрешить или не разрешить – это не в моей компетенции. Товарный поезд любви бесконечен. Он утомительно долго с остановками и переездами скрипит. На остановках милостыню подают. Тот, кто подаёт милостыню, считается благородным…
Вовремя прикусил язык. Так как уловил удивлённый взгляд женщины. Мои слова её озадачили. Елизавета Михайловна пыталась ухватить смысл моих слов.
Вообще-то, чего там пытаться понять смыл брошенных слов, всякая женщина пропускает слова мимо ушей. Одурманенными словами, когда глаза начинают темнеть от боли или ярости, немногие бывают.
Хоть и мельком, но я сумел всмотреться в глаза женщины, пытаясь уловить какой-нибудь особый знак: подозрительный блеск или намётку на иронию. Ну, не ожидал я такого разговора. Всё, что угодно, только не гипноз слов.
Виноватая смущённая развязность почувствовалась. Как же, были произнесены слова о любви. Чего там, понятно, сбросила женщина груз обязанности, на минутку расслабилась, как тут же показала суть свою. И она, и я уезжали, спасались, свято верили, что так надо.
Елизавета Михайловна не понимала меня, я… В женском омуте дна не всякий разглядит. Да и мы летим не план выполнять.
Вот, поправила волосы,  огладила лоб. И когда говорила, на меня не смотрела, и теперь застыла впереди вполоборота.
Шофёр, возивший начальника, а я понимал, что такая должность обязывает быть не болтуном, не сплетником, хочешь чистеньким быть – держи рот на замке, лишь покосился на Елизавету Михайловну. Тоже, наверное, не ожидал от неё слов о любви. Для него привычнее разговоры про бетон, про кирпичи, про производственные разные делишки.
Личному водителю характер определённый надо иметь, чтоб дожидаться хозяина у подъезда, когда хозяин у любовницы, и умением вовремя подсуетиться надо обладать, где-нибудь на пикничке уметь незаметно шашлычок приготовить, поручение выполнить. Преданность,  подобострастие и угодничество в характере водилы начальника должны быть. Не всякий на эту должность подойдёт.
Мне, конечно, плевать, какие мысли в голове шофёра возникли. Не кум, брат или сват он мне. Я мог бы и на автобусе до аэропорта добраться.
До аэропорта ехать минут пятнадцать. Бетонка. На стыках плит только потряхивает.
Сидел я на заднем сиденье Уазика. Передо мной виднелось очертание скулы женщины, во впадинке загадочная тень поселилась. Смугло-желтоватые волосы прикрывали шею. Смущала ненатуральная белизна кожи после долгой зимы.
Чего там, белой вороной всякий себя чувствует, как только разоблачится из ста зимних одёжек. Не только из ста одёжек разоблачается человек после зимы, но и мыслями другими обзаводится, и лёгкостью, и желания появляются новые. Обновление, чего там, оно гонит за новыми ощущениями.
Пропускай мимо ушей и не связывайся. Не бери в голову.
Готов соглашаться и терпеть.
 Какой-то ознобный жар прохватил. Я не могу вернуться в ночные видения, прежней жизни быть больше не может. Не отвлечься, не увернуться, не определить истока этого жара. Почему-то подумалось, что мысль о жаре не прогнать, мысль неотвязно будет преследовать. Какая-то доверительность возникла. Не как у хороших знакомых, а какая бывает между мужчиной и женщиной, когда они этого хотят.
Не знаю, почему в этот миг послышался звон серебряных колокольчиков. Именно серебряных, никаких других. Волнующий перелив как бы отмывал душу. Возникающие где-то далеко признания как бы испепеляли, делали вполне счастливым, наполняли душу блаженным покоем. А чего там, никто не смеет судить меня: ничего не скрываю, не юлю. Успокаиваю себя. Ноготком поскреби,- первозданная чистота откроется. Радостью переполнился, какую не передать, не пересказать. Хочется говорить, но я молчу.
Отпуск у меня скоро.
Елизавета Михайловна села чуть прямее, чем прежде, но по-прежнему свободно, без скованности, и хотя плечи немного ссутулила, в них не чувствовалось напряжения.
На площади у аэровокзала с десяток машин.
Иду вслед за Елизаветой Михайловной. Иду молча и отстранённо. Мы вроде как семейная пара в отпуск собралась. Вещей, правда, маловато. Со стороны могло показаться, что поссорились перед поездкой. Сумка на плече, вторая, Елизаветы Михайловны, сумка в руке. Иду и думаю, как звать буду свою начальницу. Как она позволит звать. Конечно, звать на «вы» и по имени и отчеству придётся. Елизавета Михайловна! Она, конечно, не позволит назвать её очарованием или прелестью, или душкой, как в романах девятнадцатого века женщин звали. Не то время. Да у меня и язык не повернётся, обратиться с такими словами к ней. Посмотрел бы я, какими глазами Елизавета Михайловна на меня посмотрит, если назову её очарованием. И Лизочкой я её не назову. Лиза,- может быть. Интересно, а как во сне Лиза меня называла? Во сне – это одно, а наяву? Теперь женщины настолько коварны, что послать далеко могут, не задумываясь. Нет, не говорун я. Но всё-таки есть что-то царственное в женщине. Особенно сзади. Стать.
Вчерашнего у меня не было, и позавчерашнего. Всё забылось. Теперь было одно сегодняшнее.
И тут я понял, что страшно рад этой поездке. Рад, что не опаздываю, рад, что не в ссоре мы. Рад, что иду вслед за женщиной. Горд тем, что несу её сумку. Горд, что женщина этим утром прикоснулась к губам помадой, чтоб было и незаметно и чтоб подчеркнуть женственность. Не для меня она это сделала, не для меня распространяет чудесный аромат, не для меня на секунду мечтательно и таинственно блеснул ряд белых зубов, но всё же…
Ни к чему не обязывающие мысли. Просто так.
Всё просто. Всё просто так. Не хочу знать, что будет потом. Неинтересно знать.
Психую? Мысли рождаются бесстыдно откровенные, наглые своим бесстыдством. Нахлынуло какое-то бушующее, страстное, неудержимое негодование. Не хочется только таскать сумку. Санчо Панса при Дон Кихоте.
Я, что ли, Дон Кихот? Рыцарь печального образа. Одинокий, печальный, не представляющий, чем занять своё время. Да, нет, я тот, кто на осле ездил за Дон Кихотом. 
Вчера ничего такого не было. Сегодня наступило «сегодня», в котором не было места воспоминаниям. «Сегодня» перерубило связь с той, прошлой жизнью, сожгло мост, если бы и захотел вернуться назад, возможность ушла. Но всё равно никак не отделаться от странного ощущения: то ли чувства боли, то ли чувства утраты. Ощущения были другими. Это другое нельзя было выразить словами, оно было пока неопределимо. Ощущение заглянуло в глаза.
Вдруг резко пришлось повернуть голову. Высокий, затихающий звук как бы вплыл в меня. Было невозможно понять, откуда он доносится. Он то нарастал, то затихал подобно писку надоедливо вьющегося комара.
Время комаров еще не подошло. Скорее всего, самолёт двигатель разогревает.
Интересно, плачет Елизавета Михайловна когда-нибудь? Как она плачет, сжимает мстительно кулаки, выпячивает нижнюю губу? Почему-то захотелось подсмотреть, как плачет Елизавета Михайловна. Окончательно запутался и не понимал своих мыслей.
Уловил удивлённый взгляд, как будто мои мысли Елизавету Михайловну озадачили. Хмурое беспокойство отразилось на лице. Но губы её не дрогнули.
Смириться надо. Что поделать — жизнь сложная штука, и не всегда её замысловатые зигзаги совпадают с моими желаниями.
Выругался про себя, освободился, таким образом, от чего-то тяжёлого, что заставляло тяжело дышать. В сущности, прожил четыре десятка лет, а совсем мало знаю самого себя. То меня мучает злость на непонимание, то одолевают приступы раскаяния, то добрый-добрый я, то жду разных бед, которые обязательно случатся, но они особо не пугают. Тем, кем был вчера, я уже больше никогда не буду. Меня затопило ощущение данной минуты.
Усмехнулся, мне показалось, что и минута, дёрнувшись, усмехнулась в ответ, и наступил кратчайший миг, когда последует ответ на все вопросы.

                2

Зачем она выбрала меня? Кто – минута или Елизавета Михайловна? Значит, есть во мне такое, запасть, на что, не грех. И это что-то, о котором я не подозреваю, заставляет признаться. Промолчать уже не получается. Нехорошо, нечестно.
Смотрю краем глаза. Мне кажется, Елизавета Михайловна хочет о чём-то спросить. Ясно, она уже не здесь, где-то в другом измерении. Нет на белом свете силы, которая вернёт нас на исходные позиции. Мне молчать надо.
А если промолчать нельзя, то, в чём хочется признаться, каким оно ни будь, дешёвкой по определению не будет. А если то, о чём промолчать нельзя, услышанная правда, может, позорная, душу, что ли, вывернет?
Ладно, тот, кто выкладывает своё, у него облегчение, а для слушателя? Я вот только умею жить, да и то скучно живу. Не живу, а рассуждаю о жизни.
Молчу. Не потому что не нахожу слов — хватило бы слов, объяснить, что и как, просто обыденность крепко держит меня возле этой женщины. Силы сопротивляться иссякают. Лет много, сил мало.
Сегодняшний я непохожий на вчерашнего. Это правда. Если вчерашняя правда отличается от сегодняшней правды, то правда – вовсе не правда, а детская игрушка неваляшка. В какую сторону её ни качни, поднимется. Что это за правда, которую качать можно?
Ухо с чего-то стало горячим, должно быть, кто-то обо мне говорит. Хочется спросить, только не знаю, что выведать хочу.
Не раз такое со мной в лесу было. Подхожу к дереву, о чём-то хочу говорить с берёзой, и никаких мыслей. Одно приятие. Чувство, что между мной и деревом есть что-то общее, но мы не одинаковы. Я, так мне всегда казалось, воплощаю теневую сторону берёзы. Знаю, что мне необходимо прижаться к стволу. Прижимаюсь, обхватываю ствол руками, упираюсь лбом в шершавую кору. Дерево молчит, я – молчу. И это неповторимое чувство единения.
Хорошо в лесу. Муравей ползёт по своим делам вверх. Муравью можно высказаться, муравей выслушает. У муравья вон какая большая голова. Муравей поймёт онемевшую душу.
Всё ж хочется говорить не с муравьём. Я — человек. На вокзале можно выбрать слушателя, подсесть к человеку и вывернуть себя перед ним. Он в одну сторону уедет,  я – в другую. Но он уедет не просто так, а как бы увезёт с собой какую-то часть меня. Может, через какое-то время обо мне вспомнит. Если и не вспомнит сам, то я вспомню: он своим молчаливым слушанием как бы снимал с меня плёнку, как сливки с молока, самое ценное, собрал и увёз. У меня, что и осталось, так синюшный отстой, который скоро беспокой вызовет, снова я киснуть начну.
Вроде бы всё так, а вроде бы что-то и подавляет. На всё свои причины. Манит пустота смерти. Нельзя безвольно поддаваться чувствам. Особенно перед вылетом.
Ещё не хватало, чтобы кто-то воспитывать меня принялся.
Про воспитание подумалось грубо, даже оскорбительно. Было бы лучше, если б кто-то суть прояснил.
Ох, уж эти перескоки мыслей. То радуюсь доброму новому времени, то вдруг понимаю, что оно кончилось. Новое становится старым. Таким старым, что никто о нём вспоминать не будет. И названия ему не будет.
Захотел в молодость заглянуть, чувства оттуда выловить. Чёрта два, - все двери туда закрыты. Не только в свою, но и в чужую жизнь не имею права ломиться. Как говорится, судьбу не переклеишь.
Прикинул, что скучно жил. Без приключений. День на день у меня походил.
Что-то не верится мне, что есть хотя бы один человек, хотя бы одна семья, в которой тишь и гладь, и божья благодать. Все там хорошие, все верные. Взгляд у меня, что ли, такой,- куда ни посмотрю, сразу нахожу сплошное притворство, пофигизм.
Люди не придают значения ничему, наплевать им, как и что, они сразу глаза закрывают на непонятное.
Это тоже своего рода естественность, которая не сознаёт себя. У одного такая естественность, у другого – иная. Не может, наверное, быть так, чтобы двое видели одинаковый сон. Я, допустим, постоянно во сне спорю о чём-то. Увлечённо спорю, размахиваю руками, волосы торчком становятся. А о чём спорил, утром не помню. Изъян памяти.
Один изъян закрывает другой. Обман перекрывается щедростью, трусость – добросовестностью.
Надо, не надо - терпят же, терпят люди!
Топчусь на одном месте. Всех мне жалко На душе миллион кошек скребут, а виду подавать нельзя.
Может, жизнь никого не любит, может, она внушает нам, простакам, неопытным дуралеям, что именно я или именно кто-то единственный для неё, а все остальные – так, балласт? И я балласт по сравнению с кем-то.
Давно не удивляюсь и не расстраиваюсь. Обман кругом. Тревогу не хочется связывать с поездкой.
Здраво рассуждать, разумно обдумывать, взвешивать и решать на вокзале не получается. Нетерпение охватывает. Стараюсь скрыть волнение. Трудно притворяться.
По-моему, до тех пор, пока все заботы и всю нужду из собственной тарелки не выхлебаешь, никакой чужой правды и не надо. И вывёртывания не надо, и разговоров, и рассуждений о жизни. И наполнять взгляд чем-то мутным не надо.
Усмешка переменила лицо, стало оно нерадостным.
Всегда так: кто-то теряет, кто-то находит. Тот, кто теряет, он ведь теряет не просто так, а для того, чтобы его потерю кто-то нашёл. Нашёл и отнёс. Я находки никуда не отношу, я их присваиваю.
Вообще мыслю. Мысль, как божья коровка, севшая на руку. Смотришь, скосив глаз на букашку, лицо замирает, дыхание задерживаю, и когда букашка доползает до кончика пальца, струёй воздуха сбиваю её.
И из моей головы кто-то выдувает мысли. Не нужно никаких вообще. Нет этого вообще. Есть частности, которые волнуют, к чему-то обязывают. Елизавета Михайловна женщина не вообще, а частность, заполняющая мои ощущения. Сказка. Сказкой разве себя тешить нельзя? Разве нельзя поймать жар-птицу?
Можно, но во сне.
У всех пассажиров на вокзале непонимающе-равнодушные взгляды, всем не до всех.
Слушаю себя и не понимаю. Раздражает непоследовательность. Огромных трудов стоит добиться хотя бы одного конкретного слова. Сплошные намёки. Да и моё нутро говорит так, как не говорило давно. Может, никогда так не говорило.
Снова эта раздвоенность. Один я говорю, второй я – слушаю. Слушаю со вниманием. Непонятная участливость шевелится. Участливость бывает разная. Сейчас она одна, минуту спустя совершенно по-другому об очевидном будет думаться. Есть ведь вещи, которые не нужно объяснять.
В запутанностях жизни не разобраться. Не нужна мне раньше была эта участливость. Месяц назад я проходил мимо этого ощущения, не проходил, пролетал, как шмель пролетает мимо куста можжевельника. Почему теперь неприятно почувствовал себя так, будто в чём-то виноват, будто ненастоящее прошлое сделалось настоящим сегодня? Мне нисколько не стыдно моего теперешнего состояния. Человек – животное, а животное знает, чем что лечить. От противного надо идти. И нечего за всё хвататься.
Молча говорю, молча кричу, молча отталкиваю руки доброхотов. Молча тону, но ведь всплываю, выплёвываю воду, морщусь от неприязни к самому себе. Молча завидую умению других людей сходиться с самыми разными людьми. И от откровения их молча слюнки глотаю.
Это же хорошо откровенничать с кем придётся, где придётся и когда придётся. Хотя, в откровениях зачастую есть что-то постыдно обнажённое, идущее от недержания. И вообще, знатоки во всём – тщеславные люди. Это слово – тщеславные – что-то несколько раз мысленно произнёс. Не к добру.
Собственного убеждения мне мало. Думаю, что можно совершать что-то, не предаваясь этому полностью. Я не лучше всех. Но ведь и не отрешился от тягот безразличия.
А это тоже тщеславие. Тщеславие – стихия, оно заставляет ползти, карабкаться, сходить с ума…Нести сумки к стойки регистрации. Делать кое-какие выводы. Верить или не верить. Но мне хочется, чтобы кто-то разъяснил всю эту арифметику, что подразумевается под выражением «сошёл с ума».
Запнулся, подыскиваю слова. Характерный звук разбитого стекла услышал, перед глазами поползли трещины, взгляд покрылся сеточкой. Сейчас осколки из глаз упадут на бетонный пол, резь быстро пройдёт, и я начну видеть, как самый обыкновенный человек. И видеть, и чувствовать.
В конце концов, если я покажу, что ничего не чувствую, что мне всё в тягость, всё безразлично, что жертвую собой, общаясь с кем-то, принося себя в жертву из уважения, то никто не посмотрит в мою сторону. Всё дело в их вере. Уже и различить не могу, имитирую свои чувства, разыгрывая комедию, или полон настоящими ощущениями?
Всё-таки хорошо было раньше, были отшельники, были шаманы, можно было у них испросить исцеление. Дорогу в оазис счастья они могли показать. А ведь счастье одного, это расплата за несчастье другого. И то, и то заслужить надо. Не только заслужить, но и научиться жить в нём. При счастье жить – сплошная радость, а в горе, при несчастье?
Никто никого не готовит к переменам. Нет в жизни ученичества. Всё сразу происходит, без повторов. Но что бы ни было, а остаётся в памяти событие, перевернувшее судьбу. И у меня было такое событие, и не одно.
Нет, я не выписывал на отдельный листочек то, что считал важным. Важное сейчас, оно через какое-то время «неважным делается, а пустячок, что-то проходное, несущественное, спустя время, заставляет застыть, одурело уставиться в одну точку. И, как бы вдруг, осенит – вот же она, точка отсчёта. Вот же откуда перемены проистекать стали.
Не успели мы протиснуться в дверь аэровокзала, как прозвучало объявление, что рейс самолёта задерживается. То ли на трассе погода для «кукурузника» была нелётной, то ли аэродром в Ярсе после дождя раскис, но задержку объявили на час. Будто грязь за час можно сгрести с взлётной полосы. Лететь всего полтора часа, триста каких-то километров, а выходило, что там был свой особый мир со своей погодой.
- Как утро началось, так и день потянется,- проговорила Елизавета Михайловна.- Настроишься, и на тебе.
Всего минуту, но я испытал садистское удовлетворение, второе моё «я», которое не хотело лететь, взяло верх. Последний раз, наверное. Я изумлённо прислушался, не до конца веря, что второе «я» наконец отстанет, перестанет управлять моей волей и совестью. Сколько раз раздвоенное сознание было виной каких-то там событий.
И в задержках с вылетом, и даже в многодневных ожиданиях есть что-то знаковое.
Елизавета Михайловна, легко ступая, подошла к ряду кресел, села.
- Садитесь. В ногах правды нет.
Я сел напротив. Я не хотел на неё смотреть, вернее, не смел смотреть.
- Вот, сон начал сбываться. Ваше  предсказание «не к добру» подтвердилось.
Я так и не понял, зачем, откуда и почему высказался, что видеть мужчину во сне, либо потерять деньги, либо всё пойдёт кувырком.
Нижняя губа Елизаветы Михайловны слегка задрожала, словно она укрощала невольную улыбку, но улыбка пересилила. Холодно блеснули зубы.
- Если сегодня не улетим, то ещё будет завтра. А потом всё, потом на работу.
И она рассмеялась очень счастливым, но глупым смехом.
- А почему именно в субботу лететь надо? Организации не работают…Я бы ещё понял, если бы летели в Тюмень или Москву пиво попить или в театр сходить. Было время, когда на выходные мужики летали в Тюмень пиво попить, правда, тогда билеты на самолёт стоили соразмерно, и пиво у нас не водилось.
- Сегодня есть самолёт, а в понедельник встреча.
Я старался говорить спокойно. Но в голосе, наверное, прозвучала посторонняя, ненужная нотка. Елизавета Михайловна услышала эту нотку, искоса взглянула. Словно почувствовала, что «что-то не то».
Одна сторона моего «я» призывала выказать сочувствие, другая на показное благородство кивала, убеждала в смехотворности ощущения. Если необходимо лететь, то никакой задержки не должно быть. Мысли не подпорки, и нет ничего хорошего в том, что первоначальный смысл происходящего ускользает.
Мысленно я начал молить того, кто заведовал погодой, чтобы он сделал «окно», чтобы в Ярсе перестал дуть резкий ветер, перестал сеять мелкий дождь, чтобы самолёт вылетел. Тогда бы я поверил, что «Он» есть, тогда бы ощутил в себе то, что назвал бы полным счастьем.
Нетерпение неудержимо нарастало, и, если бы  в эту минуту я мог разложить себя на составляющие, то увидел бы то самое нетерпение, которое подчиняло. Правда, это ощущение быстро прошло. Не было спокойных мыслей.
Через муть в голове неясно понимал, что мне, вероятно, надо что-то сказать или спросить что-нибудь подготавливающее, но понимал, что торопить события нельзя. Ощущение заброшенности соединилось с убеждением необходимости происходящего.
Всё-таки поездка нарушила привычный порядок. Какая-то часть чуждого и, странным образом, опасного мерещилась. Я немного шалел
Многие слова не сходят у меня с языка. Про себя их думаю, а выговорить не могу. Стыжусь, что ли. Скорее, боюсь их. Потому что сказанное слово, сказанное не с той интонацией, не хуже гранаты разорвать может.
Нет, я не буду говорить такие слова, а буду их слушать, пускай, они будут как бы сказанными из другого мира. Если бы кто-то назвал меня счастливым в эти минуты, я бы поверил. Ошибиться в определении счастья нельзя. Словами не удаётся описать это состояние, его нужно переживать.
Елизавета Михайловна как-то нехотя слабо улыбнулась, больше не поднимала глаз. Я почувствовал её волнение и едва заметную растерянность. Я молчу, она молчит. Тоже, наверное, не ожидала такого начала. Странное состояние, не свойственное ей. Состояние, как бы, если женщина отвыкла, редко остаётся наедине с мужчиной, не приучена к чужим касаниям, не побывала под перекрёстными взглядами, не прополоскана сплетнями.
Такое не про нашу начальницу. Начальнице ли участка такого бояться! Елизавете ли Михайловне страшиться, что хрупкий духовный мостик между нами может рухнуть? Не хочу себя жалеть. Уж я-то приложу усилия, чтобы ничего подобного не произошло.
Мысли имеют вес, женщина сочувственно посмотрела на меня, и взгляд её потеплел. Она как бы приветила меня. Не только от жалости.
К любым действиям человек приходит сам, внутренним путём. В том пути есть невидимая извне логика.
Так всё и не так. Может, что касается касаний, и правда, а насчёт взглядов,- здесь полнейшая фальшь. На любой женщине взглядов навешено, хоть отбавляй.
Меня всегда несколько удивляло, что разговоры на перекурах в нашей мужской компании велись разные, вдоль и поперёк чихвостили кого-нибудь, но, удивительно, никогда не было разговора про мужа Елизаветы Михайловны. Где он работал, кто он, что за человек  Может, из-за того,  что Елизавету Михайловну уважали, а может, просто до моих ушей не доходили слухи. Я всего лишь раз, и то мельком, видел их вместе. И мысль при этом скользнула, что идут как не родные, два чужих человека идут – он впереди, она - сзади. Я тогда поздоровался, Елизавета Михайловна ответила, а муж лишь скользнул по мне взглядом. Барьер между ними, почему-то решил я.
Чего там, муж и жена – разные люди. И не навсегда они вместе. Один не любит,- и бог с ним. Кто-то вначале стелет, а потом ложится, кто-то делает наоборот. Вилять начинает. Что на шею бросаются — это ни о чём не говорит.
Страдание возникает из-за того, что заставить не можешь себя полюбить. Женщина часто считает мужика вампиром. Сколько раз от женщин слышал, что одним взглядом муж убивает жену, что жена не видит в муже друга, что муж не есть опора. А чего тогда такого выбрала?
Сижу, мысленно ругаю аэропорт, вечно здесь какие-то накладки, вечно он телится, тянут, тянут. Все уже улетели, одни мы сидим. Немощный, мелкий озноб, как при лихорадке, навалился. Нутро неметь начало. Предчувствия полезли, что не долетим, что завезут куда-нибудь.
А разве плохо, если б на необитаемый остров завезли? Море, пальмы, солнце. Недельку побыть Робинзоном Крузо, а Елизавета Михайловна – Пятницей. И никого вокруг. И не нужно ни перед кем выделываться, казаться лучше, таиться. И не были бы мы там чужими. Что, сразу в объятья бросились бы? Насытиться и умереть одним днём.
Сижу, окаменел, жду. Чего жду? Ну, не улетим. И, слава богу. Она поедет к себе, я – к себе. Хищное возбуждение пройдёт. Буду вспоминать ощущения. Стоя перед зеркалом, увижу в отражении молодечески-бессмысленную свою улыбку. Тот, отражение в стекле, мне посочувствует, пожалеет, расположит к себе. А в понедельник будет как обычно: недоступная Елизавета Михайловна, подковырки мужиков, как, мол, слетал, намёки.
Почему-то буду мучиться непоправимым стыдом, что поездка не получилось, что пожить на необитаемом острове не удалось, что близко был локоть, а укусить его не вышло.
Сижу и вижу, как, взявшись за руки, бредем кромкой прибоя. Волна накатывает, медленно сползает. Солнце не палит, а гладит лучами. Сыпучий песок умеренно горяч. И никого вокруг.
Нет, я советы не хочу собирать. Зачем мне они. Нет у меня горя, пузырь малости какой-то.
Будущее, а необитаемый остров и был будущим, должно быть совершенно освобождено от прошлого. В будущем должен быть совсем новый человек. Я никак не подхожу под категорию нового человека. Я - те же щи, только жиже разведённые. Нутро моё не переделать.
Так до бесконечности и буду путаться в мыслях, буду спрашивать себя, а ответа не найду. Вот откуда мучительная тягота.
Мысль о тяготе распаляла. Внутри нарастал давящий ком.
Может, я не умею, а может, не хочу скрывать возникшие чувства, проверить их сейчас негде, но всё не так уж и сердило.
Если рассудить, мы, по сути, улетели. Нас здесь нет. Почему бы Елизавете Михайловне ко мне не поехать? На мой необитаемый остров. Дверь закрыл, и никого. А утром снова в аэропорт.
Мысли постепенно тяжелели, становились лишними. Я уже представлял бешеную, бесстыдную любовь.
Вслух я бы такое не произнёс, потому что возникший бы ветер жизни сбил бы меня с ног.

                3

Все мы хороши, все. Всё во мне напряглось, всё сжалось в одну точку, и эта точка стала мною. Про разум в эту минуту говорить не приходится, помутнел он. Пленённый собственными представлениями, я чрезмерным напряжением воли скрывал своё волнение. И нетерпение. Скорее бы разрядилась неопределённость. Чувствую, как дрожат у меня ноздри, грудь задышала нервно, толчками. Стараюсь смотреть мимо Елизаветы Михайловны. Трудно, очень трудно притворяться безразличным.  Сделаться обычным не получалось.
- Значит, если сегодня не улетим, то полетим завтра?- стараясь говорить спокойно, спросил я. Нетерпение нарастало, нетерпение подчиняло. Ни спокойных мыслей, ни рассуждений ни о чём уже не было и в помине, а в голове стучало одно: «Когда, когда?»
Что-то саднит и саднит, вроде как потерять не потерял и найти не нашёл.
И вот же, никто не дополнит и не расшифрует «когда» расшифровкой, я понимал, что, вероятно, надо сказать или спросить что-нибудь подготавливающее, что осторожно подтолкнёт к началу. Торопиться рано.
То ли сон, мгновенно забываемый, то ли присущая предопределяющему времени тревога. Может, то и другое. Только не унять быстрое сердцебиение.
Начинать самому мне нельзя. Но нетерпение было таким сильным, так охватило меня, что оно прорвалось вопросом:
- А если и завтра то же самое?
- Не переживайте, не может боженька отвернуться от нас. Улетим сегодня.
«От нас». Два коротких слова, словно мячик, подпрыгнули высоко и упали, закатились в норку. Тишина замерла, может, я оглох на минуту. Я почувствовал, что ничего говорить не надо, а если и говорить, то что-то особенное. А особенное говорится, когда не только предчувствие обомнётся, а и слова не словами сделаются, а шарами на бильярдном столе, в какую лузу их ни выцеливай, промаха не будет.
Два слова, как заворожённый пропастью, я готов был броситься вниз. Поднял глаза. Двумя словами Елизавета Михайловна разоблачила себя. Разоблачила ненужно, нерасчётливо.
Что за этими словами последует? Боязнь устремиться в «никуда» удерживает от опрометчивых выводов. Промежуточные события не задерживаются в голове. Я привязан к жизни, я готов мириться с несовершенством мира, понимаю, что до крайнего отчаяния не дойду, что не исчерпан ещё весь перечень запаса сил. Неискоренимы несправедливости, но в какой-то момент всегда будет протянута спасительная соломинка, и я как утопающий, уцеплюсь за неё.
Мужчина и женщина сталкиваются друг с другом вроде бы случайно. Это только так кажется. Всё не случайно. Всё в отместку. Всегда третий, невидимый, принявший облик судьи, утешителя, оплакивателя, ждёт, чтобы вмешаться, подать свою убийственную реплику, показать зубы. Всегда чьи-то глаза следят за происходящим. Может быть, смотрят они куда-то в сторону, может быть, вскидывает их кто-то мимолётно, но очень пытливо.
Всегда кто-то попеняет, что надо быть зубастее, нигде своего не упускать.
Прошла минута, а уже ни страсти, ни нетерпения — одно смирение и подчинение.  Я не знал, это не имело значения, но острое наслаждение было уготовлено в чём-то другом.
И не понять, отчего неприятно. Какая-то намекающая многозначительность обескураживала. Смелые, весёлые, охочие все мы, пока беда не коснётся.
Слышу, обычно, то, что готов услышать. Всё остальное проносится мимо, не доходя до сознания и ничем не трогая ни одного чувства. Тень мелькнула какого-то объяснения. Я готов был ловить эту тень до окончания века.
«Надо узнать. Но как узнать? Легче язык проглотить, чем спросить».
Перемену в отношениях женщина первой чувствует. «Влюбился», «разлюбил» - это без ошибки понимается. Во взгляде высматривается что-то пытливое, то, что является предтечей поступка или пытливостью затаённой муки.
Если честно сказать, как только Елизавета Михайловна появилась на нашем участке, я сразу понял: вот моя женщина. Тысячелетний опыт подсказал. Этот опыт порой коробит, нельзя безбашенно отдаваться в руки судьбы, но, в конце концов, смиряться приходится, что получилось, всё на пользу.
Нахмурился из-за того, что потерял конец мысли, что именно хотел сказать, на языке крутится, но никак смыслом не полнится. Одно понимание из меня вынули, а другим не наделили. Вернее, в переходный период не до отзывчивости, не до душевной лирики.
Обычная опустошённость, которую испытывает каждый в определённые моменты, даёт ощущение будущего, но я, почему-то, не могу ничего объяснить. Я лишь ценю, я благодарен за всё.
Вроде не сплю. Где нахожусь,- не понимаю. Не в зале ожидания. В ловушку попал. Хочется мне убежать, изо всех сил напрягся, но тело не подчиняется. Сам со стороны вижу себя. Гляжу со злорадным блеском в глазах.
Чего не отнять у меня, так понимания, что всякий человек свой цвет имеет. Настоящее не может быть уничтожено ненастоящим. Не окрашен человек, не негр, китаец, белый или цветной он, а внутренне мы разные, по ощущению это понимается. По тому, как человек к человеку относится. По тому, как плачет и по чему плачет. Всего больнее, когда не навзрыд, не захлёбываясь слезами человек горе переживает, а когда слезинки катятся по щекам и вытереть их некому.
Бессмысленные слова-мысли принесли облегчение, я даже не подумал их прогнать из головы.
Слава богу, причины плакать нет, я обладаю правом сопровождать женщину. Она предоставила это право. Я её данник. Мне всё равно, как меня назовут. И вообще-то, обиды ни на что у меня нет.
Я понимаю, совершая непоправимое, просто так не сморгнуть обиду. И не уменьшиться до таких размеров, чтобы беда или обида пролетели надо мной. И смешно наблюдать, как человек, поучая, пыжится, ничего собой не представляя. То ли сам себя убеждаю, то ли соотношу себя с кем-то, но эти минуты оставляют возможность осознать абсурдность. Минуты возвращают способность мыслить логически.
Я вдруг обнаружил, что мне теперь будет больно тратить своё смятение, мучительно полное, разбавлять его неловкими разговорами.
И никак не получается найти место, куда бы вставить мысли о слезах? Свои грехи человек слезами выплакивает? Может, нет никаких грехов? Может, грехи – это выдумка? Может, и души никакой нет? И чего это всё время уповать на высший суд. Да любой суд состоит не из марсиан, там заседают такие же мученики.
Глаза Елизаветы Михайловны были прямо передо мной, я физически чувствовал, как что-то переливается из её глаз в меня всего.
Что-то торкнуло в ту сторону груди, в которой находится сердце. Будто кто-то предупредил, что если я, сукин сын, продолжу чушь нести, то напоминание другим будет. И не словесным. Одним пониманием не отделаюсь. Почувствую что-то.
А ведь чувствовать отвык. Отвык или разучился? И все эти «а я?», «а мне?»,- они непрошибаемы, терпения не хватит доказать. Наглости прибавилось, может, смелости и самонадеянности, может, всего вместе.
Благо ведь это, когда всё легко и просто. Тогда можно думать своё и хотеть своего. Пускай, ничего значительного в этом своём нет, в этом-то и прелесть, оно моё, оно собственное, оно приносит мир и покой, и маленькую незаметную радость, похожую на дрожащую утреннюю росинку на кончике травинки. Целый мир отражается в капельке. Миллион капелек — миллион миров.
Возразить некому. Всё примерно, а пора бы уже знать в точности. Да и стал бы я возражать, потому что пока не приготовился отвечать. Если и есть у меня задняя мысль, то она неотстоявшаяся, не хочу её высказывать раньше времени. Время подойдёт, мысль станет понятной без слов, когда действовать начну.
Попав под влияние тишины, побыв как бы в обществе всезнающего времени, мне становится грустно. Странно проходит жизнь: заурядно и безынтересно: а всё из-за моей совершенной несносности. Из-за кратковременных пустяков готов в позу стать, обижаюсь на придирки. Никак не выработаю основополагающую задачу.
Чего хочу? Спасение в одном – смене темы думанья. Каждый, наверное, испытывает ощущение, что место, в котором он живёт, не то, что он похоронен в нём, что лучше устроить жизнь было бы в Москве или Париже. «Лучше» - в отдалении даже не в хорошо, а в никак переходит.
Мне есть что терять, я не могу все бросить. С какой стати я должен всё бросить, в конце концов?
Неожиданно мысль проскакивает, чтобы все доброжелатели  убирались подобру-поздорову. Что бы ни сказал, всё против меня обернётся. Каждое слово обдумают и оценят. Уличив самого себя во всех пороках, понимаю, что надо сию минуту непременно поставить крест на прошлом и начать новую жизнь, простую, понятную, без разных там рассусоливаний и завихрений.
Не надо себя гипнотизировать. Наивность надо изживать.
Разговор должен проходить без свидетелей. Так я же и будто бы стою один. Замкнутое пространство двоих третьего не выносит. Кто второй, кто третий? Где та, вторая, которая может предложить саму себя? Двое часто ошибаются в том, чего они хотят друг от друга, и в том, что они получат на самом деле. Вечная дилемма: уйти, чтобы остаться.
Слабость проявить можно, но крах, потерпеть поражение - нельзя. Степень поражения, черту падения, за которой – пустота, каждый определяет сам. Надо кончать эту бодягу.
Хорошо, что погрузился в чёрную тоску лишь чуть-чуть. Не прощу себе наивности и благодушия.
Столь чёткие и уверенные размышления подействовали ободряюще. Мне представляется, что теперь буду поступать, только сообразуясь с головой. Нужно описать своё состояние и предложить что-то.
Что-то мелькнуло на задворках разума. Конечно, я обманываю себя, когда думаю, что никого не повторяю. Конечно, все мы разочаровываемся, конечно, хочется жаловаться. А смысл, какой?
Смысл в отсутствие неловких движений, поползновений дисгармонии, смысл в абсолютной естественности.
Вчера утро было дурацким, сегодня день, по инерции, такой же. Хочу высказать что-то путное, но боюсь испортить минуту. Мне до неприличия повезло. Всё славно, всё замечательно. Минуту назад ругать себя хотелось, а теперь испытываю полное удовлетворение. Присутствую и в прошедшем, и в будущем мне место зарезервировано.
Собственно, всё не имеет большого смысла. Кто-то любит быть в курсе всего, кому-то – плевать на всё. Если человек не в курсе происходящего, много ли от него можно узнать?
Язык задубел от неловкости. Зубоскальством и не пахнет. Не на скамейке в аэропорту надо знакомство продолжать, не в праздной болтовне.
Это кто болтает? Хорош болтун. Десяток слов еле-еле выдавил из себя. Голова кружится от сумбурных мыслей. Никак не проходит оцепенение. Почему-то подумалось, что минуты стали особыми. Они больше никогда не повторятся. На ощупь ищу что-то, с безмолвным собеседником разговариваю.
От кого должна идти инициатива? Девяносто девять человек на это спокойно скажут, что от мужчины. Я же тот, поперечный, который будет ждать знака от женщины. Более того, эгоизм поперечного человека имеет базисом любовь. Так что, у девяноста девяти человек терпение ослаблено?
Женское дело ждать, а мужику добиваться? Как-то так выходит, но я не западаю на тех. кто выше меня ростом. Конечно, я не завидую тем счастливчикам, которые стоя могут приклонить голову на грудь женщины.
Непринуждённостью очаровывала меня Елизавета Михайловна, а тут вдруг раздражение появилось. Молчит она. Хотя бы слово произнесла.
Здесь Елизавета Михайловна совершенно другая женщина, не похожая на ту, какую я знал на строительной площадке,- в ней проснулась какая-то чувственность, незнакомая мне доселе. Это немного расстраивало и подавляло. А ведь начиналось всё как-то бестревожно и бездумно. Безучастно гляжу в окно, которое отгородило от меня ту жизнь, тоска по которой всё ещё живёт.
Я готов со всем соглашаться. Как угодно, пускай, Елизавета Михайловна судит-рядит, о цветах, о материи, я не отличу ситец от какого-то креп-жоржета, о том, как лучше сделать начинку для пирожков, о том, что мы плохо работаем – во всём я буду с ней согласен. И не потому, чтобы доставить ей приятность, и по этому тоже, а из какого-то радостного безволия.
Это будет нас сближать. Это позволит перейти грань. Это особое приятие сформирует. Елизавета Михайловна стала для меня необходимой как человек, встреченный на необитаемом острове.
Был страх одиночества, он сменился какой-то гордостью: как же, напротив меня сидит женщина. Смирение возникло, готов довольствоваться малым, готов этому радоваться всей душой. Только почему-то малое безволие переходило в растущее желание быть единственным обладателем этой женщины. Тщеславие корни пускало.
Будто обо что-то укололся. Еле уловимая боль, даже не боль, а как бы  прикосновение раскалённого уголька.
Интересно, а вот если бы, кто-то попытался покуситься на мою женщину, встал бы я на четвереньки и стал бы, отгоняя, клацкать зубами, подобно собаки? Стоило подумать об этом, как горло перестал сжимать страх, вздохнул глубоко. Вот же дурость в голову пришла.
На свете нет ничего больше радостного безволия. По своей сути нелепого и удивительного. Король – всегда король, даже если он предан слугами. И это удивление, освободившись от груза прошлого, стремительно набухало, набирало скорость и рушило всё на своём пути. Я полнился чувством, что теряю силы.
Люди, в большинстве, не приспособлены для внезапных перемен, не пригодны для сумерек. Человеку, как и растению нужен свет, нужно солнце. А когда ощущение света и тепла целиком зависит от кого-то, когда этот кто-то хочет полностью подчинить, подчинить так, чтобы любой растворился в толпе себе подобных, то какие бы ты ни выдвигал условия, все они будут употреблены против тебя.
Мне много надо. Я всегда хотел жить в большом городе, где каждую минуту происходят перемены. Не следует этому удивляться.
Мне показалось, что первые мгновения рождения чувства, может и не такие безоблачные, но они коснулись нас. Этой ночью у каждого был свой особый сон. В нём каждый взвешивал и решал. Грусть растёт не из-за того, что смута навалилась, грусть просто что-то её навеяло.
Каждый хочет быть непохожим на других, и этим в чём-то каждый унижает каждого, доказывая, что все посредственности, что только я – хороший. Я, я, я… Я приготовился смотреть и слушать.
Мне хочется, чтобы Елизавета Михайловна рассказала свой сон. Мне кажется, что нам снился один сон. Я не помню, что мне снилось. Так бывает, когда сразу два сна смотрю. Свой сон - чёрно-белый, и вкрапления перебивают мой сон цветными картинками из сна моего «я». Когда одно накладывается на другое, пересказ будет подобен сказки про белого бычка.
Смотрю и понимаю. Ни я, ни Елизавета Михайловна не здесь, среди галдящих пассажиров, а там, в неведомом Ярсе, на краю света, в желанной жизни.
Как бы привстаю, и не только я сам, а и тот, кто внутри меня сидит. Полностью выпрямиться не решаюсь. Замираю в странной позе: спина скрючена, голова опущена. Вот-вот земной поклон начну бить.
- Почему?
Сбивает с толку молчание Елизаветы Михайловны. Одобряет ли она меня, порицает ли…К чему относится это «почему», не знаю. Вернее, долго объяснять.
Человек строит жизнь собственными руками. Оправдания и извинения бессмысленны. Примириться надо к одному обязательному условию: жить нужно, не привлекая к себе внимания. Не быть целью. Надо держать себя в руках, набраться терпения, утишить самолюбие. Это, правда, голая логика.
Но ведь всё происходит быстро. То, что происходит наяву, малая часть ожидания. Амур безостановочно пускает стрелы. Просто так, ни в кого не целясь. И вот стрела почему-то меня выбрала, вонзилась в спину. Если бы он целил в грудь, я бы сумел защититься. Я не хочу умирать. Никогда в жизни так безжалостно не понимал, как страшно быть мёртвым. Не умирать, а быть мёртвым.
- Господи! Боже! Пускай у всех будет хорошо. Избави меня от зла, даруй мне добро. Скажи, что это со мной происходит? Пожалуйста, тебе ведь не трудно. Почему у меня всё так обратно получается? Хочу, чтобы хорошо, а выходит плохо. Верни меня в то время, чтобы всё по-старому было.
Тот, второй я, с усердием хочет обмануть меня и возбуждается. Его возбуждение приливной волной всплескивает, муторно делается. Заклятье, что ли, на мне лежит?

                4

Большинство людей имеет склонность приписывать своё бездействие и собственные ошибки другим. Перед лицом приближающейся опасности хочется закрыть глаза, зажать уши, мол, нет опасности, не существует она. Наперёд ничего не надо знать. Какое мне дело до большинства людей? У меня есть представление о своих врождённых обязанностях. Если опасность наклёвывается, случись что – сразу сообщат кому нужно, дурные вести не запаздывают.
Стою жду, и сижу жду. То терпеливо, то нетерпеливо, смотря по тому, какие мысли приходили на ум. Что в этом особенного? Ожидание — одно из составляющих жизни.
Жизнь путаная штука, она бесцеремонна, это и озлобляет. Она всё выворачивает наизнанку, высмеивает всякую логику, всякий точный расчёт. Если раньше общее дело сплачивало, то теперь каждый борется сам за себя, в одиночку – и против всех.
Опять свалил всё в кучу. Какое может быть общее дело, если в любом деле каждый решает свою задачу: кто-то ради денег трудится, кто-то – уважение зарабатывает, кто-то – за компанию, а кто-то -  скрежеща зубами, иначе нельзя.
Одно хорошо: среди болезненных, обострённых мотивов нет ощущения, что все планы невыполнимы.
Я верен каким-то своим бредням. Это и есть самое страшное, от этого все беды. Не могу бросить, не умею. Исповедоваться бы, покаяться, и дело с концом.
Нет, но если хвост замаран? Вот именно потому, что хвост замаран, в голову и лезет всякий бред.
Отпуск впереди. Надо решить в первую очередь — куда поеду, чем займусь. Надо рассудить о самостоятельном устройстве своего будущего.
Чего переживать о замаранном хвосте, кто пережил двадцатник, вкусил прелести комсомольской стройки, чистеньким не останется. Играю роль скептика. Чем рискованней привожу аргументы, тем больше начинаю верить в скрытые возможности.
Только неразумием можно расстроить происки жизни. На логике строить расчёт, на бессмыслице, это дело вкуса, кому что нравится. Мне бессмыслица больше нравится. Жизнь в общем, абстрактная, «жизнь» на своей шкуре никогда не испытывала, что значит дойти до предела и оказаться на грани: или - или.  У жизни, не привязанной ни к кому конкретно,  вроде, как и нет предела, а вот жизнь человека рамками рождения и смерти ограничена.
Интересно, какая жизнь после смерти? Несёт меня, несёт. Вроде не унижен. Унижение — невыносимая вещь, физически невыносимо сознавать унижение. Я по этому поводу не негодую. Негодование многих объединяет. Нет справедливости. Каждый из нас может получить лишь то, что удастся вырвать из глотки сильных мира сего. А у них хватка и глотки стальные.
Жуть…Жуть…
Смотрю перед собой, как будто всё решено, словно не вполне сознавая, что именно происходит. Предвкушающе замираю. Не задаю никаких вопросов, меня не интересует, почему едем, куда летим, что будет потом.
Мне гораздо было бы приятнее сидеть в одиночестве, сейчас любые расспросы были бы в тягость.
Нагрешил,- так едва ли найдётся на свете хоть один человек, который слушал бы рассказ о чужих грехах без мурашек на спине. Не он ведь кается.
Отчаяние, каким говорят мысли, не меньше, чем отчаяние кающегося.  Да и я не намерен каяться. Не в чем. Во всём, что происходило за последние два дня -  парадокс.
Был молод – считал свою молодость недостатком. Лишь позднее открыл, что молодость – это счастье. Ну, не абсолютное, скорее, относительное.
Ситуация пикантная. Слово пришло на память какое-то туманное – «пикантная», но оно суть ожидания оправдывает. Это слово касается сути женщины.
Ладно, может быть, я – хороший человек. Стараюсь всё делать, как лучше. Вижу, как кто-то сморщил нос: делай, коли нравится, хотя лучше ничего не делать, и не придётся щеголять своей особенностью.
Что, отталкиваться надо от этого утверждения? Говорят, надо быть хорошим мужиком, так ведь хорошим мужиком не сразу можно стать. Когда-нибудь. В постели мужик хороший, опытный мужик, бесподобный любовник, который упоён своей ролью,- так в другом он далеко не мужик, а если мужика баловать, то он никогда мужиком не станет. Мужик не должен выгоду искать. Выгода не в том, что я, допустим, первым склюю брошенное зерно. Позора в этом нет.
Ахинею несу. Особым зрением вижу, как уничтожающим взглядом меня окинули. Выделываться мне нельзя, я как облупленный на виду.
Не знаю причины, по которой начинает веять ледяным дыханием ощущение, что я всеми покинут. Всё вдруг оцепенело. В конце концов, каждый существует сам по себе: сам рождаешься, сам умираешь. А то, что делают, говорят, обвиняют, спорят, чем живут другие, всё это ничто.
Квадратный метр пола, на котором нахожусь, мчит вечность времени и пространства, мчит в особое одиночество. Мимо всех, не задевая никого. Что я – голь перекатная, примириться с этим надо. Чутьё подсказывает,- пусть говорят что хотят,- нет впереди никакой опасности, если и есть, то не страшнее она особого одиночества. И не от женщины опасность исходит.
Есть у меня глаза, есть, чтобы примечать то, что надо примечать. Лишь не зевать надо. И не просто гляделки мои глаза. Понимать глаза другого человека более-менее научился: человек ртом лжёт, а глазами соврать труднее.
Я не буду задавать бестактные вопросы постороннему человеку, если во встречном взгляде нечто, позволяющее и даже требующее не проявится. Пронзительность чужого взгляда позволяет поговорить без страха.
Глаза Елизаветы Михайловны не врут, но что-то скрывают. Сидит, одна бровь чуть выше другой, руки как-то виновато опущены. Пара свежих морщинок у глаз, наверное, седые волоски есть в причёске. Но взгляд не загнанный.
Побита она жизнью, не скажу, чтобы затравлена. Мох на болоте скрывает топь, ряска на пруду прячет под собой застоявшуюся, протухшую воду. И человек под одеждой прячет душу, чтобы не расклевали её голодные вороны. И хорошо, что нет противного душка.
От солёной жизни только веселее становится. В пляс, конечно, не пойду. Пляс – это только видимость.
Всё-таки мало времени прошло, чтобы Елизавета Михайловна в моём присутствии могла быть спокойной. Нет пока на свете чего-то такого, что могло бы её в этом смысле ободрить.
Мысли были про пляс, так вот, пляс жизнь поддерживает. Не будешь поддерживать в себе жизнь, руки опустишь,- заживо сгниёшь.
Не хочу похваляться весёлостью и прочей ерундой. Но и распускать слюни не в моих правилах.
Вглядываюсь в пространство перед собой, как в зеркало. Что-то должно отображать меня как труса, не отображать, а изобличать, так как нарушил одно из немногих обещаний, что давал себе сам: не врать ни при каких обстоятельствах. Не вру, но и не говорю правду. Но ведь подсознательно ощущаю, что готов на всё.
У Елизаветы Михайловны удивительное лицо, вроде бы такое спокойное, но и взволнованное.
От тошноты, навалившейся внезапно, подступившей к горлу, сразу не избавиться. Хотя, тошнота не повод поразмышлять о собственной несвободе, которая всё неутомимей сковывает по рукам и ногам.
Противное чувство, будто ползущего клопа разглядел или двухголовую мокрицу. Стало невыносимо находиться в душном зале. Скорей бы объявили вылет. Никак не обойтись без ностальгических картинок прошлого. Всё ведь начинается со словечка «раньше».
Какое-то сложносочинённое отношение у меня ко всему. Проходит немало времени, прежде чем непоколебимое решение уступает место другому решению.
Жизнь требует полного внимания. Взгляд, отвлёкшийся хоть на минуту, теряет ориентацию. Понятно, связь событий нарушается, и не объяснить уже тот или иной поступок.
А глаза Елизаветы Михайловны такие, что в них хочется провалиться.
Последнее время всё складывается крайне неприятно, да и вообще – неприятных событий хоть отбавляй. Что за проклятая жизнь, никогда не знаешь, что может случиться в следующие четверть часа, и будет ли иметь значение то, что считал важным за минуту до этого.
Не понять, какой страх больше, какой хуже, кого или за кого боюсь. Прекрасной показалась возможность уехать в командировку. Вчера так показалось, а сегодня маетно что-то.
Не закончится жизнь на этом сомнении. Не придавят обломки. Сам такую жизнь выбрал.
Каждому, наверное, однажды бывает плохо, как мне. А раз так, то почему бы и не произнести заклинание: «Пусть всё будет как у всех». Три раза повторить.
Озноб какой-то настиг. Какая-то беспощадная мысль вот-вот завертит. От неё вся прошлая жизнь кажется безоблачной, сверкающей. Все трудности в прошлом – пустяки, но умиление собой как возникло, так и прошло.
Глупой показалась просьба о том, чтобы всё было как у всех. Это выходит, что я недоволен. Правильно, раз прошу, то чем-то недоволен. А всё-таки, для чего-то я нужен. Может, для постели, может, быт облегчить. Ни того, ни другого не даю, так медного гроша не стою. Мне надо ценник на грудь повесить. Раз не знаю своего предназначения, то и помалкивать надо в тряпочку.
Не помню, когда возникло чувство отлучённости от других. А было оно жалким, смутным, но занозистым. Не желаю судить себя. Время счищает многолетнюю грязь, наросшую на душе. Мне, что и остаётся, лишь бы казаться хорошим. Лишь бы быть свойским. Лишь бы обо мне не думали плохо.
А разве в правде одного человека будут разбираться? В лучшем случае обсмеют, потому что никакая правда не перевесит мнение многих. И не лучше ли для спокойствия подниматься выше личной правды? Об этом житейский опыт говорит.
Личная правда! Смех на палке. В капле воды отражается всё солнце со всеми правдами и неправдами. Странное ощущение заставляет молчать. Будто кто-то насылает усыпляющие волны.
Ради успеха, ради сытости в желудке нужно идти на уступки, то есть ловить удачу. Если я правильно себя понимаю, то пребываю в неестественном состоянии.
Кажется, сейчас любой порыв ветра, может запросто свалить меня с ног. Я не в силах буду противостоять бури, если таковая начнётся.
Сколько слоёв содрать с меня нужно, чтобы до сущности добраться? На терпение тоже смелость нужна. Никогда я не был пустословным. Мне надо обуздать страх. Надеюсь заполучить высокое одобрение? А шиш с маслом не хочешь?
Елизавета Михайловна на меня смотрит. Может,  непорядок с одеждой? Губы сжала.
- Ради бога, не смотрите на меня так. У меня поджилки начинают трястись. Осознаю, что чувствует кролик перед удавом. Быть подчинённым плохо.
Через мгновение взгляд Елизаветы Михайловны добрался до сути сказанного, но, вынырнув из глубин, вспомнив что-то, взгляд заставил веки дрогнуть, кончики губ поползли вниз. Она моего тайного умысла не поняла
Как же, жди,- кто сам себе на уме, у того поджилки не затрясутся. Слово-то, какое – подчинённый.
Наверное, Елизавете Михайловне приятно, что я молчание прервал, что помню о своём подчинённом положении. Даже с какой-то хитринкой усмехнулась польщено.
 Ждём, ждём вылет.
В иной день хочется всё бросить и уехать, куда глаза глядят. Послушаешь людей, так где-то рай земной: яблоки, мёд, ни забот, ни хлопот. Не жизнь, а сказка. Стоит тебе переступить порог сказки, как куда что девается: ни яблок, ни мёда, ни молочных рек с кисельными берегами. Те же заботы, те же хлопоты, волнение и переживания – всё то же самое.
Минуту назад про седой волос в причёске Елизаветы Михайловны подумал. Муж её виноват в преждевременном старении. Муж, понятно, деспот.
В чём-то сомневаюсь. Неуютно, противно, сомнение заставляет гулко пульсировать сердце, тревожа боль, нисколько не изгоняя её совсем. Раз сомневаюсь, то остановиться надо в размышлениях и прислушаться к своему телу, которое никогда не обманывает и которое умеет говорить своим особым языком. Я не слышу чужих голосов. Раз за разом возникают перед глазами таблички с надписями.
«Плюнь через левое плечо».
«У денежных воротил тело говорит языком обмана».
«Чур, не сглазить!»
«Полностью выкладываться нельзя».
Мир соскочил с рельсов. Всё изменилось. К лучшему, к худшему, но, пожалуй, зловещие пророчества конца не сбылись. Посмотрим, как тысячелетие проскочим. Грозят и землетрясениями, и ураганами, и извержениями вулканов. Ничего, перетопчемся. Водой от Чумака запаслись. Так и Кашпировский со своими установками защиту поставил. В конце концов, все квиты. Круг тех, кто постепенно вписывался в новые реалии, расширился.
Увы, увы, увы. Беспорядок не становится порядком, если прикрыть его одеялом. Позволить себе мечтания,- слишком большая роскошь. Надо быть начеку. Никакого смущения. Проснувшийся внутри голос совести, который подсказывает, что должно совершиться нечто, задавить надо. Совесть не должна похитить аппетит к жизни, борение совести должно забавлять, вкус к новым проявлениям терять нельзя. Опять перед моими глазами вчерашний день. Не должен думать о том, что было вчера. Зачем?
Встал, так и стой. Вот так бы стоять и стоять на месте. Каждый сделанный шаг всё ближе подводит к решению, которого принимать не хочу, которое надо оттянуть до последнего. В голову приходит, что всё время только тем и занимаюсь, что оттягиваю.
Думы в голове неприятные, мучительные. Все они чего-то требуют. Я зол на вчерашнее. Зол, потому что другие этим не мучаются. Другие делают, что захотят и ничем не тревожатся. Я сам себе осложняю жизнь. Должен на что-то решиться, а колеблюсь. Посмотреть со стороны,- мужичок-здоровячок: боец! Но я не боец, утюг я.
А что такое особенное было вчера? Наспех перебираю в памяти кажущиеся грехи, совершённые за последнее время, и тайные и ставшие явными, и прихожу к выводу, что всё обстоит не так уж плохо. Предложение лететь от Елизаветы Михайловны? Оно – особенное, но я ему рад. Мужики что-то сказали? А ну-ка, а ну-ка…
Скрип открываемой двери бытовки и первое движение Зубова было, когда я зашёл -  убрать со стола пустую бутылку. Ничего удивительного, лишних разговоров никому не хочется. Тем более, если начальство не в духе.
На столе как всегда – разбросанные костяшки домино, банка,  заменяющая пепельницу, пара стаканов, кучка семечек на закуску.
- Кто не успел, тот опоздал. Чего там, что за командировка,- проговорил Зубов, высматривая в кучке семечек крупное зёрнышко.- Значит, росомаха тебя в сопровождающие берёт. Летите, нам спокойнее будет. Кстати, ушами не хлопай. Используй шанс. Бабец, я скажу, приятная.- Зубов что-то знал, знал такое, что мимо моих глаз и ушей прошло.- Пару щучек и для нас привези.  Кстати, отвальную выставить должен, чтобы без приключений обошлось. Ни пуха, ни пера пожелаем…Что-то, как погляжу, смурной ходишь в последнее время. Женить тебя надо.
- А чего,- встрял Смирнов,- комсомольско-молодёжную свадьбу сыграть – не хило. Как в былые времена. Ох, и гуднули б. Ты, Глебушка, комсомолочку окрути. Что касается пойла, у меня схвачено. Достану дешевле, чем в магазине,- Смирнов поднёс к носу стакан, понюхал, покрутил его, сожалеющее крякнул.
- Выверни, Лёха, и оближи,- усмехнулся Рябов, наблюдая манипуляции.
- Я не кот, чтобы лизать. За мной не заржавеет сбегать.
- Ну, и чего? Перо в зад и в магазин. Выворачивай карманы, на один пузырь неужто не наскребём?
Зубов поднял руку, оттопырил палец. Кучка из рублей и копеек начала расти возле кучки семечек. Я положил сверху свою долю.
- Ещё и на закусь хватит.
Бесконечно можно задавать себе вопросы, толку от этого немного, но ещё меньше толку будет. Если эти же вопросы кто-то задавать будет. Всё перепуталось в голове, и не в голове даже, а в жизни. Действительность превратилась в какую-то вязкую глицериновую субстанцию.
За то, что Елизавета Михайловна не писала докладные, её в конторе, мягко сказать, недолюбливали. Контора план требует, рабочие – зарплату. И план, конечно, выполнять надо, но и зарплату вовремя выдавать нужно.
Увы, увы, увы. Своя рубашка ближе к телу. Первым делом надо своей рубашкой обзавестись.
Произнеся это, понял что это правда. Время бежит слишком быстро. Не угнаться.
Плевать. Стой и молчи. В моём случае молчать сидя надо. Молчи, пока можешь молчать. Нужно молчать, пока можешь. Жребий какой-то брошен, какой именно, время уточнит. Есть сомнения, так в упор погляди, чтобы убедиться.
Всех женщин Зубов звал росомахами. Хотя Елизавета Михайловна в глазах мужиков была «своей», но тоже относилась к росомахам. Большинство из нас на неё поглядывали, да облизывалось. «Перезимовавшей весенней клюквой»,- тот же Зубов в минуты хорошего настроения её звал. А Зубов в женщинах разбирался.
Слабое создание человек, слабейшее место у него – язык. Чтобы оправдаться, смешивается всё в кучу.
Не нахожу в себе особых желаний. Время для них не подошло. Природного здравого смысла у меня достаточно. Как-нибудь выкарабкаюсь из своего состояния.
Женское настроение, по-всему, согласуется с фазами Луны, как океанские приливы и отливы, как сроки посева растений,  как каким-то непонятным образом луна способствует усилению любви.
Зубов утверждал, что гром и молнии стихнут, стоит положить руки на плечи женщины, коснуться шеи и тихонько сползти ладоням вниз к грудям: тут же голова отклонится назад, тут же глаза, метавшие молнии, пелена закроет, и щека примется тереться об рукав.

                5

Наш самолёт наконец-то выпустили. Ура, ура, ура! В Ярсе были плохие метеоусловия, сыпал нудный, мошкариный дождь. Слава богу, то, что происходит в природе, не похоже оно на заводской конвейер, нет однообразия: пока ночной погодный бог передавал управление дневному, тучи разошлись, образовалось «окно», нам разрешили  вылет.
Чуток потрясло, пару раз проваливались в воздушные ямы, но ни мне, ни Елизавете Михайловне не понадобились кульки. Хотя я чаще нахожусь на уровне моря, но полёт переношу нормально.
Пассажиров было восемь человек. Когда самолёт шлёпнулся в глинистую жижу, все облегчённо вздохнули. Подрулил «кукурузник» к приземистому, серому от дождя, деревянному зданию аэровокзала. Пилот открыл дверь, сбросил лесенку.  Хлестнул холодный ветер. Метрах в пяти виднелись деревянные мостки, как раз от лужи до крыльца. А до мостков. Хоть по воздуху, но добраться как-то надо.
- А я зонтик не взяла,- сказала Елизавета Михайловна.- Копец моей причёске. Хоть пакет целлофановый на голову надевай.
- А я всё  своё с собой вожу. Только вот резиновые сапоги не помешали бы. Пижоны несчастные. Асфальт, кто-то для нас, должен был проложить.  Как по грязи добираться будем? Гостиница в этой дыре хоть есть? Что-то никто не встречает. Встречать делегацию кто-то намерен? Ни красной ковровой дорожки, ни оркестра. Где хлеб и соль? Я б корочку пожевал. На пять минут задремал, так приснилось, что ем жареную картошку с луком, а такая еда откладывает в голове нехорошие впечатления. Не, Ярс не Багамские острова… Как бы не застрять здесь.
Про Багамские острова вспомнилось, потому что по телевизору часто мусолили вояжи туда богатеньких русских. Мне несподручно разглагольствовать об их исцеляющей притяжённости. Но так выходило, что та жизнь, которая была час назад, была уже бессмысленна, настоящая не представляла интереса, а в будущем ничего хорошее не ждёт.
Мне хочется заглянуть в глаза Елизаветы Михайловны. Может быть, я и ловлю умоляюще и боязливо её взгляд, но ничего в суете выгрузки прочесть не могу, решительно ничего.
Смысл происходящего доходит, однако сложить его благоприятно не получается. Какая-то жгучая горечь разливается. Это не чувство вины, это ощущение наказания. Но тут Елизавета Михайловна улыбнулась доверительно-смущённо, на лбу образовалась морщинка.
- Что, уже и разочарование? Не знала, что вы к роскоши расположены.  Обижаться не надо. Кроме еды, ковровой дорожки и оркестра на что будем ещё обижаться? Долетели нормально. Нельзя быть таким нетерпеливым. Вот когда бумаги подпишем, тогда нам царский банкет сообразят.
- Ага, фрак надо было с собой захватить.
Со мной часто бывает такое: сначала настрою воздушных замков, как дурак сражаюсь с каким-нибудь препятствием, которое, казалось, стоит на пути к намеченной цели, потом от нетерпения чуть ли не рою ногами землю, потом признаю своё поражение и, в конце концов, мирюсь с происшедшим. Раз изменить ничего нельзя, то всё получилось как бы и правильно.
Такой мучительно безоблачной, невыносимо простенькой возникла прежняя жизнь, что я даже умилился,- надо было дураку соглашаться на эту поездку.
Нет такого человека, который бы ни разу не соврал, не испугался, который не поступил бы против своих правил. Я как все, поэтому перемочь надо дурной звон в ушах.
Чтобы избавиться от занудливых мыслей, сказал:
- Два раза в месяц я нетерпелив. В первый и последний день месяца...
- Два дня, значит, подряд,- уточнила Елизавета Михайловна.
 - Можно сказать и так. На себя обижаюсь, не на кого-то. Полезно ведь. Собрал в комок неурядицы, надул губы, пофырчал, так, никого конкретно не задевая,- вот и очистилась душа до нового накопления. Не берите в голову! Мои обиды, что пузыри воды закипающего чайника, от искренности, от неумения умалчивать. Если человек что-то просит, значит, он чем-то недоволен. От этой дыры ждать нечего. Вообще-то, и не такое видывали.
- Осень, настоящая осень,- между тем проговорила Елизавета Михайловна, как бы, не обращая внимания, на мои слова.
Пассажиры разбирали свои пакеты и сумки. Кто-то набрасывал на голову капюшон, кто-то зонтик готовил.
- Май месяц. Все тепла ждут. Это осенью знаешь, что дело к зиме идёт, и одеваешься соответственно. Вообще-то, мерзопакостно. Не в ту сторону нас отправили. Про Багамские острова умолчу, не на южный берег Карского моря, а на северный берег Азовского моря желательно нам попасть бы. Ничего. До зала ожидания добежим, а там посмотрим. Кто-то должен встретить. А насчёт, чтобы застрять здесь надолго,- не желательно.
Что удивительно, спустя минут десять, мы остались одни в сером, пропахшем рыбой и ещё чем-то кислым зале ожидания.
На наше счастье к крыльцу подъехал Уазик. В болоньевой куртке, в болотных сапогах из него вышел парень. Незамутнёнными белёсыми глазами, упрятанными под мощным лбом, он посмотрел на крыльцо, окна. В парне было что-то медвежье. Волосы на голове походили на медвежью гриву.
- Этот точно за нами,- сказала Елизавета Михайловна.- Пошли.
Увы, это оказалось неправдой. Мужчина приехал встретить друга, а тот почему-то не прилетел.
- В загул подался!- выругался мужчина.- Вот сучок драный. Встречу я тебя в другой раз. Рыбалку из-за него пропустил. Там никто не шарохался, когда вылетали?- обратился он к нам.
- Нет,- чуть ли не хором пропели мы с Елизаветой Михайловной.
- А вы чего ждёте? Счас закроют на замок богадельню и до вторника…
- Должны были встретить, но не встретили.
От мужчины несло перегаром. Чтобы перебить запах, он суёт в рот сигарету, несколько раз щёлкает зажигалкой. Затягивается. Дым проникает в лёгкие, доставляя обладателю подлинное наслаждение. Протягивает пачку мне.
- Я здесь всех встречаю. Что-то указаний не поступало. Командированные, как понимаю? В конце недели. Понятно!- Глаз цепко ещё раз прошёлся по нашим лицам.- Лучше б на своей постели пару дней перебились, а потом летели. Гостиницы нет, но есть квартира для приезжих. Люкс, так сказать, местного пошиба. Залезайте в машину, довезу.
- С бассейном, с рестораном, с обслугой пансион?- это я опять пошутил не к месту, чтобы разрядить обстановку.
Странное чувство, схожее с прострацией: будто изъяли нас из настоящего времени и перенесли во времена оны, невероятно далёкие, по крайней мере, лет на тридцать назад. И непохоже было это чувство на всё, чем жил раньше. Разрывается душа, болит, щемит, хочется ежеминутно доказать будто стал другим.
Любопытно оказаться в прошлом. Походить по залам музея, неторопливо в витринах экспонаты рассматривать. Тепло, светло, тихо. В этом настоящем-прошлом, где мы были пару минут назад, в зале ожидания, было сумрачно и холодно. Слезливые стёкла, ошкрябанные метелями, толком свет не пропускали, и кожух круглой печки-голландки не источал тепло, к нашему прилёту печку не истопили. Полный некомфорт. В самолёте особого тепла не было, но там хоть не свистел ветер.
Снова мысль мелькнула, что не надо было соглашаться лететь.
Это «не надо, с силой рванулось в сознание. Оно было похоже на крик.
Ясное дело, не такие уж и важные мы особы, нас запросто выставят на улицу, а дверь на замок закроют.
- Грязевых бассейнов у нас хватает,- коротко и негромко засмеялся шофёр.- Ресторана нет. Магазин один, через пару часов закроют. Отовариться надо – завезу попутно. Контора не работает.  У нас в пятницу половина посёлка на рыбалку уехали.
- Попали,- сказала Елизавета Михайловна, её голова работала с безжалостной ясностью.- Ладно, определимся с ночлегом. Вы нас отвозите на квартиру, покажите по дороге магазин. Потом, осмотревшись на месте, определим, что и как. Согласны, Глеб Сергеевич?
- Мне-то чего соглашаться, я – пристёгнутый. Лишь бы вас устраивало.
Мы посмотрели друг на друга. Мне показалось, что глаза у Елизаветы Михайловны стали тёмно-серыми. Уголки рта опустились.
- Вроде из постояльцев у Демидыча никого нет. Видел его сегодня. Трезвый,- водитель отбросил окурок в сторону.
- Точно,- радостно сказала Елизавета Михайловна.- Демидыч, Истомин должен нас встретить. Кто он, что он – не важно. О нашем приезде он предупреждён, должен встретить.
- На чём хрыч вас встретит?  На багажник своего велика посадит? Барин поселковый. Ишь, ты, Истомин!  Истомины, значит, лентяи, лежебоки. Наш Истомин - фитюлька, никакой не туз. У него, что и есть, я говорю, так старый велосипед. Внук на нём катается. Сто лет тому коню от роду. Про Демидыча нечего рассказывать. Честно сказать, хорошо Демидыч пристроился,- в голосе шофёра явно проскальзывали завистливые нотки. Губы расплылись в розоватый кисель, а глаза заволокла маслянистая плёнка, когда он покосился на Елизавету Михайловну. Вроде бы смотрел с бесстрастным видом, а как бы и нет.
Схожее выражение, не раз отмечал, такое бывает у Зубова, когда тот разбирает достоинства женщин. Шофёр, по всему, бабник. Вон, и ухо оттопырил, как любопытный щенок.
Показалось, что шофёр, однако, подосадовал на себя за неуместную болтливость.
- Демидычу деньги платят, в тепле, старый хрыч, обитает. Держи язык на замке,- вот и всё его занятие: ничего не вижу, ничего не слышу. Если и встретит, то у крыльца. Думаю, хоромы приготовил, печь протопил.- Шофёр поторопился перевести речь на другое, коротко буркнул,- с этой погодой одни накладки. Нет бы, зима как зима была, лето – так тепло, а то весна в осень переходит. Ни тепла, ни…
Ветер пронизывал. Шофёр не торопился залезать в машину. Озирался по сторонам, будто его друг откуда-нибудь из-за угла вот-вот вывернется. А может, поморозить нас решил, чтобы сахаром поездка не показалось. Что-то водитель мне показался подозрительным. Он как бы совсем позабыл про нас.
Что ни тепла, ни чего другого не ожидалось, как бы в подтверждение, метнулось белыми мухами. Запуржило. Метельная кутерьма завилась роем. Под ногами зачавкала серая кашица. И не остатки минувшей зимы вытряхивались с неба, а как бы шла примерка будущей зимы.
Из слов шофёра должны мы были получить начальную информацию, в таком посёлке всё всем известно, что намечалось строиться, кем, когда, из его слов должно было сложиться нечто существенное, какая-то истина, от которой по необходимости можно было бы оттолкнуться. Но мне не хотелось делать никаких усилий, чтобы расставить слова для ответа в нужном порядке, а водила ничего не прояснил. Я и не спрашивал. Спрашивать должна была Елизавета Михайловна.
Никогда не нужно задавать лишних вопросов,  можно получить ответы, и — как знать? - открывшаяся правда огорошит.
Наверное, мои малодушные мысли завели бы меня в места, откуда не выбраться. Так что, лучше было оставаться в неведении.
Обычно говорят, что дождь в дорогу – хороший знак. Это когда домой едешь. Почему-то подумалось, шофёр знал, что должна прилететь женщина, раз с Демидычем перекинулся словом, тот эту новость никак бы не утаил. Не ожидал только, что сопровождающий будет. Подивился про себя, Елизавета Михайловна продуманной оказалась.
Я испытал острое желание  схамить шофёру, так, без причины, но превозмог своё желание.
Почувствовал себя мухой, которая попала в липкую ловушку: чем больше буду барахтаться, силясь вырваться, тем крепче буду прилипать. Всё как есть надо оставить.
В такую погоду мне всегда грустно, плакать хочется. Мне бы оказаться в какой-нибудь стране, где вечное лето. Всё вокруг мнимое. Одно хорошо, любой обман в такой обстановке вылезет наружу.
Логике подчиняться надо. На каждое сказанное Елизаветой Михайловной предложение, готов был наложить музыку, распростереть руки и начать дирижировать.
Магазин – это хорошо, тёплая квартира – ещё лучше. Два дня ничегонеделания – великолепно. Убаюкивающе шепчу заклинания, с придыхом, так, чтобы моё состояние женщина поняла. Но я молчу. Ответ имеет огромное значение. Кто говорит «да», тот становится обязанным.
Не знаю почему, но и наступившее молчание Елизаветы Михайловны и вибрирующая в воздухе интонация слов - всё проникновенность рождали. Не бывает ничего из ничего, всему своё начало, свой срок.
Не вспомнить сейчас слов, которые могли бы успокоить, поддержать. Потерял я разом свою невозмутимую уверенность. Наверное, кажусь маленьким и жалким.
Бог его знает, с чего Ярс назвали Ярсом. Оно конечно, надо всегда поинтересоваться местом, куда лыжи навострил. В каких-то справочниках есть информация.
Пара улиц унылых одноэтажных домишек, все на одно лицо, да и лица мне показались хмурыми. Некоторые облицованы вагонкой – впрямую, вкосую. Два-три покрашены зеленью. Низкие крыши, кровли дощатые, кое-где мох на них виден.
Мы обогнали месивших грязь, тащившихся пассажиров. Шофёр никого не подобрал. Машина ехала медленно, так разглядеть всё было время. Желаний особых во мне не возникло.
Редко где что-то вроде огорода выгорожено было. Зелёными кущами оттуда и не пахло. Большинство домов даже заборами не огорожены. Покосившиеся сараюшки на задворках. Скучно, серо, а люди живут, привыкли к этому.
Чем они тут заняты? Рыбу ловят? Отделение совхоза, что ли? И какая им разница, что я думаю по тому или иному поводу. И так как я человек своих особых правил, то частности и условности мои им ни к чему.
Что вижу, о том и думаю. Думаю, что в этой дыре можно застрять надолго. Думаю, что в межсезонье, когда льют дожди или пуржит, когда тоска навалится, все пьют, наверное. Мне-то всё равно. Могу до отпуска здесь просидеть. Рыбу ловить буду. Щуки голодные после зимы. Голодные не только щуки, но и мужики-рыбаки.
Произнести вслух такое не могу. Но почему-то почувствовал, как эфемерная нить приятия начала опутывать меня. Она протягивалась от общего прошлого, цепляла настоящее, и истончалась, обрывалась в будущем. Природного здравого смысла, чтобы понять это, у меня хватало.
Мысль то туда торкнется, то сюда. И никаких ответных протестующих жестов. Ладонь даже не трепыхнётся. Губы, правда, шевельнулись. Прояснить некоторые вещи хочется, но я ещё как бы не в себе. Через какое-то время вернётся обычная чёткость суждений. Тем не менее, стараюсь размышлять как можно трезво, нащупать точку опоры.
От чего начать отсчёт? Хорошо, что наступила пора белых ночей. Хорошо, что не грохнулись где-то на пол пути.
Мысли один круг замкнули, вернулись на исходные позиции. Что ни говори, а много бы отдал, чтобы оказаться на десяток лет сзади, вернуться туда со знаниями, которые теперь у меня есть. Зная и про «перестройку», и про ваучеры, и про распад страны, и про то, что деньги попросту уворует государство у нас, можно было бы подготовиться. Домишко купить в тёплых краях. А так мне приходится выкарабкиваться из тоски одиночества.
Что, в конце концов, я конкретно имею против чего-то? Воспоминания о чём-то светлом, о моментах любви, о взглядах, о прикосновениях,- всё это заполняет душу, хранится глубоко внутри. Кому дело до моей судьбы?
Беспокойство – оно есть, но пережить его можно. Не по себе от шофёра,- так мне с ним детей не крестить. Ведь мы часто ценим человека не за то, что есть он на самом деле, а за то, как он подаёт себя. За оболочку, за должность, за умение соответствовать. Не казаться хорошим надо, а надо быть хорошим.
Дело не в том, что мы разные. Шофёр хочет быть хозяином жизни. Хозяином — барином. А я разве не хочу?
Я отметил пытливое, вежливое любопытство в глазах шофера, маслянистую липучесть его глаз. Тревожнее они становились. Глаза, не умеющие ни на секунду задержаться на человеке, они, как и цвета не имеют. Начальство здешнее возит, а начальник в таких местах – бог. За принадлежность к касте особо отмеченных, за одно это шофёру следовало вмазать.
В таких местах в любую минуту напомнят, что ты никто, звать тебя никак.
Труда не составляло понять, что сейчас он взвешивает все «за» и «против», все свои возможности, прикидывает пользу от нас, верняк, так сказать, запишет в свой блокнотик очередную победу или строчка чистой останется. И нетерпеливое недовольство пробивалось, и как бы недоумение.
Шофёр перешагнул в себе через что-то, облегчённо откинулся назад. Решение было принято.
Глупо бить человека, который помощь предложил. Ведь он не чванился, независимо от внешних обстоятельств, независимо от настроения, просто как его язык поворачивался, обращался то на «ты», то на «вы», без всякого официоза. С этим бычарой я не справлюсь. Нет пока причины лезть в драку.
Меня как бы потешил тон и желание шофёра приударить. Зная немного Елизавету Михайловну, я предполагал её реакцию. А там чем чёрт не шутит: для каждой случайной встречи своя приманка. Есть такие мужики, подход к любой бабе найдут.
Хозяин — барин! Поди, разбери, как всё устроено.
Скорее бы довёз, что ли. Почему-то хотелось поскорее избавиться от шофёра. Втиснуться между ним и Елизаветой Михайловной. Мне надо было проникнуться ситуацией.
Взгляд. каким смотрел шофёр сквозь стекло, был внимательным и злым. Он словно бы не разрешал себе что-то выпустить.
Не успеваю я догонять свои мысли.
- Вы меня ещё не знаете,- не раз с непреклонной убеждённостью говорила нам Елизавета Михайловна, для острастки сжимала кулачок, когда мы чем-то выводили её из себя. На стройплощадке все мы были своими. Там и времени для узнавания было больше. В командировке особое время, спрессованное, что ли.
«Вы меня ещё не знаете!»
Хмыкнул. Как ни поворачивай женщину, она обязательно выставит на божий свет особенную чудинку, другой покажется. Меняется. И время тут ни при чём.
«Нашей сестре поплакать слаще сахара». Кто это так высказался относительно женских слёз?
Случается, взгляд на чём-то постороннем задержится. И дурацкая мысль придёт в голову: «Я это вижу в первый и последний раз. Я никогда это не увижу». И начнёт мысль швырять из стороны в сторону. Какое мне, спрашивается дело, до сарая, до одинокого прохожего, до собаки, перебегавшей улицу? А вот же, никак не смириться с тем, что прожитое мгновение, запечатлевшись, сзади оказывается.
Оно ведь и могло не быть, а было. Уметь перешагивать через всё надо. Перешагнул,- того как бы и нет.
Подведи черту, взнуздывал себя раньше, взнуздай и теперь. Раз посчитал, что вырос из прошлого, зажил новой жизнью, то нечего примеривать старые одежды, режь скорее пуповину, пусти душу пастись на подножный корм.
Вот бы летом сюда приехать… Летом, наверное, мошка и комары сожрут...
В ранней молодости свойственна людям чувствительность, с годами она вытекает из нас, пробка, наверное, плохо притёртой оказалась. А потом, после временной подвижки, что-то снова начинает припоминаться, снова в тугой клубок, без начала и конца, замышленное собирается.
Пришла пора новое время узнать? Вот это чуть ли и не бросало в озноб, не повергало в панику. Что говорить, о чём говорить, какие слова отыскать в загашнике, тон ещё соответствующий подобрать надо.
Если и вести разговор, то только в льстивом плане, сулящем кое-какие выгоды и милости. Каким хотят меня видеть, таким и предстану.
Кто родился и провёл первые восемнадцать лет в советской жизни, тому страшиться нечего. У советского человека есть обдуманность действий, последовательность, упорство и терпение.
Обо всём вроде помню, всё имею в виду, всё предусмотрел, всё учёл, а такое ощущение, что просчитался в главном, упустил, забыл, мчусь в преисподнюю. Что-то мелкое, вчера ещё нестоящее, сегодня искало выход. Оно было и во вчерашнем дне, и в позавчерашнем, и в идущем дне оно есть, наверное, оно и частью дня будущего будет – все это как бы принадлежит всем, но от меня исходит.
Для других это мелкое вроде невесомости, оттолкнулся, и плыви без верха и без низа вне времени. То вспоминаются события в мельчайших деталях, то дни нелепо пропадают, а тут морось дождя всё скрыла.
Смотрю, а сам не знаю, зачем смотрю. Не понимаю. Мне нужно время, чтобы привыкнуть. Я ни за что не отвечаю. Я даже и не охранник, не расписывался ни в одном документе. Я просто хороший человек, который сопровождать согласился. На два шага всегда сзади.
Хорошо, когда есть хорошие люди. Чем плох водила, раз взялся подвезти до гостиницы? Чем плох я? Родился – живи. И знать больше ничего не надо.
Только вот одни рано родятся, другие позже. Деревья зимой не растут, а человек растёт. Трава разом из земли пробивается, почему бы и человечеству, всем людям, разом чем-то не озаботиться? Да хоть тем, чтобы люди одного знака похожими в один месяц рождались.
А в этом ли суть? Суть в пользе друг для друга. А ещё суть в том, что мне хочется взлететь, и летать высоко и кружиться. Выше туч дождя нет. Мне бы ещё не позволять ветру жизни сбивать с ног. Хорошо бы, чтобы кто-то защищал мою подаренную судьбой жизнь.
Мне захотелось, кому-то ещё захочется. Правильно, на небе грязи нет. И дождик там не мочит, лужи, которые исходом дождя являются, вниз льются, всё равно как вода из решета. Одно плохо, что на небе уединиться с женщиной негде, там и гнездо не совьёшь. Боги хоть и летали по небу, но на Олимпе предавались кутежам.
Не пропадает ощущение обмана: не сидел я в аэропорту, никуда не вылетал, и ни о какой женщине никаких мыслей не было. Во сне, что только не причудится. Но для разнообразия разумное что-то следует сделать. Например, оставить всё как есть. Ведь в нынешнем положении вовсе нет ничего необычного – хаос мыслей и непредсказуемость дальнейшего.
Пытаюсь сосредоточиться. Пытаюсь предугадать возможную реакцию, как шофёра, так и Елизаветы Михайловны. На лицах их не отразилось ничего сверх того, на что надеялся. Это миф, что по лицу что-то можно распознать.
Как сказала в аэропорту Елизавета Михайловна: «Между прочим, на тебя приятно смотреть, когда ты в костюме». А я, как дурак, расплылся в улыбке, поправил даже лацкан пиджака, всем видом демонстрируя удивление, как будто и сам не заметил, откуда этот пиджак на мне оказался.
Теперь я знаю, что связывать себя надо с такой женщиной, которая поддержит, когда ты всё потеряешь, которая поверит обещанию, что я всё сделаю, чтобы всё наладилось. Рядом должна быть женщина, которая, несмотря на то, что ничего за душой у меня нет, поверит в мои мечты и примет меня. Не за что-то, а просто так.
Внезапно дошло, что чем сильнее любишь кого-то, тем лучше тебе самому. Рядом должна быть женщина, которая пройдёт с тобой путь в пол века, которая не попрекнёт, не перестанет любить через те же пол века.
Я не ною. Я притерпелся. Притерпелся, да не совсем. Чувствую, как от мыслей, морщины на лбу заходили ходуном, брови пару раз дёрнулись, и губы обиженно поджались.
- Универмаг наш,- проговорил шофёр, кивнул при этом налево.- Цены московские.
Вряд ли, тысячелетие назад, когда Москва была зачуханной деревней, цены на торжищах были соразмерны ценам в тогдашнем Париже или Афинах. Цены в Ярсе жадность окучивала. И не дрожь восхищения и не почтительность от этого рождались, а пробирал озноб.
Гулял порывистый ветер беспредела по стране, и слова окропляли лицо охлаждающим дождичком.


