«Ничего, ничего, — сказал я сам
себе, — ничего. Вон — аптека,
видишь? А вон — этот пидор в
коричневой куртке скребёт тротуар.
Это ты тоже видишь. Ну вот и
успокойся. Всё идёт как следует.
Если хочешь идти налево, Веничка,
иди налево, я тебя не принуждаю ни
к чему. Если хочешь идти направо —
иди направо».
Веня Ерофеев, «Москва-Петушки».
Мне приснился сон...
Я ненавижу сны. Они отвратительны. После них всегда становится тоскливо. Мне приснилось, что моего друга убили. Прямо на моих глазах, хотя это было не так. Якобы зимним вечером мы с ним вышли из метро «Новые Черёмушки» и направились в сторону его дома. Идти было недолго, минут десять. Вдруг в одном из дворов дорогу нам перегородили три хари. Было очень темно, хотя лежал снег. Два амбала сбили Макса с ног и стали херачить его ботинками по голове и телу. Третья сука схватила меня сзади за руки и приставила к горлу нож. Я даже не пикнул, хотя надо было орать, звать на помощь. Когда хари убежали, я осмотрел тело Макса, понял, что он мёртв, и тоже сделал ноги. Слинял. Оказался сукой, как и тот, что держал меня, приставив «перо» к горлу.
Сон вытащил меня на свет, на общее обозрение. Внутри я никто иной как гнида, отвернувшаяся от друга.
На самом деле всё было, конечно, не так. Во «всамделишной» глупой реальности, кажущейся нам ненарушаемой.
Последний раз я видел Макса шестнадцать лет назад. Он работал каким-то начальником в одной из управ Москвы, контролировал распределение земельных участков в городе и, кажется, в области.
Мы сидели в его панельном кабинетике и пили хованское пиво, доставленное ему прямо с завода какой-то «шестёркой».
- Взятка, - его глаза привычно улыбались, хотя лицо было отсутствующим. – Разливают только для своих. Нравится?
- Заебенно. А раки где?
- Уползли. Поздно приехал.
Я привычно хмыкнул.
Макс неуверенно рассказывал о своей работе, потому что общей темы для разговора не находилось. Я слушал и почти ничего не слышал. Макс-начальник был для меня кем-то вроде йети, такого мифического существа, то ли выдуманного, то ли однажды кем-то где-то виденного. Он болтал, а я думал, потягивая тёмное хованское пиво:
«Так всегда с бывшими друзьями. Надцать лет минуло – и дружба требует другого названия. Которое трудно подобрать и почему-то боязно произнести вслух».
- Чего молчишь?
- Слушаю.
- Мой художественный свист?
Он вдруг улыбнулся, и я узнал старого друга.
- Но ты же не врёшь.
Макс кивнул в сторону двери, как бы предупреждая о том, что сейчас скажет не для всех ушей.
- Вру, Юра, всем и всегда. Место такое. По-другому не принято. Другое – в нашем с тобой комсомольском прошлом.
- И взятки берёшь?
- Беру, - он вздохнул. – Но до определённой суммы. Больше нельзя.
- Иначе никак?
- Никак. Уволят.
Тёмное хованское действительно было хорошим. Хмель не тяжелил голову, а тут же растворялся в воздухе, подобно гудению улетевшего шмеля или запаху духов мелькнувшей в толпе красавицы. Почему-то на ум пришло из Венички Ерофеева:
«Что мне выпить ещё, чтобы и этого порыва – не угасить?»
- Макс, а водка у тебя здесь есть? – спросил я, дослушивающий гудение насекомого и донюхивающий запах волшебных духов.
- Водочку – дома. Под пельмени и солёные огурчики «Зозуля», с хрустом и укропчиком, - Макс взглянул на часы, оттянув манжет пиджака и рубашки. – Через полчаса. А сейчас у меня ещё пара звонков. Извини.
