Зурбаган

Олег Макоша
           Я не дочитал Грина.
           Сейчас мне его не хватает.
           Ограничился, по-моему, только «Бегущей по волнам». Кажется, еще видел фильм, который не произвел впечатления. Ни малейшего. Я в юности оголтелую романтику не любил. Предпочитал высокоинтеллектуальные суровые ценности. Борхес там, Акутагава, прочие Кортасары (оказывается, ударение на первое «а»). Позаковыристей, чтобы. Пусть непонятно – культурного багажа не хватает – зато перспективно, есть куда развиваться, потом пойму.
           Но потом как-то руки не дошли (по-нашему национальному выражению).
           Я о любви. Я когда влюбился в одноклассницу, рисовал ей Ассоль простым карандашом на ватмане. С развевающимися волосами на фоне парусов, в таком условном романтическом, даже импрессионистском стиле. Скорее штрихами, чем сплошной линией. И писал соответствующие стихи. Что-то типа: «Ассоль – ты мечта парусов…». 
           Моим соперником был Коля Зелепукин.
           Коля в жизни разбирался.
           Есть такой момент, когда один человек считает другого своим партнером. Без особых на то оснований. Моя мама как-то шла по улице вдоль нашего дома, и лично слышала, как некая девочка хвалилась своей подруге, что гуляет со мной. Мама мне потом пересказала, в том смысле, мол, это правда? что-то я такую не припомню?
           «Гуляет», термин из моей юности, им обозначалась дружба, подразумевающая, где-то на периферии, сексуальные отношения. Или стремление к ним. Мы, мальчики, конечно, стремились. Про девочек, ничего не скажу, просто не знаю. Вот Зелепукин думал, что он с «моей» девушкой гуляет. Что думала она, оставалось совершенно непонятно. Спрашивать было бесполезно. По неписаным светским законам тех лет, любая барышня отрицала какой-либо интерес к любому юноше. Надо было быть очень дерзкой, стремящейся к уголовной и гражданской независимости девой, чтобы открыто заявить, да я его баба. На таких смотрели с содроганием.
           И еще, я не мог просто игнорировать его заявку на гуляние с Ларисой. Я должен был обозначить себя. Я стал проводить с ней как можно больше времени в школе и вне ее, и Зелепукин понял посыл. Месседж, сейчас бы сказали.
           Он потом стал милиционером.
           Тут двойные вилы. Коля всегда был склонен к нарушению границ и родители, чтобы уберечь его от дурного влияния, отослали Зелепукина в другой город к бабушке. Или тетушке, не важно. Там он стал ментом. По прошествии некоторых лет, конечно. То есть ты либо мент, либо уркаган. Порывистая натура. Работать и учиться не желал. Желал все иметь за так. Поэтому с мусарней у него срослось на раз.
           А тогда мы решили подраться. Это был нормальное решение проблемы в нашем районе. Драться хотели в трудовом лагере на свежем воздухе. Нас, школьников, в сентябре посылали в колхоз собирать свеклу, которую мы называли турнепс. Ехали туда как на праздник – портвейн, музон, девки, мордобой, вольница и махновщина. Ну, может, не для всех, но для нас с Серегой Рыбиным – точно. Мы всю смену пролежали на ботве. Нас три раза домой собирались отсылать, но ни разу не отослали. Мы, физруку, призывающему нас к совести, обещали морду набить, и он поверил и отвалил. В общем, мы были еще те подарки. С кассетным магнитофоном «Романтик», из которого раздавалось: «кто виноват, скажи-ка, брат».
           Но все вышло немного не так. Репу Зелепукину я начистил накануне отъезда, начистил, и свалил в лагерь, довольный и счастливый. Там наш роман с Ларисой набрал нужные обороты и покатился по правильным рельсам – намеки, прогулки, бесконечные выяснения отношений, первые страстные поцелуи. Кстати, про поцелуи. Приятно учиться им вместе. В том плане, что оба не умели целоваться, а не кто-то опытный учил неопытного.
           Колян обиделся и однажды по лагерю покатился слух, что он, не поехавший с нами помогать колхозникам, прибывает с группой поддержки посередь смены. Со страшным старшим опытным уголовником. Вот погоняла его я не помню. Да и черт с ним.
           Лагерь забурлил. Все же в курсе.
           На нас с Рыбиным смотрели сочувственно. Все сулило страшную и кровавую расплату. Даже расправу. Каждые полтора часа мы получали сведения – еще не приехал – и понимающие улыбки. Народ выучил расписание автобусов наизусть.
           Особенно волновалась Лариса. Да что случилось-то, удивлялся я, что ты так переживаешь? Ну как же, отвечала она мне, я же с ним гуляла… а теперь с тобой… и вообще, знаешь, может мы и поторопились…   
           Я совершенно обалдевший шел в столовую и пил там кипяченое молоко. Стакан за стаканом. Восемь или десять подряд. На нервной почве. Потом брел за восьмой барак плакать.
           А на расправу нам с Серегой было насрать.
           Вот честное слово.
           Тем более никто не приехал.
           Ни будущий мент Зелепукин, ни действующий уголовник, как-его-недоумка-там.
           Вообще.
           Так мы и проходили королями всю смену.
           С Лариской-то я все равно больше не пересекался.