                6

Название Ярс посёлок получил, наверное, от слова «яр» - обрыв, высокий берег или что-то в этом роде. Ну, а букву «с» прицепили, чтобы придать значимось. С буквой «с» легче пузырь пренебрежения выдувать.
Скорее всего, первые поселенцы язычниками были. У язычников и дождь, и земля, и дерево – всё были богами. Солнце, так вообще, было культовым – Ярило, звалось. Может, на высоком берегу игрища проводились в честь солнца. Поглядеть бы, как всё это проходило. Непонятно только, если посёлок на яру, то чего грязи столько?
Непонятно, как можно не понимать очевидное? Разве можно сделать что-то — и не понимать, что сделал?
С страну своего детства дороги нет, хоть и прошло четыре десятка лет, а тут захотел в далёкое прошлое окунуться. Лет двести Ярсу, не меньше. Оно так, хотя бы одним глазком взглянуть, хотя бы пару шагов сделать по тропинке предков. Увы, увы, то время неповторимо для них, наше – для нас. Лишиться прошлого – это не самое страшное, что может случиться с человеком, а вот лишиться того, во имя чего жить,- это в сто раз худшее.
Запустил пятерню в свои волосы, резким движением растрепал их. В детстве, когда не мог до чего-то додуматься, так делал. Глубоко вздохнул, втянул носом воздух. Грустно стало. Грустно ползут по небу тучи.
На улице морось, так и люди попрятались под крыши.
Хорошо смотреть на мелькавшую  через грязное стекло машины жизнь. И мыслей еретических нет, крутится в это время Земля или стоит на месте,- лишь бы колёса машины крутились, лишь бы скорее на место прибыть. Однообразие пьянит.
Конечно, коль пьян, по-разному можно быть пьяным, то Земля, как бы и  вертится, а если трезвёхонек, да о смысле жизни задумался,- чего той Земле вертеться? Она если и начнёт движение, то в обратную сторону, одну за другой сокровенные тайны начнёт оголять, преподнося сюрпризы. Обратное ускорение пьяного сбивает с ног.
Читал где-то, что есть зависимость между расстоянием друг от друга разговаривающих между собой людей и их отношениям между собой. Чувствуешь чуждость, так и стоишь не ближе двух метров. Базарные бабы орут друг на дружку с такого расстояния.
Я с сантиметром не хожу, приятие на глазок определяю. Порою к приятию примешивается обида — такая горькая, горше которой и на свете не может быть, вот тогда чуждость рождается. Каким бы хорошим кто ни был, получается, всё равно он плох оказывается.
Как бы тесно ни жались люди, между ними забитая словами, правами, возможностями, поливаемая дождём вселенная располагается. Искренним в этой вселенной быть смешно и страшно, и невыгодно. И говорить, особенно первым – страшно.
Внезапно возникло чувство, будто днище у машины провалилось, вот-вот ноги по грязи потащатся. Я-то сижу близко от Елизаветы Михайловны, шофёр ещё ближе. Слишком близко. По отношению к чему – «слишком»?
Много между нами общего, и только одно различие, кто-то кому-то не симпатичен.
Пытаюсь сосредоточиться. На лбу, наверное, отразились картинками все мои мысли. Закрыл глаза, представил для разнообразия, что подставил лицо лучам солнца. О разумном  надо думать. Разумное, что? Разумное – оставить всё как есть.
Мысли усидеть на одном месте не могут. Постоянно им куда-то мчаться надо, кого-то выручать, за кого-то что-то додумывать, в чём-то участвовать. Они не чересчур шумные у меня.
Их бы сделать более образованными, более остроумными, более напористыми, никогда не забывающими о собственной выгоде. Я бы не сказал, что они у меня бодро двигаются по жизни. На пятки, по крайней мере, никому не наступают, хотя, пнуть более слабого, они могут…
Скрежет тормозов прервал размышления.
- Приехали. Кстати, меня Максимом зовут. А то разойдёмся как в море корабли, кто, что – неизвестно.
- Спасибо, что довезли,- сказала Елизавета Михайловна.- Я - Елизавета Михайловна,- назвала себя,- а мужчина – Глеб Сергеевич.
Это нейтрально-отодвигающее «Глеб Сергеевич» вызвало протест. Моя гордость была возмущена. Врождённый норов взбунтовался. С раздражением отметил, что думаю совсем не то, о чём бы начал говорить. Неприятное чувство усилилось оттого, что Елизавета Михайловна – так мне показалось – уловила моё состояние. По-видимому, испытала некое удовольствие, называя меня. Не злобное, не насмешливое, а какое-то испытующее любопытство исходило от неё.
«Припомню, подожди». Мне как бы без обиняков указали своё место. Но, как мелькнула мысль так и пропала. Никакого позыва к раскаянью, беды не усматриваю. Всё житейское, обычное. Эка невидаль. И не такое переживали, переживём и это.
Само по себе ничто не насторожило, но всё, такое было не раз, зафиксировалось в мозгу. Всё потом пережуётся. Репутация холодно-замкнутого мужика, который бывает и высокомерен, который, мнит о себе, бог знает что, за мной закрепилась. Если у мужика полно претензий к жизни, если он соблюдает дистанцию, что не является правдой на самом деле, то ему надо уклониться от пристального рассматривания кем-то.
Всё это мгновенно вспыхнуло в моей памяти. Вспыхнуло и прошло, ни на что не надеясь. Первым впечатлениям нечего затаиваться внутри. Их надо отодвинуть немного дальше, чтобы дать возможность жить.
Жизнь на своих колёсах катится, переходит из утра в день, как бы с горки проюзит к вечеру, сложится в сутки, приплюсует ещё одни сутки. Сутки продержусь, сутки выстою, а там, глядишь, не за горами и отпуск.
Машина остановилась возле дома под обтёрханным красным флагом. Это тоже было странно. Красный флаг давно заменён трёхцветным. На стене у крыльца в две ступеньки, справа вывеска прибита. «Сельсовет». Дверь на замке. Слева, на точно таком же крыльце, придерживая полуоткрытую дверь, стоял мужчина в годах. Не старик.
От дороги к каждому крыльцу вели мостки.
- Понимаете-понимаете…- зачастил первыми словами мужчины. Что это был Демидыч, а это был точно он, лежебока-Истомин, кого шофёр тихонько презирал, в этом ошибиться было нельзя.- С утра нелётной погоду объявили. Что самолёт летит – не предупредили. Это хорошо, что Максим подвёз,- мужчина говорил фразы на полу вздохе всхлипа.- Мне сказали, оказать помощь. Тучи разогнать не могу. Ну, а зонтик держать над головой, так я зонты всё время теряю. Дождь этот, будь он неладен. Всё погода не устоится. Начальства нет. Заходите. Будем знакомы. Меня Иваном Демидычем зовут.
У Демидыча брови были белые, и зачёс волос был белым. Лицо без единой морщинки. Нос маленький, скулы широкие,- полная схожесть с пропечённым блином: на месте глаз и рта рыжие пятна.
Но в прищуре глаз хитрость проглядывала. Мол, знаю вас, повидал всяких.
- Две комнатёнки, кухонка есть. Разберётесь. В шкафу бельё. Натопил. Печка хорошая. Пару полен подбросил – тепло. Понимаете-понимаете… Холодильник есть. Вода. Магазин пока открыт. Уходить куда будете, можно не запирать дверь. Вон, приставьте лопату к двери. На ночь закрывайтесь. Выпивохи могут завалиться. Паспортов смотреть не буду, журнал посетителей не ведётся. Уворовал кто, что, везти некуда. Всё. Буду нужен – через три дома живу. Понимаете-понимаете…Столовая есть, да сегодня там поминки. Так что запаситесь едой.
Демидыч  наконец-то посмотрел смело и знающе.
- Понимаете-понимаете,- рассмеялась Елизавета Михайловна, когда входная дверь захлопнулась за спиной Демидыча.- Поминки сегодня. Я мало чего понимаю. До вторника, как поняла, в этом Доме колхозника наша крыша. Не люкс, но неплохо.
Темноватые сени, маленькая кухонка с печкой, стол у окна. На стене шкафчик. Пара табуреток. Холодильник чуть повыше тумбочки. Через дверной проём видна комната поболе кухни, диван у стены, телевизор на тумбочке. Налево ещё одна комнатёнка.
- Всё ясно. Гости мы непритязательные. Может, где-то пансион и получше есть. Руки в ноги, Глеб Сергеевич, зонтик в одну руку, и в магазин. Я кое-чего с собой взяла, вы купите то, что там есть. Деньги есть? Пакет возьмите. Поминки могут на два дня затянуться.
Мне пришлось по душе распорядительность Елизаветы Михайловны. То, что вчера было бы невозможным, сегодня было само собой разумеющимся. Оно составляло часть нашей жизни. Не стоит беспокоиться о чём-то, что может случиться в будущем. Если что и будет, оно наступит без предупреждения.
Дождь и не думал кончаться. Вся разница между осенней и весенней непогодой в том, что осенью вода сверху стоит, а весной куда-то вода просачивалась, куда-то она скатывалась, где-то, с чем-то смешивалась. И сохнет весной быстрее.
Два шага за калитку сделал, как подумалось, что скучно живётся в Ярсе. А где живётся весело? Какою-то долею сердца пожалел здешнее, но понимал, что просто так прошлое не выторгует никаких уступок у настоящего. Этим проклятым добавленным «с» языческое солнце перегрузили, невозможно настоящее предпочесть прошлому.
По обочине дороги добрался до магазина. «Универмаг» - обыкновенный сельповский магазин. Ароматы на все вкусы. Продаётся всё – от мыла до велосипеда. Пошарить под прилавком, из прошлого столетия безделица какая-нибудь отыщется. А вот хомутов или фонарей «Летучая мышь» не висело на стене.
Что брать? Продавщица сразу стойку охотничьей собаки приняла. Намётанный глаз у женщины. Приезжий перед ней.  Хлеб – буханки большие, весовые, взял одну.
- Вино какое-нибудь есть?
- Товар не ходовой, не держим. На Новый год завозим.
- А кроме водки, что есть?
- Другая водка. Другой марки. Главное, товар всегда свежий, не залеживается. Коньяк армянский есть…Сыр есть, консервы, конфеты. Коробочку «Ассорти» возьмите...
- Поди, с прошлогоднего завоза коробочка?
- Обижаете. Неделю назад корабль был. Не в царское время живём.
- А в царское время как жили?
- На рыбе да на оленине.
- Вы и тогда торговали?
- Фу, я, было, посчитала вас интеллигентом. Намёком на возраст впечатление испортили.
- Беру свои слова назад. Чем интеллигенты в Ярсе затариваются? Заверните по списку…
Продавщица усмехнулась понимающе. И наступил кратчайший миг, когда показалось, что мир сузился до этого прилавка.
 - Мне маленько зрение поправить надо,- пожаловался я Елизавете Михайловне, выкладывая на стол продукты.- Что, наверное, надо было купить – не купил,  а что не надо – то мимо глаз не прошло,- с этими словами выставил на стол бутылку коньяка.
- Наладить зрение не мешало бы…Ругать особо не буду. Я тут похозяйничала, осмотрелась. Ложки, кружки, тарелки, даже кастрюли, - всё есть. В сенях бочка с водой. Тепло, сухо. Зимовать можно. Сухие дрова заготовлены.
«В сенях бочка с водой». В сенях...Не в коридоре, не в прихожей, а в сенях. Я вдруг понял, отчего, спустя каких-то минут двадцать, когда впервые переступил порог этого пристанища, во мне возникло чувство светлой радости, что ли, и даже ощущение, будто много раз здесь был.
Домашность почувствовал. На плите стоял чайник. Потрескивали дрова. Елизавета Михайловна стояла, прижавшись к кирпичному стояку печки, грела спину, как греет спину любая деревенская баба, только что пришедшая с холода.  Прикрытые бумажной салфеткой, на тарелке лежали бутерброды. И, самое главное, я зашёл в помещение, где был живой человек, была женщина. Женщина создавала ощущение домашности. Как давно этого ощущения домашности не чувствовал.
Сразу же мой нос уловил запах духов.
- Мойте руки. Я пока накрою на стол. Раз в столовой нельзя, то мы здесь отметим наш приезд.
В кривоватом зеркале, с рыжими пятнами, отразилась моё ждущее, растерянное лицо. Надо было брать быка за рога. Но вот же, томит какая-то душевная неопределённость, какая-то безотчётная боязнь. Боязнь испортить, отпугнуть ощущение домашности.
Нет, я, очевидно, не услышу брошенную в спину фразу: «Смотри, не надорви пупок». Некому поглядывать на меня с недоумением и любопытством, которые бывают пугающими. Никто не хихикнет, что, мол, Казановой намереваюсь стать. Ничего не делаю сверх того, что положено делать по обязанности сопровождающего.
Что-то или кто-то должен подтолкнуть в спину. На моей вершине, на которой находился всё последнее время, голо: кричи, зови – никто не отзовётся; беги,- а некуда бежать. И всё летит мимо, мимо, всё стремительно проносится в непроглядной тревоге.
...Зззз….
Что за звук? Жуткий, почти призрачный. Волосы на затылке встали дыбом. Было невозможно понять, откуда он доносится. Комар, что ли, проснулся?
Комар отношениям не помеха.
Отношения не работа, это работа может сто лет простоять и не убежать в лес. В отношениях, главное, момент поймать. В этом моменте свою пользу нужно ощутить, которая в вещественный результат перельётся.
Отчуждение надоело. Быть сфинксом – не очень привлекательно. Корыстный мотив всегда присутствует, тем более, корыстные мотивы – движитель и добрых и недобрых дел.
Тряхнул головой, надеясь очиститься, прийти в себя, но накопившаяся муть не исчезала. Это не было раздражением, не было злостью. Это было ожидание.
Косо посмотрел на Елизавету Михайловну. Как вот она восприняла бы рассуждение про корыстный мотив. Как шутку или всерьёз? Я и сам не  понимал, цинизмом пахнет от такого рассуждения, загадочность какая-то скрыта, или это очередной «выпук» мысли.
А Елизавета Михайловна раскраснелась от печки. На лице отблеск улыбки, подрагивают брови. Глаза открылись чуть удивлённо, была в них ласковая влага. Мне показалось, что уловил восторженно-покорный свет в глазах, тот манящий свет, которым благорасположение освещается. Режет хлеб, раскладывает на тарелке сыр. Локтем, неуловимым движением, со лба убрала прядь
Вроде, как и нет в ней чего-то такого стимулирующего для особого мужского внимания. Есть кажущаяся безучастность, которая не просто гасит интерес, а создаёт дистанцию. Посмотришь, вроде, как старшая сестра накрывает на стол. Безучастна и в то же время разжигает страсть.
Тщеславия не возникло из-за того, что буду сидеть с этой женщиной за столом, что мы одни в помещении. Чем больше тщеславия, тем больше мороки и страданий в будущем. Углубляться в такие мысли нельзя. Волю тела не спишешь со счетов, трудно противостоять ей.
Словно в подтверждение мыслей в окне посветлело. Игра света создавало некое подобие нимба.
Почему захотелось стукнуть себя в грудь и пожаловаться всё равно кому, что там плохо, как всё равно что больно. Разочарования боюсь.
Повернул кисть левой руки, скосил глаз на циферблат. Обычный, непроизвольный жест. Слова должны после него последовать, такие же необязательные и первопопавшиеся.
Начальник участка – работа мужская, нелёгкая, нервная. Постоянно под взглядами. Сотни вопросов каждый день. Борьба с выпивохами. Борьба за план. Конечно, это выматывало. Пожалей, пожалей. Конечно, на работе Елизавета Михайловна оставляла всё лучшее. Конечно, домой она приносила усталость и раздражение, желание забиться в уголок дивана и отрешиться от всего на свете. Какой тут муж, когда мужики на работе достали. Тут не до тяги к чему-нибудь романтическому, возвышенному.
Споткнулся на слове «муж».
На миг прояснился в памяти окаменевший взгляд, несчастливый облик, что-то похожее на жалость шевельнулось в душе. Дурацкое это состояние – неумение делить себя, плохо, когда отдаёшься кому-нибудь одному.
Всё, что пришло мне в голову, было неожиданным. Никогда я так не мыслил. Неожиданно подумал, что Елизавета Михайловна не мучает мужа подозрениями, что дома бесцельные ссоры – это не для неё. Она сострадает мужчине. Выпивох не гнобит, не пилит. Почему-то подумалось, а вот если бы случай свёл, если бы на попятный судьба могла сдавать, мог бы я быть рядом с Елизаветой Михайловной, и каково быть рядом с ней?
Почему-то подумалось, что несправедливо в жизни заведено. Лучше было бы: представил, а оно, представленное, твоим стало. Чужая женщина стала моей. Мои страсти, мои переживания перешли к кому-то. И не костенел тогда бы человек. И не было бы никакого отчуждения.
Всё происходящее – только эпизоды. Не бедами ведь человек живёт, иначе и на свет появляться не надо, и головы не стоит поднимать: ходи, гляди в землю. Не бывает сплошной беды и безостановочной радости не бывает. Всё – серединка на половинку.
Не могу представить, чтобы Елизавета Михайловна явилась куда-нибудь, наскандалила, вырвала что-то из глотки. Но и не вижу её добренькой, соглашающейся со всем. За просто так Елизавету Михайловну, в какую хочешь сторону, не повернёшь. Это мы ещё посмотрим,  когда получится разложить её на диване. Идиотская мысль.  Двое суток у нас. Потом она вернётся к своему мужу, я в свою келью, и нам будет плохо. И каждый будет ждать мгновения радости.
Чёрт его знает, зачем человеку мгновение радости, если после него жизненное пространство покажется клеткой? Если всё будет тяготить. Если мужик в сердцах обзовёт женщину сукой. Женщина же, тоже в сердцах, произнесёт, что все мужики сволочи и козлы.
А, то-то и оно, мгновение радости должно быть заслуженным. Чем? А, наверное, страданием. Не представляю мужика – страдальца. А сам-то? Страдание с кем-то – это расплата за счастье с кем-то. Вот и всё.
Странно человек устроен. Час назад хотелось под крышу, в тепло. Два часа назад достаточно было дождаться вылета. А сейчас с чего-то стало грустно. Однако если на моём лице и обозначилась какая-то гримаса, то вовсе не улыбкой она была. В душе захолодело, стеснилось.
Но нет никаких отрицательных эмоций. И Елизавета Михайловна доверительно так улыбнулась. Не доверительно, а искренне. И я не могу представить, как если бы, потоптавшись у рукомойника,  погрев руки над плитой, несколько минут, как говорится, молча потолок воду в ступе, за всем этим поступит команда на вылет? От накрытого стола, от стоявших рядом табуреток, от тёплой печки, от всего этого не останется ни следа. И всё это придётся вспоминать тихим, мирным словом...
Я боюсь, что такое случится. Что вчера казалось невозможным, сегодня может исполниться.
- Хватит, подобно доктору, час мыть руки, стол накрыт. За вами открыть банки и наполнить стаканы. Садитесь, Глеб Сергеевич. Не по-мужски инициативу отдавать в руки женщины. Садитесь напротив меня. Я люблю смотреть на мужчину напротив. Буду вас слушать. Так о чём мы будем разговаривать?- щурясь, спросила Елизавета Михайловна.- О музыке, о литературе, о погоде, о работе, о жизни? О мужчинах и женщинах? О том, как живётся плохо? Только без нравоучений. И не люблю обсуждать кого-то. Случайность нас свела. А что такое случайность? Случайность – необходимость, результат ожидания. Никак она не игра случая.
В произнесённых словах фальшь была. Со стороны она была видна как на ладони. И что? А ничего. Хочешь что-то изобразить,- изобрази недоумение.
В голосе Елизаветы Михайловны внезапно игривость сменилась усталостью. Прошедшие дни должны ужиться с нынешними. Низкий голос сам по себе был притягательным. Блеск глаз угас. Выражение глаз стало проницательным, глубоким. Как говорится по-мужски и без обиняков – лупоглазость пропала. Вот уж переход так переход.
Елизавета Михайловна не из тех, кто сначала говорит, потом соображает, что сказала. Правильно, не правильно,- в конце концов, каждый считает, что он живёт и говорит правильно, только правильность у всех разная.
- Ну, и о чём разговор поведём? Хоть о чём можно говорить. Между прочим, я тоже люблю слушать. Разучился только долго говорить. И не только говорить, но и развлекать. Соловей из меня никудышный.
- Не сказала бы…Несколько раз слышала, как отстаиваете своё мнение. И что хорошо, ни разу не слышала от вас нехороших слов о женщинах. Мне кажется, что вы жалеете женщин. Обычно в мужской компании не выбирают выражений. Ярлыки легко навешивают. Виновата всегда женщина. Садитесь, садитесь. Позвольте только тапочки надеть. Ноги устали.
Елизавета Михайловна достала из сумки тапочки, скинула свои полусапожки. Чуть запунцовела. Стала по-настоящему домашней.
- Нет у меня своего мнения,- как бы невзначай попытался возразить.- Всё в слово «было» перешло. Ничего я не умею, ничего у меня нет,- продолжал я настаивать на своём.- Согласен, что не виню женщин, мне другой раз кажется, что чаще становлюсь на вашу сторону, мне кажется, что женщину всегда простить можно.
- За что нас, грешных, прощать нужно? Мы же грешим не сами по себе, а с вами, из-за вас, для вас. И вообще, откуда такая снисходительность? Где такого опыта набрались? Разные мы. Любим по разному, ревнуем по разному. Мой меня ревнует к работе, он вампир, я его боюсь. Хватит об этом.
- Анекдоты умеете рассказывать?
- Не умею.
- А петь умеете?
- Ни петь, ни на инструментах играть не умею. Меня учили игре на баяне, давно это было. Соседка на кнопках ноты написала, положила передо мной текст…Я только, что и научился, так бегло играть две строчки: «Как рано он завёл семью, печальная история…» Всё. Дальше не пошло.
- Как рано он завёл семью, печальная история,- повторила Елизавета Михайловна.- Наконец-то встретила нормального человека, который не будет выделываться, представлять из себя всезнайку. Но, если вы ничего не умеете, значит, про спорт или работу поговорить,- вас хлебом не корми?
- И это не так.
- А что ж вы тогда умеете, что любите?
- Любить люблю…
- Лю-ю-бить?!- протянула Елизавета Михайловна.- Надо же. Хорошо, давайте про жизнь говорить. В жизни в чистом виде случайностей не бывает.
И то, как Елизавета Михайловна проговорила слово «любить» вызвало недоумение. Какое-то простое непонимание. Хотелось переспросить.
Елизавета Михайловна чуть наклонилась вперёд, я с готовностью подставил ухо, ожидая сообщения. Пряча насмешку, Елизавета Михайловна прошептала:
- Тост говорите…
- И тосты не умею произносить.
- Ну, как это? Человек любит любить, и не умеет об этом говорить?
- За красивую женщину!
- За это выпью. Женщина должна быть красивой. Обязана быть. Ей нужно быть красивой.
Подержав стакан на уровне глаз, сквозь стекло, Елизавета Михайловна посмотрела на меня. Во взгляде было что-то не простое. Давно таким взглядом на меня не смотрели. Взгляд заластился. И голос показался испуганным. И чем дольше она смотрела на меня сквозь стекло, тем казалась  более статной и притягательной. И волосы разметались по плечам, и ноздри трепетали. Она как бы вознеслась на троне ввысь, а я сам себе показался стоящим внизу, просящим милостыньку.
- За-пом-ним!- чуть нараспев тихо сказала Елизавета Михайловна.-  Первые приятные слова здесь. Замечательно.

                7

Глаза Елизаветы Михайловны, Лизочки, у меня даже мысленно язык не поворачивался теперь назвать женщину по-другому, как-то, что ли, мгновенно остыли, понимающе и устало взгляд уплыл куда-то далеко.
- Как бы там ни было, а везучие мы,- сказала Елизавета Михайловна.- И улетели, и прилетели, и крышу над головой имеем. И сидим в тепле. И, может быть, слово заветное друг другу скажем. Мне сейчас хорошо. Очень хорошо, что мы на южном берегу Карского моря, а не где-нибудь на северном берегу Азовского моря. Край вечнозелёных помидоров способствует сближению. Люблю, когда дождь шуршит, когда печка горит, когда не нужно сравнивать.
Мне захотелось продолжить словами Витька Зубова: «Если хочешь выпить, место всегда найдётся». Или как он про надежду выдал, что надежда всегда есть, что подобно кролику, хоть раз, но трахнуть можно.
Вообще-то правильно, пропажу счастья искать надо не там, где потерял, а там, где света больше. На свету ошибок меньше сделаешь.
Мне вовсе не хотелось ворошить тему взаимоотношений мужа и жены, этот конёк двоих не вывезет. И вообще, кто в ком не видит опоры, почему раньше всё было другим – на это трудно возразить и слова подобрать.
Нет ничего хуже, чем ждать и догонять.
Удивительно, как всё быстро меняется: мысли. Настроение, желания. То, что составляло смысл и суть, занимало все мысли и время, вдруг перестало иметь всякое значение. Понял, что зацикливаться на чем-то одном всегда опасно.
Сильной интуицией, понял. Никогда не отличался, поэтому полностью доверять собственным внутренним ощущениям вряд ли стоило. Шестое или двадцать шестое чувство может и подвести.
Какие бы слова ни говорились, все они определяются как заветные. В первую очередь словами ворошится боль старья, из чего никак не выбраться, в чём увяз когда-то, что засосало – ног не вытянуть, не то, что мыслей.
Посмотрел бы я на лицо Елизаветы Михайловны, наверное, сразу бы пожалел о сказанном. Простым извинением не обошлось бы. «Извини. Я не хотел…короче, дурака свалял».
Не знаю когда, но пришло само или достиг случайно понимания, что как радость, так и обиду, причинённую одной женщиной, легче и верней выместить на другой. Нет, я никакой затёрханной обиды на женщин не держу, ни на ком не собираюсь её вымещать. Я знаю, какой бы ни была первая встреча, она всегда стремится замкнуть круг, тянется к последней минуте, к моменту расставания. И все участники первой встречи, все эти немые свидетели, а это и зеркало, и чужая фотография на стене, и картина, и дерево, под которым когда-то стояли, и облако на небе, или как теперь, печка и стол -  все будут, не все, конечно, не все, не важно как, но будут присутствовать при том, как жизненный круг замкнётся.  И многое тогда вспомнится.
Быть на высоте, когда это не стоит особого труда,- штука нехитрая. И когда женщина не жадничает, не говорит, что ей всего мало, если она не стяжательница,- тут разговор простой. Но ведь заполучив малое, хочется большего, потом количество должно качеством обрасти, и начнётся восхождение по ступенькам вверх. Только пожалей, так тебя сразу обобрать норовят. Тут уж не скажешь про человека, что знаешь его, как облупленного.
Всё в мире — само по себе. Я сам тоже сам по себе. Как будто живу в параллельном измерении. Никак не пересекаясь с основной массой человечества. Правильно, я знаю то, что не знают другие, другие знают то, чего не знаю я.
Это вот рождало в сердце смущение. «Как облупленного» никого знать невозможно. Но что-то торчком встало в груди. Смущение, что ли, которое постичь нельзя. Многое ведь само по себе живёт. Зыбким мороком заставляет мучиться, и никак не дождаться отклика.
Нет, отклик подобно остужающему сквознячку долетает. Приносит облегчение. И непонятная жалость к самому себе, не жалость, а маета, оттягивает боль. Я ничего не выдумываю, я так чувствую.
Впору слизнуть с губ горькие, пахнущие коньяком слёзы. Слёзы прилили к глазам не из-за случайного понимания, не из-за кого-то, а из-за себя. Потому что и занесло чёрт знает куда, и непонятно зачем.
Неужели коньяк, выстояв на полке магазина Ярса, год, два или пять лет, не только крепость добавил, но и ощущения в себя впитал?
Разморила промелькнувшая череда воспоминаний. Пора плюнуть на свои режимы, распорядок. Пора подпрыгнуть, пусть, мысленно, до потолка.
Если бы не то - прошлое да не другое – настоящее,- впрочем, ничто не имеет значения. Я же не собираюсь воспевать этот нелепый посёлок, где каждая улица не желает знать друг дружку. Я почему-то понял, что сна не будет, что надо набраться терпения и по возможности держать на привязи язык и нервы. Поневоле начал складывать в уме часы и минуты и томительные паузы, подсчитывать, сколько времени осталось. Целая вечность должна пройти, прежде чем…Что, прежде чем?
Любое слово проговорено миллион раз. Какую фразу ни возьми, она в воздухе пропечатана.
Наверняка сближает людей желание выговориться. И не первому встречному, а тому, кого выбрал для исповеди, к кому долго присматривался. Существует разумная осторожность: кому можно, а кому ни в коем случае нельзя открывать душу. Желание душевного разговора, исповедь какая-то, даже самого скрытного человека тянет  на излитие души. Особенно на новом месте, особенно когда идёт дождь.
Тут же это проклятое слово «зачем» всплывает. «Я», «мне», «зачем» слова непрошибаемые для любых доводов. Что-то я упустил из виду. Вину мне какую-то приписывают. Выходит,  за мной долгое время наблюдали. И мне надо принять доверие. Приятно ли мне это доверие, лестно оно или, наоборот, обременительным оно будет?
Осмотрительность похвальна. Чутьё приветствуется. Всякое ведь случается: и грызутся и попрекают, но жить так надо, чтобы обиды не держать в сердце ни на кого. Обиды должны взаимоуничтожаться. А после них нагота откроется, нагота, которую обязан укрыть, некий покров набросить, чтобы безоговорочная уверенность появилась.
Любишь, не любишь, клянёшь судьбу или радуешься, что из этого? Черпак, каким в каждого человека природа наливают меру всего, он, наверное, один для всех. Расточительный человек в молодости эту меру выплёскивает, а потом подпитывается  чужими подачками. С чего это я всё время сворачиваю на чужую тропу, сам-то к какому типу отношусь?
Мне захотелось, чтобы время остановилось, чтобы мы замерли так же, как застыла последняя минута, чтобы, прервав минутное оцепенение, мы могли бы прислониться друг к другу. Показалось, что и дышать начали в одном ритме. Такое в минуту слияние происходит.
Недоверие, понятно, отчасти леденит сердце. Отчуждённость гонит мурашки по спине, озноб возникает. Слава богу, ни недоверия, ни отчуждённости, ничего такого нет. А что есть? Внезапно ощутил острый укол в районе солнечного сплетения. Сочувствие или чувство толкнули? Зависть есть, что биографии у других красивее? Что если у кого-то что-то вычесть, чем-то пренебречь, то и позавидовать ему можно? Позавидовать тому мужчине, который владеет недоступной тебе женщиной. А если за мной ничего нет, ровно ничего?
Впрочем, некоторое утешение заключается в том, что на каждого жизнь приготовила своё испытание.
Хорошо бы наглухо зашторить окна, запереть дверь на все замки. Это. Может быть. Создаст чувство безопасности.
Стены обступили, потолок навалился сверху. Печь чуть ли не толкает в спину… Всё рождало иллюзии. Чуть ли не принюхиваюсь, запахи тоже могут родить зло.
Я отдавал себе отчёт в несерьёзности возникших домыслов, смехотворности предположений. Гнездятся внутри отголоски,- и бог с ними. Крутые горки пока не укатали Сивку.
В моих глазах явно вспыхнул интерес. Не понять как, но пристально рассматриваю женщину. В какое-то мгновение сердце запрыгало в груди, как дворняжка, ждущая, чтобы её погладила хозяйка. Какой смысл молчаливых минут, он ведь в том, чтобы добиться желаемого. Всё остальное – пустая трата времени. Я жду, чтобы женщина первой  проявила каплю интереса.
Поэтому и не поэтому лицо Елизаветы Михайловны стало таким бледным и отрешённым. Почему она закрыла глаза? Почему я бубню про себя неверные слова, уговариваю?
Вдруг я ясно понял, чего мне не хватает, из-за чего никак не могу сдвинуться в размышлении, по какой причине никак не могу сосредоточиться, найти нужное слово. Нужное слово не отыскивают, оно само просится наружу. Ко всему надо привыкать постепенно, не слишком насилуя себя.
Нет сил, крикнуть, нет сил, даже вздохнуть. Тяну мысленно руку. Бабочка, наверное, не спускается так легко на цветок, как моя ладонь касается её груди. Тело содрогнулось, чуть отшатнулось. Рука тянется за уклоняющимся телом. Холодок груди чувствую. Тело уже не уклоняется, дрожь тоже прошла.
У женщин, поживших немного в нелюбви, имеется совершенно определённый взгляд. И манера себя держать. Как смотрит женщина? Утомлённо? Настороженно? Потрясённо? Ожидающе?
Что-то проходит по застывшему лицу Елизаветы Михайловны, некая тень, бесполезное усилие отозваться. Она меня чувствует, этого мне достаточно. Женщина, на которую можно положиться, она всё сделает так – поймёт с полуслова.
На миг блеснули глаза – лишь на миг. Почувствовал, как женщина напряглась. Глаза блеснули неуверенно и недосказано, как бы прося не торопить события.
Что, я кино смотрю? Страха, что мою руку оттолкнут, нет. Моя рука лежит на клеёнке стола. Так чем тогда я прикасаюсь к телу Елизаветы Михайловны? Холод всё глубже проникает. А холод – это покой. Не слышу ни звука. Хочется о чём-то подумать, в чём-то убедить себя, но ничего не получается.
Всё уходит, в голове мелькают ничем не связанные картинки. Словно листаю страницы какой-то книги, словно при ярком свете лампы считываю угловатые буквы. Восприятие мира притупилось. Холод клеёнки на столе и холодок, с каким пальцы прикасаются к волосам, пробираются под волосы.
Секунды перетекают в минуты, минуты – в часы. Всё помню, как раньше смотрел на Елизавету Михайловну своими вкрадчивыми гляделками, как провожал её взглядом, как приглядывался к русалочьим вальяжным бёдрам, с каким-то умилением, порывисто, сравнивал её с женой, не находя никакого сходства. Нисколько женщины не были похожи. Хотя…
Вот именно. Тупо сижу, уставившись в стол. Навалилась угрюмость. За окном ни намёка на вечерние сумерки. Серо, так это из-за дождя. Слегка покачивает, подёргивает. Очнулся от сладких дум. Проворонил минуту предчувствия. За окном шелест дождя, скрежет ветра.
- Глеб Сергеевич, а не разъясните мне, как к вам жизнь относится?
Отчего-то насторожился, но глаза напротив просят не судить строго. Если не так распорядился жизнью, то это ничего. Тем не менее, не ускользнуло непосредственное значение произнесённых слов, суть их постиг сразу.
Витание не понять где, закончилось так же внезапно, как и началось. Оно не прекратилось. Мне не забыть, мне ничего не забыть...
- Понимаете, Лиза, мне в детстве не досталось сказок. Мне хочется сказки. Ни мать, ни отец сказок не рассказывали. Поэтому, когда научился читать, перечитал все сказки, какие были в библиотеке. И русские, и сказки народов мира, и волшебные. Я ждал в сказке чудо. Примеривал это чудо на себя. Вот и у жизни я что-то навроде чуда. Не весёлый, не печальный. Не пойми кто. Недоделыш.
Читал, что требовалось по программе, потом читал о том, что будет далеко. Загадывал, что будет происходить на следующих страницах. А оказывается, не имеет смысла загадывать.
Жизнь ко всем относится одинаково. Хотя анкетные данные у всех разные. Могу ещё рассказать, в какие игры в детстве играли, в какую девочку в третьем классе влюбился. Стеснительным был. По любому поводу краснел.
- Что в этом плохого? Стеснительные, они не торопятся жить. Правда, может, страсть тайная душу раньше времени сжигает. Болит больнее у них душа. У каждого - своё.  Один может примириться с происходящим, другой с отчаяния в пекло бросается. Зло из добра не родится, и добро из зла.
Зло из добра… Клокочущий, натуженный хрип послышался. Между тем между нами повисла тишина. Мы не глядели друг на друга. Вернее, не узнавали, смотрели так, будто кто-то со стороны нагонял нечто, с которым никак не удавалось совладеть.
Оба замолчали. Я, вроде бы, сказал, что хотел сказать, разложил по полочкам, вроде как распахнулся без намёка на суету и суесловие. Не мне знать, куда, к сердцу или рассудку слова вначале прилипнут.
Мучительный взгляд женщины недоумевает. Как бы тихая вина в нём. Если человек что-то знает, забыть это невозможно, от знания нет покоя
- Так и у вас, Лиза, душа, по-моему, неспокойна? Если любовь не страсть, то она и не любовь...
Слышу свои слова, слышу с некоторым усилием, словно жизнь не вполне вернулась в меня. Безграничное отчаяние, словно вот-вот что-то потеряю, словно поставил на карту жизнь и чувствую, проигрываю её. Тащу прикуп из колоды и боюсь.
Может, не проигрываю, а тону? Да, нет же, от мучительных мыслей можно отряхнуться, как отряхивается собака от воды.
Впервые обнажённость свою осознал. От неё не в восторге, но с каждой минутой убеждаюсь в её целесообразности, нахожу удобство и смысл. Душу обволокло счастливым покоем.
Какое-то время назад выглядел иначе, но ведь основа осталась прежняя. И тогда, и теперь, у кого есть глаз, особых перемен не заметил бы. 
Были беспечные годы, были годы унылые, были светлые годы. Но ведь ко всему человек обвыкается. Правда запоминать имена и фамилии тех людей, которые окружали, не получается. Как и не получается унести с собой образ и запах светлого года.
Надо держаться, надо оставаться человеком. Никого не стоит переубеждать. Елизавета Михайловна не стяжательница, ей, как и любой женщине, хочется счастья. И в первую очередь она думает об этом. Ради счастья многим готова пожертвовать.
Понимание всего этого придёт ко мне гораздо позже. А теперь я чувствую себя растерянным. Меня почти парализовало.
Сглотнул слюну. На привкус слово «счастье» - пустышка. Произнесённое, оно стремится обрести форму, но содержание не доходит, содержание признаёт право каждого на некое новое положение, не привязанное к утраченным позициям.
Я. вроде бы, ничего не утратил.  Уверовав однажды в неотложность и непостижимость происходящего, я как должное принимаю перемены. Не скажу, что чувствую себя надёжно.
Два раза оговорился, вместо, Елизавета Михайловна, сказал Лиза. И ничего. Ни возмущения, ни косого взгляда. Я внутренне изготовился к любой хитрости, какую могли припасти для меня. Хотя, обмануть, втереть очки, обвести вокруг пальца,- никто не пытается.
Я мыслю как заведённый. Повторяю и повторяю одно и то же. Не могу разобрать половины сказанного. Происходящее неправдоподобно.
Что-то творится странное. Я знаю, кто я, примерно представляю и кто Елизавета Михайловна. Кто из нас, я или она, жаждет чего-то необыкновенного? Я, вроде, никогда не выхожу из реального мира. Не выхожу, но меня тянет куда-то. Моя изолированность создаёт определённые удобства для меня.
Я не знаю, как мы связаны. Не улавливаю логики. Бессознательно тяну одно и то же. Бледное лицо Елизаветы Михайловны посерело под стать комнаты. Она не произнесла ни одного слова..
Елизавета Михайловна сидит по другую сторону стола, не вплотную. Молчит. Я досадливо прокручиваю в голове все слова, жесты, взгляды. Не для того, чтобы уличить, а в невозможности перейти к главному. Мне показалось, что Елизавета Михайловна внутренне отстранилась в другую сторону, создавая просвет между ней, прежней, и ей – новой.
Кто мы? Если я капитан, а Лиза – штурман, куда мы плывём? Как оказались на одном корабле? Может капитан любить штурмана? Я считаю, что человек рождается с любовью. Не спускают ему её с небес, не происходит озарение любовью внезапно, а любовь с первым криком, первым вздохом поселяется в человеке.
В горле набух ком. Не хватало, чтобы нюни распустил. Мне бы десяток лет отмотать назад. Как бы всё ни повернулось, к чему бы ни привело, мне есть, что скрывать, но я теперь не чувствую себя одиноким.
От вчерашнего дня отсчёт у меня. Почему-то дурацкая приставка «от» сейчас очень часто применяется. Зарплата начисляется от минимального, фильмы отсматриваются, будущее отгадывается…
Я только могу предполагать, о чём Елизавета Михайловна думает Стараюсь найти взаимосвязь. Влезть в происходящее с головой — не с руки, молчать совесть не велит.
На лице Елизаветы Михайловны вижу осознание, потому что глаза её в буквальном смысле слова зашторились. Сделались непроницаемыми. Да и время замедлилось, загустело. Если бы в таком времени я открыл рот и кинулся бы перечислять всё, что нравится мне в этой женщине, может, с трудом, пару слов вымолвил бы. Хотя внутри всё трепещет. То, что трепещет, оно вслух не называется.
В голове полнейший беспорядок. Все мысли перемешались и спутались: какие-то смутные ощущения, какие-то обрывки полузабытых воспоминаний. Ощущение такое, кто-то начинал уборку в голове, но на полпути бросил, и то, что было до сегодняшнего дня рассортировано, разложено в отдельные коробки, пронумеровано, оно теперь оказалось сваленным в кучу. То ли всё оказалось приготовленным выбросить, то ли кто-то решил ещё раз покопаться, авось что-то путное отыщется.
- Ли-за.
Не понимаю, она свистящим шепотом слово «что» произнесла или обои на стене треснули с таким звуком. Не понимаю.
А глаза у женщины добрые, но грустные, всезнающие, но с недоступной тайной в глубине их. Не хочу знать никаких тайн. Тем более,  от словословицы мутит меня. Не хочу ни оправдывать, ни оправдываться. В любом случае поостеречься надо, есть основания не бросаться навстречу словам. Но ведь переживаю, надеюсь.
Не умею планировать наперёд. Мне другой раз кажется, что всё предусмотрел, а на поверку выходит, слишком поздно заметил, что ловушка для меня приготовлена.
Женщина не столь тщеславна, она не стремится всему свету продемонстрировать свою власть. Какую женщину ни возьми, ей нужно маленькое преимущество, которое позволит получить всё остальное. Всё остальное – это уверенность, удовольствия, это одежда и еда.
Мне кажется, что женщину отличает от мужика врождённая способность определять слабость своей жертвы, (мужчина – жертва женской интриги, разве не смешно так думать?), но инстинкт у женщины развит, она чувствует, куда больнее ударить. Находиться в неведении, не знать, что происходит, что может случиться, для женщины невыносимо. Так что, женщина умеет планировать?
Что-то вроде зависти всякий раз охватывает, когда переступаю порог чьего-либо жилища, где чувствуется устроенность и основательность. Завидую тем людям, кто из ничего уют создают.
Из далёкого далека слышится голос Елизаветы Михайловны.
- Пожалуюсь вот вам. И неспокойна моя душа, и тоскует она по-женски. Что-то переживаю снова и снова, боль переживаю. И вялой делается кровь, и как бы немею. Чем отравлена,- не понять. И не тело болит, и не болит вроде ничего, и понимаю, что обманываюсь в этой боли. Всё смешалось во мне. Наше женское дело – ждать. Мужчине, что, ему бы сигарету в зубы, ему бы хорошая компания, ему бы знать, что его любят… У мужчин весь мир держится на трёх китах – это женщина, это работа, это рыбалка. Три божества. И мы, бабы, тоже несколько видоизменённых этих трёх китов можем отловить. Нам ведь тоже ничто человеческое не чуждо. Мне бы забиться поглубже в лесную чащу, затихнуть там или, напротив, подобно волчице, вскинув голову, огласить окрестности воем боли. И такое мне не дано. А боль с чего-то становится сладостной. Вроде, всё в порядке, а душа не на месте. Живёшь так себе и живёшь, день за днём. События какие-то происходят: гневаюсь, радуюсь, воюю с вами на работе, план даю. И вдруг, ни с того ни с сего, затмение находит. Не ясно становится, как жить, для чего. Работа, работа. Тоска наваливается. Дура, кормлюсь своей болью.
«Разве можно сделать что-то, не понимая, что надо сделать? Почему Елизавета Михайловна кормится своей болью? Мне думается, если что, она выйдет, улыбнётся и пойдёт, не оглядываясь. Женщины не любят таких, как я, которым привидится многое. Слишком добродетели во мне много, а добродетель навевает скуку».
Уклончивостью переполнился. С готовностью гляжу. Глаза чуть щурятся, это ничего. Это слабость. Страсть требует преград.
Слабость мужику непростительна. Ни добрым быть долго нельзя, ни снисходительным, терпеливым и уступчивым,- всё это в вину поставят.
Какая может быть вина, если жизнь вынуждает поступать так, а не иначе? И вообще, говорят же, что враги человеку – домашние его. Нет у меня врагов. Возмездие – кара за отложенный грех, оно почему-то запаздывает. А ну как оно настигнет в самую неподходящую минуту, ударит не по мне, а по тому, кто мои грехи возьмёт себе?
Слушаю как бы рассеянно. А ведь и мне хочется, вскинув голову, воем боли взбудоражить округу. Оно понятно, любовь – самое тяжёлое, самое каторжное чувство. Никакой стеной не отгородиться от него. А я вот… не бутылку в магазине надо было покупать, а цветы. Да ту же веточку вербы принёс бы,- какая радость у женщины была бы. Вот тебе и хозяин обстоятельств.
Мужику, всё, что ему нужно – это место, где он чувствует себя дома, и человек, с которым ему хорошо.
Не могу представить Елизавету Михайловну с вялой кровью. Всегда она активная, всегда с напором. С чего вот она разоткровенничалась?  Завязка ослабла. Вынужденно жила скукоженной.
Никак Елизавета Михайловна не соответствует утверждению, что женщина - мешок, что в неё положат, то и несёт. Я не циник. Голова идёт кругом. Слова впервые не вызвали раздражения. Почувствовал неподдельную искренность, смысл сказанного был нов. Жадность жить овладела. Мне предоставлено право хватать, брать, что пожелаю и как пожелаю. Вроде как устыдился этого чувства.
Не бывает схожести ни в чём. И боль у всех разная, и день не похож на ночь, и свет или мрак – это либо-либо. Только так всё. А остальные «полу» - это либо блажь, либо несусветица. Неужели Елизавете Михайловне свойственно переживать?
Каждый из нас в своём мире переживает свою страсть. Страсть не торгуется. Она кого хочешь может погубить. И если она сегодня не губит кого-то, то, будь уверен, завтра жертвой она выбрала тебя.
Как это говорится: сердце есть, а счастья в нём нет. Хорошо, когда счастье вваливается нежданным, хорошо, когда счастье не надо ловить. Но ведь оно и халявным не должно быть. Кого надо оно найдёт, будьте уверены. И найдёт, и объявится на пороге.
Мысли о том, чтобы поделиться с кем-то обо всём, не возникло. Жажда обладать, желание понять — всё смешалось
Набрал полную грудь воздуха и очень недолго задержал дыхание. Выдыхал медленно.
Чего я хочу, чего хочет Елизавета Михайловна? Опасность не в том, чтобы добиться женщины, опасность в самой женщине.

                8

Счастье. В чём его проявление? В том, наверное, что все тебя видят по-разному. В том, что сверкают глаза, что не хватает воздуху, что хочется всех обнять, что оценщики в непонимании начинают крутить пальцем у виска. Может, счастье в том, что все люди делаются приветливыми?
Счастье в том, что Елизавета Михайловна глядит на меня и улыбается. Даже не верится, что такое может быть. Мне не верится, что так может быть.
Отвернулся, будто от стеснения перехватило горло. Вполне возможно,пройдёт пять минут, и всё закончится.
Так и не так.
По-моему, счастье – это когда встречаешься взглядами, когда видишь в глазах напротив восторженно-покорный свет открытого обожания.
Счастье должно уверенность создавать, как бы на разряд выше человека ставить. И внешностью, и умением носить одежду, и переменам характера счастье наделяет. А вот просто так отпутаться от счастья нельзя.
Правильно, если на человека новая цена появилась, то ошалело мимо этого человека лететь не стоит. Ошалело летит только время.
Даром время терять не стоит, время без счастья – оно как бы теряется. Ну да, правильно. Помнится или хорошее или плохое. Помнятся те мгновения, когда время, зацепившись за что-то, замедляет ход, останавливается. И тогда происходит процесс, при котором обмениваемся понимающими дружелюбными взглядами.
Жизнь – игра в подкидного дурака. По всему я какое-то время проигрывал кон за коном, выкладывал рубли. И они уплывали в чей-то карман. Я проигрывал, когда сдавали другие, проигрывал, когда сам тасовал карты, как бы старательно не раскладывал их. И не то чтобы не везло, не то чтобы не шла карта, нет, и холодильник не пустовал, и на работе более-менее нормально было, и школу кончил, и дальше учился, и женат был, и веер дам с валетами, друзей и подруг, набирался, а крупного выигрыша не было.
Не было ощущения везения. Мне как бы накидывали мелкий мусор масти, а перебить – не хватало козырей. Но ведь не мучился этим. Как бы издали за самим собой наблюдал. Наблюдал, как раскрывались рты, слышал воображаемый шорох шагов, гадал, о чём речь между игроками…
Только ни с кем доверительных отношений не возникало. Я не позволял, или не было во мне на то желания? Нет, но если ничего ответно не откликается, то нечего и травить себя.
Не помню когда, но пришло осознание, что играть не умею. Брать прикуп и скидывать карты,- разве в этом при игре главное? Раз не умею играть, то и нечего брать карты в руки. И эта возникшая когда-то мысль была настолько здравой, что и принятое когда-то решение не прикидываться, не выжидать, не идти на риск, не флиртовать, всё это особым складом ума сформировалось. В характере пропечаталось.
Лучше быть одному? Нет, не лучше. Но так спокойнее. Снаружи спокойнее. Не зря говорят, что в тихом омуте черти водятся. Кто бы, что бы ни говорил,  если хочешь чувствовать себя иным, для этого надо быть рядом с кем-то. Такую странность заметил.
А если не выходит быть с кем-то рядом? Не люблю, терпеть не могу неопределённости и неточности. Самая неприемлемая для меня черта в характере человека – необязательность. И в любви не должно быть необязательности.
Умная мысль посетила меня. Елизавета Михайловна изучает взглядом клеёнку.
Елизавета Михайловна судьба? Гляжу на неё искоса, что из того, что не люблю её любовью восемнадцатилетнего юнца, странное чувство, невзаправдашнее, но что-то же есть, и нужно пойти навстречу тому, что есть. Рыба глотает наживку молча.
Почему-то отметил, что два глаза Елизаветы Михайловны слились как бы в один огромный глаз. Мгновения как бы перекрутили душу, как бы вытолкали на новую дорогу, как бы поставили на развилку: куда идти, как идти – неизвестно.
Велика ли потеря в жизни, если не играть? Кому не везёт в картах, везёт в любви. Человек, впервые взявший в руки удочку, обязательно поймает крупную рыбу. И я как-то поймал на простую удочку щуку в мой рост. Никто не верит в такое.
Везение – штука обманчивая. Кому-то не повезло, угораздило родиться двадцать девятого февраля. Приятного мало, раз в четыре года отмечать свой день рождения.
Что-то застряло у меня в горле. Я понимаю, что это слова. Протолкнуть их надо.
Давно пора было снова налить. Давно пора было понять, что все мысли проходят как бы вскользь, как через громоотвод и гасятся в земле, никого не достигая. Что с того, что моя голова набита мыслями, как подсолнух семечками. Стоит открыть рот, как ненадобность произносить слова открывается.
Поднял свой стакан. К щекам Елизаветы Михайловны прилил румянец, он как будто был отсветом жара углей в печке. Она облизнула губы. Губы запунцовели. Елизавета Михайловна рассмеялась коротко и негромко. Доброжелательно, чуть задумчиво посмотрела куда-то мимо меня. Зелень в глазах заменилась синью. Морщинка на лбу пропечатала мысль.
Ясное дело, у неё своё представление обо всём. Мужчина должен хорошо зарабатывать, иначе он не мужчина,  «свой» мужчина, если и начнёт говорить, то каждое слово ловить нужно, поступать сообразно. Выходит, то, что кажется само собой разумеющимся, иногда на глубинную проверку оказывается пшиком.
Мне очень хочется, чтобы Елизавета Михайловна рассмеялась или улыбнулась — подала какой-нибудь знак, показала, что всё в порядке. В своей неизречённой мудрости я избрал путь пассивного ожидания. Не по-мужски поступаю.
Что-то нужно было сказать. Каким-то надломленным и сиплым, обрывающимся голосом я и сказал:
- Со мной давненько никто так не говорил. Безучастность, конечно, остуживает. Вот вы признались в своих бедах, а чем я могу помочь? Причины, отчего тоскует ваша душа, мне неведомы. Моя душа тоже тоскует. Может, не тоска покою не даёт, а усталость? Зима, холод, а тут, вроде как, тепло. Тут ни план выполнять не надо, ни уговаривать кого-то, ни отчитываться ни перед кем. Наша поездка, как бы поездка к истоку. Здесь мы сами по себе. Ощущение, что я, например, чего-то настоящего жду, к чему был всё время на подходе.
Я на секунду замолчал. Дошло, что употребил выражение «наша поездка», «мы сами по себе». Дошло, что мои слова — чистейший образчик беспомощности и трусости.
Я всегда такой. Спокойный. Жалкий. Островок стабильности. Я не закончил , я не вытолкал слова, которые встали во рту на распор.
- За зиму и тело и душа устали...
Чувствую, чушь несу. Не такие слова нужно говорить. Сверху, сверху плаваю. Возле бережка барахтаюсь. Возле берега не тонут. Тонет тот, кто на глубину заплывёт, в омут какой. Как бы себя успокаиваю. Как бы образовалась во мне дыра, и горячая сила сквозь неё сдувается. Того и гляди, апатия её заменит. Замолчать бы, но несу чушь дальше.
- Жизнь – не постоянный солнечный день, жизнь – хитрая бестия, кто не надует других, тот сам окажется в дураках. Ведь часто получается, что мы занимаем не те места, норовим на дармовщину, по чужому билету посмотреть чужое кино. Вот вы, у вас чудесные ноги, длинные и стройные, у вас красивые руки…меня любой ваш жест поражает…
Выпутавшись из сплетения слов, мне, вроде как, и понравилось, как выразился. Не что-то определённое сказал, а осторожненько, с большой осторожностью, ибо преждевременная радость вспугнёт удачу.
Получается, я ограничитель с сердца сорвал. Сердце не безразмерное. Я готов со всем мириться. С женским характером мириться.
- Это вы слишком, жесты и всё, как у всех,- грустная зависть, хорошая зависть в голосе Елизаветы Михайловны. - Не любительница я подсматривать чужие жизни. Усталость какая-то другая у меня. По счастью, что ли, тоскую. Сознательно или бессознательно. По тому бабьему счастью, которое все ищут, и ищут в неведомых землях. Каждый ищет на свой лад. И найти не может. Решения принимаем, замуж выходим, надеемся. Ругаемся, плачем. Почему люди ссорятся? Почему в каждой женщине желание глупой независимости подмешано, раствориться друг в дружке не можем? Женщиной хочется себя чувствовать. Хочется, чтобы рядом был ласковый, любящий, внимательный мужчина. Хочется сладко-сладко уснуть на плече любимого мужчины. Это, наверное, счастье. Только такое счастье почему-то исчезает вместе с детством. Лишь слабый его отблеск временами проблеском вдали замаячит, позовёт. Кинешься в ту сторону, а там ничего нет. Кто-то проворней оказался. Знаешь, Глеб Сергеевич, счастлива я во сне иногда бываю, потому что чувствую счастье, словно оно и вправду рядом. А руку протяну, и снова ничего нет. А уж если б нашла счастье, вцепилась бы двумя руками в него и близко никого не подпустила б. Держать счастье надо так, чтобы не отняли. Пожаловалась, и легче стало. Неладное со мной творится. Отравлена. Вот и бегу, как дура, на работу.
Елизавета Михайловна говорила, а я не мог отвести глаз от её лица. Моргал оторопело, и губы мои подёргивались в желании дать ответ. Ну, никак не ожидал таких слов. Непостижимое что-то было. Разве у такой женщины что-то можно отнять? Хотя, счастье, как и золото, товар скользкий, только умелые руки способны и то, и то удержать.
Тон, каким Елизавета Михайловна произнесла слова, было в нём гораздо большее значение, нежели с первого раза могло показаться. Не претензии на что-то слова предъявляли, не игру нервов показывали, а маету души оттеняли.
Правильная. Неглупая, прямая,- такой была Елизавета Михайловна на работе. Немного зашоренной, слишком уверенной в своей правоте. Для неё не было полутонов: только белое и чёрное. В беде такая не бросит.
Одно мне показалось бесспорным: врать эта женщина не умеет.
Не могу смотреть, не заворожено на прекрасное женское лицо. Сколько я так просижу: час, два часа? Нельзя же до бесконечности смотреть на лицо, этим можно обидеть.
Машинально, задумчиво и медленно вращаю по клеёнке гранёный стакан – поворачиваю его к себе то одной, то другой гранью, высмотреть что-то хочу. Что?
Слышу, как кто-то произнёс: «Всё хорошо, но…»
Интересно, что заключено в этом «но»? Женщина требует всего мужчину. Это очень хорошо. Жизнь, понятно, страшней самой страшной картины. Жизнь – страдание. Запутанней, чем запутает котёнок нитки, гоняя по полу клубок шерсти.
Чувствую, как у меня ослабли коленки и одеревенели ступни. Встать бы, но кто-то удерживает. Я ощутил себя куклой, совсем маленьким Буратино, у которого не было прошлого. Прошлое было у полена, из которого выстругали Буратино, но не у самой куклы. С «но» начинается слово нос, а нос у Буратино был длиннющий.
Моргаю, хочу дать ответ. Мне кажется, что страданием можно наслаждаться. Муки любви – это творчество, это ненормальность. Это особое состояние. Я подчиняюсь, прислушиваюсь, я стараюсь соответствовать этому «но». Надоело. Этих «но» становится больше и больше. Нет сил, преодолеть очередное «но», понять бы, чего от меня хотят.
- Не могу, не могу. Хочу, хочу.
- Хотеть не вредно, вредно не хотеть. Хочется - переможется!
Промежуток между словами как бы заполнен воем, от которого похолодело сердце. Вой – предупреждение. Надо выть, когда никто не воет, надо сталкиваться глазами, надо вязать узлы.
Сижу в растерянности. Чувствую, что ни скажу, всё будет невпопад.  Расскажу ли что-то весёлое, поведаю о чём-то грустном,- всё будет не то.
Мне плевать, один ли человек сидит напротив, два, много людей, мне надо запомнить, нет никакого смысла примечать за каждым мелкие детали и пытаться запомнить. Себя, себя показать надо, на что я годен.
Предвкушение. На нём оттачивается желание. Я знаю, что это такое. Это состояние может быть восхитительным, но и пыткой оно может стать.
Молчим. Молча как бы прислонились друг к другу. Невозможно проникнуть в мысли женщины, а она, мне кажется, запросто считывает мои бредни. Вот уловила что-то, вздохнула и чуть отодвинулась. Совсем чуть-чуть, осознав, наверное, что инициатива должна исходить от меня. Сожаление возникло. Ощущение, что Елизавета Михайловна рядом, улучшает всё вокруг, краски становятся ярче, дождь за окном, вроде как, затих.
Снова глупый вопрос возник, что за причина заставила меня согласиться на поездку? Мог ведь отказаться. Никакого сожаления не испытываю. Суетный восторг перемен только ширится. Улыбка без причины – признак дурачины. Безжизненная глухота вопроса потрясает.
Я — редкий эгоист. Эта мысль отразилась на лице, поэтому губы Елизаветы Михайловны сомкнулись, как створки раковины.
Везде живут люди, везде они всякие. Кто бы, что бы ни говорил, но жизнь меняет каждого. Причём это неизбежно. Человек вряд ли может предсказать, что с ним случится. Если что и происходит, так происходящее для другой цели делается. Понять надо, для какой. Все смолоду глупые, не понимают, что молодость всего на миг, что возможности не безграничны, что счастье только кажется счастьем, а на самом деле,- всё - просто жизнь. Мясорубка жизни вращение не прекращает.
Что бы так, в одном месте живут только хорошие люди, а в другом – плохие. Такого не бывает. И чтобы счастье только во сне присутствовало, такого тоже не может быть. Всего должно быть пополам.
Не испытываю я  никакого желания вступиться за плохих и горячо защищать хороших людей. Снова и снова повторюсь, что человеку, мне во всяком случае, нужно место, где я почувствую себя дома, рядом должен быть человек, с которым хорошо. В этом «хорошо» должно быть всё.
Запах духов, вроде как, окатил с ног до головы. Жаловаться мне не на что. Сдержанно-оценивающее у меня внимание. Тем не менее, растёт обретённая уверенность. Чуть слышен голос. Голос Елизаветы Михайловны был голосом дьяволицы. Необычное свойство этого голоса, его сила,  была в том, что он не исчезал, а как бы витал в воздухе. И досада заворочалась: женщина пока была вне досягаемости. Хоть сдохни, а если что-то не предприму, расстояние не уменьшится.
Вот она по своей привычке положила руки на стол, взглянула прямо в глаза, вздохнула.
Глаза у Елизаветы Михайловны стали как бы сплошь зрачки, во всю сеточку, и в этих зрачках ничего прочесть было нельзя. Нет, вру, боль всегда плещется, когда черноты много. У тех, у кого черноты много, сердце не бывает большим, но боль читаема.
Утренняя женщина – это одно, дневная – совсем другая, а та, что ближе к вечеру – это сплошь непонимание. Что с того, что я в детстве читал книги как одержимый, полагая, что чем больше прочитаю, тем отчётливее пойму смысл жизни. Напичкался всякой фигнёй, порой казалось, что обложки не дают векам глаза прикрыть. А смысл жизни так и не открылся.
Ударил себя ладонью по колену, вроде как комара прихлопнул, потёр то место, снимая, таким образом, раздражение. Смысл всего понять хочется. Смысл – это хорошо.

                9

Интересно, а вот была бы такая возможность, сердца сравнивать, сердцами сравниваться по приятию или неприятию? Для того чтобы обрести определённость. Чтобы почувствовать миг, когда нет отчуждённости, потому что за этим мигом последует другой миг, но уже как бы бесконечный. А бесконечность или беспечность несёт тревогу – а что будет потом?
Со мной часто бывает: что-то сделал, а через некоторое время понимаю: «Блин, что я наделал-то?»
Я никого не считаю дураками, во главу угла не ставлю личные взаимоотношения, семейные ценности и прочую чепуху. Я не промороженный и глаза у меня не стылые. Что надо увидеть — увижу.
Елизавета Михайловна окунула в ладони лицо, будто умывалась из-под рукомойника, отёрла его насухо, прогоняя сон ли, отгоняя ли рой мыслей.
Затянулась пауза, так вопрос и ответ на вопрос сам собой отпадает за давностью, если попытаться сложить всё вместе. Сложить и вытянуть в одну линию. И протянется такая нить за границы разумного.
Вроде как без усилия привычно я впал в отсутствие и забытьё. Мы оба боимся сболтнуть лишнего. Искать в мелочах смысл,-  жизнь обеих научила. Понял, ход мыслей надо прерывать. Голова требовала отдохновения.
Жизнь повеселела. А когда делается веселее, то… Предсказуемость не наш девиз. Всякое испытание должно заканчиваться сюрпризом.
С некоторым удивлением осознал, что прежнее представление поменялось. Сам собою упоён, сам собою доволен, готов от пустяков отмахнуться.
Прежнее, оно вроде и, кажется прочней и долговечней, может быть оно и благородней,  но свято место пусто не бывает. Былое перестало посещать. Былое – это то, что минуту назад происходило. Время идёт, но ничего так и не всплыло.
Жду, когда изо рта вылетит вопрос. Сожалеть не о чем. День полон, день насыщен, дню не надо никаких добавлений.
Приветствуется уменье перехватывать на лету взгляд, тут же его разгадать, разгаданное, не глядя, засунуть подальше. Подальше положишь, скорее возьмёшь. Сегодня мне не надо искать связи ни с чем.
Вроде бы погружён в раздумья. Подпёр кулаком голову, делаю вид, что размышляю. Размышлять было не о чем, и думать тоже. И утро было давным-давно, и день тянется и тянется. А только, кажется, что минуту назад, голову только повернул, что-то важное случилось.
В ушах начинает шуметь. В глазах мутнеет. Напрягаю память. Пытаясь сообразить, что происходит. Картинки в голове ни во что не складываются.
Ошалевший человек нагородить может воз и маленькую тележку. Вслушиваюсь в себя самого при полном спокойствии, что-то прикидываю. Ужаснуться надо, а вдруг понесёт, вдруг откроется уменье быть жестоким, слово сорвётся с губ, стыдясь и восхищаясь, после, когда отрезвление наступит, корить себя стану?
В чём смелость? Не в том ли, что ничего нет, что не боязно, что если что и вспыхнет, то оно не сгорит...
Как говорится: «Будем живы – не помрём!»
Кабы знать. Чую неладное, а предпринять не могу ничего.
Потрескивают в топке дрова. Что-то глаза пощипывает. Себя жалко стало? Елизавету Михайловну? Жалко за то, что жизнь обошлась несправедливо? Плевать на такое счастье, которое только во сне приходит. Хмельным забрал коньяк, родил жажду протеста, жажду мщенья за отсутствие счастья.
Диван в соседней комнате уже второй раз выказывал странный свой норов: мы к нему и не приближались, а он, то ли от скуки, то ли память имел особую, начал клокотать, вскипал пружинным звоном. Звал.
Нет, взгляд женщины проникновенен, взгляд ответственный, взгляд хранит сокровенную тайну, взгляд обещает надёжное молчание. Брови заломились не то в испуге, не то в мольбе.
Я всё глубже падаю внутрь себя, ничего не могу с этим поделать. Падаю сквозь пласты. Вот-вот стукнусь о дно.
Мольбу уловил, никак не могу понять, о чём эта мольба: чтобы перестал смотреть и оставил в покое, или это помутнение разума, когда мужчина и женщина остаются одни?
Чтобы уменьшить расстояние, хорошо бы расстегнуть пуговицу у кофточки, так, чтобы ворот ослаб, распахнулась шея, приоткрылась грудь. Стать бы сзади, положить ладони на плечи, медленно-медленно, по миллиметру, позволить ладоням сползти вниз…
Надломилось дыхание, отвалился к стене, испугавшись, что мысли могут быть прочтены.
Какая сила держит человека в равновесии, изо дня в день одно и то же, из месяца в месяц, из года в год? Набиты обручи, сотни привязей, хомут на шее, вожжи по бокам, и дорога, невесть куда, ведущая. И острая боль, и спазм в горле.
Наверное, в такую минуту хорошо бы заплакать, слёзы облегчение приносят. И сейчас от умиления пару слезинок выдавить не мешало бы, да только плакал я в последний раз настоящими слезами давным давно.
Я научился мысленно считать секунды. Так, вроде бы, экономятся силы. А куда мне экономить силы, для чего? Я ж не собираюсь марафон бежать.
Не чувствую боли. Боль – это слабость тела. Она может прицепиться где угодно. Там и здесь. И не потому, что здесь плохо, а там хорошо или, что здесь хорошо, а там плохо. Боль от страсти, которая гложет. От тайной страсти. Боль – не просто боль, а душа болит. Для больной души «Скорую» не вызывают. Да и в Ярсе «Скорой» нет. Фельдшерица с сумочкой грязь месит на вызовах.
«Живёшь, живёшь»,- повторил слова Елизаветы Михайловны. Какая-то эмоциональная травма, которую эта женщина умело маскирует, закопана у неё в прошлом. Если худшее было, или худшее возможно, то не надо засовывать голову в песок, прятаться, спасаться бегством. Лучше подготовиться.
Сижу, а вокруг стынет время. Я не имею ни малейшего понятия, на что оно намекает. У меня пропали душевные силы для поддержания жизни.
Спросить надо, поинтересоваться, что за человек такой, Елизавета Михайловна, что за женщина она? Не додумывать за неё, а спросить.
Наверное, она из тех, кто требует всего мужчину целиком, и при этом хочет оставаться независимой. Она из тех женщин, которые не хотят быть жертвой.
Счастье женщины – быть полностью растворённой в мужчине. Не в работе, не в детях, а в мужчине, отце детей. Тогда, наверное, не будет обиженного молчания.
По тону мыслей читается неподдельная обида на такого отвратительного типа, как я.
Я в мыслях – перекати-поле, а она? С рождения я – перекати-поле. Спрашивать надо на трезвую голову. Не с женщиной же вести разговор про перекати-поле. На непохмельную голову разговор вести надо. Смешно, с двух глотков коньяка запьянел. Сижу перед женщиной истукан истуканом, слова путного для восхваления женщины не сказал. А слова терзают душу, наизнанку выворачивают. И не увильнуть же в сторону от разговора.
Не хочу готовиться к худшему. Худшее – это не сосед по комнате. Погружаться в чьи-то проблемы не намерен.
Почему я такой?
Как обычно, ответа на этот важный вопрос нет. Я не против заняться этой ночью любовью.
В юности вёл дневник. Потребности такой не было, но в нашем классе многие вели. Мысли умных людей записывал, Все умные люди вели дневники. Лев Толстой, не напиши он ничего из своих романов, так из-за тех же дневников великим писателем остался бы. И я тешил мысль об этом.
Ладно, ума хватило порвать тетрадку и сжечь её. Наверное, с того времени как бы раздвоился. Тот я, мысли которого записывал в дневник, теперь зудом отзывается. Я не рохля какая-то, я совладаю с собой, знаю, всё встанет на прежние счастливые места.
Все в детстве считают себя особенными. Глупое ощущение. На белом коне с гиканьем и криком «ура!» собирался жизнь покорить. Мне бы, наверное, жокеем гарцевать на ипподроме.
Сердце у меня дурацкое, ничего толком сделать не может…
Представление о жизни как бы и не изменилось. Некуда мне меняться. В точку после предложения постепенно превращаюсь. А за точкой – белая полоса, ничто.
Иронизирую. Не раз зарубливал себе на носу, что иронию нужно оставлять дома, упражняться в ней перед зеркалом, иначе можно схлопотать.
Со всеми надо быть терпеливыми и доброжелательными. Никакого высокомерия. На мель бы не сесть. Чтобы на мель не сесть, нужно меняться, не копить в себе обиды.
Запершило в горле. Крошка слова застряла. В какой-то момент почувствовал как будто, трудно объяснить, но жизнь меня всему научила, чему только можно выучиться. И больше ничто не может меня удивить.
Вдруг мне показалось, что улыбка Елизаветы Михайловны увяла, что Елизавета Михайловна не сидит на табуретке напротив меня, а возвышается надо мной, как будто стоит на крыльце терема, а я явился под это крыльцо вроде как христорадничать, просить хлебушка. Вот-вот жалобно завою. По холопски нагну голову, затереблю лохматый треух. Верёвочный пояс слишком туго сдавил талию.
Слава Богу, всё это причудилось. Перемогся, и как бы ничего и нет.  Это хорошо, что я мысленно могу вызвать человека – где он ни будь, а всё одно услышит. И вызывать не надо – человек сидит напротив. Как ни странно, но вдруг ощутил какую-то лёгкость
Мысли мотаются из света в тень. У меня в распоряжении как бы целая поэзия, слова, которые поют, колдуют, чуть ли не бьют в барабаны.  Слышу дремотный шепот. Ничто не тяготит, ничего не желаю – если бы подумал о своём душевном состоянии и захотел его определить несколькими словами, двумя или тремя, то сказал бы: «Я почти счастлив».
Меня не тошнит, не кружится голова. Тело, если и не принадлежит мне, то и не оплыло на табуретке мёртвым куском мяса. Меня несёт. Плыву и падаю. Никак не удаётся сфокусироваться на чём-то.
Конечно, при внимательном анализе, чувство пустоты обнаружилось бы, вроде того, какое испытывает выздоравливающий, справившийся с опасной для жизни болезнью. Справившийся, но не вполне выздоровевший. Это про меня.
Я избавился от опасности, а сил жить, пока не приобрёл. Не вполне принадлежу жизни. Но таинственная сила, которой угодно, чтобы я жил,  посадила нас напротив друг друга в этой гостинице. И не скрытые пружины явлений этой силы, а внешняя сторона проявлений меня интересовала.
- Я хочу эту женщину.
- Почему именно эту, будто не существует на свете миллионы других.
- Но других я не хочу.
- Прежде попробовать других надо, потом говорить.
- Я знаю.
- Не проявил усердия.
Хочу вскинуть руку, чтобы обрести опору. Судорогой свело ногу. Хорошо, что не плыву, а то бы утонул.
Не прочь сделать приятное. Парад хороших манер готов продемонстрировать. И тут же мысль проскользнула — никогда не было во мне склонности безоглядно верить людям. Упаси бог выказать особый интерес. Надо как-то соответствовать, быть на уровне своего времени. А какое моё время? 
Радость бытия и, одновременно, чувство счастья меня переполняли. Мне нужно было убедиться, что я чего-то стою. Что, каким бы я ни был, любовь может меня возродить. Хочу, очень хочу услышать нужные слова.
Какие бы ни были дальнейшие события, даже если я обнаружу в себе или в ком-то другом что-то лишнее, то я просто покачаю головой. И всё. Потому что переиначить, сделать что-то другое уже нельзя. Живу ведь. Я на пороге своего счастья.
Хмыкнул про себя. Счастье, если не суетиться. То счастье, которое искал, по которому тосковал, которое так и эдак пытался уловить в слабых отблесках многих чужих счастий, меня вот-вот посетит. Торопить время нельзя, ускорить – значит, наполниться иллюзией.
Как-то напрягся. Понял, что наступил нелёгкий миг, должен посмотреть на себя как бы в зеркало, которое ничего не отражает. Что-то тревожит. Польщён. Человеку без тщеславия польщённым быть нельзя. Причина, по-видимому, была в том, что забыл уже, не помнил, чтобы на меня смотрели так и такие глаза.
Кругом тихо. Уклад мира нарушился. Ход жизни мог быть другим, если бы…
Нет, всё-таки хорошо, что не постепенно случай дверь распахивает, а сваливается он как снег на голову, неожиданно и непривычно.
Молчание становилось напряжённым, молчание делалось невыносимым.
Тяжесть какая-то на голове. Рога выросли? Провёл ладонью по волосам – ничего нет. Врёт тот, кто говорит, что рога обломать надо, прежде чем о поступке задуматься, чтобы состояться, чтобы созреть.
Привычки давно стали частью моей натуры. Неладное давно бы заподозрил. Нет ненужных подозрений.
- Вы, Глеб Сергеевич, что-то знаете,- Елизавета Михайловна приблизила ко мне свои глаза. Глаза мерцали недоступно и как бы загадочно. Вуаль набросить, чем не таинственная незнакомка
- Знал бы что-то, жил бы в Сочи. О чём это вы, я ничего не знаю. О ком или о чём речь?
- Я давно к вам присматриваюсь. Вначале думала, что ты прост совсем. Не глуповат, но…может, глуповат чуточку. А потом присмотрелась, и мне показалось, что вы знаете что-то.
Опять этот переход с «ты» на «вы». Опять недоговорки. Видят во мне такое, чего я сам не вижу. Не хочу, чтобы на моём лице читалась досада и непонимание. Не хочу в замешательстве путаться. Нечего душу нараспашку держать. Застёгнутым на все пуговицы жить надо.
Получается, я не сделал что-то такое, которое должен был сделать всякий здравомыслящий человек, я послушно, как глупый телёнок, тащился на верёвочке туда, куда меня вели. И тем не менее, я что-то знаю.
Что, интересно, я такое знаю? Обдумываю сказанные слова, как бы исследую себя, пытаюсь найти в прошлом то особенное, чего хочется женщине. Ничего такого нет. Проглядел, наверное, отмёл когда-то, не оценил. А оно было. Было, оставило след, раз такой человек, как  Елизавета Михайловна, рассмотрела во мне необычное.
Может, и проглядел, но кончик всё одно где-то есть. Стоит потянуть за кончик, в каждом деле самое главное – найти нужный кончик, ниточку, за которую стоит дёрнуть, как всё само пойдёт. Всё-таки, и везучий я и, одновременно, невезучий.
Всё. Что сейчас мне кажется ерундой, и есть самая настоящая ерунда. Её решить можно за раз. Встать и уйти. Меня ни в чём не уличили.
Кокетничаю. Уравнять несравнимое хочу. В голову не приходит, что в часы нашего уединения, всему своё время отводится. Есть время любви, есть время молчания, есть время обиды, и для выяснения отношений есть своё время. А с другой стороны, чего боишься больше всего, то и случится.
- Что, что я знаю?
- Если бы я знала, что знаете вы, то и не выбрала бы вас в сопровождающие. Никто не знает, что именно вы знаете. Ни я, ни…А должен кто-то знать. Должен знать, почему всё так складывается...
- Как так?
Елизавета Михайловна смотрела на меня с надеждой и даже как будто с мольбой. А я как бы проваливаюсь в пустоту с ощущением прихлынувшей досады
Все проблемы решаются на раз-два. Откуда-то взялась решимость.
Придвинулся к Елизавете Михайловне, крепко обнял, крепко поцеловал её влажные, горячие губы. Проделал это непроизвольно, подчиняясь порыву жалости и благодарственной сумятице в душе. Мои ладони ощутили непривычную шелковистость её волос.
Поцеловал, и тут же отодвинулся. Отодвинулся, не поднимая глаз, ожидая ответную реакцию. Может, пощёчину получу, может, едким словом мой пыл осудит, может, коротким смешком, дескать, хмель в голову ударил, посадит женщина на место. А может быть…
Полная ясность не наступала. Такие вещи требуют терпения. Сглотнул. Торопиться нельзя. «Шажок за шажком». Трудно попросить прощение, и трудно его принять. Эти слова, произнесённые и не высказанные, их ведь назад не возьмёшь, потому что они принадлежат минуте откровения. Поднял глаза – Елизавета Михайловна побледнела, затеребила ворот кофточки, излишне выпрямилась.
- Так уж мы, бабы устроены. Я, кажется, к ужасу своему теряю голову. Нет, я от тебя ничего не требую. Ради бога. Думай обо мне что угодно.
Не то жалость, не то радость – разобрать не могу, но, во всяком случае, не равнодушие между нами. Знобкая минута наступила. Мне кажется, что я услышал тысячу слов, женщина говорит без устали. В какой-то момент голос её притих, словно она забоялась оставить свои слова в Ярсе. Оставшись здесь, они станут чужими.