Я вышел в коридор, присел на кожаный диванчик у пепельницы, похожей на плевалку в кабинете стоматолога, и закурил. Тут мои мысли понеслись вскачь. Прошлый Макс был почти рядом, но вот это «почти» как бы улетало или стремилось улететь вместе со шмелём и красавицей. Захлопнув дверь панельного кабинетика, я как бы захлопнул ею настоящее, притворяющееся прошлым. Зачем так, я не понимал. Неужели в теперешнем не остаётся ничего от того, что мы так любили в нас прошлых? А если остаётся, то его нужно поскорее выковырнуть и бросить подальше, чтобы не скулить и не давиться тоской?
Тогда вообще зачем нам старые друзья? Напоминать о том, какими дураками мы были?
Хорошенькое дельце! Особенно, когда нечего выпить и нечем хрустящим и ароматным закусить.
Ладно, запутывать вас не буду. В тот день мы, конечно, добрались до его квартиры, выпили и смачно закусили. А через год раздался телефонный звонок. Говорила Эля, дочь Макса.
- Дядя Юра, это Эля Зинчук. Помните?
- Конечно.
- Папа умер. В больнице. Завтра похороны. Приезжайте к нам к одиннадцати утра…
И потом чёрная тишина. У любого молчания есть цвет и также вес. У Элькиного они были мрачнее ночи и тяжелее остывающей крови.
Полминуты я продирался к пониманию того, что услышал, и потом выдавил из себя:
- Я приеду. Обязательно. Да.
Девушка бесшумно зарыдала и бросила трубку.
К назначенному часу я прибыл в Новые Черёмушки. Но церемонию похорон отменили. Что-то случилось в конторе, которая этим занималась. Мы сидели в той самой кухне, где семнадцать лет назад пили с Максом ледяной «Абсолют», закусывая его солёными огурчиками «Зозуля» и заедая домашними пельменями, толстыми и сытными.
Сейчас кухня была тёмной и холодной. В окно лепил снег. Я молчал. Больше всего мне хотелось уйти, но сбежать с похорон - это почти как дезертировать с передовой. Напротив меня сидел чернобровый мужчина в дорогом костюме, он разливал и всё время о чём-то говорил. Очевидно, это был какой-то центр компании, в каждом сборище есть такой персонаж. Мне он был незнаком. Впрочем, как и все остальные. Он очень смачно пил, сытно закусывал и говорил «покойный» словно «новорожденный». Это было противней всего!
Я всё время смотрел в окно и думал о Максе. Мы встретились давным-давно в техникуме. Макс был очень худым парнем с невероятно интеллигентным лицом. Я сразу выделил его из толпы сокурсников. Мы познакомились и крепко сдружились. Он был умён и, главное, трудолюбив. Когда я давал слабину и начинал профанировать учёбу, Макс говорил два слова: «Закончили кемарить!» - и я брал себя в руки. Сам он никогда не уставал. Причём постоянно шутил и улыбался, точно ему самому зачёты и курсовые ничего не стоили. Я запомнил его почти идеальным студентом, хотя прогуливал и куролесил он не меньше нашего. Но у него эти выходки выглядели всегда легко и шутливо. Главное, то есть учёбу, он не забывал и часто выручал меня, помогая подготовиться к экзаменам.
Однажды я его вытянул на серьёзный разговор. Дело было на летней практике. Мы сидели в камералке и чертили. Шёл второй час ночи. В помещении стояла тишина, горели настольные лампы, за окном чернела мёртвая ночь. Я отложил карандаши, закурил, посмотрел на Макса, склонившегося над работой, и спросил:
- Кем ты станешь после техникума?
- Техником-топографом.
- И всё?
- Почему всё? Буду пахать, пока не стану начальником экспедиции. Потом двинусь выше, добьюсь хорошего места и зарплаты. Повезёт – буду большой шишкой. Не повезёт – я сам себя туда довезу. Высокий пост и важная работа – это по мне.
- ***-моё! Будешь хитрым, толстым и лысым, да?
Макс оторвался от чертежа и посмотрел на меня никогда не устающими глазами:
- Начальники тоже бывают хорошими, Юрик. Именно такими, как я. Усёк? – он по-доброму улыбнулся и почти попросил: - Хорош кемарить. Докуривай и за работу.