                10

Разрываюсь между желанием поговорить и непониманием того, как можно выразить нечто, для чего не существует слов. Слова, конечно, есть, чтобы отыскать их, надо пролистать толстенный словарь русского языка, оттуда выбрать слова, распутывающие бесформенный клубок впечатлений.
Может быть, и на вопрос, что такое судьба, верю ли я в неё или не верю, отыщется ответ. Ввязываться, между тем, в диспут нет никакого желания. Помнить нужно то, что станет понятным позже.
Никогда не знаешь, куда кривая вывезет. Лучше не думать вообще.
Не думать, не выходит. Жил себе спокойно, даже припеваючи, и плевать на всех.
Вот и нечего винить окружающих в своих бедах.
Женщины, в отличие от нас, мужиков, кое в чём умеют разбираться. Проницательностью рентгеновских лучей каждая владеет. Это касается и своего мужика, и кого бы то ни было.
Можно позавидовать тому человеку, за которым не тянется шлейф – ни  хороших поступков, ни плохих. Такому свойственно возводить свою наивность в ранг истины. Категорическое знание у него. Поэтому, любое знакомство, любое начинание – всё как бы с чистого листа, от него зависит, как человек себя поведёт, что выберет. И если придётся расплачиваться, то за свои грехи, а не за чужие.
Наверное, самое большое открытие, это понять, что раньше никто во мне не нуждался, а этой женщине, что сидит напротив в наступившей неловкой тишине, я ей нужен. По-настоящему нужен.
Шанс выпал. Разве, в конце концов, многим выпадает подобный шанс?
Выпавший шанс заставляет, человек начинает понимать, что не обязательно все свои назначения по жизни надо выполнить. Когда торопишься жить, многое «на потом» оставляется. Надо поспешать не торопясь.
Своё время упускать нельзя. Придёт такое время, и одолеют сомнения, всё усложнится. Замучают сравнения, и не заметишь, как всё оговорками будет обставлено. И хочется, и колется. Да, я склонен запоминать только то, что станет понятным позже. Это не самоуверенность. Самоуверенны те, кто чувствует себя хозяином жизни.
Настороженность внутри сидит, как будто живу и оглядываюсь: не подложил бы кто свинью. Умом понимаю, что надо избавиться от этого ощущения ненадёжности, нехорошо подозревать без причины. Не дай бог, если женщина заявит, что я её самый лучший друг. Убьёт она меня такими словами.
В детстве мир воспринимается без оттенков: чёрное – чёрное, белое – белое. Наперёд ребёнок не заглядывает, но и нет у него – абы день прожить.
Ребёнок не гультяй, но и не хозяин пока. У него нет, как бы это сказать, пиков сверхэмоций, всё у ребёнка притишино, даже смерть близких в трагедию не выливается. И потом, ребёнок спокойно в любую среду вливается. Будь то школа, или детский сад, или группы соседских мальчишек.
Счастлив я был в детстве? В детстве, что бы там ни было, по-моему, все счастливы. Счастье в том, что каждый растёт, всё время чего-то ждёт. Вечером утра ждёшь, утром – солнечного дня, на речку бежишь, мяч погонять. Это у взрослых горе было, а ребёнок не понимает горе.
Раньше, бывало, только проснусь, уже радуюсь. Просто так, без всякой причины, просто потому, что светит солнышко, что я существую. А теперь я думаю: что день грядущий мне готовит, работа, работа, скорей бы время прошло. И у каждого теперь своя беда. Не горе, а беда у каждого
И вот ведь что, вот в чём заключается моё открытие, что никто никого не ждёт, что каждый своей бедой норовит нагрузить каждого, что не твой человек за тем или иным углом, что каждый ищет своё или свою женщину.
Счастье может дать только своя женщина. Есть, есть у каждого что-то другое. Но ведь, можно вываляться в грязи, испытать много дурного и не стать грязным.
Наверное, я в течение нескольких лет обходил стороной тех, кто мне был нужен. Словно их и не было. Словно выделил себя в касту неприкасаемых или прокажённых, любое прикосновение ко мне несло угрозу. Но ведь я по своей натуре привязчивый человек. Допустим, встречаю утром, идя на работу кого-то, норовлю потом приладиться к его времени, чтобы чувствовать общность. Если меня попросят, готов разбиться в лепёшку, но сделать.
Наверное, это научение, подобное научению дрессированного медведя. Только привязанность моя бывает недолгой, что-то начинает бросаться в глаза, выпячиваются несуразности, что-то перетирается, что-то подгнивает.
Холодные глаза у жизни. Зачастую, они холодны как лёд. И рот холоден, и кровь холодна. И, оцепенев, жизнь может час за часом, день за днём, следить за происходящим.
Молчу в раздумье. Сомнения поднимаются. Ушло то время, когда меня легко было повернуть, куда хочешь. Был жеребёнком, слушался узды, а теперь…Теперь влачу за собой цепь. Каждый день, каждое событие прибавляет к этой цепи новое звено. Всё слышнее лязг, всё длиннее цепь. 
Вокруг мельтешит столько разного, что  времени, разобраться во всём, нет. Для этого нужно быть терпеливым, доброжелательным, отчасти угодничеством преисполниться, не забывать об авторитете. Ладить с людьми – тоже положительное качество. Всё предвидеть, всё учитывать – это хорошо.
Нет, я не похож на человека, который по любому пустяку обижается. Елизавета Михайловна смотрит на меня с неподдельным интересом. Она всё понимает. Какое-то подозрение мелькнуло, но это так, ни о чём оно. К терпению взывает устремлённый на меня взгляд.
Хорошо было первому потомку от обезьяны. Всего вволю, тепло, зверья в Африке – выбирай, не хочу! На каждое «да» ему не требовалось дополнение «при условии». Никаких одежд, отказа – ни в чём. И никого он не мучил подозрениями, не угнетал бесцельными ссорами, и сострадать он только учился.
Почему о потомке так думается, а не о женской особи? Так потому, что потом матриархат стал. На мужскую особь обязанностей навалили. Хорошо, что от первого потомка сохранилась тяга быть первым.
Но ведь тот первый потомок заложил в память и мотивы ухода, и умение переживать разлуку, и многое множество разных ограничений.
Как ни тщусь уйти от ответа, как ни норовлю слукавить, обмануть или утешить самого себя, ответ был и будет: жду лучшего. Жду независимо от того, было хорошее в прошлом или будет рай в будущем. В подобных делах ничего нельзя ни доказать, ни опровергнуть, ни исправить. Уличения, ложь, которой защищаются от ещё большей лжи, это всего лишь способ перетерпеть и приспособиться.
Несколько секунд собираюсь с мыслями. Если быть точным, мысли сами собираются во мне.
Снова подумалось, вот если бы судьба каким-то образом могла сдавать назад, переиначивать жизнь: раз, и рядом с тобой другой человек, и ты в кипении других страстей. Думается, что всё одно сравнивал бы с когда-то обретённым эталоном. Кто ни будь, успокоить не может. Тело может подойти, а неизъяснимое тяготение так и останется. Фокус, что ли, поменять надо?
Любящая женщина делает всё, что может сделать женщина для мужчины. Она поит, кормит, развлекает, утешает,  ты трахаешься с ней. Ты с ней познаёшь своё истинное «я», познаёшь в сравнении, а сравнение единственный способ понять свои истинные нужды. Время от времени вопрос возникает, почему та женщина выбрала меня?
Дьявольски трудно на него ответить. Гордость в муках моя корчится от этого вопроса. Кривоватая улыбка на лице угнездилась, хорошо, что она не перешла в короткий смешок.
Лицо Елизаветы Михайловны не участвует в фокусировке, живёт как будто собственной жизнью. Глаза её, будто глаза змеи, гипнотизируют. Какое слово хотел сказать? Не помню. Бредовые вещи меня волнуют. Так и надо – быть до боли взволнованным, задетым за живое, иначе не брошусь с головой в омут.
Состояние - будто мне отвесили подзатыльник, выбили нужное слово, и вместо него осталось пустое место. Так и живу в образе вопрошающего человека. Спрашиваю у неба, у земли, у людей: как жить? И не нахожу ответа. Небо и земля немы, а люди, каждый занят собой.
Неужели всё это пришло в голову за какую-то секунду? Так какой длительности час у такой секунды? В год?
Невероятная тишина наступила. Слышен лишь мерный ход маятника. Часы жизни идут безостановочно. Этот звук единственный, он укрыт от многих ушей.
Но какой-то голос, то ли звучавший во мне самом, то ли разлитый вокруг нас, этот голос неразборчиво шептал.
Голос то утихал, то наполнялся силой, снова шёпот слышался, голос раздваивался: я говорил, говорили за меня. Голос звал, голос предлагал повторить когда-то пройденное. Надо было отвечать что-то.
Снова это желание поговорить, разрываюсь между желанием поговорить и непониманием того, как можно выразить себя словами, нет подходящих слов. Просто нет.
Прислушиваюсь к себе, где-то далеко внутри сохраняется понимание, что самое важное, какое бы оно ни было, разменивать на мелочи нельзя. Удачу нужно ждать.  Решение не может быть однозначным.
«Удача!» Именно это слово не должно забываться. Удача всегда пригодится.
Качаю головой и чувствую, как глаза наливаются влагой.
Немыслимо спешу, давление поднялось, мужская сила приведена в готовность. Блаженство пустоты и пустота блаженства овладели мной. Может, умиротворённость? Это не я существовал мгновение назад. Там меня не было.
Гадал, какой Елизавета Михайловна окажется женщиной – пылкой, как порох, сгорающей страстью мгновенно и дотла и так же быстро возгорающейся заново, или требовательной, жаждущей поцелуев, необычных слов, искусной в проявлении чувств, или же совсем неожиданной и постоянно новой, какой ещё не знал?
А разве в этом дело? Я о ней вообще ничего не знаю Мне, обиженному жизнью, предстояло быть переполненным благодарностью, и щедро излить себя. К терпению взывает устремлённый на меня взгляд.
Почему же именно сейчас взбрело на ум слово «уход»? Прежде чем расстаться, надо довести до ума встречу. Довести до тех счастливых минут, которые после ухода будут помниться. Что именно требуется? Требуется безумие. Какое? Где его искать?
Каким пришёл, таким и уйди. Что за дурацкое ощущение? Будто всё это было, будто всё - повтор.
Разве я похож на человека, который обижен? Секунду-другую нахожусь в подвешенном состоянии. Уши, чувствую, загорелись. Всё-то я предвидеть хочу, всё-то учесть готов. Разум мне это диктует, хорошо не желудок.
Какая-то непроявившаяся мысль стёрла все сомнения, страхи и заботы. Уход, предначертания судьбы, линии жизни…Посмотрел на ладонь. Линий на ней много, и все они кривые. Да не может быть линия жизни прямой. Не может. Прямая линия – она безжизненная.
Это когда не суёшь нос, куда не следует, куда опасно совать, когда живёшь сам по себе, не доверяя людям, не забывая об их коварстве и подлости, наверное, тогда любую линию жизни спрямить можно.
А будет тогда жизнь – жизнью? Нет ничего худого в том, что думаю об этом. Что должно случиться, оно произойдёт. Хочу я этого или не хочу.
Слова потяжелели. Слова падают на ноги. Слова смотрят на меня. Я чувствую их взгляд. Он пока добрый.
Ржавеет время. Стоит мёртвая тишина. Кольнуло что-то с левой стороны, как будто в грудь вошла тупая длинная игла. Какая-то набухшая горечь стояла во рту.
По правде говоря, я чувствую себя жалким придурком. И это правда.
Расклад жизни зависит от места, продиктован местом, в котором живёшь. Наверное, и время в раскладе участвует, и случай людей подставляет. И ни от чего спрятаться нельзя: твоё, оно тебя всюду достанет.
Вроде как обморочное кружение в голове. Голова вот-вот начнёт вращаться вокруг оси, проходящей сквозь макушку. А почему же глаза стоят на месте?
Обманываю себя, что полнюсь какой-то неприязнью к жизни. Конечно, без колебаний соглашаюсь на допуски, что всё перевернулось, всё стало не тем. Преувеличения и неточности только подогревают. Всё для того, лишь бы чувствовать чью-то поддержку и иметь хоть какой союз.
Нет, но если неприязнь неосторожно вылезла подобно гвоздю из доски, что стоит её пристукнуть маленько, чтобы всё снова гладко стало?
Зачесалась ладонь. Что, новые знакомства предстоят? Задор сменяется безразличной покорностью, расслаблением. Не хватало, чтобы виноватить себя начал.
Оно так, невыговоренность, как дождевая струйка, может потечь в любом направлении. Невыговоренность как бы сквозь судьбу пробивается. Перспективно надо мыслить. С некоторых пор меня тянет обобщать. Бог знает, сколько всего мельтешит вокруг, и со всем надо быть терпеливым. Всё можно позволить, только не угодничество.
А разве жизнь нас не меняем? Меняет и неизбежно. Человек вряд ли может предсказать, что с ним случится.
Последующее поколение всегда таит обиду на предыдущее, что оно чего-то недодало, могло бы, но не оставило. Привычное головокружение из-за этого на карусели жизни. До какого-то времени ноздря в ноздрю идёт скачка, а потом прошлое задом наперёд отстаёт, скрывается, исчезает.
Опять мысли вернулись к тому первому потомку. Ничего хорошего тот первый потомок собой не представлял. Ни рожи, ни кожи. Фиговым листком был прикрыт. Не избалован он был материнской лаской: его, не посчитавшись, выпихнули в жизнь, в неизвестность. Я отпрыск той первой ветви. Тоже выпихнут. Из-за этого не стоит задирать нос.
Мне что и нужно, так место, где я почувствую себя дома, и чтобы рядом был человек, с которым хорошо.
Чего я боюсь? Наверное, перемены. Я знаю, что жизнь временная штука, она приготовляет  к чему-то, это «что-то» большим должно быть, значительным, неухваченным кем-то, неухваченное должно стать смыслом жизни. Мне этот смысл расшифровать надо, чтобы оставшееся время идти по азимуту.
Мне кажется, всё на сто раз передумано, переговорено, и я, оседлав инерцию, норовлю повернуть её вспять.
Понятно, первоматери нужно было, как можно больше единокровных сестёр и братьев на свет произвести. Интересно, кем был тот первый, задумавшийся о жизни, тираном или счастливчиком он был? Что точно, он редко терпел поражение.
Первый, он ведь первым додумался счёт всему открыть, он начал присчитывать слова и поступки к общему счёту, который намеревался предъявить кому-то. Счёт рос.
«Кто-то», кому счёт предъявить требовалось, становился зыбким и непонятным, в конце концов, его нарекли Богом. Нет, но если в жизни всё закольцовано, то, может, первый человек перед рождением держал за руку последнего представителя прошлой расы, и имел представление, перед кем будет отчитываться? Почему этот «кто-то» не даёт покою?. Почему первый человек не оставил намёка на высшего судью? Рисовал животных, свои ладони.
Первый не спешил. Он не знал ничего о времени, он намеревался жить долго. Он обдумывал всю стратегию и тактику предстоящего суда, на котором ему позволят выговориться. Увы и ах, нельзя выговориться, если некому выговориться.
Носится судьба каждого по городам и весям, окольцовывается, кстати и некстати пересекается с другими судьбами, впопад или невпопад что-то кому-то сама рассказывает и выслушивает от других никчемную ерунду. И собираются судьбы в одну большую судьбу страны, подобно детской пирамидке нанизываются на штырь.
Что, я утешения хочу? А чего унывать, каждый в жизни для чего-нибудь сгодится. Каждый возьмёт, что ему надо. От каждого заберут самое главное – жизнь. Много это или мало,- это вопрос. А чего там, раздумаешься, так получается, что не сам берёшь, а кто-то в протянутую руку кладёт отмеренное, и кто-то забирает, не спрашивая.
Человек срывал горы, поворачивал реки, строил города, обогащался, купался в роскоши, убивал себе подобных, радовался и плакал, и вёл подсчёт. К суду готовился. Опять же непонятно, к какому суду или судилищу, живя, мы все готовимся? Кто должен позволить перевернуть последний лист, и куда должна была вылиться полнота чувств? И из чего эти чувства будут  составлены: из высокомерного гнева, из едких поучений, из уверений в любви?
Исподволь задеваю женщину взглядом. Преувеличенно сосредоточенное лицо. С уважительным интересом внимаю ей. За что, по большому счёту, меня не любят?  Не озираюсь по сторонам, но многое вижу. Опять ныряю в обобщения. Каким бы ни был разговор, его нельзя комкать.
Первоначальные наметки, план, применительно к обстановке, претерпевает изменения, многое забывается, и забылось, но сохранилась в человеке зарубка, что главный разговор всегда впереди предстоит. Не сегодня, так завтра, не завтра, так через месяц. Не в этой жизни, так в следующей. И разговор предстоит максимально использовать, не толику урвать, а использовать его на все сто.
Вонзённая под лопатку заноза первобытному человеку, которую ему некому было вытащить, не рассосалась сама, а по наследству досталась каждому. Эта заноза – мысли о смысле жизни. Покалывает она, побаливает, у некоторых, истончившись, перестаёт беспокоить.
Может быть, зачатки или намётки ласки и жили в первом человеке, но он старался их подавить. Жизнь не сахар, опасной и тяжёлой была. И благодарность ответная за ласку, поэтому была подавленной. И ещё, боль стойко первый человек переносил.
Боль – это слабость тела. Когда что-то происходит однажды и сразу, оно остаётся на всю жизнь. Первый не знал чего-то такого, что касалось только его, чего потом будут знать другие. А не было тогда других. И я не знаю всего, что касается меня.
Кто-то скажет, что с тех времён утекло много воды, что человечество шагнуло вперёд: самолёты летают, телевизор, радио, нравы поупростились, но не исчезло ведь желание присчитывать. Память первого жива. Она отвращает от многого и многого. Только, зачем?
Набрал полную грудь воздуха. Задержал дыхание. Выдохнул медленно. Опасность заключалась не в том, чтобы добиться женщины, а в самой женщине.
Чаще всего вспоминается что-то мелкое, незначительное и случайное. Что удивительно, вчерашнее мелкое чаще всего озаряется каким-то особым светом. Так на осеннем луче вспыхивает лист в пожухлой траве, переиначивая представления. И долго потом помнится эта золотиночка.
Мы не смотрели в глаза друг друга, не было прямого столкновения взглядами. Но мы и не отвернулись, не увели глаза, как бы это сказать проще, мы не смотрели, но, тем не менее, видели друг друга, голос и дыхание было впритык.
- Нас в семье было три сестры. Как у Чехова. Старшую Вера звали, вторая – Надежда, а меня Лизой назвали. Не Любой. Две буквы в имени поменяли. Мать – одну. Отец – вторую. Поскрёбыш. Наверное, в любовь к тому времени родители разуверились. Каждый хотел забраться в свой уголок, никому дела не было до чувств другого. Тесно каждому стало. Тесно – это хорошо и, одновременно, плохо.- Елизавета Михайловна чуть поколебалась, но всё-таки осмелилась взглянуть мне в глаза, и продолжить. В глазах её была только задумчивая безграничная усталость и, трудно подобрать слова, но что-то вроде душевной теплоты. А ещё был отблеск какого-то внутреннего огонька.-  Страсть тайная у каждого моего родителя появилась, души изболелись. Отец, мне думается, пассию на стороне завёл. Не так чтобы он встречался с ней каждый день, но время от времени изливал душу там. Отец неплохой был, только затурканный какой-то. Ласку от него не имела. Лодка нашего счастья разбилась о быт. Мать меня поколачивала. Вера и Надежда – дети любви, а в меня остатки вложили. Ум и красота – старшим. Обновки им покупались. Я донашивала всё. Послушная была. Училась нормально. Мать строго смотрела, за каждую тройку в дневнике нотации читались. Из детства помню луг, речку, бугор, на котором играли.  Переходного возраста, когда ни с того ни с сего на стенку хочется лезть, у меня не было. Сыта, обута-одета – всё хорошо, всё ладно. Я не считаю своё детство неудавшимся. Да, семья большая, и мне тесно было. Теперь понимаю, что каждый из нас, детей, по-своему был одинок, каждый принял какое-то решение, каждый смирился с исходом и воспринимал взросление, как своего рода избавление. Натянутость отношений в семье накладывает на всё отпечаток. Моя душа долго не на месте была. Не ясно, как жить, что впереди, кто ждёт. После такого, «начать жизнь с чистого листа», не удастся. Что-то мешало обрести покой…
Я слушал, и вдруг меня охватило странное чувство, почти галлюцинация: мне показалось, что я слышу голос жены, будто она зовёт меня, и стоит обернуться, как её силуэт покажется в дверном проёме. Умом понимал, что это бзик, что такой голос «веснянкой» называется. Что весна и «веснянка» как-то связаны, что видение результат перевозбуждения, и к этому надо привыкнуть, отмахнуться.
Я не готов свою разнесчастную судьбу оплакивать. Такие, мол, мы и сякие, всем миром брошенные, и рассказывается всё, чтобы разжалобить. Но ведь такое ощущение родилось, что-то меня от чего-то предостерегает.
Есть, есть такая у меня привычка – всё услышать самому. Пересказ пересказом, предупреждение, похвалу – всё только из первых уст. Понимаю Елизавету Михайловну. Нашла откровенная тяжёлая минута, и - понеслось. Кипело, кипело на душе и вырвалось. Нет, надо видеть в словах тот смысл, который в них есть, и ничего предполагать и выдумывать не стоит.
Не знаю, как словами выразить, но накатанность и обыденность угнетают, хочется чего-то яркого, необычного, хочется читать в глазах восхищение. Тогда, наверное, в человеке ростки новой личины прорастают, тогда человек теряет способность отделять себя первоначально-привычного  от придуманной им же легенды. И волнует тогда, какое о тебе сложилось представление, да как бы подать себя лучше. Может быть, легенда и смывает серую краску жизни. Всё может быть.
Души ушедших людей наверху, а сверху всё видится и обо всех переменах души ушедших знают. И не обязательно рассказывать всё.
Чувство вины, что ли, измучило душу Елизавете Михайловне, лишило её покоя. А что за вина?  В чём мне повиниться перед ней, какие утешительные слова найти? О чём ей напомнить надо? Не может она оправиться от переживаний своего детства. Нет, тут не про детство, теперешняя жизнь не заладилась. Не всё рассказывает Елизавета Михайловна, носит что-то в себе, таит. Нет у неё спускового клапана, чтобы стравить боль. Понятно, некоторые раны так и не затягиваются со временем, как их ни лечи.
Время замедлилось, загустело, размягчилось как…. Не подберу слова. Нет, я не кинусь перечислять всё, что мне нравится. Даже если внутри трепетать стало.
Ничего не приходит в голову. Заклинило, утешительного слова не находилось, речь отобрали.
Истина в том, что никто не знает, что с ним будет завтра. Настоящее только то, что происходит здесь и сейчас. Только это имеет значение.
Мне хорошо с этой женщиной, надёжно и спокойно, мне вдруг стало жалко её. Я не психоаналитик, не хиромант, не судьбоносец. Мне кажется, что ничем иным, кроме счастья, человек не в состоянии насытиться. Довольствие только в счастье.
Я не спешил вникать в детали, в подробности, так как знал, что будет на то время и завтра, и послезавтра, и, дай бог, ещё какое-то время. Я был волен в сроках. Если женщина позволила прощупать себя, то, как берут из глубины газ, нужно бурить глубоко. Мы уже сцепились руками в долгом тягучем рукопожатии. Мы нуждались друг в друге. Не было желания отпускать палец за пальцем, как бы разъединяться.
Я как бы понял всю её обездоленность. В чём или с кем? Послушность – хорошо, но много чего хочется, хочется и ума и красоты. Хочется любви и внимания. Многое есть у Елизаветы Михайловны. С пользой надо распорядиться тем, что имеешь. И не для того, чтобы пожалели, женщина начала рассказывать, и нельзя отмахнуться от её слов. И вовсе не неприкрашенная и голая правда в её словах, а беспокойство, что ли. Жизнь стороной идёт, жизнь что-то недодала. Боль через боль делает опустошённой. Удивительно ли, что несчастливый человек никогда не бывает довольным. Это и меня касается.
Мне кажется, что понять смысл несчастливости невозможно. Как понять цыган, которые едут, едут куда-то? Кровь, может, у них другая? Броуновское движение, что-то помню из физики,- это хорошо показывает метания несчастливого человека: нет цели, нет направления, суета и только суета. А ведь довольство – это застывшая жизнь, это бетон в опалубке.
Да, ладно. Не эта ли женщина держит в страхе выпивох, требует выполнения плана, что-то особое знает? Знать бы, что именно?
Как бы исследую себя и её, всё, что ношу и ощущаю, пытаюсь найти то, чего хочется ей и так необходимо мне. Свои корни хочу почувствовать. Ну, не может жить без корней человек. Так и корни без ствола засохнут.
Наступит ли в жизни такое время, когда любой почувствует, что, где его тело, там и душа? Что этот счастливый час, до последней минутки наполненный довольством, в котором я купаюсь, как больше  не буду ни разу в жизни купаться, самый счастливый миг жизни? Вот только бы потом не спохватиться, не начать снова погружаться в свои мысли, не начать переиначивать, а был ли счастлив по-настоящему?

                11

Смешно и опасно постоянно сравнивать и приходить к пониманию, что выгоду во всём ищу. Розы во всём хочу видеть? Что уж точно, розы нюхать мне на роду не написано. Розы тоже разного цвета, и шипы разной длины на них.
Я сейчас как на ладони. Наше дыхание в такт. Недостатки у меня есть. Стоит лишь подумать, как найти можно воз и маленькую тележку. Чего? Не буду же врать я самому себе.
Кому-то не нравится моя манера молчать, кого-то раздражает односложность ответов: «ничего», «нормально», «главное, живой».
Непонятно это. Откровения – это ведь месть кому-то за что-то. Выношенная, обдуманная месть, выговорить которую настало время. Всё в себе перевернуть, разрыть до дна, обнаружить и изорвать в клочки всё болючее.
Я не совсем честен. Скулю.
Почему эти глупые слова – шик, блеск, красота на языке вертятся?  Молчу, точно знаю, в данный момент любое сказанное слово не будет иметь никакого значения. Если и начать говорить, то подбирать слова надо осознанно, тщательно. Потом эти слова вспомнятся.
Я ведь ничего не обещаю. Словом не ударю, что хочу эту женщину. У Елизаветы Михайловны сложилось впечатление, кто я такой. Чего-чего, а ненависти, чтобы отдалиться,  ей не требуется. Мы ведь не сошлись настолько близко, чтобы силы отталкивания начали работать. Это после близко-близко, каждый норовит запрыгнуть в свою лодку и оттолкнётся, чтобы уплыть.
Все непроизнесённые слова звучат в ушах. Снова повторюсь, что никак не выбрать подходящее слово, которое оказалось достаточным бы. Одно-единственное слово может всё решить. Я его знаю, но не собираюсь говорить.
Запершило в горле. Горло словно ожгло. Кашлянул. Словно поперхнулся. Словно не в то горло что-то попало. Покаянно опер лоб о пальцы. Лицо норовлю спрятать. Взбудоражилось нутро: и поездкой, и погодой, а больше всего тем порывом, с каким поцеловал Елизавету Михайловну. Так это её слова подлили масло в огонь.
Тут же в голову пришло, что люди должны сходиться летом, когда рожь колосится, когда васильки цветут, когда обдувает тёплый ветерок. И каждый листочек о чём-то шепчет, и звёзды по-особому мерцают. И никакого града не предвидится. И нет летом чувства неприкаянности.
Вот передо мной сидит женщина, красивая, похожая на кошку, которая довольно нежится, нет же, она охотится за мышью. Она вздыхает. Не мышка перед ней, а зазевавшийся воробей.
Это я-то воробей?
Всё правильно, если женщина по-настоящему знает одного мужчину, то и другие мужчины перед ней никакой тайны не представляют.
Елизавета Михайловна посмотрела на меня и как бы сквозь меня: мысли, чувства – пустяки, бесконечный поток ничего. Я понимаю, если женщина всю себя отдаёт мужчине, снимает с него все заботы, всё прощает, всё сносит, рано или поздно она переживёт такую минуту, когда всё обратится против неё. Она же будет виновата. Такая минутка овиноватит её.
Мне почему-то показалось, что нет ни меня, ни Елизаветы Михайловны, ничего не было ни до, ничего не будет и после, что мы  всего лишь два одиночества на целом свете, потянувшиеся друг к другу. И в зародившихся отношениях между нами уже есть те сладостные мгновенья, которые останутся в памяти навсегда. И будут они вспоминаться как самые светлые.
То, что женщина не досказала, оно само как-то проявится. Трудному разговору время особое надо. Если я не то слово скажу,- тут же потеряю женщину. Что хорошего получится из всего этого для нас обоих?
Никто не может помочь человеку, который тонет в своих чувствах, которого тянет в грязь. Что, чувства – грязь? Так, грязь грязи – рознь.
И в чувствах можно вываляться.
Я принял решение. Она не хочет позволить любить кого-то. Я не подхожу под «кого-то».
В голове всё перекосилось, сплелось. На душе стало муторно и непроглядно. Осень, настоящая осень. Будто бреду тёмной ночью, куда иду – не знаю, и дорога осклизлая, и дождик моросит, и ни зги, ни огонька, один мрак вокруг.
Не куда-то я иду, а бреду из грязи да в князи. Хоть и сидим в комнате, а чувство такое, будто  на меня таращатся миллиарды звёзд-глаз. Потолок отсутствует. Звёзды висят  рядом, и пощупать их можно, для этого руки-щупалки надо иметь. Руками-щупалками можно дотянуться не только через стол. Вопрос в том, теплоту и приятие равнодушные щупалки уловят?
Невольно посмотрел на потолок, словно на нём слова утешения написались. Словно отколовшийся от треснувшегося льда сердца кусочек повис на шляпке гвоздя. Молчание напряжённо. Молчание невыносимо. Но ведь оттепель полосует лёд трещинами, тепло лёд растапливает.
Пытаюсь вырваться из странного мира. Теперешняя явь неотличима от сновидения.
Я сейчас не понимаю, что произойдёт потом, не завтра, не через три дня, а потом. Потому что «потом» может перерасти в неловкое «сейчас».
На мгновение не могу отрешиться от чувства губ на своих губах. Разомлевшее тело, мгновенно поддалось зову наслаждения,- не призыву любви, а желанию сравнить. Я хочу эту женщину. Торжества нет. Всё воспринимаю как предостережение. Предостережения – невыносимая тяжесть. Нельзя взваливать всю тяжесть на плечи женщины. Тяжесть чего? Надо бы всё выяснить. Надо бы спросить. Её губы влили в меня силу.
Странное чувство. Понятно, такое чувство посещает не только меня одного, оно свойственно многим и многим. Души людские ведь не ссохшиеся корки хлеба. Корку хлеба размочить можно. И чего? На корках хлеба квас настаивают. Квас! Кислое пойло. Кислую жизнь чего помнить?
Сижу и жду. Чего-то выяснить надо. И раньше подобное-непонятное происходило с людьми, и после меня будет происходить, стоит провернуть рукоятку проектора, как прокрутится та или иная картинка. И все нахлынувшие ощущения не случайны,- они свидетельствуют о повторности жизни.
Сердце заколотилось быстрее. Минуты свернулись в нечто: ни в день - ни в ночь – ни в сегодня – вообще, ни во что.
Сытый голодного не понимает. Все беды оттого, что, коли сыт, то жиром заплывает чувство.
Почему, почему один на один все эти мысли лезут? Зачем напоминания в том, нуждается или не нуждается кто-то в ком-то? Разве так бывает, чтобы человек в человеке не нуждался? Сегодня не нуждаешься, а через день, кто гарантию даст? Никто.
Бум, бум, бум. Кровь стучит или кто-то в барабан бьёт? Удивительно, мелодию не слышу, сквозь стены, сквозь толщу воздуха, как из преисподней, этот глухой звук доносится, глушит он светлую мелодию жизни. Глушит песню души.
Если впереди всё хорошо будет, что же позади хорошего было? Я могу много хорошего перечислить. И просто хорошего, и очень хорошего, и отличное было. Мы с женой хорошо жили. А это к чему вспомнилось? Предостережением?
Почему тогда будущее хорошее перебивает, отодвигает прожитое, оттеняя ненужность, никчемность и совсем-совсем непотребное? Что вообще происходит? Ответить «вообще» не выходит.
Вообще – это и работа, и отношение к тебе многих людей, и отношение тебя к ним, и то, как принимают и каким принимают, не требуя проявления ума. Устраивает человек, так от него лишь хотят, чтобы он был таким, какой есть. Вернее, быть, как все остальные.
Но если в прошлом закопана какая-то эмоциональная травма, которую я маскирую, неважно чем, юмором, сарказмом, неприятием иди просто попыткой выговориться, то в слушатели должен выбираться сообразный человек.
Моя беда в том, что не могу вообще любить. Как это,- вообще? И себя, значит? Но ведь по-своему любил! Как это, не любить даже себя? Внутри что-то дёрнулось, нутро не хочет потерпеть крах. Это второе моё «я» забеспокоилось, ему что-то угрожать стало. А вдруг я захочу избавиться от своей раздвоенности. Только начав любить себя, можно покончить с маетой.
Любовь, конечно, творит чудеса. Кто с этим спорить будет. А ведь разновидностей любовей много. Большая любовь,- так она сметёт все преграды на пути, а маленькая любовь – всё равно, что чудо фокусника, доставшего кролика из закрытого ящика. Маленькая любовь одну-две преграды ещё в состоянии преодолеть, на большее она не способна. Ей всё время подпитка и повторение слова «люблю» требуется. Нет у неё жизненных сил.
Маленькая любовь не вынесет перепадов, когда целуют и ссорятся, плачут и мирятся, ревнуют и прощают. Двойственностью маленькая любовь разрушается. Не может она смириться, когда всё на двоих.
Другая жизнь высекает искры другой любви.
Где бы мысли ни витали, они возвращаются сюда. В этом-то и заключается моя ущербность. Я многое не могу, многого не знаю. Во всяком случае, Гогена от Ван-Гога не отличу. Что с того?
Удача, что напротив меня сидит женщина. Это снова жизнь, какая была давно. Удача – это что-то упавшее с неба. Не гриб она, поднявшийся с земли. С земли что-то растёт по заслугам, засеянное и взлелеянное, а с неба падает что-то случайно-настоящее. От выращенного или случайного разочарования больше?
Какая такая эмоциональная травма у Елизаветы Михайловны? Она никого не теряла. Любая женщина теряет одно – девственность, зато приобретает новое понимание. С кем травма связана, с мужем?
Вслушиваюсь в себя: страсть гонит по венам кипящую кровь, будоража сердце, рисуя в мозгу одну за другой картины. В тепле боже упаси позволять себе думать подобное,- в разнос можно пойти.
Чтобы не пойти в разнос, надо думать только о хорошем. Уткнуться носом в кулак, закрыть глаза. А собственно, о чём хорошем думать, как не о Елизавете Михайловне? От этого хорошего отделяет стол, метр пространства, несколько слоёв материи, пара застёжек.
Откуда у женщины способность покорно ждать, пока её кто-то не выделит, не обнадёжит каким-то движением, не снизойдёт? Откуда эта озабоченность своей красотой, для которой нужны немалые силы, чтобы  всё время чувствовать на себе жадное восхищение и при этом как-то блюсти себя и сохранять возможность жить собственной жизнью?
А живёт ли женщина собственной жизнью? Женщина всегда на карту ставит всё. Она всегда хитро задумывает.
Досаду испытываю, что многое понять не могу. Не могу понять поразительного умения терпеливости и какой-то безропотности. Ведь можно ждать и ничего не дождаться. Я не хочу остаться при пиковом интересе.
Чувствую себя неловка. Женщина – это что-то особенное. Не земное. Она похожа на вечнозелёное дерево посреди заснеженного поля. Кругом сугробы, тишина, Луна светит, а дерево зелёное, и всё ему нипочём. А соблазнов-то вокруг!
-Да ладно, ничего особенного,- говорю про себя, пытаясь проглотить острое чувство особой вины, застрявшей в горле.
Почему она молчит? Мне ведь показалось, что Елизавете Михайловне удаётся считывать мои мысли. Не все, но некоторые.
У женщины всегда виноват мужчина.
В чём ненадёжность мужа? Не могу выразительно сформулировать, но она есть, есть. Случай должен подвернуться, чтобы убедиться в своей догадке. Нелюбовь, конечно, туманит, конечно, она сжигает чувства и душу. Совесть, смысл жизни, душа  - всё из этого набора что-то на передний план выходит, смотря какую карту из колоды вытащишь.
Я немедленно должен получить карту. Не желаю мучиться ожиданием. Никакие загадки разгадывать не намерен.
И почему всё так выворачивается, что только и остаётся схватиться за голову: страна развалилась, денег нет. Будущее сплошной туман скрывает.
Смотрю на женщину. Она сцепила перед собой руки. Кулачки побелели, бледным показалось лицо. Высоко на скулах появились два ярких пятна.
Хочется прикоснуться к ней, успокоить, сделать так, чтобы пятна исчезли. Хоть в этом проявить себя. Заговорить, в первый раз,  на понятном нам обоим языке.
Прошли сутки, когда мне сказали, что я лечу. К этим суткам нужно добавить ещё двенадцать часов, сколько-то минут, которые протяжнее года, так как земное притяжение усилилось.
Не перестаю чувствовать тяжесть. Нет, это не тяжесть страдания, которая переносится молча, которую можно переждать – она сама прекратится. Здесь нужно придумать действенный способ справиться с собой, с тем, что становится непереносимым.
Минутное забытьё, настороженная дрёма. В данный момент ничто из сказанного не будет иметь значения. Тишина. Я ведь никому ничего не обещал. Снова слышу тиканье часов. Время может исчезать без следа и без вести, не оставляя после себя знака и памяти. А археология на что? Динозавров находят. Но у времени нет скелета.
Человека оберегает вера, что с ним ничего не случится, что после него что-то, да и останется. Понятно, бедная душа останется. Если душа – воздушный шарик, то должна быть и ниточка-привязь, которой  шарик-душа привязан. Я всё время норовлю ухватить кончик момента за секунду до чего-то важного. Мне как бы и неважно, что укрывается в этом «до». Вру, без этого «до» результата не может быть.
Елизавета Михайловна смотрит на меня и будто все мысли во мне видит. Крамольного в них ничего нет.
Женщине, что нужно, наверное, чтобы ею кто-то гордился, гордился красотой, талантом, умением готовить, кто любовался бы её походкой, кто мог бы уступить, промолчать, кто считал бы эту женщину своей мечтой, кто женское в женщине развил бы.
А чего-то, вообще, женщина боится? Наверное, старости. Так старости и мужик боится. Ещё мужик боится, когда нет привязанности и подлинной дружбы. Когда он перестаёт соответствовать высоким нормам мужа.
Пытаюсь изобразить улыбку, но она получается какой-то кривой. И, как ни странно, вдруг ощутил какую-то лёгкость.
Желваки напряглись, а взгляд, взгляд. Стол могу взглядом прожечь. Вдохновенного огня нет, но что-то греет.
Что-то во мне не в порядке. Уповаю на завтра. До завтра целая вечность. Сто дел до завтра можно переделать. Несколько счастливых минут женщине могу дать. Не надо стоять на месте, не надо задумываться, не надо оглядываться.
Мне не надо забывать, что если я сам о себе не позабочусь, то не будет мне никакой радости. Жизни во мне нет. Не выхожу из себя, не злюсь, не восторгаюсь. Нельзя же только чуть приметно улыбаться и ни себя, ни окружающих не принимать всерьёз. Весь свет – не сплошной обман. Разглядываю мир, словно сквозь кисею, всё не явственно, расплывчато, словно всё неживое, словно оно существует само по себе.
Скуп на выражение чувств. Но ведь в этом нет расчёта. Это своего рода сверхтрезвый подход к жизни. Я могу понять и принять многое, если это ведёт к чему-то.
Тряпки мою жизнь не обогащают, мне их много не надо, и в еде неприхотлив. Ну, не люблю слезливых словечек типа – «сахарочек», «кефирчик», «дружочек».
Мне давно как-то было сказано, что такой ершистый и непримиримый я из-за того, что в нужное время рога мне не обломали. Слышал от кого-то, что поросёнку какие-то чёрные зубы обламывают, чтобы он хорошо ел и сало нагуливал. Ребёнку рожки запретами прижигают. Мне не прижгли. Вот и бодаюсь много.
Рога ведь у кого-то наружу растут, а у некоторых – внутрь. У меня – внутрь, из-за этого не могу мудрости набраться, мешает что-то, не могу отпустить просто так наваждение.
Что-то изменилось и нарушилось в привычном укладе мира, а что…Если худшее возможно, то к этому худшему надо как-то подготовиться. Тогда худшая догадка поможет пережить реальность.
Нет, не настолько я изношенный жизнью человек, уезженный в усмерть, или, как сноп, вымолоченный. Я такой, какой есть. Мучаюсь своим одиночеством, страдаю, что-то ненавижу, чем-то восхищаюсь. Всё у меня в меру, как говорил великий Неру.
Тревога читается в глазах Елизаветы Михайловны. Смутная тревога, какая возникает при  понимании, что ложь вокруг, что собеседник уклоняется от правды. Раз уклоняется, то это можно истолковать, как нежелание быть доверительным. Как бы и сочувствие, как бы и способность переживать не утрачена, но…Это проклятое сочувствие, которое позволяет понимать чужую боль как свою, оно просто бесит.
Сгладить напряжение можно встречным вопросом, но Елизавета Михайловна молчит. И я молчу. Не вопросы задавать надо, а поступок ждут от меня. Чем дольше тяну, тем труднее будет порог перешагнуть. Будто наяву морок взял, закружил голову, всё потеряло реальность.
Чужое сердце – потёмки. Сквозь женственные черты в лице Елизаветы Михайловны порой проглядывает что-то злое, резкое. И глаза становятся колючими, как булавки.
Во мне накопилось столько, что если и начать рассказывать, то на это уйдёт не один вечер. А зачем рассказывать, зачем изливать душу? Мне думается, что Елизавета Михайловна, никак язык не выговаривает имя Лиза, стесняется, что ли, своего порыва, она была бы терпеливым и понятливым слушателем. За один вечер всё не расскажешь, а будет второй вечер для продолжения – это вопрос.
Принадлежу к людям, которые вечно о чём-то думают и размышляют – только не о себе. Что о себе думать…У меня в запасе всегда есть фраза, способная нейтрализовать поклёп. Сам для себя я неинтересен. Но ведь и считаю некоторых людей неплохими только потому, что склонен их такими считать, что так удобнее.
Ребёнка, когда у него сломается игрушка, не очень утешишь поучениями о том, как можно было её не сломать. Я не ребёнок.
В ушах слова: «Не ясно, как жить, что впереди, кто ждёт». Это сказала женщина.
На стекле морось дрожащих капель.
Елизавета Михайловна приглаживает и приглаживает волосы. Она побледнела. В её жестах какой-то потаённый смысл. Пытаюсь оценить каждое сказанное этим вечером слово и каждую интонацию её голоса. Лёгкости нет в словах. Беззаботности. Горечью слова отдают.
Неопределённость томит. Нет никакой неопределённости. И не милость она мне готова дать. Чуть подрагивают плечи, чуть онемели щёки. Беспамятная рука протянулась через стол ко мне. Положил свою ладонь сверху. Тонко звенькнуло стекло. В этом звоне как будто прозвучали обещания и предостережения, как будто потеплело.
Я круглый и законченный дурак. Ну и что? Ей никакого дела нет, кто я. Такой или не такой.
Мне казалось, что это тело я знаю наизусть. Каждый отклик-движение, каждый приглушённый стон, каждый поцелуй, каждый неистовый порыв. Она отвечает и чуть постанывает в истоме.  Все эти откровенные и нехитрые повадки, мне ведь иного и не требовалось, она была в эти минуты для меня всем, мне этого было достаточно, лишь бы она была со мной.
В горячке ослепления, я узнавал со всей отчётливостью, что в моих объятиях не Лиза, не Елизавета Михайловна, а до боли знакомая, если не сказать родная,  женщина. Обнимал прохладное, сильное, ждущее тело и исчезал  как бы в невыносимом стыде. И вот она лежит вытянувшись в струнку, как бы бездыханная, лежит неподвижно. Даже синяя жилочка на шее не бьётся. Закрытые глаза, голова отклонена вбок. Не умея сейчас ни наглядеться на неё, ни насытиться ею, глажу и глажу рассыпанные по подушке волосы.
Уткнулся, зарылся холодным лбом в подушку. Внезапно почувствовал накативший страх, мне показалось, что Елизавета Михайловна умерла.
- Ты что?..- спросил шёпотом.
- Умерла, наверное. Нет меня больше.
- Как это нет? Ты живи…Долго живи…Мне надо, чтобы ты жила…
Елизавета Михайловна повернулась, чуть приподнялась, опёрлась на локоть, наклонилась надо мной.  Подсунула руку мне под шею, губами попыталось поймать мои губы. Подула сначала в левый потом в правый глаз, прикоснулась губами ко лбу. Шепотом, ласковым, понимающим, сказала:
- Господи. Как же мне хорошо было. Где ты был раньше? Мне казалось, что не хватит сердца ждать. Право ждать  не отнято, дали такое право, а сердце устало ждать. Пытаюсь рассудить всё наново, утихомирить душу, проветрить её, свои муки и грехи разобрать, и ничего не хочу. Сладкого хочу. Никакого наказания не боюсь. Мне жизнь столько задолжала, столько,- Елизавета Михайловна прижалась, прильнула. Гладила лоб, щёки, как бы расправляла, счищала, отодвигала в сторону все прошлые задолженности, свои и мои. Хмелела голова от этого шёпота.- Дай поцелую. Вот сюда и – сюда.
Женщина ведьмачила. Её глаза были то цвета гречишного мёда, то чернели, вбирая глубоко в себя свет, то зеленели, и никак в толк нельзя было взять, какого цвета они настоящие.
- У тебя брови мечутся, и губы смешно топырятся.
В этот момент Елизавета Михайловна была для меня всем на свете: не только самою собой, но равным образом всеми женщинами, которые когда-то оказывались на моём пути, которые пробуждали интерес и желание.
И снова я рывком повернул женщину к себе.

                12

И под дождём и без дождя Ярс был скучным посёлком. Тоска. Серо, тянет дымком. Нависшие облака низко-низко, чуть ли не елозят по крышам, грозят разродиться дождём, но так и не выдавили из себя ни капли. Утро выдалось унылым и казалось коротким. В такой серый день нас понесло осматривать достопримечательности.
Пока шли по улице в направление к реке, ни в одном из окон не показалось чьё-нибудь лицо. Если на дворе кто и возился, он в нашу сторону не смотрел. Не любопытен народ или умел разглядывать не смотря?
 На улице я понял, что осматривать достопримечательности нас выгнала стеснительность.
В какой-то сонной тоске трава лезла на обочине, зеленила ещё не до конца разогретую землю. Воздух был тяжёл. Тучи разорваны, не излив полностью всю воду, они, подобно хамелеону, неторопливо приобретали белёсый цвет, перекрашивались.
Ветер за ночь обдул влагу, подсохло. Вдоль дороги ни одного деревца. Не от берёзовых или еловых дров стлался сладостный дымок, а каменным углём печи топят. Тротуары на центральной улице были сбиты из продольных плах в три ряда.
Мы шли молча. Молчание было подготовкой к чему-то, в молчании время растягивается почти до бесконечности.  Не знаю, что мною двигало, а уж тем более не знал, что двигает Елизавету Михайловну. Одна безрассудная ночь не должна определять судьбу человека. Или должна?
От задворков, куда вывел порядок из двух домов, глубокий овраг вспорол землю бороздой, обрывался кручей к реке. В самом начале оврага находился сельский погост. Ноги сами привели нас туда. Ни пение птиц, ни шорох листвы не нарушали гробовую тишину и покой на этом месте вечного успокоения. Лай поселковых собак только подчёркивал особенность понимания происходящего.
Погост как бы делился на две половины: одна половина – заросший березняком угол, между берёзами осевшие, зализанные дождями и временем всхолмия, кое-где сравнявшиеся с землёй, с завалившимися крестами с двухскатным староверческим верхом. На некоторых крестах были прибиты проржавелые жестянки. В этот угол, по всему,  редко кто заходит.    Большинство было безымянных надгробий, фамилии на крестах почти не читались, и лишь различались даты смерти – 1932 год, 1934, 1936. О фотографиях и речи быть не могло.
Это место принадлежало им, тем, кто свято верил в своё предназначение. Они, наверное, и лежат с одной мыслью: «Я сейчас там, где хочу быть».
Вторая половина, более цивильная, представляла современное кладбище.
Я не верю ни в Бога, ни в загробный мир. Вообще, кажется, в последнее время ни во что не верю. Но на любом кладбище атмосфера значительной душевной собранности, такая атмосфера давит на меня своим столбом. Особенно стала давить после смерти жены. Сколько её уже нет?
Честно сказать, память пропадает. Фигура помнится, в какое платье была одета, а черты лица время слизывает. Не должно так быть, а есть. Обо всём память пропадает. Может, из-за того, что душу приберегал? Что любил мало? Что оказию какую-то ждал?
Наш брак не вызывал сомнений, я женился с широко открытыми глазами, с надеждой. Мне подчас думалось, что такое никогда не повторится. Я могу встретится с женщиной, могу хорошо о них думать, но та женщина не будет предназначена мне.
Тем не менее, перед внутренним взором толпятся воспоминания, все до единого важные, как-то связанные между собой снами и оправданиями. От оправданий никакого толка. Иронизирую? Ирония – способ защиты тех, кто хотя бы иногда испытывает разочарование.
Мне всегда надо, чтобы всё было, как в первый раз. Душу-то отдаёшь всего раз. Вина у меня перед женой, вина. Вот уж кто понимал меня, вот уж кто знал все мои недостатки и достоинства. Вот уж кто умел вытащить из меня всё хорошее.
Нет, всё-таки мысли вещественны. Если заранее найти нужные слова, они зазвучат. А с чего иначе, как только пришли в голову мысли о жене, Елизавета Михайловна покосилась на меня? Телепатия? Тем не менее, жена верила в счастье, в будущее, видела в мире и в каждом человеке что-то хорошее.
Что же будет, если память пропадёт?
Внутри что-то шевельнулось. Шевельнулось то, что многие месяцы пролежало неподвижно. Наверное, это были остатки горя: оно стало таять.
До сих пор голос жены слышу. Голос не меняется. Странно, стою рядом с другой женщиной, а в мыслях нахожусь далеко-далеко. Вчера переступил черту, а сегодня мысли снова по своему кругу пошли. Память как бы протестует против соединения прошлого с сегодняшним.
Странно, всё странно, никто ведь не сказал: успокой душу, река жизни течёт. Опусти ладони в её воды, подержи, проникнись ощущением нужности. Прекратить надо мечтать о чём-то воздушном.
И всё-таки какое-то умиротворение было. Мне хотелось сказать, что впервые после многих месяцев почувствовал, что способен двигаться дальше. Хотелось сказать Елизавете Михайловне, что она отворила внутри меня дверцу, прежде наглухо запёртую, что появилась возможность вместить многих и многих в свою жизнь.
Это означало, что дни смятение остались позади. Жизнь, скорее всего, приобретёт устойчивость, которой долго не хватало. Крах это или возрождение?
Но я ничего не сказал. Что-то заставило меня молчать.
Правды боюсь, фальши. Боюсь непонимания. Выспренная правда звучит фальшивей любого бессовестнейшего вранья.
Правильно, к жизни надо относиться философски. Если лучшая половина жизни уже прожита, то, что впереди? А почему же всегда говорится, что у всех лучшее впереди? Лучшее там, где старость, так как там можно итог подвести. Впереди бесконечность.
Смешно звучит: лучшее в итоге! Лучшее складывается из множества множеств.
Пожалей, пожалей сам себя. Жалость вытаскивает на божий свет все хорошие качества. Жалость учит сопереживать, сострадать. Ага, эта жалость так иной раз оглушит, так выставит сокрытое от глаз, что мало не покажется.
Жалость! Жалость унижает. Классик сказал, или ему приписали эту фразу?
Минутно испытал приступ паники, какого-то первобытного, неосознанного чувства. Я понимал, пройдёт немного времени, я пойму всю ничтожную малость, казалось бы,  важных минут. Есть в человеческой жизни коварный порог-черта – опоздание. Опоздал – не может быть возврата к порогу.
Сердце дёрнулось.
Я, наверное, в своё время переступил черту, когда  был на Пискарёвском кладбище в тогда ещё Ленинграде. Свернув куда-то с центральной аллеи,  оказался среди берёз и старых могил. Вообще могилы были без крестов. Осень стояла. Всё было усыпано желтыми листьями, паутина летала. Так вот, в тишине явственно расслышал голоса: под землёй люди переговаривались. И мужчины и женщины, и детские голоса слышались. Страху это на меня  нагнало! После того случая, я всегда прислушиваюсь к тишине на погостах. Меня почему-то присутствие посторонней тени беспокоит.
Всё беспокоит. Мне почему-то подумалось, что лишить человека жизни не самое страшное, в сто тысяч раз страшнее лишить человека того, ради чего он живёт. А я ради чего живу?  Чтобы есть, спать, давать взаймы деньги, утешать женщину, считать это достижением жизни. Что, ради комфорта и спокойствия я живу? О комфорте своей души думаю? А как же с душами других людей? Что, в чужие души можно гадить, наследить в них? И почему все вокруг твердят, что нужно что-то делать. Что-то делая, только так можно прийти в себя?
Самое лучшее, на время уехать.
Хожу по кругу, по обстоятельствам, как лошадь, навязанная на лугу вокруг кола. Выел, кажется, круг. Рядом, в шаге хорошая трава, а не дотянуться, привязь не пускает. Боязно, оборвать бы верёвку, да на собственной шкуре испытать последствия придётся. Какие? Крах прошлого или крах в будущем? Вот привязалось это слово – крах.
Я бездарен во всём, что касается именно меня. Ну, никак не расстаться со своими представлениями. Кто-то или что-то мешает. Не отпускает. Не из-за этого ли ярлыки навешиваются, мир делится на хороших и плохих,  на ушибленных пыльным мешком и неушибленных.
Наверное, с небес на нас смотрят безжалостно ясным взглядом – ни любовь, ни симпатия их не ослепляет. Оттуда напросвет человек виден. И что интересно, не понимаю, отчего насторожился, что заставляет крутить головой по сторонам. Жду, что кто-то начнёт говорить. Понимаю, что надо выждать, пока кто-то начнёт говорить.
От сказанного кем-то, оттолкнуться можно будет. Не своё своим сделать. Что хорошего в том, когда мысли начинают перескакивать с вопроса на вопрос и вскоре совершенно теряют из виду и страхи, и первоначальную цель отгадать непонятное.
А непонятное что, великодушия нет, не по силам унижение перенести, не по силам чужую опустошённость заполнить собой или непонятное что-то другое?
Мне ничего не хочется. Не хочется двигаться. Хочется оставаться на месте, просто стоять.
Хорошо быть захудалой дворнягой. Та подсунется под любую ладонь, скуля, выпросит ласку.
- Высланные или раскулаченные похоронены,- сказала Елизавета Михайловна.- Хлебнули люди горя. Не иначе они жизнь дали этому Ярсу. На лысом бугре отвоевали себе место быть похороненными. Застроили это дикое место и сгинули. Я читала про раскулачивание. Ни за что людей высылали.
- Их ни за что выслали сюда, мы ни за что приехали сами и живём. Раскрученная муть обычно на окраины выбрасывается. Они не знали ответа, а мы предпочитаем не знать.
- Это вы о чём? Мы – муть?
- Да, нет. Не знаю. Просто в какой-то миг чувствуешь себя никем. Куда бы ни кинулся, везде крючки и капканы. И неизвестно, кто их поставил. Если жизнь – море, то и они, и мы – выуженный кем-то улов в житейском море. Селёдки мы, или какая другая рыба… Точно не осетры. Кто первых обитателей сюда ссылал, им плевать было на то, что море живёт по своим законам. Они крючки-самоловы готовы были на каждом метре поставить.
- «Они»?  Почему им право распоряжаться судьбами людей доверили? Где перечень фамилий? Сильно в народе самосохранение, перетасовать колоду карт из всех жителей страны им не удалось. И узду накинуть, хоть на морскую волну, хоть на морду каждого человека, не получилось. Я бы на каждом таком кладбище список истязателей вывешивал, чтобы плюнуть можно было. У кого как, но отчаянным бессилием, безысходной и гнетущей тоской веет от всего этого,- я показал рукой в сторону могил.- Стоило начинать жить, чтобы оказаться здесь. После них ни фамилий, ни памяти не осталось. Одни годы. Лет через двадцать и могил не будет. Заровняют место. Глядишь, вышку нефтяную поставят. А чего, на Севере газа и нефти полно потому что, читал, Север прародина цивилизации. Нефть – топливо, так и человеческая мысль – топливо души.
Елизавета Михайловна покосилась на меня. Если и появилась презрительная складочка в уголках губ, то это было внешне, и снисходительность едва заметной была. Не сам ведь я до всего додумался.
- А я всегда знала, что буду счастливой. Никакой не мутью. Девчонкой, помню, лежала на берегу реки, смотрела на облака, ни о чём не думала и вдруг поняла, что буду счастлива. Так счастлива, что у меня тогда дух захватило. Простите, такая у меня особенность.
Нёсся, нёсся вскачь, рывок повода, и я чуть ли через голову не перевернулся. Не уловил сентиментальности в словах Елизаветы Михайловны. Посмотрел на неё с любопытством.
- Каждый мечтает что-нибудь сделать, выбраться из болота жизни, пожить по-человечески. Но всё, что делаешь, непонятно какими-то путями тащит на край и всё глубже. И чем больше трепыхаешься, тем каждое действие против тебя оборачивается. Время и горе безжалостны. Мне бы хотелось оказаться одни на один с тем, кто управляет нами сверху, посмотреть ему в глаза. Я бы ни о чём не спросил, только бы посмотрел. Хотя нет, я бы спросил у него, что значит любить женщину? Я бы попросил его спуститься на землю, и пожить среди нас. Мне кажется, торжеством, что ли, преисполнился он, торжество, что ли, сквозит во взгляде того, кто сверху смотрит, когда он громоздит одно за другим препятствия. У него торжество, у меня глухое отчаяние, у кого-то злость ко всему возникает.
- Да, уж…Додуматься до такого.- Елизавета Михайловна прикоснулась рукой к моему плечу, словно проверила, я ли это.- Ваше несчастье, что нейтралитет не умеете держать. Проще надо быть. В природе нет нейтралитета. Нейтралитет – фиговый листок предательства. Добро и зло, правда и ложь. Все эти «полу», полуправда, полу добро, не любовь, а влюблённость, всё это обман. Жизнь человеческая короткая, зато в могиле лежишь долго. Вам бы заявку написать в Комитет, это ж открытие века – нефть и газ из останков прачеловечества. Премию дадут. А если серьёзно, то надо постараться хоть немножко, но пожить хорошо. Только, что это хорошо, что «хорошо» заслоняет? Почему изжога от жизни? Для хорошей жизни у-у-у, сколько всего надо. Мудрость гласит, если в чём и ошибаешься, то искренне раскайся в ошибках, честным снова станешь. Гадости при искренности не удержатся. А мы живём с тоской во взоре, и коленки трясутся. Где-то вычитала, что если мужчина не благоговеет перед женщиной, то он пошляк.
Последние слова Елизавета Михайловна проговорила тихо. Мне хотелось задать вопрос, что скрывается в длинном «у-у-у», но понял, если и найдётся ответ, если ответ и будет правдой, если он будет наполовину правдой, то всё равно не распутаю клубок правды и вранья. Елизавета Михайловна не собирается врать.
Я согласен, что ненавидеть можно так же сильно, как и любить.
Стоим, как бы рядом, а как бы и не рядом.  Тайна всегда должна оставаться тайной. На худой козе эту женщину не объедешь. В голове мутится. Хоть и простор вокруг, но тесно от мыслей. Тесно потому, что взаперти человек: из земного притяжения  ему не вырваться.
Хорошо ещё, что стен вокруг нет. По сути, люди давно бы должны выйти из стадии вражды, ненависти, отвращения. Но нет, время снова такое, что каждый опостылел каждому, что видеть друг друга не можем, что друг для друга давно люди не существуют.
Правильно, открыл кто рот, уже заранее известно, что ты или тот скажет. Обвинит, опаскудит, позавидует.
Ну, никак мне не избавиться от преследующего меня взгляда. Тяжело всё время чувствовать на себе взгляд выцветших глаз вечности. Нет в этих глазах ни восторженной дружбы, ни беспредельной преданности. Тягостно становится. Чего-то никак не домыслю. Оно понятно, в женщине время сохранило всё самое лучшее. Не зря же теперь пишут, что мужчины со временем все вымрут.
Остановить бы это проклятое время, которое и напоминает, и тычет носом в прошлое. Интересно, а если бы время взаправду пропало, что, человек жил бы вечно? В райском месте можно жить вечно, но только не здесь.
Мысли о времени сбили с ног. Полное оцепенение. Но может, всё не так страшно? Так почему мне так плохо?
Я не прозябающий человек, я иду к цели. Возможно. Однажды проснусь и встану уже иным.
Что за штуку сыграла жизнь со мной, зачем ей это было нужно? Вот подставила женщину. Зачем? Может, не жизнь сыграла, а я сам виноват? Может, никто не при чём? Чего там, неволен каждый, вот в чём дело, и я, и Елизавета Михайловна лишь так могли поступить, как поступили. Невольны мы жить по-иному. И не несчастье это, а беда. Беда, которую не перемочь и не одолеть.
Почему я должен чему-то верить? Тут же слышу, что я могу верить чему хочу. Как не каждому человеку дана способность любить, так и способность, может, и верить, что что-то он может, но это не так, потому что ещё хотеть надо. Чувствовать чувствую, а мозгом не воспринимаю.
Как бы складываю в своих размышлениях камень на камень, стараясь не думать о том, что хочу найти, какую горожу вокруг себя изгородь. Отчётливо вырисовывается картина. Дорога какая-то. Мысленная дорога может вести только вверх, но она почему-то обрывается вниз, извивается, как ей заблагорассудится, петляет. А я, как тот лось, сколько бы ни кружил по лесу, всегда выхожу на свой прежний след.
Хорошо, что не сеет тонкий дождик, что нет порывов ветра, что не светло и не темно. Главное, не сумрачно. Сумрак ведь своей мертвенной бледностью, как кошмар, ложится на сердце. Когда кругом одни «не», тревожиться ни о чём не надо.
Да и ладно, пускай, всяких «не» полно, но и не такой уж пустой моя жизнь вышла.
Тяну шею, высмотреть, что впереди, хочу. Из-за этого зудящее любопытство, как чесотка,  мучает. Почему нет чувства радостного освобождения? Может, виновен в этом день? Человек охотнее грешит во тьме, чем при свете дня? Ясное дело, если грех невидим, то и стыдиться нечего.
Как бы ни тщился уйти от ответа, обмануть или утешить себя, ответ был определён: я перемены к лучшему жду. Если жду, то готов многое простить, на многое закрыть глаза.
Что произошло раньше, что случилось вчера, независимо даже от того, произошло это или нет, ни сам себе, ни кому то ни было, ни доказать, ни опровергнуть нельзя. Было и всё! Было и будет. Я верю, что когда-нибудь всё будет. Потому что бесполезно заморачиваться, размышлять, как всё сложится.
Каждый пытается понять, в какую игру с ним жизнь играет, зачем жизнь поступает так, а не иначе. Сам я во всём виноват, кто-то, но ведь неволен я был поступать по-другому. Не-во-лен! И не я один такой. Хочу счастья, а выходит, чёрт-те что, и сбоку бантик.
Может, я просто склонен запоминать только те вещи, которые станут понятными позже? Вот и разрываюсь между желанием поговорить и непониманием того, как можно выразить нечто, для чего нет у меня в запасе слов. Нечто — это совершенно новое для меня. Это бесформенный клубок впечатлений и эмоций.
Я верю в судьбу.
Елизавета Михайловна – это особая статья. С государством же у меня свои счёты.  Ни оно мне не обязано, ни я – ему. Я – нищий сосед богатого соседа – государства. Инвалид его истории. От всего сосед нос на сторону вернет, хотя и понимает, что ничего поделать со мной нельзя, разве как дождаться, когда такие вымрут сами.
Чего я хочу? Забыть мне многое надо. И с этим «хочу» смириться надо. Хочу праздные чувства исключить. Хочу идти по жизни и не хромать: ни на левую, ни на правую ногу. Не хромать и прекратить думать. От думанья в виски бьёт. Скрежет в голове.
Есть там чему скрежетать. Смазка в голове кончилась. Каждый день – своего рода урок, школьное задание получаю. Жизнь – школа. Учитель может дать послабление, отменить задание – тогда я радуюсь! А чему радоваться, и хотел бы, да жизнь не остановить, и эта самая жизнь задаёт мне урок, от которого никто не освободит. Значит, я – подневольный, значит, вины моей нет, значит, мне только перемочь что-то осталось.
А вот для того, чтобы перемочь, сил моих не достаёт.
Жизнь видит меня насквозь, но всё равно по-своему любит. Наверное, полюбила с первого взгляда, хотя я не думаю, что в этом она признается.
Парадокс в чём, до жизни никто никогда во мне не нуждался. Так что, я жизни по-настоящему нужен.
Как это говорится: мели Емеля, твоя неделя.

                13

Всё очень странно. Никак не могу разглядеть в происходящем смысл. Я, конечно, готов разматывать любую, самую тоненькую ниточку, лишь бы это «странно» не приносило боль.
Любви, наверное, хочу. А если поподробнее? То, что я хочу, оно не может спасти от смерти. Жена меня любила, но это не избавило от её ухода. Смерть не даёт возможности начать всё как бы заново. Сколько раз задумывался о смысле жизни и смерти. Размышлял об этом, мучился, не находя ответа. Никто не знает, когда и как заканчивается его жизнь. И каким, всё-таки, будет обновление? Если будет.
В голове суматошной чередой пронеслись все мыслимые и немыслимые, возможные и невозможные варианты. А то, что произошло вчера между нами, не обновление? Оно ведь принесло радость. Принесло,  и родило новые вопросы. Один из них: «Почему я решил, что новая жизнь способна даровать радости лучше, чем были раньше? Почему я отворачиваюсь от подлинной жизни?»
Вопросы задаю таким тоном, словно ничуть не сомневаюсь, что ответ последует. Не сегодня, так завтра. Я дождусь. И ничто этому помешать не может.
Скорее всего, меня мучают выдуманные заботы. Канувшие в вечность времени простые заботы, которые когда-то звались просто жизнью, а теперь заменились ненужным хламом накопительства.
Падка теперешняя жизнь на всякую новинку. Хоть и длиннее у теперешней жизни цепь, но любая цепь, как ни назови, так и остаётся привязью. И ощущение не покидает, если сорвусь с цепи, это будет крахом. Крахом чего?
Молчу, цежу воздух, захлёбываюсь, давлюсь набухшим в горле комом. Понимаю, что наворотил в своих рассуждениях такого, что распутать невозможно.
До конца нужно выяснить, верю ли я в любовь? И верю, и не верю. Понятно, мужчин и женщин тянет друг к другу. Что связывает двоих? Вдвоём легче жить. Не так одиноко. Но ведь в любви самое высокое – любовь. Тут неважно, рядом тот, кого любишь, на расстоянии вытянутой руки или находится где-то за тысячу километров. Важно, что он есть. Ты его чувствуешь.
Но ведь за любовь расплачиваться надо. Чем?
Скорее всего, разлукой.
Не в моём стиле причинять кому-то боль, бесить, внушать неприязнь. А если подошёл к апокалипсису? Я ведь не из таких, кто отмахивается фразой: «Какая разница, лишь бы хорошо было!»
В ушах тягостная тишина. Тишина затолкала нас в какую-то тёмную глубь. Наконец-то вырвались, всплыли. Возникшие ощущения странным образом вернули к действительности. Выхлестнуло что-то изнутри. Живинку в глазах женщины заметил.
- Елизавета Михайловна, а как вот вы относитесь к тому, что в каждом событии есть скрытый смысл?
- Смысл чего?
- Ну, как если бы считать, что всё происходит по предписанию свыше.
- Так, по-вашему, всё запрограммировано заранее, и день рождения, и день смерти, и все встречи? Что, и этим,- женщина кивнула в сторону могил,- запрограммировано было здесь упокой найти? И счастье или несчастье, и войны тоже запрограммированы? И то, что я выбрала вас для поездки? Не верю в судьбу, но, однако, что-то есть такое, что должно быть выше понимания. Я тоже задумывалась когда-то о смысле, потом поняла, что надо просто жить, пользоваться тем, что само в руки идёт. Не нужно усложнять. Нет простого ответа у жизни ни на что. Хотя, поймите Глеб, когда раз и навсегда установлен порядок - скучно жить. Нет, не верю, не может так быть, чтобы всё было предопределено заранее. Не хочу жить в запрограммированности. Какой интерес чужие страдания перебирать? Чтобы утешиться, что у меня лучше, чем у кого-то?
В голосе женщины было что-то чувственно-зрелое, какие-то волнующие вибрации. Тембр голоса изменился. Не всё так просто, гложет Елизавету Михайловну ожидание чего-то, что никогда не наступит, а если и наступит, то будет не тем.
Этой ужасной неизвестности, она предпочла бы любое знание. Моя позиция проще, я смотрю со стороны, мыслю до известной стороны объективно и пытаюсь понять и себя, и её.
Елизавета Михайловна делает нетерпеливое движение. Ей признание нужно. А мне что нужно? Мне нужно в стену жизни положить крохотный камешек, который останется, который никому не удастся выбросить. К которому я в любое время могу подойти, прикоснуться. Вспомнить.
В этом-то и есть всё дело, быть одним из тех людей, которые всем внушают чувство, что каждый из окружающих — самый для меня важный. Не важный, так я его считаю особенным.
- Женщина должна и слышать, и чувствовать, что её любят. Понимаете, любят! А я от своего мужа даже в день свадьбы такого слова не услышала. «Ты мне нравишься, мне с тобой хорошо» - вот что от него добилась. Ему хорошо со мной, а мне? Почему ему хорошо,- не из-за того ли, что я тащу дом? Не из-за того ли, что я любила его? Я обойдусь без цветов, хотя люблю держать букет в руках, в состоянии купить, если что приглянулось, но…
Свинцово-серые облака разошлись, проглянуло солнце. Елизавета Михайловна засмеялась. Я прикрыл глаза, мне нравится, когда женщина смеётся. Смех её нельзя спутать ни с чьим. Дураки мужики, надо делать всё, чтобы слышать этот смех.  Но, ведь фразу Елизавета Михайловна не закончила.
Будто кто толкнул меня в бок. Никак не унять дыхание. Вроде бы и не спал, но что-то выпало из памяти, не запомнилось.
- Что вы имеете в виду?
- Вы прекрасно знаете.
Конечно, все прекрасно всё знают. Конечно, не знают, так догадываются. А я вот не догадливый. Мне разъяснить надо. В памяти всё не сохраняется. Многое так и остаётся неразгаданным, как бы и не существовало его никогда, как бы и сгинуло оно в чёрной дыре. Не существовало, для меня не означает, что ничего и не было.
Елизавета Михайловна рассказала часть своей жизни, что-то недосказала. Я бесстрастно взирал на её годы, сочувствовал, волновался. Она своим рассказом, словно цель имела скинуть к моим ногам прожитый груз. Скинула.
Перехватило горло. Вновь женскую одинокость почувствовал. Сутки вместе бок о бок, а так и остались «она» и «я», так и не удалось стать «мы».
Не всякая одинокость к одинокости прилепляется. И я не уверен, что можно от одиночества спасти кого бы то ни было против его воли.
Она пережила крах в отношениях, у меня что-то вроде краха от бездействия. Молчим, словно бы прислушиваемся к дыханию друг друга. Трагедийный сюжет. Чтобы понять это, схлестнуться взглядами надо, столкнуться душами,  встреча двух должна произойти.
Кто из нас первым согласится принять помощь? Как вот не пропустить секунду, чтобы не разминуться? Отказался бы лететь, и не стоял бы с этими мыслями продуваемым ветром. Но тогда и не было ночи, связавшей нас.
Вот и выходит, что судьба зависит от секунды, от действия в эту секунду. В такую секунду вызревает мечта.
А есть у меня мечта?
Когда произношу это слово, значительность его стараюсь подчеркнуть. Мечта?! Вот и нечего сказать. Потерялся сразу. Как будто сам себя попросил прилюдно раздеться.
Во рту стало шероховато-сухо, слово наждачной бумагой язык продрало.
А что плохого произошло? Наоборот,  всё хорошо. Чтобы этим «хорошо» насытиться, нужно не только о хороших своих поступках иногда поразмыслить, прежде чем на что-то решиться, порой нужно время остановить. Помолчать. Ни о чём не думать.
Время легче всего остановить ночью. Грешить во тьме не так болезненно. Грех невидим, так и стыдиться нечего.
Мы не в том возрасте, чтобы стыдиться от прикосновений.
Стоим, одновременно и не чужие люди, и всё ещё продолжаем изучать друг друга. Проводок нас соединяет. А по проводку ток. От меня к Лизе. От Лизы ко мне.
Слышал глупое объяснение соседа маленькому сыну, когда тот спросил, как это ток гоняют. Глупее объяснения не слышал. Сосед сказал, что ток гоняют по проводам два мужика: один с кнутом стоит на одном конце провода, другой с кнутом на другом. Ток бегает по проводу, только выскочить хочет, а его кнутом. Ток дёрнется, и дальше бежит. И пока ток бегает, свет горит. На что сын сказал, что в розетке ток дёргает.
Почему-то подумал, что дёргает или не дёргает ток между двумя людьми,- это не важно,  а вот для определения «как дёргает», третий человек нужен.
Жизнь смыслом радует, когда ничто не скрипит на зубах. Задал вопрос о смысле, и жди, когда всё на место встанет. Кто-то значение смысла разжевать должен. А я сам установленного порядка захотел. А шиш с маслом, да залитый яйцом на сковородке, не хочешь?
Всякий когда-нибудь должен расплачиваться за свои ошибки. Кто-то должен, кому-то не за чем, вернее, нечем будет расплачиваться. У кого-то горсть пятаков на все случаи жизни припасена. Но ведь мне не любое участие, не любое доброе чувство нужно, а только хорошее по отношению ко мне.
Если я тяну руку и не смотрю, что в эту руку попало, то пенять на себя надо – это был мой выбор.
У меня забегали мурашки по коже, когда вспомнил нашу ночь, когда Елизавета Михайловна выпытывающе смотрела в глаза, впитывала каждое слово, гладила по руке, делилась сокровенным.
Нет, Елизавета Михайловна не абы кто.
По простой привычке спорю сам с собой. Не собираюсь отказываться от своего понимания происходящего. Но вот же, взбудораженный событиями прошедших дней, как-то не вглядываюсь пристально в эти самые события, по мелочам прохожусь.
Вроде как вижу пятно, а что внутри пятна, почему оно, чем угрожает или, наоборот, что сулит хорошего,- обо всём этом ощущения только складываются.
Пришло понимание, что рядом не чужая мне женщина. Может быть, лишь отчасти пока непонятная. Не копаться же в мелочах. Мне хорошо было, и ей хорошо было. Не всё знать надо. Это в первом классе буквы выучить требуется, чтобы читать всё подряд. А взрослому человеку стоит намекнуть, как, что и не надо, откроется. И не она, а я вообразил, что мне что-то причитается.
Елизавета Михайловна свободная личность, с кем она, кого допустит к себе,- если кому-то что-то кажется, пускай, он это при себе оставит или перекрестится. Нет ведь такого закона, который предопределяет, кому с кем быть. А если есть такой закон, пускай мне покажут статью, или выдержку из статьи, в которой прописан устав отношений. Если на небе всё предначертано, то и строчечка есть о том, что в Ярсе мы  переспать обязаны были. Может. И ещё что-то интересное там есть.
Утвердить себя хочу в глазах женщины. Ни на кого не похожим хочу быть. Ночью же утверждался. И, кажется, неплохо.
Пытаюсь собраться с мыслями. Всё произошедшее за пару-тройку дней – стечение случайных обстоятельств. Взять каждое по отдельности – можно разумно объяснить: устал быть один, откликнулся на призыв женщины, захотелось развеяться. Это так. Но и понял, что не она, а я должен был сделать первым шаг. Не должна женщина по жизни мужика везти. Везти, вести, ублажать.
Позднее зажигание у меня. Чего там, примат-самец в категорию одноклеточных входит. На низшей ступеньки иерархии стоит. Всё ему целесообразно соответствовать должно. Без улыбки и лишнего восторга оказанную честь принимать надо. Таблеточку проглотить, типа заменителя бурной страсти, и – ни пустоты, ни тошноты, ни теснящей дыхание тоски. Двигайся, двигайся. Можешь – не можешь, а должен.
Да, нет же. Почему-то почувствовал, что Елизавета Михайловна прислоняться абы к кому не любит, на ногах она крепко стоит. Это только у меня есть такая манера - возвеличить одного, чтобы сделать дураком другого. Кто дурак, кто просто оригинальный, поди, разберись.
Как она выделила обращённое ко мне «по-вашему». Ирония, снисхождение. Правильно, когда всё хорошо, почему бы и не проявить чуткость, любезность. Побеспокоиться о ком-то – это когда всё хорошо. В состоянии счастья всякое впечатление позитивно.
Любить разных женщин одинаковой любовью не-воз-мож-но! Одинаковость проходит и остаётся блажь, ни на что не похожая. Недостаток или избыток чего-то можно уравновесить только юмором. И ничем более.
Юмор я понимаю. Анекдоты рассказывать не умею, но смеюсь, где нужно. Смех без причины – признак дурачины! Когда жизнь покажет плохую сторону, вот тут-то и начинаешь думать только о себе. Весь свет не мил, потому что мне плохо, и надо дать всему свету это почувствовать.
Бред сивой кобылы.
Кобыла о смысле жизни не задумывается. Весь смысл её жизни – не ходить под кнутом. Цель, смысл…Будто и цель, и смысл наособицу от жизни. Будто, отодвинув жизнь в сторону, к высокой цели скорее можно прийти, будто хорошо прожить жизнь – это означает в чём-то словчить, обогнуть по кривой эту самую жизнь. Может, и так. Может, такое превосходство греет.
Опять же, всё – это тень понятия «хорошо». «Хорошо» границ не имеет, оно – самая постоянная величина при некотором дополнении. Хорошо жить, хорошо поел, хорошо, что хорошо. Хорошо, что жизнь сподобилась нас свести.
Живу по своей воле, по необходимости. Но ведь было у меня ощущение, что я должен быть не таким, иметь других друзей. Жить другой жизнью… А теперь, когда всего день пожил другой жизнью, в той, прежней жизни россыпью алмазы засверкали. Почему?
Никак не избавиться от наваждения.
Произнесённое несколько минут назад «по-вашему», воздвигало барьер, создавало дистанцию. Но ведь голос спокоен, даже ласков. Нет взрыва возмущения. Ни назад женщина не отступает, не дрожит. Вижу, как взгляд её сияет восторгом, и в этом восторге нет и следа волнения. Где есть полное удовлетворение, там нет возбуждения. Восторг – результат слияния, не сытость, а наполнение, вытеснение пустоты. Равновесие восторг создал.
Лучше, если бы Елизавета Михайловна, подчиняясь искусству всепронизывающего слова, засмеялась, сказала, что дурака валять не надо, все предписания свыше – это блажь. Хотя, можно ли найти по-настоящему пронзительные слова?
В поступки человека вложен безусловный инстинкт. Перед рабом королеве ничего не стоит раздеться донага. Раб не человек. Снова и снова говорю сам себе: «Не умничай».
Я уже было открыл рот, чтобы сказать то, что вертелось на языке, отчаянно просилось наружу, но промолчал.
Смысл моего молчания в том, что хочу подлизаться, хочу упрятанную грусть оттащить из памяти.
Категоричное «ни на что» всегда как бы ставит точку. Нет, но с чего горожу огород, на котором ничего не растёт?
Стою меж могил, и умнее всех себя чувствую. Прокручиваю в голове: там был, то видел, из-за того совестно было, а там говорил совсем не то. Баб сужу, хотя ни уха ни рыла в них не смыслю. И слова, нужные для них, от которых они тают, говорить не могу. Не хочу, и не говорятся они. И переступить порог,- выше моих сил, я ведь не знаю высоту порога.
Вчера же перешёл! Где гарантия, что не перейду сегодня?
У меня внутри будто что-то завелось, просится оно на волю, хочет проявиться. Некая сила это, которая до вчерашнего дня пропадала попусту.
Не буду ни с чем эту силу сравнивать. Конечно, можно сравнить эту силу с рекой – течёт и течёт вода, но пришёл человек, перегородил реку плотиной,- это уже будет не просто река, а река, вертящая турбину. Будто, построив внутри меня плотину, мне дали возможность сказать и сделать что-то важное, но это что-то, я не знаю о чём оно. И какую турбину моё важное вертеть будет. И способность и сила пропадает впустую.
Я, вроде бы, ничего не забываю. Не помнить о тех или иных вещах — не одно и то же, что быть к кому-то неравнодушным.. Как меня считать равнодушным, если я болею за всех душой!
Слово равнодушный лягнуло копытом. Оно не бывает мягким.
Меня всегда напрягает перед тем, как надо сказать: «Как дела?» Будто все обязаны после этого расшаркиваться и выкладывать всё, как на духу.
Я – трус,- кричит нутро. Не хочу говорить, но должен сказать, должен высказаться.
Быть смелым – не значит стоять прямо под дулом ружья. Быть смелым – это мочь терпеть, когда уже мочи нет терпеть. Что-то большое, ради чего стоит быть смелым, должно маячить впереди.
«Ради чего», а что это собственно? Чувство надежды. Новое ощущение, жизненный опыт? Мой путь ещё не закончен. На моей дороге развилок впереди много.
- Вы, Глеб Сергеевич, наверное, посчитали меня легкомысленной, эгоистичной женщиной? А мне нисколько не стыдно. Мне хорошо было. Может, в минуты с вами наконец-таки не отделена была от настоящего.  Я хочу, чтобы меня любили. Я не всё рассказала. Не знаю, почему тянет вам всё поведать про мою жизнь. Жалости хочу? Может, и жалости. Но вы другой, вы, я чувствую, можете понять женскую душу. Другой, не правда ли?
В миг дорогу перегородила высоченная стена. Отбросило назад. Мне предстоит штурм стены.
Снова продолжительная тишина. Но эта была тишина, полная ожидания, тишина, в которой не было околичностей.

                14

Уши услышали то, что хотели услышать – вздох-всхлип, не то стон, не то шёпот. Бессовестные глаза, боковым зрением, вновь запечатлели рассыпавшиеся по подушке волосы. Против воли обозначили происходящие перемены в женщине. Отметили, как взгляд её пустеет, как бы погружается в какие-то видения. Медленно-медленно, неуверенным движением человека, желающего тронуть пугливую птицу, которая может вспорхнуть и улететь, я тяну, долго тяну, руку. Сантиметр остаётся, почти касаюсь тела. Никак не осмелиться. Низменна рука, своим прикосновением, понимаю, оскверню что-то.
Горазд я придумывать фразы, слова, заставляющие самого себя встрепенуться, как от укола. Но ведь содержание в них банальное. А хотелось бы, чтобы суть была значительной. Изменить человека словом нельзя. Вдохновить можно, остановить можно, но переделать нельзя. И не все покорно ступают в чужой след. Елизавета Михайловна может идти только рядом. Рядом с кем? Ей надо соответствовать.
Молчу, смотрю в сторону, но всё вижу. Неловкость какая-то. Если честно. Не понимаю. Почему приходится озираться в поисках того, на кого можно навьючить свою вину. Я обвиняю всех.
Молчит Елизавета Михайловна, пауза тягостно затягивается. Бывало, сам себе говорил, что отсутствующим взглядом можно проглядеть глаза. Поймал себя на мысли, что снова и снова хочется спросить, где женщина побывала, что увидела, о чём задумалась? Что это за умение отгородиться, выпасть из времени?
Выпасть из времени – ощутить себя чужой, стало быть, вести себя как чужая. Этим, усугубляя предубеждение против себя, чуждость усиливается. Не чуждость, а неловкость замять нужно. Мы оба становимся более похожими на себя. Самими собою, с остатками своего прошлого.
А остатки моего прошлого напоминают, укоряют. Хочу придать своему тону игривость, но получается как перед тем, вот-вот меня начнут допрашивать.
Почему в какой-то момент тесно вдруг показалось, будто пространство сжалось, а мы, всего лишь двое, мы понабилось, как сельди в бочку, не протолкнуться, хотя рядом никого нет? И тесноты вдруг начинаю бояться, и порядок стал другим, и воздухом спёртым дышать приходится. Всё не так.
Оно понятно, на любой вопрос последует короткий вздох. Ожидание ответа, каким бы тяжёлым оно ни было, в нём есть смысл. В подлинности смысла интуиция разбирается. Пакостная мысль идёт не от интуиции.. Встряхнуться надо, как встряхивается собака, выходя из воды.
Когда я завихряюсь в своих мыслях, скорее всего, перехожу в другое измерение. Так вот и шастаю туда и назад. И там не свой, и здесь чужой. Хорошо ещё, что дверь в обе стороны распахивается.
Меня из небытия вернул голос Елизаветы Михайловны.
- Я в детстве очень любила спорить. Я всем предлагала спорить. Чёрное – оно не совсем чёрное, оно скрывает то, что под ним. Я могла разглядеть под чёрным пятном цветок. Я могла несколько минут всеми красками описывать цветок, какой разглядела под тёмным пятном. Помню, поспорила, что кровь не пойдёт, если палец порежу.
- И не пошла кровь?
- Ага, сначала не пошла, а потом полилась. Ох, и получила тогда. Как-то не о жизни спорила, что я тогда понимала в жизни? К пустякам цеплялась. Но ведь в детстве пустяков не бывает.
Непонятная нерешительность, не покидало смятенное беспокойство. Наметилась прозрачная радость. Хотелось вспомнить то, что уже позабылось, но было главным.
- Елизавета Михайловна, а какое у вас было главное желание?
- Главное в чём?
- В жизни, разумеется. Ну, кроме спорить, кроме быть сомневающейся, недовольной собой?
Елизавета Михайловна  с удивлением выслушала мой вопрос, подвох в нём крылся. Почувствовала насмешку и моё желание разоблачить, вывести в её лице на чистую воду всех женщин. Как же, в моём вопросе намёк на вопиющую невежественность присутствовал, отсутствие стремления к великому, и я как бы готов свести всё к убаюкивающей кроватной расслабухи.
- За всех женщин говорить не буду, считаю, что главное всегда впереди. Не золотое время сзади осталось в молодости, просто молодость ушла, а время передвинулось. Если бы золотое время осталось в прошлом, то и ждать нечего. Можно ли назвать это главным, но я мечтала о любви, о счастливом замужестве. Мечтала прожить с одним человеком всю отпущенную мне жизнь, не ссорясь. Соплячка. Сама не знала, что чувствовала. Думала: вот проснусь и завтра будет другим…
Елизавета Михайловна долго смотрела куда-то в сторону, не навязывая своё молчание.
- Когда-то мужчины для меня являлись представителями особой ветви человечества, считала, что у них есть такие качества, которые напрочь отсутствуют у нас, женщин. Я всерьёз верила в особый мужской ум, верила в благородство. Увы и ах, немногие из мужчин могут быть подружками, а завистников, не явных, мелких пакостников среди женщин и мужиков полно. И трепачей много. Хуже самой распоследней сплетницы иной. Я ведь не жалея себя работала, так и это в вину ставят. Ничем мужчины от женщин не отличаются: и те, и те чужими плодами пользоваться горазды.
Я молча кивал головой. На самом деле мне не было дела до всего, что так заботит женщин. Мне это неинтересно В этом вопросе я — ненормальный сегодня.
- Я никогда не жила по принципу – твой рубль, мой рубль.- Елизавета Михайловна помолчала.- Думаю, главное желание в детстве отличается от любого желания взрослого человека. Наверное, главное желание – это не выяснять отношения. Главным было желание, чтоб голова кружилась, чтоб сердце замирало при прикосновении. Чтобы при одной мысли о нём, танцевать хотелось. Я тайну любви понять хотела. Красотой напитаться. Дурная была. О невозможном мечтала. Не думала, что всё в жизни на расчёте построено, что нет тайн, что главное в один миг перейдёт в категорию неглавного. Какие могут быть тайны, если тысячи поколений до нас жили, и тысячи после нас будут жить. Главное в жизни – иметь надёжную крышу, иметь семью, иметь хорошую работу. Любить.
Слишком, наверное, я впечатлительный мужик для теперешней жизни. Может, не впечатлительный, а заторможенный, может, не заторможенный, а не от мира сего. Прощелыга, которому плевать на авторитеты, на имя, на возраст. Мне вообще на всё плевать. Я к категории просроченных отношусь.
Мне бы всё наперёд знать. Если и есть вопросы к жизни, то не глобального характера они. Чего-чего, но вот трепета перед красивостями жизни нет. Или есть?
Как запрягли, как поставила жизнь в упряжку, только и знаю: работа, план, давай, давай. Ещё смею рассуждать: тот хороший, а этот плохой. Блажь из меня прёт. Мечтаю, что кто-то душу вывернет! С первых слов истинный смысл откроет.
Перечисление главного хочу услышать. А нового ничего в этих перечислениях нет. Всё обычно. Всё приземлено. Своею просроченностью  я «главное» в серьёзную надежду превращаю. Всерьёз жил с женой, всерьёз рассуждаю про Елизавету Михайловну.
В эту минуту понял, что большая книжная любовь и связанные с ней особые глубокие чувства, вплоть до страданий и помрачения рассудка,- всё это объехало меня. Не на кривой кобыле, но какой-то окольной дорогой. Всё вроде бы было, и жену любил, и домой идти хотелось, но серенады не пел, в окна не лазал, на дуэль никого не вызывал. Скучная моя любовь была, бытовая. Не в моём стиле причинять было людям боль, бесить их, внушать неприязнь. В лучшие свои годы не пришлось ринуться в непознанное.
Это казалось странным. В первый раз об этом подумалось.
Непознанное – оно и называется таким потому, что должно будить чувства. Тень на плетень или на светлый день тучи наводить – это занятие не тех, кто озаботился себя испытать.
Кровь приливает к лицу. Спокойно, Глеб. Тень на плетень,  или ещё что-то, но человека судят не потому, что у него в голове, что он думает, а по его поступкам. А с поступками у меня туго.
Как насмешку воспринимаю перечисление очевидного. Перечисление – намёк на мою трусость, на нерешительность.
Ради лучшего человек готов отбросить в сторону хорошее. Чем это не предательство по отношению хорошего? Раз так поступил, второй раз... И объяснение найдётся, и причину возникновения вины, в общем-то, можно не заметить, и то, что жить будешь и расплачиваться за единственный проступок всю жизнь – это тоже как бы и не напрягает. А что тогда?
Тайна какая-то есть? Мир этой тайны расплывчат, не имеет границ. Ни кисельных берегов у этого мира, ни молочных рек. И не сон это, и не явь. Но вот стоит шагнуть, нырнуть, погрузиться в этот тайный мир, как закружит поток, понесёт как щепку, забьёт под корягу.
Ярс – это коряга? Плыл, плыл, а вынырнул в Ярсе? Вынырнул, не утащили грехи на дно. Значит, грехи не камни на шее. На копеечку нагрешил, жизнь копеечкой и расплатилась. Может, не так, доплатила жизнь копеечкой в виде Елизаветы Михайловны. Жизнь – мне, я – Елизавете Михайловне.
А не мелко ли оценил женщину? Копеечкой. Копейку стоил коробок спичек. Одной спичкой можно город поджечь. Вот оно, одна женщина спалить может прошлое. Она же может и палочкой-выручалочкой стать. В отношении любой женщины золотую середину искать надо, не закидывать упрёками, не требовать невозможного. Чтобы расплачиваться не пришлось.
А за что мне расплачиваться предстоит? За лень, за зло, за то, что я как бы полу мужик. Глядишь, так и благочестивым, праведником заделаюсь. А что, оступившихся полно, полно и тех, кто психует, не знамо отчего.
Я ведь, что думаю, то и говорю в глаза, не прикидываюсь святошей – это, мол, меня не касается. Бог с ним, если некоторые считают, что я не от мира сего. Каждый по-своему с ума сходит. Каждый свои сны видит. Если бы кто знал, какие мне иногда сны снятся.
Всё-таки, какое это облегчение — просто находиться рядом с Елизаветой Михайловной. Земное притяжение перестало совсем давить. Того и гляди — взлечу!
Как только взлечу, страдать перестану. Исчезнет двойственность. Несчастливая звезда, под которой родился, погаснет.
А Елизавета Михайловна? Совместные мы с ней? А можно так ставить вопрос? Ничего нет на свете глупей простоты. Если меня копнуть, если её копнуть,- сто чертей в каждом внутри пляшут. Хорошо, что завистливый чёрт не главенствует.
Я не агрессивен. Ни крушить, ни нападать не собираюсь. Что с того, что не намерен принимать чью бы то ни было сторону. Таким уродился.
Елизавета Михайловна всерьёз, или придёт время расстаться, и пропадём друг для друга? Конечно, там, на работе, Елизавета Михайловна снова станет прежней, смотри на неё и облизывайся.
Время свело, время и разведёт. Жизнь, как ни посмотри, паршивая штука, но есть, есть капля радости в любой паршивости. Надо быть последним идиотом, чтобы не взять в руки то, что само даётся.
Молчу, знаю — в данный момент ничто из сказанного не будет иметь для неё значения. Если начну говорить, надо подбирать слова тщательней, точно.
Не стоит накаливать себя. Сострадание, что ли, почувствовал? Если разобраться, мы в чём-то похожи, и, как знать, случись встретиться лет двадцать назад, хорошая пара была бы.
Не развита у меня душа. Глуха. С малых лет шагаю по жизненной целине. Сначала след в след за родителями, потом… Потом не знаю за кем шёл. Не к зову души прислушиваюсь, а телом своим озабочен. Телу покой нужен, ласки ему хочется, пережить ликующие минуты единения. А вот, что износится прежде, душа или тело? Зов плоти верх над сознанием берёт. Берёт, да ещё как. И душу можно истаскать, и тело. Истаскать за какую награду? Отблагодарения я хочу. За что? За счастье любить?
Мне кажется, есть у Елизаветы Михайловны настроение слушать. Она не хочет ненавидеть, ей не требуется ненависть, чтобы отдалиться. Здесь не на чем отдалиться,- не на лодке же уплыть?
Я молчу. Моего молчания достаточно, чтобы собственные слова женщины прозвучали у неё в ушах, чтобы она услышала себя, чтобы сказала, что всё — правда.
Великая вещь – чувство дистанции. Шаг вперёд, шаг назад. Не позволяй судьбе подножку подставить. Мне плевать, я честен, я добр, я в меру чист.
Дурная черта примеривать всё к себе. Кто к кому прибился? Прибился – это уже явление, притягивающее любопытство. Бытовые мелочи цепляют.
Что,  такие мелочи предмет для страданий? Чашечки, полотенчики, занавесочки.  Разные возможности, разные вкусы. Для одного надёжная крыша – это каменный замок с бассейном, другому сойдёт и обмазанная глиной хата в вишнёвом саду. Для ненца надёжная крыша – живое существо, чум в тундре.
Дом – это место покоя, где накапливаются силы, чтобы жить. А хорошая работа, для кого-то она - ничего не делать, и получать миллионы. А кто-то будет вкалывать за так, что-то там изобретая.
Я всегда получаю, что хочу? Хотел получить Елизавету Михайловну — получил. Сделал именно то, что требовалось. И без риска. Я умею терпеть боль.
Чувствую, что нагородил кучу. И если начну в ней ковыряться, то ни к хорошему, ни к плохому это не приведёт, перебирать иной мир буду. А мне нужен мой мир из моих привычек.
Не знаю я, что говорить, как говорить. С одной стороны это страшно, когда с тобой никто не спорит, во всём соглашается, уступает. С больным, с человеком при смерти так ведут. Я – живой. И если к тёплой печке меня прислонить, то по Райкину, ещё кое-чего долго могу мочь.
Чужой мир никто не разгадает. Чувствую, должен что-то. Я не здесь, я в другом мире. Наш мир тот, ночной, когда слияние было полным, в котором никакие слова не говорятся. А сейчас я слышу, как слова возникают внутри, неожиданные и невозможные, проходят сквозь меня незнакомыми и ненужными, язык начинает чесаться, ответить надо, но на что отвечать? Какое-то тягостно-болезненное подсасывание под ложечкой.
Почему не могу запросто вслед за ощущением вымолвить слово «люблю»? Потому что слово, как и сама любовь, не рождается из умопостроений или благородства, любовь не снисходит, а возвыситься требует такое ощущение. Вроде, как я стыжусь чего-то.
Почему Елизавета Михайловна стоит, вроде как задумавшись? И глаза блестят. Блестят не слёзы, а блестит в них сожаление. По ком или о чём?
Вот она подняла голову, взглянула мне в глаза, в глазах мольба, в глазах растерянность. На какое-то время она стала вчерашней, женственной до последней жилочки.
- Знаете, Глеб Сергеевич, может, это вас и не касается, может, это вам и не нужно, может, это и не интересует, но…
Вот и она запнулась на этом проклятом «но». Вот и она посмотрела на мир, окружавший нас, из своего мира. Её мир заблестел новыми цветами,  новым светом. Я понял, что сейчас будут произнесены слова, которые я хочу услышать. Хочу и не хочу. Выговорить которые без подготовки нельзя, нельзя, чтобы не приостановиться, не запнуться, чтобы не посмотреть глубоко внутрь себя, без этого слова не обретут силу.
Я не святой. Это точно. А кто святой? Это нельзя считать оправданием. Но это многое оправдывает. У меня нет прав злиться.
Одно дело слова, сказанные не в лицо, а вдали, на расстоянии. От таких слов спрятаться можно. Раскрыть зонтик, и будут они барабанить сверху как дождевые капли. А слова, сказанные в лицо, душат не хуже накинутой на шею верёвки.
Я ни разу не взглянул прямо, не сказал неосторожного слова, я ищу утешения в тишине. Лишь бы она не треснула. Трудно понять, что из трещины вытечь может.
Ладно, чего там нудиться. Сам виноват, что стал таким, что жду подвох. Хочу говорить весело, но не получается, голос срывается. С чего,- так от бедности возможности. Бедность – не отсутствие башмаков или куска хлеба на столе. Бедность, скорее всего, с сердцем связана, с желанием его откликаться или не откликаться на чужие радости или беды. Бедность – неумение не только радоваться самому, но и радовать других. Откликаться, значит, отдавать. А если отдавать нечего? То-то и оно.
Чему-то завидую. Завидовать можно многому. Завидовать можно другому цвету глаз, форме носа можно завидовать, уму. Удачливости можно завидовать. Чужда моему отвлечённому мышлению заземлённость, в облака взлететь хочется. Правильно, лишь бы не отвечать на вопросы.

                15

Чувства приходят по-разному. Иное можно не разглядеть, иное надо долго разглядывать, пожить в нём и что-то пережить. Иное чувство сразу покоряет богатством ощущений. Но есть и такое чувство, секундный прожог, которое впервые, о котором ничего не знаешь, но которое берёт душу в полон сразу и навсегда. Словно ты и та, конечно же, это касается женщины, неведомо кем настроены на одну волну.
Покачал головой, не уверенный в том, что произошло или не смогло произойти, оно действительно нужно мне. Я превратился в слух. Я весь  внимание. Я борюсь сам с собой. Я пытаюсь урезонить себя. И чем больше сам с собой борюсь, тем яснее становится истина: я не хочу служить причиной новых тревог. Я не уверен в себе.
Молчаливое заверение, сначала шепотом, потом бесконечным звоном ушло в тысячелетнее пространство. Оно проникло за край вселенной.
Можно было не сомневаться, я не собираюсь открывать рот. Я просто дёргаюсь на крючке жизни, как рыба. Буду дёргаться, пока не вымотаюсь.
Почему я не передумал в последнюю минуту, согласившись лететь?
Что приготовляло к такому восприятию? Что за очарование околдовало? Что, в какой-то момент отключение от старой подпитки произошло, истощился со временем, и это потребовало новой зарядки?
Прежде чем произойдёт включение, резанёт по сердцу тоской и болью, от которой колыхнёт мозг, сверкнёт мысль: это – моё, сто тысяч разностей передумаю.
Моё. А раз это моё, то оно и напоит, и станет искрой зажигания. И пройдут скрозь меня новые токи. Но ведь не за тем, чтобы испепелить.
Странно, что мне до сих пор не приходило это в голову. Токи должны зажечь что-то, осветить.
Закрыл глаза. Набухшая горечь стояла во рту. Всё понимаю и ничего не понимаю. В той я жизни или в этой? Надо что-то делать. Я замер, прислушиваюсь к себе, пытаюсь уловить звучащее в своей однозначности решение. Оно есть.
Голос решения то утихал, то наполнялся силой, раздваивался, требуя повторов. Сохранить надо вечерне-ночное ощущение. Ни о чём не думать, ни с кем не разговаривать. Хоть минутку побыть в некоей тёмной бесплотной пустыне иного мира. В том мире, только в нём идёт сверка позабытого прошлого и теперешнего необычного. Идёт сверка меня, едва научившегося ходить и думать, со мной нынешним, пустым, как перевёрнутый стакан.. И не уйти от прошлого, и не отделаться от нынешнего. Не из-за этого ли страх?
Женщина посматривает на меня как бы с насмешкой.
Жизнь распадается, чувства мутнеют, теряется смысл даже предполагать, что будет завтра. Завтра может и не быть. Хорошо, что нет уныния, значит, не исчерпаны способы жить.
Я что-нибудь придумаю.
То, что происходит со мной – не могу понять. Сердце едва удерживается в груди. Чувствую его форму, ощущаю тепло. Нет, не одеревенел. Гудит внутри рой слов, будто из потревоженного осиного гнезда предупреждающее гудение,- не береди душу.
Болит душа, страдает не столько от потерянной любви, сколько от осознания, что я недостоин, что все, за исключением Елизаветы Михайловны, полны величайшего равнодушия, которое они, и словесно и бессловесно, обрушивают, не заботясь о последствиях. Словами нельзя переделать человека. Толку не будет, если произнесённые слова не интересны. В охватившем мраке, так делай, а так не надо, не придают сил.
Ну и что? Чего теперь казниться? Ну, а я, я, говорил кому нужные слова? Может, и я был кому-то помехой? Без всякого «может», был.
Не собираюсь ни объяснять, ни оправдываться. Для меня это будет сложно, а другим неинтересно. Кто захочет понять, для того я весь как на ладони. Если кто и укусить меня намеревается, я не больно-то защищаться буду. Больше всего человек страдает от мелких укусов.
Не двигаюсь, жду. При желании это можно растолковать как знак согласия.
Когда это Елизавета Михайловна произнесла, её слова: я не хочу быть только самкой, только утехой в постели, только рабой кухни?
А я не хочу быть запасной деталью. Родить мужчина не может. Отбыть повинность на кухне – куда ни шло. Подозревать вроде бы самого себя не в чем. Сверхъестественного во всём ничего нет.
Почему-то захотелось взять в руки ладони Елизаветы Михайловны, но почему-то не смею этого сделать, потому что не она нуждалась в поддержке. В этой непонятной полудрёме чудится, что всё свалившееся на меня, всё это без перерыва, как бы одно, одна ноша, взваленная судьбой, и так же, как когда-то, мои думы проросли и прошлым, и настоящим. И перебираю в памяти слова и поступки, радуюсь и тревожусь, пытаюсь предугадать и этим своим загадом пытаюсь выбраться на определённую мне дорогу.
Не должно быть никаких выяснений отношений. Только констатация фактов. Умные люди не выясняют отношений.
Дело не в том, выясняют или нет, дело в том, что я готов сделать, что сделал. В этом и есть причина всего.. Не я завлёк, меня Я позволил распорядиться своей жизнью.
Порыв какой-то жалости. К кому?
Странное настроение росло. В три ли слова его озвучить можно было, в два ли слова, но точно, «не хочу» присутствует там. Чего «не хочу» - не знаю. И чего хочу, в том-то и дело, что тоже не знаю. Ничего не хочу.
Тут уж не шуточки шутить надо. Жернова опасений проворачивались и проворачивались в душе. Уверенным быть на все сто процентов нельзя, сам себя до конца не знаю, но делиться этими опасениями с первым встречным не буду.
Очень много на свете неугаданного и до конца не истолкованного. Оно рядом, оно существует, но пока оно тебя не коснулось, ничего как бы и нет. И из-за неповоротливости это, и из-за опаски. А если вдруг что-то открывается, да всё равно что, но каким-то боком оно греть начинает, вот в ту сторону так и начинает клонить.
Время остановилось. Мы не смотрели друг на друга. Солнечные лучи ловили и отпускали нас. Это был наш миг, миг узнавания. А такой миг вне времени и вне реальности. Только сколько надо молчать? Сколько можно длить паузу? Большой артист на сцене в этом разбирается. Он знает толк в паузах. 
Голос Елизаветы Михайловны чуть дрогнул. Почти незаметно, вопреки её воле.
Закон всемирного тяготения действует среди людей. Он вступает в свои права, когда встречаются взгляды, когда что-то вспыхивает в глазах, когда сомнение сменяется надеждой. Всего мгновенье отдаётся закону тяготения, как в замедленной съёмке длится это мгновение, запечатлеваясь в памяти.
До меня дотолкались слова:
- Почему я хочу признаться, так, наверное, просто сама хочу услышать, как звучат эти слова на краю света. Я люблю тебя! У тебя ужасно ласковые руки.
 Слова благодарности и слова прощания? Что, другое что-то услышать думал? Звук голоса как бы начал существовать отдельно, он донёсся до слуха отражённым и слегка приглушённым эхом от старых крестов.
Кто сказал, что человек от хороших слов или хороших вещей становится лучше? Он новым содержанием наполняется. Разница есть, разницу слышать надо: не человек сам по себе лучше становится, а становится удобней жить, приятней находиться рядом с кем-то, кто лучше его.
- А вы, Глеб Сергеевич, влюблялись в замужнюю женщину?
Будто на бегу меня кто-то остановил. Взял и удержал. Правильного ответа не существует. Как и правильного пути. Как и неправильного. Главное, целым остаться.
Люблю, влюблялись - слова, как бы пожирающие друг дружку. Мне хочется закрепить в себе, сохранить счастливое состояние, миг упоения этим состоянием длить и длить. Спасибо тебе за всё.
Понятно, что плещется на дне моего сосуда души тревога,- всё ведь может враз измениться. Счастье или счастливое состояние, пока к нему не привык наполовину или на треть из тревог состоит: а как всё вдруг пропадёт, а не растрясу ли это счастье по ухабам жизни, а не треснет ли кто-то по затылку каким-нибудь суждением, не споткнусь ли о камень? Камней полно раскидано.
Давно пора перестать трясти этими бесконечными «не». Не нужно играть словами. Дети умеют просто играть, взрослые в работу игры включают не только умение, но и чувства, отношения, внутреннее состояние. Любить – это не работа. Если любовь в состояние работы переходит, то это не твоя любовь, а чужая. Да и не состояние это, а блажь. Блажь – обуза.
Скошенным взглядом задеваю из-под ресниц лицо Елизаветы Михайловны. Лучше зажмуриться. Покачать головой.
Легко рассуждать, когда тебя ничего не касается. Смешно. Меня многое не касается. И это правда. Правда ведь не нуждается в ссылках, детальной точности, ей ведь безразлично, усомнился кто-то в ней или нет. Ложь – эта да, та всегда озабочена тем, чтобы выглядеть как можно правдивей причёсанной, чтобы ни сучков не было, ни задоринок.
Ничего мне не надо, кроме спокойствия, тишины и…одиночества. Полного покоя и устранённости от чужих страстей. Что, это чужие страсти уткнулись своими взглядами мне в спину? Уткнулись так, что внутри что-то вспухло, начало шевелиться. Оглянуться не могу, одеревенел.
Меня многие из-за моей дурацкой замкнутости не славят. Да никто не славит. Поперёк горла я. Сам себе противен. Я сам себя отгородил. И люди, согласно постановлению невидимой силы, не замечают моего изменившегося в лучшую сторону поведения. Чтобы заметили, вывернуться надо. На кой чёрт это делать? Но тут, к ужасу своему понимаю, что делать что-то надо.
Что-то колышется перед лицом. Может, белый лист, на котором строчки новой судьбы будут написаны, может, это дрожит пустота, входить в которую придётся, перед этим воздух разгрести надо будет. Мне кажется, что паузы в нашем диалоге чудовищно длинны. Неприлично длинны.
- Что под «влюблялись» понимать? Хотеть чужую женщину?
Не знаю, но почему-то выговариваю слова, нисколько не заботясь, как они будут восприняты. Не с женщиной разговариваю, а в мужской компании треплюсь. В мужской компании, чем острее словцо, чем разухабистее, тем оно больше смысла имеет. Облизанная тысячами прикосновений галька слов, так не пронимает.
- Любить и хотеть, наверное, разные ощущения. Хотя, одно без другого не может жить. Хотеть…Хотеть на первое место я бы поставила. Хотеть касаться, хотеть быть рядом, хотеть притулиться…а потом любить. Не откладывай на завтра то, чем можешь насладиться сегодня. Страсть надо познать.
И это говорит Елизавета Михайловна! Смотрю на неё во все глаза. Мне никогда не приходило в голову, что такие слова может выдать эта женщина. Получается, она не оправдывается за принятое решение.
Значит, у всего происходящего есть название — любовь. Чтобы любить, как надо, надо вносить поправки. Внёс -и нет чувства вины
- В сфере чувств и желаний я – младенец. Младенец игрушку не отдаст, и я не хочу ни повременить, ни поделиться. Порыв невозможно застопорить.
Никто так при мне не высказывался. В слова хочется запустить руки и перебирать, перебирать их молча. Чтобы заставить меня говорить в это время, нужно меня убить, промыть мозг, плеснуть живой воды, чтобы я усвоил, что стал другим. Чтобы появилось умение выстраивать слова по-другому, не как обычно я их строю.
Чтобы хотеть, надо вокруг себя возвести стену, чтобы хотение было только моим, чтобы ни о каких «простить», ни о каких подозрениях и намёка не было. Чего в жизни нельзя простить? Не притягивая за уши, не склеивая не склеиваемое? Что может быть совсем-совсем непростительным? Какими словами защититься, как начать?
Тем не менее, слова нашлись. Казённые, куцые. Оно так, если не обгонять события, то жизнь расставит всё по своим местам самым лучшим образом и без слов. И не надо будет словами заранее определять, что будет, а чему не бывать
- Хотеть – это возможность вспомнить, потому что есть такое, что забыть нельзя, что забывать грешно. За что надо бороться. Хотеть – оно рождает желание быть ближе. Когда каждое мгновение осязаемо, его можно угадать, ведь тогда по интонации всё невысказанное угадывается. Не похоже, чтобы всё у нас хорошо было обдумано.- Себе ли говорила Елизавета Михайловна, ко мне обращалась, доказывала кому-то, мне неизвестному, но сомнения, сомнения присутствовали.- Я, сама себе удивляюсь. Я перестала всё обдумывать. Поняла, стоит включить мозги, всё развалится. И никогда не надо нарушать законы жизни – не надо свои убеждения натягивать на кого-то. Человек уж так устроен, что открытую несправедливость способен проглотить, а мелочный заспинный слушок – никогда.
То ли на минуту выпал я из реальности, но при звуке голоса Елизаветы Михайловны вздрогнул и очнулся. Бросил виноватый взгляд на женщину, опустил глаза. Мне показалось, что я один противостою какому-то вновь определённому порядку. При этом. сознание своей важности бодрило.
Особой причины храбриться не было. Что толку храбриться после драки, задним числом выказывать необычайное присутствие духа. Нет, нет во мне стержня.
Откуда приходит словесная заумь, как эти слова выстраиваются в предложения, мои слова, не мои, чьи-то - разве имеет это значение? Сколько выпадает в жизни счастливых минут, всеми ими пользоваться надо. Всерьёз, не всерьёз…
Я как бы тягощусь уже предстоящей разлукой, обдумываю слова, какие будут сказаны напоследок. Облегчения не испытываю. Я боюсь произнести неосторожное слово, которое может потушить едва затеплившийся огонёк.
- Значит, полное разочарование?
- Это вы о чём?- блаженный взор больших глаз выражал упоённое внимание. Елизавета Михайловна сцепила перед собой руки. Я лишь мельком глянул на её побелевшие кулачки. Высоко на скулах у неё появились два ярких пятна.
- Да всё о той же жизни. Все встречи-расставания в жизни для отдыха: отдохнул, провёл время – и никаких глупостей. Если женщина говорит, что она не хочет замуж, знай, она только об этом и думает.
- У кого-то может и так. А вообще-то, один человек становится спасителем другого. Глупо злиться на весь мир только потому, что кто-то оказался негодяем, кого-то разлюбили. Надо злиться на себя, на свой выбор. Когда человеку кто приглянется, сначала ведь ещё можешь совладать с сердцем, здраво рассуждать, это уже потом бывает слишком поздно. Надо пережить время, чтобы новое время стало твоим. Да и доброе, добро, приятие или нет, оно ведь исходит от другого человека, и надо быть добрым друг к другу.
Мне казалось, что Елизавета Михайловна без слов угадывает, что творится в моей душе. На это у неё нет ни малейшего сомнения. А мне что нужно? Мне нужно место, где можно было бы ни с кем не разговаривать, ничего не делать, никому ничего не доказывать. Сесть, погрузившись в небытиё, и думать.
Оно так, и не так. Когда-то думал, что не худо было бы перенести какое-нибудь суровое испытание, удар судьбы пережить. Без жалоб, без того, чтобы не страдать. Теперь те думы не окрыляли, теперь понял, что всё тогдашнее не принимал полностью всерьёз, не верил, что испытания будут. Теперь от мысли, что угрозы предстоящего испытания осуществятся, от такой мысли ужас накатывался.
В голове проносились вопросы, тысячи вопросов и ни одного ответа. Почему так устроена жизнь? Почему одним везёт – других преследуют неудачи? Почему считается, что добрая душа скрывается за прекрасным лицом? Почему все женщины молодятся, стараются продать себя подороже? Это, что, добавляет счастья?
Зачем, как можно дольше оставаться молодым? Это раньше молодым везде была дорога, сейчас дорогу надо пробивать... Рано или поздно всё равно всем придётся признать своё поражение.
Что может защитить от страха? Самоотдых? Книги? Чёрта лысого они защитят.
Всё казалось странным. Я будто в первый раз за долгое время заговорил на своём родном языке.
Два дня, четыре часа, шестнадцать минут, двадцать четыре секунды.

                16

Я так чувствовал, я вправе был предаться абсолютнейшему самоотдыху. Самоотдых – идеальное средство. Если и есть в нём что-то неприятное, то неприятное не само по себе, а лишь сравнительно с радостями пережитого. А у меня уже было достаточно этого пережитого. И что? Знака качества я достоин? Качаться в гамаке, растянутом между двух пальм я должен? Смотрителем гарема меня выдвинут? Да ни одному человеку до этого самого знака ни в жизнь не дотянуться.
Уж как я ни стараюсь убедить себя, что всё в порядке. От правды не отвертеться. «В порядке» - это может быть только заклинанием. Сколько в жизни правды, столько и самовнушений.
Вообще-то, всё дело в глазах, как на всё смотреть, с какой кочки. Глаза, наверное, у меня слишком зоркие, пылинки замечают. А люди не знак качества на груди должны носить, а любовью полниться внутри. И глаза у них не обиженными должны быть, не запрокинутыми вглубь себя, а счастливыми.
Счастливый человек ни от кого не зависит. Он не придерживается принципа: отблагодарил за всё хорошее и свободен. А если я, допустим, от кого-то завишу, то и боюсь осуждения, боюсь гнева.
В мире должна царствовать справедливость. Должна, но её нет. Поэтому ждать справедливости, уповая на бога, нечего. Есть силы,- добивайся. И нечего барахтаться в грязи. В грязи не преуспеть. Возясь в грязи, не захочется хотеть.
Я не знаю, что делать. Просто строю догадки и надеюсь, что ответы обнаружатся сами собой.
Строя эти самые догадки, надеюсь, сердечный приступ не хлопнет. Когда всё идёт не так, наперекосяк, сильнее всего болит сердце.
Природа наделяет кого чем: у художника – необыкновенное зрение, сто оттенков он может увидеть. «Нюхачи», кто духи создаёт, те малейший запах уловят, музыканты – в звуках, как рыбы в воде плавают. А меня волнует, что есть, и как оно сходится с жизнью.
Я вроде бы как не наевшийся досыта в детстве своего хлеба: своё съедаю моментально, и в это же время наблюдаю, как окружающие меня люди доедают свои жизни. В чём-то им завидую, в чём-то осуждаю, что-то совершенно не трогает. И откладывается в закроме памяти то, что может пригодиться.
Разве что-то может пригодиться «потом», если человеческая жизнь короткая, если второй жизни не предвидится? А всё-таки, при том, при сём, важно убедиться, что человек, на которого возлагал надежды, не оплошал, не держит камень за пазухой. Всё произошедшее сохранится в памяти навсегда. К нему будешь снова и снова возвращаться.
Хорошо, если посещать будут благодарные воспоминания. Всё неприятное отметать надо. Неприятное — это когда кому-то очень хорошо.
Идеальных людей нет. И времени идеального тоже нет, в каждом времени чего-то недостаёт. Сейчас бы тепла не мешало добавить, уверенности. И не застрять бы здесь надолго.
Самоотдых - самоотдыхом, но мысли об угрозе предстоящего испытания, не ясно какого, – всё это моя придумка. Но эта придумка как бы отдушина в моей жизни, отказаться от неё – всё равно как от надежды отказаться. Нельзя промеж становиться.
Мне думается, придумка уже прорубила дырку в мозгу. Сквозь неё уже пропихивается память.
Какую бы правду кто ни говорил, всё одно он не высказывается полностью. Не всякую правду можно в лицо лепить. Правда, в первую очередь, самого тебя касается, касается моего ощущения, понимания, переживаний. Иногда чудится, обернусь вроде как неожиданно и ловлю на себе взгляд жизни, а он особый тот взгляд, вроде как нравлюсь я, вроде как растворяюсь в тех глазах. Начинаю леденеть, приготовляя себя к вечности.
Неизживно это ощущение вечности: как будто бы кто-то запретил мне показывать себя людям, как будто бы я сам себе заказал думать и говорить о переживаниях сам с собой.
Нельзя среди своих разглагольствовать, о чём думаешь, первыми, наобум пришедшими в голову, словами. Слова специальные надо подыскивать, чтобы они затрагивали душу не царапая.
Но если я сам во всём сомневаюсь, то кто поверит моим словам? Отжившие у меня суждения. Старьё людям не нужно. Это так. Но ведь если человек дело делает, то к его слабостям люди как бы снисходительны. Главное, не брюзжать, не парить в облаках, не отсиживаться в кустах.
Мой голос за пределом слышимости других. Пытаюсь докричаться, но не получается. Щит старого загораживает.
И старое бывает прекрасно.
Красота притягательна, но от старья надо избавляться.
Штампую фразы, не в силах придумать действенный способ справиться с тем, что пока кажется несправедливостью, кажется невыносимым.
 Всему своё время. Сейчас время трагедийное, социальная нестабильность. В ней нет счастливых людей. Снова в определённые положенные рамки всех загоняют: отучают хотеть то, чего получить нельзя.
Смысла нет, а ощущений полно. Когда ощущения голы, то хочется свернуть на путь наименьшего сопротивления. В этом моя сила: я не жадина, не крохобор. Мне многого не надо,- уютное гнёздышко, и этого хватит.
Иронизирую. Да, я порой перебарщиваю. Моё «да», как и моё «нет» ничего не меняет. Нет, но для меня справедливость превыше всего. Я не собираюсь никого уговаривать. Нет у меня такой страсти.
Прошлое, само по себе, если его не ворошить, никого оно не трогает. Прошло и прошло. Нет у жизни такого понятия, как возврат, пятками вперёд жизнь не ходит. И то, что я что-то получаю, у меня иногда возникает чувство, что получаю я всё это обманом.
Вот тебе и второй пункт рассуждений. А то вбил в голову, что нравлюсь жизни. Да жизнь любого под себя подгребёт. Не заметишь, как по её уставу жить начнёшь.
Что вот интересно, подходишь к иной двери, ещё руку к звонку не поднёс, а уже дрожь возникла – неприятие преодолеть надо. А другую дверь чуть ли не пинком готов открыть, настолько тянет проникнуться запахом, атмосферой, и ноги сами собой поворачивают из прихожей на кухню. Кухня – место сбора самых близких друзей. Посидеть на кухне с друзьями – честь.
А мы, два дурака, из теплой кухни ушли. Сидели бы рядышком возле открытой дверки печурки, смотрели бы на огонь, дровишки подбрасывали бы…До чего-нибудь досмотрелись бы…
Тихо. Никак не привыкнуть к мысли, что самое жуткое происходит в тишине, в тихом омуте черти водятся. И чем больше шума из-за чего-то, да о той же самой любви всех ко всем, тем меньше этой самой любви остаётся.
Без любви человек как бы теряет душу, неприкаянный мыкается. Рассудить, не велика беда в этом. Жив – здоров, сыт - обут. Душа как бы в тягость. Так и зубы, когда болят, в тягость.
Молчу, точно знаю — в данный момент ничего из сказанного не будет иметь значения. Все слова надо подбирать тщательно, точно.
Рассуждаю, будто я какой-то особенный, будто на своей шкуре не испытывал боль, будто меня из другого теста слепили. Может, правда, душа моя потерялась, вот я и ищу её в своих придумках?
Найду я её, не найду, что изменится? Что будет? А ничего не будет. Моё отношение не переменится, наверное, просто расплатиться чем-то придётся. Но ведь платить или не платить – это моё личное дело. Платить – это сделка, не платить – это нечто совсем другое. Опять нужных слов не нашёл, чтобы следовать придуманным правилам, играть в игру, как положено, как играл в неё всегда.
Я знаю, что способен хранить молчание часами, это мне не в тягость. Просто считаю такое естественным ходом, потом моё второе «я» приступит к трудоёмкому делу вытягивания из меня правды.
Правда – это не капля выжатой слезы из глаза, если бы было так, то ничего утаить было невозможно. Заплакать – труда не составит. Да и слёзы разными бывают: и сладкими, и горькими, и злыми. Слёзы приносят облегчение на какое-то время, помогают. От чего? Помыслы они какие-то делают неподобающими. Чувствую себя связанным какими-то обязательствами.
Я не понимаю, что должно произойти потом. Потому что какое-то «потом» будет вслед за первым потом. А оно создаст напряжение между «сейчас» и минутой, в которую снова придётся домысливать.
Всё с человеком происходит внове, всё в первый раз. Сколько бы ни было любовий, каждая несёт свои воспоминания, и каждая последующая уничтожает предыдущую. В конце концов, всё взаимоуничтожается.
Смотрю вокруг: воды полно, даль – бесконечная, этого самого жизненного пространства – хоть объешься им, а людям тесно. Всё норовим воинственно плечом пошевелить.
Молчит Елизавета Михайловна, молчит. Глаза туманятся непривычной грустью, и эта грусть отгораживает, обособляет. А ведь были между нами странные минуты, наполненные буйной и тревожной радостью.
Перепады настроения,- от чувства ужасной пустоты, тоски и тошноты к тревожной радости, они заставляют сердце испытывать неимоверные нагрузки. Возможности и невозможности делаются неопровержимым фактом.
Сам с собой согласиться не могу. Поглядеть бы на себя со стороны. Подлаживаюсь подо что-то, а это не что иное, как насилие над своим естеством.
Порыв ветра – возврат к настоящему. Тянусь я, тянусь, наклоняюсь, всё ближе и ближе, и вдруг как бы проваливаюсь в пустоту. Пахнуло знакомым запахом, от него засвербело в носу, даже в животе похолодело. Почему-то подумалось, что я сам себя предал, кто-то предал меня, возможно, все предательства к лучшему. Теперь трудно сказать. Поневоле не определить, откуда берётся досада.
Чуть подалее, где тропинка была утоптанней, фанерные крашеные пирамидки с необходимыми надписями новое кладбище  показывали. Здесь кресты были свежего тёса. И возведённая могильная насыпь хранила следы лопаты, и еловые лапы ещё не обмялись.
Стакан, прикрытый ломтём хлеба, у подножья креста блестел.
Глотнул ветряной холодный воздух. Воздух был странен, странен тем, что уныние рождал, каким владеет человек, случайно забредший на погост. Вроде и нет здесь своих, а боль возникла, сдавило сердце. И не по собственным утратам печаль, а как бы по будущим.
- Елизавета Михайловна, никак не могу понять, чего нас сюда принесло? Дыра дырой этот Ярс.
- Если дыра есть, её заштопать надо. Три дома строить будем. Завтра  всё станет ясным.
- Шефская помощь за так, или…
- Глеб, не морочь голову.
Мысли по закону физики, прежде чем обресть свободу, переворачиваются вверх ногами. Так им легче избавиться от сожаления.
Не в силах я побороть владевшую мной тревожную неугомонность. Все люди вроде бы схожи, а в чём-то несхожи. Все стараются быть невозмутимыми, есть и самоуверенное тщеславие, которое защищает от беспокойства. Ни один человек не в состоянии вертеть целым миром.
- Чего, туристы, окрестности разглядываете? Даль тут бескрайняя, воздуха – хоть захлебнись в нём. Вода и вода – без конца и края.
Голос вернул к действительности. То, вроде бы, было ощущение полной оторванности от мира, а тут живой голос. По растёкшемуся склону ложбины, по овражной промоине к реке спускался  Максим. В руке две удочки.
- Пошли, побросаем. Ветра нет, время убьём.
- Что, Елизавета Михайловна, попытаем счастья? Вдруг крокодила поймаем?
- Пойдёмте, пойдёмте. И так долго задержались. Вот что, вы мне костёр распалите, я погреюсь, а вы уж ловите свою рыбу.
Дымка скрывала противоположный берег реки, будто не желала во всей красе показывать окрестности. Малиновое облачко, пепельный цвет воды, полосы света, чайка, неподвижным поплавком замершая посреди реки.
И снова меня понесло.
Вроде бы знаю, слышал, что у реки, в настоящем лесу существуют свои законы и по этим законам нельзя соваться без разрешения ловить рыбу или пользоваться охотничьим угодьем, но закон – законом, а азарт заставляет переходить границы. Правда, есть люди, которые раз и навсегда выбирают себе только один мир, рыбаки, например, охотники, военные. И этот мир диктует свои условия во всём, но я не отношу себя к таким людям.
Вдолбили в голову, что человек – хозяин жизни. Сравнение неизвестного с известным, пожалуй, и есть рубеж, через который не всякий перешагнёт, чтобы почувствовать себя человеком. Говорящий правду, так утверждают, совершает зло. Если я – хозяин, все остальные у меня в гостях, и эти гости должны считаться со мной. Стоит малость пофантазировать, как страх отступать начинает.
Многое в жизни происходит случайно. Но всякий случай знает, кого, чем отблагодарить, кому повернуть судьбу, а кому упасть в ноги. Но лучше от всего случайного на всякий случай держаться подальше.
Елизавета Михайловна сидела возле небольшого костерка, протянув к огню руки. Торчащая из песка, заиленная коряга, и ледоход её с места не стронул, вполне подходила под определение – скамья раздумий. Надувались и с шипением лопались пузыри, беловатая накипь проступала на сырых дровеняках, тем не менее, костёр горел.
…Ни разу у Елизаветы Михайловны не возникло сомнение, что можно жить по-другому, какой-то иной жизнью. Если бы кто-нибудь спросил Елизавету Михайловну, любит ли она своего мужа, она бы смутилась.  Когда доходят до дела, подробности несущественны. Любовь, любовь…На эту тему наговорено столько, что если с завязанными глазами пошарить в шапке, полной бумажек-определителей, то на любой, вытащенной наугад бумажке, после многих и многих правильных слов, слово «доброта», пускай, мелкими буквами, но будет присутствовать. Без доброты никуда. Любовь – это доброта друг к другу.
Это хорошо, думала Елизавета Михайловна, когда на тебя доброту выливают. Сегодня, завтра, вчера доброта была. А так - каждый день одно и то же — работа, работа, работа.. До самой смерти. Но ведь и доброта, не приносящая удовольствие, приесться может. И если вдруг такое осознание приходит, что нечем жить, то какой вывод следует?
Чем занималась в последнее время,- да, как и любая женщина, боролась с тревогами и беспокойством в себе.
Ощущения, сплошь одни ощущения. Голос внутри спокойный, негромкий, терпеливо-снисходительный. А хочется откинуть голову и закричать, зажмурить глаза. В проблемы женщины лезть никто не должен. Потому что никому нет дела ни до чего. Всё у женщины единственное. Настоящее, ошеломляющее, такое, которое даёт всё, даёт, чтобы потом отнять.
Озарённая минуточка, хоть и сожжёт дотла, но она убеждает в правильности.
Всем важно мочь не подавать виду. Нет ничего легче, чем давать другим советы, как жить, а попробуй. распорядись собственной жизнью.
 Теперешние ощущения наполнены мыслями тревоги о необходимости вернуть жизненную основу. Ничего не стряслось. А что должно произойти такого? Да не горе и ужас переживаю, а полнюсь новым ощущением счастья. Всё остальное не имеет значения. Какое счастье,- да неважно. Оно само выстроится, оно укрепит почву под ногами. Шатается ли почва под ногами, уходит ли из-под ног – это понять надо.
Смысл того, о чём подумала, не дошёл сразу. А работа, а дом, а сын, пускай, он и живёт отдельно? Не отдельно, а учится в техникуме. Какой-никакой есть муж. Чем же жизнь опостылела? Обида заполнила? Мало доброты в жизни было? Выходит, недовольна жизнью. Что-то простить не могу? Обиду какую-то? На кого? Когда человек прощает, он не вспоминает обиду. Не в обиде дело. И вопрос так ставить: довольна жизнью или нет, нельзя.
А кто доволен? У половины людей в глазах одно любопытство, где бы, что достать, да заглянуть краем глаза в замочную скважину, да обсудить, что там увидел. Другая половина людей ни к чему не стремится: забитый едой холодильник, машина, телевизор, пиво на столе. Нет, это совсем неплохо, но ведь учили, что чего-то добиваться надо, стремиться, преодолевать. Может, и тоска, что трудностей нет?
Надо было в молодости в мужья выбирать, кого повеселей. Нельзя так жить, быть с кем-то, в упор не видя устремления того. Муж часто бывает сердитый и недовольный, как будто жизнь для него болезнь. Не понять, что его мучает? Стоит перехватить его взгляд, как он придаёт своему взгляду бессмысленное и отсутствующее выражение.
Невозможно наваливать на себя всё сразу. Теперешнее и мужа. Было время, лезла из кожи, чтобы доказать, что она ничем не хуже. Хорошо. Что махнула рукой на прежние потуги. Нет никакой уверенности в возможность быть хоть в чём-то уверенной.
Надоела зима с её холодами, ветром. Бесконечно долго тянулась. И зима – состояние, и осень с весной – состояние. Дождь, слякоть. Скорее бы лето. Стать в ряды отпускников-отставников.
 Все беды от отставников. Таких в жизни большинство. К отставникам и брошенных мужчин и женщин отнести надо, и тех, кто привык командовать, но не у дел оказался, и кому в очереди чего-то не хватило,- все они идейными становятся, тупо идейными. Взгляд их оценочным делается.
Слишком рано я замуж выскочила. Переросли мы с мужем друг друга. Переросшие лгать начинают друг другу.
Чтобы заняться любой проблемой, её нужно сначала признать. Так нет же никакой проблемы.
Не думалось уже о проблемах участка, о том, что никто не снимал с Елизаветы Михайловны выполнение плана, что Хохлов, биологически чувствуя родственную душу, может  состыковаться со Смирновым, в силу кастовости. Напьются, не дай бог, в контору завалятся – разговоров не оберёшься. Каждый ведь носит невидимый шрам: у кого-то он глубже. У кого-то — мельче. И болит по-разному. Все как-то примиряются с компромиссами жизни.
Вон, мужики, как им не позавидовать: взяли в руки удочки, и забыли обо всём на свете. Исчезни я сейчас, спохватятся, если спохватятся. Что Максим,- здешний сердцеед, что Глеб,- два сапога – пара. Каждый, добился своего, и успокоился. Что есть я, что меня нет. А нет бы, предложить пару раз закинуть удочку. Ну, конечно, рыбак из меня никакой, ничего я бы не поймала, но в процесс вошла бы.
Ощущение нужной торжественности, что ли, потерялось. Елизавета Михайловна чувствовала, как её накрывала волна непонимания происходящего, непонимания причины, сути. Кто-то должен останавливать человека и на краю пропасти, и хватать за рукав накануне, до того как вырастает он в капризное существо, которое ничего кроме самостоятельности  не желает, он лишь мечтает узнать о жизни то, что знать человеку необязательно.
Знать, что? Совсем не хочется испытать то, что она никогда не испытывала. Не в смысле любви, а чего-то другого.
«Господи, дай мне спокойствие принять то, чего я не могу изменить, дай мне сил изменить то, что я могу изменить… Пусть всё будет хорошо».

                17

Плохо себя ощущала Елизавета Михайловна, даже физически плохо, но при этом была уверена, что совершенно здорова. Она понимала, что это само собой не пройдёт: сколько ни смотри на огонь, сколько ни считай всхлипов-всплесков волны в полузатопленной лодке, всё одно, и острая тревога, невесть откуда взявшаяся, и что-то терзавшее, всё это слившееся во что-то без причины, оно должно замениться ясностью.
В эту минуту Елизавета Михайловна отчётливо осознала, что ей необходимо вернуть своё гордое спокойствие. Мужчина должен добиваться женщину, только в таком состоянии он способен проявить свои лучшие качества. Женщина с мужчиной характерами должна стукнуться. Не как один треснутый горшок об такой же горшок, с глухим дребезжащим звуком, а звонко, размашисто.
Не должно всё начинаться с невинной лжи. Не должно. Пока не наступило время, пока она отличает ложь от правды. Зависимость — это стремление мгновенно удовлетворить свою потребность. Эмоции надо сдерживать. Я согласна, я часто не бываю честной даже с собой, я обманывала себя годами. Это лишало меня покоя.
Я думаю о муже, о Глебе. Я гляжу на воду и думаю, какие рыбы водятся в ней. Я рада, что у меня появился второй шанс.
Какой человек, такие у него и мысли. Скорее, какое настроение, таким человек и видится. И не все мысли в слова переводить надо. За словами трудно разглядеть суть.
Шевелю губами, шевелю. Сама с собой разговариваю. Комично. Всё-таки хорошо, что человеческие мысли не читаются. Это же ужас был бы, если бы подробности были на виду. А и ничего, человек ближе к животным стал бы. Те ничего не стесняются.
В природе тихо. Под откосом берега на мгновение особый мир возник. Этого мгновения хватило, чтобы ощутить необъяснимую величину природы и жизни. Такое мгновение надобно, оно отдых даёт, оно позволяет пережить боль, оно не даёт сомненью укрепу.
Чудно смотреть, как Глеб уставился на поплавок. Смотрит, не моргая, словно собирается раскрыть невероятно интересный секрет ловли рыбы. Я ни о чём не хочу думать.
Глупо считать, что всё в руках женщины, размышляла Елизавета Михайловна, глупо считать, что мужчиной можно вертеть по своему усмотрению, глупо не остановиться хотя бы на минуту, не оглядеться и не задуматься, а так ли всё хорошо, всё искренне, всё соответствует желанию…
я понимаю, что мне во многом везёт. У меня интересная работа, мне она нравится, я здорова, но почему иногда кажется, что этого мало? Мне давно хотелось вчерашне-сегодняшнего. Мне вульгарно хочется праздновать.
Огонь, что ли, побудил к философствованию? Одно неопровержимо, как только нужно приступить к делу, тут вот подробности на задний план отходят.
Глеб. Вдовец. Слово-то, какое, с болотной кочкой схожее: вроде как мужчина свободен, с виду цветёт, а внутри – торф, остатки перегнившей прошлой жизни. Не дай бог такому перемен ждать, век ему не дождаться, когда само что-то в ноги упадёт.
Любовь должна приходить нежданно, унизительно её вымаливать. Да, нет ничего ни в чём унизительного. Согласно каким-то там заслугам, Глеб хорошо к себе относится. Почему так? Никакая сила не столкнёт его с того, на чём он стоит.
«Я вот,- думала Елизавета Михайловна,- никак к себе не относилась, как к женщине. А сидя на коряге поняла, что относиться к себе надо хорошо».
«Мне не нужны заморочки. Без них проще и спокойнее… Я хорошо помню, как бабушка говорила, что никогда не надо доверять тому человеку, который делает всё кое-как».
Каждый видит в другом человеке то, что ему хочется видеть. Вначале -  хорошее, потом мелочи начинают открываться, потом любовь в ненависть чуть ли не обратится. Красив, строен, пригож.
У большинства есть два глаза, нос, рот, две руки и ноги. Органы, которыми притяжение управляет. Однобокое суждение.
Жертвы мы, бабы, банальнейшей литературы,- думала Елизавета Михайловна,- нам ничего не стоит попасть под магию поэзии красивых слов. Строчка из «Евгения Онегина», что на век верна – это ни что иное, как поэзия. Каждая вторая женщина любовника имеет. Это так сказать выход из многоточия – воплощение мечты в жизнь. Это — подарок уверенности во все аспекты жизни. Это поведение, полученное в результате обучения.  Обучение на основании прошлого, откуда берётся ответственность.
За что любят? За красоту, за доброту? К этому люди тянутся. В последнее время мало книг читаю. Не до чтения. Не скажу, что из культурной жизни совсем выпала. Телевизор смотрю, но модный разговор поддержать не могу.
Вот встретишь человека, чем-то он понравился. Думаешь о нём, разговариваешь с ним, дело доходит до обнимания и поцелуев, но ведь понимаешь, не до гроба отношения будут. Приязнь – отношения на какое-то время, она как мазок краски на картине. Картина на то и картина, нельзя картину в одном цвете нарисовать.
Что-то мешало думать последовательно.
Почему-то в эту минуту Елизавета Михайловна чуть ли не возненавидела свою жизнь – эту картину, написанную одной краской, в которой во главу всего работа красовалась. Та жизнь мешала любить, быть самой собой. Свою жизнь она сама выстраивала: работа, учёба, семья,- всё выстроено по подобию других жизней, а во всём выстроенном по подобию не живут – мучаются.
Она считала себя вправе иногда давать советы людям, а иногда даже кого-то поучать. Она находила в себе полное право относиться к своим переживаниям серьёзно. Она изображала сочувствие, она «кипела» на работе, она давала план, она наставляла мужиков, как надо жить. И это всё, по сути, в нелюбви. Значит, во вранье.
Теперь с каким-то ужасом  осознавала, что снова придётся окунуться в нелюбовь, где она не любит себя, живущую не своей жизнью. И её не любят. Вроде бы нет на земле человека, которого бы она обидела незаслуженно, но почему-то люди держатся от меня подальше, так думала Елизавета Михайловна. На всякий случай.
Многие рождаются с потенциалом какой-то пагубной зависимости. И у меня есть что-то пока нереализованное. Не думаю, что всё происходит случайно. Лично я отвечаю за свои поступки. Я никого не обвиняю, кроме себя самой.
Почему люди редко друг друга держатся? Почему в этом проклятом мире все боятся друг друга?
Есть в запасе целые сутки. Сутки остались. Это новое ощущение уже напрягало. Уже приходилось волноваться за своё мнение. А что будет завтра с новым ощущением?
Никто ведь не подводил к двери, за которой просмотр жизней происходит, никто не вываливал правду, гордясь своей честностью, никто не сваливал свой груз на меня, думала Елизавета Михайловна. И к стене меня не прижимали, и не выболтала ничего лишнего. Почему, почему ломает?
Согрешила? Так не убудет. Сама не откроюсь – никто не узнает. Нечего жизнь усложнять. Так телу надо было.
Елизавета Михайловна заложила руку за спину, слегка пригнула голову. Качнулась всем телом.
В жизни мужчина для услады нужен. Мужик – жеребец, или мужчина – человек? Трутень в пчелином улье нужен, пока он самке нужен. Трутень – жеребец, как отпадёт в нём надобность, его вон выкинут, а с мужчиной-человеком жизнь прожить можно. Но ведь и жеребец на какое-то время полезен. Хотя бы, кровь разогнать.
Сидела Елизавета Михайловна на коряге с отрешённым взглядом, усиленно пыталась отогнать приступ тоски, будто поднявшейся из бурунной пены у кромки воды. Она старалась не думать о том, что напоминала тоска.
Человек так устроен, что всегда оправдать свой поступок может. Если выхода не было, суди не суди, а как вышло, так и вышло. Не сидя на коряге возле костерка, рассуждать о том, как оно вышло, надо. При чём здесь вышло, если любое «вышло» - это жизнь?
Жизнь смеётся в лицо и говорит: «Я могу прекрасно обойтись без тебя».
Самое лучшее, оказаться среди людей, которые тебя не знают. И я не должна никого знать. Тем не менее, человек должен быть понятен. Не вообще, «вообще» категория невозможная.
«Я – неправильная женщина,- думала Елизавета Михайловна.- Неправильно отношусь к работе, неправильно живу с мужем, неправильно поступила, что Глеба с собой взяла. Моя неправильность в том, что о себе думаю в третьем лице. Это свинство. Одно хорошо, Глеб трепать языком не будет. Было и было. Хорошо было.
Вроде бы, ничего особенного не происходит. Муж есть, можно сказать, что и Глеб-любовник появился, есть жизнь на людях, есть скрытая от всех жизнь. Одно цепляет, другое тенью перед глазами мелькнёт, скроется – его и не было.
Мне как-то сказали, что красота у меня не поверхностная, не та, которую румянами да тушью нарисовать можно. Моя красота — глубинная. А есть мерка такой красоты? Есть мерка выразительным губам, изгибу шеи, цвету глаз?
Комплекс какой-то у меня? Чего насторожилась? Костерок запалили, время на передышку дали. Вот именно, время дали на передышку, а не для того, чтобы я жалеть себя начала.
Разной любви требует сердце в разные годы. Судить о жизни с чужих слов, значит, окончательно запутаться, махнуть на всё рукой, перестать понимать суть жизни. Жизнь – одна единственная, и то, что произошло когда-то в жизни, оно может повториться. Не так, в другой обёртке, на блюдечке или на лопате преподнесут, но переживаний хватит. Любовь схватить может в любое время».
Елизавета Михайловна чувствовала, что-то ушло. Навсегда или не навсегда, но вдруг открылось пугающее значение этого слова. Вроде бы как одна тяжесть свалилась, а другая, связанная с нехорошим, уютно в ней устраивается, и избавиться от этого ощущения невозможно.
Ей стало ясно, что грустно и тоскливо оттого, что ничего не хочется. Длить бы и длить это пустопорожнее сидение. Хочется чего-то, а на самом деле ничего не хочется. Беспокойство не просто так, оно с чем-то связано. Например, с беспокойством.
Поменялось отношение. То, что было дорого, что ценила, что это, она не понимала, безвозвратно то состояние исчезло или проявится новым ощущением, всё сменилось тревогой. За кого, по кому? Только не про работу беспокойство. А вдруг эта тревога не уйдёт? И почему она отягощает совесть?
В моём состоянии влюбиться  - это значит стать заложницей желаний любимого. Как-то так.
Елизавету Михайловну очень насторожила тоска беспокойства. Не хотела она разлюбить выпавшие счастливые минуты. Не хотела она их оценивать деньгами. Никак не удастся отряхнуться, и продолжить жить, как ни в чём не бывало.
Корысть ситуации лежала глубоко. Мне взамен любви, думала Елизавета Михайловна, ничего не надо. Глебу моя любовь принесёт выгоду. Зачем он любит меня?
Для «зачем» всегда есть место. Обманывать себя нечего, потому что всегда что-то хочется получить от любимого. Почувствовать себя исключительной, защищённой.
Раньше она такого чувства не испытывала. Испугалась и поняла, что много упустила, что больше ничего терять она не может и не хочет, не должна. Кого, думала Елизавета Михайловна, могу причислить к близким людям, кому можно открыть душу, кого ощущаю близким человеком, задумалась, сразу ответ не нашла. Нет у меня таких людей, ради которых я могу всем пожертвовать, всё бросить, всё отменить…
Вот тебе и клубок всевозможного «зачем», попробуй размотать его.
Состояние одним словом определялось – соскучилась. Хорошо, когда я соскучилась, по мне соскучились. Радоваться надо такому обострению чувств.
Время до невозможности липкое и тягучее. Мужчины ловят, но, кажется, ничего не поймали. И во времени, и в процессе ловли рыбы, когда она не клюёт, можно увязнуть, как в смоле. Миллион лет пройдёт, откопают глыбу янтаря, а в ней я сижу и два скелета с удочками.
Струйки дыма путались между собой, и мысли плелись, как у пьяной. Запьянеть можно от воздуха, от безусловности.
«Живут же: и крыша над головой, и хлеба вдоволь, и работа более-менее устраивает, а счастья нет. Нечем жить. Как это понять – нечем жить? Всем есть, чем жить, а тебе вдруг не доставать чего-то стало. В глазах тоска, лицо жалобное. Сморгнуть с глаз тревогу надо. Распечатать наглухо закрытую дверь в комнату со счастьем и не мучиться. Ты же не завышаешь мнение о себе,- думала Елизавета Михайловна.- Мучение – это наказание. За глупость. А у мужчин есть удивительная способность — не видеть своего счастья при наличии глаз».
Вдруг поняла, что хочется на работу, целиком погрузиться в неотложные дела. Почувствовать себя толкачом или толмачом, приказы сверху переводить на нормальный, понятный работягам язык. Поспорить с Зубовым, отругать Смирнова. И не надо ничего великого. Лишь бы смысл был в прожитом дне.
Как будто почву выбили из-под ног. Странно, она одна полнится таким ощущением или Глеб тоже переживает подобное? Переживает, не показывая виду. Самый родной человек другого родного человека не заменит. О чём это я? Что у Глеба на душе, каким горем он переполнен, не знаю. Отошёл он от своего горя полностью или точит оно его изнутри, как червяк яблоко? Что точно, он — не пофигист!
Старею, наверное, если такие мысли посещать стали. Не так, не старею, а растратила силы не на то.
Получается, что живёт во мне бестелесный дух, который управляет моими действиями. Поэтому я продвигаюсь по своей памяти, как по чужому лабиринту. Лабиринт надёжно охраняет меня.
В эту минуту у разгоревшегося костерка Елизавета Михайловна осознала, что ей необходимо вернуть своё гордое спокойствие. Она усиленно стала анализировать своё состояние и свои ощущения по поводу того, что пришло в голову. Прислушивалась к тому, как бьётся сердце. И раз, и второй раз задала себе вопрос: «Неужели влюбилась?»
То, что обнаружила в себе, встревожило. Счастье всегда выглядит убого рядом с прикрасами, вымученностями, стенаниями несчастья. И нет романтики в чувстве удовлетворённости. Докопаться до правды не тянуло. Пусть ум сам редактирует воспоминания, с учётом всё новых и новых свидетельств.
Не нужно сражаться со злым роком, обходить соблазны, не нужно переживать страсти и сомнения. В счастье нужно одно – жить. У счастья ведь особые глаза, они не примеривают со стороны на себя, что видят. Счастливыми глазами вглубь себя смотреть надо.
Елизавета Михайловна провела рукой по глазам, как бы желая стереть видение из памяти. Поджала губы, на лице отразилось сомнение. Она нуждалась в участии, но никто никогда даже сочувствия не высказал по поводу её семейной жизни.
А семейная жизнь – круг, а у круга есть деления на сектора, а это ни что иное, как деление на добро и зло. А в добро входит любовь. И никто не объяснил, что это такое. Что до чего снисходит: любовь до доброты или наоборот?
Одно можно сказать точно, что от любви сердце бьётся больнее. Давно, очень давно сердце так не замирало. Муж так и остался неразгаданной тайной. Не замирает сердце от его прикосновений. И прикосновений, по сути, нет. Что оттого, что он рядом? Ни разу сердце ревность не сдавила. Если человек служит чужому счастью, нет у него своего счастья. Нет.
« А может, мне не любовь моя собственная нужна, а то, что есть у других, похожее? Дом, платье, муж? Люди в основном интересные и разные. Быть одной и быть одинокой,- не всякий это различит. Не хочу жаловаться. Как и все хочу, чтобы слова мне говорили, цветы дарили. Похожести хочется. Кого-то любят - и меня надо. Только чтобы сразу. И в этот Ярс поехать согласилась не просто так, чтобы поинтересоваться, как здесь живут, а за жизнью ехала, за переменой в жизни. Чтобы потом жизнь другой стала».
Есть много необъяснимого в жизни. И не всегда время сообщником является. Не время ведь меняется, а человек становится другим. Жизнь идёт по кругу, и мысли кружат, путаются.
Нет учителей, которые учили бы различать добро и зло. Нет особого питания, чтобы различать это. Совесть не в счёт.
На душе пустота. Словно затворила дверь за ушедшим человеком: и бежать за ним хочется, и знаешь, что нельзя того человека возвращать. Пустота с чего повелась,- так в молодости что-то легко потеряла, рассталась с чем-то без сомнения. Бревном человек часто бывает по отношению к другому человеку.
Вовремя пришёл человек, вовремя сказал нужные слова, вовремя исчез. Как к нему относятся другие,- меня как бы, и не интересует. И что обо мне кто-то подумает – это его дело.
Елизавета Михайловна не понимала, к чему ведут мысли. Изменщицей она себя не чувствовала. В эту минуту она стала ощущать свой город, как непонятно чем и как живущий. И работа дорога, и дом, и люди. Старалась же всё то любить. Видно, мало старалась. Какой-то пласт жизни отвалился.
Вроде бы, плугом жизнь не проехалась, часть её жизни не перестала принадлежать ей, не превратилась в прошлое. Не вывернулась вверх корнями. Она ведь живёт не за тем, чтобы изучать природу страдания.
Самая лёгкая доля не понимать: что ни сделала, во всём перед собой права, а если что не так, - оправдание: не поняла.
«Пыхтит костёр, пламя тоже ведёт свой разговор. И у костра странная жизнь, кто-то должен его зажечь, и моя жизнь странная – молодости как бы и не было. Нет, старухой себя не чувствую,- думала Елизавета Михайловна.- Но настоящее что-то мимо проскочило. Была девчонкой, училась. Работа. А почему-то вышло так, что права на выбор не было. Жизнь вела, я шла той тропой, по которой вели. И под ноги не смотрела. Шла, шла…Надо же было споткнуться…Глеб. А что не так? Глеб не наказание, Глеб – награда. Не моё призвание служить счастью других. Может, часть жизни как бы и прожита, а на другую часть времени хватит? Не раз ведь посещало желание начать всё сначала. Счастлив тот, у кого с самого начала всё было. Человек изначально хочет быть добрым. Должен быть им. Должен испытать жалость и сострадание».
Заплакать бы. Слёзы необходимы. Можно будет сослаться, что дым попал в глаза. Может, вместе со слезами всё станет на свои места. А что, всё? Я ведь не нахожусь в отчаянии. Мне было хорошо. Мне и сейчас хорошо. Все неприятности устранить нельзя.
Притихли мужики. Рыба, что ли, не ловится? Сидеть, киснуть – нельзя. Киснуть – эта работа для ума, а для сердца действие нужно. Либо любить, либо эту грань не переступать. Почему бы разок не забросить удочку? Небо-то, вон, какое. Человеческая душа и то, что за облаками – две большие загадки. За полосой облаков угадывается бесконечность. Почему она не пугает? Почему, сколько бы ни смотрела в небо, оно не отражает? И реальность куда-то уходит. Взрослости добавляется. И так этой взрослости с её ограничениями предостаточно. Маленькой хочется быть. Шалить хочется. Хочу, чтобы в угол поставили.
На прибрежной кромке валялся остаток запутанной сети, пара жердин было прислонены к откосу, тут же, обвисшим флагом воткнут в песок, был сачок.
- Что-то никто не хвастается. На уху наловили? Без твёрдой женской руки не идёт у вас процесс. У меня глаз не завистливый. Ну-ка, Глеб Сергеевич, позвольте вашу удочку. Только насадите на крючок приманку, не переношу, когда червяк пищит. Я покажу, как ловить надо.
- Держись, рыба,- усмехнулся Максим.- Сами себя не поймайте.
- Рыба - не счастье: червяк, леска, крючок,- всё, что и надо.
- Ну-ну…Запасного крючка нет.
- Как говорит один кадр на работе, будь спок, кривая куда-нибудь выведет.
- Пару окушков я поймал, да Максим щуку подцепил,- на уху хватит. Нам ведь много не надо.
Елизавета Михайловна внимательно смотрела, как ей цепляли на крючок отщепленный кусочек хвоста окуня, несколько раз повторила: «Крепче цепляйте, чтобы мелочь не сдёрнула».
- Вот если бы я была щукой, где бы добычу поджидала? Ага, кустики, вот возле того бурунчика, метрах в шести от берега плавала бы. Туда и забросим.
Максим, при слове щука, снова хмыкнул. Я же сделал машинально движение в попытке ухватиться на край куртки Елизаветы Михайловны. Очень уж резко она размахнулась удочкой.
Сказал бы кто, что такое бывает, ни в жизнь не поверил бы. Буквально через минуту поплавок ушёл под воду.
- Не дёргать, пускай заглотит.
Рывок. Елизавета Михайловна сделала шаг к воде. Леску потащило в сторону. Потом ещё последовал рывок.
- Тяжёлое что-то. У меня сил не хватает.
- Давайте-ка я. Крокодил, что ли, клюнул? Максим, тут что-то такое…Тяжёлое, но не дёргается.
Метрах в трёх от берега из воды показалась щучья голова.
- Только не дёргай, только плавно тащи. Я сейчас.
Сачок пригодился. Куда делась снисходительность, ни намёка на пренебрежительность. Мы все теперь были заодно. Максим зашёл в воду, стал осторожно подводить сачок.
- Тащи, тащи…
- Батюшки,- отступила назад Елизавета Михайловна.- Я же говорила.
- Везёт дуракам и пьяницам…и женщинам,- чуть помедлив, изрёк Максим.- На моей памяти на удочку таких щук никто не ловил. Хорошо, что жилка ноль восемь, и крючок выдержал. Крокодил. Она не трепыхалась, потому что икру скинула, голодная, сонная. Ну, Елизавета Михайловна, расскажу, мужики не поверят. Такую щучищу на удочку поймать!

                18

До пойманной щуки был мир, который не грех было покинуть. Щука позволила перейти рубеж. Ведь самые лучшие решения можно найти на ходу: они вокруг. Они висят в воздухе, ждут своего часа. Надо только суметь поймать их. А это может случиться в любой момент жизни.
Рубеж-то, конечно, перейти можно, но череду  воспоминаний какими словами описать?
Если закрыть глаза, дышать глубоко-глубоко, втягивать в себя и людей и всё, что вокруг, внюхиваться в происходящее, то… С закрытыми глазами свобода отсутствует. Жизнь — это свобода, свобода без занудства.
Не пропало желание стать лучше. Внушать симпатию. Не становиться слишком сумасбродным. Запомнилась крошечная пауза, мгновенье перед вопросом и удивлением, когда – да разве можно описать всю гамму чувств,- когда и смятение, и радость, и жалость, что такое больше никогда не повторится, всё это навалилось. Что интересно, не по отдельным словам разговор вспоминается, а как бы целиком, рождая ощущение приятия или неприятия, стирая при этом смысл. В подробностях нет смысла.
О продолжении рыбалки и речи быть не могло. Любая пойманная рыбёшка рождала бы в сравнении чувство досады.
- Больше на удочку ловить не буду,- заявил Максим.- Слова вам даю. На этом месте щит поставлю, что такого-то числа, таким-то человеком, укажу, что женщиной, была поймана щука на обыкновенную удочку. Уху заделаем? Если так, то я щучку здесь и окучу. На брёвнышке, на котором Елизавета Михайловна сидела. Необычность какая-то: на рыбалку не поехал, а на весь год от рыбалки неуют ощущения получил.
Максим достал из кармана нож, чешуя полетела в разные стороны. Когда Максим разрезал щуке живот, то снова восхитился:
- Да вы не одну щуку поймали, а и окушка, и щурёнка: окушок приманку схватил, окушка щурёнок схавал, а щурёнка уже этот крокодил цапнул. Всем кушать охота. А Елизавета Михайловна точку поставила.
Щучину Максим нёс на плече, хвост почти касался земли. Попавшийся навстречу Демидыч отступил в сторону, давая дорогу, сбил на затылок треух.
- Мать честная… Настоящий крокодил! На ушицу, Максимушка, позовёшь?
- Не я хозяин щуки, вон, Елизавета Михайловна поймала.
- Да ты, что? Вы мне голову отдайте, я чучело сделаю в музей трофеев гостей.
- В твоём музее других трофеев полно. С этикетками. У тебя акромя бутылок, никаких трофеев.
- Это как посмотреть. Иная бутылка стоит дороже мамонта.
И снова я смотрел на Ярс, будто видел его в первый раз. Под грязно-белыми, словно откопанные фарфоровые черепки, облаками, он рождал ассоциации. Первые землепроходцы, несколько человек, конечно, срубили свои избы из худого местного леса на берегу реки. Наверное, на их место потом пришли другие люди, чуть отодвинули свои строения от продуваемого ветрами яра. А потом привезли сюда сосланных. Сосланным не до красот было. Стране рыба нужна была. По четвергам в столовых «рыбный день».
Овощи, фрукты на югах выращивают,  рыбу, муксун, нельму, только здесь можно взять. Вот сосланные и ловили рыбку. Много ловили.
Если сейчас передёргивает от неуюта, это при магазине, аэродроме, свет горит, то каково, представить себе, когда всё здесь заметено снегом, полярная ночь, исходящий от звёзд холод? Тусклая жизнь, неживая, с нежилой тишиной, ничего радостного. Одно и то же.
Мужику проще — залил глаза и зимуй, а женщине? Когда не для кого наряжаться, следить за собой необязательно. Не хотел бы я остаток дней здесь прожить.
Мысли, что гвоздики, кто-то крепко забивает их в сознание. И где-то между железных стерженьков сосуществуют любовь и ненависть, перемежаясь состраданием.
Мужику проще. Мужик — жертва. Он водкой заливает неспособность общаться с женщиной. Он жертва нормальных отношений… Или ненормальных… Ему нужно одобрение.
Думается чёрт-те что, если это назвать процессом думанья.
Если я наплюю на все приличия, то не унесёт ли меня  в мыслях в те первые годы, не стану ли я одним из? Для таких, как я, существует только одна страховка от блажи — собственный эгоизм.
В мыслях слышимая усталость, её невозможно подделать. Снова и снова мысли о выборе, почему я сделал такой выбор? Ответ один: потому что я — это я. И тут же следует новый вопрос: а почему я — это я?
Я — случай. Елизавета Михайловна поймала большую щуку — случай. Я посчитал, что сам выбор сделал, а на самом деле случай выбор сделал. Разве это не очевидно?
Изба Максима была большая, но бестолково внутри выгороженная. Крыльцо посередине.  Из сеней на обе стороны двери. Одна дверь обита синим дерматином, другая – чёрным.
- Где чёрная дверь, там кухня,- пояснил Максим.- У меня круговая планировка: в одну дверь зашёл, в другую вышел. Видели у крыльца знак «Остановка запрещена» - пришёл человек – заходи. Нечего мяться. И знак на столбе,-  только гружёному можно заезжать,- затоварился в магазине – милости просим. И вообще я знаки люблю. На кухне у меня знаки «заправка», «столовая». На мой бардак внимания не обращайте. Не успел, да и не хочется.
На кухне воздух был густ от устоявшегося табачного дыма, возле печки неподметённый дровяной мусор, помойный таз почти полон до краёв, в нём плавали окурки, на столе грязная посуда.
- Ушицу на дворе спроворим. Костёр, само собой, за мной. Елизавете Михайловне картошку начистить. Глеб в магазин шустро сгоняет. Хлеба купить не забудь.
У меня снова возникло подозрение, что Максим тот ещё хлыщ,  подбирается к Елизавете Михайловне. Этот хлыщ ни перед чем не остановится. Интересно, где его жена? Сплавил? В городе квартиру имеет?
Продумал тему этой мысли, пока шёл до магазина,  продумал, как прожить день, перескочить через него или как-то скомкать,  чтобы только уха осталась в памяти. Не дура же Елизавета Михайловна, не собирается оставаться в этом зачуханном Ярсе, где на дурнину ловятся громадные щуки. У меня пока не испарился из ушей её шёпот, её ночные слова.
Нанизываю на нитку «почему» и «зачем». Ответа нет. Ответ будет тогда, когда жизнь кончится, когда перестану дышать. Максим быстро запрягает.
Меня ещё не припекло. Я не взываю к совести. Правильно, привычная жизнь соскользнула со знакомых рельсов, ищу опору. Я устал от своих сомнений. Я устал от самого себя. Давно забыл, как это ждать женщину, рисовать себе, как она откроет дверь или я распахну свою, что скажет, как посмотрит.
Нет, но вот взять хотя бы ту же рыбу, не щуку, а настоящую рыбу, которая мальком скатывается в море, где-то там плавает, мыкается или жирует, растёт. А когда приходит пора метать икру – возвращается в свою родную речку.
Как рыба находит дорогу назад? Нет же верстовых столбов на дне, нет у неё карт. Странно. Ещё страннее то, что после нереста, дав жизнь потомству, рыба добровольно отказывается жить. По телевизору показывали берег, усеянный тысячами дохлых рыбин на Камчатке.
Что-то у рыбин непорядок с инстинктом. Самый пустяшный человек до последнего цепляется за жизнь, сам не понимает, для чего живёт, а помирать ему не хочется. Даже когда жизни не рад. Стоит выглянуть солнышку или там хворь чуть отпустит, тут же удовольствие появляется жить.
Чего-то вспомнилось мгновение, когда ловили рыбу. Сквозь облака ещё не набравшее летнюю силу, ослабевшее зимне-весеннее солнце, расправило гладь реки – ни морщинки, ни заворотинки, и берег опрокинулся в воду, и торжественная неземная тишина повисла, такая, что стало не по себе. И ощущение возникло, что вода будто поднимается, вот-вот зальёт песок у обрыва.
Пустяки разбухают до чудовищных размеров, если отрешиться от действительно чего-то важного, а смотреть на мелочь не с расстояния,  а близко.
Почему они не отпускают? Почему заставляют с разных сторон подступаться к одному и тому же? Почему с каждым днём всё видится явственнее и, то хочется прощать, не обсуждая ничего, то возникает ощущение, что права прощать, у меня нет. А что я должен простить?
Не надо волноваться. Волнуюсь, как бы жую жвачку. Настоящие проблемы настигают, не спрашивая.
И мне показалось, что мир стал другим. Параллельным или перпендикулярным, но не геометрическим. И всё вокруг понятное и знакомое стало не таким. И я как бы на многие-многие километры один остался. Забыли меня, забыли обо мне. Блажь всё это была, но жутковато стало.
И ещё что поразило, так вытянутые бесконечной восьмёркой бесконечности далёкие облака. Бесконечность чего облака рисовали?
Жуткая петля восьмёрки словно бы для кого-то предназначалась. Стоит сунуть голову в эту петлю, как тут же узел затянется. А чтобы петля не затянулась, нужно исполнить предназначение – страдать, жалеть, гневаться, восхищаться.
От таких мыслей застыл поражённый.
Нет ничего хуже, чем когда тебе плохо, а кто-то хочет навесить на тебя свои проблемы. Максим проблемы не навешивает, он старается отодвинуть в сторону. Он хочет меня сделать жертвой женщины.
Ватное какое-то ощущение, отстранённость от происходящего. Секунды, когда по-настоящему радовался пойманной рыбы, свернулись в тугой клубок, и начался перебор возможностей, дальнейших действий. Мысль о том, что можно скоротать время, посидеть, выпить, показалась неплохой. Время за разговором скользит быстро, оно становится привычным, и запоминать подробности будет совсем ни к чему.
Зудящая потребность что-то делать, уводит от продуманности. В продуманности всегда есть много показного. Максим продуманно, обдуманно, по заведённому порядку подступается к женщине. Это и не важно. Вопросов, конкретных вопросов к Максиму нет, нет вопросов и к Елизавете Михайловне. Оправдывая зло, я тороплю перескок в завтра. Коньяк успокоит совершенно.
- Меня куда ни забрось, хоть на Луну,- не пропаду,- пел Максим, когда я вернулся из магазина.- Не люблю себя навязывать. Зайдёт кто – милости прошу. Уж уважить женщину – это за мной не заржавеет. Женщина всегда довольна остаётся. Дом этот так, для пересидки. Я себе новый дом забиваю. Из красного кирпича, со своей котельной. Скоро этот Ярс моим будет. Рыбу буду поставлять к царскому столу. Бывший директор совхоза бочки у меня за бесплатно мыть станет. Дураки не понимают, что наше время пришло. Я знаю, по какому поводу вы прилетели, моя доля есть в том, что вы строить намерены. Приватизация, мать её за ногу, одних возносит, других…Мне дела нет о других. И пусть никто не заикается про банальное «все мы одинаковые», это не ко мне.
Слушать похвальбу неинтересно. Как хапальщики, так и скряги мне смешны. Бог с ними, я не жадный. Оставляю им их радости. Мне и своих радостей достанет. По крайней мере, мир держится на таких, как я. Я директора совхоза не заставлю мыть бочки.
«Дураку» действительно может показаться, что время стало другим. Мне что, к пережитому я прилип, как репей к кобыльему хвосту. Взмах налево, взмах направо. Нет желания ни на кого кинуться.
Уверенность совсем пропала. Опять эта стеснительность. Расправь плечи, подтяни живот. Покажи этому деревенскому князьку, что не лыком шит. Тоже мне, хозяин жизни! Спрашивается, чего я прощение просить должен, у кого? Максим не священник, чтобы грехи отпускать. Двор его не церковная паперть, где согрешил, покаялся и снова греши. Пригласил, мы пришли.
Мы. Не отделяю себя от Елизаветы Михайловны. Я готов по правую руку с ней сидеть.
А небо стало каким-то бледным и пустым. Чего-то передёргивает, холодать стало. Холод изнутри идёт, тут сто одёжек не согреют. Какая-то странная усталость. Не из-за того она, что часик удочку в руках держал. Это после бессонной ночи.
Что, в жизни мало было таких ночей без сна? Бывали. И до утра сиживали, и на работу с больной головой ходил. Бесит, что не могу сосредоточиться, что не отпускает сонная усталость. Живу, как бы отказавшись от вечной борьбы против всевозможных ограничений. А мог бы стать адвокатом, или бухгалтером, или банкиром, или кем там ещё, кто в состоянии позволить жить на широкую ногу. Я сам не захотел. Время не позволило.
Сожаления нет. Я трезвый человек. Мне не надо разжёвывать ничего. Замечу, что трезвому надо иногда напиваться.
Пять секунд обдумываю, отрицательно качаю головой.
Бывают ли действительно сны наяву? Почти всех людей, которые оказали на меня мало-мальски влияние, я встречал случайно. А когда вдумываюсь, оглядываюсь, кажется, что я не мог их не встретить. Все люди для чего-то.
Я - жук навозный. Ползаю по куче. Время остановилось, оно стало пронзительно и неподвижно. Земля перестала вращаться. Неподвижность заплетала мысли. Из части сегодняшнего дня выпал. Всё было хорошо. Ещё вчера чувствовал себя невероятно удачливым, особенным. А теперь лишь осколок «хорошо». Не помню, когда ощутил в себе это хорошо. Чего же хорошего, если не понимаю ничего в «хорошо». Сил нужно много. А впрочем, ничего предосудительного не было и не будет.
Нет, но всё-таки какое-то беспокойство в глазах Максима, страх. Почему-то торопливо отводит взгляд. Князь должен смотреть в глаза прямо, князю чужда сентиментальность. Что-то новое узнал? Чего-то ему от нас надо?