По окончании техникума мы расстались. Он получил распределение в Тверь (тогда Калинин) и из Москвы уехал. Женился на нашей однокурснице Людмиле с картографического отделения. Пригласил меня на свадьбу в эту Тверскую тьму-таракань. Но потом всё-таки перевёлся в столицу, где мы и встретились опять, будучи уже семейными мужиками.
Странно, но в те годы я никогда не думал о Максе. Вспоминал ли он обо мне? Не знаю. Тогда была молодость и жизнь полна приобретений, а не потерь. Что значил друг, уехавший в Тверь? Да почти ничего. Казалось, всё ещё будет и даже лучше, чем было, так чего же тут разводить нюни?
Ценить людей можно, лишь самому став человеком. Жизнь манит многими ложными побрякушками, заставляя нас принимать их за ценности. Мы годами не понимаем этого, думая, что живём самостоятельно, на самом деле пользуясь жизнью людей, которых не считаем нужным замечать и признавать всерьёз.
Но здесь дело не в этом. Макс выслужился, стал начальником и умер. Зачем так?
Какая-то дешёвая катавасия.
Похороны состоялись только через три дня, 30 декабря. Накануне нового года. Погода была серой и ветреной. Особенно это стало заметно, когда мы приехали на Пятницкое кладбище. По земле, бугристой и ледяной, мела позёмка. Откуда-то доносились странные звуки, похожие одновременно на смех и на плач. Гроб вытащили из автобуса и понесли в дальний угол кладбища. Люди потянулись за ним. Я остался возле «пазика». Идти прощаться с телом Макса мне не хотелось. Хватит и этой толкотни в морге вокруг гроба, бумажных венков и словно прилёгшего на время отдохнуть в гроб друга.
Меня давила тяжёлая свинцовая плита. Причём, не сверху, а изнутри. Я уже донёс её до морга, таскать дальше эту тяжесть у меня не было сил. Я стоял неподвижно, слушая свист ветра, шелест позёмки и перемешанные с зимней непогодой звуки людского горя. Жизнь стояла на месте вместе со мной. Небо светилось мертвенным белым светом и казалось бескрайним. Я мёрз всё сильнее и мечтал сбежать отсюда, как только появится такая возможность.
Внезапно я почувствовал, что кто-то стоит у меня за спиной, и обернулся. Это была мать Максима, Ирина Константиновна. Она долго смотрела на меня странным, неподвижным взглядом, точно не узнавая, и вдруг сказала:
- Бедный мальчик! Они нагнали его зимой вечером во дворе и избили. Он позвонил по мобильному телефону. Мы прибежали с Людой, вызвали скорую. Его увезли в Боткинскую. Там лечили, лечили и лечили. Страшные раны на голове, три месяца он мучился. Потом умер.
Она помолчала, но через несколько секунд сказала, словно вспомнив:
- Всё эта мразь Никишина. Хотела, чтобы её муж занял место Максима. Натравила ублюдков, они избили мальчика, он и умер. Знаете Никишину?
- Нет, - ответил я.
Ирина Константиновна вряд ли меня поняла, потому что резко отвернулась и пошла в ту сторону, куда унесли гроб. Я никогда не думал, что она такая маленькая, почти ребёнок, только одетый по-взрослому, в чёрную шубу и меховую чёрную шапку.
Почти бегом я кинулся прочь. Выбежав из ворот кладбища, сел на рейсовый автобус, доехал на нём до станции метро и через час был дома. А ночью видел тот страшный сон.
С тех пор прошло много лет, но я так и не понял, зачем он мне приснился.
Видимо, в жизни есть вещи, которым суждено жить в нашей душе до тех пор, пока живём мы. Есть вина, которую нам не избыть никогда. Нести её дано нам свыше.
И мне тоже.
Но всё-таки иногда я могу прошептать наедине с самим собой:
«Вернись, Максим! Мне очень плохо. Я только теперь понял, что живу за счёт самых близких мне людей. Как последняя сволочь, Макс! И мне никуда не уйти от этого. Ни вправо, ни влево, ни вперёд, ни назад. Понимаешь? Как это странно! Слышишь меня? Слышишь?.. Слышишь?..»
* * *