                19

Час назад занимали всего лишь две неторопливо выкуренные сигареты, не было ощущения тупика. Почему Ярс хочется ругать? Пустота и ревность терзают? Предложи что-то. Меняющиеся переживания могут привести к полному отчаянию. Главное, что некому задать вопрос. Что бы ни задал, существенно никто не ответит.
Может, нам, как трезвым людям, в стельку напиться? Как никак я вторгся на чужую территорию.
Еле удерживаюсь от неуместного хихиканья.
Не будет счастья. Не будет даже не потому, что Максим пчелой вьётся, а потому, что в какой-то момент всё стало сложным, и вопросы в основном к себе остались. Это вот и странно: претензии к кому-то, вопросы к себе. Скорее бы наступило завтра, скорее бы захлопнулась дверь самолёта.
Снова поймал на себе взгляд Максима. Он некоторое время смотрел на меня своими до странности почерневшими глазами, глядевшими, казалось, не на меня, а в пространство между мной и Елизаветой Михайловной. Так обычный человек оглядывает фонарный столб.
Стоит, снизу вверх поглядывает. Максим зыркнет цепко, вроде как отвернётся, словно запоминая то, что вызнал во мне, скрытое от всех. Потом снова посмотрит, как бы убеждаясь в своей правоте. И за всем этим чудится тайная насмешка и снисходительное осуждение. И в молчанку по отношению ко мне идёт игра, не угадать, что против меня имеет, будто подозревает, что-то от меня зависит.
От меня ничего не зависит. Я — пристяжная лошадь, меня даже огреть кнутом не за что.
Недолюбливаем мы друг друга, молча недолюбливаем. Презрительная у него по отношению ко мне улыбочка. За ней жёсткость чувствуется. А может, всё и ничего. Не его я противник. Об этом Елизавете Михайловне судить. По мне, лучше прямо и грубо высказаться. Лучше послать куда следует, если что не так.
Как хорошо вчера вечером сидели. Я что-то толковал про свою замотанную жизнь, Елизавета Михайловна свою особую заварочку с собой привезла – лист чёрной смородины, мелисса, ещё чего-то – в чайнике настаивала. И я мельком перехватил её грустную улыбку. До меня дошло потом, задним числом, значение улыбочки. Дошло тем задним умом, на который крепок русский человек, что и она окунулась в «хорошо» впервые, что отстранённостью от всего, по-настоящему, надо радоваться.
Никак не сообразить, когда «теоретиком» стал, когда споткнулся, когда вроде как всё рухнуло. Выше других себя не ставил. Согласен, что многое в жизни не нравится. Не нравится, так добивайся хоть посильных изменений.
Никто за руку не держит, не оттаскивает. Есть у меня силы. Ну, побитый, раскаявшийся, дошло ведь, что-то менять надо. Менять…Менять не от одного меня зависит. Разбежался. Раз и навсегда вколотить в себя надо, что никакой особой жизни нет. Пора уразуметь, что жизнь от меня устала не меньше, чем я от неё. Хоть какое-то невинное желание, без оговорок, без условий есть в сердце? И почему обязательно должно быть какое-то сожаление?
Подыскиваю слова. Чтобы усилить фразу. Безуспешно. Резковатая интонация проявляется. Не огранили меня в детстве. Я всего лишь партнёр. На меня можно положиться. Я никого не зарежу.
А всё же здесь хорошо. Тишина всеохватывающая: ни лязга, ни грохота, ни воплей. Сплющенные облака как вихреобразные туманности. Притяжение слабеет. Вот-вот неведомая сила сорвёт и унесёт в космос. Нет страха. Лететь вдвоём, какой бы ни была пустота, не страшно. Зачем лететь?
Можно зацепиться за Елизавету Михайловеу, тишина позволяет. Эта не та нестойкая тишина, какая бывает в городе. Мне так и хочется крикнуть, что я чувствую мир, что я частица Вселенной. И Елизавета Михайловна частица Вселенной. А раз так, то мне уже нечего искать, раз всё осознал, так остаётся просто жить, как живёт дерево или трава – тянуться к солнцу.
Я переступил какую-то условность. Брезжит в мозгу, что выход оставлен. Женщина вывести может. Что бы ни случилось, обыденная жизнь продолжается. Мне плевать, что думает Максим, какие у него планы. Правда, польза от меня маленькая – я лишь сопровождаю женщину. И не просто сопровождаю, а обогрел её. Разве этого мало, уметь тепло создавать? Захотели тишины и отстранённости – получили. К шуму, развлечениям, суете человек стремится, чтобы не оставаться наедине с собой.
Мне не нужно волноваться. Я всего лишь партнёр по случайному сексу. Не смешно.
Хочу жить как дерево. Человек, конечно же, слабее дерева. Дерево пулей не убьёшь. Дерево в каменный уголь превращается. Вредное существо человек.
Почувствовал, как ни с чего начали раздуваться ноздри, спина выпрямилась.
По градации Витька Зубова есть четыре состояния мужика. Сам ли придумал такое Зубов, вычитал где-то, но на полном серьёзе эту свою хрень-теорию нам высказал.
На высшей ступени мужик-оторва, петух,- этот в любом месте курицу догонит и оседлает, ему не нужно долгих сборов. Он всегда готов оприходовать всё, что движется. И последствия для него – отряхнулся и прокукарекал. Оторве, что дама бальзаковского возраста, что «тёлка», что красотка, что «ни ухо, ни рыло» - всё едино.
На втором месте – перехватчик. У этого часто морда битая бывает. Тем не менее, голодным такой мужик не ходит. Любителей наскоро куски похватать, чтобы всюду успеть, предостаточно. Недоеденного и непочатого много. Ещё больше обиженных, которых умаслить труда не составит.
А есть еще в градации Витька мужики-трепачи, звонари-горшечники. Наплетут такого, чего отродясь не было. Везде они были, для них не секрет кто с кем,  по любому поводу в спор ввязываются: даже если припереть такого к стенке, он извернуться попытается. Что ни брызгай в глаза трепачу, – всё ему божья роса будет. Трепач хотя и не петух, но кукарекает хорошо. Он ещё себя и к гусарам отнесёт – как же, ему приходится отбиваться от женщин.
Ну, и тихушники,- то ли они четвёртую позицию занимают, то ли – первую. Витёк с завистью обмолвился об этих тихушниках. По его словам все они профессионалы. С кем они – под пытками не расскажут. Но они всегда в процессе.
Я тогда слушал трёп Витька и думал, что один и тот же человек при разных обстоятельствах не только четырём градациям соответствовать будет, а четырнадцати. Да и женщине, почувствовать себя королевой, хоть  несколько минут, хочется.
Так то – женщине, а ведь среди баб такие росомахи встречаются,- ого-го! Сведут с ума, любого мужика расколют мгновенно. Стервы самые настоящие. Все с характерами, все с запутанными историями. И не делали их такими, росомахами рождаются. Хищность в женщине кто-то будит. Сю –  сю - си, а потом – хвать, и съела. А потом она посмеётся в лицо и скажет: «Посмотри, лапушка, я прекрасно обойдусь без тебя».
Корысть в любви лежит глубоко. Потому что хочется что-то получить.
Теоретик хренов, рассуждаю, будто не один зуб об женщину сломал. А это всё из-за чего, да из-за того, что в свой мир погружён. Всплыть пора на поверхность.
Одни невзрачные картины сменялись другими, неуютные мысли неприкаянность вызывали. Скверно осознавать, что, пожалуй, жизненную необходимость во мне никто не осознаёт.
Я прикидываю, что Максима к мужикам-оторвам отнести можно.  Хорошее расположение духа он изображать может. Кто изображает, тот по-настоящему не любит, ему неважно, кто перед ним, он не слушает, не верит. Но я-то, я не лыком шит, не пальцем деланный, в компаниях могу своим казаться, хотя не верю в излишнюю весёлость, в бесконечный трёп ни о чём, в способность смеяться, когда совсем не смешно. Меня всё время подмывает уточнить: «Над чем смеёмся?»
Нет, я не педант, не зануда, не сбиваю с толку своими вопросами, когда вокруг много слушателей, не оригинальничаю, но редко приходилось быть там, где возможность раскрыть душу предоставлялась. Не люблю натянутости. Не покидает ощущение, что меня не больно пускают внутрь, так как каждому есть, что скрывать.
Каков поп, то есть, я сам, такие и компании. На пари не иду, спора избегаю. Откуда быть другим, если, когда учился в школе, на танцах пару раз был,  чувствовал себя не в своей тарелке, если там принуждённо стену подпирал. Правильно, стеснялся, боялся показать неумехой. Ведь уже тогда, в школьные годы, сбрасывались по полтиннику и покупали портвейн. От стакана вина добавлялось веселья, грудь распирало, особые силы вино вливало.
Всё это кому-то, но не мне. Вино лёгкости мне не добавляло. Да я, честно сказать, не ходок был по танцулькам. Нет, я не из тех, кто отрицательные наблюдения догадается пустить со знаком плюс. Не мячик я, выныривающий с каждым разом при погружении. Именно из-за этого и утрачиваю равновесие.
Вправе все должны признать, что каждый человек сам решает, как ему жить, как избавляться от тоски и безысходности, замыкаться от всех или всех допускать к себе. Для меня влюбиться — это значит стать заложником желаний партнёрши. Любить кого-то  означает хотеть чего-то..
- Что-то скорбная атмосфера у нас,- высказалась Елизавета Михайловна. Посмотрела на меня, посмотрела на Максима.- Уха варится, запах с ума сводит, а мужчины в бездействии. Родненькие, всё уже установлено. Перекипело.
Женщина раскраснелась от жара костра. Как это понимать её «перекипело»? В смысле всё устаканилось, улеглось, мхом потихоньку чувства зарастать стали? Но я знаю, что Елизавета Михайловна та ещё штучка, о-го-го. Уха перекипела? Или она установила объект желания? Ей перед кем-то необходимо распускать во всей красе свой хвост? Так хвост, вроде бы, павлин распускает, перед самкой старается.
Конечно, Елизавета Михайловна не из тех, кто привык выкать. «На вы» разговаривать: выгоню, выброшу, выверну карманы, выведу на чистую воду, она не будет. Но, как я понял, с ней спешить нельзя.
Чтобы пройти в дамки, на два хода вперёд думать надо,  голову поломать придётся. И думать нечего, с наскока получить удовольствия. Если в торец сходу и не получишь, то отбреет словом. Куда Максиму до таких умозаключений додуматься. Этот привык наяву прелюбодействовать, не то, что я,- сжигаю сердце мысленно. Сделалось мне отчего-то так грустно, я никак не мог понять – отчего?
Может, оттого, выходит, что время другим стало, что отстал я, что теперешние продвинутые за версту чуют, какой я боец, что вовсе не боец, что нет у меня, готовности драться, что погряз я в сомнениях и раздумьях.
А рядом с женщиной надо стараться соответствовать. Любовь заставляет людей совершать эгоистичные, идиотские, бесчеловечные поступки. Любовь останавливает время.
К стене дома примыкала беседка, в ней мы и расположились. «Поляна моя,- сказал Максим.- Накрываю дорогим гостям». И что удивительно, в этой самой беседке стоял шкаф с посудой, и ложки-вилки, и стол с чистой клеёнкой, и лавки. И женская рука за всем этим чувствовалась. Максим на правах хозяина предложил тост за удачную рыбалку.
- А я бы сейчас выпустила эту щуку,- сказала вдруг Елизавета Михайловна.- Неспроста она мой крючок схватила. Одиночество за версту чует другое одиночество. Скверно осознавать, но я понадобилась той щуке, она, наверное, думала обо мне хорошо.
- Щуки не думают, мозгов у них нет. Ешьте уху.
После слов Елизаветы Михайловны мне сделалось хорошо. Что-то похожее на счастье наполнило. Мне захотелось объяснить Максиму, что Елизавета Михайловна не росомаха. Терпеливо растолковать, припадок самолюбия его на самый низкий уровень опустить, чтобы он понял, с чужими желаниями нужно считаться. И вообще научиться пониманию другого человека. Стремиться к этому. Без всяких «зачем». Доискиваться причин глупо.
Елизавета Михайловна посмотрела на меня непонимающими глазами. Словно спросила: «Выговорился, я не маленькая, ты мне не чужд. На свете так устроено, что всё на своём месте. Я понимаю, что у мужчин более чёткий взгляд на вещи. Мужчины не могут быть просто друзьями. Нам, женщинам, требуется нечто большее. Мы — живые существа».
Моя усталость стала просто усталостью. Я не боялся Максима. Я не боялся за Елизавету Михайловну. Честно сказать, я бы тоже теперь ту щуку отпустил, с условием, что она выполнит три моих желания. Я себя Емелей почувствовал. При этой мысли губы сами растянулись в улыбке. Тепло накрыло с головы до ног.
- Наливай, Максим. Я скажу тост.
- Нет уж, сейчас я скажу,- заявила Елизавета Михайловна. Она подняла свою рюмку с коньяком, обвела нас взглядом. Мне показалось, что она даже покачнулась, вставая.- В прекрасной компании нахожусь, всё есть, разве цветы отсутствуют. И это понять можно – начало весны. И повод есть выпить – щуку поймала, такую щуку, что помниться будет всю оставшуюся жизнь. И хорошо мне. Хорошо не из-за того, что выпила, а – просто хорошо, как женщине. Простите, я уже пьяная. Воздух, уха, река, внимание. И мне кажется, что щука желание моё выполнила. Спросить второе хотела, а мы её в уху. Я забыла, что до сегодняшнего утра ненавидела мужиков. Всех. А сейчас мне хочется плакать. За вас, мужики.
И Елизавета Михайловна залпом выпила свой коньяк.
- Какая женщина,- наклонившись ко мне, сказал Максим.
- Не дурак, понимаешь.
Внутренняя дрожь как бы волной пробежала: Елизавета Михайловна тоже Емелей себя какое-то время чувствовала. Сказочное ощущение пережила.

                20

- Ты кто?- спросил Максим.
- Конь в пальто.
- Я серьёзно. Зачем прикидываешься просто сопровождающим? Кто для тебя эта женщина?
- В смысле?
- Да в том  смысле, что ты, скорее всего, отчёт о поезде кому-то представишь. Ты с ней спишь?
- Личное я не обсуждаю.
Максим сжал губы в напряжённую улыбку.
- Я спросил, ты ответил. Я начинаю действовать. Понимаешь, я бульдозер, любую преграду стопчу. Что наметил, своего добьюсь.
- Так и карты в руки, или лучше – перо в зад.
- Не скаль зубы.
- Слушай, орёл, я счастливый человек. План выполняю и перевыполняю. Был бы плохим, меня не взяла бы с собой женщина. Блюди принцип - не бери в голову. Бог посылает мне людей, на которых другие облизываются. Понятно? Человеку достаточно обладать четырьмя вещами: хорошим домом, одеждой, едой и женщиной. Кто сверх этого получить хочет, того червь ненасытности съест. И, в конце концов, всех нас когда-то червяки сожрут. И потом, каждый человек отличается от другого и с каждым прожитым часом или днём отличается от самого себя.
- Такой умный или верхушек нахватался?
- Своим умом допёр. Щука подсказала. Ещё допёр, что думать вредно, и нос совать в чужие дела нечего.
- Ладно, зайдём с другого бока. Я вот тоже живу, дышу, поддаю иногда, баб имею. Меня здесь все уважают. Не из-за того, что десять книг за жизнь прочёл. Учебники не в счёт. С утра был всем доволен, сейчас – не знаю. А должен быть счастливым. Так ведь? В школе учили, что всякий своё или свою Эльдорадо ищет. Я не знаю, что это такое. Может, это страна с немереным богатством, может, пора, особое счастливое время. Моё Эльдорадо, когда с бабой качаюсь. Сейчас мне нужно знать: будете здесь строить или нет?
- Откровенность – хорошая штука. Я бы лично здесь ничего не строил. Место не нравится. Что до остального,- не мне решать. Если кто изображает что-то, он что-то скрывает. Мне так кажется. Тебя, видать, на мякине провели, а теперь разобрался, соломку подстелить хочешь. Кто будет строить, когда — мне до лампочки. Я — сопровождающий.
Не настолько я безыскусствен, чтобы убедительно разыгрывать равнодушие. Максим странно смотрит на меня. Мои слова для него странны. В его глазах читаю панику. Сигнал тревоги. И тем не менее, продолжаю гнуть свою линию.
- Пока добиваешься, кажется, всё отдал бы, а коснулся, достиг – похмельный синдром наступает, тошнить начинает. Ничего как бы и не нужно. Уровень твоего счастья, Максим, принижен. Блаженство твоё в расчёсывании зудящего места. Ты себя не осознаёшь. Тощие кошки промышляют тем, что плохо лежит. Пьяный лёжа в канаве тоже блаженствует…
Глубоко втягиваю воздух. В нём смешались запах рыбы и гарь бензинового выхлопа. Я так и не понял, почему возникло желание скорчить гримасу, дико захохотать и заорать во всю глотку. Я почувствовал своё превосходство.
- Но-но…
- Я глазастее тебя. Я без нахрапа. У тебя свои проблемы, у меня – свои. Я заметил, что в глазах женщины начал вспыхивать огонёк надежды, которого недавно не было. Тебе этого не понять. Этим воспользовался. Страсти могут быть одинаковыми. Да и то, если кто-то освобождается от страстей, всё одно выше головы он прыгать не начнёт. Я раньше думал, что главное — это набить мошну, а теперь понял, человек смеётся не тогда, когда ему весело, дошло, что смех и горьким бывает. Учись. Пытаемся умно говорить,  а сами женщину делим? А как можно поделить сосущую пустоту, усталость и предчувствие?
- Вумник!
Максим закатился смехом. Смех резанул. Да какая ни будь женщина-горемыка, неустроенная, непривлекательная, жалкая, ей хочется, чтобы её приласкали. Ей жить хочется, ей любви надо.
- Спиноза. Кто больше даст, того баба и будет. Любую перекупить можно. Не сразу, но можно. Кинь к ногам бабе шубу соболиную, цацок пригоршню, билет на острова в тёплом море, может, какая и перешагнёт сперва это, да, будь спок, оглянётся, а потом жизни не даст своему «любимому», запилит. Что-то такого сознательного не встречал, который говорил бы: «Мне много платят. Отдайте часть малоимущему. И что-то никто, из нормальных, свою женщину, сочувствуя, не предложил. Хотя байка существует, в тундре гостю хозяин чума подкладывает жену. Так и то, наверное, если перепьёт. Что бабы, что деньги – это товар захватанный и разменный. Понять во время надо — сколько платить. Это главное.
Сойдутся два мужика, о чём бы ни мололи языками, разговор всё одно на женщин перейдёт. Шальных денег любая женщина потребует. Годовую зарплату выложишь,- всё ей мало.  И чем неприступней когда-то женщина казалась, тем больше тянет отвести душу, перебирая её подноготную.
Глуповатые мысли. Секундные, невзаправдашные. временные. Сколько можно одно и то же мусолить. В конце концов, перебор достоинств баб кого хочешь утомит.
- Время тоже товар разменный,- сказал, а сам кошу глаз в ту сторону, куда пошла Елизавета Михайловна.-  Нас на два дня отправили. Будем посмотреть, что выгорит.- Почему-то захотелось поделиться с мужиком сокровенным.- У меня принцип: живи сам и не мешай жить другим. Так при любом исходе внакладе не останешься. Ты вот построишь замок. Ферму заведёшь. И начнётся у тебя сытая, спокойная жизнь, и будешь знать своё окончательное направление. Ищем и хочем заполучить одно, а результат противоположным будет. Была бы такая возможность, спросить у  времени что, как и отчего, отчего, например, обиделся, почему во вред себе что-то делается, почему кому-то несладко от меня, так время молчит. Чудно. Своё время на сберкнижку надо класть, в нём выращивается всё хорошее и плохое. У нас на участке Канев работает, пятаки гнёт тремя пальцами, сила – главное у него, а зачем ему это умение, гнуть пятаки? Хотя, с рождением каждый получает свой набор карт из колоды, и место, и набор козырей.
По крыше беседки пробежал ветерок, будто полчище муравьёв жёсткими лапками поскребли.
Никак не могу найти нужную интонацию для разговора с Максимом. Не чувствую своего голоса.  Накричать бы, выругать. Он меня, я – его, облегчили бы душу, и каждый почувствовал бы себя правым. А так нет причины воевать, но и покоряться не хочется.
Елизавета Михайловна пошла «прошвырнуться». Надо женщине. Стоит, прислонилась к дереву. Видно, почувствовала, что мужикам кое-чего выяснить между собой надо. Мне бы тоже встать и пойти за ней, вместо этого веду ни к чему не обязывающий разговор. Не веду, а будто на допросе отвечаю на вопросы.
Меня признали виновным. От меня добиваются смирения и покаяния. Убиться можно, мне – каяться перед Максимом! Мысли и слова несутся в неуловимом порядке. У таких, как Максим, ранняя закалка – ни перед кем и ни перед чем он не пасует, всё выносит с улыбочкой и ухмылкой. А тут что-то понял, будто что-то важное упущено. Вот-вот площадка последнего вагона скроется из виду.
Мне плевать. Максим зубы не показывает. Почему я должен его бояться? Злить его не стоит, а вдруг он какой-то посредник в чём-то и  в чём-то? Ляпну чего, глядишь, сделка сорвётся. Мне плевать на сделку. Может, Елизавету Михайловну специально и отправили, предполагают, что через постель такие дела обделываются? После постели сговорчивее женщина становится. И не случайность, что как бы все уехали на рыбалку. И не случайность, что Максим нас встретил. Это я случайно оказался вовлечённым в процесс.
Проходит несколько минут — они кажутся мне потолстевшими, более плотными, чем обычные минуты. Наверное, потому, что в них спрессовались ожидания.
Да не Господь Бог Максим. Изображает, будто что-то от него зависит. Тишина навалилась. Не знаю, что с нею делать. Собственностью своей никого считать нельзя. Всё, что пугало, что мешало жить, тревожило, что требовало объяснений, всё ушло. Ушло вслед за Елизаветой Михайловной.
Ну, и чего мучиться? Нет славы при жизни, зачем слава после смерти? Я же не собираюсь себе ухо отрезать, чтобы этим прославиться? Опять голова какого-то художника, обмотанная бинтами, вспомнилась.
Время, время пропадает зря. Снова и снова перед глазами картина нашего с Елизаветой Михайловной грехопадения. Уж во всяком случае, наказание за содеянное не от Максима ждать надо.
Быть правдивым может быть хорошо, а может быть и не очень. Всерьёз ожидать верности до гроба, тут я с Максимом согласен, нечего. Тайное станет явным, когда-нибудь всё откроется. Сомнения надо засунуть в дальний ящик. Тоже мне знаток человеческих характеров. Любитель сидеть и наблюдать людей. Хотя,  для искушённого глаза в человеческой душе нет секретов, как и нет жизни  вне времени.
Возникло ощущение, будто в этой противоестественной паузе тишины есть что-то угрожающее. Если бы прожил жизнь без страха, то спокойно отмахнулся бы от угроз. Я нуждаюсь в покое и отдыхе.
- Ну, вот и всё. Хотел спокойствия – получил.
Не понимаю, к чему такое заключение высказал. Если я чего-то не понимаю, то оно мне на самом деле недоступно. Это мой изъян, недостаток, как угодно назвать его можно. Угрызения совести меня не мучают. Ни в высокомерие, ни в ярость впадать не намерен. И чью-то вину не желаю брать на себя.
Пружина дня сжималась, сжималась. Тягомотина накатывала, незаметная порча проявлялась. Есть какой-то предел сжатия у пружины? Или предел, когда витки проволоки плотно лягут друг на друга, как мужчина на женщину в момент соития. А потом – щелчок, отскок далеко в сторону.
Не знаю, как у кого, у меня разгадка происходящего приходит непонятно откуда. Какое-то шестое или двадцатое чувство подскажет вдруг, как себя вести, что за тем углом или поворотом дожидается удача. Что истосковалась она, что холодок предчувствия давно затылок покалывает. Хоть и вбил в себя, что бояться нечего, но должен человек хоть кого-то бояться. Есть такой или такое на свете, чего надо бояться.
Мига бояться надо. Прощальный миг похож на безмолвный всполох зарницы. Зарница чуть приподнимает край неба. Щель открывается, из этой щели видения благостные и не очень началом чего-то проявляются. Тут голос главное услышать. Голос как бы отдаляется, сумерки во мрак переходят, тени начинают двигаться, головокружение чувствуется. И тут услышишь или почувствуешь, как по жилам, будто по проводам, ток двинется, от ступней к сердцу, а дальше к голове. Как у древа жизни.
Дерево тоже от корней соком питается, заставляя почки листочками распрямляться.
Моё поведение создаёт мне много проблем. Когда я знакомлюсь, я сразу признаюсь, что неуживчивый я. Если это кому-то не понравится, он может закончить отношения не начиная. Я никого не обманываю.
Зачем обманывать, если все мы в одинаковом положении. Всё не наше: и воспоминания, и поступки… Наш — результат.
Так и то, вмешается закон жизни — случайность или неизбежность выбор сделают. Место для поединка закон предоставит.
В глазах Максима равнодушие. На лице спокойствие какое-то. Глупо считать, что в глазах отражаются чувства. Надо бояться того мига, когда обратный ход времени начинается.
- Наливай,- прервал мои мысли Максим.- Наливай. Выпьем за удачу. Зачем я живу здесь? Мне бы в Москве обитать.
- Так в чём дело?
- Стартового капитала нет.
- Убей богатенького.
- Тебя, что ли? Об тебя рук марать не стоит.
- Я человек нищий, но справедливый.
- И что? На миллион твоя справедливость потянет? Ты ответь, спишь с ней?- Максим кивнул в сторону Елизаветы Михайловны.
- Если да, то что?
- Ничего. Наливай. Больно ты любишь рассуждать о причинах. О следствиях порассуждай… Мне плевать, не она, так другая. Мне нравится жизнь, нравятся люди, нравлюсь сам себе, нравятся женщины. Чужие становятся своими, свои – чужими.
С каждой выпитой стопкой коньяка, Максим будто бы глупел и становился всё напыщенней, наглее и кокетливей. Этакий разухабистый делец, который не прочь продаться.
Вдруг подумалось - он жертва.
Жертва чего?
Неспособности жить иначе. Он других отношений не знал. Он в каждой встрече ищет выгоду. А она связана с потребностью получать от кого-то одобрение.
Говорят, великих покупают, мелочь – переманивают, так что с ярсовского хозяйчика достаточно нашего присутствия за столом. Утешать в некотором роде мне простительно, но просить утешения – это ни в какие ворота.
В какой-то миг показалось, что день испорчен. Что свет не сверху льётся, а небо вбирает в себя всё, что так или иначе блестит: вбирает блеск глаз, блеск воздуха, блеск бутылочного стекла. И сквозь содранный блеск оплёванность чувствуется.
В чём я виноват? Не оскорбил никого, не задел. Нечему стыдиться. Не я пристаю: спал, видите ли с женщиной, или не спал? Ещё голосом таким противным спрашивает, как поп на исповеди. Чего я должен ответ придумывать? Напиши на бумажке, я прочту. Не сейчас, так потом.
Когда дело доходит до важных вещей, намного лучше получится, если кто-то подскажет слова или напишет правду. Правда, написанная на бумажке, в сто раз весомее.
Свою же правду трудно произнести, если только шёпотом. Может, я и хотел кому-то чего-то дать, так сказать, поделиться с ближним, а тут понял, что обрёл успокоение. Ничем своим делиться не намерен. И трава не расти после такого.
Правдивая мысль подобна сейсмическому сдвигу, начинается в глубине, пробивается на поверхность, становится волной, бьёт по берегу. Волне безразлично, свой берег или чужой. Ясно одно, эхо от удара отдастся многим ушам.
Максим трёшки не даст, когда с голоду подыхать буду. Да, нет, даст. Только потом напомнит. Вот из-за этого мне нечего хотеть, быть похожим на него. Такой, если чего-то добьётся, тут же начнёт похваляться. А то, чем похваляешься, никогда не оправдывает содержания.
Почему я таков, каков есть? О чём это я? Я вовсе не гуманный. Я как малыш под ёлкой, только тот перебирает подарки, а я бесконечно в своих мыслях копаюсь. Потому что не уверен в содержимом и боюсь нового разочарования. Правильно, меня подбросили в чужое гнездо. Я — кукушонок!
Всё, по сути, притворство, игра. Между мной и остальными щит. Хорошо бы щит фильтром был, совершенство от того, кем я не являюсь, отделял бы.
Головой я начинаю усиленно работать, когда на душе тяжело. А на сердце нет у меня тяжести. И сердце Максима, и моё сердце, и сердце Елизаветы Михайловны,- любое сердце хочет быть, не быть, а откликнуться на приятие. Нет такого запора, которого потребности сердца не сорвут. Такое впечатление, что мои потребности, ничего не делая, ждут неизвестно чего: может. Что-то добавочное откроется, может, день закончится ничем, может, вот-вот позовут меня в даль светлую.
Мои потребности сорвали же запор с сердца Елизаветы Михайловны. Скорее не так, её потребности отбросили камни от моей двери.
Снова в голову пришло, едва проснувшись, едва открыв глаза, увидел, как Елизавета Михайловна смотрела на меня. Её пальцы тут же переплелись с моими, как она потянула мою руку к себе. Она сказала: «Привет». И я сказал: «Привет». И никакой неловкости, никакого смущения. Наоборот. Елизавета Михайловна прижалась спиной к моей груди, обнимая себя моей рукой. Согреться хотела. Подержать в объятиях. Соприкосновения, понятно, доставляют радость. Радость всегда откликается на немой призыв.

                21

Мы уже прикончили бутылку, но хмель, если и накрывал меня, то как-то чудно. Причиной могло быть и то, что сидели на свежем воздухе, и то, что уха была наваристой, и моё настроение нельзя было сбрасывать со счетов. И усталость не давила. Какая могла быть усталость в компании с Елизаветой Михайловной? Да и Максима я уже почти любил, не боялся его. Мне стало хорошо, меня наполнило что-то похожее на счастье. Захотелось сделать что-то хорошее, сказать приятные слова. Ни ревности, ни досады не испытываю. Тем не менее, я пьян.
Я не знаю себя в таком состоянии, не знаю, что могу выкинуть. Ничего не знаю ни про себя, ни про любовь, ни про будущее. Будущее, живя, я ощущу.
Я не могу отдаться будущему, не могу ему довериться. Слишком большая разница между моим будущим и мной теперешним.
Поэтому, по большому счёту Максим и этот Ярс мне безразличны. За что их любить, если разобраться? Максим суетлив, претензии его неумные. Не клянётся в любви к народу, так и без этого видно, что презирает народ. Пастухом хочет быть при стаде овец. Да не пастухом, а хорошим псом, жёстким и сильным, чтобы страх перед ним выбивал чувство любви к «хозяину». Что касается Ярса, повторюсь, я бы базу здесь не строил бы. Не отвечу почему, но не строил бы, и всё.
Я не знаю, что должно случиться, не думаю, что всё так и будет длиться. Никто ничего не знает. И именно поэтому мне хочется чувствовать себя уверенно. Если придётся принимать решения, я никого не подведу.
Наша поездка — простая история, и пусть всё идёт, как идёт. Пусть тот момент, когда пойму что-то, как можно дольше не наступает.
Сижу, будто аршин проглотил или кол в меня вогнали. Себя обманываю, будто ничего у меня не болит. Болит, да ещё как болит. Старые раны заболели. Шрамы разошлись. Какая-то из частей меня с превеликим удовольствием перенеслась бы в город, тем более, ухи наелся, другая часть не хотела это делать.
Что мне не хватает?
О чём это я?
Есть что-нибудь такое в сегодняшнем дне, что я привык делать, но не делаю, и этого мне не хватает?
Одиночества, что ли? Всегда можно подтвердить для себя чьё-то одиночество и отчуждение. Он – такой, и я – такой. Оба мы такие. А раз такие, то ничего плохого не может произойти ни со мной, ни с Елизаветой Михайловной, ни с кем-либо из ближнего окружения, потому что мы сделаны из другого теста.
Что касается женщин, то разговор о них всегда без причины. И нечего искать причины.
Непроизвольно начал раскачиваться всем туловищем, взад - вперёд, взад  – вперёд. Замёрз, что ли? Или мучиться стал невыносимой болью, которую однообразное движение как-то утишало? 
Прицепился к этому одиночеству. Какой прок от разговора о нём?  Чтобы избавиться от него, душу вытрясти надо. Нет, и не может быть полного одиночества, для этого мозги из головы выскрести надо, чтобы кто-то пропустил их сквозь жернова, да так, чтобы отшелушилась кожа притворства. То есть, на подробности, на которые смотрел вблизи, так их виднее было, стал бы глядеть в перевёрнутый бинокль. Издали всё понятным делается. Увиденное издали обсуждать можно. Не для этого ли Елизавета Михайловна нас покинула, чтобы издали оценить?
Появление мыслей невозможно уловить. Они таятся в укромных уголках, куда никто не заглядывает. Там не тронута пыль прошлых жизней. В той пыли и разрастаются мысли до невероятных размеров, до невероятной глубины и вырываются на свободу. Тайные желания вырываются.
Впервые за долгие годы всё шло и получилось само собой, непреднамеренно и безотчётно.
Удивительная всё-таки у меня способность переходить мысленно от одной темы к другой. Ошибочные суждения, неверные выводы, это ещё слабо сказано, сменялись открытиями, которые царапали поверхность в новых местах. Все равны, но среди равных кто-то должен быть ровнее. И все соглашаются с этим.
Когда становится всё хуже и хуже, отходишь всё дальше от своих принципов, то в какой-то момент в этом положении остро нужду почувствуешь в участии, невольно будешь искать этого участия, внимательней обычного разглядывать начнёшь встречного - поперечного.
Я оказался здесь потому, что жизни это понадобилось. Поэтому не чувствую ни страха, ни стыда, ни вины. Убедился в правоте: дают — бери, бьют — беги.
Чем не дубина стоеросовая. Дошло, что одного взгляда достаточно, чтобы начать понимать, вступать ли в какие-то отношения. И приязнь, и неприязнь могут вспыхнуть внезапно, а вот приступ дружелюбия с ни с чего погаснуть может. Да и всё приятное при ближайшем рассмотрении кусаться начинает. И от меня, только от меня зависит чему разгореться, что возьмёт верх, что отдам другим, а что получу взамен. Тут-то собственная ценность и определится.
Бодрячком хочется выглядеть. Пустить пыль в глаза. Выпить коньячку, повздыхать. Куда ушло то время, когда думалось, что плохое само исчезнет, стоит лишь дожить, дорасти, ухватистость в руке выработать.
Думал, что время не может предать. А оказывается, не время нас предаёт, а мы предаём время. Азбучная истина. Предаём тем, что  раз за разом делаем попытки повторить молодость. Это всегда как бы запасной вариант. Только доходит это поздно. Если вообще доходит. До меня дошло.
Самодовольное выражение лица у Максима. У меня, наверное, не лучше. Я воспользовался ситуацией. Максим сегодня – неудачник. Сегодня у меня слава, а завтра кто его знает, что будет. Трудно жалеть того, у кого есть всё. Это и ко мне относится. Человек всегда между двух крайностей располагается.
Вот из-за этого и накатывает печаль, трудно с ней справиться. Как-то осознаётся, что волшебство коротко. Я не воспользовался им. Магия происходящего скоро закончится.
Максим скривил шею, видок у него стал, словно его спросили о чём-то, а он приподнял плечо – не знаю! – да так и остался с кривой шеей. Ему полезно. Застрял где-то посередине. Мы, и он, и я, застрявшие между бывшим и будущим. В тиски попали. Хорошо, когда тиски греют, всякая женщина лучше одиночества, если женщина наяву, а если фантомами отсутствующих дам зажат? Настоящее нас занимает постольку-поскольку, больше предвкушение заботит.
Перестал удивляться человек, любопытство пропало – всё, если что из него и полезет, так дерьмо. Нам предоставился прекрасный случай забыть все глупости, выпала отличная возможность расслабиться. Проблема расслабиться, всегда в том, что где-то между краями правда находится.
Мир совершил полный оборот и вернулся в исходную точку. Моё дело определить правильность оборота и как-то исхитриться, чтобы меня освободили. Чувствую себя глупо. Мне нельзя солгать, мне нельзя ничего утаить. Но ведь чувства у меня не омертвели, как быть с этой нелепостью?
Я пытаюсь выиграть время. Это Максима тянет нарушить молчание.
Правда в том, что на пути я сам себя встретить должен. Вся жизнь – это подготовка к одному-единственному моменту, но вот только когда этот момент наступает, то, зачастую, ничего не можешь сделать.
Натолкнувшись на улице на самого себя, не враз каждый узнает себя. Я многослоен. Лук репчатый. Сверху шелуха. Потом горькие слои с дурным вкусом, слёзы выбивающие.
Родился одним человеком, часть жизни прожил вторым, пришло осознание – не хочется быть ни первым, ни вторым, а представления, каким должен быть я - третий, ещё не отлежалось.
Всё должно совпасть – место, время, ощущения. Вчера было давно, осталось в какой-то другой, прежней жизни, в той жизни, когда сердце невинно открывалось всему самому лучшему.
А я так и не научился отвечать за свои поступки.
И вот ещё что, я, думается, должен похоронить себя прошлого, чтобы раздваивание прекратилось. Похоронить не буквально, а фигурально.
Чудится, что Максим всё время следит за мной, и стоило мне поднять взгляд, как натыкаюсь на его лицо. Моё сердце стало подавать сигнал тревоги. Немыслимо, сидя за чужим столом, определить границы дозволенного.
Позавчера всё было другим: стройка, разговоры о невыплате денег, мужики, автобусная остановка – как будто это была совсем другая планета. Удивительно, я тот же самый, а сейчас нахожусь за тридевять земель, на другой планете. Даже мысли другими стали. Причудилось, будто иду нескончаемой улицей, пробираюсь сквозь заросли, под ногами камни, будто кричу, кричу.
Ситуация делалась всё запутаннее. Сложил крест-накрест руки на коленях. Выбор небольшой. Нет, если забрался на спящий вулкан, то в любой момент надо быть готовым дёру дать. А куда отсюда убежишь? Бежать, так вдвоём, с Елизаветой Михайловной.
Сидим, уголком глаза наблюдаем друг за другом. Я ещё не упускаю из виду Елизавету Михайловну. И с каждой проходящей минутой тишины, я это чувствую, как бы наживленным на крючок делаюсь. Не произнесённые слова выстраиваются в рядок, словно кирпичи на стене. Особым раствором  междустрочья кладка скреплена. Ни трещинки, ни пустот. И воздух не заполнен болтовнёй.
Максим прервал молчание.
- У тебя есть семья? Что-то мне думается, у тебя не слишком большой опыт по женской части.
- А что это выдаёт?
- Ну, тушуешься в затруднении, не делаешь попыток повторить. Уверенности нет в тебе. За версту от тебя святошей несёт. Женщина возле, чувствует себя скованно. Обрёк себя на покаяние.
- А ты, что, поп, перед которым я душу вывернуть должен? Ты же любую исповедь в свою пользу повернёшь.
Я внезапно понял, что означают вопросы Максима. Ему нет никакого удовольствия сидеть рядом с человеком, обуянным непониманием перед неизвестным и неведомым, предпочитавшим всегда ясность.
- Я же не о том, ты, Глеб Сергеич, ничего не смыслишь об удаче. Удача – хорошая штука, но к ней привыкает лишь тот, кто боится этой самой удачи. Потому что стоит привыкнуть, как хотелка расти начнёт.
- Хотеть не вредно, вредно не хотеть,- буркнул я, осознавая насмешку в величании меня Глебом Сергеевичем.- Хотеть – это значит двигаться вверх, садиться кому-то на шею.
- Какие мы умные. Видно, давно не бит…
С натяжкой, но определения соответствуют. Что-то пошло не так. Не представляю, как клеиться к женщине на трезвую голову. Сосредоточиться надо, чтобы лишнего не сболтнуть и не надоесть. С искренностью тоже переборщить нельзя. Но ведь не возникло между мной и Елизаветой Михайловной неловких пауз, ни она, ни я не отводили взгляда в сторону.
Мысленно монетку подбросил в воздух, жду, какой стороной упадёт.
Что есть, то и есть. Мне не из чего выбирать. Дело не в уме. Раз и навсегда уяснить надо, что не мужчина выбирает, а выбирают мужчину из длиннющей очереди, и надо спокойно ждать, не упустить свой шанс. Надо подождать, проявить терпение, приглядеться, действовать не спеша. Не будить зверя.
Время или расстояние непоправимо отдаляли.
Максим не затаил злобу. Злоба и обида – чепуха. Я внутренне не выгорел до конца. Он вот знает, для чего живёт, а я не знаю. Я знаю, что для жизни мне за глаза хватит однокомнатной квартиры, одного окна в стене, одной широкой кровати, одной женщины. Конечно, за всё заплатить придётся, цена смущает. Цена!
Балансирую на краю пропасти, готовый упасть в никуда. Худо мне, но никто не понимает насколько худо. «Все мужики – сволочи»,- результат больших трат. Из-за малости запросов и страшно. Мне свободы много не надо. Для меня «время» не то же, что и доверие. Доказывать я ничего не буду.
Кто бы научил осознавать моё могущество. Я бы тому в ножки поклонился. Господи, сделай так, чтобы женщины меня понимали, чтобы я мог.
Мог! Кто бы научил понимать значение этого слова. В каждое мгновение моей жизни может произойти невероятное, но почему-то не происходит.
«Всё хорошо. Не бери в голову». А если я люблю брать в голову, люблю разбирать жизнь, запускать руки в таинственные глубины отношений? Годы оказались потрачены зря, все мои навыки не принесли желанного плода.
Бери, милок, всё бери в голову. Только не ной, если от битья головой в стену, сотрясение мозга получишь. Для мужика главное – показывать безразличие, звуки ударов колокола в груди глушить, говорить обратное тому, что чувствуешь. Мужику надо уметь притворяться, что ему наплевать на всё.
Вот я и притворяюсь. На самом деле я сильно раздражён, и это вот-вот должно всплыть на поверхность. Нечего меня нагружать всеми мировыми бедами и всеми горестями.
Притворяться, занять беспроигрышную позицию, или отойти в сторону? И то, и то – жульничество. Скорее, не жульничество, а я вампир, подпитываюсь соками отношений. Чьими-то - я, моими – кто-то. Мои, наверное, невкусные.
Нет во мне азарта. Без необходимости не буду рисковать. Я не готов к тому, что может случиться неожиданно.
Нежданное — это возможность изменить не только себя, это жить без притворства.
Вот ещё о чём подумалось: человек не просто так приходит в мир. Жизнь ему дарится не за красивые глазки. Жизнь не дарится, а покупается. Кто-то душу продаёт, кто-то торгует своим телом, кто-то обменивает труд на кажущееся спокойствие. А кто, в конце концов, черту подводит? Как узнать, проторговался или в выигрыше остался? С чего это меня нервировать стало?
Плевать, проторговаться я не боюсь. Давно надо уяснить, что задавать лишние вопросы вредно. Фантазии создают привлекательный образ, отметают возможности.
Меня спросили о семье. Семья, конечно, есть у любого, иначе, откуда я на свет появился. Максим не родителями интересуется, а женщинами, которые меня окружали. Окружают. Я зарок дал, никому ничего не рассказывать.
Не доверяю?
Но я не хочу не доверять.
Так доверяй.
Что-то многозначительная пауза в нашем разговоре затянулась. Затянулась до того, что я стал ощущать время, время незнания. Что это такое, не знаю.
Наверное, подошёл к той точки, дальше которой доверие переходит в другую стадию. Мне не хочется ещё больше неловкости. В неловкости голова замешана, поскольку в голове происходит нагромождение идеалов и символов, и бог знает чего ещё.
Не понять, откуда это недоумение. Я не всегда задумываюсь над своими поступками. Сначала у меня дело, а потом обмозговывать дело принимаюсь, мысль об этом деле шебуршить начинает. Или даже не не мысль, а мимолётный порыв без задней мысли. Со мной такое бывает. На это не надо обращать внимание.
Просто бывает жалко, а чего жалко — и сам не знаю. Устанавливается какое-то другое, не на словах, а внутреннее общение, недоступное пониманию. Нераздельное это понимание со мной.
Говорить про кого-то, что он нехороший человек и ему доверять нельзя, об таком прежде подумать надо. Доверие возникает со временем, а время незаметно ускользает. И теперь времени прошло немного.
Мне кажется, кто-то пытается неожиданными вопросами сбить меня с панталыка, застать врасплох. Не на того напали. Реакция у меня на неожиданные вопросы отменная. Я всё хорошо чувствую, но не всегда понимаю значение.
Всё сказанное – правда. А несказанное никого не должно волновать. Я не хочу казаться лучше, чем есть на самом деле.
Хожу кругами вокруг да около. И что странно, брожу на безопасном расстоянии. Будто щенок, разглядывающий игрушку. Кто меня этому учил? Никто.
Не буду утверждать, что моя каждая мысль продумана, каждое движение заранее отрепетировано, каждый вздох говорит о переживании. Не соглашусь, если кто-то скажет, что мысленно в скоростном режиме проживаю жизнь. На высокой скорости теряется способность управлять процессом.

                22

Странное ощущение. Масло, вылитое в воду или порция воды на масле,- какая-то общая граница при этом есть, слияние по необходимости, но никакого смешивания. В эту минуту дошло, та жизнь, которую я знал последние пять лет, закончилась.  Но я и не курица, которая попорхалась в навозе и замерла. Это раньше я пренебрегал всякими мелочами.
Нет, крах не зафиксирован. Другое определение требуется. Может, оттого, что отлистал  назад несколько страниц жизни, может, кто в отдушину затолкал ком тряпья, имея намерение таким путём тепло в моём подвале сохранить, всё может быть.
Это, «может быть», краем затронуло что-то важное, значительное для меня и, наверное, ещё для кого-то, но не рискую я приблизиться для ближайшего рассмотрения. Жизнь не пустяк, есть в ней крупинки сокровища. Я тем сокровищем владею с рождения. Без сокровищ, без радости был бы я холоднее покойника.
Не знаю, не знаю. Всё до конца не продумано. Если не продумано, то подписываться ни на что нельзя. Я не авантюрист.
Эх, шагнуть бы, да и полететь в синее небо, полететь бы туда, где мир ещё не усох, где окошечко кассы — всего лишь место получки зарплаты, где сахар не черпают из ванны.
Смотрю прищуренным  глазом на Максима, как бы слышу его сипящий голос, источающий неприятие. Не в его я вкусе. Да и ладно. я не женщина, чтобы меня любить. При всей несуразности такого вывода, вынужден признать, что ненужность моего присутствия здесь очевидна.
От безнадёжности вздохнул, прикрыл на миг глаза. Мне ни в жизнь не свихнуться, если бы даже и захотел. Мнение окружающих меня заботит, а это защитный барьер, который мне не перескочить. Моя возможность воспринимать других зависит от минутного понимания счастья. Когда счастлив, люди начинают нравиться, даже если замечаю их недостатки.
Всё-таки, женщинам проще – чуть что, они в слёзы. Какими бы слёзы ни были бы, горькими, сладкими, слезами обиды или радости, они несут облегчение. И лицо, и голос становятся бесстрастными.
Оно, конечно, обида или страх любому голосу пронзительность и визгливость придают. Крайностям большого значения придавать не надо. Объяснять что-либо, если человек не готов слушать, бесполезно, настырность может только всё испортить.
Максим смотрит на меня, и лицо становится ещё более жёстким. Надо как-то сгладить ситуацию. Мне не трудно найти причину веселья. Я скоро поменяю свою жизнь
Смешно думать, что кто-то намерился увести меня от прошлого. Неоригинально так думать. Можно ли увести человека, взрослого человека? Непонятно, что от меня все ждут? Может, думают, что я изменюсь?
Самое время исчезнуть с лица планеты. Интересно было бы, только сидел, раз – и исчез. Как Елизавета Михайловна объяснила бы это? Куда лучше провалиться, в прошлое или будущее? Для будущего я не созрел, а попади в прошлое, допустим, когда татары на Русь шли, да имей при себе пулемёт и неограниченное количество патронов, я бы властелином мира стал. Одна очередь, и враг повержен. Я бы и не сам стрелял. Не царское это дело.
Но ведь не один я такой, кто думает об этом. С десяток найдётся проходимцев, готовых  с пулемётами отправиться в прошлое, и написать историю под себя.
Думаю, ничего хорошего из этого не вышло бы. Всё сложилось, как сложилось. Что-то подвигает меня уколоть Максима.
В душе звучит какая-то фальшивая нота, чувство вины, которое не залить коньяком. Я предпочту вообще ни о чём не думать.
Блажь в голове, потому что надоело жить в одиночестве. Остерегаться надо проявлений излишних эмоций. Внешне – всё в порядке, в глубине души – тёмный лес. Эгоист. Вместо того чтобы осознать себя, бежать от самого себя хочется. Нет такого человека, кому могу доверительно сказать, что влюбился. Охренеть можно. Помечтай о волшебной палочке, чтобы по мановению мир стал другим. Да я ли это?
Можно ли в собственном сознании отделить правду от вымысла видений? Есть ли граница между «то, что есть на самом деле» и зыбким «быть может»? Как охотно и убедительно лгу сам себе, взывая к памяти, стараясь, некоторые куски жизни попросту забыть.
То на всех особ женского пола смотрел с любопытством: в каждой есть что-то неизведанное, то с маниакальным упорством всех примериваю к одной единственной. И сожаление коготками скребётся, прозевал кого-то. Сожаления – это трясина. А трясина это то, из чего без помощи не выбраться.
Что у меня за мысли? Всё намного проще, не надо лизать каждую минуту. Надо осознать, счастливым можно быть без самонадеянности.
Смотрю, не вижу улицу, не вижу домов. Одни спутанные обрывки представлений.
Ярс чем помниться будет, наверное, я здесь перестал колебаться. Перестать колебаться - это состояние крайности: любви или ненависти. Это уже и не воскрешение, это что-то большее.
Ненавидеть мне некого, кипеть, исходить злобной слюной, рыть копытом землю,- всё это, тьфу, и разотри. У Максима наигранные манеры: смотрит свысока, слова цедит скупо, слушает небрежно и презрительно.  Насколько проще мне было сидеть с мужиками в бытовке. Да тот же Смирнов или Витёк Зубов сто очков дадут. Максиму открыть глаза надо: ну, выпили, посидели, поговорили, а ночь моя будет. Я даже  Демидычу голову щуки принесу, пускай чучело делает.
Так что, бочку катить на меня не за что. Прощение просить не буду. Надо успокоиться. Есть у меня готовность выслушать любой бред. Я умею притворяться. Лишь бы узнать правду.
Мне нравится мысль, что никто никому ничего не должен. Любовь других людей, их время, их внимание — это подарок, который надо заслужить. Я это заслужил. Я испытываю благодарность.
Стараюсь не думать, и это «не думать» минутами легко удаётся. Но вместо «не думать», необходимость «продумать» ситуацию возникла.
Закруглённые фразы, полные уверенной независимости, внутри толкаются, веры им нет, как бы они красиво и твёрдо ни звучали. Увы и ах! Внутри ничего не звучит. Лить слёзы по этому поводу не буду. О безопасности думается. Что безопаснее? Конечно же, не высовываться. Держи правду при себе, и не вякай. Прямой дорогой давно никто не ходит, лисьи петли да обходные тропы используются. Быть вместе — это выбор. Ожидая лучшее, я теряю настоящее.
Веду себя, как не пойми кто, думаю, рассуждаю, но не всерьёз рассуждаю, не о себе, а так, как рассуждают о чём-то далёком, о посторонних. Тем не менее, впервые понял, что на меня смотрят и меня видят.
В глазах Максима небрежность и бесцеремонность. Ему много позволено. И так и этак он поступить может. Как хочет. Я большего не заслуживаю. Узнанное это чувство было не в диковинку, но тут внезапно захотелось выбросить на стол пару крупных купюр, так сказать, расплатиться за гостеприимство, и уйти. Я не крохобор, не халявщик. Я из тех, кто не против помочь, посуетиться ради кого-то, доброе дело сделать.
 Порхают бабочки. Чувствую, как спина зачесалась. Не иначе крылышки прорезаются. Взлечу.  Значит, вот именно, раз женщина не кажется пресной, то запал на неё. Вот и теперь смотрю вслед, еле сдерживаюсь, чтобы не побежать сломя голову. Жаль, что в это время черёмуха не цветёт.
Сомнения не оставляют. Вслух сказать правду боюсь, солгать боюсь. «Нейтрально», шестым советским чувством, тонким до невозможности, врубаюсь в ситуацию. «Врубаюсь» не применительно к нашему застолью. Осторожно, едва дотрагиваясь, тяну руку, каждую секунду готовый захлопнуть перед собой дверь, без опрометчивости, не видя в этом гибельности, превращая мысль в ужа, заползаю и заползаю в чужое пространство. Зло делает людей подозрительными. Заставляет видеть всё в извращённом виде.
Играю чувством или становлюсь тем персонажем, которому поверить можно? Не думаю, что произвёл или произведу на Максима впечатление. Успех – это ещё не всё. Зрители должны быть, участники, побеждённые. На пьедестале успеха без зрителей одиноко стоять.
Мне думается, что в каждом человеке ужиное что-то есть. Власть способна превращать, для выживания, в ужа каждого. Выжить – это, как ни противно звучит, означает  способность придавлено подчиниться силе. Чтобы уцелеть, надо вовремя уползти в свою норку.
Елизавета Михайловна всё никак не может оторваться от дерева. Приклеилась, что ли? Вырваться на свободу ей болезненно. Она если и разговаривает, то не со мной. Любой разговор отсчётом из прошлого начинается.
Чтобы совершить поступок, нужно последовательно за собой закрыть в квартире несколько дверей. Есть проходные комнаты, в которых двери туда - назад открываются, есть дверь, которая только впускает. Есть и такая, с пружиной, которая выталкивает из жизни, а есть такие двери, открыв которые, одни сомнения одолевают, не понять, куда идти.
Шатающиеся мысли и блудливые, никакой стройности в них. 
Не глядя смотрю на Елизавету Михайловну. Издали видно, что она задумчива и нетороплива. Какое бы решение она ни приняла, спешить не собирается. Разговор с самой собой может затянуться. Не на день или на два. А ветерок холодит. Ветерок остудит.
Высоко, высоко взлетаю в мыслях, потом падаю. Как же хорошо, что мысли не вода, что они не изливаются потоком, не скапливаются водоёмами, что в сожалениях и неуверенности утонуть нельзя, что приливом меня не бьёт в скалу чепухи смысла жизни. И взлетая, и падая, вылетаю из жизни. Вылетаю вместе с воспоминаниями, не в состоянии выразить свой дар. А потребность есть выразить. Потребность множит неудовлетворение. Один прыщик неудовлетворения вскочил, второй.
Максим в упор смотрит. Под его взглядом странно себя чувствую. Не странно, а нелепо. А если без «не», есть такое слово – лепо? Не знаю, как себя вести с Максимом. Когда рядом сидела Елизавета Михайловна, знал, без неё – не знаю. Отводить глаза в сторону нельзя, но и неловко делается, когда упорно смотрят на тебя.
Чувствую, непроизвольная улыбка начала растягивать губы. Как бы я хотел стать смелым. Я знаю свои пределы. Моя способность к терпению — не безгранична.
- Смеёшься?- с угрозой, в которой звучало, чуть ли не презрение, спросил Максим.- Смеётся тот, кто смеётся последним.
«Последним».
Почему выплывшие наверх в «перестройку»,  обладают приёмами, которые обессиливают простого человека, заставляя его мучиться созданным страхом и своей неполноценностью? Откуда у хозяйчиков эта «психология»? Психолога нашёл: наглость из человека прёт. В торец ни от кого не получал.
Не делаю попытки что-то сказать. Понимаю,- не получится. Хотя знаю, что слова часто возвращают к жизни. Особенно слова нужного человека, с которым как бы случайно жизнь сталкивает. И тогда снова жить захочется. Как тому человеку удаётся вернуть тебя к жизни,- наверное, причину тот человек расчищает. Причину. Причина не монета из клада, которую очистить от грязи веков можно.
Срабатывает некая избыточная предосторожность. Это становится заметным. Оборвать бы концы, и… Всё-таки, хорошо, наверное, встретиться, к примеру, лет через десять с человеком, посмотреть, каким он стал?
Именно сейчас осознал, как же хорошо, что полетел с Елизаветой Михайловной. Не зная почему, огляделся по сторонам. Я тот ещё тип, я не влюбляюсь в недостижимое.
Мысль – это тихий разговор. Шёпотом. Шёпот изменяет отношения. Маета, значит, что-то не дослушал, что-то ускользнуло мимо ушей, смысл поменялся, да и плевать.
Нравится мне Максим, не нравится, но ни я ему ничем не обязан, ни он мне. Вздох облегчения. Первый вздох, какой ни с чем не спутать, вздох возврата жизни.
С трудом очередной порог переполз. Прошлые страницы перевернул? Как можно перевернуть лист, если не знаю, что писано на нём? Мне кажется, что писать вообще разучился. Буквы помню, а слова забыл. Прозрение какое-то для решения надо. Математическим складом ума обладать. Склад – это место хранения всего сейчас ненужного. Память подходит под определения склада. А я кладовщик.
Связка ключей звенит. Не связка, а птичка тенькает. Может, не птичка, а осколки меня самого в мешке дребезжат?
Слышу, значит, живой. Не тот, кем был вчера. Никак в голове не прекратится спор меня вчерашнего со мной сегодняшним. Спор бесконечен, ни о чём. Что-то надо сделать, чтобы сегодняшнее не навредило вчерашнему. А что во вчерашнем было такого хорошего?
День переходит в ночь, ночь перетекает в следующий день. Если, допустим, решил навредить себе, то, к бабке не ходи, найду способ измазаться.
Жизнь измеряется приливами и отливами. Идут дни, уплывают недели. Ну, не в календарных листках жизнь хранится.
Максим вертит в руках стакан, он не может не знать, что я думаю ересь. Не неправду, а ересь. Меня терзает стыд от этого.
Смотрю, не мигая глазами, угрозу вижу, но ни сообразить, ни понять не могу.  Не за что ухватиться.
Одними и теми же словами себя оправдываю и ими же осуждаю. Облако на небе странную форму принимает, будто палец высовывается. Ноготок просматривается. Тянется, тянется. А направление ко мне в лицо. Ноготок остренький. Таким ноготком резервуар проткнуть можно. Ну, вытеку сам из себя. Одно хорошо, в той лужице рассмотреть дно можно будет, тряпкой воду собрать, выжать тряпку над ведром.
Спустя время, высохнет то место. И не вспомню, что меня напугало, отчего проваливался по колено в болото жалости к себе.
Говорят, начать любое дело трудно, но не менее трудно и завершить начатое. Трудно начать любить, больно ощутить себя брошенным. В виски будто шурупы вкручивают.
Неуловимым движением палец облака ткнулся в середину лба. Точечное прикосновение отозвалось гулом. Стало тепло и спокойно. Приятная дрожь передалась мне. В глубине зарождался вихрь, растекался волнами. Что-то перетекало в меня. Начало расти возбуждение. Почувствовал себя озабоченным подростком, разрядки хотелось, хотелось настолько мучительно, что сил терпеть не оставалось. Заёрзал на скамейке,  усмиряя неудобство.
«Женщину утешают в постели». Навязчивое ощущение усиливалось. Мне нужна женщина. Сейчас нужна. Со стороны наблюдаю за собой: пожевал губами, прикрыл глаза. Лицо напряглось. Силюсь заговорить, но не могу произнести ни слова. Морок накрыл. Потом внезапно пропало это желание. Никак не понять, почему жар сменился растерянностью.
Всплывшая в памяти картина могла добить. Сжал зубы, помотал головой. Коньяк с особой добавкой начал действовать.
Вроде бы, не осталось сил удивляться, возражать, отвечать самому себе. Никто не знает про меня то, что я сам про себя знаю.
Без предварительной подготовки, без внутреннего перелома, без борьбы с самим собой невозможно воздвигнуть новый мир предположений.
Всё понимаю, и ничего не понимаю. Откуда-то ветерок донёс запах гнили. Такой запах стоит в покинутых людьми домах. Вонь чего-то прокисшего. Могут так, когда-то наполнявшие этот дом умирающие отношения, так смердить?
Восприятия на уровне инстинкта. Значит, способность сопротивляться не пропала. Я как бы борюсь против собственного сердца. Есть на свете такое, за что нужно бороться.
И всё же как-то не по себе.

                23

За спасение награда полагается. Женщина – она всегда, как трофей. Каждый мужчина хочет только одного, хочет покорить женщину. Хотеть не вредно, вредно не хотеть. Вредно остаться как бы подстрочным примечанием, как бы тенью женщины.
Я могу ко всему привыкнуть. Могу пережить боль, могу начать любовную историю. Могу её закончить. Но иногда хватает пустяка, чтобы понять, от меня ничего не зависит.
Меня мгновение загипнотизировало. То ли назад возвращаюсь, то ли застыл на месте, то ли пытаюсь продвинуться вперёд. День уплотняется в минуту, год – в день. Длинная-длинная вереница костяшек домино, выставленных в замысловатый узор, уходит далеко за горизонт. Где-то там переход, спусковой механизм – последняя доминина ударит по нему.
Награда тому, кто первым ткнёт пальцем в первую. Мне жаль, сразу не рассмотрел, не костяшки домино расставлены, множество людей стоят в очереди за счастьем. Палец вечности в мой лоб ткнул. Мне не надо награды. И шантажировать я не буду.
Ясное дело, не центр вселенной я, чтобы всё крутилось вокруг. Отвлечься не получается. В некоторых ситуациях легче молчать. Всё когда-то заканчивается. И хорошее, и плохое. Никак не могу собрать себя в целое.
Собрать – это значит, что отдал, что получил, попытаться из того слепить себя. Всякий раз оказываюсь перед неведомым и неизведанным. Что-то возносит к небесам, что-то низвергает в преисподнюю, никак не получается остаться прежним. Что отдал, оно больше того, что получу взамен?
На это должен ответить тот, кто ведёт подсчёт. А кто он? Господь бог? Не верю, что у него закреплены посланцы за каждым человеком. Не верю. За избранными, может быть, и закреплены. Мне самому надо выбирать, куда себя отнести. По этому поводу никаких мыслей. Совсем никаких.
Даже если начать перескакивать через отрезки времени сразу, вряд ли зацеплюсь за что-то, удостаивающее внимания. Своей маетой похожу на маятник, раскачивающийся между реальными событиями и вопросами.
Вопрос,- за ним последует «отказался отвечать». Хотел сказать, что не отказываюсь отвечать, а просто не знаю, не знаю, на что отвечать. Была бы у меня куча денег, я бы потратил их, чтобы остаться неподвластным времени. Хотя, на кой чёрт это нужно, когда вокруг всё станет другим, чужим. А перед чужими чего корчить из себя уверенного типа?
Не умер Данила, а болячка его задавила. Кого я хочу провести? Смотрю как бы мимо всего, как бы за пределы настоящего. Когда это настоящее призрачным сделалось? В пятницу? Сегодня воскресенье. Три дня, которые перевернули судьбу. Десяти дней хватило, по утверждению Дина Рида, чтобы перевернуть мир. Моя судьба и мир России - они равнозначны? Не переживай. Думай над тем, как прожить несколько минут, стать весёлым, счастливым. Сполна использовать каждое мгновение. Верить и обрести способность бороться за женщину.
Солнце ведь встаёт не из-за того, что петух прокукарекает.
Порой приход мысли застаёт врасплох. Навязчивая картина, настойчиво маячит перед глазами образ Елизаветы Михайловны. Она обещающе улыбается, она дразнит.
Краем глаза слежу за ней. Она слаба, но тщится казаться сильной. Она всего боится, но это не страх.
Дыхание сбилось, в горле саднило. Ощущение, будто набух в глазах мешок со слезами. Ощущение похожее на то, с каким заходишь в пустой дом после похорон. Спутанные обрывки представлений, не создавая полной картины, тем не менее, будили всё новые и новые образы. Какая-то мысль, которую требовалось высказать, но высказывать которую не хочется, наполняла досадой.
Хочу что-то сказать, даже прижал обе руки к сердцу, но в голове было до странности пусто. Только что казалось, голова набита под завязку, а тут не найти ни одного слова.
Чувствую, что нахожусь в преддверии чего-то значительного. Это «что-то» я должен использовать с толком.
Закрыл глаза, почувствовал опустошение. После наплыва страсти, необычайная слабость, от которой тело как бы делается невесомым, переходит в тоску. Перед глазами то пролетали яркие искры, то колыхались чёрные пятна.
Сетка паутины, попавшая в эту сетку муха, я - паук. Никто не имеет права быть против того, на кого навалилась сила страсти. Эта сила объединяет и чистых и грязных, и праведников и преступников. Мой мир не столь пустынен и безумен, каким может показаться с первого взгляда.
- Что-то стало холодать, не пора ли нам поддать? – сказала, подходя, Елизавета Михайловна.- Неба много, воды много, простору – объешься, а не мило. Что-то замёрзла в последнюю минуту.
- Сейчас согреем,- Максим услужливо наполнил рюмки. Улыбнулся, облизнулся, как сытая довольная кошка, налакавшаяся молока.
Взгляд Елизаветы Михайловны при этих словах не затуманился. Не загорелся, а остался спокойно равнодушным. Как бы ни ходил винтом Максим, не зажигал он.
- Дебет-кредит, приход-расход. У меня всё точно, как в банке. Если в долг кому даю, записываю сюда,- Максим похлопал себя по лбу. У него внутри всё клокотало, словно в котле.- У меня всё по алфавиту.
Проходя на своё место, Елизавета Михайловна опёрлась на моё плечо. Максим оборвал себя на полуслове. Успокоился, притих, боясь шевельнуться. Улыбка услужливости втянулась вглубь его лица: сошла с губ, утекла совсем. Были морщинки, и пропали. Глаза словно остекленели.
Я же, наоборот, почти ощутил прилив сил. Каким бы ни было прикосновение, слабым или мимолётным, но оно было. Это ведь настоящее искусство умения касанием вызывать отклик. Это дар.
Наверное, если бы стояла ночь, ни Луны, ни звёзд на небе, в темноте взметнулся бы сноп искр, взметнулся и пропал бы. С тривиальной точки зрения сужу. С той точки, которая подходит обычным людям.
Такие женщины, как Елизавета Михайловна, они переносят житейские тяготы тихо, разве что вздохнут и покорятся обстоятельствам, однако потом долго страдают. Они не вспыхивают и не загораются от малейшей искры.
Я, скорее всего, ошибался.
Мне хочется быть другим. Чтобы стать другим, нужно пройти обряд посвящения. За посвящение заплатить надо будет. Может, я уже плачу?
Рассчитывать на чью-то помощь не приходится. Но когда рядом человек, с которым можно разделить ожидание, это хорошо. В минуту откровения всегда говорится про последнюю минуту. Только никто, ни один, переступивший порог последней минуты, переживший это щемящее состояние, «до» и «после», о своих изменениях не рассказал. Не так-то всё просто.
В этом мире всё не просто. Чувство неловкости и смущения мешает. Что остаётся за последней минутой,- тайна. И человек, взваливший на себя непосильную ношу последней минуты, должен выглядеть измождённым. Но ни я, ни Елизавета Михайловна не казались таковыми. То есть…
Мне показались преувеличенными мои переживания, однако растерянность присутствовала.
На языке вертится множество вопросов, но задавать их нужно не сейчас. Боюсь я задавать. Если Максим поймёт, если, не дай бог, Елизавета Михайловна чуточку моих мыслей из головы вытащит, то не избежать выяснений. Послышались какие-то звуки, я продолжал сидеть неподвижно. Не нужно напрягаться.
- Будем,- сказал Максим и залпом выпил содержимое рюмки.
Я сделал глоток, подсчитывая про себя вероятность, точнее, невероятность отпущенных минут. В голове скребли и шебаршились мысли.  В душе что-то створаживалось, густело, твердело, в камень там всё превращалось. Вот-вот готово всё было придавить. Вероятно, я раздумывал долго, долго держал пустую рюмку на весу, поскольку Елизавета Михайловна с любопытством уставилась на меня.
- Ну, чего, Максимушка, я пришёл. Протопил немного нашим гостям жилище, и пришёл. Не с пустыми руками,- говоря это, Демидыч выставил на стол бутылку с коньячного цвета содержимым.- Для сугреву, для знакомства.
- Вовремя. Молодец, старик.
- Молодец был лет двадцать назад, а теперь, чего уж там…
- Не прибедняйся.
- Налей-ка мне ушицы, да плесни чуток. Устал я. Нервы расшатались. Будь оно неладно это ЧП...
-Чего в конторе говорили по поводу утонувшего?
- Так, ну выпал с лодки, пьяный был. Резко разворот сделал. Опять говорили, что ограничить продажу спиртного надо.
- А что, делегаты ни при чём? Он ведь их сопровождал, двое суток пьянствовали. Они с ним в лодке были. Кто рулил? У тебя курево есть? Я свои все спалил.
- Жопа ты жадная, Максимушка.
После сокрушительно ласковых слов Демидыча я сильнее почувствовал, как устал, как обременительна поездка. Никакой пользы она мне не принесёт. Всё бесполезно. И тут же начал себе перечить: «Не ной. А то будет ещё хуже. Живи и радуйся».
И тут же камень отвалился от души. Блаженство пополам с печалью. Чистой радости на свете не бывает.
- С чего это я — жопа? - Максим осёкся, озлившись, покосился на Елизавету Михайловну.
- Ну, выпьем за дружбу,- поднял свою рюмку Демидыч.- Всё остальное выеденного яйца не стоит, погань одна.
- За дружбу выпить не грех, и чокнуться не грех,- это я сказал, чтобы как-то увести разговор в сторону от здешних разборок.- Дай бог не последний раз сидим.
Вернее будет сказать, последнюю фразу я пролепетал, перебирая в голове собственные проблемы. Ведь если чего-то захотелось особенного, дорогостоящего, можно и потерпеть до лучших времён. Не в этом счастье.
- Оно так, оно так,- высказался Демидыч,- только, как понимаю, строить не будут.
- Много ты понимаешь,- сказал Максим.- И никогда не поймёшь. Как это не строить?
- Максимушка, утри сопли. Сам слышал, что проект сворачивается. Это без мелких частностей. Не с того конца дело началось.
Меня тепло объяло, я лицом почувствовал его ток, тепло нажимало на кожу. Ушла досада с души. Ушло что-то постыдное и нехорошее. Не имею права я думать о пустяках.
Как бы ни выставлял я себя сейчас правильным и хорошим, без обиды мои суждения никто не примет. И я споткнусь, и сидение за столом закончится ничем.
- А я…
Максим растревожился, услыхав про сворачивание проекта.
- А ты… Все мы горим вполсилы, а сгораем дотла. Если не пристрелят, то умрёшь в зените славы. Как говорится: не протянешь руку – протянешь ноги.
- Ну и комплименты у тебя, Демидыч. После них ни есть, ни пить не захочешь.
- Комплименты не мастак говорить, Максимушка. Комплименты барышням на уши вешают, чтобы побыстрее уложить в кровать.
- Охальник ты, дед. При женщине и такое…
- Мы же свои люди. Чего там прикидываться овечкой. Как это говорится: жизнь – игра. Не живём. А играем. У вас троих глаза игроков, а кое у кого и соответствующая репутация. Я-то мелкая сошка, подай – принеси. У меня после первой ноги начинают заплетаться. Когда похмелюсь, легче становится.
- Ты словоблуд дед. Нахватался, между прочим, слов. К тебе присмотреться надо. Ты не из тех, кто каждую страницу начинает со слова «Доношу»?..
- Между прочим, Максимушка, в этом ты мне сто очков форы дашь. Прочего как раз и нет. Мне твои хитрости по фигу.
- Так говоришь, не приняли решения? А что не понравилось?
- Пользы не увидели. Кроме дружеской посиделки, ничего акромя…  Леса нет, посёлок на семи ветрах. Опять же, место мистическое. А тут ещё это..
Долгую минуту молчим. Молчим по-настоящему. Такое молчание красноречивей всяких слов. Нет надобности объяснять что-то. А между тем, мои мысли витают где-то.
- Ну почему же? - враждебность Максима бросалась в глаза, потому нам нетрудно было уклониться от неё.
Я откровенно рассматривал Демидыча, и он не испытывал никакой неловкости в этом. Характер полон некруглости.  Мне думалось, что Демидыч во лжи несильный. Он из тех, кто может вогнать в зависимость и в никчемность, потому что это, можно сказать, единственное, что он хорошо умеет делать.
Из коротких реплик понял, что дело, ради которого нас сюда послали, не выгорело. Мне-то всё равно. И Елизавете Михайловне тоже: баба с возу – кобыле легче, в смысле, летать сюда строить, приятного мало. Нас никто не встретил не из-за того, что все уехали на рыбалку, а просто мы не нужными оказались.
Я ведь ухватился за эту поездку обеими руками потому, что возможность проветрить голову появилась. Это же хорошо, побыть там, где никогда не был. Помню, у меня коленки затряслись, нутро ходуном заходило, от возможности сменить обстановку.
И теперь, не пойми что,  мерещится и мнится. В игру, точно, не играю. Как говорится, порхать между огнями, не подпалив крылья, мало у кого получится. Завтра я уеду отсюда, постигну, увяжу что-то с чем-то,- это не важно. Скорее всего, всё так и останется, ничто из теперешних впечатлений не осядет, не отстоится, надолго не удержится в памяти.
А как же с Елизаветой Михайловной? Мои метания не убавляют любопытства к ней. Здесь не просто чувственность, а пробудившееся стремление к наслаждению. Разум предупреждает, а вот сердце не хочет внять его совету.
Кого-то, может быть, такие поездки и очищают, как же, глаза по-новому открываются, суетливость проходит, что-то немилое становится симпатичным, а только стоит сомкнуться жизненному кругу, и всё снова бессмысленным становится. Почему так, в ответ, что и остаётся, так пожать плечами.
А Максим тот ещё жук, не друга встречал, а нас конкретно, водилой прикинулся, почву зондировал.
Жук не жук, но делиться задаром он ни с кем не будет. Хозяйчик,- он своего рода – оборотень. Он думает, что мы заплатим ему по счёту. Цену, что ли, вот-вот предложит?  Отыграться на нас хочет? Думать за себя и за противника, хотя бы на несколько ходов вперёд,  он не научился, а мне не хочется. С равными, куда ни шло, Максим разбирается, а проигрывать не любит.
Жизнь полна несправедливости, нечего у неё просить совета, помощи и заступничества.
Таращиться мне на Максима небезопасно, ответный взгляд холодный и грозный. Нет, но ведь за любезность платить не надо или надо? Я — пристяжной, платить будет Елизавета Михайловна.
Поймал себя на мысли, что размышляю о ситуации как о свершившемся факте. На протяжении двух дней решали что-то типа  головоломки, состоявшей из нескольких фрагментов. В головоломку входили и наши отношения с Елизаветой Михайловной, и рыбалка, и ожидание.
Я видел каждую деталь в отдельности, а как всё это сочетается и взаимодействует с другими деталями, меня не напрягало. Пускай, кто-то другой разглядывает полную картину. Я знал, что буду делать, а главное – как именно делать, чтобы, собирая вещи, ничего не забыть, и не опоздать на посадку.
Так или иначе, завтра можно будет улететь. И это хорошо. В смысле, что ничего хорошего, миссию не выполнили, бумаги не подписали. На душе должно быть муторно, но почему-то захотелось выпить.
Демидыч раскупорил свою бутылку.
- По пять граммов. Целебная, на травах. Настроение и всё остальное поднимет.
- Не, дед, после того, что сказал, у меня не поднимется.
- Оно так, телега не самолёт, сама не взлетит.
- Значит, решали где-то вверху… Делегация не могла разыграть что-то подобное… На ходу копыта подрезали…
- Я стар для тихих игр, понеси тя леший. Спросил – я ответил. Моё дело натопить, холодильник заполнить. Встретить и проводить.
- Проводы долгими были? Что ещё хорошего скажешь?
- Не целовались.
Во время этого диалога Елизавета Михайловна задумчиво постукивала пальцами правой руки по столешнице.
Одинокий комар, первый слабенький, неизвестно зачем в такую рань вывелся. Я радуюсь наступившей тишине. Сердце сжимается, не пойми отчего. День клонится к вечеру, а это всегда невесело.
Вроде, как и похолодало.
- Давно дождя не было,- проговорил Демидыч.- Дождь на овсы хорош. Только здесь не сеют, не пашут.
- Деньги лопатой гребут,- зло ответил Максим.

                24

О законе парности событий я не имею ни малейшего представления. А такой есть. Парность во всём: пришёл – ушёл, свет – темень, дал – взял. Сказал правду – соврал. В законе парности каждый определённую фазу переживает. Кто-то легко с одного уровня на другой проскакивает, кто-то застревает, не известно почему.  Моё подсознание молчит по этому поводу.
День еле тянется. А я строил на него тысячу планов, давал какие-то обещания. Собирался вести себя совсем по-другому.
Теперь я  могу себе позволить непонятливость, многочасовое ожидание перешло в напряжение, вот-вот заставит стыдиться, припоминая вчерашнее..
До тех пор, пока светит солнце, за мной будет следовать тень. Тоже парность. Тень и человек – система. Чтобы понять это, надо быть гением, надо понять, для чего ты рождён, зачем таскаешь за собой тень, чего тебе отпущено природой больше.
Вообще-то, не гением надо быть, а просто смириться с тем, что мир устроен несколько иначе, чем я представлял его себе, и тогда отыщется способ приспособиться.
Готов замолить все грехи, и мнимые тоже. Готов стать символом мечты и её воплощением. Не любыми, правда, способами. Почему? А, наверное, потому что нет таких воспоминаний, которые хотел бы вернуть. Вернуть и вернуться совершенно разные состояния. В теперешнем состоянии я-то стараюсь больше слушать, ведь чрезвычайно интересно узнать иное мнение, отличное от моего.
Какая разница, что мною в это время двигает: злость или радость?! Глаза глядят, нос улавливает запахи, что с того, что внутри никак не успокоится мой двойник, под черепушкой он обитает или прячется за каким-то там ребром? Ему охота чужие души разгадывать. А я, что, я – как все. От меня вреда не так уж и много. Это с одной стороны.
Есть и другая сторона, с другой стороны, не спрашивает никто ни о чём, и тут необъяснимо чувство вины выползает, и доходит, что переживания и обиды у каждого – тьфу, разотри и выплюнь. Уж я-то раскрывать свою тайну не буду. Мне всё равно, что скажут люди. Да от этого одного, что скажут люди, уже чувствую себя подопытным кроликом.
Ситуацию каждый оценивает по-другому, не как мне могло представляться. И отмщение за несуразности может быть. Если меня любит один человек, значит, любят все. Если я одинок, сидя за столом, - значит, стану ещё более одиноким. В этом забавность жизни. Одно следует за другим. Если накануне было слишком хорошо, то продолжаться «хорошо» до бесконечности не может, каким бы гармоничным ни был бы мир.
Нет устойчивости в человеческих отношениях. Парадоксален мир. Судьба распоряжается забавно.
Порой мне кажется, что я, слушая, схватываю не только основную мысль, но и улавливаю нечто большее. Но ведь нечто большее, это всё рано добавка к чему-то основному. А что основное, что наверстать хочу?
Мне бы, чтобы никакой нервотрёпки, никаких мучений, никаких поисков, бесплодных ожиданий. Всего хочу и сразу. Хочу, чтобы пелена спала с глаз, а лечащее время длилось не дольше мига. Если бы мне и потребовалось лавировать, приспосабливаться, находя в этом своё место, то плохое должно быть всего лишь фоном. Красивым фоном – закатом ли, восходом солнца, морским простором. Чем-то таким. И с проблемами чтобы враз можно было разобраться. Мне нельзя терять власть над собой. Если буду действовать без промедления, успею всё взять под контроль.
Я, честно сказать, могу выкинуть такое, что хоть стой, хоть падай. Особенно когда мне охота покрасоваться.
Жаль, что голова не держит умные высказывания, вычитанные в книгах, а то бы блеснул.
Помню, в детстве меня сильно удивило, что если два магнита сблизить, то в одном случае они притягиваются, а в другом – отталкиваются. И отталкиваются, сдвигаясь в стороны, будто затылками норовят сойтись. А затылок, я уже знал, не всякое животное подставит. Я любил за животными наблюдать. И не только за животными.
Уже в детстве начал отдавать себе отчёт о том, насколько разительно отличаются люди и по внешности, и по отношению друг к другу. Мне теперь думается, что тогда я начал вырастать из того мира, не приобщаясь ни к какому другому.
Маленьким понял, что не должен спрашивать, не задавать лишних вопросов, доходить до всего сам. Выходило, начинал задумываться — начинал бояться. И страх тот был необъяснимый, его никак в слова облечь не удавалось. Тот страх отвергал, меня и не принимали в игры.
Мне часто казалось, что другие наделены всем тем, чего у меня не было. И отвагой, и особыми талантами, и любовь у них не несла разлуку, и печаль измерялась неизмеримо меньшими слезами. Мой страх говорил со мной неведомым языком.
Вспомнить бы, какие обещания тогда принимал? Раз забыл, то те обещания ничего не стоили, и нечего тогда клясть жизнь, что она не такой вышла. Жизнь как жизнь, и идёт она своим чередом.
Одно колесо катится по правому рельсу, параллельное колесо жизни катится по левому рельсу. Интересно, если будущее приближает правое колесо, то прошлое волочится по левой рельсине, а между колёсами, что?
Я не хочу знать, что находится между. Поскольку меня не приготовили к управлению серединным состоянием, состоящим из бесконечных повторений.
На долю секунды тишина установилась. Как ребёнок жду дарованной благодати. Готов обратиться с мольбой, но в теперешних обстоятельствах кольцо сомнений мне не разомкнуть.
Мели Емеля, твоя неделя! Горя настоящего не нюхал. Не слишком ли поздно начал размышлять? Моими размышлениями я перенастраиваю душу.
Время ведёт игру, человек ли со временем играет, кто знает. Да и зачем это знать. Время и горе безжалостны в любом возрасте. И подробности всегда безрадостные. Сбит я с толку происходящим, не понимаю толком ничего. Не нужно углубляться. С «без» или без оного жить надо. Не всякое слово, которое вертится на языке, выпуливать слушателю в уши надо.
Я свободен. Я не нуждаюсь в том, чтобы давать объяснения. Я — маленький человек, новообретённая свобода вознесла меня к небесам.
Хочется безразличия, хочется пожать плечами и сказать: такова жизнь, никто не совершенен. Неведомые слова копились на моих губах, я их выскажу Елизавете Михайловне.
Сильным хочется быть. А жизнь что, её сахаром не надо посыпать, жизнь надо глотать такой, какая она есть. Почему-то меня злить начинали мои придумки. Вроде бы и наплевать, а как бы и нет.
Не произнесённые слова внятны. Как по справедливости рассудить, если неизвестно что возмущает? Нагородил такого, что сам заинтересовался выдвинутой теорией, которая основывалась на моём мнении.
Сидим. Пьём. Уху едим. Что думает Максим, что знает Демидыч? Меня утешает одно — завтра летим домой. Мне всё равно, будут строить или нет.
Правый глаз, левый глаз. Один серо-голубой, другой тоже серо-голубой. Парность. Время ведёт игру. Совсем безразличный тон у сказанного. Сколько бы ни произносил фразу, в непрестанном повторении, каждый раз нахожу подкрепление.
Ничего не случилось вчера, ничего не произойдёт и сегодня. Вчера ничего не было и, одновременно, много чего было. Вчера можно постичь с сегодняшней кочки. Как бы там ни было, мир полон возможностей. Всё, в конце концов, утрясётся, всё займёт свои места, стоит только чуть подтолкнуть. А терзаться из-за того, чего не в силах изменить, глупо. Бесполезно требовать от окружающих соответствия своему настроению. Так-то!
Я испытываю прилив ликования оттого, что произношу бессмысленные слова. Их слышит Елизавета Михайловна. Слышит и не возражает… Значит… Её душа ведёт беседу со мной. Ей нужны мои ответы.
Один достойный человек должен составить, как говорилось раньше, счастье другому достойному человеку. Достойный я, бестолочь, тупой – не могу себя оценить. Не всегда верно понимаю, если женщина говорит «нет», то это иногда действительно нет, а иногда и что-то другое.
Всё раздваивается, всё манит и делается недоступным. Странный вихрь налетел. А я, а я пытаюсь дотянуться и дотронуться, пытаюсь сбросить одеяло. Лицо бесстрастное. Воображаемая женщина, подобно матрёшке, заключает в себе набор схожих  кукол-болванчиков. Умельцы из двенадцати куколок набор составляли. Лица куколок-женщин сливаются. Вымышленные и настоящие, удержать никого не могу. Неужели меня тени окружают?
Где-то я сильно наблюдательный, а где-то слеп, не хуже курицы, запёртой в чулан. Наверное, всё из-за ощущения, которое делает глаза пустыми и далёкими. Ничего не хочется. Даже двигаться не хочется. Вру, мысленно выбираюсь из тёмного чулана.
Перенестись бы в гостиничку, и сидеть бы друг напротив друга. Замереть так, чтобы не сдвинуться, чтобы жар поглотил обоих, чтобы лицо женщины осветила улыбка, чтобы подрагивали веки, чтобы полёт ощущался. Я и Елизавета Михайловна.
Чувствую взгляд, чувствую тепло руки. Мы оба как будто стали одним раскалённым шаром.
Сколько времени могу сопротивляться этому влечению? Я должен попытаться. Я должен попросить. Чтобы этот бесконечно длинный день, толком я его помнить не буду, сменился ночью. Чтобы мы затворились в нашем единении.
От этого видения не хочу открещиваться. Подобное надо пережить и прочувствовать. В голову не приходит, что что-то надо считать нормальным, а что-то нет. Вроде никогда не думал, что необходимо как-то оправдывать для себя принятые решения.
От чего-то я должен отступиться. Без придыхания и возмущения подумал об этом. Голос. Снова слышу чей-то голос. По сравнению с предыдущим этот голос немного изменился, стал чуть более резким, требовательным. Голос предупреждает. Грех смыть требуется?
Не могу находиться рядом с женщиной, оставаясь равнодушным. Жизнь, как река щепку, принесла меня к женщине. Странно, происходящее имеет название – любовь.  Я созрел для обожания, а со стороны это видно?
Физическое влечение, ладно, как-то скрыть можно. Для чего поехал? Стремился убежать от своих тайных и явных грехов, хотел побывать в спокойном месте?
Самое спокойное место находится внутри меня самого, она называется пустотой. И я, живя свою жизнь, заполнял ту пустоту всевозможными приобретениями – машиной, домом, безделушками, другим человеком.
Открытие сделал! Как же! Не было бы пустого места внутри меня, не за чем и накопительством заниматься, и не перетаскивал бы я с одного на другое место свои ощущения, пустыми тревогами не напрягал бы сердце.
Само сердце из двух половинок состоит. Я не больно разбираюсь в анатомии, но из школьного учебника помню, что какие-то левые и правые желудочки есть в нём, и где-то замкнутое пространство – место хранения души. Всё не работает одно без другого. И никто не знает, сколько он может сопротивляться собственному влечению.
Поправка требуется. Вдруг оказывается, что любя одну, полюбил другую. И вины не чувствую. Мозги не включаются, оттого и возникла неаппетитная каша. Не понимаю своих намерений. Но ведь впервые почувствовал способность двигаться дальше.
Хочу сказать, что Елизавета Михайловна отворила внутри меня дверцу, прежде наглухо запёртую, и я окрылён возможностью снова впустить кого-то в свою жизнь. Что-то явно происходит. Понятия не имею, что. Одновременно со мной другой голос произносит другие слова.
Так бывало не раз. Но ведь у меня слова не идут с языка.
Смотрю и ничего не вижу. Не вижу того, что хочется увидеть. Надо смотреть не совсем обычным способом. Каким?
Нет, я не удручён ничем, чтобы из меня агрессия полилась. Уж против Елизаветы Михайловны, точно, никакой агрессии не будет. Максим – временно присутствует.
Чувствую, что голос внутри меня стал увещевающим, терпеливым. Обида если и есть, то глубоко запрятанная. Правильно, чтобы лучше понять ближнего, тянет поддаться внушению, только вреда или пользы больше от этого? Смириться надо, не каждый раз будет выходить так, как хочет левая нога.
Я – мало эмоциональный, забывчивый, тугодум-медлительный, не впечатлительный, не поддающийся обману; мне вроде бы нет никакого дела до неудачников или выскочек, я, конечно, нетерпелив. Но не суетлив. Я обычно предпочитаю помалкивать и слушать. И верю, что узнаю что-то новое.
 Ну и накрутил! Такой золотую стружку с действительности не снимет.
Мне изменяет хладнокровие. Ревность начинает стремительно теснить самообладание. Губу надо прикусить. Мои поступки тесно связаны с тем, кто я такой. Кто я такой? Кое-что про себя знаю, многое открывается как бы вновь, но, думается, нет такой силы, которая приостановила бы процесс узнавания.
Я – недобравший молодости тип. Многих бесит моё молчание, некоторых заводят мои продолжительные рассуждения. Всё это тремя словами определяется – скучный я человек. Я не обижаюсь. Чего обижаться, не самолюбив, на самолюбие уйма особого времени надо. Да и самолюбив или нет, как говорится, выше головы не прыгнешь, а игра с жизнью в жизнь – обман, так как итог всегда известен.
Иногда говорю с жаром, с увлечением. Тогда высказываю такое, о чём раньше молчал. Мне тогда кажется, что я гораздо всех лучше разбираюсь в жизни. Несравнимо умнее всех.
Меня вот всегда опоздание хотя бы на десять минут бесит. Тот, кто опаздывает, считает себя лучше. Лучше, хуже, выше, ниже,- какая разница? Тоскливо и тревожно. Возникло чувство, что крохотный огонёк-теплячок вот-вот потухнет.
Но ведь и Максим мог когда-то испытывать подобное, и Демидыч, и Елизавета Михайловна. Раньше, в другой жизни, с кем-то. Не может человек прожить жизнь, и ни разу не произнести фразу: «Ты мне нужен. Я люблю тебя». По разному эти слова слышат уши.
Приятно, когда кто-то заботится о ком-то, приятно, когда тобою любуются. Это всё на физическом уровне. А ведь есть и моральный уровень, внутреннее ощущение, внутренняя готовность к измене, которую может на время остановить обязанность.
Нет ничего более непостижимого для меня, чем я сам.
Максим старается скрыть своё недовольство. Он угадан и как бы даже с равнодушием угадан. Наверное, бесит, когда на тебя с улыбкой смотрят и с некоторым сожалением. Обычность это или что иное, сразу не пойму.
Мне одно понятно, Максиму всё должно принадлежать, а, получается, остался ни с чем. Огорошил его Демидыч. Недолюбливают они друг дружку.
Я будто плыву, покачиваясь на волнах времени вместе с избой Максима, вместе с Елизаветой Михайловной, вместе с Демидычем. Краем глаза вижу отдаляющийся Ярс, сегодняшний день. Вижу своё прошлое, сквозь дымку проглядывает силуэт, который, вроде как нитками, привязан ко мне. Нитки растягиваются, готовые лопнуть.
Надо мне прошлое, которое, как заноза в сердце? Чуть трону, всё начинает ныть и трепыхаться.
Как Максим отреагирует на слова, если скажу, что боюсь баб? Разомлеет? Скривит губы? Может, он только-только вчера почувствовал, что тоже  есть другая жизнь?
А у Демидыча щёчки порозовели, зашевелились. Маленькие глазки — две капли мутной водички.

                25

« Мне надо быть там, где я хочу быть». Наступил или наступает конец, я не хочу сидеть за этим столом, сознавая свои грехи, не хочу полниться чувством, если не страха, то предстоящей потери. Теперешняя минута совсем не похожа на ту, что была недавно. За минуту погибли сто галактик, тысяча звёзд родились заново.  А я…
«Трофейная женщина». О ком это я? Максим вилкой гоняет по тарелке колёсико колбасы. Челюсти двигаются в такт мыслям. Его злоба направлена на всех, кроме себя. Его сегодняшний день не отличим от дня вчерашнего.
Себя винить нельзя. Когда корова жуёт жвачку, у неё в голове никаких мыслей. Жевать надо надёжно и наверняка.
Прошлая неделя, предшествующие дни были не в моей жизни. Я тогда был в ином воплощении. Я не хочу туда возвращаться. Я тогда проживал жизнь — сон. Чтобы получить то, что получил, мне пришлось перешагнуть через себя.
Зачем я это сделал? Однозначного ответа нет. Мне лень было искать другие пути. Может, не лень, а я боялся, что скажут про меня другие.
Прошлое меня не устраивало, теперь я получил принадлежавшее мне по праву. А в мире ничего не изменилось. Никто не заметил, что я сжёг мост между мной теперешним и тем, кем был.
Полную уверенность в себе можно сбить двумя словами. Неинтересно сидеть в компании, где ничего нет общего. «Ничего» каждый чувствует по-своему. Это «ничего» заставляет сердце биться неровными толчками. Не сидеть бы надо, а идти, идти за тем, кто что-то даст. А кто, кроме Елизаветы Михайловны, мне что-то даст?
Перемешались грёзы и сон. Я ощущаю Елизавету Михайловну рядом. Я хочу прикоснуться, чтобы удостовериться — всё происходит на самом деле.
Перебарщиваю. Бредовые мысли рождают нечеловеческие образы. Мысли жалят, проникают под кожу, вызывают ноющую боль. Каждый образ повторяет черты каждого, даже подбадривающие улыбки одинаковы. Не понять, много или мало прошло времени. То время летело, то остановилось, когда щуку поймали, а теперь оно мечется, заставляя к чему-то прислушиваться. И не просто так прислушиваться, а что есть силы вслушиваться, напруживая уши.
Никто не ответит, чего жду. И не знаю, чего ждёт каждый. Потяжелели ноги, заболели глаза. Яда мне подсыпали.
Молчим, каждый со стороны наблюдает за внутренней борьбой каждого. Мне кажется, у всех нас висит перед глазами «нет». У меня это «нет» - страх потерять Елизавету Михайловну, у Максима «нет» - сообщение Демидыча, что строить ничего не будут. У Елизаветы Михайловны «нет» - память о нашей ночи. Глаза у неё заискрились. За своё «нет» она заплатила дороже. Женщина всегда платит дороже, отдавая себя.
Новый день начался с возникшего ощущения, что он всего лишь продолжение дня вчерашнего. А вчерашний день бежал, да не убежал. Вчерашнее хорошее и плохое, словно ничего необычного в этом и нет, будит интерес. Будит да никак не пробудит.
Неволк в волчью стаю принят не будет. И в стаю ворон чужая птица не прибьётся – заклюют. Чтобы стать своим, надо принести что-то в жертву. Принести так, чтобы и мысли ни у кого не возникло начать глумиться. Чтобы не подвергли сомнению и осмеянию.
Как дятел долблю сушину. Одно и то же. Как бы я не хотел, но раз другой породы, капля другого духа во мне есть, то я враждебен всему тому, что соответствует стае. Стая – это власть.
Какая власть у Максима надо мной? Плюнуть и растереть. И у Демидыча нет власти, кроме как выселить. А у Елизаветы Михайловны есть власть. На основании чего делаю подобные выводы? Я ведь стараюсь соответствовать. Соответствовать, значит, быть продуманным. А продуманных церковь сжигала на костре.
Женщина должна быть именно той, с кем хочется быть. Я не инструмент для ублажения, она не средство для снятия напряжения. Женщина не должна вызывать сомнений. Широко открытыми глазами нужно на неё смотреть, смотреть с любовью и надеждой. И не оборачиваться назад.
Сколько я накопил в памяти образов и картин, и все те образы принадлежат только мне. Никто не состоянии срисовать их. И я сам, если бы и захотел, думаю, на сто процентов в те ощущения не перенёсся.
В детстве, бывало, проснусь и думаю, что вчерашнее сном было. А потом понимать начинаю, что жизнь не сон, что постоянно что-то меняется. И что интересно, никаких галерей строить не надо для образов памяти, не нужно дырявить стены, развешивая картины, не нужно ракурс необычной перспективы выбирать,- всё проще, раз, шторка приоткрылась, и часть воспоминаний перед глазами. Но ведь бывает и так, хотел вспомнить одно, а память услужливо совсем не то, что нужно, предоставила.
Как в таком случае следовать за своей мечтой?
Помню, как соседка сказала: «Понравился мужик, я себя не стараюсь сдерживать». Но ведь я тоже не вчера с дерева слез. За любыми словами ничего дурного нет. И потом, в конце концов, каждый делает со своей жизнью что хочет.
Через какие сита проходят воспоминания, как происходит расклад на нужное и ненужное, кто дозировано выдаёт видения? Совесть, что ли, в этом задействована? Совесть, мне кажется, раскрашена в двадцать четыре цвета, как набор карандашей. Совесть – это стыд, это раскаяние. А воспоминания почему-то всегда чёрно-белые. Что, моя совесть других оттенков не приемлет?
Беспокоит какая-то мысль, не в силах сдержать её. Встать бы, да и пойти, а куда? Куда бы ни пошёл, потащу с собой свои мысли. Мысли вкуса не имеют. Или имеют?
Кто-то сказал, что в реке обиды брода нет. Нет брода, можно на лодке переправиться, можно переплыть. Можно напиться и забыть. Ну, уйду в будущее, зная, что прошлое будет таким, каким я его оставил. И что?
Разум – удивительная штука, он до поры до времени сохраняет в сердце ощущения. Хорошо бы, возможность была изредка мыслям прочистку делать, чтобы чужая жена не казалась слаще, чтобы намёка на зависть не возникло бы, чтобы радовался тому, что есть. Чтобы возможность всегда была реку обиды переходить.
Мне одинокому и жалкому нечем больше заняться, как копаться в отражении представлений. Судьбе будет угодно, получу всё.
Это «всё» таит в себе опасность. Опасность надолго – это плохо. Мне теперь всё равно. Я в неизменном состоянии. Мне здесь начинает нравиться. Выходит, я – счастливый человек. Счастливый – что в рот ни положи, всё мёдом будет.
Что вчера было, я знал, чего хочу. А теперь трясёт меня. Вихрь швыряет из стороны в сторону, я с этим ничего не могу поделать.
Перетерпеть надо два дня, а там всё вернётся на круги свои. Буду ждать отпуск. А отпуск, как говорит Лёха Смирнов, это холодное пиво и горячие бабы.
Неумно с моей стороны и, может, ни к чему, но тянет поговорить. Тянет, кто мешает – говори. Сначала определи, отчего стал задыхаться, отчего неуклюжесть свою почувствовал, когда веселье кончилось? Почему сегодняшний день не начался с мысли: «Я сейчас там, где хочу быть»?
 Меня притягивают выпуклости и изгибы в женской фигуре. Елизавета Михайловна. Кем мы друг для друга есть? Растёт напряжение. Мгновенная искра пробежала между нами, предохранитель перегорел, время замерло. Не могу я находиться рядом с Елизаветой Михайловной, оставаясь равнодушным.
Я добился её. Чем-то привлёк внимание. Но ведь не лез из кожи. Я просто не смог отказаться, когда мне предложили лететь в Ярс. И Елизавета Михайловна будет решать, продолжать ли отношения. Через два дня она будет смотреть на меня другими глазами, если вообще будет смотреть.
Сколько раз мужик наступает на одни и те же грабли? Сколько раз обманывается обманывая? Сколько раз он чувствует себя никчемным одноразовым производителем, неинтересным и сомневающимся.
А всё оттого, что мысли прогнать нельзя, голову, тем более, не заменить. Вот и нечего радоваться прежде времени.
Я о своих планах помалкиваю. Не потому, что скрыть что-то хочу, просто мне всегда казалось, что переведённые в слова планы, останутся просто звуками, которые сотрясут воздух, и исчезнут. Потому что найдётся более ушлый, кто мои намерения сделает своими.
Ничего вроде бы не произошло, но почувствовал, как горят уши, щёки, сердце и мозг. Попросил бы кто пробежать сто метров,- не смог бы, ноги ватными стали. И дышать трудно стало: по какой-то причине воздух никак не может войти в грудь.
Вроде бы в рюмках «нолито», вроде бы всё хорошо, подумаешь, три дома не построят на краю земли. Демидыч останется заведовать «Домом колхозника», Максим набирать силу предпринимателя будет, и Ярс останется на своём месте, и мы, Елизавета Михайловна и я, домой вернёмся, но почему-то некоторое время всем стало не по себе. Сидим молча. Молча подняли рюмки, молча сдвинули их, секунду подержали у губ, не решаясь сделать глоток, сказать слово. Но каждый, я был уверен, о чём-то подумал.
Хорошо, наверное, что ушами невозможно услышать произносимые сердцем слова. Наверное, если сильно захотеть, то можно уловить необыкновенный стук сердца, в ответ на который, мысли подобно сухим листьям, дуновением извне, станут слетаться в кучу, вихриться, взмётываться. И слух тогда на нечеловеческом пределе услышит самое важное.
Многоминутное ожидание переходит в напряжение, напряжение сменяется пустотой. Пустота не имеет стыда.
Тишина в какой-то момент может показаться последним ужасом, замыкает в отчуждённое молчание, которое проходит, не оставив следа. Тишина отрезает тень от человека. Я, понятное дело, не из тех людей, которые всем вокруг внушают чувство, что каждый из присутствующих – самый важный и необходимый человек на свете. В моих глазах быть особенным – это что-то.
Я помню те минуты, мурашки бегали по коже, когда Елизавета Михайловна смотрела мне в глаза, впитывала каждое моё слово, ласково гладила своими пальчиками мою руку. Тогда она что-то вообразила. А я?
Схожусь с людьми по необходимости. Это от природы, а не от собственной глубины. Не проходит ощущение, что должен быть не таким, должен иметь других друзей, жить какой-то другой, потрясающей жизнью. И вот угодил в другую жизнь, та, прошлая, с которой расстался пару дней назад, замерцала россыпью далёких звёзд.
Трудно избавиться от наваждения. Перегореть для этого надо. Сижу, по-хозяйски выложил локти на стол. Мне плевать, если кого-то раздражаю.
- Как я поняла, планы изменились, и строить мы здесь не будем? – не то спросила, не то констатировала Елизавета Михайловна.
- Выходит, что так,- размеренно, почти без интонаций, не сводя с женщины глаз, ответил Максим.
- А знаете, это хорошо. Ярс мне не понравился. Ходила сегодня и думала, кому взбрело в голову здесь строить? Небо низко, представила, как зимой здесь ветра гуляют – бр-р-р. Не хочу. Спросили бы меня, совершенно откровенно отговаривать стала бы. С одной стороны – красиво, простору много, а с другой – холодно, неуютно здесь. Чтобы заметить это, не нужно обладать каким-то особым острым зрением. Я бы,- тут лицо Елизаветы Михайловны сделалось каким-то мечтательным, оно стало отражать свет.- Я бы дома строила только одноэтажные и только там, где тепло.
- Согласен,- Демидыч хлопнул себя по колену.- Земли у нас полно. Хватит плодить города. Самое плохое всё от городов. Батьку моего раскулачили, выслали на лесозаготовки, оторвали от земли, слава Богу, уцелел, так он и через двадцать лет, как напьётся, так одно, бывало, повторял: «Эх, мне бы три гектара земли».
- А на что человеку три гектара земли?- презрительно скривился Максим.- Человеку за глаза хватит и два квадратных метра. И не города раскулачивали, а большевики. Революцию устроили. Коммунизм и Советская власть – это и есть большевики. Счастья они никому не дали.
- Хватит вам пинать прошлое,- неизвестно отчего я завёлся. Скажи любому, что его жизнь круто переменится, он бы посмеялся в ответ: «А чего ей меняться? С какой радости?» - Ещё неизвестно, как запели бы, окажись в том времени, в тех условиях. Никто не застрахован от разных случайностей. Всё в конце концов разрешилось. Что такое счастье, что такое жизнь, поймёшь, если поймёшь, в последнюю минуту.- Меня почему-то зло взяло. И я хаял прошлое, с не меньшим рвением ругал теперешний беспредел, но та интонация, с какой Максим переплюнул через губу слова о двух квадратных метрах, о счастье, покоробила.- Не было бы революции, и нас не было бы. Жили другие бы люди. Чего ныть: бесплатно выучили, чему-то научили, позволила власть некоторым прибрать к рукам не тобой созданное…
- Ишь как тебя выдрессировали,- рассердился Максим. Послушный слуга, лизать протянутую с куском хлеба руку можешь. А я откушу руку. Меня науськивать не надо. Пускай, все в стае, а я сам по себе буду.
- У таких кусальщиков зубы гнилые… Хочешь быть сам по себе, на необитаемый остров поезжай, и заводи с нуля своё хозяйство. Из обезьяны в человека вырасти.
- Но-но…
- Теперешние хозяйчики – они такие. Если б трудом заработали, а то сметанку слизнули — ну, и … того. Это наши деды бывало...Ты, Максимушка, не заносись, тот, кто сверху, он об этом не кричит.
По тому, как Максим подался навстречу Демидычу, я мысленно мог себе представить, что Демидыч что-то знал недоступное Максиму, и тот, как вор-медвежатник, вот-вот своими ручищами начнёт ощупывать кодовый замок, выпотрошит сейф. Его глаза задвигались, стараясь разглядеть содержимое.
- Иван Демидович, а скажите-ка мне, с кем завтра  мне разговор предстоит? Чего-то я не понимаю.
- Милая барышня, не обижайтесь, что так вас называю, а некому с вами разговаривать. В пятницу все улетели. Почему вам ничего не сообщили – не знаю. Мне не было никаких указаний. Если Максимушку в известность не поставили, то…- Демидыч развёл руки в сторону.- Выпьем, гости дорогие. Хорошо сидим. Кто в одиночку пьёт, тот коллектив не признаёт, и страшный вред наносит организму. Сверху не каплет. Мы уж тут привыкли к тишине, совсем ни к чему была затевавшаяся стройка.
- А что всё-таки случилось накануне нашего прилёта?
- Ничего особенного. Как всегда. Издержки свободы и демократии. Река наша только с виду спокойная, а как где поворот, там обязательно яма промыта, в которой вода бурунами вскипает. Там лодку бросает из стороны в сторону. Максимушка подтвердит. Управлять лодкой надо умеючи. Вожди, я всех начальников вождями зову, на отдых уплыли. В протоке сети поставили. Ну и загуляли. Два дня не просыхали. Рыба в сетях протухла. Кому охота  с тухлятиной возиться? В первый день как сварили уху, так и пробавлялись ею: юшку под водочку схлебают, воды добавят и опять варят. Раза три так делали. Чего там, в котелке остались рыбьи скелеты и кости, залитые водой. Ну, и поспорили. Сети побросали. Говорят, котелок с ухой оставили. В горячах с буруном не справились. Река много кого забирает, в одежде в холодной воде утонуть запросто. Ладно бы из вождей кто выпал, а то местный. На вираже лодку бросило в сторону.
Я сидел и думал, что займись сейчас Ярс синим пламенем, мне бы совсем не жалко было. Я гвоздя не вбил ни в один дом, не пролил капли пота.  Всё одно через какое-то время здесь всё сгниёт.
Надо бы было закричать, но пропал голос, да и забыл все человеческие слова.
- А кладбище?
- Так Ярс – это выселки. Место спецпереселенцев. Пускай земля им пухом будет, царство им небесное. Ну, чего, проделаем «противную» процедуру, не чокаясь выпьем, ушицей закусим.

                26

Не знаю, сколько звёзд на небе можно визуально увидеть. Несколько тысяч, наверное. К чему про звёзды подумал,- тоже не знаю. Только почему-то тянуло завыть. Я еле сдержался, чтобы не замолотить кулаками воздух. Той жизни, которая была совсем недавно, нет. Она исчезла. И тех людей, с которыми было хорошо, больше нет. Чужое вокруг. К горлу подступили слёзы.
Где-то за облаками находилась равнодушная луна, и на неё дико и протяжно, под взглядом тех же далёких звёзд, собственное непонимание выкричать хотелось.
Взгляд Елизаветы Михайловны был устремлён поверх моего плеча куда-то далеко, как мне казалось – в своё и моё прошлое.
Что было хорошее в далёком-далёком прошлом? В четвёртом классе влюбился в одноклассницу Наташу Уткину. Странной была та любовь, я не стремился подойти к ней, я с ней не разговаривал, боялся пересечься взглядами. Удивительно, с другими девчонками бегал, играл, дёргал их за косы, списывал домашние задания, но ничего такого с Наташей Уткиной не то что проделать, а подойти к ней не мог. Я избегал смотреть ей в глаза, опасаясь выдать свои мысли. Обычно я чувствовал себя пристыженным и виноватым — будто скрывал позорную тайну. Мне почему-то казалось, что Наташа излучает сияние, чудное сияние без дыма и огня.
Хорошо помню, если во сне её видел, то обязательно идущей по лугу, полному цветов. Ещё почему-то помнится, как одновременно, тоже во сне, мы оба протянули руки к цветку, как пальцы соприкоснулись, как я проснулся будто от ожога.
Таким вот я был мальчишкой. Где теперь Наташа Уткина, где я? И сны теперь всё больше про нескончаемую дорогу, про коридоры с десятками дверей, какие-то тупики, лестницы. И всё время кто-то мешает мне перебраться через стену, перепрыгнуть ров. И не от страха иной раз просыпался, а от неприязни. Ощущение было не из приятных. Какая может быть приятность, если за страхом всегда открывается пустота.
С трудом делаю вид, будто ничего не произошло. Шелуха из вранья застилает глаза.
Я отчасти согласен, что ненависть придаёт силы, приносит облегчение. Ведь когда смотрю в ночное пространство, за пологом пелены высматриваю, сам не зная что, кого или что. Я всегда помню, что моя дверь закрыта на ключ, чужого не впущу. Впрочем, давно нигде никого не жду. И всё чаще это дурное выражение: чему быть, того не миновать, почему-то приобретает узнаваемую форму.
Кто часто и ловко врёт, тот способен предать, он не будет мучиться угрызениями совести.
Но ведь и я, чувствую это, теряю способность сопереживать, элементарной доброты становится меньше. Раздражение растёт. Это ведь никакого отношения не имеет к детской влюблённости… или имеет?
И особых попыток ублажить кого-то не делаю. Нет у меня старания сделать кого-то счастливым.
А всё из-за того, что никто не любил меня, когда я больше всего в этом нуждался. Ужасное ощущение, ужасно болючее, когда тебя не любят.
Самое трудное в жизни сохранить маску. С маской одиночества сросся настолько, что сбросить её вряд ли смогу. Есть на это причина – искренности боюсь. И в такой ситуации всё имеет значение.
Мне кажется, до позавчера безразличие и отчуждённость усиливались, а потом внезапно, не знаю, что этому способствовало, много разрозненных «я» собрались вместе, и в Ярс я прилетел другим.
Не могу подобрать слов, чтобы описать отвратительное чувство маеты. Из огромной ноющей дыры тянет холодом
Впору испугаться, а мне как бы и плевать. Спокойствие не покидает меня. Возвращается чувство, удивительно, но ещё удивительнее, как оно сумело сохраниться и вернуться.
Радостно стало. А когда радостно, то следующим чувством будет поклонение, а за ним проявится умение привлечь женщину. Задариваемая женщина чувствует себя не лучшим образом.
С непроницаемым выражением лица Елизавета Михайловна сидит за столом. Она никого не перебивает По выражению лица понять что-либо невозможно. Ни она прямо и честно не ответит, будет ли она со мной, ни я не стану давать неисполнимых обещаний. Мы не клялись никогда не врать друг другу, не говорили о сохранности верности и искренности.
Что же случилось? Нет, жизнь понимать надо. Понимать, а не про любовь, звёзды и совесть талдычить.
Это слово «понимать», как гвоздь в стену вошло. Но ведь и гвоздь в стену для чего-то забивается: картину повесить, полотенце, руки вытирать, часы.
Чувствую, признаться в чём-то должен.
Почему так решил?
Потому что все ждут эмоций… Струна слишком натянулась.
Чувствую, пора начинать ходить с козыря. У кого-то маленький козырь в руках, шестёрка или семёрка, кто-то тузом может ударить. Козырь ведь последний аргумент. А что потом? Что делать потом, когда ни козырей, ни аргументов? Что делать тому, кто почувствовал себя выброшенным на необитаемый остров, где не с кем играть в карты, где предыдущая цивилизация оставила непонятные письмена, которые прочитать невозможно? Может, в тех письменах формула спасения зашифрована?
Вот мы, четверо, сидим за столом со своими козырями. У кого старший козырь? Демидыч, ясное дело, при своих останется, Максим – его карту побили. Елизавета Михайловна что-то получила. Выходит, я один, играя без козырей, сев играть «на шару», счастливцем оказался?
«Ярсовские» - они отсюда, мы – оттуда. С этими, которые «отсюда», стать иным я не сумею. Подумалось, как это стать иным, я должен стать новым.
«Каким новым? Перестать мусолить одно и то же? Чувствовать по-другому? Мне, живущему своими страстями, новое может показаться скучным. Новое вдруг не ответит взаимностью. Нутро сходу не переделаешь».
Мысли путались. Вроде и спрашиваю сам себя, а ответ не нахожу, перебегаю с одной мысли на другую. И вроде бы каждая мысль важная и значительная.
Молчу, разглядываю сидевших напротив людей, как разглядывают вернувшихся после долгого отсутствия. Вроде бы как заново увидел что-то, вроде бы как удивляюсь. Какое-то подобие зависимости у нас друг от друга.
Пространство острова Ярс не таким уж негостеприимным оказалось. Общим, что ли, стало. Для нас двоих – точно.
 Без Пятницы, без того, кто нужен, кто придёт и спасёт с необитаемого острова, никак не обойтись. В новой жизни меня старого быть не может. Почему? Наверное, все эти годы наполнял себя чем-то тяжёлым. Внушил себе, что я «не такой», а чем «не такой» до конца не понял. Поэтому быть «просто человеком»,- для этого мне постараться надо.
Минута прикосновения всего лишь останется минутой. Мне надо убедиться, что я продолжаю верить. Суть в том, что каждый день – это опыт, и не просто опыт, не прошлое и настоящее, а научение переносить боль. Пока человеку больно, он жив.
Я отчётливо ощущаю на себе взгляд Елизаветы Михайловны — пристальный, но не давящий. Взгляд не создавал неловкости. С ней у меня нет дискомфорта. Я терпеливо жду продолжения.
Открыто высказать недовольство, поведать о том, что меня напрягает,- об этом не стоит заикаться. Но ведь я и не упаду на колени, не выложу все угрызения совести… Я знаю, после такого меня обольют презрением.
Я боюсь той самой минуты, когда останусь ни с чем. А ведь минута, когда ни завопить, ни захлебнуться в рыданиях, ни впасть в беспамятство, может наступить. Может. Проклятая минута, когда говорить и понимать будет нечего. И думать будет не о чем. Смириться надо перед той минутой, сделаться маленьким. У маленьких минут откровения не бывает. Малёк без воды погибнет.
Это я — малёк?
В случае разрыва из нас двоих я потеряю больше. Потеряю, но выживу. Встану опять на ноги, отряхну с души муть, словно пыль, переживу глубочайшие эмоции и...
Ни на что не могу ответить. У меня ничего не спрашивают. Но ведь хочу убедиться, хочу увидеть то, что заставило бы меня поверить.
Пронзительно крикнула чайка. Вздрогнул от неожиданности.
Чем глубже погружаюсь в молчание, тем в этом молчании больше черпаю утешение, не переставая нервничать. В какую бы сторону ни смотрел, край глаза цепляет Елизавету Михайловну. Привлекательность её не бросается в глаза, а как бы  скрыта под толщей условностей. В чём эти условности – не знаю. Спросил бы кто, каким было лицо минуту назад,- не смог бы объяснить. Обрывок моей мысли проносится как метеор по чёрному ночному небу, трудно уловить этот обрывок.
Молчание  как бы оплетает решётками, загораживает забором, опутывает колючей проволокой. Я ли горожу всё это, кто-то давным давно поделил пространство на квадраты, уберегая себя от неприятностей, мне какое дело до всего, что меня не касается. Я себя временами чувствую запасной деталью.
Конечно, не в дальний угол на стеллаже положен, но более важные детали впереди находятся. В затишке можно пролежать, что и ржавчина покроет, и распадаться начнёшь, и чувства помутнеют, и смысл существования потеряется. Сейчас мне плевать на любой смысл. Плевать на время, которое, то ли я привязываю к себе, то ли оно опутывает своей паутиной. Что-что, но восстанавливать прошлое время не хочу.
Хорошо бы завтра, какой экспедиционный вертолёт, нас забрал бы. Это было бы приятностью из приятностей.
Мне бы, дураку, радоваться, да радость разыгрываемая выходит скомканной, неловкой. Радость, когда она не радость, то такое состояние придавливает.
Случилась катастрофа или просто внутри что-то отболело? К кому обратиться за поддержкой7 Мне нужно, чтобы кто-то присматривал за мной.
Не успела эта мысль промелькнуть в голове, как уловил тиканье часов. Наручные часы так не тикают, тикало что-то другое. Тик-так набирал мощь . Бомба с часовым механизмом готова была взорвать всё.
Что-то делать всегда легче, чем пытаться о чём-то говорить. Не оценивая и не вдумываясь, не ощущая большой радости и, тем не менее, полнясь необычным смыслом, мне начало казаться, что «оттуда», из прошлого, я шагнул  «как бы в первый раз» в настоящее. Мне в какой-то момент показалось, что невозможно поверить, что что-то спасёт.
Минуты складывались в часы, а часы в дни, как ни странно,  в промежуток часа и дня всё больше возвращаюсь к себе прежнему. Прежний я как бы  отступаю в тень, а новый оригинал: глупый, свежий в своём хотении во всей красе высовываюсь на передний план.
Мне казалось, что не далее как месяц назад, стена жизни начала распадаться, чувства начали мутнеть, смысл существования утратился. Терялся, да не потерялся. Я всё время разрисовываю свой мир только теми красками, которые мне по душе. И, в конце концов, что бы ни случилось, какое бы решение не принимал, стена вокруг меня целой оставалась. А то, что на этой стене пишут разное, малюют, кто во что горазд, так время такое. Культура взросла, чужие стены расписывать.
А то, что мне слов не хватает, открыть рот надо, может, нужные слова и выйдут.
Мысль не складывалась в определённый вопрос, я её никак не могу выразить словами. Всё было на уровне ощущения.
Не устал, но исчерпал ту особенную энергию, что требовалась, чтобы шагнуть дальше. Невозможно навалить до бесконечности на себя всё сразу.
Максим из кожи лезет, чтобы доказать, что он что-то значит, хочется ему предстать с лучшей стороны. А мне плевать.
Минутное прозрение можно сравнить с лазерным лучом, позволяющим увидеть самые мизерные дефекты на гладкой поверхности. Смешно, если бы не было так грустно. Елизавета Михайловна выслушает меня с сочувствием, но мысли её будут не со мной. Она уже на нашем объекте. Это грусть заставила два одиночества прильнуть друг к другу.
Уровень моего ощущения не может высоко подняться. Заноза помешает. Заноза в каждом есть. Заноза из трещинки произрастает.
Засунул руки в карманы, опустил голову.
Снова и снова прокручиваю в памяти последние дни. Самодиагностикой занимаюсь. Самодиагностика не может принести удовлетворение. Она, скорее, дураком сделает.
Дурак тот, у кого нервов нет или тот, у кого ни чувств, ни эмоций? Чего-чего, а нервов у меня предостаточно, мои нервы токи передают.
Нет, до такого ещё далеко, чтобы с полуслова понимать друг друга, на уровне инстинкта. Сердце что-то заболело. Может, и не сердце, а что-то, душа, например.
Трудно понять, чего я хочу. Плохо, когда воспоминания оттесняют настоящее. А настоящее,- это то, что в присутствии Елизаветы Михайловны я перестал испытывать неловкость. Не могу запросто общаться, но и дверь передо мной не закрыта.
- Глеб Сергеевич? – Елизавета Михайловна несколько раз тряхнула меня за плечо.- Ты тут?
- Что? Что?
- Минуты три пытаюсь достучаться, но ты, похоже, в мыслях уплыл далеко. Не понимаю, как так можно.
С выпытывающей внимательностью женщина посмотрела на меня, словно заподозрив что-то. Понемногу пришёл в себя. Огляделся. Две бутылки были опорожнены, уха доедена. С тарелок незаметно исчезли последние крошки.
Если провалился в сон, то, вроде бы, должен быть всем доволен. Но чувствую себя неполно, недостаточно просветлённым, как будто мне не хватило доспать минутку и малой дозы препарата «отключина», для того, чтобы открылось понимание.
Еды было много, а щепотки приправы не всыпали. Посолить общение забыли. Нянька, что ли, нужна? Так сто лет назад бар вывели. Под старым крестом на старом кладбище, может, последняя барская нянька упокоилась.
Кто и когда поставил перед моими глазами призму, сквозь которую я смотрю на мир, и он мне кажется искривлённым. Я не задумывался ни о какой призме.
Я даже не подозревал о наличии такой призмы. Сколь близко ни наклонялся к тому, что хотел рассмотреть, ни разу я носом в стекло не ткнулся. Призма, косоглазие или врождённое уродство делили целое на составляющие части. «Вижу» отличалось от того, что рассматривал. Что-то обычно вычленялось по-другому. Что-то добавляло желчи.
Секунду-другую смотрела на меня Елизавета Михайловна, взгляд запнулся или мне просто показалось. Отметил или в послесонном недоумении подумал об этом. О чём? Не о том ли, что каждый человек находится в центре нескольких кругов людей.
Жизнь похожа на срез дерева, с годовыми кольцами. Какой-то круг совсем рядом, какой-то дальше. Если зазор между кольцами большой.- год был благодатным, без заморозков и засухи. Если кольца сливаются,- катаклизм какой-то был.
Думается, что хорошие годы несутся, как вода с гор. Хорошие годы сплавляются в памяти, может, не спекаются, но проносятся мгновенно.
У всего есть своё начало. Хорошо бы, из начала конец был бы виден. Но ведь не только меня людские круги окружают, но и у каждого из людей есть свои круги. И накладываются они друг на друга, какие-то совпадают. Раз совпали, что-то должно усилиться, приятие, например. А если в круге чёрная полоса, как тут не начать корить себя? Не наделаешь глупостей, не сделаешь  попытку размотать жизненный клубок.
Молчишь – плохо, говоришь – опять нехорошо.
Максим часто начинает разговор со слов: честно тебе скажу или скажу тебе всё, как есть. Что, я поверю, если фраза начинается с таких слов, да чёрта лысого. По его глазам видно, что врёт. Да и вообще, услышав это – честно скажу, сплюнуть охота через плечо.
На чужого можно плюнуть, а как от всей жизни целиком отказаться? Жизнь, на то и жизнь, чтобы, обременённая тяготами, могла овладеть каждым из нас, а иначе никакого развития не будет.
Как одна тонущая крыса может спасти другую тонущую?
И тягот не хочу, и позднее развитие ни к чему. Не верю тому, кто раздаёт обещания. Такой человек неспособен переживать.
Кто бы, что бы, но сладостные мгновения остаются в памяти навсегда и потом часто вспоминаются. Не верю в судьбу. Кажется, об этом уже говорил. Случай, его величество случай, вершит жизнями, и только он. Вот, и в моём случае случайные обстоятельства сложились в мою пользу.
Хохотнул и проговорил своё «ну ясно» и «честно тебе скажу»  Максим, с той сосредоточенной отстранённостью, какая бывает у крепко подвыпившего человека, вот-вот и его развезёт, и в неподвижном взгляде его появится ядовитость.
Почему-то думалось, что за штуку сыграла жизнь, зачем ей это нужно? Может быть, люди сами виноваты в том, что с ними происходит, а жизнь, в общем-то, и ни при чём? Но ведь неволен человек, вот в чём дело, я так и мог поступать, как поступал. В тот момент.
Жаль, очень жаль, что нет под рукой кнопки, которая позволяла бы захлопнуть рот и загнать мысли в отстойник. Выше моих сил молчать. Моя хитрость в том, что я стараюсь ухватить сразу оба конца.
Растягиваю слова, будто засыпаю на ходу. Задумываюсь как будто о чём-то сокровенном или воображая что-то недоступное пониманию других. Всё мелкое, ничтожное, занимает голову пустяками. А если оглянуться кругом, то пустяков полно. Никуда от них не уйдёшь.
Но иногда какой-нибудь пустяк может обогреть душу, может обласкать сердце.
Жизнь, конечно, не так уж и плохо устроена. В конце концов, если взглянуть на вещи трезво, то всё можно объяснить. И, правда, с нею можно жить, пока она никому не известна. Плести небылицы легче, чем сказать правду, но можно так обрасти ложью, что, в конце концов, запутаешься.
Устал я, только моё чувство усталости никак не связано с физическим состоянием. Я не такой бугай, как Максим. Моя усталость от жизни. И именно усталость от жизни рождает отвращение к людям, к миру, ко всему тому, что выводит из равновесия. Когда я один,- ладно, терпеть можно, а вот на людях все ощущения становятся плоскими и скучными.
С чего-то всё начинается, не на пустом месте сумятица рождается. Я вот в пятницу встал не с той ноги. И пошло-поехало. Встал бы с другой ноги, и не пришлось бы переживать то, что переживаю. Случайность,- она родимая лежит в основе человеческого существования.
Говорят, что характер можно разгадать по дыханию, по прищуру глаз. Мало ли что говорят. Говорят, что и кур доят. Ерунда всё это. Люди между собой начинают много говорить, когда всё вокруг кажется скучным.
…Елизавета Михайловна внезапно почувствовала себя «другой». Обновленной, переполненной счастливыми мгновениями. Она с изумлением поняла, что страхи и печали рассеялись, что самооценка зависит вовсе не от того, успешно или не успешно закончится визит в Ярс, а эта самая самооценка зависит от того, смотрит ли кто и как на неё влюблёнными глазами.
Разве это не удивительно, что несколько часов, проведённых вместе с чужим, вроде бы, человеком, переворачивают сознание.
Елизавета Михайловна вдруг с опустошающей силой поняла, что давно не любит мужа. Она даже ахнула от такого озарения. И дело не в том, что выпила, что взыгравшие гормоны уложили к ней в постель другого мужчину. Она поняла, что ничего не хочет. Вернее, в семейной жизни находиться на заднем сиденье машины, стало невмоготу.
И не поездка в Ярс виновата, может, отчасти, не больше того. Затруднительно определить, что из чего вытекло. Мысленно произнесла «не люблю», но последовавшее после того, как она потрясла Глеба за плечо ощущение, зазвенело переливами. Как звук колокольчика под дугой удаляющейся тройки вязнет в воздухе, так и отзвук «не люблю» бесконечно отдаляясь в межгалактическую пустоту, во что-то там погружался.
Скорее всего, звон проник во все уголки вселенной. Тишина установилась. Собаки перестали лаять. Всё по-своему воспринимало словосочетание. Запнулся мир на секунду, отвернулся, как от чего-то нехорошего и даже противного ему, в странной нерешительности прислушался к отголоскам. Отголоски уходили в будущее, а прошлое всегда остаётся таким, каким человек его оставил.
Как-то вдруг вспомнилось, что стала смотреть на мужа мимо него. Особенно такое стало повторяться из раза в раз после отъезда сына на учёбу. Остались вдвоём – жизнь потекла однообразно: из дома на работу, с работы домой. Никто не придумывал ничего весёленького. Всё одно и то же.
Готовишь надоевшую еду, моешь посуду, краем глаза посмотришь телевизор. С какого-то времени перестали разговаривать, с какой стати рассказывать ему, что творится на работе, если он молчит, если он не находит нужным тратить на меня слова? И вообще, каково это жить с человеком, из которого слова клещами вытаскивать нужно?
С одной стороны ничего в этом особенного не было, со временем охлаждение друг к другу у всех бывают, просто одни набираются смелости, невыносимость совместной жизни рвут, другие…А что делать другим, когда на горизонте ничего не маячит? Если и отношения и вообще всё кажется выжженной пустыней, то поневоле начнёшь мечтать об оазисе, где испить живительной водички можно.
Когда отношения скользят по нисходящей, если на работе чувствую себя нужной, а домой идти не хочется, если копошишься, копошишься, а толку никакого, то поневоле перебирать время начнёшь. Сказать, что вообще ничего не происходит, было бы неправдой.
Охватило беспокойство. Хоть смейся, хоть плачь, но утро сегодня особенное.
Вслух всё это Елизавета Михайловна не произносит, её молчание как итоговая черта. Уйти – легко сказать, уйти вместе с кем-то или с помощью кого-то легче. Нет, уйти не пустое слово, смысл его с одной стороны ясен, но оно обязательно потребует многих и многих промежуточных дополнений. И вообще, недоговоренные слова всегда потом вылезают на первый план. Вылезают вместе с досадой и нарушенным самолюбием, как же, вдруг почувствовала себя несостоявшейся и проигравшей.
Ни теперь, ни раньше язык не прокручивает несколько заготовленных фраз, острых, и в то же время нежизненных.
Всё упирается в отношения. Привязанность возникла.  Отношения – отдушина, но не такая, когда ты сама по себе, думала Елизавета Михайловна. Отдушина – место, куда можно выкричаться в одиночку. Она, пожалуй, избирательна, не всякий мужчина годится на такую роль.
Разные души у людей. Душа, отдушина, вера, любовь. И веры особой нет, и любовь со временем сходит на нет, увлечение остаётся. Оно переходит в минутную симпатию. Не больше. И  такие минуты нужно использовать, чтобы хорошенько расслабиться и забыться.

                27
 
Елизавета Михайловна думала о том, что бесконечное количество суждений носится в воздухе, не успеваешь задуматься над одним, как появится что-то новое. Про то, первое суждение вроде бы забываешь, как приходит третье, после которого становится видна изнанка прежних слов, открывается истинный смысл, проявляя изъяны и преувеличения. В разговор она обычно вступала не оттого, что надоедает молчать, а потому что молчание становится слишком заметно. И всё из-за того, что самое важное в жизни, так думалось, уже постигла вчера.
Ей доставляло удовольствие взглянуть на человека как бы заново, как бы заново удивиться ему или поразиться произошедшим переменам. Она считала, что любое возникшее чувство своего рода отдарок зависимости, шла ли она при этом на поводу или гнула свою линию. При этом она делала не больше, чем нужно, и отчего-то испытывала боль. Сто раз можно повторить, раз чувствуется боль, то ты — живая.
Елизавета Михайловна задумчиво смотрела на обналичку окна. Казалось, она впала в транс, замечталась, мысленно унеслась в даль дальнюю, сбежала из Ярса. Потом внезапно пришла в себя.
Всего несколько секунд Елизавета Михайловна следила за происходящим внутри себя. Это было всё равно, что следить за призраком. Радость бытия вовсе не была радостью. Та сторона жизни, где царит веселье, была ей в эту минуту недоступна. То, что наполняло её жизнь несколько лет назад, теперь нагоняло тоску.
Елизавета Михайловна покачала головой, не уверенная в том, что только что открылось ей – оно произошло или только решение вызрело. От безысходности лучший способ – завыть, зарыдать, очистить душу от страданий слезами. Почему-то не получалось.
Она ненавидела, когда приходилось ждать. Не настолько обременена она чувством вины, не настолько готова отказаться от привычного мироощущения, чтобы виноватить себя. Для этого она не созрела. Какой чёрт виноватить себя, если самое важное в жизни она достигла вчера.
Вчера было уже давно. Что значит «давно»? «Давно» - это когда она вела двойную игру. Она тогда согласилась бы на что угодно.
Молчание обострилось. Завтра всё может измениться. Не она оставит Глеба, так Глеб её. Изгиб отношений непредсказуем. И переживания, когда одному больно, а другому нет – это всего лишь урок, за который благодарить надо. В промежуток «давно» западает многое. И то, что подходит, и недодаданное, которое тревожит.
Что удивительно, горечи нет, болезненная чувствительность проявляться стала. Проявление ли это высшей силы, или это происки судьбы?
Если моя судьба зависит не от меня, думала Елизавета Михайловна, то от кого же? Что это за силы, которые дают установку жить, а потом приводят на край пропасти, чтобы началось новое пробуждение? Смысл понять хочется, угадать, постичь. А как постичь, если всё, что может причинить боль, стараешься отсеять?
И отсеивается в темноте, на ощупь, не при лампе счастья. А разве есть такая? Лампа счастья горит на недоступной высоте, чтобы подкрутить фитилёк, не всякая лестница подойдёт. Зато лампа несчастья всегда на расстоянии вытянутой руки. И все перекладинки у неё целёхонькие.
Не надо драматизировать. Это ничего, если иногда думалось, Господи, разве эта жизнь?! Но и от такой жизни отказываться нельзя. Ни любви, ни счастья. Работа, работа, работа. Для чего тогда сердце? Неужели, сначала должно стать хуже, а только потом, если потом наступит, станет лучше?
Память услужливо одно за другим напоминание будит. Елизавета Михайловна старалась не думать о прошлом, она не понимала, где прошлое скрывается, прежде чем оно раскроет суть подноготной? В чём суть, какая она? Всё у неё как у всех.
Видимо, случилось нечто из ряда вон выходящее, если она стала об этом задумываться. Дело в Глебе. Почувствовала лёгкое отторжение. Что-то непереносимое. Мужчина никогда не оставит женщину один на один со своими мыслями, если любит её. Это -то есть «невздор».
Что «невздор»? Уважение на работе, поощрения, способность достать что-то из дефицита – всё это вздор, но об этом вздоре думаем и переживаем, загодя стараемся настроиться, заботимся. Потому что вздор, каким бы маленьким ни был, он дорог.
Не знаю, что именно показалось мне подозрительным: может, то, что Глеб смотрел в мою сторону, но избегал встречаться взглядом.
Женщина получает удовольствие от отдачи себя другому человеку. Тогда она не одна из многих, тогда она переходит в категорию «единственной» «Единственная».
Подавила в себе короткий смешок. Не хватало ещё, как какому-то статистику, начать подсчёты. Сердце хочет только одного – любить. Это у него простая, неоспоримая потребность. И если она неоспоримая, то она, в конце концов, сорвёт все замки со всех дверей.
Если рассудить, то мужчина старается быть кем-то, кем он на самом деле не является. Ему природой определено быть шумным, это что-то вроде танца любовного у него. И ведь не со всяким способна «сработаться» женщина. Слова-то какие-то казённые на язык приходят.
Женщине нужна благодарность, женщине нужен отклик. Нельзя только давать, не получая ничего взамен. Шишек набьёшь, море крови из тебя выцедят, прежде чем придёт понимание, что и любви и всего надо отдавать половину, чтобы сохраниться. Ты отдала, но ведь половина у тебя осталась, и к этой половине добавится отдача того человека, который готов отдать мне себя. Живи и давай жить другим. Только так ни с чем не останешься.
Получалось, Елизавета Михайловна не верила ни одному мужскому слову. Она анализировала каждую фразу, словно была на сеансе гипнотизёра. Она пыталась читать между строк, нащупывая скрытые зацепки в интонациях и недомолвках.
Плохо, когда весь мир в пузырь воздушного шара превращается, когда жизнь ограничивается пределами оболочки, когда все мысли об одном, что-то недостаёт.
В школе желали выйти на прямую светлую дорогу, и шагать, шагать по ней. Почему же тогда во взрослой жизни дороги все извилистыми становятся, и не к раю они ведут? Почему всё время выбирать приходится, как тому витязю на распутье? Мужикам проще: их выбор либо трудности, либо смысл жизни ищется на дне бутылки. Они могут через две ступеньки сразу шагнуть. А нам, женщинам, чтобы сохранить себя, все ступеньки пройти надо, обрести при этом много качеств. Только при таком раскладе порог сорокалетия без сомнений можно преодолеть.
Конечно, момент, запечатлевшись в подсознании, производит впечатление несвязанное с обычным способом воспринимать. В голове, в глазах ощущение двойственности. Воспоминание о мгновении неведения, темноты, что ли, целый мир открывает. Или скрывает. Никак не разложить его на исходные факторы.
Момент или мгновение,- да в любом из них прячется клубок, узел душевных сил, тех самых сил, которых хватит всё перетерпеть.
Иногда трудно понять. Почему ответы на то, что случилось сейчас, хочется искать в прошлом.
Сидела Елизавета Михайловна, поднимала глаза на мужчин, опускала их, чтобы слушать себя и их трёп внимательно. За всё время она ничем не выразила своего мнения, но я видел, что женщина чем-то недовольна, что-то не одобряет. И это неодобрение переходило в неприязнь.
Ярс для меня – это возможность побыть Иваном Царевичем. Как там, в сказке: направо поедешь – коня потеряешь, налево поедешь – сам убит будешь, а прямо ехать – дороги нет. Коня потерять – это, наверное, работы лишиться. Была бы шея, хомут найдётся. Ходока налево разоблачения ждут. Но ведь выход, если хорошо поискать, есть.
Бывает у меня минута, когда сам себя боюсь. Боюсь потому, что названия нет тому, что со мной происходит. Хотя, каждая вещь и каждое действие давно словесно определены.
В глубине сознания зародилось необычное чувство, словно всё, теперь происходящее со мной, уже было. Было не в этой жизни. Никак не могу понять, из какой сказки всё вспомнилось. Прошлое и настоящее существовали одновременно.
Нет, горечи у меня нет, но появилась какая-то болезненная чувствительность, какая бывает, если несколько раз ударился одним местом.  Так и тянет то место потрогать. Мне что-то забыть надо.
Время нужно, чтобы происходящее в голове картиной перед глазами предстало. Когда вокруг люди. Я чувствую связь с внешним миром.
А губы у Елизаветы Михайловны полуоткрытые, с сизыми оболочками по краям, жадные губы, готовые брызнуть кровью.
Странно вот, уходя в свои мысли, ясно понимаю, о чём думает женщина. В глаза её заглядываю, а там вместилище духа и бессмертия. Но есть же и мгновения не узнанные душой. Есть такие.
Говорят, что больше всего у человека страдает душа. Но ведь есть люди, кому не ведомо страдание, кто валит всё на обстоятельства, обвиняет всех скопом. Правильно, если случается что-то ненормальное, ненормально чувствовать себя нормальным. А сам я – нормальный?
Со мной часто бывает, жалко чего-то, а чего жалко, и сам не знаю. Упало оно. Дичать начинаю от жалости. Дичать начать можно от одного,- когда жизнь не складывается.
Только не всегда задумываешься над своими поступками. Возник мимолётный порыв, и… понеслось.
Как хорошо проверить: ослышался, услышав тревожное слово, или же оно только приблазнилось?
«Не люблю» у Елизаветы Михайловны родило ощущение, что она должна быть не такой, жить какой-то другой жизнью. Что-то появилось в глубинах души и встало перед ней. Сердце не просто так заколотилось. А сердце начинает колотиться перед тайной.
«Не люблю» ударило, и ни за что на свете она не призналась бы даже самой себе, что не раз говорила эти слова. «Люблю» или «не люблю», потребовал бы кто разъяснить, в целом понятно, что и отчего, а в частностях…Противоположность притягивает.
На душе нет полной лёгкости и полного покоя. Легко сказать «не люблю», а что потом? Потом, конечно, наползёт чёрная тень печали. 
Хорошо, что не старуха с косой заявится, а всего лишь тень с сухими, заломленными костлявыми руками.
«Люблю» или «не люблю» - это что-то среднее и общее. Каждый любит по-своему, и не любит. Человек теряется в промежутке и, в конце концов, переходит грань, перестаёт верить.
Говорить об этом не надо, потому что устанавливается что-то другое, не на словах, а внутреннее общение. От которого славно становится на душе. Общение без участия живёт само по себе. Оно нераздельно соединяет. Через ток жизни.
«Влюбилась», «влюбился»,- странным было то, что это состояние стало как бы основой жизни, целиком зависело от Глеба, и было сделано им. Оно спокойствия лишило.
Елизавета Михайловна знала, что ни мира, ни покоя нет, что всё висит на тоненькой ниточке, а ниточка может оборваться. Она не хотела погружаться в себя. Она не хотела молить о пощаде, она не желала унимать своё чувство.
В её стиле, он выработался со временем, иначе порядка на участке не будет, иначе мужиков не приструнить, было внушать людям неприязнь, бесить их своей принципиальностью. Сейчас ни малейшего намерения кого-то бесить нет.
Почему-то становится тяжело, когда слушаешь от других то, что сама когда-то говорила. Максим не такой, каким представляла переговорщика, Демидыч – себе на уме. Они — мелкие сошки. А вот если бы открыли глаза перед полётом, согласилась бы лететь в Арс? Да ни в коем случае. Вру, полетела бы. Ради той ночи.
Не всегда думается или воображается по-умному. Мысль лукава. Она ненадёжна. Надёжно только сердце. Его слушать надо.
Кто бы, что бы ни говорил, никто не прислушивается к чужому опыту, никто не откажется попробовать искупаться в греховной купели.
Солнце будто зашло за облака. Это только так кажется. Не облако заслонило солнце, а тоска шторкой прикрыла глаза. Тут бы опереться на кого-нибудь. Глеб? Нет, рассчитывать нужно только на себя. А это трудно.
Глеб – опора, которая может не выдержать. И винить в этом себя надо будет, раз выбрала такую опору. Муж проявляет участие, не принимая ничего близко к сердцу.
«Мне много надо?- думала Елизавета Михайловна.- Противная черта. Не всё известно, а берусь судить».
Ей так и хотелось произнести сакраментальное «помнишь?», как бы предъявляя счёт, то ли всем, то ли – одной только жизни. Вообще-то, переживать, имея на то причины – здоровая реакция. Я ведь не из тех, думала Елизавета Михайловна, кто чувствует порой себя невнятно, смутно надеется на какое-то чудо и перемены, кто может ждать и ждать. Молодой, конечно, всё нипочём, а мне ждать радости — тяжёлая ноша.
Она знала, что выглядит недурно, от неё не шарахаются, напротив, пялятся, предлагают продолжить знакомство. Что-что, а чесать языками мужики, горазды.
Хорошо уметь менять направление разговора. Это умение может застать человека врасплох, на собственных условиях начать общение. Однако думается больше о вздоре. Всё вздор, в первую очередь о вздоре  человек переживает.
У каждого дорога пролегает через жизнь. Через кладбища, через деревни, засеянные поля. По той дороге машины едут, люди идут.
Мне же думалось, что не всё случайно в нашей жизни. Есть такие события, которые происходят вне зависимости от обстоятельств, потому что, они предписаны свыше, потому что, они должны произойти. Как бы всё не сливалось, не смешивалось, но замечаю вдруг случайные изменения, какую-то неслучайную правду, не пустоту. И тогда, кажется, уцепился бы за соломинку, упирался бы, кричал, плакал, лишь бы не оказаться неготовым наполниться любовью.
Любая женщина хочет быть любимой. Об этом говорит причёска, подведённые глаза, аромат духов. Ждут они большую любовь. Для этого всегда надо быть начеку. Достаточно секунды, взгляда, чтобы понять.
Со стыдом оглянулся по сторонам, не подслушивает ли кто глупые мысли. Хорошо бы разгадать, откуда такие мысли берутся.
При разговоре я не смотрю в глаза человека. Мой взгляд где-то на уровне ноздрей. Если рот бывает закрытым, то глубокий проход ноздрей открыт всё время,- заползай, исследуй пещеры. Нет никакой охоты стены пещеры Максима ощупывать, зная, что космы лжи с потолка свисают. Ложь, она такая штука, перехватывается сразу в любом слове, не обязательно трудном.
Максим подхватил несколько раз пришедшее мне на ум слово «хорошо». Если у меня оно полнилось сомнением, то высказанное им по отношению к Демидычу, оно угрозой попахивало.
- Хорошо, ты можешь изображать из себя дурочка, можешь не говорить всё, что услышал, можешь закусить смехунчиком. Не советую. Гости уедут,- ты останешься. Тебе придётся ответить,- Максим улыбался кривой улыбкой. Я удивился сам себе, удивился тому, как быстро у меня получается привыкнуть ко всему, даже к переходам от состояния тревоги и неизвестности к состоянию пофигизма.
«Ну и деньки выдались,- подумалось.- Приключений с лихвой хватило бы, если их растянуть, на месяц. Мне-то ни до чего дела нет: будут строить, не будут, выпьют завтра мировую Максим с Демидычем, появится новая могила или нет, меня не это распирает. Мне надо дожить до вечера. Елизавета Михайловна сказала, что плохо живёт с мужем. Из оброненного «плохо живу», какое-то удовлетворение вышло, пускай, оно горьковатое, но оно надежду подаёт. Создана вроде как Елизавета Михайловна для нашего вечера. Судьбу не обманешь. И я тешусь этой греющей мыслью».
Загипнотизирован. Перевожу глаза с Максима на Демидыча. Не понимаю, как они могут ерундой заниматься, выяснять при нас, что было сказано или не сказано. Мысль у меня была, что совсем скоро будет происходить совсем иное, неизмеримо лучшее и не повторяющееся, которое нельзя променять на этих случайных мужиков.
- Ты мне угрожаешь?- от ехидства Демидыча и следа не осталось.
- Конечно, угрожаю. Мне силушку девать некуда, меня сердить нельзя. Вот представь себя, Демидыч, на каком-нибудь фантастическом суде... Страшный суд, говорят, есть. И там за столом небесный прокурор сидит. Что бы он про тебя сказал? Обыденный человечешко, чепуха человеческая, козявка. Жил – сырость разводил, мог бы и не существовать с таким же успехом. Что ты после себя оставишь,- штопанные носки?
- Ладно тебе, Максимушка, не цепляйся к словам. А тебе-то, какая радость от миллиардов и недостроенного дворца? Я-то помру раньше, так и  тебя съедят те же черви, что и меня ели. Кто знает, что после смерти есть? Ты же не попрёшь с собой своё богатство, там, говорят, взятки не берут. Есть суд, есть рай, есть ад. В жизни всё – досадные мелочи. Досадные мелочи – это моя стихия. Жизнь такая: вчера надумал что-то, сегодня из-за вчерашнего, что надумал, приходится мучиться. Мученье выпивкой перебивать приходится.
Барахтаться в нелепой ситуации, когда не понимаешь, что происходит и происходит ли вообще, трудно. Мысленно плюнуть можно, но подсказка требуется, в какую сторону. Как говорится, чужое дерьмо не разгребёшь, и неважно, хуже оно или лучше.
Я что мог, сделал, и даже больше. Добрым быть в теперешнем положении, это значит, не решиться довести до конца начатое. Чего там, мне надо проявлять участие, но не принимая ничего близко к сердцу.
Снова начинаю думать ни о чём. Вот двое, мужчина и женщина, муж и жена, как понять, рано они создали семью, поженились и завели детей или вовремя? И мужчина через пару лет семейной жизни матереть начнёт, потянет его не сторону, и женщина ума набирается, ей разнообразия захочется. До возмужания двоих видимость идиллии длится, а потом это случается,  понимание приходит, что они переросли свои семейные отношения, и если их продолжить, то лгать придётся. Бред, конечно, это сивой кобылы.
Непонятный прилив веселья начинаю чувствовать. Против воли захотелось сморозить чушь, позубоскалить, понасмешничать, поглумиться над тем, что минуту назад превозносил. Откуда-то выросло желание скомкать ещё не сотканную ткань, и не ткань, а паутину, паучком сплетённую. Паутина из приятия вяжется.
Что за странное приятие временами между людьми возникает? Просились наружу пошлые слова. Они-то и казались уместными, их произносить назло себе и тому, кто не предназначен в слушатели, хочется.
Возникло отчётливое сознание, что во всём есть своя логика, свой смысл и последовательность. Сначала человек должен родиться, а только потом умереть. А если зайти с другого конца, то человек умирает, чтобы душа досталась другому человеку. На небе тоже очередь из заждавшихся. Смысл и последовательность несколько иные, но логика та же. Отсутствие всякой логики.
Священнодействие это, искать смысл и проникновение одного в другое. Погружение глаза в глаза, ощущение тепла другого человека, чувствовать слияние. И вдруг, вспышка, озарение. И мысли, упавшие нежданно-негаданно с неба, словно обильный дождь, пролившийся на иссохшую землю,  начинают течь в другом направлении. И при этом испытываешь какое-то удовлетворение от этих новых, незнакомых переживаний.
Мысли сонные, они нашёптывают, что каждый, мол, звук, шорох, каждое слово имеет свой смысл и своё значение. И чувство, что главное ещё не прожито, оно где-то здесь – рядом, главное не ушло, не кончилось, оно продолжает существовать, и не нужно слепо суетиться.
Мыслей — лешаков полно. Не для страха человек рождается. Лечь бы где в затишке, зажать сердце, чтобы не болело, и не вставать.
С чего предательство начинается? В отместку оно? И мужчина, вступая в отношение с чужой женой, и женщина, вступая в отношения с чужим мужем, рано или поздно окажутся преданными. Принцип чужого пирога, что он вкуснее, работает до какого-то момента, и если за него цепляться, то наступившее плохое время покажет, что всё катится ко всем чертям.
Нет, как я понимаю, лучезарного конца даже на пути семейного счастья, чего уж тут говорить про кратковременные связи. Хорошо, если жалость останется, хорошо, если шрам после разрыва не таким глубоким окажется. Лучше бы обойтись без шрамов.
Как бы опомнился. Бог и Сатана за мою душу борются. То дьявол простирает багряные крылья над моей душой, то божественным, теплым дождиком её омывает. День хорошо начинался. Мне было жаль, что за столом не то, что малость пошумели, а в неудобство всё перешло.
Никакого дела я сейчас делать не могу, мыслями своими толком не владею. Как говорится, вожжей в руках не держу, не сам правлю, а мною управляют.
Елизавета Михайловна замечательная женщина, я в жизни не чувствовал себя так хорошо, как в эти два дня. Над нами стояло чудное сияние, оно выделяло нас. И плевать, кто, что думает. Плевать, что в действительности не всё так просто.
Пытаюсь подавить в себе разочарование и ожесточение. Максим этому причина, Демидыч, который огорошил сообщением, кто-то, кто не соизволил предупредить наше начальство, что ехать в Ярс не надо? А мне плевать. Мой разум обрабатывает информацию: манеру улыбаться Елизаветы Михайловны, её привычку покусывать нижнюю губу, накручивать вокруг пальца прядь волос. Мой разум тупит стрелы из глаз Максима, и Демидыч совсем не кажется прохиндеем. Неловко смотреть на Елизавету Михайловну, которая волнуется. Волнуется, но скрепилась. Жить ведь не страшно.
Надо сознаться, как мои мысли, так и день тоже получился какой-то странный: то солнце выглядывало, то скрывалось, будто играло с кем-то в прятки, а когда выглядывало, то осматривалось и подмигивало, дескать, не тушуйся, двигай в этом направлении. На взгляд других, может быть, всё и обыкновенно, но я-то иначе думаю. Я оцениваю всё прочее. Хотя, как бы то ни было, вполне достоверно. Что нам есть для чего жить. Мы прилетели в Ярс, потому что должны были прилететь. Это вытекало из всего стечения.
Какое-то неосознанное решение мною принято. Не без напряжения, не без сожаления. Не по велению прозорливцев.
Почувствовал себя свободным от всего. Будущее должно быть совершенно свободно от прошлого. И это создаст ощущение лёгкости и приподнятости. Но нет банальной эйфории.
Момент, что ли, наступил, когда приступил к созданию воспоминаний, которые сохранят ощущения в сердце на всю оставшуюся жизнь. Нельзя забыть ни одной детали, ни одного штриха – ни тёплых ладоней, ни шёпота, ни особенного взгляда.
Что в первую очередь нравится мужчине в женщине? Ум? Так мозговые извилины под черепной коробкой, нет их сверху, как на арбузе полос. Женщине достаточно иметь длинные ноги, упругий зад, симпатичную рожицу с соблазнительной улыбкой, конечно же, грудь. А вот ещё вопрос, почему сталкиваешься по жизни с десятками, если не сотнями разных женщин, а влюбляешься в одну?
Почему нет одного такого слова, которое обозначало бы такое состояние души, когда горе невыносимо, когда оно разлилось отравой внутри?
Придумки всё это про некую непостижимую силу, которая заставляет останавливаться и оглядываться. Разве в наше разоблачённое время существует какая-то сила? Разве можно так просто сказать: «Гражданочка, разрешите вам понравиться». Разве можно понравиться против чьей-то воли?
Женщина принимает разрешение. когда не закрылась своим прошлым, когда избавляется от своего прошлого с первых моих слов. Это же и меня касается. Это я не должен утрачивать желание бороться. Не полоскаться в чувстве безысходности. Надо надеяться, кроме надежды ничего у человека нет. Не помню, чувствовал ли я когда себя всемогущим, обаятельным и счастливым?
Мои мысли всего лишь наплыв иллюзии, а иллюзия возникает внезапно и так же внезапно рассеивается, как туман. Кручусь на карусели. Не я кручусь, а вертится то, что вокруг меня находится. Я-то на одном месте толкусь.
- Говори за себя!
Кто меня осадил? В самом деле, чего ради уплывать мысленно за окаём? Один раз изменил свою жизнь, и этого достаточно. С другой стороны, если хоть раз в своей жизни любил по-настоящему, то ничто не мешает испытать это чувство вновь.
Разговор прервался. Тишина навалилась состоянием, когда не знаешь, что делать с этой тишиной. Не осмеливаюсь взглянуть в глаза Елизаветы Михайловны. Знаю, что в них нет ни злого умысла, ни заигрывания – только душевная теплота. А ещё отблеск внутреннего костра. Каждый ведь хочет забраться в свой уголок, ближе к теплу.
Мир такой, какой он есть, и вовсе не такой, каким я хочу его видеть. Тем не менее, что мешало наслаждаться жизнью, что требовало объяснений, что было загадкой поездки, всё это отпало.  Бог с ним, что звук голоса, в котором было столько злобы, с трудом сдерживаемой ненависти, выхолаживал минуту назад.
Максим не продемонстрировал все свои возможности, но неспроста он завёл разговор. Пришло понимание того, что я не в состоянии подбирать слова, не чувствую своего голоса, какую бы интонацию ни применил,- всё будет не то. Хорошо, что Елизавета Михайловна пришла на помощь.
- Пойдёмте, Глеб Сергеевич, надо подготовиться к завтрашнему разговору. Бог даст, может, завтра и улетим. Спасибо хозяину за рыбалку, за уху, за гостеприимство.

                28

Мы сидели у Максима целую вечность. Нудистика, мне раньше казалось,  заряжена бывает на холодных эмоциях. Но на самом деле она жгла.. 
Если пришёл к выводу, что что-то неизбежно, значит, с этим нужно мириться. Чувство вины мешало обрести покой. Как-никак, я человек сложившийся, пускай, немного позёр, пускай, мне кажется, что за мной наблюдают со стороны, но я готов для защиты выплюнуть очередь слов.
Ни прогнать, ни переубедить наблюдательщиков мне не под силу. Я не знаю, кто они. Из-за этого, может, в растерянности и становилось обидно. Я обыкновенен, как валенок, и обыкновенность не даёт признать разность интересов разных людей. Нет, моя обыкновенность признаёт разность, но с большой натяжкой.
Почему-то показалось, что Елизавета Михайловна вот-вот заплачет. Я чуть не поддался сильнейшему соблазну обнять её. Правда, вовремя сдержался.
Глухая, нудная тоска, будто проглоченный целиком зверь, начинает шевелиться, как зверь она заскребла лапами так, что нутро заныло. Всё решает какая-то секунда и пресловутое если бы. Что-то много у меня на пути «если».
Если бы я отказался, если бы не утонул тот мужик, если бы я не всучил Елизавете Михайловне свою жизнь...
Если бы я не слишком вдавался в подробности, то ничего бы и не было. Никакие уловки не в силах облегчить душевную боль. Не всё так легко оставить в прошлом. А если прошлое неполноценно?
Я применил к теперешним минутам слово всучил. Всучил - не то слово, я позволил собой распоряжаться. Опять не то.
Женщина пыталась что-то до меня донести. Что, я не понял. Не понял не преднамеренно, а в силу своей ограниченности. Правильно, с женщиной можно либо так, либо этак. Любовь умеет говорить красиво и грустно. И молчание у неё выразительное. Главное, любящие всегда чувствуют глубже, что ли, самое обыкновенное слово у них искреннее и задушевнее.
Но ведь, чтобы избежать разочарования, нужно быть готовым, что кто-нибудь плеснёт ковшик холодной воды на отношения.  И тут-то пригодится хладнокровие, отказ от надежды и веры, чтобы не обмануться в надеждах.
Главное - предчувствие, вовремя почувствовать боль, потому что всё, что правильно, причиняет боль. Чего же я тогда цепляюсь за правильность, если правильность и ломаного гроша не стоит? Мысли-то из-за этого и разлетаются.
Я хочу выйти из прошлого, из своих воспоминаний и своей боли, только не знаю как. Жизнь, которую не осмыслил, вряд ли можно прожить достойно.
Чего там, проще простого не давать воли своей тоске раньше времени, не жаловаться, что выдохся, что силы на исходе, что запас всего иссяк. Всё надоело, жизнь не что-то целое, а как бы рассечена на две половинки. И не только жизнь, но и я сам. Теоретически подкован.
На несколько секунд я был смущён и пережил нечто странное, моё сознание отделилось от тела. Я на себя смотрел со стороны, и сам себе не нравился.
 Какая ни есть любовь, но ей недостаточно вариться в самой себе, любовь рассчитывает на отдачу. Она не приемлет, когда её принимают как должное, как благодеяние.
Я не любовник, не человек. Я — инструмент, воплощение некоего духа в наказание.
Совсем запутался. Путаникам место в резервации. Путаники объедают чувства. От путаников никакого прока нет. Но ведь, что ни говори, но зачастую к путанику идут со своими горестями. Ведь меня выбрала сама Елизавета Михайловна в сопровождающие. Она верит в свою удачливость, а я почему-то уже не верю. Её вера и моё неверие, разница чувств, она заставляет напрягаться. Разочароваться в любви – это одно, хоть и больно, но не смертельно. Каждая частичка меня тщетно призывает спасаться, бежать отсюда.
Когда теряешь человека, который долго был рядом, себя теряешь. Тут заносит на такую глубину, что никакие советы не помогут. Тут уж не до журавлей в небе.
Прислушиваюсь. Раздался звук, который невозможно ни с чем перепутать — стрекот кузнечиков. Кузнечики не живут в тундре. Это не кузнечики, перемены знак подали.
Перемены, перемены. Случается, подует сильный ветер, взметнётся вверх дорожный мусор, всё неожиданно, а всё как бы и предопределёно.
На секунду закачалась под ногами земля. Почему-то перемены в природе я на себя переношу.  Минуту назад духота и не воспринималась духотой, духота даже нравилась своей уютностью. Вдруг подул ветер. От свежести и вздохнуть сразу стало трудно. А потом, показалось, моя жизнь сразу вся проветрилась, и заметил, что мои мысли одни корячатся, поднимая неподъёмное бревно жизни. И боль скорого поражения делается  пронзительнее.
Я замолчал окончательно, ожидая ответной реакции. Неужели я пошёл по неверному пути, упустил что-то важное? От меня ждут чего-то конкретного, а я пока не вышел на него. Но ведь я ещё не закончил жить. Не переработался.
Стоит замолчать, не находя слов, перетерпеть, переосмысливая происходящее, как нужное слово отыскивается, выговаривается. Выговаривается слово осторожно, с жалью какой-то, будто из клетки птицу я выпускаю: вроде бы и облегчение, а как бы и нет. Происходит просверк, полсекунды, секунда, и вероятность чего-то отменяется. Факты выглядят нелогично и не сходятся с информацией из других источников. Но раз я сам себе позволил разобраться с возникшими вопросами, пойду до конца.
Вероятность встречи, вероятна итогу распознавания. На секунду раньше, на секунду позже, вся наша судьба зависит от секунды просверка.
Не знаю, но почему-то однажды приходит день, когда начинаю чувствовать, что иссяк, выдохся, силы на исходе, нет подпитки извне. Боже мой, какое облегчение иногда чувствуется, когда родственная душа встретится. Не нужно мне праведников, которые только отдают, мне нужен человек, который выслушать может.
Человек живёт не напрасно, когда он как-нибудь себя выражает. Работа – это одно, работа может и не удовлетворять. Работа не может целиком охватить. Времени ещё для чего-то другого много остаётся. Что, в оставшееся время носки вязать? Этим себя выражать?
Я нигде не был, кусок жизни, который прожил, вряд ли заинтересует других. Ничем не лучше я Демидыча. Чегой-то я себя с Демидычем сравниваю, я его жизнь не знаю.
Елизавета Михайловна пока не произнесла ни слова, но я воспринимаю её молчание как знак согласия.
Жизнь, если убрать сантименты, штука глупая и неприглядная: черноты полно, неразберихи, разочарований. Но кто имеет голову на плечах, тот живёт при любом раскладе. На того где сядешь, там и слезешь, такой всегда начеку, стоит зазеваться, или ножку подставит, или пихнёт в спину.
Помню, как Максим встал и поднял над головой табуретку. Откуда она взялась, не знаю. Кому он хотел размозжить голову? Демидыч при этом продолжал испытующе и саркастически лыбиться.
Тупо и медленно тогда я соображал, толком не понимал, что происходит. Всё-таки есть в замахе что-то величественное, очнувшись после которого, притопнуть хочется и прикрикнуть:
- И-их!
Ещё не к месту вспомнилось, что Максим заявил, дескать, голова не главное в человеке. Ум нужен, но и везение и чутьё, фарт, как он выразился, важнее важного.
Мне-то что, мне детей ни с Максимом, ни с Демидычем не крестить. Ну, посидели мы за столом какое-то время, переживая разочарование. Была бы возможность выбирать, каждый выбрал бы жизнь полегче. Но почему, почему не пропадает ощущение, что я когда-то, что-то нужное не сказал, не сделал, одним словом, потерял? Не сейчас, не год назад, а когда-то, ещё перед тем, как…Что было перед тем, как? Что я такое сделал или не сделал? Может, не что, а почему сделал или не сделал?
Смысла нет в этих, что и почему, и в то же время мелькает проклятое неуловимое, чего никак не постигну. Под колёса моего скоростного поезда рассуждений хоть кто-нибудь камень подбросил бы, чтобы своротило состав  с рельс, чтобы нагромоздило кучу, чтобы мчэсники установили причину настоящего. Что ни говори, а жизнь – бесконечный состав разочарований.
Солнце пухнет, небо становится безоблачным.
Вроде бы нет смятения, а как будто оно есть. Что-то же путает мысли и чувства. Слов нет, но и без слов понятна сущность.
Чего человеку не хватает в жизни, чего у одного много, а другому не досталось,- мне думается, хронически надежды мне не хватает. Самостоятельности,- этого добра много, умею сам о себе позаботиться, а вот надежды мало.
Одно только успокаивает, ни я, ни Елизавета Михайловна не начали излишне  откровенничать, значит, порог не переступили. Значит, каждый из нас сохранил себя. Это неважно, что ночь мы провели вместе. Вру, конечно, важно, но…
Сначала человек сердится на себя, потом несчастным делается, потом жаловаться начинает. Нагромоздить кучу банальностей, труда не составит, для того, чтобы всё всегда кончалось хорошо. Даже если всё у тебя плохо, кому-то от этого хорошо.
Чего о будущем задумываться, от будущего не уйти, если оно, будущее, будет.  Всегда осторожное и подготавливающее в заначке держать надо, не торопясь, понимая, что начинать ещё рано, нетерпение нужно сдерживать.
Чего там, не с первого раза отношения устанавливаются. Впервые что-то по глупости может произойти. А вот второй раз закономерность выстраивает. Моя жизнь – подготовка к одному единственному моменту. К какому?
Быстро соображаю, пряча не только свои соображения, но и напряжение, с каким соображаю. Не понимаю, отчего нетерпение возникло. Я чувствую своё полное бессилие. Мне куда легче разговаривать с самим собой, чем, допустим, с Максимом.
С ужасающей быстротой окружающий мир начал сжиматься в точку, и этой точкой был я сам. Куда податься? Спасение в чём? В следующей женщине, в следующей поездке?  В отпуске? Так в любом поезде есть другие вагоны.  В чужом доме искать спасение? Застрял я где-то посредине.
Внешний вид меня мало интересует. Вру, внешний вид всегда вызывал у меня острое чувство стыда. Сам себе я не нравлюсь. Поэтому стараюсь держаться как можно скромнее, уютнее для меня быть одному или в темноте. Это так, к слову.
От чувства нахождения где-то посередине, у меня не начали трястись руки, трепетно не задрожали ноздри и грудь, я нисколько не притворялся. Слова о том, что нужно приготовиться к завтрашнему разговору, Елизавета Михайловна сказала спокойно. Ни одной ненужной нотки в голосе. Нет, нотки-то были, да не всякий их мог услышать. Я услышал. Я искоса взглянул быстрым взглядом, увидел глаза женщины, почувствовал что-то не то. Что, завтра мы разойдёмся в море, как корабли?
Во мне нарастало нетерпение. Я старомоден. Это нетерпение подчиняет. Тут уж ни до спокойных рассуждений, ни до некоей отстранённости. Мгновение, когда я не думаю, что было, что будет, в чём смысл жизни,- оно скоротечное.
Я изучал женщину, она меня изучает. Я, что понял, в этой женщине удивительная смесь решимости и мягкости, а также загадочный блеск в глазах, который не может оставить равнодушным. Но ведь этот блеск и опаску рождает, он всего лишь сторожит.
Ничего, прорвёмся!
Чушь собачья. Никуда мы не прорвёмся. Прорываться придётся мне. В одиночку. Главное — вести себя естественно. Нельзя ни на секунду терять контроль над собой. У меня, как и у каждого человека, существует определённый предел возможностей.
С одной стороны всё очень просто, а с другой – сложно. Я не переношу свои чувства с одной женщины на другую. Чувства всегда разные. Повторял и повторюсь, с некоторыми людьми схожусь легко, с другими никак не сойтись не получается, хоть они и набиваются в друзья, чуть ли не виснут на шее, чуть ли не готовы обниматься. Во всём согласны, всё переживают то же самое, что и я. 
Это никак не объяснить. Люди зачастую ведут себя как два магнита, которые взаимно отталкиваются, вместо того, чтобы притягиваться. Разве можно быть уверенным, что за прекрасным лицом  обязательно скрывается такая же прекрасная душа? Чёрта два. Время непонятное, всё перевёрнуто с ног на голову.
Как иной раз разглагольствует Витёк Зубов, мужик на то и носит портки, что штаны сраму не имут, а иначе их таскать на башке пришлось бы.
Витёк – тот ещё гусь, но гусь свинье не товарищ. У гуся шея длиннее, а раз так, она позволяет видеть на расстоянии. Когда смотришь вблизи, многое не замечается. Тут ещё один нюанс плюсуется – разница во времени. Под носом одно время, вдали – другое. Дальнее время обладает властью. Не зря ведь говорят: поймёшь со временем.
Находиться в хорошем времени приятно, хочется, чтобы оно длилось вечно. Приятное – это когда поднялся на пригорок чего-то непонятного, быстро спустился, и оказался на лугу, залитым солнцем и в цветах.
Всю жизнь мне приходится прятать свои чувства, если о чём и говорю, то тон не тот, с каким можно договориться, чтобы получилось так, как нужно. Опаска какая-то настораживает. Ощущение. Что за мной кто-то следит, ходит по пятам, шпионит.
Я понимаю, что несчастья подкрадываются неожиданно.
Невольно замедлил шаг. Чуть ли вовсе не остановился. Юркнуть бы в переулок. Увы, бегство было исключено.
Не пропадает ощущение, что кто-то смотрит на меня с противной улыбочкой, как на любопытное насекомое. Тишину нарушает лишь брёх собаки. Под это гавканье можно впасть в некое подобие транса.
Хватит мучиться неразрешимыми проблемами. Не до конца понимаю, что происходит, поэтому чувствую себя нарушителем границы. То ли нарушил границу с другим миром, о существовании которого не подозревал, то ли граница – это трещина, которая мой мир расколола. Нет такого клея, который расколотый мир мог бы соединить. Как бы там ни было, но вижу и понимаю я гораздо больше, чем говорю.
Много раз замечал, уходит человек, после него остаётся жуткая дыра в мире тех, кто его знал. Одни молчат об этом, другие заливают дыру, кто, чем может. Кто-то начинает подстраивать новый мир под себя. Я же всегда старался сквозняк в своих мыслях проделать.
Не знаю, но разуверился, что работой можно исцелить свою душу, обрести при этом мир и покой. Раны, может быть, время затягивает, но рубцы останутся.
О чём это я? Сказать что-то можно и слишком рано, и слишком поздно. Всё наладится.
Человек, говорящий правду, хоть щепотку зла, да сеет вокруг себя. А я старался не замечать по-настоящему, что происходит вокруг.
« По-настоящему». А есть ли что настоящее? Такое, которое время не трогает? Дома время разрушает, дороги время лесом зарастит, от человека ничего не остаётся. А настоящее оно должно неизменным быть. Так есть ли настоящее? Или настоящее – это сиюминутное довольство? У кого искать настоящее? В каком настоящем себя искать надо? Чтобы не прятаться за условности, чтобы не делать никому плохо? Есть у меня способность не  рисковать тем, что не хочу терять,- настоящее мне всегда жаль.
Почему так, нет человека, умер, и в то же время он продолжает жить в тебе? Сидит внутри и всё видит, судит. И год, и два, и три. То, что осталось от когда-то дорогого тебе человека, что сидит занозой внутри, оно понимает тебя, оно знает все достоинства и недостатки, оно умеет как-то вытащить хорошее на свет божий. А есть ли во мне хорошее, осталось ли?
Я-то знаю, что хорошее есть. Знаешь, так молчи в тряпочку.
Наверное, веру в счастье и будущее черпаешь из недопитой чаши прошлого. В этом есть определённый смысл. Всё, что должен понять, я должен понять сам.
Шик, блеск, красота. В каждом событии есть скрытый смысл, до которого не разумом доходишь, а чем-то иным. И не за мелочи цепляешься, а  что-то основное открывается. Соломинка, ниточка, протянутая палка – ерунда, они не спасение. Плохо, когда под собой человек почву перестаёт чувствовать, тогда, и только тогда, теряешь себя. Тогда обстоятельства выше тебя делаются.
А что такое – обстоятельства? С чем их едят?
Казалось бы, всё сложилось хорошо, даже удачно. Никаких особенных несчастий, но почему как бы скучно стало, и скука какая-то особенная. Нет нового в этой скуке, хотя, вру, эта незнакомая скука тем и страшна была, что средств борьбы с ней я не видел. Мысли цепляются одна за другую, не перебиваются ни чем-то весёлым, ни чем-то значимым.
Много, много молчал я в жизни. Можно было ввернуть в разговор своё словцо, а я молчал. И сказать было что, и слово висело на кончике языка, но как-то так выходило, что моё слово говорили другие. И убедительные возражения мог бы я найти. Сказать мог, а вместо этого молчал. Половину жизни промолчал. Теперь из-за этого было обидно до боли.
Мне вдруг показалось, что и все испытывают подобное, только умело прикрывают это. Надоели люди друг другу, смертельно надоели. А я ещё больше себе надоел.
Всё качнулось в голове и в глазах. И схватиться не за что. От ударов молоточка в голове пошли круги всё с возрастающей скоростью. Несколько раз закрыл и открыл глаза, глубоко вздохнул. Бальзам Демидыча, наверное, так подействовал. Лишнее выпил. Что ни говори, а опыт в питье небольшой, не угнаться за продвинутыми.
И в этом я пень замшелый. Не могу вспомнить, вообще в своей жизни ни разу не выпил так, чтобы можно было помянуть о том  случае с восторгом. Нет, один раз было. Со своей благоверной в гости пришли, и там за воспоминаниями, за трёпом ни о чём, за осуждением скучной действительности, рюмка за рюмкой, начали с коньяка, кончили – не помню чем, но я так набрался, домой шли, головой качну, мне казалось, что мозги в голове в не застывший холодец превратились, вот-вот выплеснутся из черепушки наружу.
Выходит, один раз выразил себя.
Во всём надо что-то видеть, и при этом ещё – уметь видеть. Гляжу вокруг, как будто вдруг обнаружил какой-то новый, неожиданный, хоть и маленький, но интерес. Есть стеснение в груди. Пару раз зевнул. И взгляд, вроде бы, просветлился. Заморгал даже, как будто собрался с духом после проглоченного горького лекарства.
Мгновение, когда меня назначили в сопровождающие, как в замедленной съёмке всплыло и длится долго-долго, навсегда врезаясь в память.
Люди делятся на две категории: кто что-то делает, и на всех остальных, кто говорит, молчит, согласно кивает. В одном убедился, что нельзя быть уверенным, что принял верное решение. Человек волен действовать по своему разумению в пределах предоставленной свободы. Кем предоставленной?
Вот же, горожу забор из никому не нужных вопросов.
Иду бок о бок с женщиной, а ощущение так и остаётся «она» и «я». Она – это Елизавета Михайловна, я – примкнувший Шипилов, был такой в антипартийной группе во времена Хрущёва. Чем он занимался,- не знаю.

                29

Дошло, что дорога в рай проходит через небытие. Небытие не рай. Раз сомневаюсь, то, значит, не крепок в своей вере. А хочется доказать, что я силён и не сомневаюсь.
Пройдёт минутное затмение, и… никаких вопросов. У жизни всё продумано до мелочей. Разумнее, снова об этом подумалось, было бы сидеть дома.
Утвердительно кивнул своим мыслям и чуть ли не растаял от удовольствия: не чужая женщина идёт рядом.
Понимаю, если не созрел, то спасти кого бы то ни было против его воли нельзя. Человек должен согласиться принять помощь. Я согласен. Я уже не безразличен.
Спроси кто меня сейчас, над чем голову ломаю, а сходу и не отвечу. В общем,- ни о чём. И не пресловутое могу меня волнует, а порыв к настоящему. Он выше страха.
Полнит такое чувство, что я должен услышать что-то очень важное, и потому всё внезапно проявившееся, выглядело как попытка уклониться.
Чудно, каждый должен ощущать от жизни наслаждение. Наслаждение – единственная ценность жизни. Это так и не так. Ценность и наслаждение немного разные вещи. Когда наслаждаешься, ни о чём не думаешь. Правильно, неправильно при этом кто-то судит,- тебе пофиг.
Стоит задуматься о ценности жизни, как не останется времени просто жить. У каждого о смысле жизни своё понятие. Смысл – достижение мечты, осуществил свою мечту – счастлив. Живи и наслаждайся.
Неизвестно почему тягостная тишина стала невыносимой. Так бывает, когда в дом входит чужой. Входит, не спросив разрешения. И тогда пропадает благодушие и уют.
На лице Елизаветы Михайловны выражение упрямства. В нём ощущалось сожаление и разочарование, согласие и вынужденное послушание.
Я же должен показать и быть на чуточку счастливее, тепло Елизаветы Михайловны ещё ощущаю. То есть, жизни во мне прибавилось. Жизнь, как сказал кто-то, есть ценность в себе, и мерится она только самой жизнью. И возбуждает та жизнь, которая чем-то прикрыта, как женская коленка подолом платья.
Забыл уже, что какую-то вину чувствовал. Я ли обидел, меня обидели. Я забыл, что произошло, так как те минуты были далеко. То есть, я был выше тех минут. Этот факт характеризует меня. Как именно характеризует – вот этого я предпочёл бы не знать. В любом случае можно сослаться на обстоятельства.
Мой взгляд поднимается медленно, будто ощупью, тенью неуверенности вбирает в себя несбыточное, во что поверить сразу я не мог.
В глазах женщины, чистых, умоляющих, была захватывающая сила. В них отражались предчувствие какого-то краха и какая-то отверженность, что ли. Такие глаза бывают у человека, который испытал боль, которого обидели.
Давно должен понять, что жизнь не игра в подкидного дурочка, в которой, если сидишь с козырями, то и выиграешь. Старшие козыри у тебя, так не важно, с которого из них ходить.
Звенит внутри струна. Холодок вибрирует. Зло, наверное, дёргает струны. Пытаюсь перебрать в памяти всё, что случилось за последние дни.
Согласен, бывает так, что события вдруг начинают развиваться с головокружительной быстротой. Событий в мире миллионы происходит. Может, стоит подождать, пока наиболее значимые разрешатся? Пока в Африке, допустим, с голодом не справятся? Или не произойдёт второе пришествие. Или… Олигархи объявят, что они насытились деньгами, и теперь готовы делиться. Мысли ни о чём. Не пример я для подражания в плане стабильности и порядка в жизни.
Звук струны похож на гнусный шёпот, тот шёпот упивается моими сомнениями, и усмешка у него мерзкая. Чего там, понятно, чувство вины приносит страданий не меньше, чем какой-нибудь проступок.
Вот-вот лето наступит, а холодно. Кровь не греет. Кошу глазом на Елизавету Михайловну, сострадание к ней чувствую. Мы с ней чем-то похожи, и, как знать, при других обстоятельствах… Сострадать женщине можно лёжа на ней, доведя её до истомы, до отключки.
Циник. Пора побороть свой эгоизм и перестать упиваться жалостью к себе. Перестать надо взвешивать варианты.
К горлу подкатил комок вязкой слюны, я чуть ли не испустил вздох. Хорошо бы уметь смотреть, но не замечать, уметь слушать, но не слышать. Хорошо бы всё запоминать и увиденное и услышанное — всё когда-нибудь сгодится.
Мольба, надежда, страх. Эту смесь накрыла тень сомнения. Постоянно идёт процесс взвешивания всех этих «за» и «против»: рискнуть – не рискнуть, рискнуть – не рискнуть. Надоело это гадание на ромашке. Жизнь только тогда жизнь, когда я могу быть, кем хочу и делать что хочу.  Ничтожеством себя чувствую.
Я будто раз за разом плюю против ветра. Когда мужики собираются вместе без баб, они празднуют свое освобождение от женщин, так сказать, минуты независимости. Я же — должник, мне освобождение нужно заработать.
Да, ладно. Не так и много женоненавистников. Воевать с женщиной бесполезно, всё равно как головой долбить стену. По этому поводу у меня безошибочное чутьё. Довоеваться до мира нельзя, и вообще, женщина внушает мужику комплекс неполноценности.
Вывод сделал. Мозг промыл.
Решение человек на перепутье принимает. Я — на перепутье. Вот и нужно не настоящего бояться, а перепутья: когда, куда бы ни свернул, всё не тем окажется. Вжиться мне надо в теперешнее положение.
А ведь положение может быть и таким, когда меня нигде не будет. Этого невозможно представить. Сердце такое не в состоянии прочувствовать. Чего-то боюсь? Боюсь, как бы не произошёл распад наших отношений. На первоэлементы. На безнадёжное ожидание. На постоянное прислушивание к шороху.
С нас, мужиков, много чего требуют, в первую очередь умение угождать. И сексуальными мы должны быть, и сильными, но не грубыми. И душками, и решения мы должны принимать, посоветовавшись с женщиной. А что касается денег,- здесь ограничений не должно быть. Три в одном – это самое простое.
Создавая мужчину, господь допустил непоправимую ошибку — не укоротил язык и к мыслительному органу краник не приделал. Мне, что и остаётся, так распустить слюни и окропить щеку слезой.
Женщине не три в одной приходиться быть, а на десять ипостасей разрываться. И ничего. Хоть они и считают нас, мужиков, бесчувственными, но терпят.
Мысли бессвязные, полу бредовые, хмельные.
Настоящее – это не мука, не столбняк непонимания, и потеря чего-то настоящим не может быть. То, что я потерял, оно не принадлежало мне. Если и принадлежало, так на половину. Но это не говорит, что оно не было ненастоящим. То-то и оно, различать человек хорошее от плохого разучился. Выдумает и сам же верит своей выдумке.
Не просто понять, отчего хорошее переходит в плохое, и уж полный абсурд, когда плохое начинает казаться хорошим.
Хочу быть сильным, но я не атлет. Я — человек крайностей. Это и сила и слабость. Крайность редко даёт крылья. Она, скорее, повесит на шею гирю. Мнения о себе большого. Вот и подрезают его.
Я же по-настоящему, по-хорошему  хочу хорошего. Для себя, для всех. Ничего не надо говорить мне в ответ. Пускай, я по ненастоящему рассуждаю и чувствую, не умею иначе. Я всё же смотрю на всё своими глазами. Беспристрастно. Пусть временами чувствую себя жутковато.
Да ладно, это ничего, что вздрогнул, как бы стряхнул прикосновение чьих-то невидимых рук.
Не понимаю, в чём целесообразность моих поступков. Как ни крути, раз целесообразно, то и справедливо. Почему же тогда ёжит? Почему интерес к жизни уходит? Из-за того, что всё иметь не могу?
Такое понятие не недостаток. Да и вообще, мало кто из людей вызывает у меня настоящую неприязнь. Не любишь человека – не общайся с ним. Делов-то! Я ведь доподлинно не знал, на что шёл, когда женился. И никто не знает, на что идёт, когда разводится, когда знакомится с кем-то. В тот момент в голову не приходит, что чего-то не знаешь.
Цыплёнок не знает, что его ждёт, тем не менее, скорлупу разбивает, вылупливается. И с человеком так же. Человеку иногда стоит побывать в неприятностях, чтобы радоваться, когда они отлипнут.
Странный голос внутри меня разговаривает.
Ой, да и не с деревом или стеной я разговариваю. Даже если не смотрю ни на кого, отвернулся, всё одно обращаюсь к определённому невидимому слушателю.
Жизнь учит не распахивать душу, но я  не умею скрывать то, что  думаю. На лице бывает написано. И то, что обо мне люди думают, догадаться не трудно, стоит немножко раскинуть мозгами, чтобы вывод сделать, почему они так думают, откуда у них взялись такие мысли.
Я понимаю, что человек никогда один на один не остаётся. Тем более, если он - мужик. Мужика больше интересует процесс охоты, чем сама добыча. Нет, добыча тоже важна.
Сто ушей вокруг, сто глаз. И слушают тебя, и наблюдают за тобой, и изо всех сил старается ангел-хранитель понять и запомнить то, что раньше казалось странным. Понимание ангела, переданное мне, тяжестью наваливается на сердце. Как ни выстраиваю я круговую оборону, щель для осуждения отыщется.
Странно, вопросов вроде бы не задаю, никого конкретно не осуждаю, что, из любопытства ручку своей мясорубки кручу? Фарш из того, что в голове взросло, пропущенный через мясорубку, навряд ли съедобным будет. Навряд ли кто-то попробовать его согласится. И растолковать, что и отчего, умный понадобится человек. Если я с приветом, как пойму, кто всех умнее?
То-то и оно. Кажется, неделя прошла, а не десять минут. Обалдел, будто пробудившаяся после зимней спячки муха. Никак не отдышаться.
Сглотнул, не доверяя самому себе. Несколько часов самокопания родили одну-единственную слепящую мысль: я – настоящий болван.
Сколько бы мысленно ни воспроизводил куски прожитой жизни, сколько бы ни изучал как сторонний наблюдатель каждый эпизод, вычленяя ключевой, приходил к выводу, что, одновременно понимаю и не соображаю, зачем всё это было и всё это есть?
Неужели, правда, слепо, подобно  мотыльку, перелетаю с одного эпизода, с одного пятна солнечного света к другому, и это считаю жизнью?
Меркнет свет одного пятна, я начинаю поиск нового. Никому от меня нет пользы. Зацикленный. Ограниченный обыватель. Никаких особых интересов. Мне надо отдохнуть, прийти в себя. Встать на ноги. Тогда начну судить о теперешней жизни правильно. А я всё ломаю голову, как оно там будет потом?
Жизнь сама подскажет: так делай, а так не делай.
Тем не менее, тем не менее, на собственные силы привык уповать, предпочитаю свои дела решать сам. Не помню когда, но было мною принято решение ничего такого не говорить, что могло бы явиться намёком на подлинное чувство.
Трудно эту установку вынести, но можно. По глупости кажется, что сила, которая толкает вперёд, она уникальна и неиссякаема, она судьбой дарована, а раз так, то она и есть сама судьба.
Судьба же, только став прошлым, только тогда читается. Она не красотой, любовью, какими-то особыми чувствами питается – она время определяет, она что-то огромное, она не укладывается в определение сегодняшнего.
Сегодняшнее пережить можно. Судьба – результат особого жизненного уравнения. Шанс решить это уравнение даётся каждому, но кто-то этот шанс использует, а кто-то – нет. Ещё добавлю, сегодняшнее настоящее соткано из разных мелочей.
Нет. Мне явно надо пару недель побездельничать, отдохнуть, вглядеться в жизнь кругом. Я по-настоящему в перестроечной жизни ещё и не жил.
Глаза закрыты. Ночная мгла. Просверк молнии в небе разорвал темень. Лицо возникло. Бездна неба радость принесла. Лицо – это жизнь, это раздор мыслей, это вереница стремительных решений. Ночное небо посреди дня, сросшийся с темнотой зигзаг молнии.
Миг, бесплотное дуновение порыва. Не надо пугаться, сомнениям не место. Даже если всё оборвётся, буду знать, был счастливым миг.
«Главное – это твоё счастье, дорогой. Остальное – приложение». Кто это мне на ухо прошептал? Почему выходит, что радоваться оказывается нечему? Заклятие, что ли, на мне лежит? Выходит, я как бы уже стал запасным вариантом. У меня никогда не хватит смелости признаться в любви по-настоящему. Страшно выговорить хочется, но никак не выдавить слова. Аж искривился от внутренней боли. Не боли, а чего-то неподъёмного.
Эта мысль огорчила. Когда она пришла, я даже остановился. В глубине души чувствую в себе силы. Злость, конечно, есть, она разрушает, но ведь и до решимости – один шаг. Стоит шагнуть на обочину, пропустить мелькавшие призраки, пару раз глубоко вздохнуть… и – нырнуть.
Перед этим надо взглядом сфотографировать значимое, чтобы сохранить изображение глубоко внутри у себя. Опять всё обставляю условностями. Да, ладно, пусть всё хранится внутри. Одним сувениром больше, одним меньше.
Пережил, прожил слияние страсти, смиренно прими и угасание этой самой страсти, когда она снова разделится на две исходные половинки. Главное – я обо что-то споткнулся. Камень преткновения – Елизавета Михайловна.
Я ведь уже не первой свежести, кровь застоялась, быстро её не разгонишь. Взбрыкивать, чтобы молодцеватостью старость отгонять,- для этого стимул должен быть. Мало ли что может случиться. Например, ни с того, ни с сего можно сойти с ума  Отчего это люди сходят с ума? Ведь, кажется, всё так ясно, живёт и живёт человек, и вдруг – с ума сходит. Загадка. Что, полный срок здравого ума прожил, а потом остальное, что сверх нормы, у бога деньки заживать?
Говорят, умный человек учится на чужих ошибках. Ерунда. Если сам дошёл до такого понимания, твою мудрость никто не отнимет.
Раз ничего хорошего не предвидится, то можно и дверью хлопнуть. Запасной вариант всегда есть. Для будней я вполне хороший мужик, но для праздников скучен. Не говорун, не шутник, а с женщинами и вовсе становлюсь косноязычным. Женщины любят комплименты.
Сам себя одёрнул. Ёрничать нечего. Жить надо так, как живётся, выше себя не прыгнешь. Не спортсмен.
Странно память устроена, что было до потопа, в закромах своих сохраняет, хотя с тех пор прошло тысячи лет, а каким я был пару-тройку лет назад, эта же память, как обо мне слабом человеке, туманом разгоняет.
Неожиданно в голову пришла мысль, что если я хочу обладать какой-то вещью, ту вещь надо уничтожить. Чтобы она только в памяти осталась. Тогда она будет принадлежать только мне, потому что только я помню о ней.
Оглянулся – ряд домов, дорога, раздёрнутые облака на небе. Всё, чему радовался утром, всё стало чужим, молчаливым, почти враждебным. Не покидало ощущение, что за мной кто-то идёт. Снова оглянулся – никого. Но не прошло и минуты, как это же ощущение снова заставило обернуться.
- Чего озираетесь?
- Так мужики будут спрашивать, что такое Ярс, а я только приблизительно понял.
- А вы, Глеб Сергеевич, поняли, что не разбираетесь в женщинах? Поняли, что все мы разные: кто-то умнее, кто-то красивее, кто-то кому-то в человечности уступает. Ты больше не мальчишка, который пытается казаться мудрым. Я думаю, что вы сильный человек. Сильные люди испытывают страдания, в то время как никто не знает, никто не догадывается, какие ими решения принимаются. Стоит разворошить прошлое, как неминуемо нарвёшься на неприятности. Так или не так? Говорить — одно, знать — совсем другое.
Язык говорит одно, а думается совсем другое. Не надо умничанья, не надо. Слушаю сам себя и поражаюсь.
- Как сказать. Взгляд может ласкать, может ненавидеть. Человечность... Уступать кому-то в человечности – отъявленная глупость. Нынешняя жизнь – сплошное ожидание. Для меня настоящего не существует. Жду, жду…Дни, часы, минуты. Сам не знаю, чего жду. Мне бы жить дикарём на заброшенном, необитаемом острове.
Простота и лёгкость, с которой преподнёс своё откровение, в соединении с каким-то искренним недоумением, звучавшим в моих словах, никак не вязались с происходящим. Не понимаю, чему удивляюсь, что не так.
Улыбнулся одной стороной лица, это создало впечатление многозначительности и глубокомыслия. Нижняя губа прикрыла верхнюю.
- Нет, всё-таки, так или не так – в женщинах не разбираетесь?
- Так кто же в них разбирается? Честно сказать,- боюсь я. Не вас, а вообще женщин. В каждой женщине есть скрытый смысл. По их понятию, по предписанию свыше что-то должно происходить. Вы как удавчики, целиком заглотать норовите. А я всё что-то ищу,- не знаю. что. И как искать - не знаю. Не все развлечения мне доступны.
- А ко мне какое отношение имеет предписание свыше?
- Свыше где-то записано, что мы должны миссию выполнить.
- И в чём эта миссия?- Елизавета Михайловна будто встрепенулась, придержала меня за локоть.
Кто бы, что бы ни говорил, а женщина каким-то особым чутьём самую болючую точку находит, и странным образом это её не пугает. Засматривая в глаза, она ищет ответ, раздевает мужчину, хотя прекрасно знает его суть. А нам, мужикам, от упоения, с каким нас раздевают, делается хорошо, мужик слабеет.
- А чёрт его знает, в чём суть. Все говорят, что суть в любви. Любовь – это высшая сила, которая управляет всем. Бог есть любовь. Любовь – это рай. Я вот в этой жизни вперёд никогда не загадывал. Для духовных наслаждений есть день, райская любовь в ночном уединении нуждается. Вы, Елизавета Михайловна, в этом понимаете куда лучше меня.
Высокопарное заявление выглядело нелепо. Не все книги прочитал, не все разговоры доступны, но, опять-таки, разве это важно, когда сердцем чувствую понимание. В конце концов, главное – ощущать себя живым.
Нет ни радости, ни утешения. Говорю, наверное, верные вещи, каких не говорил и не понимал никто другой, но…
- Так вы боитесь любви. Вы – трус.
Временами глаза женщины приобретают такую голубизну и ясность, что хоть полоскайся в них, как в реке. А временами они делаются замкнутыми и безулыбочными, даже когда женщина смеётся.
Чутьём, чутьём о многом догадываюсь. Талантов больших нет во мне, неоткуда им взяться. Я выслушиваю, всё стараюсь запомнить, медленно укладываю в мозгу,  уложив, со своей дороги никуда не ухожу в сторону. И то, что несколько минут раньше про отступление на обочину подумал, это не серьёзно.
Искренними мыслями не назовёшь то, что долго обдумываешь. Искренняя мысль – просверк мысли, полёт метеорита. И полагать тут нечего.
Обладая врождённым чутьём, я мог инстинктивно различать, что такое хорошо, а что такое плохо. Ведь первая книжка, которую купили мне родители, и была «Что такое хорошо, а что такое плохо». Большая книжка была, с картинками.
Мне другой раз казалось, что в мозгу постоянно идёт какая-то работа, медленно поднимаются и опускаются чашки каких-то весов, на которых моё мнение и мой опыт колеблется чужим мнением и чужим опытом.
Могу поахать, могу повздыхать, могу покачать головой. Могу честно признаться, что никогда не позволяю себе высказываться о том, чего не знаю. И не из страха или расчёта, а просто боясь неверного суждения.
И что? А ничего, привык к собственной судьбе, к собственной жизни. Нельзя в жизни всё делить на «хорошо» и «плохо2, на «правильно» и «неправильно». Добро и зло подчас бывают кажкщимися.
Не понять с чего, свело ногу, боль была невыносимой. Согнулся, потёр то место. В голове так и продолжали толкаться противоречивые мысли.

                30

Внезапно меня пронзила мысль о двойственности жизни, которую веду. О том, что ухитряюсь делить себя между двумя мирами. Что давно раскорячился: одна нога стоит по ту сторону настоящей жизни, а другая…Другую не знаю, куда поставить. Не вижу границы.
Создалось впечатление, что жизнь только создаёт иллюзию движения вперёд, а в действительности, если я не топчусь на месте, то медленно уползаю назад. И с какой скоростью ни пойду, где бы ни спрятался, меня не простят. Не простит кто-то, если я сам себя не постигну, не одержу верх над собой.
Меня посетило предчувствие. Непонятно почему, но я был уверен, не на сто процентов, но на девяносто восемь, что всё закончится хорошо, скорее, удачно, но не в мою пользу. То есть, не ради того, чем я живу.
А ради чего я живу? А нужно ли жить ради чего-то? Вытаскивать себя на свет «ради чего-то» приходится, когда всё кажется бессмысленным. В бессмылице каждый живёт, выполняя то, что ему назначено.
Сто тысяч человек живут, не задавая себе вопросов, не надевая на шею ярмо разных теорий, ведут себя как молодые петушки в курятнике, пытаются занять самые высокие жердочки насеста, сталкивая ближнего… А я?
С какого-то часа, с какой минуты или пары секунд вознамерился жить налегке. Больше не озабочусь, как буду выглядеть, во что одет. Ничто меня не должно отягощать. К чёрту привязанность. Надо вообразить, что я абсолютно свободен.
В гонке самого с собой и своими желаниями, можно так устать, что никакие успокоительные средства не помогут. И грелка во весь рост лишь отчасти поспособствует выздоровлению души. А кто сказал, что у меня больная душа?
Общество, людей с больными душами, отправляет в психбольницы. После курса таблеток, пускай, подумают, чем намерены они заниматься, как зарабатывать на жизнь, внятно объяснять свои поступки, а лучше, совсем перестать озабочиваться делать непонятные деяния. Нормальный человек если и рискует чем в жизни, так только тем, что потерять не страшно, и чтобы кошелёк не потоньшел.
Я вот пару месяцев назад каждую встреченную женщину тщетно пытался представить женой. И мне это странным не казалось. Природой такое во мне запрограммировано было. Инстинктом. Инстинкт — половина настоящего чувства. Вторую половину самому найти надо. Вот я и приноравливаю Елизавету Михайловну к себе.
Что-то привлекло нас, связало, заставило слиться. Мне необходим в теперешней жизни сильный и волевой человек рядом. Такому человеку я бы охотно подчинился.
Для каждой категории людей должны быть специальные лагеря: для нытиков – одни, для женоненавистников – свои, где их сотоварищи распинались бы по поводу баб-шлюх, баб-зануд, баб-тряпичниц. И специальные лагеря для женщин должны быть, чтобы они там могли честить вдоль и поперёк мужиков-кобелей, которые им жизнь заедают.
Я бы ещё раз в три месяца сводил наиболее ярких представителей разных лагерей, чтобы они прилюдно выясняли суть своего недовольства.
Заныло в груди. Вернулось чувство подавленности. Что-то не так, как хотелось бы и как нужно было. Наверное, завтра всё будет другим.
Просто удивительно, как много разных препон стоит на пути человека. Однако стоит получше вглядеться в суть каждой беды,  как что-то общее отыщется, которое каждый себе приписывает, оно своё, пускай, даже мелкое. Когда это мелкое начинаешь перебирать и разглядывать вблизи, то по закону перспективы, оно почему-то заслоняет беду вселенского масштаба. Вот и выходит, что с отдалённого расстояния любая беда несущественна. Но только не своя.
Честно сказать, жил – жил, с некоторых пор стал как пустынный остров, рифы и непонятные течения никому не позволяют высадиться на меня. Да и зачем? Ничего особенного.  Неприглядный островок.
Полон я сомнений. Не знаю, как прожить остаток жизни, кем хочу стать. И, главное, не знаю, кому предъявить свои претензии. Я даже и не грешник. Грешник, он не может быть неверующим. То есть, Бог атеисту ничего не предъявляет потому, что нечего предъявить?
Что толку пенять негру, что его отмыть добела нельзя. Не читал нигде ни о чём таком, когда хотя бы один человек сломал себе голову, раздумывая о своей жизни. Мои выводы неутешительные, жизнь пуста и бессмысленна.
Ничего не совершил и ничего не совершу. Свои карты прячу от других. Избегаю всего, что может уязвить или ранить. А сам как поступаю? Вот же, переспал с Елизаветой Михайловной. Ей, надеюсь, было хорошо?
Да хранят нас добрые духи!
«Хорошо» может лишить последней надежды. Но ведь крах отношений – это не крах всей жизни. И вообще, когда думаю, что всё разрушено, что спасать нечего, что погиб, эта гибель и есть спасение. Если сам за себя не буду бороться, никто палец о палец не ударит ради моего спасения. Кто бы, что бы ни говорил, но у меня свой голос, соловьем я не всегда щёлкаю.
Моя жизнь не неподвижная мишень, в которую попасть можно, пристрелявшись, сделав несколько неудачных попыток. Я – не ковбой. Я не могу выхватить кольт, как шериф в американских боевиках, и отрепетировано начать стрельбу. Не могу лихо дунуть в ствол, убрать пороховую гарь. Я ничего не могу. Ною, но даже это мне не присуще.
Жизнь движется, развивается, меняется, тяжёлой ношей врезается в плечи, вызывает отвращение, наваливается усталостью. Всё, что было, есть и будет со мной, оно неизбежно. Без разницы, справедливо оно или несправедливо.
Пора перестать думать, что тяжесть легко можно сбросить. Кто-то, непонятно кто, не даёт мне попасть в мишень жизненного яблочка. Что-то подсказывает, скорее всего это напоминает совесть, что я виноват в несчастье многих. Моя личная свобода превыше всего. Я живу только раз. Я никогда не избавлюсь от мучившей меня тайны. Никогда не наступит облегчение.
Сознательно стараюсь не думать о плохом. Стараюсь на время вычеркнуть ерунду из жизни. Понимаю, что мне, действительно, нужно спокойствие для того, чтобы понять, что произошло вчера, и для того, чтобы попробовать осознать, что вошло в мою жизнь и перед чем всё остальное отступает в тень.
Я вообще-то хорошо знаю, что если даже назвать вещь своим именем, то от этого ничего не поменяется.
Куда-то в мыслях ушёл не туда. Всё, чем живут окружающие, мне прекрасно известно. И разговоры их всего лишь бесконечные повторы одного и того же, даже в одинаковых словах. И обо мне такое же мнение. Это не раздражает,- скучно как-то.
Как хорошо было в детстве, как беспечно, когда босиком бродил по лужам, ни о чём не думая. Отдаваясь только тёплому дождику. А теперь, мысленно бродя по лужам, мучаюсь сознанием вины, сознанием боли, которую причинил без необходимости.
От человека из другого мира устать можно. Если утешить другого в некотором роде простительно, то просить утешения для себя не годится. Быть отражённым в чьих-то глазах глупо. Это напрягает. Это причина.
Мои размышления,- всего лишь – пурга. Слепит глаза, заставляет ёжиться. В песне поётся, что у природы нет плохой погоды. Любые серьёзные расхождения надо заканчивать смехом, любая ссора не должна полнить чашу злостью, Расхождение во мнениях,- да бог с ними, этими мнениями.
Есть в жизни нечто другое, большее в сравнении с чем-то. Мне хочется постичь это большее. А где его искать, что это такое? Прежде мысли крутились о работе, об отпуске, о том, что говорили другие, теперь же мысли сменили направление, отступили назад, как бы заманивали в ловушку. И там, откуда мысли отступили, там остались брошенные окопы, заминированная моими суждениями земля.
Недавнее прошлое отступило куда-то очень далеко. От сегодняшнего утра его отделяет огромное расстояние, день бесконечен. Моё наполнение, то, чем заполнен сосуд души, пока целёхонько. Содержимое всегда должно быть в безопасности. Содержание способствует успешно справляться с горечью, прощать обиды, не циклиться на несчастьях.
Может быть, я сумею простить все обиды, причинённые мне жизнью, не хочу скрывать, что творится у меня внутри.
Елизавета Михайловна может дать мне немножко тепла, немножко утешения.
Я не нахожу слов, которые мне могут помочь.
А что у меня внутри?
Не знаю.
Как же я могу, не зная, уловить тот момент, когда кончатся невзгоды?
Об этом я не думал. Это надо почувствовать сердцем.
Помню, бабушка говорила: «Три к носу, и всё пройдёт». Вот именно, процесс трения вытесняет гнев и горечь.
Ничего-то я не желаю, поскольку большой цели на будущее у меня нет. Нет такой цели, к которой стремиться надо, положив на это всё.
В школе убеждали, что каждый должен твёрдо знать, кем он хочет стать. Наверное, в школе надо было показывать, кем не нужно становиться в жизни. Идти от обратного.
Фома поперечный. Если все спешат куда-то, зачем-то, для чего-то, то я, выходит, убегаю от чего-то, сам не понимая происходящее. Но ведь не требую невозможного. Это было бы вообще противоестественно.
Не строю ведь я в традиционном смысле грандиозных планов. Допустим, стать миллионером. Яхту купить, или особняк в Лондоне. Есть ли у меня план? Могу ли я отдаться на волю чувств, сбросить маску, которой вооружился, бог знает когда?
Иногда я способен на всё. Со мной всякое бывает.
На весь свет обиделся? Губёнки надул? Давай, давай. Вороши кучу песка, авось золотинка блеснёт.
Стоит недосказанностям проникнуть внутрь, как пробка, укупорившая моё содержимое, тут же начинает болтаться. Так и тянет поделиться тем, что есть, что принадлежит только мне.
Истолковать умолчание не могу, прочитываю совсем не тот подтекст, не теми словами пытаюсь объяснить сомнения, начинаю наполняться опасениями,- и чего? Вот именно, и чего?
Проблему надо рассматривать в целом. Женщина для меня – проблема. Небо отличается от земли, вода от суши. Хотя всё, говорят, состоит из одних атомов.
Мужчины отличаются от женщин не только строением, а и отношением. Мы, мужики, упрём рог-взгляд в землю, и роем копытом настоящее. Женщина же в настоящем ищет знак перехода к будущему, она во всём как бы приготовляется к переменам, стараясь предугадать изменения.   
Ощущения женщины отличаются от наших. Женщина подмечает детали, истолковывает жесты по-своему, нащупывает болезненные точки. Женщина старается избегать разочарований, она всё время чего-то ждёт. Это только кажется, что она беспомощна, она должна быть сильной, полной энергии.
Слышал утверждение, что женщина, получив всё, не чувствует себя счастливой, она тут же намечает новую вершину, и рвётся покорить её. Волшебство необычайного для неё призрачно.
От веры мне трудно отказаться. Хотя вера не во всём защищает, но она необходима для того, чтобы крепко стоять на ногах, по крайней мере, до того, как поймёшь, что верить ни во что не стоит. И тогда увлечёт процесс понимания происходящего. И тогда легче пережить крах всего, во что верил, тогда не будешь рвать волосы на голове, что тебя обманули и предали. В предательстве свою вину не всякий увидит.
Для разнообразия можно попробовать высказать, что у меня за душой. Самому прислушаться к словам, извлечь какой-никакой урок. Если есть в моём сердце хоть одно невинное желание, я хотел бы на него посмотреть.
Предощущение есть и благо и  наказание. Оно не мерится словосочетанием «хотелось бы». Хотелось бы – неосуществимая мечта, жизненный горизонт, до которого шагать и шагать, преодолевая не одну полосу разочарований. Жизнь, как говорится, учит уму-разуму.
Упаси Бог мне рассердиться на жизнь. А вот отчего-то раздулись ноздри. Как бы смакую своё превосходство.
Собственно, чем озаботился? Если нет несбыточных надежд, то и разочарований не должно быть. Право на счастье никто не отменял. Каждый ищет способ его заполучить: прямо, окольными путями, настраивая ловушки, подстерегая своё счастье за углом.
Мне не надо ждать чего-то несбыточного. Не надо своё сравнивать с чьим-то. Если своё сравнивать со всем, то лучше и не жить. Хотя, как сказать, сравнивая, я по-новому свою жизнь оцениваю.
Есть какой-то страх перед необходимостью довести начатое до конца. Страх перед неизвестностью или страх уже известного? Преувеличиваю. На причину страха надо смотреть с нейтрального пункта обзора.
Я являюсь частичкой непостижимого, если только возможно быть частью того, чего не понимаю. Хочу выглядеть неуязвимо, а на самом деле глубоко задет. Мои условности восприятия разные. Как баба жду признания. Сам клятвы жду или от меня ждут руки и сердца? А я сейчас не могу больше дать, чем даю. Не знаю почему, но это так.
За последние два дня глаза, что ли, открылись, стал замечать детали повседневной жизни, которым раньше не уделял внимания: чайки, и те, кричать тоскливее стали, и дуновение ветерка другим стало, и прыти больше нет, уязвимый стал. И хочется, а как бы и не хочется.
Толку-то, ну, назову вещь своим именем, так от этого ничего не меняется. Трепет только чего-то непонятного слышится в шуме людском, и в ветре, и в шорохе слов. Хочется сказать нечто такое, чтобы все чувствовали себя побеждёнными у ног победителя. Изголодалась душа. Ничем этот голод не утолить.
В голове множество вопросов возникает, а ответов гораздо меньше. Вне сомнений, и вчерашний день, и сегодняшний стали в моей жизни самыми бурными, волнующими и полными неожиданных впечатлений. Никак не получается расслабиться. Я веду себя не как побеждённый и униженный. Я — великомученик, мои страдания направлены как пики в грудь женщины.
«Когда всё хорошо или даже превосходно, жди беды».
Каркающее утверждение. Жизнь вовсе не праздник, как казалось в юности. Что она не райская, с этим любой согласится. В райской жизни всё должно быть без подвохов. Но ведь и в раю змей изначально жил, он начало всех человеческих бед, он заставляет всё время смотреть под ноги.
Если можно утаить от кого-то правду, хоть пустяковую, храни её крепко.
А у Елизаветы Михайловны глаза живые, в них душу видать.
Случайно человек приходит в жизнь. Случайно выбирает своё дело, иногда, кажется, что оно подходит. И всё же мало кто в выборе не ошибается. А потом уже поздно, что менять. Да и всегда найдётся тот, кто огорошит словом, выльет за шиворот стакан холодной воды. Как к тому человеку относиться,- зауважать или записать  врагом? Если я, допустим, ошибся, и кто-то такую же глупость совершил, то моя ошибка и его глупость не так уж и вызывающими будут выглядеть.
Классиков от литературы взять, так с первых своих писаний, тысячелетия утверждают, что любить – это значит обрекать себя на душевные муки. Пишут, будто все они в аду любовном побывали. Только как мне кажется,  из ада нет возврата. А вот что точно, так это то, что муки любви мешают видеть реальную жизнь.

                31
    
Существование человека заполнено множеством, зачастую, не связанных друг с другом событий, каких-то ускользчивых, мимолётных, мелькающих как бы чужих, тайных и скрываемых.
По идеи, каждоесобытие должно как-то затронуть, но такого нет. Невольно вспомнил жену, вспомнил её смех, вспомнил наполнявшую меня горечь. Казалось, не было лет сзади, нет и впереди ничего. Да и ничего и не надо.
Не стоит заводиться. Мужику не принято плакать. Событие, которое  приносит боль, перетерпеть надо.
Демидыч рассказывал про утонувшего человека, а меня это не тронуло - пить меньше надо. И Максим меня не заинтересовал. Понятен он. Хозяйчик. Я для него не конкурент. Меня сейчас волновало, отчего, смотришь на небо, кажется, когда-то это видел,- а когда, не помню. Отчего волна жути и радости, нахлынув, проплыла… А что касается выходок начальства, они меня не волнует. С жиру бесятся.
И как бы я ни пытался найти связь с исходными точками, как бы мысленно ни тянул нить, пытаясь объяснить одно через другое, ничего не выходило. В один узел всё не завязывалось. И мне плевать, кто, что обо мне думает.
Безразлично, не я в Ярсе нахожусь, а мы, огромное оно, для которого важно завтра. Завтра асфальт покроет улицу. Завтра расцветут сады. Иначе и не может быть.
Обратный отсчёт начался с самого моего рождения, часы тикали, в конце концов, настал день, когда стрелки на цифре двенадцать остановились. Сделал я что-то, не успел сделать – это никого не волнует.
Три дня хватит, чтобы пелена небытия поглотила. Жизнь что, жизнь – волна, которая несёт навстречу успеху, но она же может швырнуть и на камни. Это тоже своего рода конкуренция жизни и смерти. Конкуренция, мне думается, возникает тогда, когда планы известными становятся. Когда сообщается нечто. Когда не сам я, а кто-то должен решить что я должен сделать, самому мне лишь позволено остановиться на краю пропасти.
Мне не хочется говорить, не хочется никого осуждать, не хочется ничего выспрашивать. Мне бы отпихаться от всего неприятного.
Всегда есть что-то, что омрачит счастье. Иногда это требование жёсткого ответа на один единственный вопрос.
Пахло землёй, чем-то немного затхлым. Органы чувств передавали ощущения, чёткие и определённые. Они подсказывали, ничего плохого не случится.. Это ничего, что вокруг пустота. Раз есть воздух, жить можно.
Не знаю, откуда пришла способность взвешивать каждое слово. Помнится, говорили, что каждый поступок как-то отзовётся в будущем, что настоящее – это только отбитый плацдарм будущего, что женщина – это поле боя.
Женщина даёт наслаждение настоящим, мгновение делает значимым, минута пребывания в ней позволяет потом растягивать воспоминания удовольствия на год. А потом, когда удовольствие притупится, начинает казаться, что или я обворовал, или меня обошли на повороте. Не по праву воспользовался.
Это не что иное, как синдром самозванца. И в жизни самозванцы бывают, и в любви, и в многих-многих деяниях.
Снова что-то заныло в груди. Вернулось чувство подавленности. Что-то было не так, как хотелось бы.
Ну, не привык я к счастью, не научился быть счастливым. Из-за этого и кажется всё подозрительным и ненадёжным. Вот и изобретаю грозящие мне проблемы, чтобы оправдать своё состояние.
Кто бы, что бы ни говорил, но с женщиной нельзя по-простому обсудить ни одной проблемы. Всё у неё должно быть безупречным. Всё она в конце концов сведёт к любви. А мужик в свою очередь к постели. В отношениях мужчины и женщины есть зависимость.
Что, я так хорошо знаю женщин? Бред сивой кобылы. В эту минуту никак не понять, от какой печки начать танцевать, и, вообще, танцую ли я на паркете или плетусь, волоча ноги, по бездорожью?
Ни отточенных жестов, ни эффективных выпадов. Хотя, мне так казалось, что вся жизнь состоит из многих ответственных моментов, один  важнее другого. Ответственных взаправду или только в моём видении? У меня всё как у всех было, не больше и не меньше.
Утро отделено всего несколькими часами от моего теперешнего состояния. В утро вместились все прожитые годы. Не десять часов прошло, не двадцать, мне показалось, что сотни пустых часов остались позади. Этим и объяснялось, что события, разделённые скачком минутной стрелки, казались отстоящими друг от друга на века, и потому они были не последовательными, не вытекающими одно из другого, а как бы случайными.
Не естественно я прожил, пережил, промучился их ходом, на моём пути было несколько поворотных пунктов. Чуть ли не столбами эпохи эти пункты назвал.
Чем детство не эпоха? А учёба, а женитьба, а смерть? Одно без другого не могло произойти. Кто возьмётся меня в этом переубеждать? Моё понимание только маленький кусочек чувств заполняет. Так что, уповать на случай, на Бога?
Кто виноват во всём с точки зрения Господа Бога? Что, Бог или случай – супермены? Что, мне не оставлено право выбора? Что,  некая внешняя сила вмешивается всегда, когда я неверно поступаю? Если бы так.
Кто-то, не я, исправляет негативные последствия моих ошибок.
Если правда существует на свете, то она сделана из особого теста. Она сама во всём виновата.
Я согласен участвовать во всём хорошем, а дерьмо, пускай, кто-то другой разгребает. Так даже лучше.
Спокойствие моё только кажущееся, понимание происходящего вовсе  не духовное. Движимый своей интуицией, я размышлял. Приятное при ближайшем рассмотрении всегда кусается.
Человек должен жить сердцем. Истина не требует уточнений. Посмотрел бы я на того, кто подверг ревизии эту самую очевидную истину. Наполовину согласен с утверждением, что каждый свободен в своём выборе. Плохо это или хорошо, не мне разбираться, но это – так. Раз так, то и перетакивать нечего.
Чем больше свободы, тем больше ответственности ложится на плечи. Разве мою ответственность можно сравнить с ответственностью Елизаветы Михайловны? Да она в сто раз ответственнее в умении себя подать. Да любая женщина ответственнее за свою свободу, потому что расплачивается за неё рождением ребёнка, несравнимыми заботами о нём. Женщина с детства учится ценить маленькие радости бытия и чувствовать вкус жизни. То есть, кто не умеет ценить, сердце того не имеет права на власть и на свободу.
Пытаюсь разобрать по косточкам то, во что въехать не могу. Мысли  бегут по собственным тропинкам. Стоит мне поднять взгляд. Обязательно на что-то наткнусь.
Мысли бегут обочь общей дороги, те, которые далеко от общей дороги, они зачастую неожиданные и неуместные. Но я стараюсь не терять из поля зрения общую дорогу, потому что я нуждаюсь в тех, кто идёт общей дорогой.
Как же быстро истекает время. Ничего не успел увидеть в жизни. Жил,  всё откладывал на потом.. Даже не успел насладиться достигнутым.
Какое это наслаждение, если оно миг длилось, а потом наступало отрезвление. Вот и проносятся перед мысленным взором картины событий, пережитых за последние дни. Ни в чём нет предзнаменования, сплошной укор. Упустил я что-то.
Затянулась пауза. Каждый углубился в свои мысли и свои воспоминания. Каждый из-за своей, воздвигнутой когда-то стены, высмотреть что-то хочет.
Почему у меня возникло желание отмежеваться от всех? Да потому, что осознал – женщина ни за что не полюбит неупроку. Вообще-то это чепуха, женщина не за достоинства любит. А за что? Как спросить об этом? Для неё соприкасаться руками. Соприкасаться кожей, несущественно. Это мне немыслимо определить границы дозволенного. Ласки женщины никому не приносят вреда.
Почувствовал, как глаза вечности впились в меня. Нет, они не равнодушные и не беспечные, тяжёлый взгляд у вечности. Хорошо, что вечности довольно мгновения, чтобы распознать суть человека. А суть в чём, наверное, в том, что с годами всё-таки немного умнеешь, только вопрос,- что это даёт? Зачем тебе ум, если сказанные тобою слова в одно ухо влетают, в  другое вылетают? Ум для того, чтобы взглянуть на самого себя по-другому?
Ну, взглянул, и что? Как шло всё вкривь и вкось, так и идёт. Как вёл я разговоры с самим собой, так и веду. Как стала Елизавета Михайловна неким символом в моём сознании, я позаимствовал её лицо, голос,- привязать свои грёзы к чему бы то ни было так и не могу.
Да, ладно, избавляться от чего-то необходимо, периодические крушения своего рода очищения. Это лучше, чем просто ждать непонятного.
Само собой всё не уладится. Жизнь, какой бы трудной она ни была, взашей толкает от бессознательных ожиданий: делай что-то, делай. Жизнь как бы подсказывает, кто не умеет добиваться положения на первых своих шагах, тот никогда не оседлает эту самую жизнь. Вторые и третьи шаги – это латание дыр. Не зря Витёк Зубов как-то высказался, что вторая жена – жизненная заплатка.
Я - человек, возомнивший, что я сам по себе, не похож на других, с собственным мнением и собственными словами. Трудно понять, что от меня хотят. Обвожу я всех глазами – люди отводят свои в сторону. И почему-то сердце бешено начинает колотиться, как будто без причины. В этот момент рот лучше не открывать, стук сердца, подобно азбуке Морзе, передаст ощущения. Плевать. Мечты, мечты, где ваша сладость! Мечты бесценны, это всем известно.
Фантазии создают привлекательный образ. Он правдоподобен. Всё правдоподобное я пытаюсь скрыть, изображая совсем не то.
Грустные размышления. Жуткой тоской они могут навалиться.
Удивительно, но зачастую свои тревоги я доверяю ночи. Доверяю для того, чтобы проснуться утром с лёгким сердцем. Ночь на то и ночь, чтобы забрать себе тяжесть. Ночь предчувствия тупит.
- Так вы, Глеб Сергеевич, так и не сказали ничего про миссию. Миссия - любить или не любить, вот в этом вопрос?
Честно сказать, я уже и забыл, о чём шёл наш разговор. Идти рядом с Елизаветой Михайловной было покойно. Реплика вывела из грустных размышлений.
Если я не в силах почувствовать, насколько всё серьёзно, разве я могу уберечь себя от угрызений совести?
Настолько был погружён в свои мысли, что не сразу сообразил, что происходит, но когда поднял глаза, то увидел, что Елизавета Михайловна стоит передо мной в ожидании ответа.
Глубинную суть вопроса знает тот, кто спрашивает. Код вопроса недоступен, значит, если не владеешь им, то можно выставить себя в нелепом виде, не создав впечатления, оборвав нити привязанности. Обрывки разговора через секунду всплывут в памяти, вспомнится и непроходимая глупость какой-то фразы. Я не знаю слов, которые могут помочь.
По большому счёту никто ничего не знает. Только задумывающийся человек должен и вынужден преодолевать препятствия. За спиной у него нет основы, значит, он должен предоставить убедительные доказательства своей годности продолжить общение. И ему требуется приложить гораздо больше значимых усилий в ответ, чем в вопрос вкладывал тот, кто спрашивал.
Время нужно чтобы составить мнение. Мне нужно время, чтобы складно мнение в слова превратить. Елизавете Михайловне время нужно, чтобы  составленное обо мне представление подтвердить. А вот вправе мы высказать своё мнение?
В человеческом мире ничего не принимается без предварительных исследований. Все хотят знать, кто ты есть, что значишь, откуда появился, чем занимаешься, кто за твоей спиной. Анкету время от времени заполнить нужно. Без этой анкеты-бумажки, ты – букашка.
Максима нисколько не смущало, каким он выглядел в моих глазах.  Богатеньких Буратино не напрягает длина их носа. Богатенькому главное не поддаваться смущению. Это бедного напрягает, как он выглядит, да что сказал не так. Обнаруживать неуверенность в теперешней жизни нельзя. Неуверенность – черта раба, и шанс некоторые не упустят огреть тебя твоей неуверенностью.
Мои мысли оттого, что я не имею привычки к счастью. Смутила какая-то неожиданная мысль. Поразила, заставила на минуту задуматься. Она перебила плавный ход, родила недоверие, которое выразил ответом, который произнёс спокойно, как бы желая самому себе разобраться:
- Миссия? Миссия в том, чтобы дождаться завтра и улететь отсюда
- А я бы недельку пожила здесь. Рыбу ловили бы, уху ели. Хорошо, спокойно. Вам что-то не понравилось?
Вопрос заключал в себе  намного больше, чем могло бы показаться с первого взгляда. Внутреннее состояние в нём было таково, что он отстранял от иных положений, кроме как положения сиюминутного состояния. Вопрос касался нас двоих. Но как он был поставлен, он извне был произнесён, по принципу общего.
Вопрос требовал подогрева. Во всяком случае для меня он не изнутри послышался, так и захотелось постучать по левой стороне груди, не из сердца, а из головы ответ выбить. 
Можно было подобрать парные слова для объяснения: хорошо или плохо, люблю или не люблю, да или нет. Эти слова ничего бы не объясняли, но успокоили бы. Мне оставалось только молчать. И я молчу. Тем более странно, что при этом испытываю чувство, что и все вокруг молчат. Да, до меня доходят звуки, смысл слов привычно ясен, но слова не убеждали дать сразу какой-то ответ, они становились равносильными молчанию.
Все мои попытки вжиться в теперешнее состояние кончаются неудачей. На любовь надо отвечать любовь, на молчание – только молчанием. Это тоже своего рода, правда. Во всяком случае, в данный момент меня трудно заподозрить во лжи. Тем не менее, если я держу при себе свою правду, то моя, так называемая правда, непонятна другим.
В чём, в чём состоит моя правда? Вот с этим я никак не разберусь, ничего не могу поделать. Ни-че-го.
Кто играл в поддавки, тот знает, что иной раз, как ни стараешься проиграть, как ни подставляешь пешки, а где-то обмишулишься. Игра в пешки – всего лишь игра. Смешал фигуры, бросил в коробку, и всё закончилось. Игра с жизнью в поддавки – особая статья. Тут время как бы вспять повёртывает. Как ни сильны причины, которые заставляют предпринимать те или иные попытки, но до конца их не раскусить.
Мне особенно говорить не о чем. Мой взгляд только с первого прикида кажется многозначительным, такое впечатление создаёт моя отстранённость. Разве сходу раскусишь, что чувствуешь и почему? А то, что я чувствую по-иному, чем другие, это и к бабке ходить не надо. Это болезнью называют. Но я здоров.
Со мной нелегко. Наверное, мрачно молчу, нехорошо молчу. Не знаю о чём спросить или что рассказать. Кто-то третий должен встать между нами. Хоть ставь зеркало, и тогда бесконечное отражение нас, уходящих далеко-далеко, приведёт к пониманию.
Бог знает, куда уставился. Чувствую, что Елизавета Михайловна внимательно следит за мной. То и дело её тревожный взгляд касается сбоку моего лица, касается ненадолго, и тут же уходит прочь. Она словно ждёт каких-то особых слов, словно бы проверяет свои впечатления.
Нет, я не безнадёжно болен своим одиночеством, в последнее время что-то вроде сентиментальности во мне зародилось. Слёзы на глаза навёртываются, когда жалостливое вижу, но ведь это из-за того, что мой мир уходит или я неправдоподобно хорошим показать себя хочу.
 От себя вроде бы не произношу ни одного слова. Почему же тогда люди переглядываются, будто я чуждаюсь их. Они меня не боятся, они, как бы это сказать проще, боятся за меня. И не умом это постигается, а ощущением.
Если у человека перелом внутри, которого не видно снаружи: ничего не выпирает, ничто вроде не смердит, так как разгадать происходящее? Вот же наворотил воз и маленькую тележку. Понял одно, что моя очередная попытка возвращения к старому не удалась. А ведь были на то причины. Жил до сегодняшнего дня иным ощущением, не считался с тем, что думали другие, а другие по-другому оценивали происходящее.
Баба на работе — для веселья. Дома — для услады...
Неожиданное суждение. Во всяком случае, для меня оно не запрограммированное. Сдерживаюсь, стараюсь не думать о постороннем, чтобы постороннее не увлекло в сторону. Стеснять себя ради кого-то не в моей привычке. При таком разговоре надо стараться не глядеть в глаза.
Привычка разговаривать «за жизнь» с самим собой, ничего хорошего не несёт. Долгие разговоры в продолжение которых я пытался найти аргументы, обычно заканчивались тем, что не найдя доводов, приказывал своему второму «я» заткнуться. Заткнувшись, внутренний разлад ещё долго сочился ядом.

                32

Не верю, что все всегда правы в своих опасениях. Тоска зелёная из-за этого. Это ведь как болезнь – тоска-то.
В мыслях я востренький и ловкий. Могу быть и весёлым, и нежным, и злым. Всего верней — холодный я человек, в люди мне хочется выбиться.
Тоску просто так не похоронить, не отвадить. Душа должна отболеть, чтобы заново начать жить. На сто процентов согласится с этим трудно. И что странно, я прекрасно понимаю все страхи: страх от невыплаты зарплаты, страх неопределённости, страх Елизаветы Михайловны, что её порыв ничем закончится, страх Максима – сделка срывается, мой страх, что так и не найду своего места.
Но ведь это не страх перед новой войной. Хорошо помню, как бабушка говорила: «Только бы не война. Остальное пережить можно».
Свой страх я могу разложить по полочкам, свести в картотеку, чтобы карточку с нужным состоянием вытаскивать не глядя. Я прежде, наверное, так же боялся бы за кого-то, тоже сочувствовал бы, но теперь, теперь, не радуясь и не сильно огорчаясь, осознал, что мне открылось нечто иное не понятое другими.
Это не деньги, не работа, это – не пойми что. Я бы и хотел объяснить, что со мной происходит, но так как принужден разговаривать людским языком, которым с детства выучили, то… А вот что последует за этим «то», без понятия.
С неба прищуренными жидко-голубенькими глазками вечность на меня смотрит. Губы вечности кривятся недоверчивой усмешкой. И воздух колышется, видно, приоткрыв губы, дышит вечность через рот. А я вдруг встревожено-робким, цепенеющим делаюсь, точно жду приговора.
Не хочу сочувствия. Так сказать, пролетарий не умственного труда. Советская порода – гордая. Но ведь чем нас больше пинают, тем слаще сапог лижем.
Не понимаю, откуда мне известны многие подробности. Если говорить про цену, то цену себе знаю. Отчасти согласен - люди меня не понимают. Не как у других шарики в голове проворачиваются. 
У настоящего, как и у всего на свете, есть своё начало. Слов, чтобы это как-то объяснить на общем языке, нет. А объяснять для чего? Чтобы остаться в живых? Или потому, что жизнь представляется таким богатством, несмотря на всевозможные испытания и беды, которыми она чревата и которые её омрачают?
Все эти размышления правильны, все они отголоски прежней жизни и меня прежнего. Я сам решил: пусть, что будет, то будет.
Хорошо, сейчас кажется, что жизнь плоха и тяжела, но ведь может произойти такое, что буду страдать в сто раз сильнее. Мало ли что вообще может произойти.
Да Бог с тобой! Я полон смирения. Я согласен с теми утверждениями, что мужчина в семье что-то вроде квартиранта: должен приносить деньги и за это получать еду, постель, если не любовь, то уважение. Молчать квартиранту – плохо, говорить – опять нехорошо. Нет, гнев меня не душит. Ради этих двух дней стоило жить. Что было раньше – это было раньше, то можно забыть. Мне, чтобы спастись от своего страха, нужно создать внутреннее пространство, чем я и занимался все эти годы.
Не один я такой. Много нас. И все мы решаем эту задачу по-разному. Кто-то до потемнения в глазах отдаётся работе, до седьмого пота вкалывает. Есть фанатики от спорта, карьеристы, любители длинного рубля. А кто-то плюёт на всё и всех, лежит-полёживает на диване, телевизор смотрит. Никакого напряга. В телевизоре теперь даже подсказывают, когда смеяться. Всё дозировано в телевизоре. Там один расчёт: под музычку показать, в какой прекрасной стране ты живёшь, как счастливы богатенькие и как нелепо убоги не нашедшие себя «совки». Не один год уже объясняют, кого ненавидеть, кого жалеть, над кем смеяться. Словом, жить мгновением, быть идиотом.
Мне никак нельзя малодушничать. Мне моё пространство надо освоить. То пространство, куда я могу забиться, чтобы чувствовать себя отдельным от всех, но при этом не брошенным всеми. Своё пространство я берегу от чужих глаз, не веря в доброту.
Это у меня первый признак галлюцинации. Всё чаще вижу светлую фигуру, задумчиво двигавшуюся впереди. Я не особа удивляюсь. Фигура — это удаление из сердца прежней привязанности.
Почему-то всё чаще и чаще приходит в голову мысль о зряшности жизни. Вроде бы стал слепым, и в то же время стал видеть больше. Живой я или стал неодушевлённым, но, по моему понятию, только неодушевлённый может быть в теперешней жизни по-настоящему живым. Чтобы понять это, нужно ткнуть пальцем в каждого. Получил отклик,- сомнения нет в существовании.
Не должен ли я сказать. Что из всех периодов моей жизни эти два дня самые странные? Должно быть — так.
Изжил одну полосу, тут же начинается другая — мне и радостно, и горько. Кажется, сейчас сделаю удивительный шаг, но...
Сколько людей, столько и истин. Все говорят о разном, и вряд ли поймут друг друга. У всех в прошлом своё: любовь, годы прожитые вместе, тысячи мелочей, которые скрепляли… Но ведь есть истинная Истина, скрывающаяся в нагромождении подобных себе истин. Я на собственной шкуре испытал доброту жизни.
Когда я так рассуждаю, мне самому становится не по себе. Взгляд как бы тускнеет, делается невыразительным, равнодушным, что ли. Глазами упираюсь в одну точку. Плёнка укрывает всё, что находится передо мной.
Могу ещё сказать, что решётка какая-то часто перед глазами возникает, будто смотрю на мир из тюремной камеры. А ещё, смотрясь как-то в зеркало, свои глаза схожими с овечьими нашёл. У овец в глазах нет огонька. И овца искренней не может быть по существу. Овцы в глаза друг дружке не глядят. Отаре овец баран предводитель нужен. И нас, теперешних людей, всё время подводят к мысли, что только барин может всё правильно рассудить. Люди теперь стали менее искренними, чем раньше.
Далась мне эта искренность! Сам поступаю часто несообразно, а от других хочу что-то получить. Если люди со мной неискренни, значит, им тяжело находиться в моём обществе. Как ни крути,  тяжело думать, что можно сказать и чего нельзя, всегда напрягает поиск тайного непонятного смысла в словах, а разве прятать мысли и чувства так уж приятно?
Теперешняя жизнь, конечно, хуже прежней, так как ушло из неё тепло и ласка. Всем я тягощусь, ищу случай уйти куда-нибудь, и как можно дальше.
Тот, кто тяжёл людям, в сущности, тот никому не нужен. Тебя могут пожалеть, словами в любви изъяснится, но обременяешь ты. Люди не виноваты в том, что творится у меня внутри. Даже если они чем-то обязаны, то им от этого не легче. Этим объясняется молчание, которое я слышу вокруг себя. Ведь это молчание никакими словами не разбить, не избавиться от него.
Как-то всё о себе и о себе я думаю. О других начинаю думать, только сталкиваясь с ними, чувствуя, если возникает какая-то связь. Но ведь люди тоже как-то связаны со мной. Елизавета Михайловна, например. Я помню её взгляд, столько было в нём обожания. Страсти какой-то мучительной… Мне стало жалко всех.
Главное – это беречь свои нервы и нервы близких тебе людей. Иначе они время съест.
Почему мне бы не стремиться сделать что-то хорошее?
Да, конечно, я это понимаю. Но какой ценой?
Причём здесь цена? Если цель хороша, цена вряд ли имеет значение.
Надо жить сегодняшними проблемами, не задумываться, что будет завтра. В завтрашнем дне можно потеряться. В завтрашнем дне потеряться, в сегодняшнем - утонуть. Час от часу не легче.
В жизни, сознаюсь честно, много лгал, поэтому солгать ещё раз не составит мне никакого труда. Только вот укол совести останется. Но ведь он невидим другим. Укол совести дырок и отметин не оставляет на теле, в воздухе. нигде.
Понимаю. Что в жизни бывают иногда победы, от которых оправиться труднее, чем от поражений. А есть что-то такое, о чём я впоследствии жалел? Вопрос вопросов. Чувствую, как чьи-то глаза уставились на меня пристально и испытующе. Интуицию не обманешь. Встревоженная интуиция человека, если тот такой обладает, подскажет, что с тобой всё не так просто, как кажется с первого взгляда. Ну, и?
Ну, недостаточно я правдив, а уж в ситуациях, которые требовали полной откровенности, я лучше помолчу.
- Вы со мной, Глеб Сергеевич, правдивы?
Удивительно, как это женщина умеет читать излияния души. Носом чует.
- Вас, тебя, не обманывал.
Не ожидал вопроса. Сбил он меня с толку.
- Согласитесь, что между «не обманывал» и «говорить правду» расстояние больше воробьиного скока. Кто там писал, Горький, что ли, что  ненависть от любви воробьиный скок отделяет?
- У тренированного воробья скок длиннее. Уж с вами я полностью откровенен.
- И не сделаете ничего такого, что может…
Елизавета Михайловна не договорила. В жизни человека есть минуты, о которых ему больно вспомнить, и есть минуты, которые забывать не хочется. Которые из них вызывают большее напряжение ума, непонятно. И те, и те минуты утомляют. Много в них неясного, раздражающего, волнующего. Сам себе человек должен признаться. А в чём,- это его дело.
Я как бы готовлюсь к тому, что мне предстоит. Я как бы репетирую, за мной никто не наблюдает, я повторяю походку, мимику, жесты. Я припоминаю взгляды.
Я вполне сознаю, что наяву никакое перевоплощение невозможно. Чудо превращения возможно только в покупной темноте.
День клонился к закату. Вечер, как говорится, расправлял крылья, чтобы ими накрыть Ярс. От реки доносились голоса – рыбаки, наверное, приплыли. Люди разговаривали неспешно, растягивая слова. Звук мотора был похож на сыплющийся горох. Стало чуть прохладнее.
- Я не люблю слушать сплетни,- то, о чём начала говорить Елизавета Михайловна, сначала до меня не доходило. На лбу обозначилась небольшая морщинка, в глазах озабоченное выражение. - Люди не умеют скрывать то, что они думают. У них это часто бывает написано на лице. Я вот вас всех, голубчиков, по лицу, по взгляду, по интонации могу раскусить. Мои участковые мужички, все вы, как на ладони у меня. Это не трудная наука, дорогой Глеб Сергеевич, догадываться, что люди о тебе думают. Если пошевелить мозгами, раскинуть ими, нетрудно понять, почему они так думают, откуда взялись такие мысли. Да и люди не стенам говорят, а кому-нибудь. Я вот одно уяснила, что соваться между зверем и мясом нельзя.
- Как это? Кто зверь, кто мясо? Что за утверждение? Неужели вы, Елизавета Михайловна, нас за мясо считаете? Вот не ожидал такого признания. Мужик – мясо! Если честно, то я утверждение наоборот слышал.
- Какой вы…Мы же речь вели о любви и нелюбви…И вот тут встревать нельзя.
Елизавета Михайловна выдержала паузу. Отрешённо и протяжно улыбнулась. Положила свою вытянутую руку ладонью мне на плечо. Это движение враз заставило меня обмякнуть. Я замер, готовый ловить все дальнейшие слова.
- Хотя язык у меня довольно острый и мысли вольные, и не связан я никакими обязательствами, но ведь понимаю, что таких люди не любят, тех. кто встревает. Я вот не причиняю никому зла, а окольно узнаю, что люди, которых и в глаза не видел, говорят обо мне, бог знает что. Я не сужу их.
- Побойтесь Бога, Глеб Сергеевич, зачем людям о вас говорить? Вы же не артист, не депутат, не «новый русский». Что это возомнили о себе? Никак Демидычев бальзам так подействовал?
- Может, и бальзам, а, может, что-то другое.
Честно сказать, мой интерес к женщинам был всегда угрюмым и тяжеловесным, может быть потому, что стыдился этого своего интереса, старался скрыть. Я был не прочь впустить в свою постель женщину, но с условием, чтобы не слышать её голоса.
Не понимаю своей откровенности, не принимаю её. Будто кто-то за язык тащит мысли. Будто, произнося одну за другой нелепицы, освобождаюсь от чего-то.
Далёкий огонёк в глазах Елизаветы Михайловны слаб и робок, но он был тепел, и так человечен, что я невольно вздрогнул. Сказал только что непотребное. Бальзам Демидыча помог язык распустить. В огоньке женщины  был какой-то вопрос, какой-то порыв, какое-то знание, для которого нужные слова не всегда находятся.
Жаль, очень жаль, что нет рядом зеркала, чтобы попытаться найти в отражении тот же огонёк в своих глазах. Зеркало для чего нужно, чтобы провалиться в зазеркалье. Алиса из меня никудышная. Но вот же…Опять что-то выжидаю. Не понимаю, что, собственно, вызывает во мне недоверие, трудно сказать пару ласковых слов.
Я заранее переживаю то, что предстоит пережить. Вынужден, за неимением лучшей участи, в одиночестве пялиться в прошлое, там всё совершенно нездешнее. Пялиться обязан, чтобы не оказаться покинутым.
Помню, в детстве сделал открытие, когда заявил, что у меня не одно сердце, а несколько. И в животе есть сердце, и под коленом, и в висках. Везде что-то тукает. А раз так, то непочатый край у меня жизни. Меня тогда высмеяли. Но ведь правда, в человеке много разных сердец, по-разному они на всё отзываются, по-разному тот или иной отрезок жизни живётся.
Почему я всё время выпадаю из настоящего? Оказываюсь в комнате, в которой стены раздвинуты немыслимо широко. Там много людей-фантомов, все что-то говорят. Слов не слышу, только вижу, как медленно движутся губы. И жесты тех людей плавны. Ни одного резкого движения. Люди что-то хотят до меня донести. Что? Тем не менее, тем не менее, во всём этом было много неясного, раздражающего и волнующего. Как всегда правы те, кто говорит, что я сам не знаю, чего хочу. А, правда, чего?
Что может дать человек человеку такого, чтобы обессмертить его? Кого его? Раньше думалось, что кто-то знает о жизни всё, а на самом деле никто ничего не знает, каждый знает меньше каждого. Почти равнодушно об этом думаю. Разлад между желанием иметь и невозможностью с чем-то смириться становился тягостным.
Чего бы я хотел знать? На прямо поставленный вопрос сходу не отвечу. Я, пожалуй, не знаю, чего бы я хотел. Я, может быть, ничего не хочу. Всё приелось. Кто-то хочет, а мне в эту минуту ничего не хочется. Сыт, пьян, иду рядом с женщиной. Спустя минуту хотение может возникнуть. Когда в Дом колхозника придём. Дом колхозника!
Тут же подумалось, что кому-то вообще лень самому ломать голову над настоящим хотением, вот он и пытается через меня ответ получить, чтобы я за него придумал. Людских фантомов и набилось в пространство вокруг нас так много потому,  что настоящего у них у всех не было.
У меня, может быть, было настоящее, раз они меня пытать собрались. Мелькнула смутная догадка, чтобы отвадить любителей халявы, надо что-то особенное выдать, подурачить.
«Подурачить». Только-только это слово отзвучало, как с изумлением, сменившим чувство неловкости, заметил, что многое высказал в раздражении.
Любопытство особо особенных можно отвадить – это краем глаза дать возможность повидать им свою смерть. Повидать, конечно, нельзя, скорее, дать прочувствовать то состояние, чтобы отбить всякое желание до срока закоулки обшаривать, как свои, так и чужие.
Усмешка какая-то кривая на лице угнездилась. Все уличные звуки пропали. Будто дверь комнаты закрыли. В наступившей тишине ясно гул слышался. Из этого гула образовались шаги - время приблизилось. Спина напряглась, вот-вот почувствую на плече холодную ладонь. Глаза не поднимаю. Никого не хочу видеть.
Тем не менее, чувствую, как чужие жизни втягивают меня. Чужие жизни, чужие проблемы, но почему-то начинаю испытывать настоятельное желание узнать и понять, может быть, наладить что-то, мне пока неподвластное. Это всё в предчувствие краха.
Я оправдываю своё желание необходимостью правдиво играть выпавшую роль сопровождающего, миссию любовника. Оправдываю, но при этом знаю, что это не совсем так. Половину поручений не выполнил. Мужики просили щуку привезти.
До безумия хочу жить. По-другому, совсем иначе. Елизавета Михайловна, собственно, в неземное существо превратилась. В той комнате, в которой я внезапно оказался, её не было. Я не знаю, какой Бог собрал тех людей в комнате, в каких пределах тоска души может осатанеть, чтобы равнодушно смотреть на метания. Что из того, что метания совершаются мысленно, только желанием хотения?
Холод проник в сердце. Кремень не камень сердца, он - холодный камень, но  с его помощью искры можно высечь.
Я предел перешёл: пускай не будет завтра или послезавтра, пускай солнце не пробьётся сквозь облака. Жизнь – это сегодня. А сегодня я согласен жить на проценты надежды. И у меня есть эти заработанные проценты. И Бог с ним, что эти проценты всего лишь иллюзия.
Слово, стон, жест и взвешивания, взвешивания воспоминаний. Я иду, ищу тех, кто поможет построить новую жизнь: ищу любовь, ищу друзей.
Кому-то везёт, интуиция открывает нужные ему двери. А кто-то блуждает, не решаясь ни постучать, ни испросить позволения погреться у чужого костра. Чужим теплом наполниться нельзя.
Полный разлад самого с собой. Лад был до того, разлад наступил после того, принёс неудовлетворённость и раздражение. Правильно, рано или поздно одни желания отмирают, другие – осуществляются. Не знаешь ведь, что в письме до востребования написано, когда идёшь за ним на почту, и от кого оно пришло, и почему оно пришло до востребования, и что тебя позвало сходить узнать.
До востребования! А ведь это хорошо, когда кто-то тебя востребовал, кто-то помнит. Лишь бы не обмануться, лишь бы не разучиться ждать и хотеть радости.
Появление новых мыслей в голове невозможно не заметить. То они таились в укромных уголках, куда даже лучик света не доходил, где никто никогда пыль не смахивал, а потом что-то сшевельнуло их с места, кто-то живительного нектара в них как бы впрыснул.
Они начинают разрастаться до невероятных размеров, им становится тесно. А я живу себе и живу, и не подозреваю об этих изменениях.
И в один прекрасный день, не ясно, почему он считается прекрасным, открытие происходит. Всё тайное вырывается на свободу. И взгляд делается другим, и слова находятся иные, и все преграды как бы рушатся. И в этот момент настоящее делается вторичным и отправляется на тот страшный склад, где хранится память предков.
Нет, нельзя советовать, что-то забыть и не слишком сильно помнить, потому что, к несчастью, забыть ничего нельзя, потому что иначе самым жалким образом не выжить.
Воображение моё разошлось вовсю, этот разгул имел характер вращения вокруг безнадёжности.
Не знаю, почему кто-то сказал, что жизнь есть жизнь, а смерть имеет особые права. Почему всегда предупреждают, что остерегаться надо того, что за спиной? Не уточняют, а как бы предполагают рассудку поразмышлять над тем, что значат эти слова.
Ничего предосудительного не происходит. Бежать некуда. Куда бежать? Всё равно рано или поздно придётся вернуться. Что и остаётся, так спросить самого себя: «Куда и зачем возвращаться?»
Я не брежу. Ежеминутно что-то происходит. Язык не поворачивается вымолвить вслух, чего я хочу. «Хочу» - верх нелепости. Я бесконечно выращиваю фантазии.
Витаю в облаках. Не я рядом иду с Елизаветой Михайловной, а она меня – воздушный шарик за ниточку несёт, намотанную на палец. Отпустит ниточку, я и улечу в небо.
Я осознаю происходящее, исподволь к нему привык. Ничего поделать не могу. Приятно побыть и мужем и любовником. Подумал так и тут же пожалел об этом. Один виток ниточки с пальца спустился. Мыслесловие прозвучало, мысленно оно может звучать, как эффектный удар в гонг.
Чувствую, что-то висит надо мной, как гора. Первым я никогда не заговорю о любви. Кручу и кручу ручку мясорубки. В таком случае, чего ждать от кого-то ответного слова? Может, моё время истекло, слова, предназначенные мне, были выговорены до моего рождения, а мои отправлены на хранение для тех, кто родится на лет десять позже?
Дурь несусветная. Вздохнул. Постараюсь придумать что-нибудь уничтожающее.
Присутствие в какой-то комнате с воображаемыми собеседниками нисколько не напрягало. Мне всё мало. Я — редкостнейшее создание, замечательное своей особенностью, ни на что не похожее. Я отдаю отчёт, что испытываю, чем терзаюсь. Ради свободы этих мечтаний  готов на многое.
Ошибиться я не могу. Если никто меня ни о чём не спрашивает, значит, нужно самому действовать, самому задавать вопросы, чувствовать ответы. Но голова не работает в этом направлении. Голова пуста. Правда, сердце бьётся ускоренно.
Наконец-то все сердца в одно слились. И которое в пятке, и которое в животе. Надо спешить. Для чего? Никто не ответит. Разве обязательно нужно видеть и слышать? Способов понять происходящее великое множество. Нет, выдать себя я не могу.
Что является первопричиной начать задумываться? Может, я с дерева упал в детстве? Может, сук обломился, может, боль была настолько острой, что пронзила с ног до головы? Стоит быть благодарным той боли, которая дала возможность задумываться?
Ответов нет ни на один вопрос. И благодарить не стоит, потому что жизнь умеет понимать без слов. Гляжу на всё как бы сквозь дымку – глаза увлажнились. Жду, чтобы похвалили? Так хвалят тех, кто понятен, кто собственный путь не проложил. Я скрытен, я старателен, я сам себя не знаю.
Где-то за плечами слышу с придыхом произносимое: «Нет – нет – нет!» Нигде нет ни опоры, ни поддержки.

                33

- Глеб Сергеевич, я вот хотела спросить, задать один вопрос…
- Задавайте, конечно.- О чём пойдёт речь, это меня не смущало. Я знал, что волнует женщин. Меня не раз об этом спрашивали.
- Тебе, Глеб Сергеевич, никогда не хотелось снова создать семью?
- Мне и так хорошо. Видите ли, создавать семью надо с той женщиной, от которой сердце заходится.
Сказал, и внезапно почувствовал, как некая сила подняла меня в воздух и понесла. Очнувшись, обнаружил, что стою на одном месте. Стократно усилилась тишина. Разноцветные огоньки вспыхивают вокруг.
Елизавета Михайловна вроде как не ожидала таких слов. Она даже на шаг отступила в сторону. Своим ответом я как бы отвёрг её.
Мы стояли друг против друга. И женщина улыбалась, а потом перестала улыбаться. Я почему-то подумал, что от улыбки можно устать.
Менялось выражение её лица, слегка покривились губы, в её глазах, где-то очень глубоко, загорелся едва различимый огонёк.  Не стоит лишать человека его радости.
Мой ответ был обманом. Странно, говоря это, я никак не возвышался ни сам, ни, тем более, в глазах женщины. Я до конца не знал, что для Елизаветы Михайловны значит семья. Может быть, то, что для большинства верх благополучия, для неё – ничего не значит?..
- Я серьёзно.
Я понимал, что в таком разговоре шуткой отделаться нельзя. Не приемлю задушевные беседы о том, что скопилось на сердце. Не было у меня моментов полной откровенности. Я всячески избегал их. Почему – не знаю.
Скорее всего, откровенность таит опасность, которая не всегда заявляет о себе прямо, а порой проскальзывает мимо настолько тихо, что даже дыхание её не всякий раз услышишь. В этом тоже есть отсыл к какому-то избранничеству. Не яканье, не любование собой, а подтверждение особого назначения ждёт женщина.
Может быть, моя жизнь – сон небогатого фантазией человека, а из сонных грёз ничего путного не создашь.
- Я вроде понимаю, для создания семьи в жизни что-то надо переделать, а что-то трогать нельзя. Прожитое время не вернуть, и я в том времени задубел и, наверное, другим не могу быть. Начни сдирать старую кожу – больно будет. А без такой процедуры новая кожа не нарастёт.
Робость и вопрошающий взгляд, застенчиво-медлительные движения, кажущаяся уступчивость — всё указывало на желание откликнуться.
Говорят же, что в одну и ту же текучую воду нельзя ступить дважды. Женщины, конечно, не вода. Совсем не вода. И я, не торчащий сучок посреди потока, который и слева, и справа бурун подталкивает и норовит утопить. У сучка ведь нет листьев, нет зелёной почки, из которой жизнь начаться может. Сучок мёртв. Чувствую, как вдруг пересохло горло. Бальзам Демидыча высушил горло. Я – урод. Между тем, каким я хотел себя видеть, и между тем, кто я есть, пропасть простирается.
- Создать,- я попытался уклончиво ответить, не сделать упор на слове семья,- можно. Только с кем создать? Кому я подойду? Я же всё время буду сравнивать. Из моей головы ложкой надо выскрести прошлое. Сравнивая, можно человеку нанести такую рану, после которой ничто уже не поправишь.
- Вы – эгоист.
- И эгоист, и нехороший. И того, что я уже отведал, мне хватило…
Я не стал уточнять, чего хватило. Это было бы чистым враньём, если бы заявил, будто никогда не думал о том, чтобы соединить с кем-то свою жизнь. Думал и не раз. И дело не в эгоизме, если я действительно страдаю такой бедой. Отвык я, что ли, не представляю, как ежечасно кто-то будет мелькать перед глазами, ставить условия, перед кем надо будет отчитываться. Кто-то будет морщить нос на мою непрактичность, на перепады настроения. Считать меня грязнулей – ношу одну и ту же рубашку годами.
Меня бы вполне устроили кратковременные встречи без узаконенных отношений. Сейчас я готов к встрече, а в будущее не хочу заглядывать. Боюсь в будущее заглядывать. Боюсь. Тот, кто пережил смерть близкого человека, с трудом может представить новую потерю рядом.
Оглядываюсь на свою жизнь, словно обкраденную кем-то. В общем-то, никого не виню, и в то же время обида гложет, что не поддержали меня, не отвлекли, не обогрели теплом и участием, не поняли, отступились. Это не сломала жизнь, но возвело стену. Я не знаю, кто должен был участие проявить, кто отступил в сторону.
О неосуществлённых планах не стоит говорить. Поиграть с самим собой можно, но тосковать, оживляя события, - это приведёт лишь к отчаянию.
Двести лет мне не отпущено для жизни. Я не Вечный Жид, и не хочу им быть. Мне много не надо, как-то справляюсь с тем, что есть. Но понимаю, что жизни что-то надо, раз нескончаемым потоком в мою голову разные мысли приходят, в том числе и такие, как жизнь с кем-то.
Не представляю, как это я буду делать предложение. Что точно, так заранее написанный текст не прочту, не опущусь на колено, серенаду не спою. Ни одна женщина не захочет, чтобы предложение руки и сердца оказалось урезанным.
Я не миллионер, это миллионеру готова продаться каждая вторая, для этого и губы увеличивают, и подтяжки делают, и что надо и не надо корректируют. Со мной красивой жизни не получится. А женщине хочется красивой жизни.
Ничто не помешает мне завтра покаяться в сегодняшних грехах и наверстать упущенное, недосказанное. Сегодня я готов отряхнуть прах со своих ног, чтобы завтра стать титаном. Я сегодня не кривлю душой, честно высказываю своё мнение. Пытаюсь глубже заглянуть в себя, но почему-то удручённо вздыхаю.
Ни на что я не годен.
Не получается подобрать ключи к женщине. Недооценил её. Не удосужился провести тщательной подготовки. Моя стынущая кровь только-только начала разогреваться, и бац — вопрос о создании семьи...
Два дня точно, может, и больше, призраки вокруг колобродят в виде женщин. Одна раньше была женщиной, а сейчас видится как призрак. Другая привыкла быть хозяйкой положения, в её тоне различаются жёсткие нотки, она чем-то недовольна, но за её спиной тоже маячит призрак. В чём дело, Елизавета Михайловна не хочет происходящее объяснить.
Миг, когда влюблённая женщина становится упрямицей, когда у неё высыхают слёзы, губы поджимаются, когда она гордо выпрямляется и смотрит почти презрительно, тот миг показывает истинное лицо. И, ой, как не хочется видеть такие перемены. Отстранить или самому отстраниться на какое-то время нужно.
В воздухе плывут отдельные слова, плывут, как упрёк, брошенный на все четыре стороны. Вряд ли Ярс слышал когда-то такое. А меня затягивает, меня не утешает мысль, что в любой нужный момент я, если захочу, выкарабкаюсь из любой ямы, не подчинюсь неизбежному.
Не заметил, как произошла подмена. Упустил момент, когда меня начало тащить, как придётся, не спрашивая. Там уступил, там поддался. Там чуть ли слёзы не пустил, и вот уже не совсем таким стал.
«Совсем не такому» легче вперёд идти, оглядываться назад не надо, ответ за предательство можно отложить на неопределённый срок. Невозможно сосчитать, сколько уродливых клякс-пятен, которых ни стереть, ни забыть о них,  на страницах моей жизни. Одно время считал себя победителем. Так и теперь тот, кто пережил перестроечный раздрай – он должен считать себя победителем. Я - победитель с понуренной головой, без будущего, без поля сражения, без пленных. И с кем воевал,- непонятно. В одном лице враг и солдат. В Индии какая-то каста есть, член которой сам себя плетью охаживает. В назидание. А мы битыми уже рождаемся.
Очнулся среди разора, которому сам же стал причиной. Я стараюсь одолеть призраков, удержаться от тщеславия. Из бессмыслицы дней какое-то наслаждение получить. Временами слышу голоса, которых не может быть.
Я должен, во всяком случае несомненно -должен выбирать, или покончить, или порвать связь и обрести новый человеческий облик. Должен соответствовать времени.
Не соответствовать, а наказать время.
Будто смотрю в замёрзшее сверху донизу окно, стекло холодно и угрожающе топорщится многослойным инеем. Через такое заплывшее стекло никто не сможет уловить незатихающее горение глаз. Горение непроходящее, неутолённое.
Внезапно понял, что не призраки всему причиной, не сон, созданный фантазией мозга, просто произошло приобщение к воспоминаниям.
Приобщение – отклик, он открывает доступ к памяти. Когда чего-то сильно хочешь, то нужно понять, что должен извлечь из множества забытых и полузабытых вещей. А если хорошо подумать, то придёт решение, что ничего, в общем-то, и не надо. Слова, высказанные и невысказанные, принадлежат мне, потому что обо всём сам думал. Определить бы ещё промежуток, в котором души могут сливаться.
Толковать происходящее не могу. Кто-то меня искушает, хочет сбить с пути истинного. Нет у меня опоры, нет никакого резона жить так, как живут все остальные люди. Я осуждён на вечные муки, я должен свыкнуться со своей участью.
Время должно развязать узел.
Терпение, терпение и ещё раз терпение. Надо позволить словам растаять в пространстве, подождать, когда тишина новые горизонты откроет. Мысли – как надоедливые комары, стоит одному комару пробраться в комнату, стоит уху уловить писк, как сна, считай, лишился. Выследить пискуна трудно. Попробуй, высмотри серую соринку на потолке или стене.
Терпение и ещё раз терпение. Рано или поздно одни желания отмирают, другие – приходят. И с идеалами такая же карусель. Истина в том, до чего я сам дошёл, истина достигается через собственные переживания.
А ведь были какие-то идеалы. Много чего было. Говорил об этом и ещё раз скажу. Мне хотелось прожить особенную жизнь, не похожую на ту, которая меня окружала. Я ведь и уехал из родительского дома так рано из-за этого. Я ведь считал, что любовь, а в любви смысл – прожить до конца с одним человеком, это основа всего. Утонуть в бесшабашности, лёгкости, раскованности, которых мне недоставало,- и всё это для того, чтобы жить.
И просто радость, и счастье, чтобы рекой текли. Я мечтал об этом. Наивность это, скорее всего, была. Мне всегда было тяжело говорить о себе. Стеснялся, что ли, конфузился, что не умею откровенничать. Моя язвительность – ширма, скрывающая слабость. А так всё зависело от настроения. А настроение тоску нагоняло.
Я считаю, что стал лучше, чем прежде. Все мои решения увязают в моём замкнутом мирке, их трудно оттуда вырвать, Поэтому они жгут изнутри.
Жизнь – это каждодневное расставание с прошлым, жизнь дробит мечты, жизнь разбрасывает их по дорогам. Хорошо бы, кто-то шёл сзади и подбирал крошки. Увы, увы. Что будет, то и будет. Ничего не боюсь.
Пустоты не боюсь. Мне по душе любые возможности. Пустоту вообразить невозможно потому, что её никто не переживал. Пусто в душе – это от неумения любить тех, кого тебе доверила жизнь.
Тоску сменяет надежда, в голове словно идёт битва. Всё вокруг окрасилось в непривычный цвет
Нужно уметь возвращаться и постараться исправить ошибки. Я ведь причина всему, что происходит рядом: там уступил, там поддался, там закрыл глаза, и, как результат, мусор разный помнится, а вина как бы сглаживается.
Речь повёл о пустоте. Пустота часто сходит за мудрость. Какими словами и кому рассказать о той пустоте, в которой живу? Кричать бесполезно. Эхо не везде откликается. Да и не всякий переживёт тот момент, когда, подобно водовороту, пустота начинает затягивать в свой мир. И кажется, кроме как броситься в эту бездну, нет выхода.
Чем этот момент отвратен, да тем, что он связывает по рукам и ногам, завладевает сердцем, и тогда забывается всё вокруг, всё перестаёт существовать. Вот-вот, хотение пропадает. Главенствует одно,- как бы скорее исчезнуть.
Мели, Емеля, твоя неделя!
Вздыхаю, чувствую облегчение. Я из тех, кто примирился со своей участью, у кого не осталось желаний. Тут речь не о победе или поражении над жизнью, тут речь о отдалённом будущем. Речь о сейчас.
Согнуться под натиском горя не значит цепляться за прошлую любовь. Встать надо и идти. Прошлой жизнь не может быть, жизнь – это всегда настоящее, какая бы она ни была. И в прошедшем, и в настоящем, не понять мне, кто, что хочет, не знаю, в чём найти утешение. Трепыхаюсь словно муха, запутавшаяся в паутине.
Паучок мыслей плетёт и плетёт свою паутину. Но ведь если проводник, тот, кто ведёт меня по жизни, не утратил ещё веру в меня, значит, есть возможность изменить ход событий. Замысливший что-то человек, а я такой, сосредотачивается только на своих ощущениях, замыкается в них.
Растратил я свою ценность. Может быть, удовольствия перепутал со счастьем. Не знаю, сам себе не судья. Я хотел бы вернуться в прошлое, вновь обрести жену, обрести ту не рассуждающую юношескую любовь, пылкость, которая жизнь делала нескончаемым движением вперёд. У меня ведь были чувства. Были.
Не понимаю, чего я хочу выпросить у жизни, не денег же? А чего тогда? Времени прошлого? Выходит, много лишнего времени у меня было, и потратил я его зря.
Не помню, когда понимание пришло, что жизнь – это нечто большее, чем ежедневное хождение на работу, пересчёт денежных купюр, завоевание очередной женщины, отпуск или что-то другое. Спору нет, это тоже важно, но почему-то сердце пустым остаётся.
Причиной этого жена, что ли? Она наполняла и согревала моё сердце. Маленькое немое создание памяти оборотилось говорящим существом, оно нашёптывает, насвистывает подсказки.
 Да, ладно, я молчу, молчу. Только теперь молчу не потому, что прислушиваюсь к чему-то. Теперь не могу установить, посетила ли хоть одна путная мысль мою голову за эти минуты.
Мои видения - мои выдумки. И если появилась бескрайняя пустота, то кто-то другой пускай её заполняет. Я поглощён своим новым, необычным для себя состоянием. А какое оно? Шаг в какую сторону намерен сделать?
Боюсь довериться. А без этого невозможно почувствовать близость людей, которые стали дороги.

                34

Завопили дурными голосами готовые сцепиться коты. Грохнула где-то железяка, будто разорвалась бомба. Те звуки были настоящими, а я лживость всего себя почувствовал. У прожитых мною двух днях, разделённых годами и годами, необыкновенный покой был. Совсем в другом состоянии духа я в них присутствую.
Всплывают перед глазами туманные воспоминания с ощущением полного покоя и удивительного удовлетворения, лучше которого и желать ничего нельзя.
На минуту стал хиромантом или ясновидящим. Скорее всего, стал стервятником, кругами парящем над жертвой. Время провело границу между прежней и нынешней жизнью. Как бы из-за этого не пришлось воевать на два фронта.
Я ведь не могу заставить себя служить по-настоящему людям, не обращая внимания на их недостатки, на неловкие ситуации и тому подобное. Я забочусь, как и все, о своём удобстве. Не знаю, с чего посетило острое ощущение собственного недостоинства. Сейчас я на самом деле считаю себя таковым.
Чувствую себя бесконечно одиноким, но совсем по-другому я одинок, чем раньше. Проходит целая минута, не принося никаких перемен. Хочется рассказать кому-нибудь об этом, но знаю, что никто не поймёт. А состояние мучительное. Мучительно ожидание. Даже, когда сливаются два потока воды, они какое-то время текут не смешиваясь.
Утверждение, что любовь любит верность, это не более чем миф, сплетённый их опыта многочисленных измен, как мужчин, так и женщин. Соблюдай необходимые правила приличия, и многое простят. Не трепли языком.
Я не испытываю вину. Нисколько. Нет и торжества. Резвиться с такими, как Максим, у меня не получится. Но ведь никто и не оспорит, что слишком большое счастье обязательно вызовет зависть у кого-то. То, что выпирает острым углом, об него обязательно зацепишься, шишку посадишь.
Боль снимет покров тайны. Ну и что, если овладеет пустое, легкомысленное зубоскальство, куда оно может привести? Не сам я, а кто-то спросит: «Во что обошлось счастье и что стоит счастье, за которое заплачено?» Я ведь за всё платил. Платил настроением, платил болью, платил погружением во мрак. Видение ускользающего мрака жизни быстрое. Тонкие-претонкие удерживающие волоски сетью меня оплетают.
Мучительное ощущение прошло быстро, даже слишком быстро — молниеносно, оно с глухим ударом упало на землю. То, что я пережил сейчас, что открылось, оно не являлось вполне правдой. Тягостность всегдв делится на несколько потоков.
Елизавета Михайловна задумалась. Она всегда задумывается, прежде чем что-то сказать. Это выгодно её отличает. Но ведь её раздумья не колебания. Начальником участка она не была бы, не имей решительный и твёрдый характер. Высказать своё мнение Елизавета Михайловна не боится, ей просто хочется, чтобы мнение было взвешенным.
Конечно, она женщина в меру жёсткая, как того требует обстановка. Но я знаю её и мягкой, и женственной, и нежной. Есть у Елизаветы Михайловны внутренняя сила, «власть» не от желания командовать, а от готовности распахнуться любви.
Со мной творится что-то странное. Вместо недовольства и негодования, которые были бы естественны сейчас, я испытываю тихую жалость – то ли к себе, то ли к Елизавете Михайловне, то ли ко всему на свете, то ли к затянутому облаками небу. Моя оценка происходящего недостаточна, за всем кроется что-то ещё. И это что-то вот-вот встанет во весь рост. Нет у меня будущего. Слишком я приучил себя изображать этакого, слово никак не подберу. Стараюсь говорить так, чтобы не понимали и обижались.
В молчании мы не смотрели друг другу в глаза. Может, и смотрели, но каждый видел пустое небо, слышал шорох далёких звёзд. Странным образом, Елизавета Михайловна начинала походить на давным давно позабытую Наташу Уткину из 4«а»: кожа, оставаясь смуглой, побелела, веки стали выше, брови приподнялись. Лоб стал безукоризненно гладким. Даже поворот головы стал похожим.
- Знаете, Глеб Сергеевич, мне почему-то кажется, нравится так думать, что вы из не здешнего мира. Нет, я не отнесу вас к ангелам, хотя, чем не ангел вы для меня, вы облегчили мою бабью участь. Минуточка для женщины много значит. Участь, что – это привычное представление, нажитое жизненным опытом, работой, размышлениями, и эта участь вдруг переполнилась горечью, показалась пустой. Я ведь не счастлива с мужем. И он, наверное, хотел бы видеть возле себя другую женщину, а может быть, никого не хотел бы видеть. Чужие мы. Не разговариваем между собой. В коридоре сталкиваемся, так он выставляет руку, чтобы не коснуться меня. И не спим вместе. Заснуть на плече и проснуться – это было золотой мечтой последние несколько лет. Просто поговорить, просто прикоснуться к человеку, просто знать, что он рядом. Это же здорово, когда появилась возможность поделиться. Никогда не была самонадеянной дурой, влюблённой в себя настолько, чтобы не замечать ничего вокруг. Женского счастья нет. Понимаю, что каждый человек в особицу, лезть со своим к другим нельзя. Глупо об этом говорить, но в эти дни по-другому стала смотреть на вещи. Сама распоряжалась своей жизнью, а теперь хочется вообразить, что и вы причастны к моей жизни. Когда день начинается и кончается, случайная встреча, неожиданный поворот судьбы, запавшее в душу слово,- это становится точкой отсчёта, засыпать и просыпаться с мыслью, что я не одна…
Слова меня насторожили. Чем? Так, наверное, подоплёкой. Обида почувствовалась. Обида — целый мир, особый мир, в который надо войти, в котором можно жить и который до сегодняшнего дня был закрыт для меня. Мои обиды совсем не похожи на обиды Елизаветы Михайловны.
Елизавета Михайловна замолчала. Нет на земле места, к которому я был бы всей душой привязан, корни пустил. Нет возле меня человека, который бы меня ждал, который заглядывал бы в почтовый ящик, в надежде получить весточку. Я никого не виню. Хочешь что-то получить, приложи определённые усилия и к тому же не бойся запачкать руки. А если чураешься этого, так пеняй на себя.
У меня не было личных отношений. Я не делаю из-за этого большие глаза. Я предпочитаю не замечать, когда людям неприятно моё присутствие. У меня нет глаз на это. Мне ничего не нужно. Я существую «просто так».
Никогда в жизни не чувствовал себя столь ничтожным и маленьким. Козявка, которую сколупнуть каждый может. Что плохо, слов нужных часто не нахожу. Пуст внутри я. Но ведь это как посмотреть, можно до посинения твердить о своей любви, но пока кто-то не увидит результатов этой любви, он так и останется глухим к словам.
- Я надеюсь, то, что услышали, останется между нами. Эх, Глеб Сергеевич, сколько раз я с самого утра мечтала о том часе, когда появится возможность накрыть голову подушкой и всласть во всё горло завыть. Вам, мужикам, не понять это. Мужиков съедает болезнь, называемая безнадёжностью. Как мне иногда хочется по-рабочему, по-простому «сунуть» хорошее слово в разговоре, чтобы поставить на место. Как хочется быть понаглее и позабористее. Но ведь знаю, что можно этой гадостью  переполниться. Разве может мужчина понять, когда мимолётное счастье охватывает, то поддаёшься иллюзии, что всё можно начать сначала, пройти ещё одну дорогу, она ведь нисколько не будет труднее, если не забывать про опыт ошибок. Увы и ах. Ничего не забывается. Нет у жизни жизненного редактора. Это хороший редактор может отредактировать книгу, поработав над ней, а в жизни ни склеить страницы нельзя, ни переписать их.
Во взгляде Елизаветы Михайловны нет ни притворства, ни самолюбования. Мне показалось, что вижу на её лице след душевных мучений: неуверенность в глазах говорила о неуверенности её мира. Печаль и тоску вижу.
Слова её приводят в движение какие-то пласты внутри меня, на которых я строил свою повседневную жизнь. Считал жизнь незыблемой, а теперь такие изменения произошли, что я ни в чём не уверен – в первую очередь я не был уверен в том, что жил правильно и хорошо.
«Просто так» отделаться не получиться. Решение какое-то принять придётся. Осилю ли его? В одно мгновение верю, что осилю, но потом понимаю, что ничего не выйдет. Состояние угнетающее, не поддаётся словам. Я непостижим в своём постоянном нежелании что-то делать. Никчемность и суетность — сквозь это не пробиться.
Моя жизнь, как и прежде, будет состоять из разлук и встреч с людьми, с предметами, которые воспринимаются мною как люди.
Мысли умолкли, враз осеклись. Из груди вырвался глубокий вздох, как будто я сбросил тяжёлый груз. Хочется покрутить головой, желая обменяться взглядами.
Почувствовал какое-то беспокойство, какое-то состояние угнетённости не уместное сейчас. Никак не могу отыскать точку начала беспокойства. Пропало ощущение праздника. А был ли праздник? Может, страх одиночества, который сопровождал меня несколько лет, толкнул на сближение? Вместе не так страшно. Вместе, хотя каждый живёт в своей правде по-своему. Отчуждение, что удивительно, не растёт. А желчь густеет. Терпежу нет.
Ощущение, что ли, полёта возникло. Лечу низко над землёй. Спешу, сам не знаю куда, но не успеваю. Оттолкнулся от земли вчера, саженными шагами полубега-полуполёта занесло в Ярс, зачем – как бы и забыл.
Мне показалось, что губы Елизаветы Михайловны улыбаются мне. Всё в ней распахнулось, стало открытым для меня. День, нет бликов на стенах домов, где-то там, под обрывом слышится плеск воды. И нет такой силы, которая смогла бы остановить течение реки. Какого размера надо иметь ладонь, опустив которую в воду, можно было бы загрести поток так, чтобы он не плескался, а начал бурлить, натыкаясь на пальцы и обтекая их?
Я покосился на Елизавету Михайловну. Не понимаю, с чего она в эту минуту напряглась, с застывшим лицом глядела в землю. Оно понятно, у многих, у нас людей, на сердце есть, если не лёгкая тяжесть, не камень, то тень камня.
Вроде, как и сам напрягся, стало не по себе. Возникло ощущение, что мне хотят сказать что-то очень важное, а я никак не могу суть уловить. Не могу и не хочу. Но вот же, пространство вокруг занято словами, часть их из сердца вышло, поэтому они волнение будят, а вторая часть слов холод равнодушия несёт.
Мне бы сейчас забиться в укромный уголок, чтобы спокойно посидеть, обдумать произошедшее, утихомирить сердце. Я полной мерой готов и материться, и радоваться, клясть судьбу и благодарить её же.
О чём, собственно, могу думать? Сознание как бы в отключке. Искать смысл в том, что происходит, бесполезно. От меня ничего не зависит. Если раньше нужные слова не находились, то теперь вообще лучше помолчать. Впал в какую-то непонятную задумчивость.
Нельзя назвать происходящее игрой, какой-то привычкой, но помню, как в  школе, не понимая, что такое счастье, останавливал на ком-то взгляд, пытался мысленно спросить себя: чьё счастье счастливее, его или моё?
Мне иногда хотелось поменяться местами, мы ведь часто менялись мороженками, сравнивая, чьё вкуснее. Я силюсь пошевелить языком, произнести заклинание, но не произношу ни звука. Нет, от времени нет спасения. Всё равно случается то, что когда-то с кем-то где-то случилось.
- Глеб Сергеевич, вот вы кое-что вспоминали, что запомнилось из детства, а особенное что-то было?
Вопрос кого хочешь поставит в тупик. Разве особенное сразу вспоминается? Посвятить в тайну боязно.
- Особенной моя стеснительность была, по любому поводу краснел и  норовил скрыться от глаз. Я уже говорил, что стыдился в новых башмаках на улицу выйти, пылью их натирал. Могу добавить, что постоянно ощущал груз на своих плечах. С детства маялся, что моя жизнь пуста и бесплодна. Это тоже можно в особенности отнести. А потом что-то внутри пробудилось, источник пробился. Я начал слышать. Я искренне  не понимал, почему другим себя вижу. Вернее, я не мог думать об этом. Куда-то несло, но слов объяснить не находилось. И во сне я часто летал. И такое чувство посещало, что мне надо торопиться, что стоять на одном месте нельзя – болото засасывает, а куда ступить ногой, не знаю. И особенным было то, что я мало плакал. Чтобы слёзы пролились, душа должна заплакать, а как я теперь понимаю, если на душе камень, то может только разум плакать. У разума слёзы особые.
Я много бы особенного припомнил, только слова как-то всё не подворачивались. Желание говорить, было результатом воздействия Елизаветы Михайловны на мою душу. Ведь всегда, кроме прямой цели, понятной и тебе и всем, и женщине в том числе, есть что-то ещё. Это «что-то» растолковать со стороны никто не может, это «что-то» отталкивает всех от меня.
Потому-то все попытки как-то сговориться с людьми кончались неудачею: люди чувствовали за моими словами недосказанное желание, а, поди, разберись, какое оно.
Человек здравого ума не станет выдумывать иной мир, он не перепутает стук собственного сердца с чьими-то шагами за спиной. Раз пересилить себя не могу, чтобы исповедаться перед кем-то, то и понять, что хотел бы сказать мне другой человек не в состоянии, вот и приходится молча говорить с самим собою.
На лице женщины непримиримость, застывшая в складках у носа и губ. Это жизнь оставила отпечаток времени. В этом отпечатке и гордыня есть, и летящее выражение надежды, чего не у всякой женщины отметишь.
Я сомкнул веки, а когда, по прошествии мига, вновь разнял их, то и следа от непримиримости не осталось. Не думала женщина обо мне в таком смысле. В её глазах я стал ещё страннее. Высказался, а она ощутила непонятную уверенность в том, что и страх, и радость только будут углублять пропасть между нами.
Ничего такого на самом деле, конечно же, я не наблюдал, это только моё воображение.
Я молчу. Сначала молчал потому, что не знал, что говорить, а потом – потому что молчание казалось мне лучшим ответом. Молчание ничем никому повредить не может.
- Ты, Глеб Сергеевич, боишься сказать правду. Тебе просто невдомёк, что каким ты видишь себя, и каким я вижу тебя,- большая разница. Тот и тот отличаются друг от друга. Они не похожи.
Я молчу. Я не вынуждаю женщину заглядывать в мои глаза. Наивную веру в то, что я не тот, за кого выдаю себя, каким вижусь со стороны, разрушать нельзя. Я не знаю, что сказать. Я не хороший и не плохой. Я сам запутался, где - правда, где - ложь. Я и хотел бы рассказать всю правду, но пресловутое, что будет потом, держало рот на замке.
Сталкиваясь с разными людьми, я старался добиться от них того, чего мне хотелось, а потом шёл дальше или отваливал в сторону, стараясь не оборачиваться. Возможно, мне была невыносима мысль о том, что откровения приведут к тому, что я потеряю эту женщину. А нашёл ли я её? Моя ли она?
Я нарушаю правило приличия, дорвавшись в любопытстве и жажде до источника, из которого пить можно.
Кто-то сцепил мысли-капли, но они тут же рассыпались,- кто знает, может быть, мыслям комфортнее сцепившись быть, а поодиночке они высыхают, как сохнет песок на солнце.
Ёкнуло сердце. Всем существом почувствовал, что женщина, не глядя в мои глаза, испытывает что-то подобное.
- Знаешь, Глеб-хлебушек, я давно не целовала мужчину. Сначала мне не хотелось, а потом не находила того, кто заслуживал мой поцелуй. В щёчку мимоходом чмокнуть можно, но это трепет не вызовет. Я позволяла смотреть на себя, позволяла оценивать и не более.
У меня сложилось ощущение, что моё общество Елизавете Михайловне не в тягость. Это было приятно. Тем более, я понял, что Елизавета Михайловна совершенно очевидно не принадлежала к женщинам, готовым к общению с любым мужчиной. Даже если она и улыбается, то улыбка кажется странной: улыбка едва трогает губы, и кажется не весёлой, скорее иронической, как бы нехотя выдавленной. И ещё мне открылось, что женщина не хочет стать привычкой.
- Я вот гляжу на тебя, мне кажется, ты что-то скрываешь даже сам от себя. Могу только догадываться, но ты старательно делаешь вид, будто тебе всё равно. Будто тебе наплевать, что происходит вокруг, хотя это не так. Ты переживаешь всё, что происходит. Учись не молчать.
Почему надо учиться не молчать? Говорунов и без меня хватает. Я не хочу обсуждать вещи, касающиеся только меня. Я всегда считал себя человеком, который неплохо подмечает чужие слабости, чужие недоговорки, но вот же оказалось, что и Елизавета Михайловна была в состоянии чужую боль раскрыть, как бы глубоко она ни была запрятана. Медленно ко мне пробивалось ощущение, источником которого я не был. Я пытался настроиться, поймать фокус. Лесть женщины коварна. Лесть может стать потребностью.
Закрыл глаза, пытаясь сконцентрироваться. Невольно напрягся всем телом
Всё не то. Снова обуял страх. Возникшее ощущение – это подброшенное в моё гнездо яйцо кукушки, вылупившийся птенец вышвырнет мои суждения, я не успею принять меры. И тогда я начисто лишившийся устремлённости к цели, разучусь различать образы, буду ждать неизвестно чего: может, что-то откроется, может, меня позовут, может, пойму, что не всё так плохо. А может, вообще ничего не будет.
В воздухе вдруг повеяло предчувствием беды.
Не понимаю, почему возник этот переход. Не плачу, но какое-то чувство отчаяния. Это хорошо, что хотя бы отчаяние испытываю. Не серость какую-то. Готов поспорить с утверждением, что если человек любит, то каждый раз любит, как первый раз, что, мол, повторения не бывает, что прошлый опыт ничего не стоит, что всё ново и ново.
У кого-то, может быть, и так. Я же, ссохшийся гороховый стручок, из меня все горошины выкатились, меня время перекрутило. Даже если полить меня какой-то особой смесью, я лишь на время оживу, но ничем не произрасту.
Я смешон. Всем нужно что-то другое, только не пустой стручок. Переделать меня невозможно. Для этого душа должна проснуться. А души просыпаются после клинической смерти. Только тогда человеческое начнёт произрастать новым пониманием.

                35

Прощение дарует жизнь тому, кто прощает. Если я пустой и звонкий, потому что стал легче воздуха, какая речь может быть о прощении?. Мне бы грудь колесом сделать, мне бы пустить пыль в глаза, мне бы…Под ноги глядеть нужно, поскользнуться можно на рыбьей чешуе.
Я готов простить всех. За что? Пробуждаюсь от сна с таким чувством, будто прошла целая вечность В теле тяжёлая истома как перед переменой погоды. Закрываю глаза, и «там» во сне снится какая-то тварь.
«Там» мне надо было кого-то простить, «здесь» сделаться пустым. Я не могу объяснить в чём дело, но не оставляет ощущение, что Елизавета Михайловна изо всех сил пытается убедить меня сделать что-то, что  и я сам хочу сделать. Не могу толком это объяснить, да и не хочу. И нечего спрашивать меня больше ни о чём.
Время людей по-разному меняет. В Ярсе с каждым часом я становлюсь слабонервным. Готов прицепиться к каждому пустяку и раздуть из него проблему. Мне, оказывается, порядок не по душе. Начался процесс притирания. Притирание – пошлое слово. Если притирание какая-то фаза любви, то хочу ли я перейти, не задерживаясь, к другому пониманию?
Всё сбилось в комок, в гроздь — буквы, цифры, слова.
Хочу и готов на разные вещи. Нет ничего сложного, когда знаешь, как спросить, как говорить, а если погряз в сомнениях, если нет – нет, да и мелькнёт мыслишка о том, что нужно завладеть волей окружающих, заполучить над ними власть, а только потом открываться им, то, выходит, в людях я не разбираюсь. Это как, если долго смотреть на спящего человека, он, говорят, проснётся.
В конце концов, у каждого своя жизнь, что точно, за другого человека отвечать не могу. Меня утешает, что я не одинок в своём идиотизме. Я хоть, как некоторые, не рву волосы на голове, не хожу лысым. Просто привыкнуть надо к происходящему. А копаться в том, было что-то, не было – странно это. На самом деле происходит что-то, вовлечён в процесс,- какая разница. Всё, что происходит, оно происходит не по-настоящему. Не знаю, как это объяснить.
Скромность — вещь прекрасная и полезная прежде всего тем, что помогает уберечься от разочарований. Я не должен себя недооценивать. Получается, я недостаточно зрел для изменений.
Я вдруг понял, что перестал испытывать неловкость в присутствии женщины. Однако, эта мысль неловкость усилила. Не своей жизнью живу, не сказать, что бы и чужой жизнью живу. Что у меня моего своего? Где проходит граница, до которой я - хороший человек, до которой нравлюсь Елизавете Михайловне, а за той границей – чужак всем, и себе в том числе?
Что я должен показать в себе такого, чего нет у других? Да, по сути, переезд на другое место,- это неосознанное удовлетворение желания перемен, это как когда пересаживают яблоню, чтобы она начала плодоносить. То ли состав почвы способствует плодоношению, то ли сам стресс пересадки будит дремлющие почки, но не секрет, на новом месте яблоня будет расти лучше.
Перемена места зачастую достаточна. Это реальный процесс. До какой степени происходящее со мной реально?
Всё реальное гудит точно жук на взлёте. Реальное надо запечатлеть в памяти.
В целом жаловаться на жизнь грешно. Что испытывает яблоня в минуты пересадки? Раздвоенность? Беспомощность? Вину перед человеком, который усилия приложил? А человек на что надеется? Хорошо, когда всё хорошо складывается. Унылое, одинокое существование на пару дней прервалось. В этом неожиданное открытие. А что дальше?
Можно удивляться моей способности мгновенно перевоплощаться.  Поднять глаза и перехватить неприязненный взгляд. Или прочитать то, что написано между строк. Я, допустим, всегда переселяюсь по горизонтали: с запада на восток, с севера на юг, но не вниз или наверх. И потом, перемена места не означает перемену в обстоятельствах, проблемы не исчезают, они тащатся вслед за мной. Ничто не даётся даром. Житейская мудрость заключается в словах, что ни в чём переплачивать нельзя. С возрастом понимание пришло, куда пальцы гнутся. К себе они гнутся.. Один только крот роет от себя, потому что он слепой.
Чувствую во рту едкий вкус желчи. Наверное, это вкус проблемы или какого-то мерзкого проступка, ткнул бы носом кто в него. Но ведь я же никого не убил, никого не ограбил, даже дорогу никому не перебежал. Так в чём дело? Может, моё «неделание» хуже тех проступков, которые перечислил выше?
Не знаю, не знаю. Всякий раз, как начинаю размышлять, встаёт передо мной, вселяется некое предзнаменование. Как, кто, зачем? Строю разные версии, выдумываю гипотезы, а толку-то. Чем ходить вокруг и около, если трудно что-то сказать,- ляпать надо прямо. И дело с концом. И нечего воображать, что кто-то по моему зову бросит свои дела. Не дождусь такого.
То-то и оно, на новом месте глаза по-другому видят, уши слышат особым слухом. Последние годы, что и делал, так отворачивался от зла, норовил проскочить мимо. Чистеньким и пушистым в бездействии жил. Я предпочитал делать то, что мне хотелось делать. Не соглашусь, что пока я бездействовал, из-за этого зла стало больше.
Я не бездействовал, я мысленно исписывал чистые листы бумаги, как бы слал письма в никуда, зная, что не получу ответ. Тем не менее, проходя каждый раз в подъезде мимо почтовых ящиков, смотрел в щель, в надежде увидеть конверт.
Ненормальный. Мнимый донельзя.
Писать письма мнимому человеку, разговаривать с ним намного легче, зная, что он просто чудак, не вполне в своём уме. Мнимый человек не обидит, он поступает так, как я хочу. Я направляю его мысли. Я призываю, не уступать ни в чём.
Но ведь мнимый человек и не ответит ни на одно из бесчисленных «почему?». Только поэтому я веду с собой нескончаемый спор, хочу докопаться до главного, почему всё идёт так, а не иначе. В одном лице и истец, и ответчик, судья и защитник. Гордыней преисполнен. Понятно, это не жизнь, суррогат какой-то жизни, ради него не стоит жить. Никакой суррогат не заменит настоящую любовь.
Умный, мудрый, гений – на тот свет всех принимают без званий. Я не знаю, сколько минут в сутки нужность одного человека в другом проявляется. Полчаса, час, десять минут? А потом, двадцать три часа, каждый находится в параллельном мире, всё равно, как чужой.
О, боже праведный! Мне не стоит пререкаться.
Елизавета Михайловна мне тоже чужая. Она сделала шажок мне навстречу, я на шажок продвинулся вперёд. И не более. Хорошо провели время. Её воспоминания вытеснят мои, и тогда…
Никак не могу отделаться от привычки разговаривать сам с собой. В такие моменты ничего не думается, только чувствуется. Каторгу отбываю. Чувствуется, что мне плохо. Никого не хочется видеть. Тем не менее, откуда-то прилив сил идёт. Жертвовать ничем не хочу, почему же тогда кто-то должен принести себя в жертву?
Ни в чём не уступаю, а требую уступчивости. Для кого я хочу сохранить себя, для кого? Влюблённого донжуана из меня не получится. Ни я не могу никого уверить, что люблю, ни кто-то полной мерой счастья мне не даст. Эта мысль позабавила. Главное, в любой ситуации мне нельзя терять голову.
Иногда кажется, что кусок жизни я провёл за железной решёткой, за забором из колючей проволоки, который не я сам возвёл. Нет хуже, когда неотёсанный мужик в разгул мысли пускает.. Во-первых. С чего мыслям особо разгуливаться? А потом — вдруг им удержу не будет. Мне нельзя того, что можно другим.
Я таков, каков есть. Не знаю, в каком витке генетического кода записана программа действия. Нет уже родителей, которые теперь учили бы меня различать добро и зло. Нет сейчас у меня учителей. Как говорится, ни от кого не получаю ни питания, ни воспитания. Своим разумом и совестью обхожусь.
Могу сказать, что отнюдь не из любви к человечеству стараюсь быть честным, страх предстать перед судьёй судьбы останавливает. Неведомо мне, что произойдёт потом. Тяготит не сделанное, смущает, что в размышлениях забираюсь в дебри, в такой сыр-бор,- мама не горюй. От меня всем, что и надо, так чтобы я покаялся. А в чём я должен каяться?
А ведь было, что передо мной танцевала на снегу счастливая женщина. Было, я видел, как светились её глаза. Было, сердце готово было выскочить из груди. Я тогда чувствовал себя как тот Шлиман, который Трою откопал с её богатствами. Женщина не Троя, она – исключение, сделать женщину счастливой, потруднее, чем найти клад под землёй.
Есть, есть женщины, которые беззаветно преданы своим мужьям, шагу без них не ступят. Но ведь есть и такие, которым радость выйти замуж, больше им ничего не надо. Может, это и хорошо, обставлять дом,  растворяться в детях. Мужику нужно больше.
Нет никакой гарантии, сменив одну жену на другую, получишь выигрыш. Это только говорится, что под лежачий камень вода не течёт. Вода, может, и не течёт, а что мхом обрастёшь – и к бабке не ходи.
Одинокого мужика, не того, у кого что ни рюмка — то до дна выпьет, закатит глаза и начинает жужжать без умолку, про мужика не нищенку говорю, не бомжа, говорю про того мужика, которого женщины не могут равнодушно видеть. И пожалеть им его хочется, и прибрать к рукам.
Из груды яблок рука ведь выбирает не ближнее яблоко, а ухватить норовит то, что подальше. Что подальше,- оно вкуснее. Что подальше, оно искушению подвергает, соблазну. Ничего не повторяется в точности, что-то происходит похожее, но оно другое. Другое тем, что нельзя предусмотреть свой поступок в той или иной ситуации. Всё также как, но всё не так.
Ничто не нарушает безмятежность. Только изредка долетает шум, да нет-нет врываются отдельные стуки.
Кто может помочь разобраться во всём? Что значит – помочь?  Кому помогать? Тому, кто вынашивает свою идею? Кто сосредоточен на внутреннем мире? Помочь – это не в долг дать, не подать руку при выходе из автобуса. Помочь – это не следовать слепо призыву делать деньги.
Я в Ярс летел не деньги делать. Я летел с надеждой, а вдруг получиться охмурить женщину. Получилось. Я — молодец. Я в теперешней жизни многого добьюсь. У меня в голове сверчок запел.
Лёха Смирнов, чуть, где кипишь какой, любит повторять, что лысые дерутся не из-за расчёски. В моём окружении нет лысых. Из-за чего тогда разборки и сыр-бор? Отчего один человек изменяет другому? Отчего,  ищешь тобою не потерянное?
В надежде отыскать причину беспокойства огляделся по сторонам – может, что-то не так стало? Всё на месте. Людей тянет к чему-то особенному. В глазах Елизаветы Михайловны сверкнул насмешливый огонёк. Как можно надеяться вызвать в ком-нибудь сопереживание, если не готов отдать себя? 
Что видит Елизавета Михайловна, когда раз за разом смотрит на меня? Может, я существую на другом краю пропасти, разделяющей нас? Меня беспамятство перенесло через провал.
Загадочному шестому чувству покоя нет. Сто раз могу повторить, что никого не презираю, что ищу общества людей, с которыми стесняться не надо. А может, как говорится, задница напела в уши про скорые перемены?
Язык не в состоянии благозвучность смысла озвучить. Что нужно сделать, чтобы зачеркнуть раз и навсегда своё прошлое? Честно, если без умничанья, то надо начать новую жизнь.
Последовало короткое молчание. Я и так молчу, но это молчание удобно расположилось внутри нашего молчания, оно было новостью, которая озадачивает. Молчание – выдуманный мирок, такой мирок нужен всякому. Хорошо в него прийти, чтобы полюбоваться другой жизнью. Но ведь если долго будешь находиться в этом ирреальном мирке, то, сам не замечая, начнёшь терять себя.
Бедный я, бедный! Все бедные те, на ком задерживаю свой взгляд.
Что-то такое должно произойти, заснул – проснулся, чтобы враз можно было поменяться. Раз всё материальное имеет конец, то разве, могут с какой-то периодичностью забытые мысли всплыть, когда не знаешь, куда деваться?
Эти сутки я буду помнить. День сам по себе не может дать мне надежду, которая расцветёт словно прекрасный цветок. Всё требует ухода и полива. Не каждому в конечном счёте предстоит стать ангелом.
Чтобы понять человека, нужно поставить себя на его место. Не делиться между прошлым и настоящим, не распыляться, не растаскивать себя по потайным уголкам. Правильно это или нет, но можно любить женщину и всё же не держать в голове мысль, что готов прожить с нею всю жизнь. Бред это, конечно. Где же тут доброта?
Хочу, хочу проверить на себе, что же это за чувство такое доброта? Нужно ли тогда принимать решение? Когда решение принято, становится легко. Неужели доброта только ради удобства?
Я понял, что у Ярса нет будущего. Ярс откатился в прошлое. Где-то там, за рекой, за просторами тундры притаился в ожидании конец света. Лично я не хочу наблюдать этот конец, и Елизавета Михайловна, так думается, не о конце думает. Мы должны смотаться отсюда, пока не наступил  прошлый век. А он наступит, если мы на недельку здесь задержимся.
Я как тот радиоприёмник медленно настраиваюсь на волну, так медленно, что сначала звук посыла подсознания был еле слышен. К чему призывает подсознание? Маску подсознание требует снять, перестать задавать вопросы. Я прячусь за вереницей вопросов. И голос издалека слышится терпеливый и увещевательный. Так и тянет поддаться внушению
Начисто лишены устремлённости люди в Ярсе к какой-либо цели. Такое впечатление, что они, ничего не делая (ловля рыбы тоже ничегонеделанье?), ждут неизвестно чего. Может, что-то само произойдёт, манна с неба просыплется, позовут их в даль светлую.
- Я вот смотрю, ты, Глеб Сергеевич, не глупый мужчина, но когда дело касается женщин, у тебя полное отсутствие способности уловить исходящие сигналы от женщины, тут ты, не обижайся, настоящий профан. Если бы мы не встретились, ты жил спокойно – никаких хлопот, никаких переживаний.
На меня Елизавета Михайловна не смотрела – она просто остановилась и в этой неподвижности словно черпала утешение. Молчание требовалось прервать. Злость, что ли, начала пробиваться?
- Повесить меня из-за этого или расстрелять? Я — такой! Если что-то было, то осталось навсегда, впечаталось в память. Ничего с этим поделать не могу. Что, плакать мне? Из-за чего плакать, о ком плакать? О себе плакать смешно в моём возрасте. Я здесь. Всё гораздо запутаннее. Некоторые вещи должны оставаться такими, какими они были всегда. В замороженном виде. Было раньше, есть что-то теперь, а между ними ничего нет. Между – всегда тайна, покрытая мраком. Встретились, обратного пути нет.
Елизавета Михайловна посмотрела на меня – в первый раз посмотрела так за последние полчаса.
- Ты – эгоист, Глеб, ты стремишься облегчить своё существование. Ты никогда не поймёшь, как это женщина может внутри выгореть дотла, до черноты. Это тебе не дано. Не переживай, раз это тебе не дано, ты не виноват. Слёзы, бессонные ночи. Смириться всякий должен с тем, что не каждый раз в жизни выходит так, как хочет его левая нога. Все мы разные. А женщина – она исключение из правил, она - единственная.
Чувствую, как выпадаю из заполненного мной пространства. Не обо что опереться, ни одного уступа, ни одной щели, куда, не сорвав ноготь, палец просунуть можно. Чувствую, как становится тяжёл мой шаг, как плечи сутулятся, как свинцом наливаются веки. Становлюсь корявым, засохшим деревом. Вне времени, вне возраста. На какое-то мгновение лишился способности угадывать. Перестал понимать, кто я такой и где я.
Единственное, от чего пытаюсь избавиться, так от груза, который ношу в душе. Что-что, но вред причинить людям, которые мне небезразличны, не хочу. Я не из тех, кто, помани пальцем, сразу побежит, кто по первому зову явится.
- Наше сближение случайное? Нужно смириться с тем, что мир устроен несколько иначе, чем мы его себе представляем? Поздно нам к нему приспосабливаться?
- Согласно провидению, мы всё равно встретились бы. Не знаю, как, но такое случилось бы. Если этого не произошло бы, всё вокруг потускнело бы, и вы и я угасать начали бы. Раньше, намного раньше. Пустота в душе поселилась бы, а в пустоте, без света и без радости, зависть и злость процветали бы.
- Можно подумать, что мы счастья друг другу добавили. И тебе что-то недоставало, и мне. И ты испытывал голод, и я. Я не знаю, каким ты был прежним, но между нами это прежнее маячит. Кто способен любить, тот носит эту способность всю жизнь. Я думаю, это состояние души не должно покидать человека. А если становится тесно, если начала задыхаться, если почувствовала, что отдала всё раньше,- окружай себя непроницаемой стеной. Блаженствуй в своих привычках. Привычка приучает исполнять обязанности. А был ли ты, Глеб Сергеевич, молодым?
- В каком смысле?
- Ну, хотелось тебе звезду с неба достать, хотелось тебе бросить всё и идти в сторону восхода солнца?  Думал ты, что серединка на половинку – такая жизнь не по тебе? Или всё или ничего.
Мгновение пронеслось, за это мгновение успел перенестись, может быть, в сторону восхода солнца и вернуться, оставив там что-то.
Груз прежнего внутри – эта бутылка концентрированной кислоты, которая разбилась внутри меня несколько лет назад, и теперь разъедала моё нутро. И слезами ту кислоту никак не вымыть. Какая разница, думал я, как я буду себя чувствовать потом, ведь всё равно ничего не могу изменить.
Был молодым, волосы курчавились, мечтал. Инстинкт продолжения рода толкнул к сближению с женщиной. Этим долг перед человечеством как бы и выполнился. Что потом?
Ничего не хочу знать.
По своей памяти продвигаюсь, будто по лабиринту. Когда и кем туннели построены,- не знаю. По некоторым туннелям можно идти в полный рост, до свода рукой не достать, и сквознячок гуляет – дышится легко. Другие туннели на штреки шахт похожи или на завалы катакомб, где чуть ли не на карачках ползти приходится. В зависимости от настроения, то прогуливаюсь идеальными коридорами, то спускаюсь глубоко, пытаясь докопаться до истока воспоминаний. Понимаю, исток воспоминаний не всегда является источником правды.
Чего я хочу? Что мучает меня? Десяток связей у меня с жизнью. Через них перелив эмоций происходит. Эмоции противоречивые: есть и ликование, есть и чувство потери, есть обретение веры. Есть и то, против чего никак не удаётся выставить защиту.

                36
 
Всё-таки спокойствие моё только кажущееся. Понимание заполнило только очень маленький кусочек чувств и ещё меньший — мыслей. Великое благо достичь состояния слияния с миром, когда всякий пустяк, мелочь, всё-всё, что вбирается слухом, зрением, кожей, всё это создаёт душевный комфорт. В этом состоянии не думаешь о счастье, не ставишь перед собой цели, не добываешь каких-то благ, и вообще не возникает мыслей о смысле жизни. Всё у меня есть, это всё укладывается в душевную радость, в наслаждение жизнью. Но нет никаких гарантий, что это будет длиться вечно.
Случай открывает всю ничтожность и мелочность тех, кто сначала выдаёт себя за друзей, только покуда их это устраивает, а потом, когда перестаёшь для них что-то значить, они выбрасывают тебя на помойку.
Если тревога и отступила, подавленная и прогнанная ожиданием завтра, то она совсем не исчезла. События, разделённые несколькими днями, казались отстоящими друг от друга на годы и потому были не последовательными, а случайными.
Недоумение испытываю.
Дружба и верность в большинстве случаев пустой звук. Так называемые «хорошие друзья» - становятся самыми большими врагами.  Все преследуют только личную выгоду. Что это за друзья, если они смеяться в лицо начинают.
Не раз слышал, что ничто в мире не проходит бесследно. Каждое действие вызывает ответную реакцию. Всё хорошо, пока «хорошо» тебя не коснулось.
В голове адским колоколом загудела мысль, что никто иной как я повинен в несостоявшейся сделке, что последствия могут оказаться тяжёлыми. Свистопляска из-за меня началась. Всевышний предопределил, где я — там всегда проблемы. С меня не надо требовать кротости, соблюдения законов божьих.
А впрочем, я не кошелёк — найдусь, невелика потеря от меня. Я не из той породы людей, которым бы только брать, брать, чтоб от себя ничего не отдавать.
Когда-то забитый клин намертво запирал мои мысли о перемене судьбы. Что расшатало клин? Что за штуку сыграла жизнь, и зачем ей это было нужно? Может, я сам виноват во всём, жизнь ни при чём? Но ведь неволен был, вот в чём дело, так и только так мог поступить, как поступал. Хотел счастья, а вышло…Как вышло, так и вышло. Не перемочь беду. Зачем перемогать, если можно одно заменить другим. Да и слова, которые надо сказать, рано или поздно, найдутся. Время их само подсунет.
Нет такого человека, который не терпел крушение. Нет такого человека, который не сидел бы на пустынном берегу и не знал, что с ним будет.
« Ты улыбайся, улыбайся, почему-то подумалось. Улыбайся до тех пор, пока не надоест, пока не устанешь от улыбки».
Улыбка получалась с налётом печали. Никак не могу нащупать формулу по размыканию привязей, чтобы забыть одну жизнь. Тут же прожить другую, равную прежней, но с иным наполнением.
Я не заметил, когда мы развернулись лицом  друг к другу. Стояли рядом, соприкасаясь плечами, и разглядывали друг друга, как в зеркале. Не знаю, что уж каждый разглядел, но непроизвольно отпрянули, отступили на полшага, но тут же вновь сошлись. Каждый вторгся в пределы личного пространства каждого, чего  я терпеть не мог.
- Ты ни о чём не жалеешь в жизни?
Я покачал головой.
- Ни о чём, ни о чём?
- Жалею об одном, что поздно встретились…Не так всё было бы.
Наступила пауза.
- Береги себя…
Реакция непонятная. По выражению глаз Елизаветы Михайловны понял, что суть мою она раскусила, что суть ей нравится и не нравится, что в эту минуту она прислушивается и присматривается к чему-то более важному, контролируя свои переживания. Что в эту минуту важнее,- зов голодного тела, жажда обладания или способность прислушиваться к холодному рассудку?
Кто сейчас счастливее? Счастливее ли я, кто не научился жалеть о том, что прошло, для кого радость новизны ничем не омрачилась, или она?
В глазах женщины завихрились водовороты, они что-то втягивали в себя, засасывали, и тут же выбрасывали в разделяющее нас пространство, чтобы втянуть снова.
Она подняла на меня глаза. В них проскользнуло удивление, какая-то удивительная цепкость, и тут же плёнка окутала.
Понятно ведь, жизнь большей частью сдерживает обещания своих посылов. Но, давая что-то, она что-то и отнимает. Я позволил боли и горечи скопиться в прошлом, и это определяло моё настоящее. Связывать со мной свои надежды решится не каждый. А и не стоит.
Я смертельно сам себе надоел. Одно было ясно, что-то сказать я могу, должен, но вместо этого молчу. Молчу всю жизнь. Это было обидно до боли.
Почему-то стало скучно. Скучать, вообще-то, я привык. Привычная скука быстро проходила. А эта внезапно пришедшая была тем страшна, что средств для борьбы с ней не подворачивалось.
Пришло время собирать камни. Радуюсь своей сообразительности. А какие камни я собираю? Можно из них построить дом? Каким тот дом будет? Если я соберу свои разбросанные камни, те, что давно вросли в землю, те, которые время превратило в пыль, то, что подразумевается под камнями: отказ от прошлого, невысказанные добрые слова в поддержку кого-то, многочисленные попытки не замечать плохое, мысли об осуждении,- разве из таких камней что-то путное построишь? Такими камнями дорогу в пустоту разве что мостить.
Качнулось не столько в глазах, сколько в голове. Несколько раз закрыл и открыл глаза, глубоко вздохнул, чтобы прогнать ощущение. Надо что-то видеть, с новым умением видеть. Нечего учить жить кого-то, если сам я не умею жить.
Что произошло между нами? Какое слово, взгляд, жест сомнения родили? Могло ли что-нибудь произойти между женщиной и мужчиной, светящим своим отражённым прошлым?
Что-то ведь произошло, совесть подсовывает одну вину за другой, нечем замолить те вины. Выпрыгнуть из себя не получится. Выпрыгивать не соблазняло.
Название прошлому давным давно утеряно, и может быть, раз оно волнует, то от древних людей какой-то ген перенёс способность переживать непонятное. Гляжу на всё так, как будто вдруг обнаружил какой-то новый, неожиданный, хотя и очень маленький интерес. Даже взгляд просветлился.
Нет, новое не отвергает предыдущее, новое пробуждает разум, как бы не открещивался, не отмахивался, а надо быть готовым ко всему. Что-то ведь держит на земле. Что будет – то будет.
Заморгал, собираясь с духом. Снова нудная, глухая тоска шевельнулась внутри. Внутри заныло.
Обстоятельства совсем не причём. Человек, способный любить, любит всегда. А ведь «всегда» - это не про меня. Никак помочь себе вырваться из тяжёлых воспоминаний не получалось.
Живёт человек, привыкает и к духоте, и к всяким неурядицам. Не находя слов, я каждое выговариваю про себя осторожно, выпускаю с сожалением и облегчением. После одиночества от свежести вздохнуть трудно. Не сразу жизнь проветривается.
У одиночества две стороны – замкнутость на себе, обиды на весь мир, выискивание бесконечных причин, желание жалеть себя, но ведь есть в то же время и возможность почувствовать себя свободным.
Елизавета Михайловна тряхнула головой, словно человек, отгоняющий пустячную, но назойливую мысль. Я повторил это движение. Возвращался ли в это время из беспамятства, проваливался ли в него, привыкая к новому состоянию, узнавая после долгого отсутствия сам себя, кто я есть теперь.
Я убеждал себя, что ничего особенного не происходит, что чувство близости будет только расти. Я уже почти придумал, как мне нарушить молчание.
«Смирись, смирись, смирись». С чем смириться? У кого путаюсь под ногами? Прогресс жизни не принимаю? А что такое прогресс? Для кого он? Болит что-то? Что?
Кого интересует моё «болит»? Кого волнует, лучше я или хуже кого-то? Посмотришь на чужую жизнь и десять раз свою с боку на бок перевернёшь.
Пожалуй, наступило самое время, и, пожалуй, даже — самое лучшее последнее время. Невозможно уйти. Надо сознаться, день какой-то странный.
А у меня болит. Но ведь ничего не взорвалось. За взрывом обязательно следует гром. Гром – это не крик. Да и вообще, оружие, которое мужик использует не только против женщины, а как бы, в общем – это не принимать слова всерьёз. А начиналось всё очень обыкновенно. Непостижимая сила в  разоблачённое время свела всех вместе.
«Не бери в голову». Но если это так, то какая сила, допустим, разводит по сторонам любовь и ненависть, добро и зло? Что удерживает и то, и то на пороге? Мир просто начинает смеяться, когда я так думаю. Мир прекрасно обойдётся без меня. Может быть, мою нишу никто не займёт, а чего её занимать,- зарастёт со временем, или заложит время её своими кирпичами. Невелика потеря.
И в то же время, словесная скупость, скупость на ласковое слово, стыд откровенности – всё это кукожит моё нутро. То, что вызрело в сердце, его не надо прятать, беречь напоследок. Воображение – великая штука, так его надо использовать с толком.
Что касается Елизаветы Михайловны, красота у женщины не поверхностная. Чтобы рассмотреть её, раздвинуть нависшие ветки, как у куста сирени надо, или, как прежде чем попить вкусную воду из мочажины, сдуть сверху плавающие соринки необходимо. 
Тушью, помадой, румянами притягательную красоту не нарисуешь. Слов у меня не хватит, чтобы обрисовать её губы, её шею. Что удивительно, за редким исключением, мужчины удивительной способностью обладают – быть слепыми и немыми. И это притом, что глаза и язык все имеют.
«Что имеем – не храним, потерявши – плачем». Хватит умничать. Жду не дождусь, когда снова уложу Елизавету Михайловну в постель. С любовью, без любви. Аморфное слово «люблю» даже про себя произносить не стоит. Всё теперь в жизни сексуется. Всё упрощено. И не понять, для чего процесс природа миллионы лет совершенствовала. Так сказать, оттачивала. Довела до естественной потребности.
Теперь как, нужен ты – о тебе вспомнят, нет – люди пройдут мимо, превращая тебя в невидимку.
Ночь у нас славная была. Подыскиваю слово, чтобы закончить фразу, но безуспешно. Что бы ни сказал, никто не поверит.
В голосе появилась резковатая интонация. Правильно, какое-то суждение оказалось неогранённым, прежде чем выдал его, оно поцарапало  стенки словопровода.
Что, из-за этого плохо себя чувствую? Да, ладно. На меня можно положиться. Убивать никого не намерен. И сожаления убивающего нет, что сюда прилетел. Отсутствие сожалений благоприятно действует на организм.
Испытываю душевную лёгкость, сбросил оболочку. Может нам, немного датеньким, но, в общем-то,  трезвым людям, по пути завернуть в магазин, прикупить бальзамчик?
Я себя считаю Робинзоном Крузо. мне нужен Пятница, нужен тот, кто придёт и спасёт. Или приплывёт и спасёт. И тогда всё пространство, всё, что находится в нём, станет нашим.
Вопрос, почему про сожаление вспомнил? Секунд пять думаю, отрицательно качаю головой. Я не виню свою судьбу, которая послала мне то, что послала. Полностью жизнью никто не удовлетворён. Почему я стал тем, чем стал? Вопрос…А ведь мог стать директором фирмы, например, или кем там ещё, тем, кто в состоянии позволить слетать себе на Канары и построить коттедж. Когда смачное слово произношу, во рту слюна набухает. Я тот, кто я есть, я сам не захотел или мне не позволили?
Как любит повторять Лёха Смирнов: «Чеши грудь, пиши письма. Мечтай о прекрасном». Радостных и светлых дней в загашнике у жизни нет, на всех она не напасётся.
Да я никогда не предпринимал решительных шагов, особенно в последнее время. Я не веду речь про рискованные затеи, я говорю про решительные действия, чтобы бросить всё и начать с нуля. Не верю, что можно начать с нуля. Вся моя беда от неверия.
Господи! Спаси меня от неверия. Я - человек маленький. ногами дрыгаю, чтобы себя выразить. До  страшного суда не доживу. Интересно, что скажет небесный прокурор? Одним обыденным человеком больше, одним обыденным меньше,- вот что бы скажет небесный прокурор.
Маета моя от неверия в чистоту помыслов. Ещё вверни про рай с милой в шалаше. На сутки, может, шалаш раем и покажется, а потом…В шалаше независимость  быстро свою незащищённость покажет.
Я сам свой выбор сделал, так нечего ждать сочувствия от окружающих. Я не больно кому-то сочувствую. Но всё же, почему человек делает тот или иной выбор? Почему я сделал  именно такой выбор? Вот это я хотел бы знать. Ответа иного не будет, как фраза-плевок: потому что я – это я. А я – это кто на самом деле?
Я – порождение случая. Случай слеп, он смешивает наугад. Я считал, что сам выбор делал, но на самом деле случай, шаря в мешке с фишками, вытягивал судьбу. Хоть бы кто-то извинился передо мной. Больно мне нужны чьи-то заверения. А всё-таки, что мне предписывается?
Уныние заставляет томиться по жизням, которые прошли мимо. И Елизавета Михайловна, по возвращении, станет чужой.
В её глазах мелькает не то жалоба, не то просьба, но я стараюсь избегать её взглядов.
Вот и хочется попросить у Господа, чтобы не сузился вокруг меня круг людей, чтобы пространство расширялось, чтобы дышал чистым воздухом, пил только родниковую воду.
 Голова не даёт покою ногам, высморкаться и излиться словами из той же оперы. Жалеть? Жалость вызывает тот, кто подачки собирает. Неудачник жаждет жалости.
Выразить себя — для меня значит, чтобы после меня что-то осталось. Не штопаные носки, что-то особенное.
Циник. Чего там мудрить. Выразить себя через секс надо, слово секс заменило всё многословье. Нет теперь ни чистой любви, ни великого и могучего русского языка. За всем кроется «хотеть чего-то». Вот именно, «чего-то» пока разное. А вот когда «максимушки» заберут всю власть, тогда «чего-то» станет «этим самым», и человеческие потребности двигателем истории перестанут быть.
Немножко корёжит, когда слышу, что любовь не требует ничего взамен. Есть в получении удовольствия выгода у каждого. И у того, кто отдаёт, и у того, кто получает. Поэтому не раз задаю сам себе вопрос: «Зачем я люблю? Зачем она меня любит?»
А всё «затем», потому что и я, и кто-то хочет что-то получить, исключительность свою показать. Оно конечно, исключительность показывать лучше всего в молодые годы, когда полон бесшабашности. Я бы согласился пару десятков лет сбросить, перенестись назад, но с теперешними мозгами, с теперешним видением.
Почему-то подумалось, что минуты единения никогда больше не повторятся. Будут другие, за другими ещё другие, и  всё промелькнёт как миг, просыплется песком сквозь пальцы. На секунду закрыл глаза. В мурашковой темноте никаких картинок не привиделось. Секунда тянулась целой вечностью. Невозможно познать самого себя, невозможно познать в маете собственную душу.
Я бы не сказал, что стопроцентно разбираюсь в человеческих характерах, знаток – серединка на половинку, но люблю наблюдать людей. Тут я проявляю чудеса терпимости. Конечно, Дон Кихот или Казанова из меня никакой, моё поведение создаёт много проблем, в первую очередь, мне самому. Ничего, обхожусь как-то.
Нет, но если я кому-то не нравлюсь,- это его проблемы, я не навязываюсь. Всякий может закончить отношения, не начиная. У меня и в мыслях нет, кого-то обманывать. Мне хорошо, мне ничего не нужно. Не умерла надежда. Я не думаю, с чем сросся накрепко и неразрывно, к чему привык. Тут все совершенно понятно и просто.
Я слушаю все разговоры, своё мнение не навязываю. Показное равнодушие или это хитрый способ обратить на себя внимание? Будто каждому предлагаю попробовать изменить меня.
Птица с подбитым крылом не взлетит никогда. А у меня оба крыла перебиты. Однако почему сближение в Ярсе произошло? Слепой случай виноват, какая-нибудь теория вероятностей? Своими вопросами собственные печёнки посадил. Цирроз печени уже вполне заработал. А кто сказал, что человек сам ставит свои вопросы, сам выведывает собственную форму существования? Не вопросы, а мистификации, бред сивой кобылы,- всё это сочиняет кто-то за нас, а мы, ну, ладно бы жили пару сотен лет, нет же, едва-едва семь десятков переваливаем, и те годы ещё изводим на ненужные выяснения.
Ясно услышал, как кто-то рядом фыркнул. Это тот, кто толкает меня в спину и подначивает, грузя мозг вопросами. На чём основываются вопросы? На желании реально разобраться в своей автобиографии или это просто упражнения, чтобы не заскорузнуть? Ответ, какой хочу услышать, прямой или заковыристый, он будет ни о чём.
Ни о чём,- это не для меня. Мне нужно, чтобы я, как тот гончар, из предоставленного ему сырья, лепил продукт. Блюдце, чашку, кувшин – без разницы, лишь бы нужность была в этом товаре. Вот оно что, слово «товар» всплыло, значит, торговать намерен. Ну, и за какие бабки любовь купить или продать хочу?
Нет, слово «товар» не случайно всплыло. Нырнуть с головой в неизведанное – кайф разве что экстремалу, простому смертному важно, где вынырнуть, с чем всплыть. Поэтому нет ничего случайного в жизни, но ведь нет ничего и неизбежного. Кажется, кто-то когтистый вот-вот схватит лапами.
Бог с ним, пускай, хватает. Лишь бы шею не передавил.
Всё относительно, всё зависит от точки отсчёта, от времени, от момента, от обстоятельств. От того, где я нахожусь – внутри или снаружи, смотрю со стороны или меня катит судьба ударами ноги по щебёночному просёлку. На камнях неизбежность особенно сильно проясняется. Там больше вероятности того, что душа проснётся. Вместе с ней проснутся и доброта, и любовь, и желание жить.
Какой смысл терзаться из-за вещей, которые ты не в силах изменить? Надо выкинуть всё из головы, найдётся тот, кто всегда сможет начать новую жизнь. Вопрос ещё в том, смогу принять нужное решение или нет? Если не смогу, что тогда? Если приму решение, проблем не убавится, если не приму – их не прибавится. И в одном случае, и в обратном я – жертва. Своей неспособностью общаться с женщинами проблему делаю. Ну, не знаю точно, чего ищу в каждой женщине. Не одобрение же мне нужно?
Лёха Смирнов говорит, что, такие как я, – жертвы пьяного аборта. Может, он и прав. Я, скорее, выкидыш системы. Родители тут ни при чём. Или при чём?
Небо затягивается грязно-белыми облаками. Мои мысли материализовались. Вот-вот мир расплачется. Снег с дождём,- этого только не хватает. Так и застрять в этом Ярсе можно надолго. У меня зонтик есть, а у Елизаветы Михайловны нет. Хрен с ним, отдам свой.
Ветер усиливается, он будто вталкивает в меня что-то. Гусь я ещё тот, меня на мякине не проведёшь, я раз могу ошибиться. Тикают часы, бьются дневные звуки. Успокоюсь немного, и разберусь, что к чему. Метаниям и сомнениям подвержен, такова моя особенность. Вреда другим из-за этого нет.
Елизавета Михайловна словно не замечает изменений в природе. Нет, она не разыгрывает равнодушие. Она подтянула бегунок молнии на куртке выше, глаз не поднимает. Удивительный человеческий орган – глаза. Сколько они видят всего. И не просто видят, а картинки запечатлеваются в мозгу, в памяти.
Всё-таки, весна не осень. Последний снег отличается от первого. Чем? А тем, чем отличается последняя капля, когда она переполняет бочку, и начинает изливаться тонкой струйкой. Последняя капля, значит, и у настроения есть.
Вон, проходим мимо двора: моток верёвок, бочка, прикрытая деревянной крышкой, кукан сети, пара ящиков. Тощая кошка скобой выгнулась, после долгой зимы никак не отъестся. Промышляет тем, что плохо лежит. От запаха подгнивающей рыбы нос на сторону сворачивается.
Не думается о том, какую ещё карту из колоды, полученной с рождения,  день дальше откроет. Всё может быть. Может быть хорошо, а может быть дурно, может быть запомнится чем-то особенным остаток дня, истомой, например, а может, провалится, не оставив следа. Как бы там ни было, но мужское самолюбие удовлетворено. Мне больше ничего не нужно. Или нужно? Нет такой силы, которая может повернуть вспять мою дорожку.

                37

- Елизавета Михайловна, почему все женщины считают себя несчастными, и, тем не менее, все мечтают о принцах на белом коне?
- Так уж и о принцах? А почему именно все, и почему именно несчастными? Я вот на данную минуту счастливая. Женщина, если и бывает несчастной, но какое-то время. На нас дом, дети, работа, где вы, мужики, портите нам нервы. Выбор случаен. Иногда кажется, что он вполне подходит… И всё же мало кто не ошибается. Потом уже поздно, даже подумать бывает поздно. Суть мало кого волнует. У меня нет полной уверенности, что я сама что-то выбираю. Что-то, называй как хочешь, ощущение, предопределение, то, что живёт внутри каждого, оно и мучает, и выбор определяет.
Тут я понял, сколь опасным становится вроде бы невинный и непритязательный с виду разговор.  Смешалась женщина, чуть-чуть раздражилась. Ответила уклончиво. Уклончивость – условие игры, женщина не обвиняет и не упрекает, она жалеет. Хорошо, что начатков ненависти нет. А за что меня ненавидеть? Ничего плохого не сделал. Спросил,- так за спрос, самое большее, по носу щёлкнут.
Спросил, будто снисхожу, будто упиваюсь своим знанием, будто свои заботы ставлю выше, будто и не жду, будто знаю, что мне ответят.
 Сознательно стараюсь не думать о вчерашнем. Хочу на время вычеркнуть это из жизни. Мне нужно спокойствие для того, чтобы понять, что произошло вчера. Мне надо осознать, что вошло в мою жизнь и перед чем всё остальное отступает как бы в тень.
Если называть вещи своими именами, то гадости я делаю тем, кто рядом, но ещё больший вред себе делаю. Никчемный я тип. Втемяшил в голову, будто хочу сделаться другим человеком. Чтобы стать другим, надо избавиться от себя прежнего. Чего мне прежнему не хватало, оно ниоткуда не возьмётся.
Не хочу обнажать душу, не хочу в ней селить отчаяние. От чужого готов отмахнуться. Правильно, кто любит слабого? Никто. И если слабый духом человек пытается выговориться, то слушатели лишаются душевного комфорта. Чужие камни носить – приятного мало.
Елизавета Михайловна покачала головой. Все разговоры — бесконечное повторение одного и того же, даже в одинаковых словах. Это не раздражало. Это было скучно и совершенно не нужно.
- Мне ужасно жаль иногда бывает мужчин. Не всякий из вас принимает данность, что побеждает не тот, кто красивее или сильнее, а тот, кто беспощадней к себе, кто жаднее. Я знаю, чего все вы боитесь. Но тебе, Глеб Сергеевич, ничто не угрожает. Я не собираюсь расставаться со своим благоверным. Надеюсь, что ты позволишь мне тебя любить. Какое-то время. Ты всегда будешь принадлежать самому себе и никому больше.
До меня дошло, нечто другое волновало женщину в сравнении с моими переживаниями. Мне не постичь этого. Мои мысли кружатся вокруг того, о чём думают все, а переживания женщины создают провалы.
- Значит, беспощадность к себе в моём случае – порок? Я должен пожалеть себя? Может, за что-то ненавидеть?
- Про беспощадность сильно сказано. Иной раз лучше и пожалеть. Когда жалеешь, то лучше ощущаешь время, хотя дойти до ощущения своего времени не всякому суждено. Каждый — сам по себе, не похожий на других, с собственным мнением и собственными словами.
Елизавета Михайловна пожала плечами. Она будто не поняла, чего от неё хотят. А я отвёл свои глаза в сторону. Я никак не решался задать вопрос, боясь, что только открою рот, как вся моя подноготная станет ясна. Тем не менее выдавил из себя:
- Как это, не всякому дойти до конца? Конец у всех один, если что-то непредвиденное не случится. Машина, например, собьёт, или кирпич на голову свалится. За техникой безопасности вы следите, так что тут полный порядок. Дойти до конца в своих переживаниях, как это?
У меня забилось сердце. Хорошо это почувствовал: забилось сердце. Мгновение назад сердца не было, а сейчас я ощущаю его во всей трепещущей силе. Смотрю на женщину, как бы ожидая продолжения монолога. Она длинную-длинную секунду молчит. И чем дольше молчит, тем очевидней становится, что в «любить какое-то время» вобрана никчемность всех последующих слов. Ни «до», ни «после» сути не меняют, весь смысл заключён где-то в промежутках между словами. В светлое будущее здравому человеку верить нельзя. Рассудок и необходим для определения себя, для осознания своих сил и возможностей. Весь смысл надо искать в тех минутах, которые стали нашими.
Слова ни утолить, ни насытить не могут, слова могут разжечь голод. Слова накапливают переживания, молчаливые секунды помогают сберечь силы. Мне не для кого беречь силы. Беречь силы, значит, кому-то принадлежать. Силы не беречь надо, силы надо расходовать.
Чувствую себя, как червяк, заползающий в прорытый ход. Только не могу понять, с какой стороны у меня голова.
Мы стояли рядом, отсветы деформировали лицо. Оба во что-то напряжённо всматривались. Ещё секунду или две стояли неподвижно. Елизавета Михайловна усмехнулась, и в этой усмешке, затаившейся в кончиках губ, скрывался весь многовековой опыт всех женщин. Что-то старушечье усмешка открывала.
- А кому я должен принадлежать?
- Не знаю, Глебушка. Правда, не знаю. Но ведь ты, спросив это, кокетничаешь, ты очень трезво относишься к себе. Ты роешься в воспоминаниях, ворошишь золу на пепелище, пытаешься найти нечто, что когда-то утешение тебе давало. Увы, сколько ни просеивай золу, не блеснёт в ней золотинка.
Я охотно дал бы разрезать себя на кусочки, чем переживать то, что переживает женщина, что жестко развенчивает её надежды.
Слух, зрение, осязание – всё существует для того, чтобы запечатлеть мгновение. Всё мешающее откидывается. На разрыве, откидывая, главная суть откроется?
Что-то мне всё тоскливей и тоскливей становилось. Говорят, что человек глупеет от счастья. Я лишь с краю счастье отведал, не мог поглупеть за сутки. Но ведь и не страдаю. Страдания ожесточают. Как же хорошо тому, кто живёт, и не думает ни о чём. Счастливчики даже не подозревают, что существует ещё чьи-то интересы, кроме их забот.
Елизавета Михайловна про копание в золе говорила. В песке любил в детстве возиться, да и теперь этот песок копать приходится. Чувствую свою вину. Из моей золы дворец не построишь. И вообще, на пепелище не подобает строить.
- Это плохо?
- Что? Золото в золе искать? Не знаю. Для кого-то – плохо, для кого-то – хорошо.
Любая исповедь сначала порождает искреннее недоумение.
Елизавета Михайловна остановилась. Порыв ветра швырнул нам в лица утаённую где-то порцию холода. Ни в глазах, ни в кончиках губ никакого смеха. Взгляд быстрый, цепкий.
- Обмануть женщину невозможно. Женщина разговаривает не только с собой, но и с вещами. Мне думается, самое тяжёлое ждать того, что не случится, что нафантазировала, что не может быть. Когда в человеке поселяется равнодушие, он перестаёт чувствовать.
И смотрю, и не смотрю на женщину. Елизавета Михайловна меня не обвиняет. В словах её нет ни злости, ни надежды, грусть, разве что. Не знаю, но почему-то в эту минуту и моя призрачная надежда начала бледнеть и рассеиваться. Новыми красками действительность окрасилась, от пелены влюблённости стал освобождаться.
- Я думаю, обиды у женщин на мужчин из-за того, что женщина ждёт от мужчины больше внимания и тепла, чем он может дать. Обещал много, а где оно, это обещанное? И потом, почему-то женщину волнует, к кому прикасался её мужчина. Женщина по своей природе не может не ревновать. Женщина провоцирует.
Беспечно я это высказал. Не искал, но нашёл хлёсткие слова, чтобы выбросить из груди подступавшую тоску.
- Ага, провоцирует, чтобы жить за чужой счёт. От отчаяния, от одиночества. Провоцирует, чтобы коснуться болючей точки, чтобы расставаться было не так обидно. Говоришь, внимание и тепло,- медленно повторила Елизавета Михайловна.- Женщина провоцирует. Да женщина, не глядя в глаза, ложь сразу чувствует. Женщина всю жизнь будет помнить состояние в ту минуту, когда всё началось. Не нужно нам ежеминутно о любви говорить. Я себе счастья желать не стану, потому как из поездки ничего не вышло. Время всему своё место выделит, и назовёт как надо, и обёртку выберет.
- Для нас, женщин, первое чувство,- оно особенное. Первого не так много. Первый поцелуй, первый мужчина. Потом всё становится вторым, третьим. Мне кажется, важнее важного то, что остаётся в остатке. И после первой любви, и после второй. И вообще. В молодости спешила жить, любить. Думала прожить жизнь, держась за руки. Увы и ах, держась за руки платья не надеть. Не знаю, почему любовь кончается. Не знаю. Не для того же я летела в Ярс, чтобы поплакать. Заметь, ни одной слезинки не проронила.  Не хочу быть к себе беспощадной.
- Жалеть себя приятнее.
- Лучше уж жалеть. Учусь у тебя, Глеб-хлебушка, быть наедине с собой, быть счастливой. Не с кем-то быть счастливой, а с собой. Не все мысли из головы удаётся выкинуть, а если сумеешь такое проделать, то они занозами под кожей зудят. Моя депрессия начинается с ощущения себя идиоткой. Не знаю, какая сила толкает человека к человеку: центробежная, центростремительная? Мгновения хватает оказаться в объятиях. Это такое мгновение, во всех смыслах этого слова, способное не уронив себя, лечь с мужчиной в постель. Я не помню того момента, когда ты для меня спустился с небес. И мечтой это не назову. Я срослась со своей маской. Жила и живёт во мне мыслишка, что прислониться я должна только к сильному мужчине, только с ним моё существование обретёт ясность. Я не романтическая особа, ради меня не стоит портить спинки скамеек и кору деревьев, вырезая сердечки. Я люблю, когда дарят цветы.
Усиливалось ощущение отчуждённости. Лучше делать что-то, чем ничего не делать.
Правда, что-то всё грустнее и грустнее становилось. «Жалеть себя приятнее». Такие слова греют, такие слова избранные, в них несомненная суть. Затёртые слова проговариваю без задней мысли, как  привычные и обыденные. Сейчас лучше молчать. Ни о чём не стоит говорить. Умные слова порождены сознанием своего безграничного превосходства.
Может быть, кто-то расслышит в обыденном слове оскорбление, но ведь нельзя запретить слышать то, что слышится. Хватит думать отвлечённо. Особенно сейчас. Особенно здесь. Не понимаю, чьих мыслей я проводник, одно знаю, не собственным голосом говорю. Несчастный я человек. Только моя несчастность позволила вызвать у Елизаветы Михайловны симпатию. Пожалела она меня, как жалеют увечного человека.
Отталкивая от себя, этим пытаюсь сохранить себя? Бред. Этим уничтожаю в себе остатки разумности.
У разуверившегося в любовь мужика, презирающего сюсюканье, эгоизм разрастается до неподобающей величины. Эгоизм вмещает в себя страх и стыд, уважение и презрение, эгоизму не чуждо и самолюбование. Эгоизм подпитывают придумки. Хорошо бы заглянуть в полный список придумок эгоиста, наверное, от синонимов к слову «обещания» голова кругом бы пошла.
Не знаю, в какой последовательности после «я» выстраиваются желания, как там всё перемежается, утрясается, складывается и делится, и насколько раскатываются губы, в желании заполучить сладенькое.
Хотя и пытаюсь смотреть вглубь себя, но  взгляд мой далёк и пуст. Делаю редкие вздохи. И не человек я, а кучка невыполнимых обещаний. Нет сил, перемочь себя, протянуть руку, дотронуться до женщины. Измельчал я.
Сейчас модно казаться сумасшедшим: чем непонятней, тем притягательней. Поговорить хочется, а не получается. Вроде бы пять часов назад легче было, а теперь болезненное ожидание краха чувствуется острее. Сутки назад загадывал желание, что если бумаги подпишем, то этим дорога в рай для меня откроется. А теперь состояние таково, что я просто отстранился от всех житейских забот и законов. До сегодняшнего дня жил иным ощущением. Другие люди живут прежним, а я готов оспорить всё.
Хотение желаемого разрастается. Шанс заполучить увеличивается. Начался обратный процесс к отторжению, к ненависти, к краху.
Появилась цель — поскорее убраться из Ярса. Эта цель стала важнее всего, важнее самой жизни.
Ненависть слишком громкое слово. Ненависть обязательно тоской закончится: получил, но всё не то. Не та дань впечатлений. Не знаю, что с чем сравнивается. Не знаю, откуда этот беспросветный пессимизм. Не знаю, что не даёт покоя. С какой-то периодичностью, будто что-то мстит за что-то,  наплывает тревога.
Вроде бы прежнее такое же состояние уже забыл, но нет, оно отсрочкой, отложенной расплатой оказывается, к прошлому плюсуется  новое. И я постыдно ничего не могу предпринять.
Скорее всего, кто-то из моих предков в такой же ситуации не нашёл выход. И я не могу найти. Я не могу по пальцам перечислить десять своих достоинств. Десять прорех, десять поганеньких поступков труда не составит изложить. Хорошее – о нём всегда неуместно говорить. О хорошем кто-то сказать должен.
Вообще-то, на любой упрёк можно ответить, но ответ обозначил бы, что последуют ещё упрёки, и ещё. И никогда круг не замкнётся. Или замкнётся?
Не тоска выдавливает из меня слова. Не тоска. Я теперь молчу по-иному, по-иному чуждаюсь всего.
Словами любви вымащивается дорога в будущее, туда, где нет места одиночеству. У дороги есть своя жизнь во времени: от и до. Начало дороги всегда возбуждает, будоражит, подначивает ускорить шаг. Начинаешь спешить, торопиться. В какой-то момент сомнения появляются, и приходится откликаться на эти сомнения. И шаг замедляется. И пытаешься осмыслить. И то, первоначальное состояние, то, что было в начале дороги, готовность горы свернуть, сходит на какую-то покаянную сладость – я как все.
Не удалась попытка возвращения к старому, к прежнему. Чтобы Елизавета Михайловна поверила, нужно ей объяснить. Общих слов не находилось. Получалось, невысказанное оправдывало.
Победить сомнения, победить самого себя, победить смуту, неприкаянность, чтобы чувствовать себя и вне и над своим беспокойством,- тут любые слова неубедительны.
Мысль о будущем с Елизаветой Михайловной появилась и пропала. Я испугался этой мысли. Восхищение и обида одновременно. Она - провокация эта мысль. Провокации ускоряют проявления. Провокации помогают преодолеть границы. Тут главное, успеть уловить момент возбуждения. Тогда всё пойдёт по новому кругу со старыми остановками.
Моё «я» разваливалось. Тело гудело, как будто оно стало пустым. Я не знал куда приткнуться. Не знаю, что с чем сравнивать. За эти ли два дня я себя окончательно потерял или, наоборот, пошёл процесс возрождения, судить об этом будет кто-то.
Я потерял куда больше, но теперь это не имело значения. У меня начался другой отсчёт всего. Отсчёт начался с шага от дома Максима.
Мои память и ощущения они как бы параллельны. Ни то, ни то не реальны. И границы между ними нет.
Борьба с самим собой, это борьба не только просто борьба, но и борьба за место рядом с женщиной. В этой борьбе важно уцелеть. Взбудораженный страхом, спиртным, предвкушением не могу собрать себя во что-то целое. Всё время пытаюсь что-то себе доказать. Не нравлюсь, каким стал или каким был?
Значение слова от частого употребления тупится, стирается острота, слово делается беспамятным. Как мне хочется забраться на крышу самого высокого дома, поставить там пулемёт и расстрелять все звёзды. Все, без исключения. Лучше бы пушку установить, но пушку один я не затащу на крышу.
- Тр-р-р, бах, бах.
Я спустился на Землю с какой-то звезды со всеми своими заморочками. Привязь, привязь необходимо перерубить. Предпоследнюю пулю в звезду, последнюю в себя. Не я один хочу такое проделать. Стрельба идёт со всех крыш всех городов. Иначе бы не разлетались в разные стороны по ночному небу крошки метеоритов, не гнездились бы воронки чёрных дыр, не полыхало бы подожжённое страстью Солнце.
Не уверен в завтрашнем дне,- стреляй по звёздам, чтобы освободиться от влияния ранее живших.
Странно, не рассматриваю то, что находится передо мной, а пытаюсь заглянуть в беспредел, где всё мертво, и задавлено желанием выжить. Смотрю туда так, словно вынуждаю беспредел считать из  моих глаз мольбу.
Не могу подобрать два слова для объяснения: затемнение или просветление у меня? Слова ничего не объясняют. Остаётся только молчать.
Звуки доходят с такой ясностью, что привычный смысл их пропадает. Все попытки прислушаться заканчиваются неудачей. На молчание можно ответить только молчанием.
Снова впал в непонятную задумчивость. Не чувствую за собой никакой вины. Не хочу, чтобы женщина стала привычкой. Не умею льстить. Мне ничего не надо. Мне снова становится неловко. Пропала лёгкость.
Я сходу не найду особое место на теле женщины, прикасаясь к которому, ответную бурю восторга вызову. Время и терпение для этого надо. Время и терпение. Время почему-то привык экономить. И ещё не обладаю отзывчивостью на счастье. И ещё никак соответствовать идеалу не научусь. И еще много-много, чем не владею. И ещё эта проклятая мания стремления дойти до сути. Если бы не думать про всё, если бы ни с кем не говорить, если бы говоруны не лезли в душу.
Меня во лжи никто не подозревает. Язык не переломится, произнося хвалу. Двое, если и сходятся, то сходятся в единственном варианте.
- А я?
Это «а я?» послышалось словно издалека, горьким оно отозвалось, чувствую, холод от понимания невозвратного приливает к сердцу.
Начинает потряхивать. Я не знаю, что ответить на это «а я?». За воздух уцепиться нельзя, а больше не за что.

Боровичи. 2018 год, 2022 год.